(По мотивам великобританского фольклора)
Пассажиров дожидался
У дороги дилижанс.
Прокатиться в дилижансе
Я имею верный шанс!
Кучер тучен.
Кучер крут.
В кулаке
Крученый кнут.
Из-под шляпы
Пот струится,
Воротник от пыли сер.
«О, позвольте прокатиться
В дилижансе вашем,
Сэр!
Я всю жизнь
Мечтаю, кучер,
Сесть в подобный дилижанс».
Улыбнулся строгий кучер,
Полетела пыль, кружась.
Прокатиться в дилижансе
Я имею верный шанс!
…Обгоняя дилижансы,
Мчится в поле дилижанс.
Толстый кучер
В ус не дует –
Он в рожок, надувшись,
Дует…
Молча слушаю рожок
И – кусаю
Пирожок.
Медвежонок прижался спиной к печке. Ему было тепло-тепло и не хотелось шевелиться.
За окном свистел ветер, шумели деревья, барабанил по стеклу дождь, а Медвежонок сидел с закрытыми глазами и думал о лете.
Сначала Медвежонок думал обо всём сразу, и это «всё сразу» было для него солнышко и тепло. Но потом под ярким летним солнышком, в тепле, Медвежонок увидел Муравья.
Муравей сидел на пеньке, выпучив чёрные глаза, и что-то говорил, говорил, но Медвежонок не слышал.
– Да слышишь ты меня? – наконец прорвался к Медвежонку Муравьиный голос. – Работать надо каждый день, каждый день, каждый день!
Медвежонок помотал головой, но Муравей не пропадал, а кричал ещё громче.
– Лень, вот что тебя погубит!
«Чего он ко мне пристал? – подумал Медвежонок. – Я и не помню такого Муравья вовсе».
– Совсем обленились! – кричал Муравей. – Чем вы занимаетесь изо дня в день? Отвечай!
– Гуляем, – вслух сказал Медвежонок у печки. – Так лето же.
– Лето! – взвился Муравей. – А кто работать будет?
– Мы и работаем.
– Что же вы сделали?
– Мало ли, – сказал Медвежонок. И ещё тесней прижался к печному боку.
– Нет, ты мне говори – что?
– Скворечник.
– Ещё?
– Камелёк сложили.
– Где?
– У реки.
– Зачем?
– По вечерам сидеть. Огонь разведёшь – и сиди.
И Медвежонку представилось, как они с Ежиком сидят ночью под звёздами у реки, варят чай в чайнике, слушают, как плещется рыба в воде, и чайник сперва урчит, а потом клокочет, и звёзды падают прямо в траву и, большие, тёплые, шевелятся у ног.
И так Медвежонку захотелось в ту летнюю ночь, так захотелось полежать в мягкой траве, глядя в небо, что Медвежонок сказал Муравью:
– Иди сюда, садись у печки, а я пойду туда, в лето.
– А соломинку ты за меня понесёшь? – спросил Муравей.
– Я, – сказал Медвежонок.
– А шесть сосновых иголок?
– Я, – сказал Медвежонок.
– А две шишки и четыре птичьих пера?
– Всё отнесу, – сказал Медвежонок. – Только иди сюда, сядь к печке, а?
– Нет, ты погоди, – сказал Муравей. – Трудиться – обязанность каждого. – Он поднял лапку. – Каждый день…
– Стой! – крикнул Медвежонок. – Слушай мою команду: к печке бегом, марш!
И Муравей выбежал из лета и сел к печке, а Медвежонок еле-еле протиснулся на его место.
Теперь Медвежонок сидел на пеньке летом, а Муравей поздней осенью у печки в Медвежьем дому.
– Ты посиди, – сказал Медвежонок Муравью, – а придёт Ёжик, напои его чаем.
И Медвежонок побежал по мягкой, тёплой траве, и забежал в реку, и стал брызгаться водой, и, если поглядеть прищурившись, в брызгах возникала каждый раз настоящая радуга, и каждый раз Медвежонку не верилось, и каждый раз Медвежонок видел её снова.
– Эй! – крикнул Муравей в лето. – А кто обещал работать?
– Погоди! – сказал Медвежонок. И снова стал, щурясь, брызгаться и ловить сквозь ресницы радугу.
– Обязанность каждого – трудиться, – говорил Муравей, прижавшись к горячей печке. – Каждый день…
«Заладил, – подумал Медвежонок. – Ну как он не понимает, что это – лето, что оно – короткое, что оно вот-вот кончится и что каждый раз у меня в лапах сверкает радуга».
– Муравей! – крикнул из своего лета Медвежонок. – Не бубни! Разве я не работаю? Разве я отдыхаю?
И он снова ударил по воде лапой, прищурился и увидел радугу.
Девятого мая мы ждали гостей.
Мама постелила на стол белую скатерть. На скатерти стояли красивые чистые белые тарелки, стеклянные бокалы, бутылки. Мне хотелось, чтобы гости подольше не приходили, и тарелки оставались такими же белыми, чистыми. Праздничными.
Я бегал вокруг стола, мешал маме, то и дело поправляя вилки и ножи, чтобы они ровнее лежали.
– Ох, ушёл бы ты куда-нибудь! – вздохнула мама. – Пойди погуляй. Или книжку почитай.
Я послушно побрёл в свою комнату и взобрался на подоконник. Во дворе было тихо, пусто. Солнце начинало садиться на крышу шестнадцатого дома. Дальше начиналась улица Заморёнова, круто бегущая вниз, с дребезжащими трамваями, а потом площадь Восстания. А на нашем Трёхгорном валу был сквер. В одном его конце был памятник Ленину, а в другом недавно поставили рабочего с булыжником. Глазницы у этой скульптуры были пустые, и я её немного боялся.
Гости всё никак не приходили.
– Сима! – крикнула мама отцу. – Может, позвонить им, а? Шестой час уже!
…И тут, наконец, они пришли.
Мне захотелось сразу броситься в прихожую. Но я взял себя в руки и продолжал смотреть в окно, хотя ничего там интересного не было.
Вот пусть гости поздороваются, расцелуются с мамой и папой, снимут ботинки, если надо, войдут в комнату и спросят:
– А где наследник-то?
Они всегда так спрашивают. Все гости. И тогда я и выйду. Спокойно и неторопливо.
… В этот момент в комнату неслышно вошёл дядя Женя.
– Ого-го-го! – закричал он, и от испуга у меня заколотилось сердце. От испуга я чуть не шлёпнулся с подоконника. Но совсем не обиделся. Ведь праздник начался!
Когда все сели за стол, мама вдруг спросила меня:
– Эй, а ты хоть знаешь, что за праздник-то?
Я быстро прожевал и крикнул:
– Девятое мая!
– Что вы пристали к ребёнку? – возмутился дядя Юзя из Харькова. – Всё он прекрасно знает, не хуже вас! – и он возмущённо сунул в рот кусочек селёдки.
Папа как всегда молчал и только внимательно смотрел на меня. Но я действительно знал! Сколько уже фильмов я посмотрел про войну по телевизору! Как я ненавидел фашистов – высокомерных, подлых, с вечным стеклом в глазу, и вечно говорящих по-русски с противным акцентом!
– Ну, хорошо, – сказала мама. – Давайте за победу.
Выпил и я. Я очень любил лимонад, и всегда пил его, причмокивая. Но в этот раз я даже не обратил на лимонад внимания. Так, отхлебнул немножко, и всё. Мне очень нравился этот день – тихий и торжественный. Так же тихо и торжественно стояли тарелки на белой скатерти, когда гости ещё не пришли. И во дворе сегодня было так же тихо. И на улице.
Мама не выдержала тишины, негромко включила телевизор. Там седой генерал что-то говорил про наших славных танкистов и артиллеристов, лётчиков и моряков. Я сразу запомнил его слова. Гости зашумели, заговорили, как обычно за столом, а я думал.
…И когда стало совсем шумно, вдруг сказал:
– Мам, а можно я скажу?
– Что скажешь? – удивилась мама.
– Тост.
Дядя Юзя засмеялся и громко закричал:
– Дайте сказать тост! Ну что вы в самом деле! Мужчина ты или нет? – обратился дядя Юзя ко мне. Но я уже не смотрел на него. Я ни на кого не смотрел. Я набрал воздуха и крикнул:
– За наших славных артиллеристов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, весёлый и молодой сын дяди Юзи. Все засмеялись и немножко выпили.
– Молодец! – смачно крикнул дядя Юзя и снова положил в рот кусочек селёдки.
– Молодец-огурец! – промолвила мама и посмотрела на папу. Папа улыбался, уставившись в тарелку.
И тогда я крикнул опять:
– За наших славных танкистов, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура!
Ничего другого я придумать пока не мог. Но все опять дружно засмеялись и даже захлопали в ладоши. Только мама не смеялась. Она грустно смотрела на меня. А когда все выпили, тихо сказала:
– За нашего дядю Лёшу.
И выпила одна. Дядя Лёша был мамин брат, он жил в Горьком. Папа звал его «дядя Лёша об одной ноге». Он приезжал к нам редко, ему ведь трудно было ездить. Ногу он потерял на войне.
– А за интендантов? – весело крикнул дядя Юзя. Он на войне был интендантом. «Обеспечивал войска всем необходимым», – сказал мне папа, когда я спросил его, что это значит.
Но я уже никого не слушал. Щёки у меня горели. Мне было страшно весело! Я так любил этот праздник! И этих людей! Мне так нравился мой длинный и красивый тост!
– За наших… за наших… – запнулся я.
– Ура! – тихонечко закричал дядя Женя, и все опять засмеялись. С каким-то облегчением.
Но я вспомнил! Вспомнил, за кого ещё надо выпить!
– За наших славных лётчиков, одержавших победу в Великой Отечественной войне! Ура! – крикнул я и выпил лимонад залпом.
… Но почему-то никто уже не смеялся. Все грустно смотрели в тарелки и жевали. Стучали вилки.
Папа вышел из-за стола, взял меня под мышки и вынес в маленькую комнату.
Я ничего не понял.
– За что, пап? – тихо спросил я.
– Подумай, – сказал папа и закрыл за собой дверь.
А за дверью дядя Юзя говорил громким шёпотом:
– Ну, что вы, ей-богу! Маленький мальчик, решил всем поднять настроение. Ну и правильно. Погрустить мы и без него успеем.
Я уткнулся носом в подушку. Вдруг я всё понял, мне стало стыдно. Я шумно вздохнул и закрыл глаза. Мне сразу стали сниться разноцветные звёзды салюта и белые тарелки. Дядя Юзя из Харькова высоко поднимал в синее небо вилку с наколотым кусочком селёдки и говорил: «За наших славных моряков, одержавших победу…»
Проснулся я от пения.
Сначала пела мама.
– Синенький скромный платочек, – старательно выводила она. А гости подхватывали:
– Па-адал с опущенных плеч!
– Ты говорила! – не пел, а кричал дядя Женя, а мама перекрывала его своим грудным голосом:
– Ты обещала!
И опять все хором:
– Синий платочек сберечь!
Вместе со всеми я шёпотом повторял знакомые, родные, любимые слова этой песни:
– За них! Родных! Желанных, далеких таких! Строчит пулеметчик! За синий платочек! Что падал с плечей дорогих!
Из рассказов дяди Пётры, жителя северной деревни Юрома
Дядя Пётра не робкого десятка. Про него даже можно сказать – отчаянный человек. Ему ничего не стоит в одиночку на Сланцевый карьер завернуть. А ведь все знают, что прошлым летом там рысь видели. Вернее не саму рысь, а её следы. Нет, конечно, не отпечатки ее кошачьих лап. Рысь зверь осторожный. Следов не оставляет. А нашли в карьере дохлого зайца. Как видно, рысь его прихлопнула, а съесть не успела – спугнул кто-то.
Но дядя Пётра, всем известно, и сам не промах. Его с наскоку не возьмёшь. Первым делом он тропинку проверил. Нет ли где дохлого зайца или ещё каких следов рыси. Потом под сланцевый выступ стал и ногой топнул. Это на случай, если рысь вверху, на гребне затаилась. Она прыгнет на звук, да мимо. Дядя-то Пётра под каменным навесом надежно укрыт. Но и тут хитрый зверь не объявился.
Стал тогда дядя Пётра спокойно заниматься тем делом, за которым в карьер пришёл. Отбирал сланцевые плитки поровней и горкой складывал. Из сланца хорошо печь строить. А дядя Пётра как раз задумал во дворе сложить летнюю печь. Чтобы в доме не чадило.
Весь углубился дядя Пётра в работу. Про рысь и думать забыл. И вдруг почувствовал, как ему в спину глаз нацелился. Так и сверлит под правой лопаткой. Дядя Пётра осторожно лопаткой подвигал. Глаз тут же переместился на серёдку спины. Прямо в позвоночник упёрся. И глаз какой-то колдовской. Сразу спина занемела. Дядя Пётра медленно нагнулся будто бы за куском сланца. А сам из-под руки назад зыркнул. Понимал он, что резко двигаться нельзя. Рысь тут же и прыгнет. Согнул он руку крендельком, сам дугой изогнулся и замер. Рассматривает, что у него за спиной творится.
Только ничего не творится. Рысь под сланец замаскировалась. Её и не заметишь. Но глаз-то её звериный глядит! Непонятно откуда, но точно глядит. Дядя Пётра даже представил этот её глаз. Зелёный и в крапинку. А крапинка жёлтая. Частая. Что делать? Спиной-то дядя Пётра видеть не умеет. А в таком скрюченном виде двигаться неудобно. Но ничего не поделаешь. Стал дядя Пётра потихоньку, боком, будто горбун, отодвигаться подальше от глаза. Ногу передвинет и замрёт. Передвинет и замрёт. Так за горелый дуб, молнией расщеплённый, задвинулся. Хотел уже разогнуться и обдумать, что дальше делать. Да так и замер. Глаз теперь переместился в широкую расщелину на верхушке дуба. Да не теперь! Он же всё время там был! А дядя Пётра так глупо попался – сам в лапы к зверю пришёл.
Невидимый глаз шарил по всему телу дяди Пётры, словно примериваясь, куда направить стремительное тело кровожадного зверя. Сразу ли в шею врезаться? Дядя Пётра даже ощутил, как глаз скользнул по затылку, будто перерезал его. А, может, грудь ему разорвать когтями? Но тут уж нет, шалишь! Дядя Пётра лицом к рыси не повернётся! Нельзя зверю глядеть глаз в глаз. Нервировать. Он с испугу уж точно бросится.
Дядя Пётра взмок от напряжения. И согнутую спину заломило. Тогда он медленно поднял руку, стянул с головы кепку и отвёл эту руку с кепкой в сторону. И тут же почувствовал, как спина освободилась от тяжёлого беспощадного взгляда. Глаз переместился на бесчувственную кепку. Так. Теперь осторожно повесить кепку на сук, а самому резко отскочить.
Р-раз! И дядя Пётра ловко откатился от дерева! Спину и грудь больно накололо сланцевым щебнем. Но это пустяки. Главное – не дать опомниться коварному хищнику. Дядя Пётра вскочил на ноги и побежал. И вдруг рысь бросилась за ним. Он явственно слышал её легкую побежку.
– Дядя Пётра! Дядя Пётра! – кричала рысь. – Кепку-то забыл!
Дядя Пётра остановился, как вкопанный. Оглянулся. Его настигал соседский мальчишка Вася Дерягин.
– Вот твоя кепка, дядя Пётра, – сказал Вася. – Только отцу не говори, что я на Сланцевый карьер хожу. И как ты меня заметил? Я ж в расщелину дуба затиснулся. Ух, дядя Пётра, и хитрый же ты!
Ах, вода, ты вода,
Газированная!
Я тобою навсегда
Очарованная!
Пузырьки защиплют нос,
Защекочутся…
Выпьешь целое ведро –
Ещё хочется!
Тень нагнулась вместе с мамой,
Вместе с мамой встала прямо.
Спицы длинные взяла,
Села с мамой у стола.
Вижу: мама улыбнулась,
Тень на стенке шевельнулась,
Но осталась без улыбки –
Просто тенью у стола.
Всё за мамой повторила,
А улыбку – не смогла!
Я всё ужасно переживаю:
Ночами долго не засыпаю,
Переживаю, что я несмелая,
Что даже летом незагорелая.
Что я какая-то не такая…
Переживаю, когда толкают.
Переживаю страшные книжки
И что не дружат со мной мальчишки.
Ещё я очень переживаю:
Зачем я всё так переживаю?
Подсолнух, подсолнух,
зачем, дурачок,
ко мне повернул ты
свой бурый зрачок?
Зачем ты стоишь
у меня за спиной?
Зачем ты следишь
постоянно за мной?
Давай, отвернись
на минутку, а я
соседскую грушу
сорву втихаря.
Гляди, например,
как на лавочке кот
лежит себе, греется,
песню поёт.
А после взгляни
на ромашку во ржи
и солнышку в небе
о том расскажи.
Ты с ним говори.
Я под эту беседу
ещё одну грушу
сорву у соседа.
– Ваше Равностороннее Треугольное величество, тревожные новости. Разрешите? – с дрожью в голосе произнёс приземистый разносторонний треугольник, заглядывая через приоткрытую дверь в Главноугольный зал.
– Ну, что там ещё? – недовольно поморщился Главный Равносторонний Треугольник.
– Ваше Треугольствие, – проговорил разносторонний, переступая порог и подходя ближе. – По всему Периметру паника – в Сумбурных Ромбиках опять неспокойно!
– Что? – гневно заскрежетал углами Главный, перекатившись с одной стороны на другую. – Опять заговор?!
– Хуже!
– Они что, снова замкнули по своему линию? Изменили ломаную?
– Хуже! Я думаю, что теперь вся Угольния в опасности!
– Что же может быть ещё хуже?
– Ваше равностороннее… – замялся приземистый.
– Приказываю говорить. Не тяни!
– Они… Они не только изменили ломаную, но и необычно, плавно замкнули её… Получился… – и разносторонний показал в воздухе очертания новой фигуры.
– Это же… – побагровел Главный. – Это же настоящий круг! Фигура без углов!
– Это еще не всё, Ваше Равностороннее…
– Что же еще?!
– Круг не так уж опасен, по сравнению с тем, что они сотворили после. Круг не угрожает нашей Великой Плоскости. А вот то, что ромбики придумали сегодня, не вписывается ни в какие рамки… – приземистый перевёл дух, а затем выпалил: – Шар! Они замкнули ломаную необычно, против всех законов, и получили шар!
– Шар?! Сфера?! – вытянулся Равносторонний. – Это же угроза всему Измерению!
– Да, да. Ваше Треугольствие, это очень опасно: Глубина и Объём могут обрушиться на нашу Площадь!
– Что?! – взревел Главный. – Объём?! Ну, уж нет!
И, переведя дух, он ледяным тоном продолжил:
– Приказываю: отправить в Сумбурные Ромбики всю треугольно-прямоугольно-квадратную армию! Вооружить их биссектрисами новейшего образца! Да здравствует наша Великая Плоскость!!
Но… Но было уже поздно – сумбурных ромбиков было уже не остановить, они разошлись не на шутку!
И сражения не получилось, Ромбики оказались к тому же и мудрецами: они сделали небывалое – смогли договориться с фигурами Плоскости! Сам Верховный Равносторонний был польщён, узнав, что теперь он может стать ещё больше и величественнее, превратившись в красивенную Призму! Он был доволен. Весьма доволен…
Квадраты, по своему желанию, становились теперь важными Кубами. А прямоугольники и вовсе загордились, превращаясь в фигуру с неизвестным доселе названием – «параллелепипед».
Ромбики превращались в тетраэдры. Круги – в сферы и конусы…
Были и такие, кто не захотел расставаться с привычной для них Плоскостью. Были и такие. Но это уже никого не беспокоило, потому что все понимали, что это дело каждого – выбирать своё Измерение.
Где тебе хорошо – там и дом твой…
Перевод с английского Эвелины Меленевской
– Папа, папа, папочка! – изо всех сил вопила Тина Чуддинс.
Только они приехали, чтобы спокойно провести недельку у моря, а Тина уже подняла шум, который наверняка перебаламутит обитателей других домиков.
– Скорей, скорей, скорей! – кричала она с лестницы. – Он на потолке, папа, ты должен убить его!
Папа Чуддинс поднялся по ступенькам, чтобы посмотреть, в чём дело.
– Успокойся, детка, – отдуваясь, сказал он. – В чём дело? Кто тут у тебя? Слон? Дракон? Удав?
– Паук! – топнула ногой Тина. – В моей комнате!
– Паук? – папа Чуддинс через плечо дочери оглядел комнату и задумчиво потёр пальцем зарастающую щетиной щёку. – Что ж, ничего не поделаешь. Вот сейчас пообедаем, а потом найдём где-нибудь динамиту, подорвём этот домик, а сами куда-нибудь переедем.
Тина смотрела на него во все глаза.
– По мне, я бы выбрал Южную Америку, – сказал папа Чуддинс. – Ты будешь Тина из Аргентины, я – Вилли из Чили, а мама – дай подумать – Консуэло из…
Но Тине надоело слушать папочкин вздор, и она затопала вниз по лестнице, чтобы пожаловаться маме.
– Я требую-требую-требую, чтобы паука убили, а не то!… – несколько минут спустя прокричала она и вылетела из дома. Что имелось в виду под «а не то», следовало из того, как она хлопнула дверью. Ясно, что ничего хорошего.
– Ну что бы тебе постараться и стать чуть посерьезней, – сказала мама Чуддинс своему мужу. – Ты ведь знаешь, как Тина боится пауков.
– Да Тина в жизни своей паука не видела, – ответил муж. – А кроме того, надо признать со всей объективностью, что он поселился здесь раньше нас.
Мама Чуддинс вздохнула.
– Воля твоя, Вильям, – сказала она. – Но ты же знаешь, какая у нас Тина, когда что-то не по ней.
*
– Ну, ты сам виноват, друг мой.
Папа Чуддинс снова был в комнате дочери. Теперь он стоял на газете, газета лежала на сиденье стула, а стул покачивался на очень пружинистом матрасе дочкиной кровати.
– Был бы ты поумнее, не лез бы в глаза, ничего бы и не случилось. А теперь, – сказал он, поднимаясь на цыпочки, – извини, дружище, выбора у меня нет.
Но когда он наклонился вперёд, чтобы накрыть крохотного паучка сложенной в чашку ладонью, произошёл целый ряд событий. Во-первых, кровать под папой Чуддинсом крякнула и затрещала. Затем стул, который стоял на кровати, опасно накренился. Потом газета, которая лежала на сиденье стула, сползла, а ноги папы Чуддинса разъехались в двух противоположных направлениях, и, не успев ахнуть, он оказался на полу, на спине, укрытый обоями, которые, падая, сорвал со стены.
– У тебя там всё в порядке? – крикнула снизу мама Чуддинс.
– Более чем, – отозвался папа, проверяя при этом, сколько на руках и ногах осталось целых пальцев.
*
– Что ж, мой восьминогий дружок, – сказал Вильям Чуддинс, снова появляясь в спальне дочери, в одной руке пылесос, из-под мышки другой воинственно выглядывает шланг пылесоса. – Пора тебе совершить маленькое путешествие, – сказал он, отодвигая кровать Тины.
На этот раз, из соображений безопасности, он прислонил шаткий стул к стене. Затем включил пылесос, поднял шланг дулом вверх и взобрался на стул.
К несчастью, всё своё внимание он обратил на ноги, тогда как шланг дерзко и самовольно отклонился в направлении лампочки, которая свисала точно по центру потолка. Раздался странный хлопок. Он поднял глаза как раз вовремя, чтобы увидеть, как сначала лампочка, а потом и провод, плохо прикреплённый к потолку, исчезают в зеве пылесоса. Не успел он отпрыгнуть, как раздался ужасающий взрыв.
– Милый, – раздался снизу встревоженный голос мамы Чуддинс, – ты вправду уверен, что у тебя всё в порядке?
– Более чем, милая, – ответствовал папа Чуддинс, лёжа на полу, все волосы дыбом.
*
– Ну ладно, пожалуй, с этим пора кончать, – сказал папа Чуддинс, стоя в дверях и озирая спальню своей дочери, в которой теперь имелись сломанный стул, сломанная кровать, ободранные обои и здоровенная дыра в центре потолка, откуда когда-то свисала лампочка. Он чиркнул спичкой, и из темноты появилась его рука, держащая свечку.
Блики света затанцевали по комнате.
– Как тебе известно… – начал он, сделал шаг, споткнулся обо что-то невидимое, покачнулся, и горящая свечка выпрыгнула из его рук.
В одну секунду задымились обрывки старых обоев.
– О, боже, – папа Чуддинс схватил в охапку чадящую кипу бумаги и кинулся в ванную, но не успел добежать до двери, как густой столб дыма разбудил пожарную сигнализацию, и тут же заработал мощный разбрызгиватель воды.
– О боже, боже, – сказал папа Чуддинс. Пожар он успешно затоптал, но вода по-прежнему лилась сверху на всё подряд.
– Вильям!
– Что?
– Ты полностью, совершенно, абсолютно уверен, что всё… – кричала мама Чуддинс из гостиной снизу, когда наверху, под ногами её мужа, мокрый пол как-то странно хрустнул, и его повело в сторону.
Не успев ойкнуть, папа Чуддинс оказался внизу, в гостиной, на диване рядом с женой, оба с ног до головы мокрые и покрыты щепками, пеплом, ножками стульев и большим количеством полураскисшей штукатурки. Прямо над собой он видел в дыру то, что ещё несколько минут назад было вполне ничего себе спальней.
– О боже, боже, боже, – сказал папа Чуддинс, потому что понятия не имел, что тут ещё сказать.
*
Было около шести, когда распахнулась входная дверь, и в гостиную вошла Тина Чуддинс.
– Привет, мамочка, привет, папочка! Я хочу попросить проще… – и тут она застыла с открытым ртом. Очень надолго.
– Что… Что здесь случилось?! – наконец выговорила она.
– Ну, – с кривой улыбкой ответствовал её отец, – я некоторым образом попал в переделку, пытаясь поймать твоего приятеля-паука.
– Ты хочешь сказать, что устроил такой разгром и даже не убил это? – возмутилась Тина.
– Не это, а его. Будь любезна, Тина, повежливей. Можешь даже называть его Спиридон.
– Спиридон!?
– Видишь ли, я решил дать ему имя, – сказал папа Чуддинс. – Спиридон Спайдер. И, кстати, я совсем не собирался его убивать. Я надеялся уговорить его съехать на недельку-другую.
– Насколько я понимаю, он оказался несговорчивым. Что ж, раз так… Значит, я убью его сама!
Однако, обдумывая, как бы преодолеть лужи, завалы и взобраться на второй этаж, она заметила прямо перед лицом что-то вроде тонкой шёлковой нити, на самом конце которой покачивался крошечный паучок. Она подставила палец, и паучок на него опустился.
– Ну наконец-то! – обрадовалась она.
И уже подняла было другую руку, чтобы раздавить паучка, как вдруг услышала позади себя шум. Оглянулась и увидела летящую прямо на неё кастрюлю.
– Быстро надень на голову! – скомандовал отец, и почти сразу дом вокруг них сложился. В точности как настоящий карточный домик.
Когда шум утих и улеглась пыль, Тина осторожно поднялась на ноги. От дома осталась лишь куча щебня, но мама с папой были целы – и цел был паучок, который по-прежнему сидел у неё на пальце.
Она принялась рассматривать его и увидела, что он совсем крохотуля. Но что по-настоящему удивительно – даже удивительней, чем рухнувший дом, – так это то, что рисунок на кончиках её пальцев напоминал собой паутинку! Может, именно поэтому паучок чувствовал себя там как дома.
– Похоже, Южной Африки нам не избежать, – пробормотал папа Чуддинс, нервно оглядываясь. Вокруг собиралась толпа. – И чем быстрее, тем лучше!
Что за странная штука жизнь, думала Тина, со всех ног убегая с родителями туда, где стояла их машина. Бояться надо было совсем не бедного маленького паучка, а моего крейзанутого папулю!
Все кругом только и говорили: футбол, футбол, футбол! Даже девчонки, шушукаясь по углам, обсуждали, кого из пацанов возьмут в команду, а кого за километр к полю не подпустят. Оркестр балалаечниц разучивал спортивный гимн, изостудия трудилась над большущим красочным плакатом «ДК не хуже “Спартака”», а взрослые девицы из кружка модельеров «Ниточка-иголочка» кроили-шили форменные трусы и майки для команды нашего Дворца культуры, жёлтые с красной каймой.
На летнем юношеском чемпионате нам предстояло сразиться с отрядом при комнате школьника Восточного микрорайона. Восточные были те ещё ребята-ёжики. Позавчера кто-то из них вывел краской из баллончика на чёрном мраморе ступенек: «ДвАрцовские – хиляки! Мы вас Апставим с сухим Щётом! К.Ш.» Серьезная Верка с курсов английского исправила красным мелком ошибки и нарисовала в конце фразы жирную двойку. А Павлик из танцевальной студии выкрикнул: «Подумаешь, Ка Ша!» «Каша!» – обрадованно подхватил кто-то. И с тех пор иначе, чем «кашей» противника не именовали. Но легче от этого не делалось. Потому что… Ну, потому что в комнате школьника пацаны натренированные, а наши мальчишки и вправду какие-то хилые. Щуплые очкарики с английского, хрупкие танцоры, тихони-художники… У нас в театре «Буратино» вообще был только один мальчик – сын руководительницы Валера. Его, кстати, и выбрали капитаном футбольной команды. Самый рослый из ребят, в новогоднем спектакле он играл Деда Мороза.
И вот – игра. Мы, болельщицы, удобно устроились на деревянных скамьях по периметру спортплощадки. Приготовились уже плакат развернуть, на котором про ДК и «Спартака» написано. Десять наших футболистов в сборе, только Павлик-танцор опаздывает. Вдруг у Нины Аркадьевны (это режиссёрша, Валеркина мама) звонит мобильный. Это ей Павликова бабушка сообщает, что внук на матч прийти не может, потому что его увезли на «скорой» с приступом аппендицита. Такая вот ситуация, остались без вратаря. И запасных игроков у дворцовской команды нет. Основной-то состав с большим трудом сколотили. Пацаны из Ка Ша уже злорадно хихикают. Сейчас нас снимут с соревнований – вот будет позорище – или…
– А ну-ка, Кузькина Мать, становись на ворота! – командует Валера. Я даже не обижаюсь на прозвище. Просто превращаюсь от ужаса в каменную статую «девочка с плакатом».
А Нина Аркадьевна, подбадривая меня, радостно кричит:
– Давай, Кузнецова, у тебя получится! Ты же у нас и вправду как мальчик.
Ну, я на самом деле играю в спектаклях мужские роли: Серого Волка, Буратино, даже Гарри Поттера. Но это просто потому, что мальчишек в театральной студии не хватает. А я всегда мечтала Золушку сыграть. Или Принцессу на горошине… Я не мальчик, я девочка. Я в футболе ничегошеньки не понимаю. К тому же мне могут очки раскокать на первой же минуте, и тогда я не только мячика – маму родную с пятнадцати сантиметров не увижу. Все эти доводы я изложила Валере, но он ничего не сказал, только кинул в меня скомканными канареечными майкой с трусами и чьими-то бутсами. Я поняла, что отступать некуда. И побежала в девчачий туалет переодеваться.
Мяч летал, как бомба. Казалось, нападающий из комнаты школьника целит не в ворота, а прямо в меня. И я кидалась на этот мяч, как… не знаю, как кто. Наверное, как кошка на мышь. Или нет. Кошка ведь не ненавидит мышь, она, наоборот, её обожает, потому что хочет съесть. А я ненавидела этот дурацкий мяч. Тяжёлый, грязно-белый, отвратительно пахнущий кожей, землёй и мокрой травой. Я ловила его руками или отбивала ступней в растоптанной бутсе. А один раз даже прихватила коленками, плюхнувшись на землю. Вот, наверное, парни ржали – девчачий приёмчик!
Один раз я всё же не успела перехватить мяч. Он просто вкатился в ворота, обогнув меня, как колобок. Обидно! Но наши ребята тоже как-то ухитрились забить гол. Кажется, это сделал Валера. Был ничейный счёт – 1:1. В конце игры судья назначил пенальти. Почему, зачем – не знаю. Я на самом деле в футболе не разбираюсь, даже чемпионат мира по телевизору не смотрела. Так что я даже не очень поняла, что произошло. Увидела, что все замерли, и наши, и не наши. И высоченный парень в красной футболке разбежался и со всей дури ударил по мячу. Я растерялась, даже руки вскинуть не успела, чтобы прикрыть лицо. Мяч впаялся прямо в лоб. Стёклышки очков звякнули на прощание и рассыпались на мелкие кусочки. Я, не удержав равновесия, неловко плюхнулась на траву. Мяч закатился в ворота. Ка Ша восторженно завопили.
Когда я лежала в больнице с сотрясением мозга, меня навестил Валера. Он приволок корзину ярко-алой одурительно ароматной клубники и пирог, собственноручно испечённый Ниной Аркадьевной.
– Ну, ты даёшь, Кузькина Мать! – проговорил капитан, тряся мою руку своей лапищей. – Показала кашеедам саму себя!
– Но я же пропустила два гола, мы же проиграли…
– Не, Кузнецова, ты не права. Для нашей команды и это успех. Я думал, хуже будет.
Клубника была сочная и сладкая, по стенам палаты плясали солнечные зайчики. Я была счастлива. Так счастлива, как будто мне предложили роль Золушки в Самом Главном Театре нашей страны. Или нет – ещё, ещё счастливее.
Бьётся муха лбом об окно.
Я бы ножки отбросил давно.
А муха всё бьётся и бьётся,
Даже стекло трясётся.
Дети бросали друг в друга поленья,
А я стоял и вбирал впечатленья.
Попало в меня одно из полений –
И больше нет никаких впечатлений.
Я ударился об угол –
Значит, мир не очень кругл.
Я волновался от страха,
Как на веревке рубаха.
Ревел человек в коляске.
Видно, хотел он ласки.
Чтобы выразить все сразу,
Кулаком я бью по тазу.
Решил по лесной дороге
Я как-то пройтись от скуки,
И мне искусали ноги
Ещё сильнее, чем руки.
И тотчас не стало скуки,
Я вмиг распрощался с нею!
Ужасно чесались руки.
А ноги – ещё сильнее.
Из американского фольклора
Он взглядом на меня взглянул,
Улыбкой улыбнул,
Потом рукою руканул
И мигом подмигнул.
Коль хотите, чтобы вас
Укусили в руку,
Разыщите щучью пасть,
Суньте руку в щуку!
По хамбер-джамбер я шагал,
По хамбер-джамбер-джони
И вдруг увидел — риг-ма-джиг
За шею тащит бони.
Ах, будь со мною хоб-ма-гог,
Мой хоб-ма-гоб-ма-гони,
Я застрелил бы риг-ма-джиг
За кражу бедной бони.
(Для тех, кто не понял: Я шёл по полю и вдруг увидел лису, которая та-щила курицу. Будь у меня ружье, я застрелил бы лису за кражу курицы.)
Ночью мы ехали в автобусе.
Я в пустом салоне, а папа наверху, на крыше. Иногда папа свешивался в люк и спрашивал:
– Ну как ты там?
– Я нормально, – говорил я и передёргивал плечами.
И папа пропадал, а вместо него появлялось чёрное небо со звёздами. Когда папа исчез надолго, я забрался с ногами на сидение, выпрямился и крикнул туда, в люк:
– Па! Может, поменяемся?
– Давай, – услышал я откуда-то сверху.
И вот я – мой папа, сижу на крыше автобуса и мчусь вперёд. То сливаясь с чёрным звёздным небом, то возвращаясь обратно. Я заглядываю в люк – а в пустом освещённом салоне сидит мальчик. Он кажется совсем маленьким, худеньким, растрёпанным, и завистливо смотрит вверх. Я не выдерживаю и спрашиваю:
– Ну как ты там?
– Я нормально, – тихо говорит этот незнакомый мне мальчик и почему-то передёргивает плечами.
Водили нас на встречу с детским писателем, чтобы он живых детей увидел. Он нас увидел и обрадовался. И стал задавать вопросы:
– А… это… – мялся писатель. – Вы давно уже детьми работаете?
Мы отвечали:
– Давно!
– Недавно!
– Десять лет!
– Девять!
– Я безработный!
– Круто, – восхищался писатель. – А… как его… Что вы любите читать?
Мы отвечали:
– Таблички!
– Вывески!
– Номера троллейбусов!
– Буквы!
– Я не умею читать!
– Здорово, – радовался писатель. – Ну а… в общем… какие у вас дальнейшие планы?
Мы отвечали:
– Ужин!
– Покорить мир!
– Выучить уроки!
– Рассказать вам побольше!
– Как мама скажет, такие и планы!
– Потрясающе, – удивлялся писатель. – А вы… ну… правда, настоящие?
Мы отвечали:
– Правда!
– Неправда!
– Правда!
– Неправда!
– Правда-неправда!
– Ничего себе, – качал головой писатель. – А… короче… можно у вас автограф попросить?
Тут уж мы обрадовались и стали писателю автографы раздавать. Только Витенька вместо автографа обвёл на листочке свою пятерню. Он, правда, очень маленький.
– Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать, – сказала Софья Георгиевна и окунула в кислоту лакмусовую бумажку.
Юрка задумался. Потом достал банан и заявил:
– Лучше один раз откусить, чем сто раз понюхать!
Осенило и меня:
– Лучше один раз поделиться, чем сто раз жмотничать.
Юрка кивнул и отломил мне половину. Ободрённый успехом, я вспомнил:
– Лучше быть сытым, чем голодным.
– Не считается, – Юрка покачал головой. – Должно быть соотношение один к ста, уловил?
– Тогда вот: лучше сто метров бегом, чем один километр пешком.
– Тут соотношение сто к одному. Ну ладно, сойдёт. Хотя и глуповато.
– Придумай поумнее, – сказал я, слегка задетый.
– Лучше стоящий друг, чем дебилы вокруг!
– Ну и где тут сто к одному?
– В слове «стоящий», дурачок!
– А один?
– Как где? Друг – он же один!
– Что за разговоры на уроке! – раздался сердитый голос Софьи Георгиевны. – Вот эти два ученика мне принесут два дневника!
У неё получилось в рифму, но не по нашим правилам.
В эту же минуту зазвенел звонок.
– Лучше одна перемена, чем сто уроков! – грянули мы с Юркой одновременно.
И тут уж нам никто не мог ничего возразить.
Мой дедушка – артист. В прямом смысле этого слова. Он артист с большой буквы «А». Ну, в том смысле, что фамилия у него Антонов. Он играет в этом театре, как его там, драм… пам-пам…ну, не важно в общем. Ещё он снимается в сериалах. Он уже в двух снялся. В первом он играл бандита, такого злобного, в наколках. А потом его повысили, и он сыграл главного милицейского начальника всех милиционеров. Ну, вы, конечно, помните моего дедушку: крепенький такой, с лысиной. Ну, этот сериал все тогда смотрели. Даже мы с бабушкой.
Я очень люблю своего дедушку. Но не за то, что он артист, и что он такой знаменитый. Я его люблю за сюрпризы. Мой дедушка без этих сюрпризов просто жить не может. Устраивает их всегда и всем. Бабушка когда-то из-за этих сюрпризов от него навсегда ушла.
Про один такой дедушкин сюрприз я и хочу вам рассказать. Давно это было. Наверное, год назад. А может, полтора. Я тогда совсем маленькая была. Позвонил в тот раз нам дедушка и говорит:
– Собирайтесь живо с мамой. Едем в зоопарк. У меня отменили репетицию. Есть два часа свободных до съёмок. Отвезу вас. Сам давно в зоопарке не был, да и с вами пообщаться охота.
Нам тоже была охота пообщаться с дедушкой, поэтому мы с мамой начали собираться. Собирались мы очень быстро, потому что хорошо знали нашего дедушку. Но оказалось, что знали мы его всё-таки не очень хорошо, потому что уже через минуту после телефонного звонка дедушка стоял в дверях нашей квартиры. Это и был дедушкин сюрприз. Оказалось, что он звонил снизу, от подъезда.
– Ну что, не готовы ещё, копуши? – весело спросил дедушка. – Давайте, давайте, а то не успеем ничего посмотреть. У меня съёмки через два часа.
Я быстро натянула куртку и шапку, и мы выбежали из квартиры. Мама даже губы не успела накрасить.
Мы вышли во двор. Прямо около подъезда стояла дедушкина машина – новенькая, блестящая, вся такая серебристая. Дедушка уселся за руль и включил зажигание. Мама посадила меня на заднее сиденье, захлопнула дверь и начала обходить машину, чтобы сесть рядом с дедушкой. Но дедушка, услышав хлопок, решил, что все уже в машине, и с силой нажал на газ. Машина рванула вперёд, мама осталась стоять на тротуаре. Я не видела маминого лица, мы уехали слишком быстро.
Всю дорогу до зоопарка я кричала. Я кричала очень громко:
– Дедушка! Дедушка! Остановись! Мы маму забыли!
А где-то в глубине дедушкиного кармана надрывался мобильный телефон. Наверное, это звонила мама, чтобы сообщить дедушке, что её нет в машине.
Но у моего дедушки есть одна особенность: когда он за рулём, он выключается из реальности. Он ничего не слышит и ни на что не реагирует. Я думаю, если бы дедушка не пошёл в артисты, он стал бы Шумахером. Дедушка сидел, наклонившись вперёд и впившись взглядом в дорогу. Он обгонял, подрезал и всё время перестраивался с одной полосы на другую. Без этого мой дедушка просто не может ездить. Он лихо вдавливал в пол тормоза у светофоров и до отказа выжимал газ на поворотах. Он летел так, словно в зоопарке пожар, или заболели все звери, и ждут только нас с дедушкой, чтобы мы приехали и всех спасли.
Вся дорога до зоопарка заняла у нас минут восемь. Или двадцать пять. У меня тогда ещё не было часов. У меня и сейчас их нет.
Когда дедушка с невероятным скрежетом затормозил напротив входа в зоопарк, я всё ещё орала. Я же говорила вам, что я орала всю дорогу. И телефон продолжал надрываться в дедушкином кармане.
– Да что же это такое?! – закричал дедушка. – Вы что, не можете раз в жизни спокойно доехать до зоопарка?!
Я замолчала. Дедушка обернулся.
– А где мама? – спросил меня дедушка.
Я заплакала.
В зоопарк мы с мамой всё-таки сходили. Только в другой раз. И без дедушки. А вообще я очень люблю своего дедушку-артиста. И скучаю по нему. Я всё жду, когда же он позвонит. Что-то давно не устраивал нам дедушка сюрпризов.
Я был в зоопарке и видел слона:
Огромные бивни, горою спина,
И хобот – длиннее меня самого!
Вот так бы стоял и глядел на него,
Но мама сказала, что нужно идти.
Я ехал в трамвае, смотрел на пути
И думал, монетками тихо звеня:
«А слон, интересно,
Увидел
Меня?»
Пантера ходит по вольеру.
Мне очень нравится пантера.
И всё б ничего, только вот незадача –
Я тоже ей нравлюсь, но как-то…иначе.
Лев рычит, мотает гривой,
Смотрит так нехорошо…
Ну а львёнок очень милый –
В маму, видимо, пошёл.
Смотри, лошадки рыжие!
Пойдём скорей поближе.
Одни кивают ласково,
Другие смотрят строго.
Семь лошадей Пржевальского!
Зачем ему так много?
У полярной совы и полярных совят
Удивительный, странный, загадочный взгляд.
Словно видят они
Не зверей, не людей,
А огромные льдины
На серой воде.
И снега на большом расстоянии,
И полярное видят сияние.
Потому-то такой удивительный взгляд
У полярной совы и полярных совят.
ЖЁЛТЫЕ ЛИСТЬЯ МЕДЛЕННО ЛЕТЕЛИ В ТЁПЛЫЕ КРАЯ
*
На ветке сидели снегири, как яблоки на берёзе.
*
Самые вкусные грибы – это подосиновики, подберёзовики и черничное варенье с булкой.
*
Пошёл тоскливый долгожданный дождь.
*
Из-за шума подающего дождя ничего не было видно.
*
- Напиши предложение «Птицы улетают на юг». «Улетают» – какое это время?
- Осень!
*
– Кто такие перелетные птицы?
– Это птицы, которые в отпуск улетают на юг.
ВОТ И ПРИШЛА ЗИМА-КРАСНА
*
Мальчик катался с горки, как сыр в масле.
*
На санках катались весёлые лица ребят.
*
Хорошо кататься на санках с горки! Особенно зимой…
*
Зимой я люблю кататься на санках, которые мчатся впереди меня.
*
Ребята катались с горки на санках, на лыжах и сами на себе.
*
Когда Петя вернулся из лыжного похода, он заснул с большим аппетитом.
*
Зимой медведи питаются лапой.
*
Зима в тундре длится больше года…
*
Заяц сидел за кустом и менял окраску.
*
Мы купили на базаре ёлку. Это была сосна.
*
– Какие явления природы бывают зимой?
– Снежные бабы.
*
– По каким признакам ты определяешь время года?
– По календарю!
Мы сидели на балконе и ели арбуз. Сашка мечтательно смотрел вдаль, и возвышенные мысли бороздили его лоб. Вздохнув, он изрёк:
– В жизни каждого настоящего мужчины наступает момент, когда он бывает готов к подвигу. Есть отдельные личности, просто рождённые для него. Вот ты, Чёлушкин, готов к подвигу?
Я чуть не подавился арбузом. Мысли о подвиге до сегодняшнего дня не приходили мне на ум. Я помотал головой.
Сашка с сожалением посмотрел на меня.
– М-да, – сказал он. – Я так и думал. А ведь это неправильно. Ты должен быть готов к подвигу двадцать четыре часа в сутки. Буквально жаждать его, понимаешь, Чёлушкин?
– Понимаю, – я кивнул. Арбуз есть расхотелось. Мысль о неизбежности подвига почему-то пугала. Я не считал себя трусом, однако по спине поползли мурашки. Я с тоской посмотрел на арбуз, потом на Сашку.
– Современные мужчины малоспособны к подвигу. Их жизнь проходит в комфорте. Городские жители, вроде нас с тобой, так же далеки от подвига, как люди древности от Интернета. Мы ужасно обделены судьбой. И с этим надо что-то делать, – в голосе Сашки появилась хорошо знакомая мне решительность. – Предлагаю, Чёлушкин, стать спасателями.
Я примерно представлял, кто это такие. В прошлом году наша соседка, пенсионерка Ольга Федоровна, захлопнула металлическую дверь своей квартиры. Службу Спасения я вызывал по её просьбе. Приехала целая бригада здоровенных парней. Спасатели мне очень понравились. Они были весёлыми и добродушными, быстренько всё открыли, и я с удовольствием поил их чаем, а счастливая соседка угощала домашними ватрушками. Когда они уходили, их бригадир подмигнул мне и сказал: «Ну что, парень, подрастай, и айда к нам!».
– Спасатели – это хорошо, – ответил я Сашке. – Я только двери не умею взламывать. Я вообще мало чего толком умею.
– Ничего! – с жаром успокоил меня Сашка. – Главное – желание! Горячее хотение, вот что важно в деле подвига.
Похоже, тему мой друг изучил досконально. Это внушало оптимизм. Я почувствовал, как заражаюсь от Сашки жаждой подвига, словно вирусной инфекцией. Мне захотелось куда-то бежать, срочно что-то совершать. «Стоп.– Сказал я себе. – Подвиг сам меня найдёт».
А Сашка с воодушевлением развивал свою мысль.
– Спасатели – самая героическая профессия! Этими людьми восхищается весь мир! Нас покажут в программе новостей. Математичка, физрук и, главное, Соня Карамелькина, – все нас увидят! Мы спасём десятки, нет, сотни, тысячи людей! Сразимся с тайфуном и цунами, огненной стихией и террористами, опустимся на дно океана!
– А на дно океана-то зачем опускаться? Там ни пожаров, ни террористов нету, – не понял я.
– Надо освобождаться от узости мышления, Лёха, – печально сказал Сашка. – Ты прям какой-то зашоренный. На дне океана терпят крушение подводные лодки, и без кислорода погибают доблестные подводники.
– Верно, – согласился я. Опускаться на дно океана ужасно не хотелось. Но не признаваться же в этом Сашке. А мой друг, между тем, вдохновенно продолжал:
– Ещё мы будем спасать людей в горах! Масса идиотов лезут в горы, а потом приходится их искать с собаками и выкапывать из-под снега. Каждую весну кого-то уносит на льдинах в открытое море. Эх, работы у нас, работы! – озабоченно сказал Сашка. – Прям непочатый край. Ну как, согласен?
Что я мог ответить? Если честно, мне всегда хотелось быть строителем, или врачом, на худой конец, профессором университета, но никак не спасателем. Но разве я мог бросить друга в переломный момент судьбы? Конечно, не мог. Итак, решено, мы с Сашкой будем спасателями.
В воскресенье я проснулся рано и пошёл в парк. Надо было обдумать моё будущее. Сашке я звонить не стал. Он по воскресеньям спит до полудня. Правильно, спасателю надо брать откуда-то силы. Ох, и непростая меня ждёт жизнь! Я смотрел на неприветливую воду и думал, думал… Мимо торжественно проплывали пластиковые бутылки, апельсиновые корки и прочие несимпатичные огрызки. Среди всего этого мусора я углядел жука, сидящего на кусочке коры. Это был большой и красивый жук. Он отчаянно цеплялся лапками за кору, и вся его фигурка являла собой воплощённое отчаяние. Утлое судёнышко уплывало всё дальше от берега, шансы на спасение таяли на глазах. Я сбросил кроссовки, схватил длинную ветку, закатал джинсы и полез в воду. Октябрьская вода была холодной, а дно водохранилища усеяно острыми штуками. Но я упрямо брёл, подбираясь к жуку. Наконец, удалось подцепить кору веткой и подтянуть к себе. Жук сидел, окаменев от ужаса. Как он умудрился попасть в воду? Я опустил жука на песок и осторожно погладил по чёрно-зелёному блестящему панцирю. Наконец, он подал слабые признаки жизни. Пошевелил вяло сначала одной лапкой, потом другой. Мне стало совсем его жалко. Всё-таки, стресс перенес, хотя и насекомое! Я отнёс его подальше от воды и посадил на куст.
Позавтракав, я набрал Сашкин номер. Сашка долго зевал, потом сказал:
– Я вот что подумал. Нам надо записаться в кружок скалолазания, спортивного ориентирования на местности, самообороны, на курсы по оказанию первой медицинской помощи, а также в клуб экстремального туризма. Обучиться биться на двуручных мечах, прыгать с парашютом, водить автомобиль, вертолёт и самолёт, управляться со стрелковым оружием. Ну, вязать узлы, и прочие полезные мелкие навыки можно получить мимоходом. Всё это минимум, но жизненно необходимый.
– А учиться мы когда будем? – Ответил я. – Это всё нужно, но….
– Никаких «но»! – Строго сказал мой товарищ. – Перед лицом опасности некогда будет оправдываться, что времени не было. Будешь успевать всё, если желаешь принести пользу человечеству!
Мне стало стыдно. Ай да Сашка! Пока я прохлаждаюсь, он уже составил чёткий план по нашему самосовершенствованию. С таким планом мы скоро станем супергероями, как Бэтмен!
– C чего начнём? – Я снова ощутил, как меня захлестывает энтузиазм. Прям покалывание в конечностях началось. – В соседнем квартале секция скалолазания, может, махнем туда?
– Что, лавры человека-паука покоя не дают? – съехидничал Сашка. – Предлагаю битву на мечах в качестве разогрева.
Мы отправились в парк. В роли мечей выступали длинные палки. Сашка вёл себя очень величественно, словно и вправду был Бессмертным. На нашу битву смотрели пузатые дядьки с пивом, собачники, пенсионеры, дамы с колясками, влюблённые и прочие праздные граждане. Дети испуганно жались к родителям, а один спортсмен даже замедлил бег, чтобы оценить красоту нашего сражения. Сашка заметно увлёкся.
– В живых должен остаться только один! – крикнул приятель и ловко заехал палкой мне по шее. Я взвыл от боли.
– Ты что, сдурел?!! Маклауд фигов! – заорал я. – Щас как двину! – Отшвырнул палку и кинулся на него. Публика засмеялась. Сашка бросился наутёк. Он знал, что в гневе я страшен. Слёзы застилали мне глаза. Но Сашка бегает очень быстро. Я его не догнал и, потирая ушибленное место, поплёлся домой. Тоже мне, друг называется! Чуть не покалечил!
Мама собиралась на рынок.
– Давай, помогу, – предложил я.
Мы нагрузили продуктами сумки, а под конец мама углядела машину с живой рыбой. Живой она называлась условно. Рыба лежала в ящиках и спала глубоким сном. Мы купили пять отличных карасей и отправились домой.
– Я зажарю их в сметане, – мечтательно сказала мама. – Это очень вкусно!
Вечно она экспериментирует с продуктами. Пока мама разгружала сумки, я налил в большую кастрюлю воды и положил туда карасей. Почему-то хотелось, чтобы они ожили. Тогда я скажу:
– Мама! Рыбы живые, их нельзя жарить в сметане!
Мама ответит:
– Конечно! Кто же жарит живых карасей!
Мы поселим карасей в ванной. Я буду кормить их пшённой кашей, а потом они дадут икру, и из неё вылупятся мальки. К нам будут приходить мои одноклассники смотреть на это чудо. Соня Карамелькина скажет:
– Чёлушкин, я всегда знала, что ты очень добрый. У тебя даже караси с рынка икру дают. Другие мальчишки только и умеют, что пихаться и обзываться. А ты личность с большой буквы! Когда вырасту, выйду за тебя замуж.
В таких приятных мыслях я пребывал, пока не обнаружил, что мама достала острый-преострый рыбный нож. Я похолодел. Сейчас мама отрежет карасям головы, и….
– Нет!!! – закричал я. Мама замерла. – Они живые!
– Какие же они живые, – возразила мама. – Они уснули.
Но я не собирался сдаваться! Я потряс кастрюлю. О, чудо! Один карась слабо зашевелил хвостом!
– Вот!!! – воскликнул я с победным видом. – Они без воды уснули, а сейчас будут просыпаться.
– Ну ладно, – капитулировала мама.– Пусть воскресают. Зажарить их я всегда успею.
Я развил бурную деятельность. Переложил рыб в большой таз. Налил туда свежей воды. Затем принялся создавать дополнительный кислород. Я брал воду из таза черпаком, а потом поднимал черпак как можно выше и лил обратно. Трудился без устали, и очень верил, что у меня всё получится. Мои усилия увенчались успехом. Один карась начал подавать признаки жизни. Через полчаса он вовсю шевелил плавниками. Остальные его собратья так и не проснулись. Пришлось их отложить. Воскресший карась был бодр и весел, видимо, хорошо выспался. Он радостно сновал туда и обратно. Мама покачала головой.
– И что с ним теперь делать? – спросила она.
– Мы его отпустим! Всё равно, один он икру не даст.
– Ты собирался разводить рыб в тазу? – улыбнулась мама.
– Ну, не в тазу…
Кстати, раз уж карась ожил, то вполне заслуживает собственное имя. Я назову его Рыбстоун за твёрдость характера и волю к жизни. Я посадил Рыбстоуна в ведро. Тем временем за окном стемнело, и погода совершенно испортилась. Подул сильный ветер, начался дождь.
– Куда же ты пойдёшь? – спросила мама.
– Я отпущу его в заливе, – ответил я, натягивая дождевик и резиновые сапоги.
– Темно уже! – сказала мама. – Я пойду с тобой.
Любой спасатель на моем месте отказался бы от маминой помощи, но я был начинающий спасатель, поэтому обрадовался. Залив находится далеко. Надо долго идти через поле, потом лезть в овраг, пробираться сквозь заросли. Зато в заливе спокойно, и Рыбстоун сможет уплыть в Волгу. Конечно, плыть придётся долго, но он справится! Раз выжил в таком катаклизме, то уж до Волги точно доберётся. Я был за него абсолютно спокоен. Торжественно нёс ведро с карасём, а мама шла рядом. Мокрые ветки цеплялись за одежду, хлестали по лицу. Ноги скользили по размокшей земле. Мама иногда попискивала, но в целом вела себя достойно. Наконец, мы достигли цели.
– Удачного тебе плавания, Рыбстоун! – сказал я, едва не разревевшись от волнения.
– Не забывай нас, храбрый карась! – поддержала меня мама. – Живи долго и счастливо. Мы будем вспоминать тебя долгими зимними вечерами.
Я вылил воду из ведра, и Рыбстоун махнул нам на прощание хвостом. Поздно вечером мне позвонил Сашка и робко поинтересовался, как я себя чувствую. Я уже не обижался на него, и он облегченно вздохнул. Мы решили в понедельник отправиться в Торговый Центр. Там была стена для скалолазания. Пора вплотную приступать к воплощению мечты в жизнь.
После уроков мы поехали в Центр. Внутри у меня всё дрожало. Я не мог признаться Сашке, что ужасно боюсь высоты. На самом деле, я боюсь ещё глубины и замкнутых пространств, но расстраивать друга не хотелось. Пусть думает, что рядом с ним мужественный соратник, на которого во всём можно положиться. Может, храбрость – это как мышца, которую надо регулярно тренировать? Понуждать себя, и всё. Таким образом я себя настраивал всю дорогу. Но когда приблизился к стенке, увидел, какая она высокая, то понял, что вырастить храбрость до необходимого размера не удалось. А Сашка бодренько полез наверх. Он ловко цеплялся за все выступающие скобки, ставил ноги куда надо и ни разу не сорвался.
– Ну что, сдрейфил? – спросил приятель, когда спустился. Мне было так тошно, что не передать словами. Я старался не смотреть на сияющую Сашкину физиономию. – Ничего, Чёлушкин, героями не сразу становятся. Я в тебя верю.
От этих слов стало легче, но не намного. Сашка храбрый, а я… Мы купили по мороженому, съели и отправились домой. На душе скребли кошки. Мы стояли на остановке и ждали автобус. Рядом был оживлённый перекрёсток. Загорелся зелёный свет, по переходу пошли люди, и вдруг, откуда ни возьмись, на дорогу выскочил крошечный щенок. Он радостно и беззаботно прыгал вокруг шагающих ног, приглашая прохожих поиграть. Внутри у меня всё похолодело. Люди шли, не обращая него внимания.
– Вот дурачок, – сказал Сашка. – Сейчас красный загорится, и что будет?
Какая-то женщина нагнулась и подхватила щенка на руки. Я облегченно вздохнул. Нашёлся кто-то, кто помог бедняжке.
– Слава богу, – сказал Сашка. – Мир не без добрых людей.
Автобуса всё не было, и я снова увидел щенка! Видимо, женщина отнесла его подальше и отпустила, а он решил вернуться. Щенок снова хотел играть на проезжей части. Машины остановились на красный свет, и собачка юркнула под ближайший автомобиль. Я мгновенно представил, что сейчас будет, и кинулся к машине. Не раздумывая, нагнулся, просунул руку под кузов и позвал щенка. К счастью, он тотчас подбежал к моей руке. Я схватил его за шкирку и выдернул из-под машины. В это мгновенье зажёгся зелёный, и тяжёлый автомобиль умчался прочь. Я крепко прижимал к себе мокрого, грязного щенка, а он лизал меня в щеку. Сашка стоял бледный, как снег.
– Ну, ты, Чёлушкин, даёшь, – сдавленным голосом сказал он. – Я уж думал, тебе конец. Эх, ты, дурашка! – Это было обращено к собаке. – Давай его в ветеринарку отнесём, они наверняка знают, что с ним делать. Ветеринарка здесь рядом.
Мы понесли спасённого щенка в лечебницу. Там его не взяли. Мы предлагали собачку всем стоящим в очереди гражданам, но никому не нужен был беспородный пёс.
– У него ободранная лапа. Наверное, лишай. – Сказала старушка с тощей кошкой и отодвинулась подальше.
– Эти уличные собаки какие только инфекции на себе не носят! – буркнула дама в вязаном берете с лабрадором.
– Что же делать? – спросил Сашка. – Я не могу его взять домой. У нас ковры, мебель недавно новую купили. Он всё изгадит. Да и папа совсем не любит собак.
– Что делать, что делать… – пробормотал я. – Ясно, что делать.
Щенок оказался очень игривым. Он охотился за ногами и больно кусал голые пятки. Зубки у него были маленькие, но ужасно острые. Он находился в постоянном движении. От его мельтешения рябило в глазах. Каждые пятнадцать минут щенок делал на полу крошечную лужу. Песик ободрал обои в прихожей и в коридоре, в комнате выгрыз кусок линолеума. Он постоянно требовал внимания. Через три часа его пребывания в моём доме я устал так, словно весь день колол дрова. Когда пришёл с работы папа, щенок схватил его за брючину и начал яростно трепать. Папа свернул газету трубочкой и звонко шлёпнул щенка по спине. Тот подскочил вверх, как резиновый мячик.
– Дворняжки самые умные собаки, – сказал папа. – У них отличный иммунитет. Это прекрасные друзья, к тому же они неприхотливы.
– Ни за что!!! – вскричала мама. – Мне некогда заниматься собакой!
– Кто спас щенка? – спросил папа.
– Я.
– Вот и будешь им заниматься. Ты вполне взрослый и можешь о ком-то заботиться.
Так у меня появилась собака.
Я назвал её Пеппи. С появлением Пеппи вопрос о карьере спасателя повис в воздухе. Сашка приглашал то в секцию самообороны, то в клуб экстремального туризма. Но всякий раз получалось, что мне надо было идти со щенком на прививку или гулять. Сашка вскоре махнул на меня рукой.
– Твоя жизнь, Чёлушкин, проходит напрасно. Отдай собаку в приют, зачем она тебе? Там ей найдут хозяина: какую-нибудь одинокую пенсионерку. У старушек полно времени. А ты свою жизнь губишь. Носишься с этим щенком с утра до вечера. Ладно был бы породистый, а то бесполезная дворняжка, – с досадой говорил он мне.
– Ты видел эти приюты для собак? – отвечал я Сашке. – А я видел. И потом, я к щенку привязался, зачем какой-то старушке отдавать? Она не будет его любить, как я. Или вообще на улицу выставит. А то, что она – дворняжка, мне без разницы.
– Ой, да что с тобой говорить! – сказал мне Сашка. – По-моему, собака – только предлог, чтобы делом не заниматься. Ты просто струсил. Легче с собачкой возиться, чем настоящие препятствия преодолевать. Кисель, вот ты кто.
Так обидно мне никогда не было. Может, Сашка прав насчёт меня? Не быть мне героем с большой буквы. Высоты боюсь и глубины. Не гожусь для подвига, как ни крути. Горько было от этих мыслей. Единственный друг считал меня слабаком. А Пеппи скакала вокруг, ни о чём не догадываясь.
Пришла весна. За зиму Пеппи сильно выросла. Она оказалась на удивление смышлёной и ласковой. Когда я приходил из школы, собака радовалась моему приходу, весело крутила хвостом, и печаль исчезала. Я надевал на неё ошейник, и мы шли в парк. В один из таких дней я встретил Соню Карамелькину. Увидев нас, Соня удивилась.
– Чёлушкин, я не знала, что у тебя собака. Какая милая! Можно погладить?
– Конечно, погладь. – Соня нагнулась, и Пеппи лизнула её в нос.
– Какая ласковая! А как её зовут?
– Пеппи.
– Она и вправду похожа на Пеппи! Это моя любимая героиня!
– Моя тоже!
Мы весело болтали, ели мороженое. Потом бросали мячик, и Пеппи бегала за ним с громким лаем. Было очень весело. Соня была счастлива, словно это была и её собака тоже. Её золотистые волосы разметались по плечам, глаза сияли.
– Завтра придёшь в парк? – спросила меня Соня, когда пришло время расставаться.
– Конечно, мы каждый день гуляем.
– Я тоже приду, – сказала Соня и улыбнулась. – С тобой очень весело. Я всегда мечтала о собаке, только родители никогда не разрешат. И ты такой… С тобой здорово дружить.
– Знаешь, что? – неожиданно осенило меня. – Давай это будет наша общая собака! Пусть она живёт у меня, а гулять с ней будем вместе.
– Замечательно! – обрадовалась Соня. – А тебе не жалко со мной друга делить?
– Не жалко, – ответил я. – Мне для тебя ничего не жалко.
Это было прекрасно! Мы каждый день гуляли с Пеппи, водили её на собачью площадку. Она не всё усваивала, но очень старалась. Однажды мы, весёлые и счастливые, возвращались из парка и встретили Сашку. Правая рука у него была в гипсе.
– Грымов, что у тебя с рукой? – спросила Соня.
– Да, так, – уклончиво ответил Сашка. Он был не в духе.
– И всё-таки? – не отставала Соня. Сашка зло посмотрел на неё и покраснел.
– Упал неудачно, – огрызнулся он.
Я догадался, что Сашка сломал руку на каких-нибудь своих занятиях, но промолчал. Ему и так несладко.
– Выходи завтра в парк, – сказал я. – Будем вместе Пеппи дрессировать.
– Ладно, – буркнул Сашка. – Всё равно дома делать нечего. – И затрусил прочь.
– Доигрался в героя, – насмешливо сказала Соня. – Над ним весь класс смеётся. Вообразил из себя невесть что.
Мне стало жалко Сашку. Хорошо, что он не слышал Сонины слова. Вечером я позвонил ему.
– Придёшь? – спросил я.
– Приду, – ответил Сашка. – У тебя классная собака. Ты молодец, что её не выбросил. Умная?
– Умная, – ответил я.
– А я неудачник, – неожиданно сказал Сашка. – Сначала ногу подвернул, теперь вот руку сломал. Но я всё равно спасателем стану!
– Конечно, станешь, – сказал я.
– Я думал, ты со мной уже никогда дружить не будешь, – сказал Сашка.
– Глупости, – ответил я. – Ты завтра приходи, хорошо?
– Хорошо, – повеселевшим голосом сказал мой друг. – Обязательно приду.
Вальке не было и шести лет, когда однажды мать, уходя на работу, дала ему важное поручение: стеречь овец, которые паслись в огороде.
Была осень, с грядок уже всё убрали – и картошку, и капусту; начинались заморозки, поэтому домашние животные были в хлеву. Лишь иногда их выпускали пастись в опустевшие огороды.
Время от времен Валька высовывался в окно, посматривая, на месте ли их две овцы и четыре ягнёнка.
После обеда пришёл Витька, закадычный Валькин друг, страдавший от безделья – за него по дому всё делала бабка Анна; пришел просто так, от нечего делать. Заигравшись с приятелем, Валька забыл про овец, а когда вспомнил и посмотрел в окошко – не досчитался одного ягнёнка! Видно было, что в заборе выбиты две доски.
Валька сразу догадался, что в огороде побывал волк. Мать предупреждала его о волках. В то время шла война, и звери сбегались в места, где не велись военные действия.
От горя Валька разревелся, поссорился с Витькой, считая, что он виноват в случившемся: не пришёл бы – и Валька не забыл бы про поручение матери.
Мать не очень строго наказала Вальку – только поругала. Голову и ноги ягненка нашли в овраге у гумна. Валька снова плакал: ему было жаль ягненка; кроме того, он не выполнил просьбу матери – а он так её любил!
Слабым утешением служило лишь то, что в этот же день из огорода второго Валькиного друга – Женьки, волк тоже утащил ягнёнка. Вот Женьке попало здорово! У него был очень строгий отец, он недавно, раненый, вернулся с фронта. Валькин же отец тоже был строгий, но он ещё воевал с немцами.
Валька попросил мать не писать о случившемся отцу, она пообещала. А он дал слово, что сам ему все расскажет, как только тот победит фашистов и вернётся домой. Слово это Валька потом сдержал.
В субботний день, по-августовски жаркий,
Влетел, подобно ветру, Федя в дом
И закричал с порога: — В тристапарке
Мы были с одноклассником вдвоём.
Из рук у мамы выпало вязанье:
— Где?
— В тристапарке!
— Ты уверен?
— Да!
Я сам такое странное названье
Прочёл вверху, когда входил туда.
— А что ты в тристапарке видел, Федя? —
Спросил отец, немало удивлён.
— Лису и зебру, белого медведя,
Ещё там были тигры, волки, слон...
— Эх, грамотей,— сестра сказала бойко,—
Не понял ты в названье ничего:
Там буква «З» в начале, а не тройка,
За нею — не нули, а буквы «О»!
Не заслужил я похвалы –
Я плохо выучил углы.
Не знал, где острый, где тупой,
И рассердилась мама.
Сказала мне: «В углу постой», -
И я стою упрямо.
Тут старший брат пришёл домой,
Сказал он: «Это просто.
Есть угол меньше, чем прямой,
Его назвали – острый,
Тупой – как раз наоборот,
Тупой - и тот меня поймёт».
Я не тупой, конечно, но…
Сказал я: «Братец мой,
Ты мне напомни заодно,
Как выглядит прямой».
И старший брат сказал: «Малыш,
Протри глаза, ты в нём стоишь».
В первый же день своей работы новая учительница, Надежда Александровна, даже не вызывая ребят к доске, наставила им кучу двоек. А Саше Филимонову вписала их в журнал целых тридцать шесть штук.
Когда заплаканный Саша пришёл домой и начал рассказывать про это маме, он случайно поднял голову к потолку и застыл с открытым ртом. Посмотрела наверх и мама, у которой рот открылся ещё шире. (Оно и понятно, мама ведь больше Саши). Прямо над ними висело… ухо.
– Ты это чего тут делаешь? – испуганно поинтересовалась Филимонова.
– Слушает, конечно, – пролепетал Саша.
– Кыш, – закричала мама, – схватила швабру и саданула ею по уху.
Ухо тут же стало фиолетово-лиловым, метнулось к окну и исчезло.
Испуганные Филимоновы застыли на месте, и вдруг над ними показались губы, которые проговорили:
– Этого я вам ни за что не прощу!
Мама, с испугу, огрела шваброй и губы, из которых тут же потекла кровь. Губы с визгом исчезли.
Филимонова подошла к окну, чтобы поскорее его закрыть, но не успела, потому что оттуда в комнату влетел кулак. Мама увернулась, а Саша схватил со стола графин, и при повторной атаке огрел им кулак.
На следующий день возмущенная Филимонова пошла в школу, но там ей сказали, что учительница заболела. Мама взяла её адрес и пошла к Надежде Петровне домой.
Дверь ей открыла женщина, одно ухо у которой было филетово-лиловым, губы разбиты, а кисть правой руки перевязана.
Увидев Сашину маму, учительница испугалась и моментально рассыпалась на части, которые разбежались по всей квартире, а некоторые даже упорхнули в открытую форточку. Филимонова успела ухватить только правую ногу, которую отнесла в милицию. Там она рассказала всю эту историю и написала заявление.
Милиция тут же начала искать остальные части, она собрала уже почти всю Надежду Петровну, осталось только доарестовать левую руку и нос, и учительница сразу предстанет перед судом. Там ей предстоит ответить и за нападения на Филимоновых и за несправедливо поставленные двойки.
Васечка спал хорошо, долго. А засыпал плохо. Мама, бывало, по два часа его укачивала. На полчасика сна могла его укачать. Зато в эти полчасика можно было и разговаривать, и петь. Васечке спать ничего не мешало.
Вот как-то укачала мама Васечку, положила в кроватку. Приходит Васечкина старшая сестра Катя и говорит:
– Можно я Бритни Спирс послушаю?
– Можно, – говорит мама, – Васечке не помешает.
Катя музыку и включила. Заходит в комнату Светочка, средняя сестра, и говорит:
– Можно я Некрасова буду учить вслух? Мне в школе задали.
– Пожалуйста, – говорит мама, – учи.
Света раскрыла книгу. Заходит дедушка и говорит:
– Можно я гвоздь в стену вобью, чтобы картину повесить? Не помешает это Васечке?
– Вбей, – согласилась мама, – не помешает.
Дедушка взялся за молоток. Пришла бабушка, принесла дедушке картину, а Кате со Светой – конфеты.
– Можно, – спрашивает она у мамы, – я новости посмотрю? Там сейчас репортаж с Ниагарского водопада будет.
– Посмотри, – кивает мама, – Ниагарский водопад – это интересно.
Вот сидят они в комнате все вместе, слушают Бритни Спирс с Некрасовым, конфеты едят и на картину с Ниагарским водопадом любуются. Заходит папа и говорит:
– Мне бы письмо на работу отправить. Можно я за компьютер сяду?
– Нет, – вдруг сказала мама, – ты по клавишам очень громко барабанишь. Васечка может проснуться.
– Не проснётся он, – говорит папа, – у вас тут водопад шумит.
– То – водопад, а то – клавиши, – говорит мама, – нельзя тебе за компьютер.
– Нет, можно!
– Нет, нельзя!
– А я говорю – можно!
– А я говорю – нельзя! – закричала мама.
Тут Васечка и проснулся. Все смолкли, даже Бритни Спирс. А мама погладила Васечку по голове и проворчала:
– Всё из-за тебя с твоими клавишами! Говорила я – нельзя тебе за компьютер.
По утрам я приходил на море с Женькой. Ему было лет шесть, и он жил в одном доме со мной недалеко от берега.
Родители его вставали поздно, и Женька, будучи человеком рациональном и самостоятельным, приналадился до их пробуждения ходить на море со мной. Его мать и отец не возражали, считая, что лучше Женьке быть на пляже с кем-то из взрослых, чем во дворе, но без надзора.
В это утро море было совершенно спокойным, и мы с Женькой устроились возле самой воды на мелких, прогретых солнцем камушках.
Выкупавшись, я лёг на махровое полотенце, а Женька принялся рядом сооружать из камней не то королевский дворец, не то замок.
На моё лицо вдруг упала тень. Я повернулся и увидел девочку -ровесницу Женьки. Она молча смотрела, как он старается над своим дворцом, а рот её был чем-то занят. Я подумал, что она сосёт конфету. Женька тоже взглянул на неё мельком, не отрываясь от своей работы. Девочка ещё постояла немного, потом куда-то отошла.
– Что строишь? – спросил я у Женьки.
– Кемпинг.
– А башни зачем?
– Для сторожей. Чтоб всё сверху видели.
Женька приехал сюда с родителями на «Ладе». Порядки в кемпингах знал.
Опять подошла девочка. И на этот раз она словно бы что-то жевала. Женька посмотрел на её рот и спросил:
– Что у тебя там?
– Ничего. – Она отступила на шаг.
– А я знаю что. Резинка.
Девочка перестала жевать. Уставилась на него:
– Какая резинка?
– Думаешь, не знаю. Жевательная. Дашь резиночки-то?
И тут девочка засмеялась. Стала жевать ещё энергичнее. Потом сказала:
– У меня шоколад.
– Ну да-а! – протянул Женька. – Ври больше! Столько шоколад не жуют.
– Нет, жуют, – и она поправилась, вкусно причмокивая: – Я жую.
– Покажи, – сказал Женька. Она немного подумала и выплюнула на ладонь гладкий коричневый камушек – он был чуть побольше лесного ореха.
– Это же камень! – рассмеялся Женька.
– Сам ты камень. – Девочка поспешно сунула свой камушек за щёку. – Не веришь, спроси вон у него. – Она доверчиво посмотрела на меня и сказала, ища подтверждения: – Правда, шоколад?
Я как-то не был подготовлен к этой игре и поэтому неуверенно произнёс:
– Может, и шоколад.
– Дай лизнуть, – проговорил Женька.
– Тебе не дам, – сказала она. – А дяденьке можно. – Она снова выложила камушек на ладонь и протянула мне.
– Только тихонько, – предупредила она. – Не кусайте.
Я коснулся языком коричневатого камушка.
– Ну? – спросил нетерпеливо Женька..
– Шоколад, – сказал я.
Женька так и подскочил на месте. Он не верил.
– Давайте я лизну, – проговорил он.
Я думал, что девочка уберёт камушек в рот, но она вдруг протянула ладонь Женьке.
Он лизнул камушек, удивленно посмотрел на нас, затем на лице его появилась улыбка человека, который оказался прав.
– Я же говорил – не шоколад. Говорил.
И тут Женька схватил этот камушек и швырнул его в море. Девочка не сказала ни слова. Слёзы потекли по её щекам. Она повернулась и побежала прочь.
– Что это она? – спросил меня Женька. – Какая дурочка. Не шоколад же…
Я видел, что он был растерян и даже где-то чувствовал свою вину, но понять, что же случилось плохого, не мог.
– Пошли домой, – сказал я, – тебя уж там заждались.
Назавтра, когда мы с Женькой вновь отправились на море, я взял с собой две шоколадные конфеты.
Одну я дал Женьке, как только мы пришли. Он её мгновенно съел и взялся за свой кемпинг, а я полез в море. По нему теперь гуляли волны. Они с шумом опрокидывались возле берега и покрывали песок белой шипящей пеной.
Выбравшись из воды, я попрыгал на одной ноге, чтобы вылилась вода, попавшая мне в ухо. Говорят, вот так попрыгаешь, и будет всё в порядке. Только ничего у меня не получилось: левое ухо было как ватой заткнуто. Я снова начал прыгать и вдруг увидел прямо перед собой вчерашнюю девочку. Она смотрела на меня, как на чудака: что это, мол, дяденька занимается таким невзрослым делом. Я, забыв про свое ухо, подбежал к Женьке.
– Отнеси, – сказал я, – конфету вон той девочке.
Женька посмотрел на конфету, посмотрел туда, куда я показал.
– Вон той? – переспросил он. – Зачем?
– Отнеси. А мы с тобой ещё купим. Не одну, а больше купим.
Слово «больше» на Женьку подействовало. Он не стал задавать вопросов, а взял конфету и понёс.
Я видел, как он приблизился к девочке, как что-то сказал, как протянул ей шоколадную конфету. Девочка отвернулась. Он зашёл с другой стороны. И она отвернулась снова. Даже плечи приподняла.
Женька не огорчился.
– Не берёт, – сказал он, вернувшись, потом добавил: – И не надо, правда?
– Нет, – проговорил я, – так не годится. Идём.
Девочка стояла всё там же. Ногой шевелила камушки, словно что-то искала.
– Возьми, – сказал я и подал конфету на ладони точно так, как вчера она держала свой камушек. – Возьми. Мы тебя очень просим.
Она схватила конфету и бросила её в шипящую возле нас волну. Отхлынувшая вода понесла, понесла этот неожиданный дар в море.
Женька двинулся было вслед за конфетой, но благоразумие остановило его. Он, конечно, не заплакал. Он просто сказал: – С ума сошла.
Но девочка ничего не слышала. Её уже не было возле нас.
– Конфета – не то что камень, – досадливо говорил Женька… – Она ж из правдашнего шоколада сделана. – И снова повторил: – С ума сошла.
Мы шагали домой, и я всё думал, как сказать Женьке, как объяснить ему, что коричневый камушек был для девочки дороже нашего шоколада.
Разное приходило мне в голову. Была не понята и разрушена игра? Может быть. Обида? Возможно…
И вдруг я нашёл ещё одно объяснение, в справедливости которого не был уверен, а изложить его Женьке и вовсе не мог. Ну как бы растолковать ему, что девочка эта не сумасшедшая, не притворщица и не кривляка. А просто есть в ней уже чуть-чуть от женщины, от той самой, которую мы, мужчины, не всегда понимаем.
Мальчик спросил у туч:
- Кто вы?
- Мы тучи.
Мальчик спросил у круч:
- Кто вы?
- Мы кручи.
- Мы поля, - сказали ему поля,
- Мы - дороги, - сказали дороги, пыля.
И деревья росли одноного
В кучерявых лесах за рекой.
Было в мире всего так много,
А мальчик - один такой.
Вот, узнала на старости лет,
Что внутри у любого мальчишки,
приличного снаружи,
Скрывается отвратительный скелет!
А возможно, кое-что и похуже…
А девочки – дело другое…
Даже если она вредная дура,
Внутри у неё проложена
Изящная железная арматура!
Есть такое имя – Никодим.
В нашем классе Никодима нет.
Никодим, наверно, нелюдим,
Но на все вопросы даст ответ!
Слабых обижать не разрешит!
Если что – на помощь поспешит!
Если что – и сдачи даст! – ого!..
Очень бы любили мы его…
В нашем классе так необходим
Хоть один такой вот Никодим!
Вы знаете,
У нас
ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС!
Не только на часах,
На стрелочках-усах,
А в том углу,
И в этом,
И в кухне за буфетом
Настал.
Стоит.
Сидит.
На нас на всех глядит.
И, может, видит нас
ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС.
Но сам-то он невидим!
И мы его не видим.
Вы видели хоть раз
ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС?
Всё не «ВА»,
Да не «ВА»…
Ну, а где речка «ВА»?
Её чистые заводи
И рукава?
И русалки краса?
И кувшинки печаль?..
Всё не «ВА»,
Да не «ВА»…
Очень жаль.
Всегда и повсюду я опаздывал. Началось это, когда самостоятельно я опаздывать ещё не мог – меня возили в коляске.
Как-то зимой тётя Муся везла меня через парк на санках по какому-то неотложному делу. Она очень спешила. А когда подошла к дому и оглянулась, санки были пусты. Одни дощечки. Жёлтые и красные.
Всё оборвалось у тёти Муси. Так бывает, когда человек лезет в карман, где кошелёк с деньгами, а кошелька-то нет. Только у тёти, конечно, сильней оборвалось.
В ужасе тётя Муся бросилась назад. Она уже забыла, по каким тропинкам мы ехали. Тётя металась по парку меж сугробов. Смеркалось. С дерева на дерево мрачно перелетали вороны. Тихо и безлюдно было.
Вдруг в конце аллеи тётя заметила человека в чёрном пальто. Он быстро шёл к выходу из парка, держа в руках большой белый свёрток.
Тётя Муся побежала за человеком. Она даже не могла крикнуть: «Постойте! Погодите!» Человек скакнул в подошедший трамвай. Тот прощально дренькнул и покатил, зловеще скрежеща.
Тётя, помертвев, опустилась в сугроб. «Украли мальчика, украли мальчика», – повторяла она, глядя бессмысленно в одну точку.
А я, свалившись по дороге с санок, не припомню сейчас, с какой целью, тихонько лежал тем временем на снегу. В белой шубе, в белой шапке, в белых валенках. К тому же я, кажется, спал и не подавал голоса. Найти меня было непросто.
По счастливой, наверное, случайности, точка, в которую уставилась тётя Муся, находилась рядом со мной. Стоило тёте моргнуть, как она сразу меня и обнаружила. Впрочем, у неё на всю жизнь сохранилось подозрение, будто я нарочно вывалился из санок и пытался спрятаться.
А мама, когда особенно сердилась, говорила, что я – это вовсе не я, а чужой мальчик, который в тот вечер просто так лежал в парке на снегу. Меня же настоящего, хорошего, увёз на трамвае дядька в чёрном. Настоящий я, конечно, не врёт и не опаздывает. Радует своим поведением похитителей. А возможно, даже играет на балалайке! Это последнее предположение буквально доводило маму до слёз.
И приходилось задумываться – я это на самом деле или не я? Иногда казалось, и впрямь не я, кто-то другой, довольно противный. Хотелось бы повстречаться с тем, которого на трамвае увезли. Многим ли он лучше? Ну, подумаешь, играет на балалайке.
В общем, я ощущал тайного и безымянного соперника – то ли где-то на стороне, то ли внутри себя.
Хотя, что касалось опозданий и вранья, тут уж соперников не было. Если мама говорила: «Приходи не позже пяти!» – я обязательно являлся часов в семь. И без злого умысла. Всё была половина пятого, без четверти.… И вдруг – шарах! – семь.
Тогда мама начала разумно делать поправку на опоздание. Если хотела, чтобы я был дома к пяти, отпускала до трёх. Кое-как это действовало зимой. А уж весной, чтобы я вернулся к пяти, нужно было отпускать до часу. Ну а я в час только из дому собираюсь – хоть вообще не высовывай нос на улицу!
Обычно я возвращался домой с тяжёлой совестью, подыскивая оправдания. Ну, играли в лапту. Катались с Вадиком Свечкиным на свинье. Такой чёрный хряк с розовыми пятнами. Никак не удавалось порядочно усесться. Хрюкнет и выскользнет… Вадик в лужу упал.
Приходилось рассказывать что-нибудь поубедительней.
– Мама, – говорил я, – мы с ребятами искали растение сурепку. Для гербария.
– Какая сурепка?! – вскрикивала мама. – Ещё травы нет!
– Мы и не нашли, – горестно соглашался я.
И живо представлял себя сурепкой. Маленький, жёлтенький, немного бледный от нехватки солнца. Бедная репка, которую зовут Су. На глазах начинал я увядать.
Однажды в магазин завезли огромные платки из семейства шалей – по ночному чёрному фону золотая надпись: «Уж полночь близится, а Германа всё нет». Мама нарочно купила такой и укоризненно в него заворачивалась, когда я опаздывал.
Ох, до чего ясно видел я, как этот злосчастный тащится домой после полуночи, прикидывая, чего бы такое соврать.
– Ну, вот и Герман, – встречала мама у дверей.
И это было хуже подзатыльника. Всем удручённым своим видом она говорила, что меня настоящего, увы, похитили в младенчестве, подсунув никудышного какого-то Германа.
Грубое имя Герман. Зловещее, как скрежет трамвая по рельсам. С таким только после полуночи и являться.
Герман был коварен, пробуждая дурные наклонности, – уже тянуло поиграть в «пьяницу» и разложить пасьянс, уже подумывал я о лёгком богатстве и зажиточных старухах. Он одолевал, и тогда я бросился к маме.
– Это же я! Твой сын, затерянный в сугробе! Я буду стараться – изменюсь к лучшему и овладею балалайкой!
Мама обняла меня так хорошо – без всяких сомнений в моей подлинности. И мы поревели, утираясь золотом шали, так что проклятый Герман совершенно расплылся, оборотясь каракулями и закорючками. А лица наши озолотились, как ёлочные шары. И мы глядели друг на друга и вроде узнавали вновь.
– Да ты золотой ребёнок! – смеялась мама.
Часы как раз пробили полночь. И было так легко, и ясно было, что с Германом покончено, раз и навсегда.
– Мам, ты не поверишь! – сказал я и сел на табуретку.
Мама вытерла руки и посмотрела на меня:
– С чего ты взял? – улыбнулась она.
– А ты мне никогда не веришь.
– Вот так новость! Это как? – Мама удивлённо вскинула брови и села рядом.
– Да вот так! Что бы я ни сказал – никогда не веришь!
– Неправда! – возразила мама.
– Вот видишь… – вздохнул я.
– На улице-то – вон – голый лёд! Голый лёд! – причитала бабушка откуда-то изнутри шубы.
Я понимающе кивал, помогая ей развязать платок, а про себя думал: «Действительно… голый – и на улице. Нехорошо как-то».
Я сказал:
– Пшшш! – и у мамы на плите сбежало молоко.
Тогда я сказал:
– Дзынь! – и со стола упала тарелка.
– Трам-пам-пам! – сказал я, и заиграла музыка.
Совсем развеселившись, я хотел было сказать «Бум!» или что-нибудь в этом роде, но прибежал папа и сказал:
– Тсссс! – и мне пришлось замолчать.
Бабушка отдыхала в пансионате под Киевом. Как-то попросила, чтобы её пораньше разбудили. Утром приходят, а на дверях записка: «Просьба не будить. Ушла на речку»…
Как-то я рассказывал друзьям:
– В детстве меня музыке учили из-под палки.
– Ну ты хоть что-то помнишь?
– Палку – да!
Однажды папа пел мне колыбельную. После первого же куплета я заснул. Но папа меня разбудил:
– Слава, не спи, сейчас будет самое страшное!
Солнечный лучик прошёл сквозь окно,
В шкаф заглянул, улыбнулось пальто:
«Скоро меня будут в школу носить,
Верхнюю пуговицу надо пришить».
Дружно ботинки вскричали: «Ура!
Скоро весна! Нас почистить пора!
Будем по лужам мы весело шлёпать,
Дружно скакать и по улицам топать».
Кепка ворчала: «Не надо скакать,
Может меня ведь и ветром сорвать!
Скачут такие, как вы, по дороге,
Мокрые вечно у мальчика ноги!»
Заволновались юбки внутри:
«Больше не будем сидеть взаперти!
В душном шкафу нам не место лежать!
Будем на воздухе бодро гулять!»
Солнечный лучик скользнул по стеклу,
Солнце зашло, стало тихо в шкафу.
Однажды мартовский солнечный лучик сквозь капель скользнул на кухню. Кто-то небрежно закрыл дверцу холодильника, и лучик сквозь щёлку залез внутрь. Что тут началось! Морковка пустила навстречу солнцу зелёный хвостик. Картофель, лежащий рядом на полке, тайно симпатизировал оранжевой красотке. Он тут же распахнул свои сиреневые глазки-росточки. Сыр, которому морковка тоже нравилась, сник. Ведь он лежал так далеко: на другой полке. От обиды он покрылся серой плесенью. Лук выпустил коротенькие стрелки, охраняя толстушку-брокколи. Ведь она, умывшись лучом, расцвела золотыми звёздочками цветов. Зазеленел сельдерей, распустив изумрудные кудри. Ну, чем он хуже морковки?
Холоден остался лишь кусок масла, которому побеги, росточки и хвостики были вовсе не интересны. Как, впрочем, и весна.
Где-то далеко в Подушечной долине,
Где бушует Одеяльный океан,
Где шевелятся колени-глыбы,
Где на простыне гуляют овцы и баран,
Есть Пододеяльная пещера.
Лишь наступит ночь –
Из чёрной глубины
Там мои сокровища возникнут.
Это – сны.
