Милый, чудесный человек дядя Андрей, старый охотник, рыболов, гроза лесных хищников, наш постоянный «консультант по делам охоты»!

Вечерами, когда за чёрным Кунд-озером солнце нанизывалось на острия длинноствольных ёлок, он выходил из своей избушки покоптить белый свет стойким дымом ярославской махорки. И в это время, проплыв восемнадцать километров на пароходе-колеснике и пройдя десять по узким лесным тропкам, мы являлись к нему.

По сравнению с дядей Андреем мы были горе-охотниками. Теперь я могу признаться: добрые три четверти нашей добычи — зайцы и белки, глухари, косачи и тетёрки, которых мы привозили домой в рюкзаках,— были пойманы и убиты дядей Андреем.

Вечером мы слушали рассказы старого охотника, а утром вместе с ним бродили по лесу, осматривали силки, стреляли.

Иногда мы не заставали охотника дома. Но хижина дяди Андрея всё так же гостеприимно встречала нас. По старым карельским обычаям, избушка не имела замков и засовов. Черёмуховый кол подпирал дверь. Однако мы знали, что можем спокойно располагаться в избушке на отдых. Смолистая растопка и береста были заботливо приготовлены дядей Андреем для костра. Всегда можно было найти в хижине кусок вяленого мяса, сушёную рыбу, мешочек с крупой.

Последний раз мы были у дяди Андрея в самую короткую ночь в году. Впрочем, ночи не было совсем. Не успели потемнеть за озером на закате сосны, как восток снова загорелся зарёй.

Охота в это время года запрещена. С вечера мы забросили в озеро жерлицы и до восхода проговорили с дядей Андреем об охоте, о повадках зверя, о былых временах кремнёвок и бердан и о всякой всячине.

Когда роса накрыла озеро, и стало прохладно, мы перебрались в избушку. У потухающего костра остался Боско — густошёрстая спокойная и умная лайка. Уткнув морду между лапами, Боско чутко спал, часто поводя острыми стоячими ушами.

— Охота — хитрое дело, — рассказывал дядя Андрей. — Ну вот возьмём капкан. Пропах он железом, и ржавчиной, и керосином, и маслом. К такому капкану ни одна лесная тварь не подойдёт. Капкан никакого запаха не должен напускать в лесу. Хвоей его почаще протирать нужно. Я даже голой рукой капкана не касаюсь, рукавицы особые у меня вон лежат. А люди думают — секрет какой-то дядя Андрей знает. На дядю Андрея, говорят, зверь сам бежит…

Из окна избушки было видно озеро. Оно лежало длинное, причудливое в своих очертаниях, обнесённое частоколом мачтовых сосен и елей. Казалось, озеро дышало.

— Спать теперь некогда, — сказал дядя Андрей. — Нужно снасть посмотреть.

Озеро запылало, подожжённое зарёй. У самого берега плеснулась рыбёшка.

— И как же хорошо наша жизнь устроена! — говорил дядя Андрей, натягивая свои высокие болотные сапоги. — Никуда я из своих мест не уезжаю, а вещи всякие и харч у меня в избушке со всего государства собраны. Ружьё

ижевцы смастерили, топор, по клейму видно, в Москве отковали, нож вот этот матрос из Мурманска подарил, сумка ленинградской работы… Махорочку ярославскую курю, чай — таджикский, вот тут написано. Порой вот сидишь так

и думаешь: словно у тебя во всём Советском Союзе дружки живут и не забывают, шлют всё. Вот так и послал бы в подарок тому таджику, что этот чай вырастил, самую лучшую лисью шкуру.

В тот день мы поздно вернулись от дяди Андрея и пожалели, что в его хижине не было радио. Фашистские войска напали на нашу землю.

Кунд-озеро, где стояла хижина дяди Андрея, лежало в тридцати километрах от советско-финляндской границы. Нам больше не удалось побывать у дяди Андрея. О нём рассказали колхозники, ушедшие из деревни Кундозёрской, занятой гитлеровцами и белофиннами.

Дядя Андрей позднее других узнал о войне. Не голосом диктора и не газетным сообщением вошла война в его охотничью избушку, а воем снарядов, тревожным гулом самолётов и автоматными очередями.

Три дня в его избушке лежал раненый пограничник, укрываясь от фашистов.

Когда ночью дядя Андрей проводил пограничника никому не ведомыми тропами за линию фронта и вернулся домой, он застал в своей хижине незваных гостей — немецких офицеров.

Они окружили дядю Андрея и что-то требовали от переводчика-финна.

— Охотник я здешний и ничего не знаю! — отвечал дядя Андрей на вопросы переводчика.

Он смотрел, как три немца пили его водку и ели его копчёную жирную рыбу. Двое других уже спали.

Внезапно послышался лёгкий шум. Немцы уставились на дверь. Дядя Андрей знал: это Боско царапает косяк и просится в избушку. Дверь чуть приоткрылась, и немцы увидели красивую собачью морду. Один из них выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил.

— Айн!

— Не надо! — закричал дядя Андрей. Боско спокойно смотрел на немца.

— Цвай! — произнёс немец и вторично нажал на спусковой крючок.

Собака завизжала. Дверь захлопнулась, но немец подскочил и распахнул её. Он выстрелил в третий раз.

— Драй!

Раненый пёс рванулся в сторону, подпрыгнул и, свалившись, замер в траве.

Дядя Андрей посмотрел на свою двустволку и с силой повернул голову в сторону.

В чугунном камельке лихорадочно подёргивалось тусклое пламя. Финн-переводчик ухватился за полку и повис на ней. Доски треснули — хорошее, сухое топливо!

— Зачем порушил? — Дядя Андрей вскочил и схватил финна за руку.

— Сиди, — сказал финн, — теперь я здесь хозяин. Карельская земля — наша земля!

Сухие доски ярко запылали в камельке. Пламя гудело, прорываясь через колена трубы.

Кто же здесь хозяин? Кто жил в этих местах двадцать пять лет? Кто построил эту избу? Кто мастерил эти скамейки и полочки, красил наличники, разбивал грядку под окошком? Кто охотился в этих лесах и рыбачил на Кунд-озере?

«Посмотрим ещё, кто здесь хозяин!» — подумал охотник.

Всякому тяжело переносить обиду, но особенно тяжело она переживается старыми людьми. Обида ещё больше старит их, сутулит, делает молчаливыми.

Дядя Андрей очнулся утром. Финн и немцы спали. Оконное стекло, казалось, плавилось в лучах солнца. Дядя Андрей осторожно поднялся, снял двустволку и тихо вышел из избушки. Вокруг никого не было. Знакомый клёст свистел и щёлкал в густой, позолоченной солнцем листве.

Для кого теперь будет щёлкать и посвистывать эта косоклювая хлопотливая птица? Чей сон будут охранять от ветров стены старой охотничьей избушки? Хозяин должен уйти. Для него всюду найдётся крыша.

Настанут другие, как и прежде, счастливые дни. Построит дядя Андрей новую избу у Кунд-озера, и друзья со всей страны помогут ему поднять хозяйство. А захватчикам — ни кола, ни двора. В карельских лесах и в избах место только друзьям.

Хозяин снял с шеста несколько колец берёсты и швырнул их к стене избушки. Ногой подтолкнул охапку сучьев. Подумал, подошёл к двери и подпер её колом. Всё это он делал не торопясь, спокойно, словно обычное своё ежедневное дело. Спокойно чиркнул спичкой. Издали можно было подумать, что охотник собирается готовить себе завтрак: так неторопливы были его движения.

Берёста вспыхнула бледным длинным пламенем, почернела и свернулась в тугой ком. Молочный дым пополз по земле.

Дядя Андрей ставнем прикрыл костёр, разведённый под стеной хижины, оглянулся и быстрым шагом пошёл прочь. Через мгновение он уже скрылся в лесных зарослях.

Утро в северном лесу полно запахов моха и травы, напитанных росой, брусничника и прелой земли, хвои можжевельника и листвы ольхи. Дым горящего сухого дерева, лёгкий и бесцветный, дополнял утренний запах леса. Пламя охватило избушку. Тихо горели стены, с треском занимались пламенем просушенные солнцем доски у окон и крыши, шипел и дымил в пазах жёлтый застарелый мох.

Так перестала существовать хижина дяди Андрея — гостеприимная охотничья избушка. В своих стенах она задушила фашистов.

Исчез старый охотник дядя Андрей. А в карельских лесах появился новый отряд партизан. И как рассказывали кунд-озёровские крестьяне, отрядом этим командовал старый человек, меткий стрелок.

Звенел последний звонок, и мы, одуревшие от уроков, с диким криком: «Галоши кончаются!» выскакивали за дверь класса и, прыгая через пять-шестъ ступенек, неслись гурьбой к гардеробу. Надобно сказать, что в словах этих насчёт галош звучало кое-что и от обычного озорства, но больше было настоящей, неприкрытой тревоги. Ещё бы! Если не успеешь схватить какие-нибудь галоши — неважно, свои ли, чужие ли, разные по размеру или обе на одну ногу, то потопаешь домой в валенках без галош. Правда, у некоторых были ботинки, но на них тоже надевались галоши — такое уж было время: галоши по промтоварным карточкам давали чаще, чем какую иную обувь.
В те военные годы московские улицы солью не посыпали (тогда это было столь же нелепо, как сейчас смазывать дверные петли зернистой икрой). Но в оттепельные дни или в начале весны, когда появлялась слякоть, невесело было приходить домой после школы в мокрой обуви. Во-первых, печка топилась не каждый день: дров не хватало, и потому сразу же возникал вопрос, где сушить обувь, а во-вторых, как вообще объяснить матери, где галоши. Наверное, отцу ещё можно было бы что-то объяснить, но отцы у многих были на фронте, и туда, понятное дело, о галошах писать глупо.
Итак, помню, в тот злосчастный день я летел по лестнице к гардеробу, кого-то отталкивая и получая от кого-то такие же энергичные толчки.
— Галоши кончаются! — гремел над нами вопль, как воинственный клич, как призыв к атаке.
Гардеробщица тётя Надя со страхом вжималась в угол, — собьют с ног, — а мы, ворвавшись в раздевалку, отпихивали друг друга, лягались, кажется, даже рычали, но тянулись, тянулись, изо всех сил тянулись рукой к вожделенным галошам. Я в тот раз, видимо, был недостаточно расторопен у вешалки, где внизу лежали они, родимые. Кто-то оказался чуть быстрее меня, чуть проворнее и напористее. Это «чуть» и решило мою участь. В результате у меня в руке оказалась лишь одна галоша. Кончились.
Я рассмотрел свой трофей. Левая. На внутренней стороне по красной подкладке вместо моих «О.Т.» красовались выведенные чернилами «ХА». Галоши принадлежали Аркашке Холмянскому, догадался я. Родители наивно полагали, что чернильные инициалы спасут нас от путаницы. «Ха-ха», — невесело ухмыльнулся я про себя и, сплюнув, поплёлся за школу, где в этот день должен был стыкнуться, то есть подраться, с Мишкой Лакшиным. Галошу я, разумеется, надевать не стал, а сунул в противогазную сумку защитного цвета, в которой таскал учебники. Кто-то, значит, вот так же возвращался домой с одной правой, потому что Холмянскому и вовсе ничего не досталось. Так ему и надо, растяпе. Ха!.. Холмянского у нас недолюбливали.
Но меня сейчас больше интересовал Мишка Лакшин. Он был крепкий, нагловатый, и морда у него была мясистая, не то что моя. И, пожалуй, он мне набьёт её, или как тогда выражались, «даст пачек». Не пойти на стычку я не мог — гордость не позволяла, я уже видел, как отправились за школу наши ребята, чтобы посмотреть, как мы будем стыкаться.
До мере моего приближения к месту драки, а было оно у нас постоянное, дух мой слабел. Не то чтобы я боялся Мишку по прозвищу Поросёнок, но чувствовал нутром: мне его не одолеть. Он был сильнее меня и знал это. Его отвисшая губа презрительно дрогнула и опустилась ещё ниже, когда я подошёл.
— Как будете драться, — спросили ребята, — на кулачки или по-дикому?
— На кулачки, — проговорил я, подумав, что если Поросёнок будет со мной не только боксировать, но и кататься в драке по земле, то непременно подомнёт меня на мокром снегу своим весом, сядет верхом, и тогда проси пощады — вот будет смеху-то.
— Ладно, — согласились одноклассники, любители острых ощущений, — до первой крови.
Мишка Лакшин кивнул и ничего не произнёс, показывая тем самым, что ему всё равно. Ребята обступили нас кольцом, мы с Поросёнком хмуро взглянули друг на друга, сняли пальто. Шапки на головах оставили, надеясь, что они как-то защитят нас от ударов.
— Начинайте, — деловито произнёс второгодник Потрашков, самый
старший среди нас.
«Надо бить по отвисшей губе», — успел подумать я и тут же получил серию хороших ударов. Мне, правда, удалось прикрыться рукой, но один из них, скользнув по руке, угодил мне в челюсть. Это меня разозлило. Ну, держись, Поросёнок, сейчас тебе сделаю! Я начал яростно нападать, но Мишка отбивал мои удары или уворачивался. В пылу драки я оступился, неловко взмахнул рукой, чтобы не упасть, и в сей момент снова так получил по той же самой скуле, что из глаз посыпались искры. Решив, что со мной покончено, Мишка взглянул на болельщиков — как, мол, я ему врезал! На короткий миг он открылся. Этого было достаточно. Вложив в кулак всю оставшуюся силу, я ударил его. Но по губе не попал, промахнулся, залепил чуть выше. Поросёнок прижал нос ладонью, и тут все увидели, как из под неё побежала струйка крови.
Потрашков поднял мою руку: — Победа!
Так неожиданно быстро закончилась эта стычка. Разочарованные любители острых ощущений стали расходиться по домам. Прикладывая к носу снег, Поросёнок говорил, что готов продолжить. Но его не слушали. Да и сам он знал: это уже не по правилам.
А я, хотя и одолел своего противника, возвращался домой безрадостно: при мне по-прежнему была одна галоши, валенки промокли, скула нестерпимо ныла. Между прочим, после этой стычки мы с Поросёнком зауважали друг друга. Даже губа его не казалась такой отвисшей, как раньше. Нормальная губа. Ну, немного оттопыривается, подумаешь!
Дома мне вроде бы повезло: мама ещё не вернулась с работы. Не теряя времени, я вынул несчастную «ХА» из противогазной сумки и запрятал подальше от родительских глаз — за диван. Валенки засунул глубже в печку — со вчерашнего дня там сохранилось немного тепла. «Может, подсохнут», — подумал я. На всякий случай всё же замаскировал их смятыми газетами.
Отрезав кусок хлеба, я вышел в коридор, а он в нашей коммунальной квартире был длинный-предлинный, с окнами во двор. Я стоял у окна. Сыпал ленивый снежок, мальчишки за неимением футбольного мяча гоняли консервную банку из-под американской тушёнки. Эти банки были покрупнее наших, и бить по ним ногами было истинное удовольствие. Обувь, правда, так и горела, от родителей влетало, да нам было всё нипочём.
Чтобы как-то поднять настроение, я тоже решил погонять банку. Я надел ботинки, которые давно просили каши, потрогал гвоздики, торчащие из подметки у самого носка — не ботинки, а пасть крокодила — и, вздохнув, отправился во двор. Пока я спускался по лестнице, думал, что постараюсь больше бегать за банкой, а поддавать её буду реже. Главное — покрутиться среди ребят.
— Олега, — закричал, увидев меня, Пашка, наш дворовый заводила, — давай сюда, у нас одного не хватает!
Играли обычно в одни ворота. Штангами служили два кирпича. Вратаря, конечно, не было: кому захотелось бы ловить консервную банку. Засветит разок в лоб — своих не узнаешь!
Итак, с благими намерениями не бить по жестяному мячу, а только бегать, я направился к играющим. Но когда банка с грохотом выкатилась под мою правую ногу, а я не ударил по воротам, Пашка сделал мне замечание:
— Ну ты, дура, что зеваешь?!
Мне оставалось одно — по-настоящему включиться в игру. Да и что за игра без борьбы за мяч (извините, за банку)! А потому я тут же забил одну за другой две «штуки» (так назывался на то время гол). Правда, при последнем ударе по жестянке в большой палец мне впился гвоздь, и я, запрыгав на одной ноге, удалился с поля, кривясь от боли. Но Пашка оценил мои старания.
— Молоток, Олега! — И добавил: — Подрастёшь, кувалдой будешь!
Эти тёплые слова успокоили мою боль. Хотя и прихрамывая малость, я шёл домой в отличном расположении духа.
Мама уже пришла с работы.
— Ты ел? — спросила она, внимательно оглядывая меня.
— Нет, только хлеба похряпал.
— Набрался словечек. А что такой красный? И взмок весь. Опять банку гонял? — Она перевела взгляд на мои ботинки.
— Да нет, — постарался я ответить голосом, исключающим фальшивые нотки. — В казаки-разбойники играли.
— Ладно. Иди мыть руки, разбойник. Только с мылом. Обедать будем.
Умывальник вместе с туалетом был у нас в середине длинного коридора. Прихватив полотенце и мыло, я поплёлся.
Когда вернулся, мама расставила на столе тарелки.
— Как-то мне у нас холодно показалось, — проговорила она, орудуя половником в кастрюле. — Пока ты гулял, я печку протопила.
— Как протопила? — задал я идиотский вопрос и уронил мыльницу.
— Что с тобой?
— Ничего, — тихо ответил я.
Мама насторожилась:
— Что произошло?
— Ничего. Мыло упало.
— Всё у тебя из рук валится. Нy, иди. Что ты стоишь?
Я тупо смотрел на печку. Ах, какую я испытывал ненависть в ту минуту к этой милой голландской печке, облицованной белыми плитами под самый потолок. К которой так любил прижиматься, вбирая её живительное тепло. Которую самому нравилось разжигать и для которой часто подбирал на улице разные палки, доски, обломки фанеры.
— Нет, ты скажи, что случилось? — допытывался голос мамы. – Иди сюда.
Я не мог двинуться с места. Ноги приросли к полу.

«Милый» крокодил

В речке этот Крокодил
Очень милым малым слыл:
Никогда никто не видел —
Чтоб кого-то проглотил.

Но имел одну привычку:
Как обед —
Мутил водичку…

Раб

Эмира воля – что волна:
Слуге дарует скакуна!
Целует ноги раб эмиру,
Летит стрелою к сувениру!
Подковы смотрит, гладит круп –
Хорош скакун! Ба! Выпал зуб!

Слуга, коню раскрывши рот,
Ведет зубам дотошный счет…
— Обидел, ты эмир, меня —
Даёшь щербатого коня!

Эмир аж зарыдал от смеха!
Сел на коня и прочь уехал…

– Ну-ка, дура толстая, не вылезай за границу! Треть парты тебе хватит! И не смей залазить за очерченную карандашом территорию, иначе схлопочешь в рыло!

Валя с первого класса училась с нами, полноватая, тихая, скромная девочка. За седую прядь волос в чёлке и сплетённые калачиком косички Валю прозвали «Бабушкой». Никто никогда не слышал её крика. Она заявляла миру о своём существовании спокойным голосом, для усиления воздействия на собеседника могла чуть изменить наклон головы, но не более того. Чистая и опрятная девочка не обижалась на своё прозвище, Валя просто его не воспринимала и не признавала другого обращения к себе, как по имени.

Училась она средне, школьные науки давались ей тяжело, возможно, из-за того, что Валю воспитывали бабушка и сестра. Молчаливая, в форменном платье с чёрным фартуком и накрахмаленными манжетами, глубокий взгляд и улыбка, говорящая: «Извините». Такой она и осталась в моей памяти. Валя не была изгоем в коллективе, наверное, в силу воспитанности наших девочек.

Классным руководителем в нашем четвёртом «А» с начала учебного года стала импозантная учительница музыки Антонина Тимофеевна. Душевный человек, играла на аккордеоне, чувствовала музыку и ритм. Она-то и свела наши судьбы за первой партой, в первом ряду у окна.

Я протестовал, как мог. Ну как же, такого бравого парня и посадили с «Бабушкой»? Нет, Валя ничего плохого мне не делала, даже относилась ко мне дружелюбно, но тогда мне казалось, что моя яркость и непосредственность не находит отражения в ней. Вот если бы меня посадили с Наташей Орловой или со Светой Рязановой, тогда бы мое самолюбие было удовлетворено, а тут, фу, Валя Сибирцева. По чести сказать, ярким-то я не был, разве что только на язык. А так обычный сорванец незавидного роста.

– Пересадите нас, не доводите до греха, – говорил я Антонине Тимофеевне. Но мои угрозы тонули в общем хоре просьб о пересаживании всего класса, поэтому я решил поступить более решительно. План был прост и гениален в своей подлости.

«Надо сделать жизнь этой девочки невыносимой, оскорблять, унижать, она ответит мне тем же, и тогда Антонина Тимофеевна нас пересадит обязательно», – думал я. Представлял, как наша учительница по математике, уважаемая Лидия Болеславовна, скажет ей:

– Антонина Тимофеевна, голубушка, вы совершили педагогическую ошибку, спровоцировали войну на первой парте, которая отвлекает всех учеников от учебного процесса. Немедленно пересадите эту пару.

И пусть только наша классная руководительница не подчинится, тогда она узнает, кто такая Лидия Болеславовна! Сказано – сделано. Придя из дома, я разложил свои письменные принадлежности по всей парте и стал предвкушать встречу с Валей. А вот и она.

– Слышь ты, корова, – начал я вместо приветствия, – ты, наверное, жрёшь что попало и поэтому занимаешь много места! Я вот очертил треть парты для тебя, а на полу для ног тебе вполне хватит ширины двух реек. Если переступишь территорию, получишь пинка или локтем в бок, понятно?

Валя пыталась возражать, но я грубо оборвал её:

– От тебя воняет свинячьими отходами, а мне для учебы нужно место и свежий воздух. Тебе ясно, «старушка дряхлая моя»?!

После прочитанного у иного читателя может возникнуть впечатление, что парта была мала; да нет, парта была стандартная. Повторюсь, говоря всё это, я надеялся, что Валя ответит тем же, но она повела себя совершенно неожиданно для меня, она приняла мои требования, чем удивила и раззадорила.

– Ах, ты так, – сказал я, – тогда запрещаю тебе поднимать на меня взгляд, – выдвинул я новый ультиматум дня через два. После этого она не смотрела в мою сторону, но сидеть всё время на краю парты очень неудобно. Поэтому за день Валя получала три-четыре пинка по ногам и два-три удара локтем за нарушение границы.

Очень быстро ситуация на первой парте стала известна всему классу. Мальчикам по большому счету было всё равно, а девочки через некоторое время решили поговорить со мной по душам.

– Краснопеев, ты что себе позволяешь? – говорили одноклассницы, взяв меня в плотное кольцо.

– А вам-то что… вам-то какая разница? – отвечал я, поставив руки в боки. А дальше, как обычно, пообзывавшись и помахав кулаками в воздухе, все расходились. Я чувствовал себя героем, а Валя получала новые распоряжения:

– Без меня за парту не садиться, кашлять и сморкаться, отвернувшись. Если что не так – тычка в живот.

В таком ритме и прошли первые недели учебного года. Возможно, если бы Валя «достойно» мне противостояла, то есть дралась, обзывалась, я бы и поутих. Вот помню, во втором классе что-то я сгрубил Юле Коваленко, так она ни с того не сего как дала мне пеналом по голове. Пенал вдребезги, на голове у меня шишка, больно… но, в общем, пока мы учились, до восьмого класса претензий к ней у меня больше не было. А Валя? Что-то ей не давало встать со мной на один уровень, может быть, её воспитание? Почему она не могла отплатить мне той же монетой? Я не понимал, да и не старался понять. Моя цель была одна: выжить её с парты.

Сейчас уже трудно вспомнить, как относилась к этой ситуации её старшая сестра, а Валина бабушка сильно переживала и приходила несколько раз в школу. Меня вызывали, бабуля уговаривала прекратить издевательства, угрожала, замахивалась, но не била. Кричала на меня и плакала от бессилия, а мне-то что, я не виноват, это Антонина Тимофеевна. Валя же терпела, тихо переносила боль и горе, которое я ей причинял. Но всё оставалось на своих местах, а это ещё больше взвинчивало меня.

Развязка приближалась. Валя плохо видела задания, написанные на доске мелом, и не всегда успевала записывать под диктовку за учителем, поэтому она украдкой старалась заглянуть в мою тетрадь. Я предупредил её, что мне не нравится, когда за мной подсматривают, но на очередной контрольной работе Валя снова бросила взгляд в мою тетрадь. Я развернулся и ударил её кулаком в нос. Она положила ладони на парту и, уткнувшись в них, тихо заплакала, а после достала платочек и незаметно для окружающих сдерживала им хлынувшую из носа кровь.

Никаких угрызений совести при этом я не испытывал, так, что-то где-то закралось: «Не слишком ли?», и сам же себе отвечал: «Да нет, вроде всё нормально, предупреждал ведь».

Учитель и одноклассники ничего не заметили или сделали вид, что не заметили. А через некоторое время нас пересадили. Больше наши пути в школе с Валей не пересекались.

Пролетели школьные годы, строевым шагом в ботинках промаршировали курсантские годы в Красноярском Речном училище, а после армейские, которые стуком сапог о плац окончательно выбили из моей памяти четвертый класс. Примерно через десять лет после описанных событий, зимним субботним вечером в полуголодном девяносто третьем я отправился за хлебом. Обежав все близлежащие лавки, я понял, что не судьба мне сегодня вечером зачищать сковородку после яичницы упругой хлебной корочкой, но отступать было не в моих правилах, и я рванул в центр на Предмостную площадь Красноярска. До закрытия оставалось несколько минут. Вбежав в обезлюдевший магазин, я увидел всё те же опустевшие хлебные полки и одинокого кассира. Это была Валя.

– Привет,– сказал я.

– Привет,– ответила она.

– Как жизнь?

– Ничего. Ты за хлебом?

– Да, но, вижу, опоздал.

– У меня осталось полбулки, я брала для себя, могу отдать тебе, – предложила она.

Я взял её хлеб, поблагодарил, заплатил и побежал домой. Думая по дороге: «Вот здорово, вот так повезло! Хорошо, что одноклассники иногда выручают».

Следующая наша встреча произошла через год. Как-то ехал в автобусе и увидел Валю, уже начал продвигаться к ней, как вдруг понял, что не могу. Не то, чтобы с ней поздороваться, а даже в глаза посмотреть не смею. Я отвернулся, закрылся рукой, она прошла мимо, а в моей памяти повторилось, как в кассетном магнитофоне моего детства «Сонате»: «Ну-ка, дура, займи своё место и не смей залазить на мою территорию…». Но высший приступ стыда я испытал, когда вспомнил те полбуханки хлеба. Тогда мне даже показалось, что это был не я, повторяю, не я так запросто вошёл, купил её хлеб и ушёл. Поразительно: без кулаков, обзывания тихая и спокойная Валя поставила на место и заставила стыдиться меня через годы.

Прошло ещё немного времени, но мысли о Вале не покидали меня. Осенним вечером я повстречал однокашника Витальку Акулова, Валиного соседа по дому. Взяв для храбрости поллитру, мы зашли к ней в гости. Она встретила нас радушно, накрыла на стол. После третьей рюмки Виталя разговорился о чём-то своем, а я взял Валину руку и поделился с ней своими воспоминаниями, а после попросил прощения. Виталя не совсем понимал, что происходит и продолжал о чём-то рассказывать, я же ждал, что скажет она.

– Дима, я давно тебя простила, ещё тогда, и никакой обиды на тебя не держу, – улыбнулась она в ответ.

Сейчас я сам учитель, и когда вижу, что кто-то кого-то обижает на виду у всего класса, или когда девочка уподобляется мальчику, хамит и дерётся, я рассказываю историю о Вале. О необычном человеке, наделённом тонкой и непоколебимой женской силой. Силой, перед которой бессильна даже самая жестокая подлость. Возможно, мне кажется, но дети начинают задумываться о своём поведении, о том, что пройдёт время, и им станет стыдно за злобное, варварское отношение к миру и человеку. Повторюсь. Может быть, мне кажется, но они становятся лучше благодаря Вале.

Лошадь

А лошадь,
то зелёная,
то синяя,
шагала
по оранжевой тропе —
весёлая,
красивая
и сильная
без всяких
задних мыслей
в голове.

Светило
в небе
солнце
изумрудное,
по небу
туча красная
плыла...
А лошадь шла
и было
жить
не нудно ей,
и жить она
иначе
не могла.

И не хотела
жить она
по правилам:
в конюшне спать,
ходить
весь день
в узде...
И звёзды
фиолетовые
таяли,
купаясь
в нежно-розовой
воде.

Она шагала —
лошадь
цвета радуги —
вертела
треугольной головой,
шагала
без оглядки,
жизни радуясь
весёлой,
необычной
и цветной. 

Шмель

Шмель был не просто,
а красивый —
большой,
похожий на Beeline.
Он рокотал несуетливо,
как небольшой аэроплан.

Его мохнатая тельняшка
была видна издалека,
когда настойчиво
и тяжко
он рыскал
в поисках цветка

Потом
увесистый,
как пуля,
он опускался на цветок
и в майском
непрерывном гуле
стихал на миг
его басок

И завладев
полезным грузом,
весь перемазанный пыльцой
он улетал
большой и грузный,
мерцая крыльями,
домой.

Игорь сидит на уроке, учительница объясняет, а он смотрит куда-то ей за плечо и улыбается странно. Учительнице даже оглянуться хочется – понять, что он такое увидел.

– Тебе всё понятно, Игорь? – спросит учительница.

– А? Что? – встрепенётся Игорь. И закивает: – Ну да, понятно…

Учительница сомневается:

– Понятно? Тогда давай-ка к доске. Проверим, как ты усвоил тему.

А Игорь опять переспрашивает:

– Что, к доске? – и смотрит уж до того растерянно – рука не поднимется «двойку» ставить.

Учительница говорит:

– Хотела бы я знать, о чём ты думаешь.

А Игорю что? Хотела – ну ладно. Он говорит:

– Я думаю, как в кино пойду.

– Что? – переспрашивает теперь учительница.

Тут уж он получает свою «двойку».

На переменке ребята обступают его:

– А что, новый фильм приехал? На какой идёшь?

Игорь называет фильм, и оказывается, что все его видели. И он видел. Они все вместе ходили.

– Ты что, – говорят ему, – не помнишь, про что там?

Он переспрашивает:

– Про что? А, ну да, помню…

Друзья говорят:

– Зачем идти, если уже знаешь, чем кончится?

Понятно, им нужны новые фильмы. Такие, чтобы глядеть, не дыша, чем всё кончится, и бояться – вдруг того, главного, убьют.

В таких фильмах всё всегда кончается хорошо. Но когда смотришь, забываешь об этом.

Главный герой попадает в опасные ситуации, ещё и ещё раз оказывается на волосок от смерти, и ты за него боишься. А во второй раз так бояться уже не получится.

Но Игорь и в первый раз не боялся. Он даже не думал, как всё кончится, он жил там внутри фильма и сам был главным, а главные герои ничего не боятся. Он скакал на коне, коленки его вжимались в дышащие бока, подковки постукивали на камнях – и сзади его толкали в спину:

– Эй ты, не прыгай! Сиди спокойно!

Игорь никогда в жизни близко не видел лошади, но это было неважно. Если бы его спросили, умеет ли он скакать верхом, он сразу бы ответил «да», и вовсе не потому, что был врунишкой – он бы потом сам удивился, когда вспомнил бы, что нет. Ему казалось – он и автомобиль водить умеет, и даже самолёт – сколько всего увидишь по телевизору. Игорь ведь не только приключенческие фильмы любил – он и мультики смотрел, те, что для совсем уж малышей, и познавательные программы. Если шла интересная передача, его вообще было не вытащить на улицу, и мама говорила, что он уже весь зелёный стал – Игорю всё, всё интересно было.

Но летом Игоря отправили в деревню, а там телевизор показывал плохо. Два раза в неделю, в среду и субботу, Игорь выходил к воротам своего села. Ворота были так себе – пара-тройка жердей, перегораживавших сельскую улицу, но только улица дальше ворот делалась уже просёлочной дорогой. Где-то на дороге было соседнее село, а ещё дальше – районный центр. Игорь не знал точно, где – бегать за ворота ему было запрещено. Он сидел на верхней перекладине и видел, как в хорошую погоду на дороге, вдалеке, появлялось чуть заметное облачко пыли. Оно долго приближалось, и, наконец, можно было разглядеть коренастую лошадку, впряжённую в телегу, в которой развалясь лежал дядя Митря, киномеханик.

Если же накануне шёл дождь, и дорога раскисала, то Игорёк не мог издалека видеть тучку пыли, и ему дольше приходилось вглядываться, чтобы разглядеть некоторое шевеление на тёмной дороге. Лошадка и сама была тёмной масти. Она везла Игорю и его товарищам интересные истории, и почти в каждой были отважные наездники, джигиты ли, ковбои, жокеи, конники Будённого… У их коней даром что крыльев не было – кони летали, точно птицы, любую пропасть перемахнуть для них было парой пустяков.

Лошадка дяди Митри вовсе не была похожа на своих экранных сестёр – приземистая, мохнатая, с большой головой, которой она кивала на ходу, точно приветствовала Игорька. Ждёшь, мол? Везу, везу тебе кино…

У дяди Митри в телеге среди сена лежали – кто не понимал, сказали бы – вроде, консервы. Бабуля в похожих банках приносила из сельмага и кильку, и селёдку. Но это была не рыба. Это были законсервированные, сохранённые на все времена истории. Киноленту возили в таких банках, когда Игорёк был маленький. Дядя Митря, въезжая в деревню, мельком смотрел на Игорька и сообщал ему кратко: «Мушкетёров везу», или «Сказку о царе Султане», или «Сегодня – «Таинственный остров» будет». И Игорёк, счастливый, летел по деревне. Издалека слышен был его голос:

– Ура, ура, три мушкетёра!

– Ура, царь Султан!

Афишу не надо было смотреть.

Деревенские мальчишки слышали – и радовались тоже, хотя и не так сильно, как Игорёк. Кому, кроме него, вздумалось бы кричать на всю деревню, что дядя Митря кино привёз? «Одно слово – городской», – думали мальчишки. Городские часто ведут себя чудно, и Игорю позволено было отличаться от ровесников.

Легко, свободно жилось ему в деревне. Однажды только ждало его огорчение. Как-то в субботу он дождался дядю Митрю с его лошадкой. В телеге по обыкновению лежали свежие консервы. Но это не были консервы любимых его историй – дядя Митря, увидев его, буркнул:

– И женщин порадовать надо. Бабуле скажи, пусть приходит. Привёз вот – «Любовь и голуби». Бабка-то, небось, уже позабыла, когда ходила в кино.

Игоря точно в грудь толкнули. Подумать только – любовь! И ещё голуби какие-то… Большей обиды старый Митря не мог ему нанести. А Митря, не подозревая о том, правил своей лошадкой, и телега его неловко въезжала в ворота. Лошадка ходила медленно, телега за ней двигалась вразвалку, и перед Игорьком ещё долго качалась в телеге спина дяди Митри.

Повздыхал Игорёк – и двинулся вслед за телегой, за спиной старого Митри в деревню. Что ему оставалось ещё?

Бабушка в самом деле давно не была в кино.

Бабушка стояла посреди комнаты в новом платье – оглядывала себя в зеркале. Зеркало висело в простенке между двух окон, из окон в комнату лился свет. Напротив зеркала тоже было окно, свет от него отражался в зеркале, и оно сияло, точно ещё одно, четвёртое, окно. Бабушка поворачивалась в этом свете. Платье было простое, светлое, с пуговицами сверху и до пояска, и поясок тоже был простой, матерчатый. Но бабушке, видно, нравилось платье за то, что оно такое чистое, ни разу не надёванное. Только в таком, новом, светящемся от новизны, и ходят в деревне в кино.

Игорёк смотрел, а бабушка расчёсывала волосы. Они оказались длинные. Так ходят подружки главных героев в фильмах, и он думал, бабушка тоже так пойдёт, но бабушка снова закрутила волосы в узел и повязала сверху платок. Платок был тоже праздничный. Это Игорёк думал – платок и платок, а у бабушки были платки для работы и выходные платки, которые она, например, в базарные дни надевала.

Взрослое кино началось позже, чем начинались обычно детские сеансы, бабушка вернулась уже в темноте, и точно принесла с собой обратно свет, которым была полна комната, когда она ещё только собиралась в клуб.

А Игорёк без своего обычного субботнего кино вянул и чах. Он чахнул и вял. До среды ещё было ой-ой-ой сколько, и бабушка уже чувствовала себя виноватой.

– Совсем без своих сказок не можешь? – спрашивала она, точно Игорь заболел.

В понедельник утром бабушка опять надела своё выходное платье и повела Игоря в библиотеку. Игорю тоже пришлось надеть чистую рубашку, а ещё бабушка велела ему лицо вымыть и коленки мокрой тряпочкой протереть.

Игорь сам не знал, любит ли он читать книги. Никто из его друзей ни разу не говорил о том, что прочитал какую-нибудь книгу. Читали то, что задано – в учебниках, от сих до сих. Уроки хотелось сделать поскорее и заняться тем, что ты на самом деле любишь, а Игорь телевизор смотреть любил.

Нет, ему ни капельки не нравилось читать, конечно. Он всегда думал, что читать не любит. А оказалось, он очень любит читать. Ещё как!

Сельская библиотека располагалась в маленькой, чисто выбеленной избушке. Пахло там необыкновенно – даже в животе у Игоря заныло, но он сначала не понял, почему.

– До того сказки любит, – рассказывала бабушка за Игоря.

Тётя Наташа, библиотекарша – маленькая, хроменькая, не расставалась с палочкой. Так, стуча, она прошла за стеллажи – и вынесла оттуда ярко раскрашенную книжку. Игорёк даже не поглядел, как она называется – он удивлялся, как это ходит тётя Наташа с палочкой. Зачем ей палочка?

А тётя Наташа уже заглядывала ему в лицо и улыбалась:

– «Мои волшебные сказки». Не читал?

Её круглое, широкое лицо совсем рядом было, а на голове у неё ещё одна кругляшка была, свёрнутая из волос.

После Игорёк однажды слыхал, как взрослые говорили:

– Хроменькая, вот и пришлось ей – в библиотеку. Дояркой такая ведь не сможет.

«Зачем дояркой? – подумал тогда Игорёк. – Ведь с книгами в сто раз, нет, в миллион раз интереснее!»

Как жил он прежде внутри кинофильмов – так теперь он жил внутри книг. Читая, Игорь видел не только то, что было перед ним, главным героем – он видел всё вокруг, как в стереокино. И даже лучше. Он чувствовал за главного героя не только страх и радость избавления от страха – нет, было ещё другое. Была горечь от столкновения с обманом, и было незнакомое, неназываемое чувство – тоже вроде страха: вдруг что-то случится с кем-то из героев книги – не с ним. С кем-то, кто не мог сам себя защитить. Уже отложив книгу, Игорь иной раз вспоминал чьего-нибудь братишку, или старика отца – и тогда делалось не по себе. Чтобы спасти кого-то, он готов был хоть три пары железных сапог сносить…

Однажды после доброй сотни страниц скитаний Игорь поднялся в пещеру, полную сокровищ, как вдруг с улицы его окликнул голос дяди Митри:

– Что не встречаешь нас? Али заболел? «Семёрку смелых» везу.

Нет, Игорь не бросил кино! Так же, как прежде, он оттирал коленки и просил монетку у бабушки, так же потом в кругу деревенских ребятишек он пересказывал только что виденное, точно они не смотрели с ним вместе:

– А он как вдарит ему, а тот – раз, раз! А тот ломает дверь и – «Вы свободны, друзья!» А король ему: «На вас поступил донос, вы пойдёте на каторгу…»

И друзья точно по новой видели фильм, и теперь он был ещё интереснее, чем в первый раз. И книги он тоже им пересказывал. У него ни разу не возникло мысли о том, что, может, ребята уже читали все эти книги, раньше него. Кто-то наверняка читал. Библиотека была небольшая, и он сам вскоре прочёл все книги на детских полках, кроме уж совсем малышовых. И было странно: в городе к его услугам были большие, полные самых разных книг, библиотеки. А разве заглядывал он в какую-нибудь из них?

Несомненно, он запишется в библиотеку, когда вернётся домой. Но это время казалось ему сейчас очень далёким. Город то ли существовал, то ли нет, мама с папой в выходные появлялись непонятно откуда. Деревня казалась замкнутым миром. Тёплая трава, которую он гладил рукой, росла повсюду до самого горизонта, а в середине этого пространства стояла библиотека, маленький домик. Кто в нём жил? Тот самый волшебник, которого изгнали из родной страны великаны, про это Игорь читал в одной книжке.

Главный герой, деревенский парень, ставший рыцарем, в конце концов победил всех великанов, но про старика-волшебника больше не говорилось ни слова, его беда только парой строчек показалась в книжке, должно быть, для того, чтобы все видели, как жестоки были великаны. Но Игорь, превратившийся в главного героя, конечно, должен был помочь старику – и какая разница, что это уже не войдёт в книжку!

Назавтра Игорь рассказывал товарищам, говоря о себе в третьем лице:

– И вот он появляется у порога и говорит: «Я хочу вернуть вас в наши края!» А волшебник ему отвечает: «На мне заклятие, его наложил злой колдун, и он в миллион раз сильнее меня»…

– Это что ты рассказываешь?– спросил, подходя к компании, Толик, сосед. И другие оглянулись на него в замешательстве: а правда, что это рассказывает Игорёк?

– Это… я в книжке одной читал, – смешался тот, и все закивали: а, в книжке…

Что ни вечер, рассказывал он теперь ребятам новые истории. Прочитанное смешивалось в них с сочинённым. И если у книжки был плохой конец, то он становился уже не концом – от него шло продолжение, в котором всё становилось на свои места, и даже убитые на войне оказывались только раненными, и их можно было спасти….

Так бы и шло всё, если б к соседям, в дом через улицу, не приехал погостить мальчик Лёша, на пару лет старше Игоря. Городского в деревне сразу узнаешь. Игорь, например, был чудной, шумливый. Бабка не давала ему работать – и верно, куда такому? Глядишь, сорняки на грядке оставит, а что посажено было, повыдерет. А слушать его было занятно…

По Лёше тоже сразу было видно, что он бы мог порассказать такого – ещё поинтереснее. Да только, судя по всему, лень ему рассказывать, а просить его никто бы не решился. С Лёшей ребята чувствовали себя неуютно. И что в нём было такого, что отличало его от них? Такой же худой, с ёжиком – ведь жарко. Успевший где-то загореть в первую половину каникул – видно, не в городе. Ну и все тоже загорели. Обычный с виду паренёк, да только ребята рядом с ним робели – а ведь надо было играть вместе – с кем Лёше было ещё играть? Вот он и прибился к их компании, да как-то сразу и стал в ней верховодить.

Однажды, когда Игорёк по обыкновению рассказывал друзьям новую историю, Лёша подсел к ним, послушал, потом перебил:

– А ты это какую книжку рассказываешь?

Игорь, застигнутый врасплох, растерялся. В рассказе его действовали индейцы, и он сказал неуверенно:

– Названия я не помню… Это Фенимор Купер написал.

– А вот и нет! – победно воскликнул Лёша. – У Купера индейцы не летали на вертолётах. Тогда вообще вертолётов не было. Это не Купер!

– А кто тогда… – начал было Игорёк, пытаясь ещё запутать следы.

Мальчишки, недовольные заминкой в рассказе, морщились: какая разница, кто написал. Но городские – они чудные, что Игорь, что этот… Лёша. И тут Лёша во всеуслышание объявил то, что Игорёк боялся услышать:

– Я думаю, это ты сам сочинил. Эх ты, писатель!

Все остальные оторопело глядели на них, городских. Толик переводил глаза с Лёши на Игоря в таком изумлении, что Игорь не смог больше выдержать. Щёки стали горячими, в ушах точно вспыхнули лампочки – вот позор! А ведь без Лёши никто и не узнал бы… Игорь неловко спрыгнул с забора и пошёл прочь. Вдогонку ему неслось тоненькое, не Лёшино:

– Писатель!

Кто-то свистел.

«Писатель! – думал Игорь, лёжа в траве у реки, лицом вниз. – Сами вы все писатели…» Ему было стыдно, казалось, он обманывал ребят столько времени, а теперь его обман раскрылся. Как видеться теперь с ребятами? Небось, задразнят. И бабушка узнает о его обмане. Надо будет завтра же уехать в город. Игорь с облегчением вспомнил, что есть город. С Лёшей, живущим от него в деревне через улицу, в городе они никогда в жизни не столкнутся. Никто никогда не узнает в городе о его позоре.

Прямо перед Игорем в земле ползали крошечные существа, вроде муравьёв или букашек. Трава не казалась вблизи очень уж густой, между торчавшими стебельками поднимались холмы и горы, между гор темнели трещины – ущелья. И букашки-козявки храбро переходили через все ущелья и поднимались в горы. Кому-то зачем-то нужно было вскарабкаться на травинку. Стебли были для них величественными, словно вековые деревья…

– Лежишь? – раздалось сверху, и дядя Митря присел рядом на корточки. – Бабке-то не помогаешь? Жалеет она тебя, а напрасно – совсем заскучал. Давай хоть со мной пойдём…

Сельский клуб с виду был как большая изба, только с очень высоким крыльцом, и вокруг не было огорода, а какие-никакие постройки были. В одной из них двери были раскрыты настежь, внутри, в темноте, виднелось наваленное сено.

Лошадка смирно паслась во дворе клуба. Игорьку пришло в голову погладить её. Столько раз он видел её, что она стала ему близкой. Сколько возила она в деревню кино… Он подошёл к ней сбоку. Вблизи лошадка была не гладкой – шерстистой. Вся лошадкина спина и все бока были покрыты очень короткой, тёмной и очень густой шёрсткой. Игорь протянул к шёрстке руку и оробел – ну как лошадка извернётся и укусит его? Смирная-то она смирная, да только он ведь чужой для неё.

Он шагнул к хвосту и уж совсем было собрался погладить лошадку сзади, и тут же вздрогнул – раздался крик:

– Стой! Стой!

Дядя Митря в секунду был рядом и так толкнул Игорька, что тот отлетел в траву.

– Дубина! – ругался дядя Митря. – Учат вас, а не знаешь, что к лошади с хвоста не подходят. Двинет копытом – и мозги вылетят.

Игорь с опаской глядел на добрую лошадку.

– Лошадь – она собой не владеет, – втолковывал ему дядя Митря, – бывает, и люди-то собой не владеют, а лошадь ничем не хуже тебя или меня. Чует она, что сзади дотронулись до неё, а тебя не видит – мало ли… Она знает, кто с добром к ней, тот прямо, с лица подходит… С морды, то бишь. А кто со спины – тот не с добром, значит…

Вскоре Игорёк уже перестал бояться и отдёргивать руку, когда лошадка губами касалась её, а в первое время было, конечно, страшно. Дядя Митря велел на ладони давать лошадке хлеб и куски рафинада, а после уже приспособил Игорька ходить по воду и убирать двор, и наконец – взяв на лопату, выбрасывать из сараюшки навоз. (Если любишь кого – никакая работа не грязная, – сказал дядя Митря). От черенка лопаты ладони быстро покрылись мозолями, некоторые из них кровоточили, и это было единственным огорчением. А так, выгребать из сараюшки навоз было совсем не противно.

Когда не надо было помогать старому Митре, Игорь читал во дворе. С улицы долетали голоса ребят, Игорь ёжился и думал: хорошо, что он уже не здесь. То есть он ещё как бы здесь, а как бы уже там – в книжке… Однажды сосед, Толик, крадучись, заглянул во двор – так, точно на него вот-вот цыкнут. На него не цыкнули, он потоптался и спросил:

– Игорь, ты что не выходишь гулять?

От неожиданности Игорёк онемел. Толик ведь тоже был там, когда городской Лёша обозвал Игоря писателем. И тоже смеялся со всеми. Игорь же помнит: все смеялись тогда.

Толик, помявшись, попросил:

– Игорь, ты выходи. Не бойся, тот второй городской уехал уже …

Вскоре и Игоря увезли назад, в город. В городе он по-прежнему много читал. Он думал, что ни за что не станет пересказывать одноклассникам книги – больно надо, чтобы его опять стали дразнить, но всё вышло само собой. На переменках четыре-пять мальчишек окружали Игорька, из кучки был слышен голосок:

– И тогда он садится на коня, а конь у него волшебный был, с виду – посмотришь – толстенький такой, шерстистый, а сядешь на него – и ты уже по небу летишь, над облаками. У него конь был – конь-самолёт, только он так маскировался…

Игорь рассказывал о себе, точно о ком-то другом. И этот другой, храбрый рыцарь, никогда не расставался с верным другом, как две капли воды похожим на лошадку дяди Митри.

Иногда рыцарю требовалась помощь волшебных сил. Например, ему нужен был заговорённый меч, или живая вода, и тогда он мчался во весь опор на лужайку, где стоял высокий бревенчатый терем – он и не помнил, где видел такой. Игорь рассказывал, не вдаваясь в подробности, но сам ясно представлял этот терем – над ним поднималась не одна, а сразу три-четыре островерхие крыши. Под какой-то из крыш была большая светлая комната. Она так и называлась – светёлкой.

В светёлке сидела добрая волшебница. В окошко её было видно только по плечи. Не было видно её ног, и никому не пришло бы в голову спрашивать, хромая она или нет. У неё было круглое, румяное лицо, а на голове была ещё одна кругляшка, свёрнутая из волос.

После летних каникул

Прежде – по двору с криком носились,
нынче – держимся как-то скромней.
Наши девочки стали красивей.
Наши мальчики стали сильней.

Мы – другие.
Как будто случайно
в чью-то школу заходим и класс.
И какая-то взрослая тайна
заключается в каждом из нас.

Двое

Не самый лучший мальчик
на алгебре скучает.
Отличница-соседка
его не замечает.

Хотя они друг друга
касаются локтями,
но движутся их жизни
различными путями.

Ей всё на свете ясно,
а он живёт нелепо.
Она глядит на доску.
А он глядит на небо.

Марина Викторовна жила одна, и хотя по статусу являлась разведённой дамой, больше походила на старую деву, и образ жизни вела затворнический. Сын как-то быстро вырос и стал жить самостоятельно, забегая лишь на праздники. Подруг не завелось, и с соседями она особо не дружила. Поэтому когда к ней постучалась Верочка, вертлявая бабёнка из пятьдесят шестой квартиры, работающая в магазинчике неподалеку, Марина даже удивилась.

– Понимаете, какое дело, Иришка притащила щенка, а мы уезжаем на все лето, некому оставить. У Кузьминых кошка, в пятьдесят четвертой у мужа аллергия, кроме вас и не к кому обратиться… – залебезила она.

Марина Викторовна никогда не держала собак, но от неожиданности, от напора соседки почему-то сразу согласилась.

Верочка не стала терять времени и тут же притащила нескладного пса-подростка, довольно крупного, что-то типа помеси овчарки с колли.

Женщина думала, что щенок окажется маленьким, и несколько растерялась при виде такой псины, но Верочка быстро её утешила:

– Дома он не пакостит, только обувь спрячьте, ест мало, можно одним хлебом кормить, аппетит хороший. Прогуливать надо два раза в день, но сейчас погода приятная, одно удовольствие гулять, да и для здоровья полезно.

В квартире щенок вёл себя очень культурно, на кровать не лез, не кусался, сначала только принюхивался и вилял хвостом. Вообще, вид у него был довольно забитый, и женщине даже стало его немного жаль.

Она покормила его молоком с хлебом и вечером повела на первую прогулку. Верочка притащила какую-то верёвку вместо поводка, идти с ней казалось неприличным, и Марина Викторовна приспособила свой старый ремень, придававший солидности. В парке действительно оказалось хорошо. И было бы ещё лучше, если бы щенок шёл нормально, а не пытался каждую минуту стреножить её, кидаясь в разные стороны.

После прогулки пришлось вымыть лапы, потому что щенок упорно измерял все встреченные за прогулку лужи. Марина Викторовна посадила его в ванночку и вдруг вспомнила, как в этой ванночке когда-то купала Серёжу, и он так же барахтался, обдавая её брызгами.

Ближе к ночи, обустроив щенка на старом пледе, женщина сообразила, что так и не узнала его имени. «Ну и ладно, – успокоила она сама себя. – Собака временная, какая разница, как её зовут».

Проснувшись утром, Марина Викторовна обнаружила пса на кровати. Он спал в ногах. Увидев, что хозяйка проснулась, радостно виляя хвостом, щенок полез с поздравлениями.

Марину Викторовну возмутила подобная фамильярность.

– Фу! На место! Фу на кровать!

Щенок поджал хвост и, спрыгнув с кровати, забился под стул.

«Наверное, его били». Верочка, несмотря на свою миниатюрность, казалась довольно темпераментной женщиной и наверняка дрессировала щенка довольно жёсткими методами.

Марине Викторовне опять стало жаль бессловесную тварь, и она уже более мягко спросила, обращаясь к щенку:

– Кушать хочешь? Или сначала гулять?

Щенок понял, что угроза миновала. Прижимая уши и лупя хвостом по паласу, он выполз из-под стула.

У них установились ровные, дружелюбные отношения, однако без панибратства, к которому всё время стремился щенок. Стоило чуть расслабиться, сказать ему что-нибудь более ласково, как он тут же дурел, начинал носиться по комнате как угорелый или с самой добродушной мордой пытался залезть на колени. Казалось, что самая его заветная мечта – лизнуть Марину Викторовну в лицо. Он долго смотрел в глаза, а когда женщина с ним разговаривала, настораживал огромные уши и крутил головой, словно пытаясь постичь и запомнить её речь. Постепенно она привыкла разговаривать с ним, тем более, что щенок всегда был рад вниманию, и даже задремывая, прислушивался и согласно бил хвостом.

Марине Викторовне пришлось менять свои привычки, чаще выходить из дома, чего она очень не любила, но её утешало то, что всё это временно. И собачья шерсть, которая стала появляться на одежде, и погрызенные тапочки, всё это скоро кончится и об этом будет даже смешно вспомнить. Вот в какую авантюру на старости лет вляпалась – собачницей стала. Пусть временно, но ведь никогда не держала. А оказалось не так и трудно.

Сын, когда узнал, стал подтрунивать:

– Вот мам, не ожидал, что ты из этих будешь…

– Из каких это этих?

– Ну, которые по двадцать собак и кошек дома держат. Ты, глядишь, еще и в Гринпис вступишь…

Марина Викторовна только отмахивалась.

К августу щенок вымахал в здоровую псину, и иногда чуть не тащил за собой на прогулках. Но оказался понятливым и хорошо знал команды «Фу», «Ко мне», «Сидеть», «Голос».

Близилось время расставания. Марина Викторовна сама от себя скрывала, что успела привыкнуть к щенку. «Это не моя собака, – говорила она себе и этим утешалась. – Наверняка девочка по нему уже сильно соскучилась. Вот обрадуется-то, когда приедет».

В последние дни она стала баловать щенка, специально для него покупать кости и ливерную колбасу. «Дома-то опять на хлеб и воду посадят».

Однажды она не успела отовариться на рыночке, где обычно покупала продукты, и зашла в магазинчик неподалеку от дома, тот самый, в котором работала соседка. Марина Викторовна испытала шок, обнаружив за прилавком Верочку, которая, по идее, должна была ещё находиться в отъезде.

Соседка слегка смутилась, но тут же бойко затараторила:

– Вот приехала раньше, дочку у бабушки бросила, не на кого торговлю оставить, да и деньги нужны. А у вас как дела?

– Нормально, – сухо ответила Марина Викторовна. – Ваша собака подросла, хорошо себя чувствует, можете забирать, когда вам будет угодно.

Верочка покраснела и засуетилась. Отвернувшись к стеллажам, она стала зачем-то переставлять банки консервов, и забормотала какую-то невнятицу о том, что она думала о Марине Викторовне как о разумной женщине, которая скажет дочери, что потеряла собаку, а сама отведет её куда-нибудь. Не на живодерню, конечно, она сроду такого не думала, но в лес куда-нибудь или просто в городе выпустит. И вообще, надо же понимать, – куда такая дворняга в квартире!..

Марина Викторовна молча выслушала и, так ничего и не купив, вышла из магазина.

Дома она почему-то разозлилась на щенка. Он действительно вырос, и так и не мог запомнить, что нельзя с лапами бросаться на человека, даже если очень рад видеть.

«Может, правда его куда-нибудь в лес увести? Или в городе выпустить? – мелькнула мысль и тут же пропала. – Вот приедет соседкина дочка, уговорит мать забрать собаку. Дети в таких вещах лучше родителей».

Прошло ещё два месяца, щенок продолжал оставаться временным, но сам этого не понимал и считал Марину Викторовну настоящей хозяйкой, даже защищать пытался, когда однажды пьяный на прогулке пристал.

В один из особенно слякотных вечеров, возвращаясь с собакой домой, Марина Викторовна у подъезда встретила Иришку. Девочка заметно подросла и даже, кажется, стала пользоваться косметикой, хотя по всем расчетам ей было не больше двенадцати.

Женщина заволновалась и пошла медленней. Щенок не обратил особого внимания на свою бывшую хозяйку. Впрочем, он её видел в столь глубоком детстве, что это неудивительно. Гораздо сильнее Марину Викторовну поразило поведение девочки. Она равнодушно, как на пустое место, посмотрела на соседку с собакой и отвернулась. Видимо, кого-то ждала, поэтому здесь и стояла.

Женщина поняла, что и девочка не признала собаку. Еще бы, такая овчарина вымахала!

– Здравствуй, Ирина, – сказала она, остановившись.

Девочка обернулась.

– Здрасте.

– Не узнаешь своего щенка?

Иришка удивленно округлила глаза:

– Какого?

– Вот этого. Твоя мама мне его оставляла на лето.

Девочка недоверчиво покрутила головой:

– Вы что! Моя Агилера маленькая была, а ваша вон какая здоровая. К тому же моя Агилера убежала, мама так сказала. Мы даже объявления давали, но никто не откликнулся.

– Да какая же это Агилера, если это он, мальчик! – возмутилась было Марина Викторовна, но махнула рукой. Бог с ним, насильно мил не будешь. И что за глупое имя – Агилера?

Дома она с горечью посмотрела на щенка. Не нужна ей собака, не нужна, тяжело держать, тяжело с ней гулять, возраст уже не тот. Да и не по карману. Она за лето на эту собаку половину своих сбережений спустила, а ведь начала уже на смерть копить. В лес она его, конечно, не поведёт, а вот насчет объявления идея неплохая.

Вскоре в одной из газет можно было прочитать о том, что предлагается большой умный пёс в добрые руки, почти овчарка и немного дрессированный.

По объявлению пришёл деревенского вида мужик, хотел взять собаку во двор.

– А вы не шапки случайно из них шьёте? – строго осведомилась Марина Викторовна.

– Упаси Бог! Вы что? Я и адрес могу оставить, если что…

Отдала. Думала, сердце сожмется, не дай бог, слёзы ещё появятся, да нет, даже легче стало. Убирая плед и миску на антресоли, даже напевала тихонько. Заживёт наконец по-своему, для себя, не торопясь. Телевизор опять по вечерам смотреть будет, а то после прогулки часовой уже ни до чего, в сон клонит.

Пропылесосив палас и кресла, она с удовольствием подумала, что больше не придется постоянно чистить одежду от собачьей шерсти и спать будет спокойно, не боясь, что ткнётся ногой в собачий бок (так и не смогла его отучить от вредной привычки залезать под утро на кровать, в ноги).

Легла спать умиротворённая. Но почему-то никак не могла уснуть. Постель стала какой-то неудобной, хотя теперь можно было вытянуться. И в квартире всё словно вымерло, тихо, никто не сопит, не потягивается, не царапнет по линолеуму лапой. Почему-то вдруг подумалось, что щенок совсем не привычный к холоду.

Утром она поехала по адресу, оставленному мужиком.

Увиденная картина оправдала все её самые худшие ожидания. Грязный вытоптанный двор без единой травинки, щелястая будка и возле неё, на толстой железной цепи, понурый и тоже как будто грязный – её пёс.

При виде хозяйки он словно ополоумел, стал биться на цепи, рваться к ней, визжать.

На шум выскочил хозяин.

– Ну слава богу! Забирайте вашего пса, я уж не знал, куда его девать. Охранник никакой – вчера сосед зашёл, так он ни разу не тявкнул даже. Зато всю ночь выл. Сосед прибить обещал, если я сегодня его куда не дену. Да и я таких концертов не желаю больше…

Марина Викторовна подошла к собаке, отцепила её (ну вот, опять испачкал юбку, до чего же глупый пёс, никак не запомнит, что нельзя лапами прыгать) и повела своё сокровище домой. На постоянное место жительства.

Однажды я встретил бездомную кошку.
- Как Ваши дела?
- Ничего, понемножку.
- Я слышал, что Вы тяжело заболели?
- Болела.
- Так, значит, лежали в постели?
- Лежала на улице много недель -
Бездомной, мне некуда ставить постель…

Подумал я: 
«Странно, 
что в мире огромном
Нет места собакам 
и кошкам бездомным…»
- Вы слышите, кошка, 
              пойдёмте со мной -
Темнеет, 
              а значит, пора нам домой!

Мы шли с ней по улице гордо и смело:
Я – молча, а кошка тихонечко пела…
О чём она пела? 
              Наверно, о том,
Что каждому нужен 
              свой собственный дом!

(Из сборника «Эмилия – городская курица»)

– Эмилия! Эмилия!

Тррям! Бумс! Бумс!

– Эмилия! Эмилия!

Бумс! Бумс! Тррям!

– Эми-и-илия!

-Тихо! Тихо! Ты всех перебудишь!

«Тихо! Тихо! Ты всех перебудишь!» – это сказала Эмилия. Эмилия – городская курица. Она живёт на застеклённом балконе.

«Эмилия! Эмилия!» – это кричал её друг и сосед, попугай Гай Юлий Цезарь.

«Тррям! Бумс! Бумс!» и «Бумс! Бумс! Тррям!» – это попугай Гай Юлий Цезарь стучал клювом в балконное окно, чтобы разбудить Эмилию.

– Как можно спать в такое прекрасное утро? – попугай Гай Юлий Цезарь разноцветным вихрем влетел на балкон, как только Эмилия приоткрыла для него раму.

– Мой хозяин всегда спит по субботам до полудня, – напомнила попугаю Эмилия.

Она очень любила своего хозяина. Каждый день Эмилия несла по два яйца. Он всегда ел на завтрак яйца. В понедельник варил вкрутую. Во вторник – всмятку. В среду – в мешочек. В четверг делал глазунью. В пятницу – болтунью. В субботу – гоголь-моголь. А в воскресенье выпивал сырые. И никогда не отступал от заведённого порядка.

– Попугаи не любят спать до полудня, – громко крикнул попугай Гай Юлий Цезарь, но Эмилия взглянула на него укоризненно, и он перешёл на шёпот: – Они любят кататься на аттракционах.

Попугай Гай Юлий Цезарь жил на соседнем балконе. Эмилии нравилось его красивое длинное имя, но она боялась в нём запутаться, поэтому называла его просто – «Дорогой друг».

– Дорогой друг, я очень рада тебя видеть, – улыбнулась попугаю Эмилия. – Но какие аттракционы в такую рань?

– Ты не права, – сказал попугай Гай Юлий Цезарь, – для аттракционов не бывает слишком рано или слишком поздно. Тем более для страшных и головокружительных, на какие мы с тобой сейчас отправимся.

– Я боюсь страшные аттракционы, – призналась Эмилия. – А головокружительные – очень боюсь.

– Не бойся! Я же с тобой, – напомнил ей попугай Гай Юлий Цезарь. – Ну нам пора!

– Дорогой друг, – сказала Эмилия. – С тобой я, пожалуй, не побоюсь прокатиться даже на головокружительном аттракционе. Но сначала я должна снести хозяину два яйца к завтраку.

И они стали ждать, пока Эмилия снесёт два яйца к завтраку.

Попугай Гай Юлий Цезарь не умел ждать просто так. Он умел ждать весело. Сначала он раскачивался вниз головой на бельевой верёвке. Потом он строил башню из пустых цветочных горшков. Но и весело ждать ему надоело.

– Ну что? Снесла? – начал он приставать к Эмилии.

– Ещё нет, – отвечала та.

– Ну как? Дело сделано?

– Пока нет.

– Ну? Уже всё?

– Кажется, я не могу снести яйцо, – смущённо произнесла Эмилия.

– То есть как? – не понял её друг.

– Вот так, – вздохнула Эмилия. – Не получается.

– Совсем?

– Совсем.

– Попробуй попрыгать на одной лапке, – посоветовал попугай.

Эмилия попрыгала.

– Может, тебе взлететь под потолок и ухнуть вниз?

Она взлетела и ухнула.

– Тогда надо разбежаться и бумкнуться об стену.

Курица разбежалась и бумкнулась. И сразу горько расплакалась.

– Ты слишком сильно бумкнулась? – стал переживал попугай.

– Ах! – утирала она слёзы белоснежными крылышками. – Мой дорогой хозяин через час проснётся, а у него не будет его утренних яиц, – и Эмилия зарыдала пуще прежнего.

Попугай нахмурился и задумался.

«Скрип-скрип», – скрипела рама от порывов весеннего ветерка. «Хлюп-хлюп», – шмыгала носом Эмилия от горя. «Вжии-вжии», – проносились под балконом машины.

– Придумал! – воскликнул, наконец, попугай Гай Юлий Цезарь.

* * *

Курица Эмилия и попугай Гай Юлий Цезарь приблизились к стеклянным дверям супермаркета.

– Дорогой друг, – остановилась Эмилия в нерешительности, – ты уверен, что нам туда можно?

– Видишь знак «Вход с собаками и мороженым запрещён»? Ты не собака и не мороженое. Ну и я тоже. Прошу, – и попугай пропустил даму вперёд.

Эмилия впервые оказалась в супермаркете. Он был большой. Очень большой. Намного больше её балкона, и даже больше комнаты её хозяина. Честно признаться, Эмилия никогда не видела таких больших комнат, как этот супермаркет. И ещё здесь пахло. Эмилия не могла точно определить, чем. Были и знакомые запахи: кофе, яблок и мандаринов. Но их перебивали незнакомые – мягкие приятные и резкие пугающие. И ещё здесь было слишком много людей.

– Посторонись! – услышала Эмилия окрик, и попугай еле успел оттолкнуть её в сторону. Мимо проехала железная громыхающая тележка, заваленная коробками и банками.

– Пойдём, – потянул Эмилию попугай, – нам нужен отдел со свежими яйцами.

В супермаркете попугай Гай Юлий Цезарь необыкновенно оживился. Он скакал по полкам. Предлагал захватить пару флаконов шампуня от перхоти.

– По акции – дёшево! Два по цене одного! – уверял он Эмилию.

Отдела со свежими яйцами пока видно не было. Зато они наткнулись на длинные-длинные полки с крупами.

– Что ты делаешь? – испуганно вскрикнула Эмилия.

Попугай сидел на верхней полке и клевал что-то из красочного пакета.

– Мюсли, – невозмутимо объяснил он. – С экзотическими фруктами. Попробуй сама.

– Разве можно есть прямо с полок? – удивилась Эмилия.

Она знала, что её хозяин никогда не ел в супермаркете, а всё приносил домой.

– Конечно, можно, – кричал попугай. – Не могу же я купить кота в мешке, то есть мюсли в мешке. Должен же я сперва определить качество товара.

– Папа! Папа! Купи мне попугая! – раздался требовательный голосок маленькой девочки.

– Ну откуда здесь попугаи?

– Вон он на полке сидит – мюсли ест.

Попугай Гай Юлий Цезарь от неожиданности поперхнулся и уставился на папу с дочкой.

– В мамином списке покупок нет попугая, – возразил папа.

– Но ты же уже взял мне шоколадку без списка, – напомнила ему девочка.

– Мало нам кошки и хомячка, – сказал папа.

Но поднесённые к глазам кулачки и готовый вырваться плач смягчили его.

– Хорошо, берём. С мамой разберёшься сама, – и сильная рука, крепко схватив попугая, сунула его в тележку между пакетом молока и коробкой имбирного печенья.

– И эту тоже, – велела девочка, указав на застывшую от страха Эмилию. Эмилия испугалась не за себя, а за своего дорогого друга, засунутого в большую тележку с продуктами.

– Надо же! – удивился папа и наклонился над Эмилией. – И куриц продают. Только что-то ценник не найду, – и он принялся бесцеремонно осматривать Эмилию со всех сторон.

– Купи, купи, папа, купи! – затараторила девочка.

– Ладно. В хозяйстве всё пригодится, – подмигнул папа и сунул Эмилию к коробке с замороженной пиццей.

Тележка тронулась, и на Эмилию откуда-то упала пачка спагетти. Попугай Гай Юлий Цезарь, придавленный имбирным печеньем, в ужасе таращил глаза.

– Надо выбираться, – шепнула ему Эмилия.

Попугай молчал.

Тогда Эмилия применила язык жестов – хваталась крыльями за лапы и трясла их, что, очевидно, означало: «Бери лапы в крылья и беги!».

Попугай не реагировал.

Тогда Эмилия стала вылезать из-под спагетти, чтобы подобраться поближе к попугаю. Тут тележка остановилась перед полками с конфетами. Послышался просящий детский голосок и нетвердый отказывающийся голос отца. Эмилия добралась до попугая, вытолкнула его из тележки и скомандовала: «Беги!».

Оба, и курица, и попугай, пулей понеслись между рядами вглубь супермаркета. Остановились отдышаться, только когда страшная тележка осталась далеко позади.

– Глупая капризная девчонка, – выговорил попугай.

– Просто она любит домашних животных, – заступилась за неё Эмилия.

– Не защищай её, – сказал попугай. – Если бы не моя выжидательная тактика «Обмани девчонку глупым видом», мы бы до сих пор торчали в этой тележке.

– С тобой я ничего не боюсь, – призналась Эмилия.

– Теперь за яйцами, – сказал попугай, сразу подобрев. – Какой это отдел?

Они нашли табличку – «Угощения для гурмана».

– Дорогой друг, кто такой гурман? – спросила Эмилия.

– Гурман – это… – попугай развел крыльями. – Это… Сам-то я понимаю, а вот объяснить не могу.

И чтобы Эмилия больше не расспрашивала его, сделал вид, что очень заинтересован угощениями для этого самого «гурмана».

– Ха-ха-ха, – вдруг раздался задорный смех попугая. – «Рагу из мышиных хвостиков»! «Паштет из ослиных ушей»! Вот чем угощаются гурманы!

Друзья читали надписи на банках и коробках и смеялись.

– Гы-гы-гы! – закатывался попугай.

– Хи-хи! – тоненько вторила ему Эмилия.

Но тут попугай резко оборвал смех и севшим голосом попросил:

– Эмилия, будь добра, прочитай, пожалуйста, надпись на этой банке, а то я что-то… – и попугай запнулся.

– «Консервы из попугая», – старательно прочитала Эмилия и испуганно взглянула на своего друга.

Попугай щёлкал клювом, будто ему не хватало воздуха. Потом он прикрыл глаза и стоял, раскачиваясь из стороны в сторону. Затем твердо проговорил:

– Я знаю одно, что этот ГУРМАН – очень плохой человек, – и, взяв Эмилию под крыло, не оборачиваясь, увёл её из этого отдела.

* * *

– Вы не подскажите, где тут яйца? Яйца где можно найти? – метался попугай между посетителями супермаркета, но они не обращали на него никакого внимания. – Кто-нибудь в этом супермаркете скажет мне, где яйца? – разозлился попугай.

– Дорогой друг, – позвала его Эмилия.

Она сидела на контрольных весах, ожидая, когда попугай выяснит, где же яйца.

– Дорогой друг, нам не нужны больше яйца, – торжественно объявила Эмилия и привстала: под ней лежало свежеснесённое беленькое яичко.

– Надо же! Курица яйца прямо в магазине несёт! – всплеснула руками старушка и позвала:

– Марья Кузьминична, берите сразу три десятка. Сегодня свеженькие! Прямо из-под курицы!

И две старушки поспешили к полкам, расположенным у Эмилии за спиной – там сверкали белобокие яйца в упаковках по десять и по тридцать штук.

– Свежеснесённые, говорите? – к полкам с яйцами стали подходить ещё старушки, женщины, дяди и даже два старичка.

Не успели Эмилия с попугаем глазом моргнуть, как яйца были сметены с полок. Осталось одно под Эмилией, и на него косился старичок, которому яиц не досталось.

– Пойдём-ка поскорее отсюда, – потянул Эмилию попугай Гай Юлий Цезарь.

– Вскрывать упаковку нельзя! – над курицей и попугаем навис широкоплечий охранник супермаркета.

– Мы ничего и не вскрывали. Это наше яйцо, – насупился попугай. – И мы уходим.

– А платить кто будет? – угрожающе произнес охранник.

– Ты же говорил, что в супермаркете можно всё брать просто так, сколько унесёшь, – строго посмотрела на попугая Эмилия.

– Ну не всё, – замялся попугай: – Но это наше яйцо. Мы его высидели. Мы его и заберём!

– Ничего подобного.

Одной рукой охранник сгрёб курицу и попугая, а другой – яйцо.

* * *

В кабинете директора мирно гудел кондиционер, и плавали рыбки в аквариуме. Сам директор, небольшой круглый человек, сидел в чёрном кожаном кресле и ел эклер.

– Нарушителей привёл, – вежливо доложил охранник, боком входя в дверь. Увидев эклер в руке директора, охранник смутился и не знал, куда пристроить нарушителей и яйцо. Директор властным жестом показал на подоконник, потом на стол. И курица с попугаем тут же оказались на подоконнике, а изъятое яйцо на столе перед директором.

– Так, – сказал директор.

После этого «так» Эмилия сразу поняла: не увидеть ей больше своего дорогого хозяина, потому что посадят её на какой-нибудь тюремный балкон за кражу яиц в особо мелких размерах.

– Так, – повторил директор, и после второго «так» даже попугай вспомнил, что на его совести разорванная упаковка с мюсли.

Попугай и Эмилия трепетали. А директор доел эклер и принялся за пирожное с розовым кремом.

Вдруг в кабинет ворвалась заплаканная продавщица из яичного отдела. Она всхлипывала. Она причитала:

– Всё… Подчистую… Они требуют… А что я могу…

– Так, – хмуро произнес директор и отложил в сторону надкушенное пирожное с розовым кремом.

Оказалось, что слух о свежеснесённых яйцах облетел не только весь супермаркет, но и окрестности. И собралась толпа, требующая яиц. А они закончились.

– Ни одного не осталось, – всхлипнула в последний раз продавщица, и тут все посмотрели на яйцо, лежащее перед директором.

– Так, – сказал директор и потёр руки.

* * *

Яйцо, снесённое Эмилией, лежало в маленькой корзиночке, на дно которой была постелена вата. Корзиночку аккуратно двумя пальцами нёс лично директор. В другой руке у него была упаковка с эклерами и пирожными, розовыми от крема. А курицу с попугаем нёс подобревший по приказу начальства охранник.

– Так-так, – улыбался директор. – Заходите в наш супермаркет почаще. Вы помогли нам сделать месячную выручку по яйцам за 15 минут. Ах, – произнес он мечтательно, – вот если бы в наш молочный отдел забрела корова…

Эмилию и попугая с почестями проводили из супермаркета, к которому подъезжал рефрижератор с новой партией яиц для жаждущих покупателей.

* * *

Был полдень. Курица Эмилия и попугай Гай Юлий Цезарь сидели на балконе. Перед ними в корзиночке лежало два яйца и стояла не вскрытая ещё упаковка с эклерами и пирожными.

– Мы так и не попали на аттракционы, – сказала Эмилия.

– Что ты говоришь! – вскричал попугай. – У нас же целая упаковка эклеров и пирожных с розовым кремом. А это, поверь мне, стоит тысячи самых страшных аттракционов.

Собачка Дюк

На самом деле она была никакая не собачка, а вовсе даже лошадка. Это звали её так – Собачка Дюк. Пластмассовая такая лошадка – ростом с маленькую булочку.
Её подарила Петрику тётя. Петрик сразу и сказал – «Собачка Дюк». Такой уж он был тогда маленький, не мог лошадку от собачки отличить. Это было давно — тогда у Собачки ещё, кажется, был хвост. Теперь Петрик уже большой; а лошадкино имя так и осталось.
Вообще Собачка Дюк умела делать две вещи: низко наклонять голову и поднимать её. Может быть, она и хвостом умела что-то такое, но разучилась. А больше всего на свете Собачка Дюк любила красный цвет. Но об этом не знала ни одна живая душа – Собачка никому не рассказывала, стеснялась.

Так вот, однажды эта самая Собачка Дюк ехала в поезде. Она была с Петриком на море, а теперь возвращалась домой.
Это только так говорится – на море, а на самом деле всю поездку валялась в кармане рюкзака, Петрик её там потерял. А нашлась она, только когда стали собираться домой.
Петрик, конечно, обрадовался. В поезде сразу поставил её на окошко – пусть смотрит!
Но Собачка Дюк низко опустила голову – мало того, что она так и не увидела моря, так ещё и теперь за окошком не было ничего, ну ровно ничего красного! Небо, поля, луга – всё такое голубое, зелёное, жёлтое! А вот красного – ничегошеньки… Мелькали за окном белые домики с серыми крышами, коровы, овцы, Собачкины родственники – лошади. Но красного как-то не попадалось…
— Что с тобой, Дюк? – спрашивал Петрик и гладил её по голове. – Ты обиделась на меня, да?
Собачка Дюк не отвечала. Она смотрела вниз – там бежали рельсы, мелькали шпалы. Мелькали так быстро, что их нельзя было разглядеть.
Вдруг поезд замедлил ход; и Собачка стала различать не только шпалы, но и кустики травы между ними, и даже полевые цветы – опять голубые и жёлтые… Наконец, поезд остановился, хотя до станции было далеко. И вдруг Собачка Дюк разглядела между шпалами вот что: прямо под её окошком – да-да, прямо здесь! — трепетал алый лепесток. Это был дикий мак.
Как он вырос здесь, совершенно один?
«Неужели поезд остановился здесь специально для меня, чтобы показать это чудо?» — подумала Собачка Дюк. И гордо подняла голову.
Поезд тронулся дальше.
А Петрик… А Петрик вдруг всё понял, и повязал Собачке Дюк на правое переднее колено алую ленточку.

Мой конь

Сквозь туман и птичье пенье,
Сквозь каштана шелестенье
Слышен свист и стук копыт.
Нам мигают светофоры —
Через реки, через горы
Мой волшебный конь летит.

Ты мой Финист – сокол ясный,
Рыжий, огненно-прекрасный,
С искрой солнца в колесе!
Утром, звонким, как валторна,
Ты летишь, рулю покорный,
По асфальтовой росе.

Слышно пение и ржанье,
И колес твоих жужжанье –
Словно шорох стрекозы,
Ты мой стройный, легкокрылый,
Поскорее же, мой милый!
Ты боишься лишь грозы –

Мы с тобой обгоним тучу,
Мы быстрее, мы летучей,
Голос неба нам знаком!
Окна, крыши, клен, прохожий,
Дуб, на мамонта похожий –
Всё несётся кувырком!

…Так спешим мы в школу с Катей,
Мы вдвоём – на самокате,
На оранжевом таком…

Рождественский подарок

– Ох, Габи, Габи, ну что мне с тобой делать? – приговаривала толстая Марианна, утирая своему чумазому Габи нос. – Ты опять подрался… Что случилось на этот раз?

– Ну, мама! Ну чего они не верят мне и смеются? – Габи размазал остатки слёз по щекам. – Это ведь правда, да?

– Что правда?

– Правда, что дождь может превращаться в звёзды?

– Я не знаю, Габи. Дождь падает вниз, а звёзды светят высоко в небе. К тому же, когда идет дождь, звёзд не видно.

Габриэль, или Габи, как звала его мама, был самым младшим и самым шустрым из пяти черноногих детишек Марианны. Он вечно о чём-то спорил с деревенскими мальчишками, потом, поспорив, дрался, а утирать нос и лечить коленки приходилось Марианне. По ночам Габи, укрывшись старым покрывалом, читал с фонариком книжки. Что это были за книжки, Марианна не знала, не до того ей было: шутка ли растить в деревне пятерых детей. Вот и теперь, видимо, мальчонка начитался, а затем напридумывал бог весть что. Чтобы дождь в звёзды! Ни разу Марианна такого не то что не видела, но даже не слышала. Наверное, и самый старый старейшина в их краях о таком не слыхивал. А Габи поди ж ты, придумал. Ну и малец! Нет, ей-ей, трудно с ним будет.

Приближалось Рождество, и Марианне очень хотелось сделать младшему особенный подарок. В прошлую пятницу в городе в игрушечном магазине мистера Кларка она видела замечательную красную машину. Вот это и будет подарок для Габи.

– Габи, что бы ты хотел на Рождество? – соблюдая традицию, спросила как-то за ужином Марианна.

– Большую красную машину, – Габи хотел сделать приятное своей маме, хотя ему очень хотелось велосипед. Но велосипед, по словам сестры, был слишком дорог для них. А ещё Габи хотелось кучу конфет, но их ему и так подарит самый старший брат, который работает на фабрике в городе и может купить хоть пять коробок вкусных конфет.

А больше всего на свете Габи хотелось увидеть, как дождь превращается в звёзды. По ночам Габи, отложив книгу, тихонько шептался с добрыми духами и уговаривал их показать ему такой дождь и такие звёзды. Но сколько потом Габи ни смотрел на небо, ни разу он не увидел того, о чём мечтал.

Однажды на горизонте появилась странная туча. Она быстро приближалась. Коровы протяжно мычали, мамаши загоняли детей домой. Габи спрятался в сарае.

– Вот сорванец! – воскликнула Марианна. – И где его только носит? На улице вон что творится, а его нет.

Габи не отзывался, и Марианна ушла в дом, по пути запирая оставшиеся незакрытыми ставни.

И тут началось такое!

* * *

А теперь о погоде. Как сообщают местные СМИ, в Буркина-Фасо творится нечто невероятное! Погода преподнесла жителям этой африканской страны настоящий рождественский подарок – вчера здесь выпал снег! Больше всех такому удивительному и редкому природному явлению рады, конечно же, дети.

Габи и музыкант

Неожиданно Габи увидел, что на краю деревни у самой дороги кто-то сидит.

– Ты кто?

– Я – джели, – ответил незнакомец.

– Кто-кто? – переспросил Габи.

– Джели. Музыкант.

– Ааааа, – понимающе кивнул Габи. – А как тебя зовут?

– Мамаду.

– А на чём ты играешь, Мамаду? – Габи разглядывал странный инструмент. Сверху лежал ряд пластинок, скрепленных между собой, а под пластинками были высушенные бутылочные тыквы.

– На балафоне.

– На балафоне, – повторил Габи. – А что ты играешь?

– Разное, – уклончиво ответил музыкант. – Чаще всего меня зовут в деревню, чтобы я играл, пока женщины сеют на полях.

– А зачем? – удивился Габи.

– Чтобы урожай был богатым.

– А ты можешь вызвать бурю? – сделав огромные глаза, спросил Габи.

– Могу.

И Мамаду заиграл. Сначала он медленно и мерно ударял по клавишам с той стороны, где находились мелкие тыквы. Звук был высоким и резким. Постепенно, понижая звук, Мамаду играл всё быстрее и быстрее.

Габи взглянул на горизонт. Небо пожелтело и клубилось чем-то нехорошим.

– Буря! Буря! – кричали в деревне женщины, загоняя скот и детей домой.

Внезапно музыка стихла, и небо снова стало ровным и выжжено-синим.

– Уф! Напугал ты меня! – воскликнул Габи. – А что ты любишь играть больше всего?

– Вот это, – и Мамаду снова ударил по клавишам.

На этот раз звук был тихим, робким, шуршащим. Он отрывисто падал и растворялся в воздухе, как будто высыхал. Но вот звук стал объёмнее, полнее, глуше и влажнее. Круглые, звучащие удары словно разбивались о клавиши под пальцами джели. Габи сидел заворожённый. Он знал, что от этой музыки, хоть она и заполнила всё пространство, не будет зла. Музыка становилась всё полнее и полнее, в её глубинах зазвучали мощные и сухие раскаты, прерывающиеся странным рёвом. И вдруг всё оборвалось. И вновь зазвучало звонко и весело, со всхлипами и плеском.

Габи удивленно оглянулся. Вокруг шёл дождь. Мамаду, увлечённый музыкой, не замечал ничего вокруг и продолжал играть, раскачиваясь в ритм ударов. В деревне бегали и кричали счастливые женщины. Засуха закончилась!

Подарок для Габи

Габи сидел на краю Сахеля и смотрел вдаль. Здесь заканчивалась саванна и начинались Великие Пески. Габи бывал здесь редко: травы для скота мало, погонщики нечасто заглядывали в эти края, – но он очень любил вот так сидеть и смотреть. Что там, за Великими Песками? И кто там живёт? Габи читал в одной книжке, что там, за Пустыней, есть Большие Города, где живут люди, похожие на туарегов, которые иногда приходят на рынок в деревню, и люди совсем белые. Такие белые, что их волосы напоминают по цвету выгоревшую траву. Мама говорит, что это неправда: даже самая светлая девушка в соседнем городе по имени Анна всё равно имеет светло-коричневую кожу. Но ведь и в дождь, превращающийся в звёзды, тоже никто не верил, а Габи видел своими глазами, как звёзды падали с неба вместо дождя. Школьный учитель месье Жану сказал, что это neige – снег – замершая вода. А еще он сказал, что neige часто бывает там, где живут белые люди, и что иногда его бывает очень много. Ну вот как, например, травы в саванне. Габи верил.

А сейчас Габи сидел на краю Сахеля. Туареги называли это место «берег» – берег Великой Пустыни. Ещё они говорили, что Пустыня похожа на Океан, но Габи никогда не видел Океана, он видел только реки и траву. Может, Океан похож и на саванну тоже? Туареги говорят, что у Океана есть волны, но ведь когда дует ветер, трава тоже волнуется. Габи сидел и смотрел. Дневное марево кружило голову и размывало предметы: они дрожали и, казалось, мерцали, готовые вот-вот исчезнуть.

Постепенно марево стало сгущаться в одной точке, и Габи увидел, что кто-то идёт по Пустыне. Точка приближалась и превратилась в тёмно-синюю фигуру туарега. Закутанный в плащи и платки, он был неуязвим для песка и жары. Туарег вёл за собой верблюда. Габи встал им навстречу.

– Здравствуй, мальчик! – сказал туарег.

– Здравствуй, – ответил Габи.

– Ты что здесь один? – спросил гость.

– Да так, – уклончиво ответил Габи. – Сижу вот, смотрю на Великие Пески. Скажи, а это правда, что там, за Пустыней, Океан?

– Правда, – нисколько не удивившись вопросу, ответил туарег.

– А какой он, этот Океан?

– Он такой же большой, как Пустыня, – сказал туарег.

– И там дует такой же ветер? – спросил Габи.

– Да.

– А чем он пахнет?

– Солью.

– Солью? Как Океан может пахнуть солью, если Океан – это вода, а соль – это камень?

– Я не знаю. Но он солёный и пахнет солью.

– А как он звучит?

– Погоди, у меня кое-что для тебя есть, – сказал туарег и полез в складки плаща.

Он порылся, достал что-то завёрнутое в ткань и протянул свёрток Габи.

– На, это тебе.

– Что это? – спросил Габи.

– Разверни, – не изменяя интонации, сказал туарег.

Габи развернул свёрток и увидел склянку с водой и огромную ракушку.

– Что это? – повторил свой вопрос Габи.

– Это кусочек Океана, – ответил туарег. – Я взял его с собой, чтобы слушать Океан и вдыхать его запах, когда мне станет одиноко в Великий Песках. Приложи ракушку к уху и открой склянку.

Габи отвинтил крышку бутылочки и вдохнул. Потом он сел, приложил к уху ракушку, закрыл глаза и стал слушать.

Габи сидел на краю Сахеля, в самом сердце Африки, и слушал. Океан пел ему из ракушки свои песни о невиданных существах, о людях, что, подобно туарегам, мчащимся на верблюдах по Великим Пескам, на огромных, как города, кораблях, покоряют его просторы, о реках, что отдают ему свою воду и свой песок. Габи вдыхал неведомый ему горький аромат Океана, снова прикладывал ракушку к уху и снова слушал. Ему казалось, что это не песок Пустыни шумит от ветра, а Океан плещет свои волны к его ногам.

Туарега давно уже не было. Солнце клонилось к закату, а Габи всё сидел и сидел…

Перевод Ольги Гришиной

* * *

Прогуливаясь как-то по лесу, Белка и Муравей наткнулись на невысокую чёрную стену посреди тропинки. Стоять ей там, вообще говоря, не полагалось.

Они пнули стену, но та не поддалась.

– Давай в обход, – предложила Белка.

Однако по той или иной причине Муравей счёл это нечестным. Он разбежался и попробовал преодолеть стену. Ему это почти удалось, но стена оказалась гладкой, и он соскользнул вниз.

– Трам-тарарам, – сказал он.

Белка покачала головой.

– Ну-ка, подсади меня, – сказал Муравей.

Белка пригнулась, и Муравей взобрался ей на плечи.

– Ещё чуток! – крикнул Муравей.

– Готово? – поинтересовалась Белка, которой стоять было довольно неловко.

Муравей подпрыгнул, но опять не дотянул. Он свалился на Белку, и они в обнимку рухнули на землю.

– Слушай, не дури, пошли в обход, – опять начала Белка.

– Теперь уж поздно, – отрезал Муравей. – В обход сразу надо было.

Белка уселась на землю. Муравей тем временем обломил ветку росшего неподалёку вяза, согнул её посередине, разбежался как можно дальше и высоко подпрыгнул. С тяжёлым стуком он ударился о верх стены и сполз вниз.

– Это ничего! – крикнул он возбуждённо.

– Я пошла в обход, – не выдержала Белка.

– И речи быть не может, – сказал Муравей. Он забежал вперёд и загородил Белке дорогу. – Ей-богу, грех, – пояснил он.

Белка снова уселась. Муравей к тому времени уже набил себе изрядно синяков и шишек на спине и на ногах, но упорства у него не убавлялось. Из сучков и шипов он смастерил лестницу. Она получилась не особо изящной, да и не особо прочной, и потому рухнула, как только Муравей, взобравшись на неё, занёс ногу на стену. В ливне сломанных ветвей и колючек Муравей полетел вниз. Он лежал там, усеянный обломками своей лестницы, но успел вскочить и поймать Белку за кончик хвоста за секунду до того, как она успела обогнуть стену.

– О нет, – простонал Муравей. – Только не это.

Потом он пробовал перескочить стену с разбегу, и из двух стволов изготовил своего рода подкидную доску, которая должна была помочь ему переправиться на ту сторону.

К вечеру они повернули домой. Муравей тяжело опирался на Белкино плечо. Он разглагольствовал о том, что до ночи что-нибудь непременно придумает. Дома, по его словам, у него имелась книга о сотне способов преодоления стен. В крайнем случае, он сам что-нибудь изобретёт.

– Завтра я буду попирать её, – заявил он. – Попомни мои слова, Белка.

Но Белка больше не слушала его и молча тащила Муравья к его дому, неподалёку от лесной чащи.

«Ваш сын шалит на уроках. Прошу повлиять на него! Классный руководитель (неразборчиво)».

«Ещё раз самым убедительным образом прошу: поговорите с Павлом! Ему грозит неудовлетворительная оценка по поведению за четверть. Классный руководитель (неразборчиво)».

«Нет, ну сколько я могу взывать к вашей совести, родители Павла Самохина? А ещё деловые люди! Жду кого-нибудь из вас завтра в школе к 18.00. Классный руководитель (Е.М. Петровская, если забыли)».

«Уважаемая Е.М. Петровская! Извините, что сразу не ответил вам – Павел прятал дневник. Сегодня совершенно случайно нашёл его (дневник) в стиральной машине. Беседу провёл, когда нашел его (Павла) у соседей. Придти в школу пока не могу, дела. Отец Павла (неразборчиво).

«Уважаемый отец Павла! Благодарю вас за воспитательные меры, принятые к Павлу. Он больше не шалит на уроках, а только на переменах. Извините, а почему вы искали дневник Павла в стиральной машине? Классный руководитель Елена Марковна».

«Уважаемая Елена Марковна, я рад за Павла. Что касается стиральной машины, то я её использую по назначению. Отец Павла (Игорь Николаевич меня зовут, между прочим)».

«Уважаемый отец Павла Игорь! Насколько я поняла, вы сами занимаетесь стиркой. Но, по нашим данным, у Павла есть мама. Она-то чем у вас занята? Елена Марковна (между прочим, мама меня зовёт Ленусик)».

«Лена (можно, я пока буду вас так называть?), у вас устарелые данные. Мы с женой полгода уже как расстались. Как вам Павел?»

«Игорёк, я рада за вас! Что вы делаете в это воскресенье? Может быть, встретимся, побеседуем об успехах Павла? Ленусик».

«Леночка, у нас с Павлом в это воскресенье генеральная уборка. Но если вы присоединитесь к нам, то мы возражать не будем. Игорёк».

«А почему бы и нет? Ленусик»

«Игорёк, Ленусик! Вы уж, пожалуйста, проводите эту вашу генеральную уборку сами! Меня не теряйте, я буду у бабушки. Да, и попрошу больше не грузить мой дневник своей перепиской, мало, что ли, других способов для общения? Ваш Павел Игоревич».

Эхо отвечает

- Кто сидит
Внутри лукошка?
Эхо отвечает:
- Кошка.

- Кто кудрявей 
Человечка?
Эхо мне в ответ:
- Овечка…

Я смеюсь.
И эхо – тоже.
На меня
Оно похоже…

- Какова причина
Смеха?
Эхо отвечает:
- Эхо!!!

Торопыжки

Две сороконожки,
Две подружки,
Повстречались
На одной дорожке.
А потом – здоровались:
Друг дружке 
Час – без передышки –
Жали ножки…

Так же, как здоровались –
Прощались:
Жали ножки 
Час – без передышки…

…Только жаль, 
Совсем не пообщались.
Слишком торопились -
Торопыжки…

* * *
От поцелуя толку было мало.
Красавица воспряла ото сна,
Но лишь на принца глянула она –
Поморщилась и снова задремала.

* * *
В семействе Черепах сынок подрос
И имя поменять себе заставил:
«Прошу меня воспринимать всерьёз!
Не Черепашка я, а Черепавел».

* * *
Стрекозы и пчёлки кружат в хороводе,
Семь божьих коровок, четыре жучка.
Здесь бабочка-бабочка замуж выходит
За бабочку-мужичка.

(Журнальный вариант)

Бабушка и борода

Пришёл как-то раз Костик к своей подруге Насте. А она его и спрашивает:

– Костик, ты к дедушке в гости ездил?

– Ездил.

– А у него борода есть?

– Есть!

– Длинная?

– Длинная-предлинная!

Настя посопела завистливо и говорит:

– А у нашей бабушки всё равно длиннее!

* * *

Засиделись мы с Костей на диване, учили-учили новые буквы, смотрели-смотрели картинки, и вдруг он сердито пробурчал:

– Мама, мне нужна вторая голова, в одну всё не лезет!

* * *

Читали мы с Костей книжку:

– Жила-была девочка, и был у неё усатый, полосатый…

– Воробей! – брякнул Костя.

– Но разве бывают полосатые воробьи?

– Бывают! Это воробьи-зебры.

* * *

– Мама, ты большая?

– Да.

– А я – маленький?

– Да, пока маленький. Но ты обязательно вырастешь…

– И стану мамой?

– Нет, Костя, ты – мальчик, поэтому станешь папой.

– Я лучше тогда бабушкой стану!

Могильный Памперсон

Как-то раз Костя сочинил новую песенку.

– Только ты, мама, сразу не убегай, – предупредил он, – ведь это очень страшная песенка!

И спел:

– Снился мне ужасный сон про Могильный Памперсон!

Я не убежала, а, наоборот, заинтересовалась:

– А что такое Могильный Памперсон?

– Да так, – туманно пояснил Костя, – ужасная такая штука… Иногда снится.

* * *

Шли мы с Костей и папой по тёмной улице. Вдруг из темноты выпрыгнула маленькая собачка и залаяла на нас взахлёб. Следом за ней выпрыгнула хозяйка и замахала руками:

– Не бойтесь, не бойтесь, она совсем не кусается!

– А у нас папа зато кусается! – предупредил Костя.

Рыбалка

– Папа, там рыбы наш поплавок уже совсем заклевали!

* * *

Я редко Костика наказываю. Я, когда сержусь, обычно предупреждаю:

– Так! Мама на тебя рассердилась! Сейчас буду страшно ругаться…

– Ничего, бывает! – утешает меня Костик.

Суп

– Мама! Не забудь положить в суп килограмм воды!

* * *

– Костя! Ты знаешь, как надо переходить улицу?

– Да!

– Как?

– Тым-тым-тым – и перешёл.

Юг

– Смотри, Костя, птицы полетели на юг, в тёплые края…

– И медведи тоже полетели?

* * *

Как-то раз Костя взял плюшевого мишку, подбросил его, прижал к себе и назидательно произнёс:

– Смотрите, как надо целовать сына, чтобы он не улетел в космос!