С крыши капала вода.
- Мда-а-а, - сказал наш папа. - Мда-а-а…
Поглядел на горизонт,
взял наш с Витькой старый зонт,
старый, рваный… (им в подвале
мы щенка дрессировали)
и, шагая под зонтом,
снова «Мда-а-а…» сказал потом.
Дождик капал в два этапа:
с крыш на зонт, с зонта – на папу.
(Из сборника «Сказки для людей»)
Вдоль садовой ограды малина и смородина росли так тесно, что казалось, там больше не поместиться и травинке, но крапива, видно, так не считала: ух, сколько её там было! Там-то и жила Гусеница.
Жила она на самом большом кусте крапивы и с утра до ночи жевала крапиву – это было всё, что она умела делать, бедняжка! Но не подумайте, что она жаловалась на свою судьбу. Ничего подобного!
– Ах, как хорошо жить на свете, когда крапивы вдоволь! – приговаривала она в те редкие минуты, когда переставала жевать. – Да, это и называется – жить в своё удовольствие! Как хорошо!
А кругом и правда было так хорошо! Солнце с каждым днём поднималось всё выше, сияло всё ярче, грело всё сильнее – и на земле все старались ему подражать: деревья, кусты и травы тянулись в вышину; речка сверкала так, что больно было смотреть; всё теплее становился ветер, а луг покрылся тысячами маленьких жёлтых солнышек – это расцвели одуванчики.
Что говорить – была весна! Но Гусеница и знать не желала о весне. Она никогда не оглядывалась вокруг. Она смотрела только на крапиву, видела только крапиву, думала только о крапиве и жевала, жевала, жевала крапиву… Даже Лесной Клоп, который жил по соседству, на ветке смородины, находил, что это чересчур.
– Конечно, еда – дело важное, – объяснял он Тлям, сидевшим под листом, – но нельзя же из-за еды – тем более из-за крапивы – забывать обо всём на свете! Где, спрашиваю я, где у этой Гусеницы высшие, духовные интересы? Тут ими и не пахнет!
И Тли, хотя они и ничего не понимали в этих рассуждениях, хором поддакивали Клопу: ведь сам-то Клоп, что и говорить, умел не только есть, но и пахнуть, да ещё как – особенно когда волновался. А он всегда волновался, если ему возражали…
Но Гусеница и не думала волноваться. Она, можно сказать, и ухом не вела (тем более что ушей у неё не было).
– Я выше этих пересудов, – ворчала она. – Я занимаюсь делом, а на всех остальных мне наплевать!
Спору нет, своё дело она знала: ведь далеко не каждый сумеет с утра до ночи глодать сырую крапиву и ни разу не обжечься! И всё-таки… И всё-таки, по-моему, ей не следовало так презирать всех остальных! Например, птиц.
– Поют, – сердито ворчала она, когда птицы распевали свои лучшие песни. – Поют и чирикают! Пустозвоны! Песнями сыт не будешь!
– Ах, нет! Петь – это так прекрасно! – вздохнул молоденький Кузнечик, который умел играть на своей скрипочке одну-единственную ноту. – Я бы так хотел петь, как птица!
– Ну и пой! Пой на здоровье! – хихикнула Гусеница. – Можешь даже летать! Самое подходящее занятие для пустозвона!
– А… ведь… когда-нибудь… и ты… будешь… летать, соседка… – раздался чей-то медленный, скрипучий голос.
Гусеница так изумилась, что даже оглянулась. Это говорила мудрая старая Улитка. К её словам нельзя было не прислушаться: все знали, что она старше всех на свете – ей было два, а то и три года – и она много повидала на своем веку.
– Это вы мне? – спросила Гусеница.
– Да… да… именно тебе… Когда-нибудь у тебя вырастут крылья, и ты… будешь… летать… почти… как…
Но Гусеница не дала ей договорить.
– Какая чушь! – крикнула она. – Я – летать? Нет уж, спасибо! Да ни за что на свете! Пусть этой чепухой занимаются птицы! Бессмысленные, пустоголовые твари!
– Ты бы… поосторожнее… о птицах… – проговорила Улитка, опасливо втянув рожки. – Ведь… они… могут… тебя съесть!
Тут Гусеница чуть не подавилась от возмущения.
– Съесть меня? – крикнула она. – Съесть меня? Меня никто не может съесть! Я волосатая и очень-очень противная на вкус! – с гордостью проговорила она, немного успокоившись. – Это видит всякий, у кого есть глаза! Да! Меня никто не может съесть! Есть – это моё дело!
И она было уже собралась заняться своим делом, как вдруг… Как вдруг что-то огромное, страшное с шумом и свистом налетело на неё. Гусеница почувствовала, что её стиснули, подхватили и понесли высоко-высоко, в самое небо…
«Ну что ж, попила, поела – недаром жизнь прожила», – мелькнуло у Гусеницы в голове. Бедняжка решила, что пришла её смерть… На самом деле это был Скворушка, совсем молоденький, желторотый: он даже не знал, что таких гусениц не едят, и был очень горд своей добычей.
– Мама, мама! Гляди, чего я нашел! – крикнул он, усаживаясь на ветку перед скворечником, прибитым на очень высокой ёлке.
Из скворечника выглянула мама Скворчиха.
– Брось немедленно эту гадость! – строго сказала она. – Ох уж эти дети! Всякую дрянь тащат в рот! Брось сейчас же, а то у тебя живот заболит. Скворушка, к счастью для себя – а особенно для Гусеницы! – был послушным ребёнком. Он немедленно выпустил Гусеницу из клюва, и она стремглав полетела вниз. Но, надо отдать ей справедливость, она не потеряла головы: падая, она успела выпустить шелковинку, и чем длиннее становилась шелковинка, тем плавнее становилось падение. А вскоре шелковинка зацепилась за сучок. Гусеница ловко подтянулась и наконец, слегка помятая и очень испуганная, уселась на сучке и смогла перевести дух.
Чуть-чуть отдышавшись, она почувствовала сильный голод и огляделась в поисках своей любимой крапивы. И она увидела… Она увидела луг, и речку, и лес за рекой – весь мир, большой и широкий мир, в котором она родилась и выросла и которого никогда не замечала.
– Сколько крапивы! – вырвалось у неё. – Я и не знала, что на свете так много крапивы!
– Извините, вы что-то сказали? – спросил чей-то бас у неё над самым ухом (хотя ушей у неё, как вы помните, не было).
Гусеница вздрогнула и обернулась. Возле неё сидел Жук, такой большой, что просто странно, как это она не заметила, когда он появился. Он был весь закован в блестящий тёмно-коричневый панцирь, а на голове у него торчала пара длинных, грозных рогов.
– Я сказала, как много крапивы, – объяснила она, против обыкновения, довольно вежливо: уж очень внушительный вид был у Жука.
– Крапивы? Где? – переспросил Жук удивлённо.
– Ну, всюду! – Гусеница повела головой.
Но Жук продолжал недоумевать.
– Если вы имеете в виду вот это, – показал он вперед, – то это вовсе не крапива! Это речка!
– Да нет! Вон там, наверху!
– Наверху? – засмеялся Жук. – Это небо! Уверяю вас, там нет никакой крапивы!
– То-то, я смотрю, цвет какой-то странный, – согласилась Гусеница. – А вон там, впереди? Там всё зелёное – это, уж конечно, крапива!
– Да что вы, – удивился Жук, – это же лес! Лес!
– Это ещё что такое? – буркнула Гусеница. Ей стало уже неинтересно слушать.
Но Жуку, видно, понравилось объяснять.
– Лес – это замечательная вещь! – с воодушевлением продолжал он. – Это много-много деревьев, и кустов, и трав, и… и всего, чего душе угодно!..
– Значит, там-то есть крапива? – перебила его Гусеница.
– Ещё бы! – ответил Жук. – Крапивы там хоть отбавляй! Но что крапива! Там есть вещи гораздо повкусней! Например, ягоды! Земляника! Или листья на берёзах! Объедение! Куда лучше крапивы!
– Сомневаюсь, – сухо сказала Гусеница.
– Уверяю вас! – горячо продолжал Жук, – Хотите, полетим туда! И вы сами убедитесь!
Гусеница пробормотала что-то невнятное. Ей почему-то было стыдно признаться, что она не умеет летать.
Но Жук ничего не заметил. Он был занят: приподняв жёсткие блестящие надкрылья, он развернул пару чудесных прозрачных крыльев и загудел, накачиваясь воздухом, – так делают все жуки, готовясь в полёт.
– Полетели! – крикнул он наконец, и Гусеница осталась одна…
– Подумаешь, расхвастался, надутый! – обиженно сказала она. – У меня тоже будут крылья! Вот!
– Вы были правы, соседка, – сказала она Улитке, когда, после долгого и трудного путешествия по стволу ёлки, добралась наконец до родной крапивы и утолила первый голод (люди в таких случаях говорят «заморила червячка», но, конечно, Гусенице это выражение вряд ли понравилось бы).
– Права?.. Я всегда права… А ты… о чём, соседка? – спросила Улитка.
– Я поняла, что мне нужны крылья! Я очень рада, что они у меня будут! И поскорей бы! Ведь тогда я полечу и съем весь этот вкусный… как его… ага, лес!
Улитка только покачала головой. Зато Лесной Клоп, который с интересом прислушивался к их разговору, с довольным видом сказал:
– Не говорил ли я? Не говорил ли я, что, когда она повидает свет, у неё сильно расширится кругозор?
И Тли, хотя и не могли припомнить ничего подобного, разумеется, дружно с ним согласились, чтобы не волновать Клопа…
Гусеница их уже не слушала: она принялась грызть крапиву. Ведь теперь ей ещё больше хотелось вырасти и поскорее стать крылатой. Но хотя грызла она свою крапиву с прежним аппетитом, и крапивы было по-прежнему вдоволь, не всё оставалось по-прежнему. Одуванчики давно отцвели и облетели; на лугу появились новые цветы; вскоре отцвели и они – ведь цветы живут так недолго. Изменилась и сама Гусеница. Она очень выросла – и не мудрено, ведь на аппетит она никогда не могла пожаловаться! А главное, она стала совершать поступки, которых от неё никак нельзя было ожидать! Порой, например, она переставала грызть крапиву, поднимала голову и озиралась, словно чего-то ждала. А иногда она даже всползала на самую верхушку куста и подолгу смотрела вдаль. Конечно, она бы ни за что и никому – даже самой себе! – не призналась, что ей хочется снова увидеть небо, и речку, и луг, и лес… Но вокруг ничего не было видно, кроме листьев крапивы – крапива тоже очень разрослась к этому времени! – и Гусеница спускалась вниз и со вздохом принималась грызть самый большой и сочный крапивный лист.
А однажды Гусенице приснился сон. Кто бы мог подумать! Да, да, самый настоящий сон! …Она вдруг стала большая-пребольшая; кожа на спине у неё лопнула, приподнялась – точь-в-точь как у Жука! – развернулись два огромных перепончатых крыла, и она взлетела! Вот она кружит над ёлкой – скворцы в ужасе прячутся в свой скворечник, а Гусенице и нет до них дела: мерно взмахивая могучими крыльями, она летит над лугом, над речкой – туда, к далёкой синеющей полосе леса. Вот-вот она будет там… Остаётся всего несколько взмахов… Но тут с шумом и свистом налетает страшный вихрь… крылья обрываются… и она падает… падает… падает…
Она проснулась, вздрогнув, и от её резкого движения что-то полупрозрачное, легкое, как мушиное крыло, сорвалось с листа и, покачиваясь, медленно, плавно опустилось на землю. Её крыло! Но нет, это была всего-навсего её старая шкурка. Гусеница так выросла, что уже не помещалась в ней, и шкурка лопнула и свалилась… Так, значит, она просто-напросто перелиняла во сне? А крыльев у неё всё нет? Да и будут ли они когда-нибудь? Ведь время идёт и идёт…
Да, время шло и шло. И хотя лето было в самом разгаре, и солнце, казалось, грело сильнее прежнего, и на смену отцветшим цветам приходили всё новые – что-то ушло вместе с ушедшей весной. Гусеница и сама не понимала, что ей чего-то не хватает, как однажды у неё вдруг вырвалось:
– Как жаль, что птицы больше не поют!
Она тут же испуганно оглянулась – не слышал ли кто её странных слов? Слава богу, кажется, никто не слыхал? Хотя почему Лесной Клоп так сердито на неё смотрит? И почему все Тли дружно захихикали тоненькими голосами? Ну что ж, она заслужила насмешку! Подумать только, что она – она! – могла сказать такую вещь!.. Нет, надо выкинуть все эти глупости из головы. И в этот самый день прилетел откуда-то первый жёлтый лист. А потом жёлтых листьев стало много-много, и они начали падать; всё чаще накрапывал дождь, ветер становился всё сильнее и холоднее, и даже солнце ничего не могло с этим поделать… И наконец наступил роковой день: день, когда Гусеница почувствовала, что она больше не хочет – не может! – есть. Да, да! Вялая, сонная сидела она на листе – на большом, сочном, аппетитном листе! – и, вместо того чтобы грызть его, вяло и сонно, словно от нечего делать, обматывала сама себя шелковинкой.
– Смотри-ка! – взволнованно сказал Лесной Клоп. – Наша соседка-то, видно, помирает! Перестала есть! Ну что ж, я всегда говорил ей, что фантазии до добра не доведут! Но кто в наши дни слушает разумные советы!
На этот раз Тли даже не поддакнули ему: они только ещё глубже уткнули носы в мякоть смородинного листа. Да и неудивительно: Клоп действительно очень разволновался!
А Гусенице было уже всё равно. «Может быть, я и правда умираю, – сонно подумала она. – Значит, у меня так и не будет крыльев… Ну что ж… хотя жаль… жаль…» Кто знает, о чём она жалела…
Но она не умерла. Вяло и сонно, но упорно она продолжала до поздней ночи обматываться шелковинкой. А когда настало утро, Гусеницы на листе крапивы уже не было. Зато под листом, крепко-накрепко привязанный к толстому стеблю, висел плотный шелковистый кокон. Так прочно был он устроен, так надежно прикреплен, что ему были не страшны ни дожди поздней осени, ни снег, падавший вокруг, ни метели, завывавшие в голых ветках, ни морозы, от которых порой замертво падали голодные пташки и трещали, лопаясь, стволы деревьев. Прошла зима; с сосулек закапали первые слезинки – сосулькам было жалко, что зима проходит; набухли почки на деревьях; на проталине выглянул первый подснежник, – кокон всё висел и висел, неподвижный, застывший, словно неживой. Может быть, и правда там не было никого живого? Но едва раскрылись одуванчики на лугу, с кокона слетела верхушка, и какое-то странное существо неуклюже выползло наружу и уселось на сухом листе. Боже, какое жалкое это было создание! Мокрое, беспомощное, всё измятое, и вдобавок на спине у него висели две сморщенные, тоже мокрые, тряпочки! Но солнце, доброе весеннее солнце, для которого все равны, поглядело на него так же ласково, как на самый прекрасный цветок; и под его тёплым взглядом морщинистые лоскутки расправились, развернулись, – и ослепительными красками засияла пара чудесных крыльев! Да, никто бы не узнал в этой прелестной Бабочке нашу старую знакомую – Гусеницу!
Да и кому было её узнавать? Ведь ни Кузнечика, ни Лесного Клопа, ни Тлей давно не было на свете… И всё-таки кто-то её узнал.
– Ну, что… соседка? – прозвучал скрипучий медленный голос. – Вот… видишь… у тебя… теперь… есть крылья…
– Ах, здравствуйте, милая Улитка! – отвечала Бабочка. – Да, да, у меня теперь и правда есть крылья! Крылья!
– И ты… можешь… полететь… и сгрызть весь… лес… как ты… собиралась…
– Сгрызть? – удивлённо приподняла крылышки Бабочка – Что это значит – сгрызть?
Улитка тихонько хихикнула.
– Ах, да! – вспомнила Бабочка. – Помню, помню! Но почему-то мне совсем не хочется грызть! Да и нечем, по правде говоря! – смущенно засмеялась она. Она говорила правду: вместо зубастого рта у неё теперь был нежный, тоненький хоботок, пригодный разве для того, чтобы пить цветочный нектар.
– Без… еды… долго… не протянешь… – начала было Улитка, но Бабочка не дослушала её.
– У меня есть крылья! Крылья! – ликующе повторяла она. – Я могу лететь, куда хочу, и любоваться всем на свете! Ведь крылья… ведь для того и даются крылья, правда?
Улитка – впервые на своем долгом веку – не знала, что сказать. Она ещё обдумывала свой ответ, когда рядом с Бабочкой опустился на листик молоденький Мотылёк. Он был горд и взволнован: ведь это был первый его полёт, и даже когда он сел на листик, крылышки его так и ходили!
– Полетим? – крикнул он, заметив Бабочку.
– Полетим! – радостно откликнулась она.
Оба вспорхнули и полетели туда, где на лугу пестрели цветы, где ослепительно блестела речка, где вдали синела зубчатая полоса леса, – оба юные, сами прелестные, как два цветка.
А Улитка всё думала.
Перчатки
В проседи соли,
Что с потом впиталась в них,
Как память о прошлом
Боксеры
Хранят меж реликвий своих.
Перчатки
Лежат устало,
Своей недовольны судьбой.
Их тянет
На ринги спортзалов,
Их тянет в суровый бой.
Чтоб снова
С завидным уменьем,
Не попадая впросак,
Распутывать
Хитросплетенья
Встречных
Быстрых атак.
Чтоб снова
Техничной игрою
Болельщиков покорить...
Перчатки,
Родившись для боя,
Не могут без боя
Жить!
Мой мяч,
Футбольный мяч, -
Он кругл.
Ему противен
Тёмный угол,
Где он пылится на полу.
Мяч слишком кругл,
Чтоб жить в углу.
Зато
Какое счастье
Вволю
Скакать
По травяному полю.
Ногам
Подставивши
Бока,
Легко
Взлетать
Под облака!
Какое это
Наслажденье -
Быть в центре,
Быть в пылу
Cраженья!..
Жаль,
Поле боя -
Тесный двор.
И ограничен твой простор.
Какое всё же
Счастье -
С лёта
Внезапно поразить
Ворота!..
Р-раз! -
Неудачный поворот -
И мяч
В окне
Вместо ворот.
И на асфальт
Летят
Осколки...
И арестованы
Футболки...
А мяч
Пылится
На полу -
Он провинился,
Он в углу.
Однажды кто-то сказал, что в нашем сквере на улице Трёхгорный вал будут ставить пушки для салюта.
Эту новость принёс Хромой. Обычно он ходил медленно, а в этот раз почти летел, торопливо волоча за собой свой огромный чёрный ботинок.
– Завтра… будут для салюта пушки ставить. Я точно узнал, – сказал он и уставился почему-то на меня.
– Ну, молодец, что узнал, – сказал я спокойно, чтобы не обижать Хромого. – Теперь что мы должны делать? Плясать?
Хромой обиженно отвернулся.
– Мама! – крикнул я с порога. – От салюта что-нибудь вообще остаётся?
– В каком смысле? – спросила мама и подняла голову от тетрадок.
– Ну в каком-каком… когда заряды, когда салют… понимаешь ты или нет? От них что-нибудь остаётся?
– Ну… да, – очень неуверенно сказала мама. – Конечно. Должно оставаться. Эти, как их… гильзы. Железные и пустые.
– Эх, ты! – с вызовом сказал я. – А ещё в аспирантуру собралась поступать! Диссертацию защищать по каким-то там… искусственным волокнам! Гильзы же на земле остаются! А стреляют зарядами! Неужели ты даже этого не знаешь?
– У папы спроси! – сказала мама, внимательно посмотрев на меня, и опять углубилась в свои тетрадки.
Дома у меня была книжка про оружие. Это была самая лучшая книжка в моей библиотеке, правда, обложка давно оторвалась и потерялась безвозвратно. Поэтому авторов я не помню. В ней были такие главы: про арбалеты, про гладкоствольные мушкеты, про наганы, про винтовку Мосина образца 1895 года, про автомат Калашникова, про автоматические карабины. В ней были разные потрясающие рисунки. Но в ней ни слова не было про салюты.
Я внимательно на всякий случай пролистал книжку три раза (хотя и так знал её почти наизусть), и стал ждать папу с работы.
Когда пришёл с работы папа, он тоже не смог ответить – что остаётся от салюта?
– Пшик остаётся! – насмешливо и коротко сказал он и пошёл ужинать.
– Сам ты пшик! – закричал я. – Ну и иди, ешь свою жареную колбасу! Жареный колбасник!
– Лёва, ты что, рехнулся совсем? – испугалась мама. – Что с тобой вообще происходит? Может, ты болен?
– Я-то здоров! Со мной-то всё в порядке! А он, кроме колбасы, ничего знать не хочет! – продолжал неистовствовать я.
– Так! – сказал папа и крепкой рукой усадил меня на стул напротив себя. – Ну-ка, успокойся.
Я долго молчал и быстро ел жареную колбасу, которую незаметно поставила передо мною мама. Я ел не потому, что был голоден, а так, чтобы действительно успокоиться.
– Почему вы ничего не знаете? – действительно успокоившись, спросил я. – Мама вот пишет диссертацию. Ты вообще директор фабрики. Кто-нибудь из вас может узнать, остаётся что-то от салюта, или нет?
Родители переглянулись.
– Что случилось-то, можешь наконец объяснить? – сердито сказала мама.
Папа молча пошёл звонить.
Сначала он позвонил дяде Мише Менделевичу, своему однокласснику.
– Миш! – сказал он. – Это я, привет… Ну, ты как? Я вообще-то нормально. Да ничего не случилось. Слушай, а ты не помнишь случайно, когда в сорок девятом, не то в сорок седьмом у нас на Самотёке пушки для салюта ставили… Да-да, ещё твоя бабушка оглохла потом на три дня… Да-да, мы ходили тогда с Танькой и с Людмилой Ивановой… Слушай, к чему эти подробности? Разговор идёт не об этом. Я вот хочу тебя спросить, ты не помнишь, что потом от этих выстрелов… Ну да. Что остаётся потом? Какие-то там штуки на земле валялись. Даже потом говорили, какой-то дом вроде загорелся случайно… Не помнишь? Ничего не помнишь? Да, давно это было. Жаль. Очень жаль. Зачем мне? Да, честно говоря, не знаю, так, ерунда всякая… Ну… Лёвка пристал. Очень хочет знать, что остаётся от салюта. Ну всё, пока. Пока, не буду отрывать.
Потом папа повернулся ко мне и сказал:
– Не помнит он. Всякую ерунду помнит, а это не помнит. Вот балда.
– Спасибо, пап, – сказал я. Честно говоря, мне было немного перед ним стыдно. – Извини за это… за беспокойство. Только ты ещё кому-нибудь позвони. А? Так, на всякий случай.
– Слушай, ну зачем тебе это надо? – взорвалась мама. – Объясни.
– Он не может объяснить. Надо и всё, – грустно сказал папа. – У меня тоже так было, но уже давно. Сейчас. Попробую ещё позвонить.
Он набрал какой-то номер и сказал в трубку:
– Михал Иваныча можно? Михал Иваныч, это Левин. Да нет, ничего не случилось. Михал Иваныч, вы когда-то мне говорили, что в артиллерии служили… Нет? Извините. Я просто хотел узнать…. Вы не знаете, что остаётся от салюта? Зачем? Да вот, говорят, у нас пушки в сквере будут ставить, на 7 ноября. Общественность волнуется, как бы дом не загорелся. Ну, соседи, в смысле. Ну, там заряды всякие начнут падать. Нет? Не в курсе? Ну, извините… Пока. До завтра. Вернее, да, до послезавтра.
– Человек на больничном, – виновато сказал папа. – А я его с салютом дёргаю. Знаешь, как неприятно, когда начальник домой звонит? Микроинфаркт можно получить. Извини, Лёва, – взмолился он, – я больше не знаю, кому ещё звонить. Просто башка уже не варит. Я и так целый день на телефоне вишу. Да ещё вопрос такой… сложный. Так сразу и не сообразишь. Пусть мама теперь попробует.
Папа прилёг на диван и положил локоть под голову.
– Да! – саркастически сказала мама. – Мама у вас по всем вопросам специалист. По всем отраслям знаний, так сказать. А я вот думаю, что военное дело – это чисто мужская специальность. Эх вы… артиллеристы.
Мама села к телефону, открыла записную книжку и начала листать.
– Так! – сказала она. – Вот кто нам всё расскажет про салют.
У меня даже замерло сердце от хорошего предчувствия.
– Константин Иваныч? – спросила мама ласковым и звонким голосом. – Да, это я. Собственной персоной. Как вы себя чувствуете? Да? – мама звонко засмеялась, и стала что-то слушать. Слушала довольно долго, а потом дождалась, когда можно будет сказать, и сказала:
– Константин Иваныч, а я к вам за консультацией. Нет, это не к защите. Нет, не по профессии. Просто так… один вопрос. У нас пушки для салюта будут ставить, к 7 ноября. Совсем близко от дома. Вообще в двух шагах. А кому жаловаться? Да вы что. Разве можно жаловаться на такие вещи? Это же в честь праздника. Как какого? Константин Иваныч, ну вообще, вы такие вещи говорите. Да. Ну, конечно. Никто не собирается жаловаться, что вы. Все даже довольны. Но есть такое подозрение, что после салюта что-то остаётся… что-то там падает на землю. Вы случайно не знаете? Вдруг когда-нибудь сталкивались с этим вопросом… Во время войны, или после. Нет? Ну, жаль. Дети спрашивают, да и соседи, – мама вдруг густо покраснела. – Короче говоря, все спрашивают, что остаётся от салюта и не хлопнет ли оно кого-нибудь по башке. Короче говоря, вы не знаете, и спасибо вам большое. Ничего страшного. Пока.
Мама повесила трубку, подошла к окну и сказала:
– По-моему, это какой-то бред. Всё, чем мы тут занимаемся. Не хочу я никому врать. Никто, кроме нас, во всем мире не интересуется этим салютом. По-моему.
Я ушёл в свою комнату.
Из моего окна сквер было не видно. Его было видно, только если выйти на балкон.
– Лёва, иди-ка сюда! – громко позвала меня мама. – Я вышёл опять в большую комнату и демонстративно встал посередине. Не очень-то хотелось мне с ними разговаривать. Тоже мне, специалисты узкого профиля.
– Скажи, а что вы собираетесь делать… ну, вот с этим, что якобы остаётся от салюта? Вы собираетесь его взрывать? Бросать в костёр? Да? – спросила мама. – Но ты же знаешь, что я не разрешу тебе во всём этом участвовать.
– Нет, мы не собираемся, – устало и уныло сказал я.
– Тогда зачем? – опять спросила мама с нажимом.
– Мам, ну как тебе объяснить. Ну, я не знаю… Просто мы будем ходить с фонариками и искать, осталось ли что-то от салюта. Вечером, в темноте.
– А потом? Потом? – спросила мама. – Взрывы будете устраивать? А если кто-то получит увечье, кто будет отвечать? Кто будет нести ответственность?
– Вообще-то, всё, что горит, должно сгорать уже в воздухе. Не станут, по идее, ставить пушки в центре города, чтобы что-то ещё несгоревшее падало на землю, – солидно сказал папа.
– Это по идее! По идее – да! По идее ничего не должно оставаться! – горячо сказала мама. – Но у нас же всё будет как всегда! Что-то сгорит, что-то не сгорит. Придут эти… с фонариками, соберут. А потом что? Я запрещаю тебе этим заниматься, ясно? Забудь про эту вашу идею! – сказала мама и дала понять всем своим видом, что разговор окончен.
– Нет, мама, – сказал я. – Я не могу забыть про эту нашу идею.
– Но почему? – закричала мама.
– Не могу и всё. Потому что мы договорились.
– Марин! Я тебя прошу! – сказал папа. – Судя по всему, ничего там от этого салюта не остаётся. Или так… остаётся, но ерунда всякая. Не о чем беспокоиться.
– Я беспокоюсь, – со слезами на глазах сказала мама, – о том, что будет с твоим сыном. Если он сейчас уже такой упрямый балбес, то что нас ждёт дальше? Но, по всей видимости, тебе эти мелочи не интересны. Так сказать, детали нашего быта.
Папа вздохнул и повернулся лицом к стене.
– Иди спать! – сказала мне мама. – Но сначала принеси мне воды.
Я принес воды, и мама успокоилась.
– Ладно, – вздохнула она. – Делай, что хочешь. Только ничего не взрывай, пожалуйста, ладно?
И поцеловала меня в щёку.
Перед сном я лежал и думал. Я представлял, как весь наш двор – душистые палисадники под окнами, битумную крышу трансформаторной и железную крышу котельной, низкий кирпичный гараж отца Серёги-маленького, теннисный стол на кривых ногах, наши молодые саженцы, врытые в сухую землю – всё это знакомое наизусть пространство – засыпают разноцветные салютные заряды. Они шипят в темноте – и мы, обжигаясь, поднимаем их с земли и передаём друг другу.
Но пушки не привезли. Ни завтра, ни послезавтра. Хромой во двор не выходил.
– Будет отвечать за свои слова, инвалид фигов, – сказал Колупаев.
Пушки привезли только утром седьмого ноября. Но мы узнали об этом слишком поздно. Уже в наступивших сумерках мы отправились на них смотреть. В кустах, возле памятника рабочему с булыжником, стояло что-то аккуратно закрытое военным брезентом. Мы хотели подойти, но нас остановил офицер в плащ-палатке. Шёл дождь, и фуражка смешно топорщилась у него под капюшоном. Рядом с офицером, в этих же кустах стояли два солдатика и курили.
– Куда? – коротко спросил офицер.
– Можно мы на пушки посмотрим? – спросил я.
– Идите отсюда. Быстро, – сурово сказал офицер.
– Товарищ офицер! – захныкал я. – Можно мы чуть-чуть постоим, посмотрим на пушки?
– Мне что, два раза повторять? – спросил офицер решительно.
И сделал шаг. Мы отступили.
– Товарищ офицер, а от салюта что-нибудь остаётся? – спросил Сурен. – Там эти… заряды… патроны… гильзы… ракеты пустые… А?
– Что? – заорал офицер. – Пошли отсюда, мелочь пузатая! Чтоб я вас не видел!
Как ни странно, мы не ушли.
Сквозь темноту я видел усталые глаза офицера. По-моему, он сильно удивился, что мы не ушли. Солдаты тоже посматривали на нас с интересом.
– Ну, мне что, милицию, что ли, вызывать? – спросил офицер обиженно.
– Товарищ капитан, да давайте мы их лучше застрелим. А чего? – спросил один из солдат. – Это же военный объект, а вы с ними цацкаетесь. Не положено, и все дела.
– Давай, Мурзин, – устало согласился офицер. – Твоя правда. Заряжай и вали мелюзгу на хрен. Пусть не лазают.
Мы с Суреном неохотно отошли шагов на восемь.
– Товарищ офицер! – заорал я. – А оно падает? То, что остается?
– Падает, но не здесь, – вдруг сказал капитан.
– А где? – заорали мы с Колупаевым.
– В Караганде! – крикнул офицер и бросил в нас камешком. Мы убежали.
Рядом зазвенел трамвай. Дождь струился по моему лицу, и мне было весело от этого.
Мы вошли в подъезд. От нас пахло сыростью. До салюта было ещё очень долго. Я уже устал ждать.
– Слушай, Лёва! – сказал Сурен. – Надо вот что сделать. Надо расставить посты, чтобы в нашем дворе собирали только мы. Мы соберём всё, что упадёт на наш двор, и сдадим.
– Куда сдадим? – удивился я.
– За деньги, – уверенно сказал Сурен. – За это обязательно будут давать деньги. Вот увидишь.
– Давай лучше спрячем, – предложил я. – А то родители отнимут и выбросят, если в дом принести. Оно же грязное, наверное, будет.
– Может быть… – задумчиво согласился Сурен. – А где?
– Есть у меня одно место, – загадочно сказал я. На самом деле, я совершенно не представлял себе, где можно спрятать такую ценную вещь. Весь двор был как на ладони. Спрячешь что-нибудь – сразу украдут.
– Может быть, может быть… – опять задумчиво сказал Сурен.
Кто-то вошёл в подъезд, и мы вздрогнули, как будто застигнутые на месте преступления.
– Что-то я есть очень хочу, – сказал Сурен. – Встречаемся в сквере. Фонарь не забудь.
…Поздно вечером седьмого ноября мы сидели с мамой на кухне.
Папа дежурил на своей фабрике – по праздничным дням у них вечно устраивали эти дурацкие дежурства. Мама слушала по радио революционные песни, резала капусту и подпевала. А я сидел и глядел в окно.
Руки и ноги вдруг стали ватными, вялыми. В кухне было душно, потому что мама включила все горелки на плите, и я почувствовал, что хочу спать.
И тут меня подбросило со стула. Вся мебель на кухне как будто крупно вздрогнула.
За окном кто-то завизжал, а мама выронила нож.
– Лёва! Лёва! – сказала мама. Схватила меня на руки и бросилась вон из квартиры, по-моему, даже не заперев дверь.
Мама давно не носила меня на руках, потому что я был уже здоровый малый. Я крутил головой, пытаясь вытряхнуть из ушей звон – руки и ноги мои бессильно болтались, а мама тащила меня вниз по лестнице, торопливо целуя и почему-то шепча:
– Салют, салют…
И в этот момент грохнуло ещё раз. Мы с мамой даже как-то пошатнулись.
Я вырвался, схватил маму за руку, и мы побежали вместе, прыгая через ступеньки, а она то и дело теряла тапочки, которые даже и не подумала заменить на туфли.
Я очень хорошо это запомнил, потому что пока мы перебегали через трамвайные пути, меня окончательно оглушило, и в ярком, ослепительном свете я вдруг увидел свою маму – какой она была в тот вечер.
Одной рукой она придерживала накинутый на плечи плащ, другой крепко держала меня. И улыбалась, глядя в небо.
Мы нырнули в темноту, которая после салюта стала совсем чёрной – в наш сквер. И почти ослепшие, добежали, наконец, до того места, где стояли пушки.
Пушки тускло блестели во тьме. Свёрнутый брезент валялся рядом. Давешний офицер что-то кричал солдатам, чтобы они его расслышали. И махал рукой. Беспрерывно махал рукой.
Народу в сквере было полно. Всё вокруг становилось то белым, то красным, то зелёным. Мы задирали головы, и над нами плавно кружились искусственные звезды. Мы сразу оглохли. У меня болели уши, и я закрывал их ладонями, и от каждого толчка в голове становилось всё шумнее. Я таращил глаза и крепко держался за маму, чтобы совсем не сойти с ума от этих толчков. Каждый выстрел становился всё тише и тише. Кто-то рядом целовался. Кто-то пил водку, прямо здесь, в сквере. Милиционер ходил кругами и смотрел за порядком.
Хотя какой тут мог быть порядок?
…А потом мы медленно и устало побрели домой.
Когда мы вошли в квартиру, я вдруг увидел на мамином лице и на халате какие-то большие черные хлопья. Как от сажи.
– Мама, ты грязная! – заорал я. Она посмотрела в зеркало, и засмеялась, и провела по лицу ладонью.
– Ничего, – сказала она тихо, почти не слышно. – Это от салюта. Вот что от него остаётся.
Я подошел к окну. Во дворе я увидел Женьку Хромого. Он стоял с фонариком и светил себе под ноги. Получалось, что в тёмном дворе дрожит и светится маленькое пятно.
Я открыл окно и закричал:
– Женька! Оно не здесь падает! В других дворах! Дальше!
Но он не поднял голову и не посмотрел на меня.
Мама принесла мне фонарик.
– Ну, ты идёшь? – спросила она. – Или всё-таки останешься дома? Пожалуйста, только недолго. Пожалуйста.
Я смотрел на фонарик и не понимал, что происходит. Мне совершенно не хотелось никуда идти. Но и признаться в этом я не мог. Никак не мог.
Когда я вышел во двор, Женьки уже не было.
– Что же делать? – подумал я. – Может, домой обратно пойти?
Ноги как-то сами перенесли меня через улицу Трёхгорный вал. В сквере было по-прежнему людно. Какие-то личности ходили между кустов с фонариками и что-то искали.
На земле валялись, выхваченные слабыми неровными лучами, какие-то бутылки, стаканчики из-под мороженого, пустые пачки от сигарет, окурки.
– Нашёл! – крикнул кто-то. И мы сразу подбежали к нему.
Он держал в руке что-то бесформенное.
– Горячо! – радостно сообщил он. – Горячо же, ёлы-палы!
Мне почему-то хотелось плакать. Я устал искать неизвестно что.
Во дворе стоял Колупаев и ждал меня.
– Оно не здесь падает, – сказал он сурово. – В другие дворы. Дальше. Там уже ребята целые кучи насобирали. Нам, как всегда, кукиш с маслом.
– А что падает-то? – досадливо спросил я. – Ты хоть видел?
– Не знаю, – пожал плечами Колупаев. – Темно же. Да вроде ракет. Только воняют.
Мы залезли на столик для домино, врытый в землю рядом с песочницей. Он был старый и немного покачивался.
Мы стояли и смотрели на небо.
В небе стреляли одиночными ракетами. Небо было светлое и чистое, как днём. Горела красная звезда на высотке рядом с метро.
– Праздник, на фиг! – сказал Колупаев непонятно. – И дождь на фиг кончился.
– Пошли домой, – попросил я.
Но мы никуда не пошли. Мы включили фонарики и ещё долго ходили по двору.
Пока свет фонариков окончательно не ослаб.
Ветер летел, громко смеясь, прижимая к самой земле деревца.
– Бу-бух! – гремел гром.
Ветер свистел, ураган смеялся. Он только набирал силу.
Ураган влетел в город и набрасывался на дома, стуча дверьми и окнами, грозно громыхая по улицам. Кто-то вышел на балкон и сказал:
– Тише!
– А что такое? – удивился ветер.
– Аня спит, – сказал кто-то.
– А, конечно, – прошептал ураган и тихонько на цыпочках, стараясь не шуметь, прошёл мимо.
Наталья Дубина
Внизу
Один мальчик ходил себе по облакам. Ходил-ходил… ходил-ходил… Надоело ему.
Решил ходить по летящим самолётам. Шёл-шёл по самолётам… шёл-шёл… Все самолёты были какими-то одинаковыми. И идти по ним было одинаково.
Тогда мальчик решил гулять по верхушкам деревьев! Гулял-гулял… гулял-гулял… Было сложно так гулять, потому что верхушки деревьев щекотали пятки. Сначала было смешно, а потом – хоть плачь. Слишком уж щекотно.
Мальчик придумал путешествовать по головам жирафов! Путешествовал-путешествовал… путешествовал-путешествовал… Головы жирафов были мягкими, почти как облака, и не щекотались. Но мальчик понял, что головы жирафов очень маленькие, и долго по ним путешествовать не получается. А получается – одна нога здесь, на одном жирафе, а другой уже надо на следующего жирафа переступать.
И тогда мальчик прыгнул на землю и пошёл по ней! Немного щекоталась трава, но куда меньше, чем деревья. Роса намочила ноги. Ветерок принёс откуда-то запах свежего хлеба.
Мальчик посмотрел вверх. Были видны и облака, и самолёты, и верхушки деревьев. И всё отсюда, снизу, казалось таким красивым! Можно было не гулять, не бежать, не путешествовать, а просто стоять и смотреть.
А жираф склонил голову к мальчику и тепло подышал в лицо.
Один мальчик ходил себе по облакам. Ходил-ходил… ходил-ходил… Надоело ему.
Решил ходить по летящим самолётам. Шёл-шёл по самолётам… шёл-шёл… Все самолёты были какими-то одинаковыми. И идти по ним было одинаково.
Тогда мальчик решил гулять по верхушкам деревьев! Гулял-гулял… гулял-гулял… Было сложно так гулять, потому что верхушки деревьев щекотали пятки. Сначала было смешно, а потом — хоть плачь. Слишком уж щекотно.
Мальчик придумал путешествовать по головам жирафов! Путешествовал-путешествовал… путешествовал-путешествовал… Головы жирафов были мягкими, почти как облака, и не щекотались. Но мальчик понял, что головы жирафов очень маленькие, и долго по ним путешествовать не получается. А получается — одна нога здесь, на одном жирафе, а другой уже надо на следующего жирафа переступать.
И тогда мальчик прыгнул на землю и пошёл по ней! Немного щекоталась трава, но куда меньше, чем деревья. Роса намочила ноги. Ветерок принёс откуда-то запах свежего хлеба.
Мальчик посмотрел вверх. Были видны и облака, и самолёты, и верхушки деревьев. И всё отсюда, снизу, казалось таким красивым! Можно было не гулять, не бежать, не путешествовать, а просто стоять и смотреть.
А жираф склонил голову к мальчику и тепло подышал в лицо.
Иван Иваныч Пятачков
На дереве сидел
И с удивленьем из очков
Под дерево глядел.
Под деревом гулял барбос
И хвостиком вилял.
Он то пыхтел, как паровоз,
То зубы оголял.
Туда он вовсе не глядел,
Где, щурясь из очков,
С утра на веточке сидел
Несчастный Пятачков.
А с неба дождик поливал,
Холодный и косой.
Иван Иваныч горевал,
Голодный и босой.
Иван Иваныч не любил
Туманы и дожди.
Он что есть мочи завопил:
"Скотина, отойди!"
Барбос закрыл огромный рот.
Он видел без очков,
Что там на дереве орёт
Безумный Пятачков.
Барбос больных не обижал
Ни прежде, ни потом.
Он по дорожке побежал
И скрылся за кустом.
Была я на море.
А море гигантское
Качало волнами,
Как юбкой цыганскою.
Я плавала в ластах,
Я плавала с трубкой.
А море качало
Цыганскою юбкой.
Искала я ветви
Морского коралла,
А море цыганскою
Юбкой играло.
Играло– играло
Играло-играло
И с пальца
Кольцо золотое
Украло.
Когда я встаю на высокий каблук,
Я плачу, как будто почистила лук.
(Как будто почистила лука мешок!)
Нет, туфли не жмут
И не жмёт ремешок.
Но реками – слёзы,
Хоть стройте мосты.
Плохая привычка –
Боязнь высоты!
У художника и писателя Леонида Давидовича Каминского было одно великое увлечение: он собирал детский юмор. Уже давным-давно, в 1979 году, на страницах журнала «Костер» появилась юмористическая рубрика «Веселый звонок», бессменным ведущим и художником которой он оставался более четверти века. Рубрика превратилась в веселые уроки, а ее ведущий – в знаменитого Учителя Смеха.
В течение долгих лет редакцию буквально заваливали тысячи писем из разных концов нашей страны. Не знаю, существует ли еще где-нибудь столь невообразимая коллекция, а в ней и отрывки сочинений, и ответы у доски, способные доконать любого учителя, и подслушанные разговоры на переменке или на улице, и смешные ошибки, превращающие обычную фразу в анекдот.
Однажды мы с Леонидом Каминским разбирали эти залежи и вдруг подумали о том, что в них на самом деле запечатлена история нашей страны, нашего государства, нашей теперешней жизни. Так родилась идея собрать книгу под названием «История государства Российского в отрывках из школьных сочинений».
Михаил Яснов
Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского
***
Древние люди ходили на четырёх руках.
Древние люди строили себе гнёзда.
Древние люди были покрыты щетиной.
Древние люди были покрыты мхом.
***
Алёша Попович зорко смотрел в затылок Илье Муромцу.
Добрыня Никитич сидел на коне и мирно щипал траву.
Илья Муромец хорошо играл и плясал на гуслях.
Одной рукой Илья Муромец держит копьё, а другой смотрит вперёд.
***
Перед ним, сидя на коне, стоял всадник.
Лошадь посмотрела на ямщика через заднее плечо.
На козлах сидел ямщик, закутанный в тулуп, а внутри сидел барин.
***
Емельяна Пугачёва приговорили к смертной казни через помилование.
От крепостного права страдали не только крестьяне, но и животные.
Вельможное дворянство утопилось в роскоши.
– Как первобытные люди спасались от холода?
– Они обрастали шерстью!
– Чем занимались древние люди?
– Едой!
***
– Как древние люди охотились на мамонтов?
– Они рыли глубокую яму, мамонты туда падали и ломали себе руки и ноги.
***
– Какую дань собирал Киевский князь с древних славян?
– Славяне отдавали ему масло, горшки и свою шкуру, которую они добывали в лесу.
***
– Какой образ жизни вели татаро-монголы?
– Скотский.
***
– Назови время царствования Петра Первого.
– С параграфа 41 до параграфа 46.
***
– Чем отличается отступление Кутузова от отступления Наполеона?
– Они отступали в разные стороны.
***
– Представь, что ты крепостной крестьянин, у тебя нечего есть, а нужно кормить жену и детей. Как ты поступишь?
– Разведусь с женой!
Было душно и темно. Тихое попискивание цыплёнка перерастало в требовательный и тревожный крик. Он плакал, не вступая в беседу с другими цыплятами, которые спокойным щебетанием переговаривались между собой.
Инкубатор оживал – шёл выводок. Яйца разговаривали и шевелились. Изредка слышался шорох лопнувшей скорлупы, и тогда из развалившегося надвое яйца появлялся новый житель, ещё мокрый и неуверенный, но уже полный энергии.
Их было несколько. Освобождённые из плена, они сбивались в кучки, прижимаясь друг к другу. Тёплый влажный воздух инкубатора создавал сонную обстановку, и вновь появившийся выводок, положив головки друг на друга, дружно спал, обсыхая и превращаясь в маленькие солнечные комочки.
И только одно яйцо своим криком о помощи нарушало покой. Цыплёнок пищал высоким резким голосом. Его отчаянный зов заставлял меня вновь и вновь осматривать яйцо, пытаясь найти признаки наклёва. Трудно было понять, что происходит с малышом. Нехватка сил и воздуха вполне могла привести слабеющего цыплёнка к катастрофе.
«Задохликами» называют таких погибших цыплят: уже полностью сформировавшись, покрытые опереньем, крупные и на вид здоровые, они умирают, не сумев пробить окно в большой мир.
Вмешательство извне не всегда приносило пользу. Разбив кожуру и ошибочно считая, что цыплёнок готов к выводу, человек видел капли крови, говорящие о том, что помощь была преждевременной. Шанс выжить у такого цыплёнка был невелик.
Вот и я была в раздумье, то беря, то возвращая на место кричащее о чём-то яйцо. А писк малыша становился всё тише. Иногда замолкая на какое-то время, он опять звал на помощь, борясь за жизнь в закрытой зоне скорлупы.
Инкубатор… Это только со стороны кажется, что плотно лежащие яйца дремлют в спокойном ожидании выводка. Но это не так. Страсти кипят с первых и до последних дней. Сбивка температурного режима и влажности, пороки и несоответствие размеров яиц губят эмбрионы в начале их жизненного пути и во время инкубационного периода на завершающем этапе. Внутри этих молчаливых яиц идёт жесткая борьба за жизнь, и далеко не всем будет дано счастье вдохнуть глоток воздуха и увидеть солнечный свет.
Но малышу повезло – он всё-таки родился. Отдав все силы на борьбу за выход к свету, он лежал в бессознательном состоянии, маленький и несчастный.
Тёплый обогреватель, витамины и глюкоза медленно восстанавливали его силы. И уже через несколько дней неуверенной, качающейся походкой он ходил по коробке, стараясь клюнуть раскрошенный по бумаге корм. А устав, ложился на пол, становясь стартовым трамплином для весело бегающей цыплячьей детворы, но, немного отдохнув, поднимался, пытался участвовать в их дружном хороводе. Увы, здоровые цыплята не признавали слабого, больного малыша. Их мимолетные удары и попытки клюнуть в глаз угнетали его, и он, опустив головку, уходил в угол коробки, со стороны наблюдая за резвящейся цыплячьей компанией.
Мне было жаль беззащитного цыплёнка, и однажды, проходя мимо, я взяла малыша на руки и положила в нагрудный карман фартука. Немного покрутившись и найдя удобное положение, он уснул. Так изо дня в день цыплёнок катался в кармане, изредка выпускаемый на волю для небольших увеселительных пробежек.
Проходили дни и недели. Подросший петушок своим постоянным присутствием уже мешал мне. Плохо вмещаясь в карман, он периодически вываливался из него в самых неожиданных местах, сопровождая свое падение обиженным писклявым криком. Поэтому я решила отправить подросшего наездника в общий хозяйственный двор к таким же, как он, цыплятам.
Двор казался огромным и опасным. От волнения земля качалась у него под ногами, и пелена страха застилала глаза.
Первыми, кого цыплёнок услышал и увидел, были молодые петухи, которые, сбившись тесным кругом, пробовали свои неокрепшие голоса. Этот «хор мальчиков» раздражал жителей двора, издавая странно-скрипучие звуки, когда, приседая от напряжения на хвосты, пытался выдавить из себя «ку-ка-ре-ку». Но пения не получалось. У кого-то из них срыв происходил на высоко взятой ноте, иные, открыв клювы и напрягая горло, не могли выдавить ни звука и делали странные движения, напоминающие мимику глухонемых. При этом подростки зорко следили за жизнью двора. Периодически выскакивали из круга, кого-то били и клевали, возвращаясь под одобрительные крики друзей.
Старый петух внимательно смотрел на беспредельщиков. Его укоряющий взгляд особенно раздражал одного из запевал, не издавшего пока ни единого звука. Нервно перебирая лапками, тот бросал злые взгляды на старика. Но авторитет старого петуха был велик. Поэтому всё свое раздражение хулиганистый подросток перенёс на курицу-несушку, не спеша идущую в сарай. Её крик и выдранные перья вызвали восторг поющей компании и негодование двора.
Наказание последовало немедленно, и в свой круг молодой задира вернулся с голой шеей и подбитым коленом.
Пение резко смолкло. Петушок скороговоркой рассказал друзьям, как лихо он избил старого петуха, и восторженная толпа признала его героем и радостно запела хвалебный гимн, не обращая внимания на его потрепанность и враньё.
Потрясённый всем увиденным, цыплёнок в панике бросился искать меня. Чтобы как-то его успокоить, я сняла фартук, повесила на гвоздь и поместила петушка в карман. От счастья, что он снова дома, цыплёнок притих, но, быстро поняв несоответствие, вылетел из кармана и с криком подбежал ко мне. О чём-то громко прокричал мне в лицо, круто повернулся, подбежал к фартуку. И так, бегая туда и обратно, он всем своим видом показывал, что фартук и я единое целое. Всё поняв, я привычным движением надела его и посадила взволнованного цыплёнка в любимый карман.
Он сразу притих. Всё было как обычно. Малыш смело рассматривал двор, ощущая тепло, уверенность и безопасность. Наши сердца стучали в унисон.
Ваня Воробьёв, сосед по парте, стянул у Шурки из рюкзака блокнот в тёмно-зелёных корочках. В блокноте были стихи. Всякие. В том числе и про любовь. Те, что она, однажды записав, не показывала никому. Воробьёв залез с ногами на подоконник и всему классу продекламировал четверостишие о котёнке, написанное на первой странице. И оно тут же перестало быть таким милым и забавным, каким раньше казалось Шурке, а сделалось просто глупым, слюнявым каким-то. А Ванька добрался до заклеенных по краю запретных страничек и дёргал пальцем, стараясь разлепить их. Шурка в отчаянии схватила с соседнего подоконника горшок с кактусом и облепившими его кактусятами и запустила в мальчишку. Горшок просвистел мимо его плеча и врезался в стекло. Но почему-то не выпал на улицу, а так и застрял в дырке, похожей на солнышко с неровными лучами.
Тут и вошла в класс Оксана Владимировна. Оказалось, урок уже начался. Разбираться, кто виноват, учительница не стала, у обоих отобрала дневники и велела отправляться за родителями.
Кактусята засочились зелёной кровью. Их было жалко.
Под ворчание толстой неповоротливой гардеробщицы, которой лень было отпирать раздевалку в неурочный час, ребята натянули куртки. А шапки пихнули в рюкзаки: весна ведь, тепло. Соскочив со школьного крыльца в порыжевшую снеговую кашу, товарищи по несчастью быстро помирились. И решили родителям пока ничего не рассказывать (может быть, зловредная Ксюха до завтра обо всём забудет), а пару часов, пока остальные сидят на уроках, побродить по берегу Волги. Тем более что пацаны, живущие в домах с окнами на набережную, утром хвастались, будто видели, как лёд треснул, и льдины поплыли по реке. Ну, как не сбегать полюбопытничать?
Ребята побросали рюкзаки на снег. Присмотрелись. Посередине реки и впрямь чувствовалось какое-то бурление, движение. Но лёд у самого берега казался прочным.
– Конечно, ещё ничуть не оттаяло. Смотри! – Ванька с разбегу сиганул с покрытой утоптанным снегом бетонной плиты на ледяную твердь. Заплясал, скользя подошвами кроссовок, по самой кромке. Шурка присела на корточки и съехала к нему, как с горки. Ванька продолжал бесстрашно пробовать лёд на крепость. И вдруг ухнул в снеговую жижу. Неловко забарахтался, пытаясь подняться хотя бы на четвереньки. Раскрыл рот, чтобы крикнуть, но глотнул ледяного крошева и закашлялся.
Шурка села на снег и стала лихорадочно соображать, что же ей делать. То есть, сначала она с запоздалой глухой злостью обрадовалась случившемуся. Так тебе и надо, Ванечкин, не будешь совать свой любопытный нос в чужие тетрадки! Но тут же одёрнула себя: нет, нельзя так. Ведь если Воробьёва не вытащить, он захлебнётся насмерть. И будет потом лежать в гробу восковой фигуркой с заострившимся носом, как та старушка из первого подъезда, которую хоронили позавчера. Не дёрнет больше за волосы, не щёлкнет линейкой по лбу. И не улыбнётся. Не скажет, хитро сощурившись:
– Шур-ка!
– Чего?
– Ни-че-го… Так просто.
Шурка всхлипнула и рванулась к нему. Лёд хрустнул под ногами. Она присела на корточки, потом легла на живот, потянулась к Ваньке. Он цепко ухватил её за руку мокрыми красными пальцами. И утянул за собой. Обжигающая вода хлынула за шиворот, в сапоги. Не то от холода, не то от страха Шурке нестерпимо захотелось в туалет. И… в общем, неважно, колготки всё равно уже были мокрые.
Ванька не кричал, только сопел и бултыхался, не отпуская Шуркиной руки. Надо было звать на помощь. И Шурка осипшим голосом затянула:
– Спаси-ите!
Услышали её или увидели с берега барахтающихся в ледяной воде пацана и девчонку, но тут же два дядьки, как по команде, скинув пальто, поползли к ним, протягивая какие-то рейки, доски. Шурка сумела высвободить одну руку из цепких Ванькиных пальцев и ухватиться за деревяшку. Их вытащили и этой же деревяшкой обоих отлупили по мокрым задницам. Они даже не пикнули. Хотя Шурка имела право и возмутиться: она-то не баловалась, а спасала.
Вечером Ванька позвонил ей. Выяснил, была ли взбучка. Шурка честно призналась, что её бабушка отметелила первым, что под руку попалось – деревянной вешалкой для одежды. Ванька заявил, что ему тоже досталось: сначала от мамы скрученным полотенцем по шее, а потом, когда он вылез из горячей ванны, где отогревался полтора часа, ему ещё и отец добавил – ремнём. Потом он смущенно посопел в трубку и произнёс:
– Шурк, слушай… Ты никому в школе не говори, что меня вытаскивать бросилась. Ладно? А то задразнят ведь: баба спасала!
Шурка вздохнула – и пообещала помалкивать.
Ванька поправился быстро и уже через неделю пошёл в школу. Позвонил ещё раз – сообщил, что горшок с кактусом из окна выковыряли, но стекло так и осталось с дырой, не заменили. И что Оксана Владимировна, разобравшись, в чём дело, эту историю со стеклом ей простила, даже не стала записывать замечание в дневник.
Шурка же проболела до самых летних каникул. Воспаление лёгких – не шуточки! Лежала в больнице. Ребята вместе с Оксаной Владимировной пришли навестить, передали через дежурную медсестру кулёк с апельсинами и бананами, а потом столпились под окном, чтобы поприветствовать одноклассницу. Шурка обернулась одеялом и высунулась в окно. Все зашумели, обрадовались. А длинный и бестолковый Гошка Петренко заорал:
– Как дела, утопленница? Воробей нам на классном часе рассказывал, как он тебя вытянул. Ему теперь благодарность по школьному радио…
Шурка не дослушала. Захлопнула окно. Она не заметила, был ли Ванька среди ребят. Кажется, его не было.
Как-то раз на фабрике ёлочных игрушек делали стеклянные шарики. Красоту к Новому году. Шарики делали стеклянные, но не простые. Не золотые или серебряные. И даже не красные. А – прозрачные. И тонкие-претонкие. В каждую коробку помещалось три шарика.
Мастер взял коробку. И взял первый шарик.
На первом шарике он нарисовал зелёный луг с двумя горами. Гору с одной стороны – и гору с другой. И два города на двух горах. Город с одной – и город с другой. И положил шарик в коробку.
На втором шарике он нарисовал цветущий клевер по всему донышку. А на клевере овечек с бантами на шее. Потом мастер добавил бабочку и положил второй шарик в коробку.
На третьем шарике он не нарисовал ничего, кроме мельницы и леса. Когда третий и последний шарик положили в коробку, коробка поехала в магазин.
Шарики были большие, и места на них оказалось много. Городам и овечкам, мельницам и лесам на шариках было просторно. И на магазинной полке, где лежать довольно скучно, рисунки задвигались.
На первом шарике – ожили оба города. Ставни на окошках распахнулись, двери раскрылись. На втором шарике – бабочка порхала над овечками, пока те ели клевер. На третьем же шарике – мельница завертелась, лес зашумел.
На первом шарике жители двух городов поссорились. Художник нарисовал города одинаковыми, но жителям каждого казалось, что их город лучше. Кроме того, им казалось, что шарик немножечко кривой. И одна половинка его больше другой. И именно та половинка, что больше – досталась соседям, а их город обделили. И жители двух городов пошли войной друг на друга. Хотя шарик был круглый, а обе его половинки совершенно одинаковые. Правые взяли штурмом левый город. Левые – правый. А потом оба города сожгли. Все победили. Но от жара шарик треснул и сделался негодным на ёлку.
На втором же шарике овечки всё ели и ели клевер, всё ели и ели. Пока весь клевер не был съеден. А овечки стали круглые-прекруглые. Но они всё ели и ели… и съели свои бантики, а потом и белую кудрявую шёрстку друг на друге, и стали совсем голые. Тогда они стали гонятся за бабочкой, чтобы съесть её тоже, но у них ничего не вышло. Поэтому они проели большую дырку в своём шарике. И шар стал негоден для ёлочного употребления.
А в это время на третьем шарике, где шумела крыльями мельница, из леса вышла девушка. Она подошла к мельнице и постучала в нарисованную дверь.
– Кто там? – спросили за дверью.
– Я Капитолина, – ответила девушка. – А ты кто?
– Я Мельник! – вышел из мельницы Мельник. – Идём за меня замуж!
– Сейчас пойду, но сперва сад посажу! – сказала девушка Капитолина.
Пока Капитолина сажала сад, Мельник строил из леса дом. А мельница молола муку. Когда дом был построен, Капитолина испекла из муки булочки. Мельник раздул сапогом самовар. И они сели у окна чай пить и на сад любоваться. Яблоки зрели, мельница шумела, пыхтел самовар, булочки были вкусные.
Так сидели они, пока не открыли коробку и не достали шары, чтобы показать покупателю.
Достали первый шар, с двумя городами – а он лопнутый. И весь закопченный почему-то. Достали второй шар, с овечками. А в нём – дырка. Да и овечки странные какие-то. Лысые.
Эти шарики не взяли на ёлку. Взяли только третий ёлочный шар. С мельницей. Он один из всей коробки попал на ёлку и на праздник. И даже повесили его рядом с лампочкой гирлянды, чтобы было красивее.
Он и сейчас там висит. Только не знаю, что на нём. Может, ещё лето, а может всё же зима. Может, Капитолина с Мельником в гости пошли, и никого дома нет. А может, у них гости, и все за столом сидят. А может, дом и мельницу уже в другое место перенесли. А на шарике сейчас, на ёлке, пруд с лебедями. Главное, что красивый ёлочный шар – тут.
Перевод Эвелины Меленевской
Уж так исстари повелось в королевстве Ясно-Небесных гор, что у короля с королевой всегда рождалось по три сына. Старшего по обычаю называли Майклом, среднего – Джорджем, а младшего – Петером. Когда принцы подрастали, то отправлялись искать себе счастья. Что там потом случалось со старшим и средним, никто знать не ведал. А младший, ничего не попишешь, спасал красавицу, привозил её домой, и в свой час становился королём.
И так оно всегда и бывало, и все как один считали, что так тому и следует быть.
До поры до времени.
Потому что настал час править королю Петеру Двадцать Шестому и королеве Туберозе. Сначала у них, как положено, родился старший сын, потом средний. Но вместо младшего родилась дочка.
– Ох, – тяжко вздохнул король. – Что ни говори, а назвать её Петером мы никак не можем. Придется звать Петронеллой. И как нам теперь быть, просто ума не приложу.
Да что уж тут было делать!
Шли годы, и настала принцам пора отправляться на поиски счастья. Майкл и Джордж попрощались с родителями, вскочили на коней, и тут появилась Петронелла. Она была в дорожной одежде, с сумой в руках и саблей у пояса.
– Если вы думаете, – сказала она, – что я собираюсь сидеть дома, то ничего подобного. Я тоже поеду искать свою судьбу.
– Это невозможно, – заявил король.
– Что подумают люди? – вскричала королева.
– Послушай, – сказал принц Майкл, – будь же благоразумна. Оставайся дома. Рано или поздно сюда непременно явится какой-нибудь принц!
Петронелла улыбнулась. Она была высокая, красивая девушка с ярко-рыжими волосами, и когда улыбалась так, как сейчас, значит, спорить с ней бесполезно.
– Я с вами, – сказала она. – Я сама найду себе принца, даже если это мне придётся спасать его от врагов. И хватит об этом.
Конюхи подвели ей коня, она попрощалась с королём и королевой и поскакала вслед братьям.
Путь их лежал по равнине, у подножья Ясно-Небесных гор. Через много дней они достигли опушки огромного тёмного леса. Тут дорога ветвилась натрое, а у развилки сидел маленький, морщинистый старичок, весь покрытый пылью и паутиной.
– Скажи, старик, куда ведут эти дороги? – спросил его принц Майкл повелительным голосом.
– Та, что направо, ведет в город Грац, – ответил тот. – Средняя – в замок Блиц. А та, что направо, – к дому Альбиона-волшебника. И это раз.
– Что означает: «И это раз»? – удивился принц Джордж.
– Это означает, – ответил старик, – что я вынужден сидеть на этом месте, как истукан, и каждый путник может задать мне один вопрос, а я, хочешь не хочешь, должен на него ответить. И это два.
У Петронеллы было доброе сердце, и она растрогалась.
– Может, я могу тебе чем-то помочь? – спросила она.
Старичок живо вскочил на ноги, и пыль так и взлетела с него клубами.
– Ты мне уже помогла! – обрадованно вскричал он. – Потому что сказала как раз самые те слова, которые меня расколдовали! Я сиднем сидел здесь шестьдесят два года и всё ждал, когда кто-нибудь догадается спросить, не нужно ли мне помочь! – Он прищёлкнул пальцами. – За это – спрашивай, о чем хочешь! Отвечу тебе на любой вопрос.
– Где мне найти принца? – незамедлительно спросила Петронелла.
– Есть тут один в доме у Альбиона-волшебника.
– А, – сказала Петронелла. – Стало быть, туда я и еду.
– В таком случае я покидаю тебя, – сказал её старший брат. – Поскольку направляюсь в замок Блиц поглядеть, не там ли моё счастье.
– Удачи тебе, – сказал принц Джордж. – А мой путь лежит в город Грац. Сдаётся, моя судьба там.
Они обняли Петронеллу и уехали.
В раздумье она поглядела на старичка, который деловито вычесывал из бороды мусор и паутину.
– Могу я спросить тебя о чём-то ещё?
– Конечно. О чём угодно.
– Вот, предположим, захочу я спасти принца от волшебника. Как бы мне с этим справиться? Ведь у меня никакого опыта в таких делах!
Старик пожевал кончик бороды.
– По правде сказать, я знаю не всё, – подумав, проговорил он. – Знаю только, что есть у Альбиона три волшебных вещицы, которые, если ты их добудешь, помогут тебе.
– А как же мне их добыть? – спросила Петронелла.
– Наймись к нему на работу. Он даст тебе три задания, и коли справишься, то за каждое можешь потребовать награду. Проси у него гребешок, чтобы расчёсывать волосы, зеркальце, чтобы в него глядеться, и колечко на палец.
– А потом?
– Что потом, я не знаю. Скажу лишь, что если освободишь принца, эти вещицы помогут вам убежать
– Похоже, не так-то это легко, – вздохнула Петронелла.
– Ну, милая, что ж это за заветное желание, которые легко исполнить! – покачал головой старик. – Возьми вот меня – уж как я хотел освободиться, а пришлось терпеть целых шестьдесят два года!
Петронелла попрощалась с ним, вскочила на коня и поскакала по третьей дороге.
Эта дорога привела её к невысокому, заплетенному вьюном дому под крышей из красной черепицы. Дом выглядел очень нарядно в окружении цветников и деревьев, ветви которых никли от спелых плодов.
Посреди лужайки в кресле сидел с закрытыми глазами, обратив к солнцу лицо, прекрасный юноша.
Петронелла привязала коня к воротам и подошла к нему.
– Это дом Альбиона-волшебника? – спросила она.
Юноша поморгал.
– Д-да, кажется, – неуверенно произнес он. – Пожалуй, так оно и есть.
– А ты кто?
Он широко зевнул и потянулся.
– Я-то? Я принц Фердинанд из Яркосветии. Послушай, не могла бы ты отойти ? Я загораю, а ты застишь мне солнце
– Не очень-то ты похож на принца! – фыркнула Петронелла.
– Странно, – пробормотал принц. – То же самое вечно твердит мне отец.
Тут дверь отворилась, и на пороге появился некто в чёрном и серебряном. Он был худой, высокий, и глаза его были темнее грозовых туч. Петронелла сразу поняла, что это и есть волшебник.
Он вежливо поклонился.
– Чем могу быть полезен?
– Я хочу у тебя поработать, – смело сказала Петронелла.
Альбион кивнул.
– Не могу тебе отказать, – сказал он. – Но должен предупредить: это опасно. Сегодня я дам тебе задание. Справишься, получишь награду. Не справишься – умрёшь.
Петронелла посмотрела на принца и вздохнула.
– Умру так умру, – сказала она. – Согласна.
Вечером они вкусно поужинали втроём у камина в кухне волшебника. Затем Альбион через двор привёл девушку к каменному строению и поднял дверную щеколду. За дверью сидели семь огромных черных псин.
– Ты должна всю ночь присматривать за моими гончими, – велел волшебник.
Петронелла вошла внутрь, а Альбион запер её снаружи.
Псы тут же принялись рычать, лаять и скалить на неё страшные зубы
Но Петронелла была настоящая принцесса. Она взяла себя в руки. Вместо того, чтобы закричать и броситься к двери, она пошла псам навстречу и заговорила с ними ласковым голосом. Они перестали рычать и скалиться, и Петронелла погладила каждого по голове.
– Понятно, в чём тут дело, – сказала она. – Вам одиноко. Ну что ж, я посижу с вами за компанию.
И всю ночь напролёт она сидела на полу и, поглаживая то одного пса, то другого, разговаривала с ними. А они лежали вокруг, вывалив от удовольствия розовые языки, и шумно дышали.
Утром пришел Альбион и выпустил её.
– О, – сказал он, – я вижу, ты смелая девушка. Пустись ты бежать, собаки разорвали бы тебя на куски. А теперь проси, чего хочешь.
– Я хочу гребешок, чтобы расчесывать волосы.
Волшебник дал ей частый гребень из резного чёрного дерева.
Принц Фердинанд, греясь на солнцепеке, решал кроссворд.
Петронелла тихо сказала ему:
– Я делаю это ради тебя.
– Очень мило, – отозвался он. – Как будет «эгоист» из девяти букв?
– Фердинанд, – бросила она и пошла к волшебнику.
– Я хочу ещё у тебя поработать, – сказала она.
Этой ночью Альбион привел её в конюшню. В стойлах стояли семь огромных чёрных жеребцов.
– Сегодня, – сказал он, – ты должна присматривать за моими боевыми конями.
Он вышел и запер за собой дверь. Кони тут же принялись вставать на дыбы, ржать и бить своими копытами, подкованными железом.
Но Петронелла была настоящая принцесса. Она внимательно на них поглядела и увидела, что кони нечищены, а в гривах и хвостах у них полно репьёв.
– Понятно, в чём тут дело, – вздохнула она. – Вы голодны и неухожены, бедняги.
Она задала им вдосталь овса и принялась одного за другим чистить скребницей. И всю ночь она кормила, поила их, вычёсывала им репьи, а они мирно стояли в своих стойлах.
Утром Альбион выпустил её.
– Ты не только смелая, ты еще и добрая девушка, – сказал он. – Пустись ты бежать, они растоптали бы тебя копытами. А теперь проси, чего хочешь.
– Я хочу зеркальце, чтобы в него глядеться.
Волшебник дал ей серебряное зеркальце.
Петронелла бросила взгляд на лужайку. Там, не слишком перетруждаясь, принц Фердинанд из Яркосветии делал зарядку. «Светит, да не греет. Но красив, этого не отнимешь,» – подумала Петронелла и сказала волшебнику:
– Я хочу ещё у тебя поработать.
Этой ночью Альбион привел её на чердак над конюшней. Там на жердочках сидели семь огромных чёрных соколов.
– Сегодня, – сказал он, – ты должна присмотреть за моими ловчими птицами.
Как только Альбион запер за ней дверь, соколы принялись злобно клекотать, переминаться с ноги на ногу и хлопать крыльями.
Петронелла рассмеялась.
– Разве так поют птицы? – спросила она. – Вот лучше послушайте.
И запела ангельским голосом. И всю долгую ночь она пела им, а они сидели на своих жёрдочках неподвижно, как оперённые статуи, и слушали.
Утром Альбион сказал:
– Ты даровитая, добрая и смелая девушка. Пустись ты бежать, они заклевали бы тебя без жалости. А теперь проси, чего хочешь.
– Я хочу колечко на палец.
Волшебник дал ей колечко, вырезанное из цельного алмаза.
Весь день и всю ночь Петронелла спала, потому что очень устала. Но назавтра ранешенько прокралась в комнату принца Фердинанда. В ярко-красной пижаме, тот крепко спал.
– Просыпайся, – прошептала Петронелла. – Я пришла спасти тебя.
Фердинанд шевельнулся и сонно посмотрел на неё одним глазом.
– А который час?
– Неважно, – сказала Петронелла. – Пошли!
– Но я хочу спать, – возмутился принц. – А кроме того, здесь так славно!
Петронелла покачала головой.
– Принц ты, конечно, так себе, – мрачно сказала она, – но выбирать не из чего.
Она ухватила его за руку, вытащила из постели и повела за собой по лестнице. Их кони стояли в разных стойлах. Она быстро оседлала и того, и другого, подпихнула принца, чтобы он взобрался на своего, сама вскочила в седло, схватила поводья обоих коней и… Прочь они помчались, как ветер!
Но не слишком далеко ускакали, как услышали позади страшный топот. Петронелла оглянулась. За ними встало темное облако, а под облаком огромными прыжками и быстрее, чем могут бежать кони, мчался волшебник.
– Что же мне делать? – вскричала девушка.
– Ну, меня лучше не спрашивай, – буркнул Фердинанд. – Я и так весь разбит этой скачкой.
Петронелла в отчаянии вытащила гребешок.
– Старик сказал, это поможет! – И поскольку не знала, что еще сделать, бросила его позади себя оземь. Мигом стеной поднялись деревья, да так тесно посаженные, что никто бы не смог протиснуться меж стволами.
Принц и Петронелла понеслись дальше. Но волшебник обернулся топором и принялся рубить деревья: направо, налево, щепки так и летели! – и деревья рушились перед ним.
Скоро он преодолел лес, и снова Петронелла услышала позади грозный топот его сапог.
Она придержала коней, вынула зеркальце и бросила его за спину. Мигом разлилось серое, отливающее серебром озеро.
Принц и Петронелла понеслись дальше. Но волшебник прыгнул в воду, на лету обернувшись лососем, переплыл озеро и выскочил на другой берег. И снова Петронелла услышала за собой: топ! топ!
На этот раз она бросила за спину кольцо. Оно ни во что не превратилось, а осталось, сверкая, лежать на земле.
Волшебник приближался, и когда он с разбегу оказался над кольцом, оно вдруг расширилось и сомкнулось вокруг него. Руки волшебника оказались тесно прижаты к телу, и уж из этого магического объятья ему было никак не освободиться.
– Что ж, – сказал принц Фердинанд. – Тут ему и конец.
Петронелла посмотрела на него с досадой. Потом перевела взгляд на волшебника, крепко схваченного кольцом.
– Вот незадача! – вздохнула она. – Не могу ж я его так бросить! Он просто умрёт с голоду!
Соскочила с коня и подошла к волшебнику.
– Послушай, – сказала она, – если я тебя освобожу, ты пообещаешь мне отпустить принца?
Альбион посмотрел на неё с удивлением.
– Отпустить принца? Да кто ж его держит? Я с радостью от него избавлюсь!
Теперь удивилась Петронелла:
– Как, разве ты не держишь его в плену?
– Ну разумеется, нет, – сказал Альбион. – Он приехал ко мне на пару дней погостить, а когда пришла пора уезжать, заявил, что ему у меня нравится и нельзя ли ещё побыть день-другой? Я очень вежлив и потому ответил: «Пожалуйста». И вот он остался, на день, другой, третий, и конца этому не было. Я так воспитан, что гость – дело святое, и потому никак не мог его выгнать. Уж и не знаю, что бы я делал, если б ты его не похитила!
– Но отчего… – промолвила Петронелла, – отчего же ты гнался за ним всю дорогу?
– Да не за ним я гнался, – сказал волшебник, – а за тобой! Ты как раз такая девушка, которую я всю жизнь искал. Смелая, добрая, даровитая, и к тому же красавица!
– А-а, – сказала Петронелла, – тогда понятно. Хм, – прибавила она немного погодя, – и как же мне снять с тебя это кольцо?
– А ты поцелуй меня.
Так она и сделала. Кольцо вокруг Альбиона исчезло и очутилось на пальчике Петронеллы.
– Вот интересно, что скажут мои родители, когда я вместо принца приведу домой тебя? – проговорила она.
– Поживём – увидим! – весело ответил волшебник.
Он вскочил на одного коня, Петронелла – на другого, и они потрусили бок о бок, предоставив принцу Фердинанду самому добираться в свою Яркосветию.
Эти сказки сочинили студенты мультипликационной студии «Шар» на занятиях писателя Людмилы Стефановны Петрушевской. Темы ученики придумывали и писали на бумажках, складывали в шапку, а потом тянули, кому что достанется. То, что студенты сочли самым интересным, они записали – и, самое главное, снабдили своими иллюстрациями, потому что они не только сочинители, но и профессиональные художники – а в будущем и режиссеры мультипликационного кино.
Это было очень-очень давно – кажется, прошлым летом. Целых два месяца не было дождя. Ни капельки!
И никто не знал почему, все только удивлялись, пили холодный квас и сидели под цветными зонтиками.
Большие дяденьки из Гидрометцентра сказали, что такое случалось и раньше, что это всё какой-то там фронт и ещё какой-то «южный циклон». Но на самом деле всё, конечно, было не так.
Просто-напросто однажды сломалась фабрика по производству облаков.
А устроена была эта фабрика так, что каждое облачко, перед тем как попасть на небо, проходило строгий отбор – проверку Линейкой. Она стояла перед выпускной трубой и замеряла каждого.
И в тот раз всё было как обычно, только среди одинаковых беленьких облаков было одно большое серо-фиолетовое облако.
Объясняем: потому что мама говорила ему ещё в детстве: «Кушай побольше». И скоро другие облачка стали дразнить его. Они кричали: «Большой – набит лапшой!». А некоторые и того хуже «Толстый, жирный, поезд пассажирный!». «Я не поезд, я тоже облако! Просто я большо-о-ое!» – отвечал бедняга. Ему было ужасно неприятно: как жить, если ты серое, а тебя со всех сторон окружают товарищи, белые и пушистые!
Ему уже давно стало понятно, что строгая Линейка его вернёт обратно, оставалось только ждать дня выпуска. Но в самый важный момент Линейка отвлеклась, и тут большое серое облако проплыло в трубу!
И, конечно, застряло там.
Вот почему никакие другие облака не смогли вырваться наружу, в небо.
И кто знает, может, в то лето вообще не было бы дождя, но серого всё-таки вытащили из трубы обратно.
Конечно, оно сопротивлялось изо всех сил, – так ему хотелось в небо! Но строгая Линейка отправила его назад.
Однако облако нашло запасной выход и тихо выползло наружу.
Но так как оно было большое и толстое, то вместо того чтобы лететь по небу, оно поползло низко над землей.
Небо снова было далеко!
И самое главное – когда облако проплывало, всё вокруг погружалось в густой туман.
Но неожиданно для себя серое облако вдруг приползло на взлётную полосу аэродрома. И добралось до открытой двери самолёта! И проникло внутрь!
Конечно же, в салоне случился большой переполох (не все любят сидеть в облаке), но, к счастью, самолет летел в Замбию. И, приземлившись и вывалившись, облако встретило в этой гостеприимной стране небывалый приём!
И оно даже расплакалось от счастья!
А местные жители на радостях тут же устроили всеобщее гулянье, так как уже два года в этой стране не видели дождя.
От деревни Ершовка до села Кошкино расстояние 100 км. Из Ершовки в Кошкино выходит пешеход со скоростью 5 км/час. Через 2 часа навстречу ему из Кошкино выезжает велосипедист со скоростью 20 км/час.
Какое расстояние будет между пешеходом и велосипедистом за 1 час до встречи? Можешь ли ты решить эту задачу в одно действие?
Ответ: За последний час, т.е., за 1 час до встречи, велосипедист проедет 20 км, а пешеход пройдёт 5 км, значит, за 1 час до встречи между ними будет расстояние25 км.
Знайка на уроке арифметики предложил ученикам сложить три целых числа, следующих одно за другим.
– У меня получается 632, – радостно сообщил доктор Пилюлькин.
– Вы ошиблись, – с сожалением ответил Знайка.
Почему Знайка был уверен, что Пилюлькин ошибся? Ведь числа, которые складывал Пилюлькин, он не знал?
Ответ: если от большего числа отнять единицу и прибавить её к меньшему числу, то сумма от этого не изменится и будет равна сумме трёх одинаковых чисел. Это значит, что она делится на 3 без остатка. Число 632 на 3 без остатка не делится, значит, Пилюлькин ошибся.
Маленький Вовочка живёт в большом доме, и лифт в его подъезде работает исправно. Однако возвращаясь домой, он поднимается на лифте до 13 этажа, а потом спускается вниз на один этаж. Почему он так делает?
Сколько этажей в доме, в котором он живёт?
Ответ: В доме 24 этажа. В лифте кнопки расположены в два столбика. Вовочка живёт на 12-ом этаже, и до нужной кнопки не может дотянуться, поэтому он нажимает нижнюю кнопку во втором столбике.
12 — 24
11 — 23
10 — 22
9 — 21
8 — 20
7 — 19
6 — 18
5 — 17
4 — 16
3 — 15
2 — 14
1 — 13
Пять пар сапог подходящего размера лежат вперемешку в темноте. Отличить на ощупь левый сапог от правого нельзя.
Какое наименьшее число сапог надо взять, чтобы обуть обе ноги?
Ответ: если взять 5 штук сапог, то они все могут оказаться на одну ногу, левую или правую. Поэтому необходимо взять 6 штук сапог, тогда среди них обязательно найдутся сапоги на разные ноги.
Дело было зимой. Несмотря на сильный мороз, Вовочка вышел погулять. Во дворе бабушка Маня беседовала с милиционером. Рядом на верёвке висело бельё.
– Я с вечера замочила бельё, а сегодня с утра постирала, – рассказывала бабушка милиционеру. – Квартира у меня маленькая, и я повесила сушиться бельё на улице. А мороз-то, вон какой! Двадцать градусов! Постояла я рядом целый час и замёрзла. Пошла домой погреться.
Баба Маня немного помолчала и продолжила свою жалобу.
– Попила чайку, глянула в окошко, а там Зинка. Она сняла две мои простыни, сложила и в дамскую сумочку спрятала. Пока я на улицу спустилась, её и след простыл.
– Вы знаете эту Зину? – спросил милиционер.
– Её все знают, воровку такую! – закипела от возмущения бабушка. – Она рядом здесь живёт.
– Пойду её арестовывать, – сказал милиционер.
– Подождите, – попросил Вовочка. – Баба Маня что-то напутала.
Почему Вовочка решил, что бабушка Маня говорит неправду?
Ответ: На морозе мокрое бельё замерзает, и его невозможно аккуратно сложить и, тем более, засунуть в дамскую сумочку.
Все королю говорили:
– О, Ваше Величество, вы самый талантливый!
А король думал: «Если самый талантливый, то почему же я тогда не умею играть на тромбоне, не умею рисовать?.. Даже стихи не пишу! Надо сочинить стихотворение».
И король сочинил стихотворение:
Наверное, будет дождь.
Вон тучи какие чёрные.
Выгнать бы всех придворных под дождь!
Очень мне надоели придворные!
– Ну как? – спросил король главного придворного поэта.
– Ужас! – воскликнул поэт. – Можете отрубить мне голову!
– Плохо, Ваше Величество, – вздохнул министр культуры. – Не пишите больше стихи.
– Даже я понимаю, что ерунда, – сказал палач.
Тогда король стал рисовать. Он хотел нарисовать газон, и как на газоне сидит королева и вяжет. Но всё размазалось: коричневые туфли смешались с травой, и получилось болото.
– Я что, жаба?! – обиделась королева.
Король отложил краски и кисточку и стал учиться играть на тромбоне. Но через час из соседнего королевства прискакал гонец и сказал:
– Когда ветер северный в нашу сторону – пожалуйста, не играйте, слышно. А то войну объявим.
А ветер почти всегда был северный. И тромбон тоже пришлось бросить.
Король сидел в своей спальне и говорил сам себе:
– Ничего не получается. Мой талант пропадает. Охо-хо-о-о.
Из-за занавески вышел тайный советник, он наклонился к королю и прошептал:
– Ваше Величество, советую отпустить всех крестьян на волю. А то они обещают поджечь дворец, если не отпустите. Советую. Лучше отпустить.
– Да отстань ты! – рассердился король.
– И лунный свет… И свет луны… Светила жёлтая луна…
Он всё-таки решил попробовать сочинить ещё одно стихотворение.
– Мишк, завтра суббота, помнишь?
– Суббота?.. Ур-ра!
«Ура» – потому что завтра, в субботу, приедет папа. И надует нам бассейн!
Раньше-то мы ездили купаться на пруд в Талачаново. Но пруд зацвёл. Одна ряска! Выходишь из воды весь в зелёных бляшках, каждая бляшка с двумя-тремя белыми волосками. Это ряскины корешки. И никак от этих волосатых бляшек не отряхнуться, такие они прилипучие. Если только под сильный душ встать, тогда, может, смоет. Ну, или под водопад. Но рядом с прудом, как назло, – ни одного водопада.
А три дня назад мы были в Москве и гуляли с мамой по магазину «Метро». Там продаётся ВСЁ. Мы с Мишей как начали выпрашивать! Я выпросила тюленя, белого с карими, как будто живыми, глазами, большой набор для Бэбибона и новые джинсы, все в дырках и заплатках. Миша выпросил сборную машину «Лего», сборного робота «Лего» и три блокнота, чтобы рисовать в них секретные планы, и набор цветных ручек, и водяной пистолет. А ещё мы с Мишей сообща взялись выпрашивать надувной бассейн. Просто сумасшедший бассейн, если судить по рисунку на упаковке! Огромный, круглый, с высоченными стенками.
Мы выпрашивали с такой силой, что мама в полном изнеможении прислонилась к полке с синтепоновыми подушками. И согласилась:
– Ладно уж. Куплю в обмен на обещание, что вы перестанете разбрасывать в своей комнате. Весь пол завален непонятно чем!
На полу у нас и правда всякое валяется – пластилин, книжки, носки, еда… Мы сами не понимаем – как оно туда, на пол, попадает.
– Но учтите! – мама грозно подняла палец. – Первый же завал, – и я свёртываю бассейн и убираю в тайное место. НА-ВСЕГ-ДА!
Всё выпрошенное привезли на дачу, и бассейн, конечно, тоже. Только мама, как мы ни приставали, отказалась возиться с этой «махиной» – разворачивать, расправлять, надувать. Мол, приедет папа, к нему и приставайте.
Мы с Мишей уже наметили, куда поставить бассейн, – на лужайку, напротив заднего крыльца. И всё разглядывали рисунок на упаковке. Там была изображена целая плавающая семья, дети и взрослые, и ещё оставалось полно свободного места. Похоже, в этом бассейне можно по-настоящему плавать от стенки к стенке! Или по кругу – кому как удобно.
– Миш, давай его уже сейчас разложим, а? Чтоб папа завтра, как приедет, сразу надул!
– Не-е, я после обеда к Ване обещал. Ему нового тиранозавра на пульте управления подарили! – и Мишка уехал на своём «Школьнике».
А я вдруг вспомнила, что мне нельзя ни в коем случае мечтать о бассейне! Потому что я точно знаю: когда чего-нибудь очень сильно ждёшь и всё время об этом думаешь, обязательно случится что-то, что этому помешает. Такая примета. Сколько раз проверяла – всегда сбывается. Вот какие несправедливые бывают приметы!
Мама ушла в огород; только мы с Пашей остались дома. Паша сказал, что будет «рисявать кьяськами». И действительно, взял гуашевые краски. Высыпал из коробки все баночки и одну за другой бросал их в папин резиновый сапог.
Пойду-ка я к Наташе. Чтобы поскорей забыть про бассейн.
Стремглав вылетела я из нашей комнаты…
А в гостиной стоит бамбуковый стеллаж. Это очень старый стеллаж. Он много лет томился в кладовке. Но мама однажды извлекла его на свет, подклеила, покрасила какой-то водной краской, а сверху – лаком. И бамбуковый старичок стал таким красавцем, что знакомые ахают: «Прямо антиквариат!»
…Пролетая мимо стеллажа, я задела его, может, ногой, или зацепила карманом, и…
Нет, со стеллажом ничего не случилось. Он просто с диким грохотом упал. Кое-что случилось только с посудой, которой стеллаж был уставлен для красоты. С бокалами, рюмочками, кофейным сервизом.
Осколки, мелкие и крупные, прозрачные и керамические, разлетелись по комнате этаким звонким салютом. Лишь три деревянных салатника, большой, средний и маленький, выстроились средь битого стекла рядком, как миски трёх медведей.
Вот теперь пол завален так завален! Это вам не носки, не карандаши… И вся посуда погублена… Что скажет мама?! Не видать мне бассейна! А как я его ждала! Как надеялась уже завтра в нём плавать! Сама виновата – забыла про свою примету. Проклятая примета! Опять подействовала!
Вот и дождалась. Вот и наплавалась. Вместе со стеллажом обрушились и мои ожидания, а надежды разбились вместе с посудой…
Мама, наверное, уже бежит сюда на грохот… Паша, тоже испуганный грохотом, стоял в дверях гостиной и пальцем показывал на осколки.
А что если я всё свалю на Пашу? Что это он стеллаж опрокинул? Стеллаж лёгкий – Паша вполне мог бы его свалить. Пашу мама ругать не будет – какой спрос с ребёнка, которому не исполнилось и двух лет? И объяснить, что это не он уронил стеллаж, Паша тоже не сможет. Он, конечно, умеет говорить, но не настолько хорошо, чтобы…
Всё это молнией пронеслось у меня в голове. На ступеньках послышались шаги. Сейчас мама войдёт в гостиную с заднего крыльца.
Да, надо соврать! И я не лишусь бассейна, которого так ждала! И, главное, никому от этого хуже не будет! Решено – совру.
Но когда мама распахнула дверь и застыла, глядя на море осколков, я выпалила, неожиданно для себя:
– Мам, прости… я стеллаж уронила… – и зарыдала. Я отчаянно рыдала о разбитых надеждах и о том, что не сумела соврать. Я знала, чт? скажет мама: теперь никакого бассейна.
А мама, тоже неожиданно, сказала совсем другое:
– Да что ты, Маш, так рыдаешь! Это же просто стекляшки! – она решила, что я плачу из-за посуды. – Перестань, не плачь! Разбитая посуда – к счастью, есть такая примета…
Но так вот сразу перестать плакать я не могла. Как это – только начала, и тут же перестать?..
Тогда мама меж черепков пробралась ко мне и обняла за плечи:
– Ну хочешь, чтобы ты утешилась, мы уже сейчас бассейн разложим? Чтобы папе завтра осталось только надуть?
…Мы с Мишей не согласились дожидаться, пока вода в бассейне согреется. И выходить оттуда мы тоже не соглашались. Мы так наплавались и нанырялись, что губы и ногти у нас стали голубые.
Мы, конечно, и прежде знали, что бассейн – это здорово. Но всё-таки не догадывались, какое это великое счастье!
Да, а насчёт разбитой посуды… Справедливая примета!
Снежная Баба стояла на горке,
Как-то Снегурочка мимо прошла.
Снежная Баба промолвила горько:
« Я тоже Снегурочкой раньше была» .
Вот фокусник выходит на арену,
Большой ловкач и мастерский крутила.
Берёт из зала он совсем простого Гену
И незаметно превращает в крокодила.
На горе жил старый Лещ.
Но не знал простую вещь:
Что нигде, как ни ищи,
Не живут в горах лещи.
В понедельник,
Вторник,
Среду…
Яму
Рыл сосед соседу!
Чтобы тот в неё
Свалился
И как следует
Разбился!
Рыл упрямо, рыл да рыл –
И…
Америку открыл!
И сосед,
Исчезнув в яме,
Вылез…
В солнечном Майами.
Шар
Кричал,
Взлетая
Ввысь:
– Ах!
В меня вдохнули жизнь!
Люди
Снизу
Подмигнули:
– Это мы…
Тебя…
НАДУЛИ…
Утирая
Пот рубашкой,
Гриб бежал,
Махая шашкой –
Глаз подбитый,
Нос расквашен…
А за ним,
Во гневе страшен,
Мчал
С берданкою
Старик:
– Марш в корзину!
Боровик!
На улице Боткина все дома трёхэтажные, все кошки серые, и у всех мальчишек привычка насвистывать в парадном. Однажды там произошла история до того удивительная, что, можно подумать, её кто-то выдумал.
Всё началось с появления рыжей собаки. Собака вела себя необычно: не обходила с опаской прохожих, не поглядывала на мальчишек, проверяя, нет ли у них в руке палки или камня; она протрусила до перекрёстка и улеглась на тротуаре, положив голову на лапы. Оба уха у собаки были опущены.
Никто не обратил на неё внимания.
Мишка Кузнецов, потому что смотрел в окно на Светку и Марту.
Светка и Марта, потому что думали о том, что на них смотрит Мишка.
Генка Кокорев, потому что в первый раз надел новые джинсы. А человек в новых джинсах – это всем известно – собак не замечает.
Малыш Лёвка не обратил на собаку внимания, потому что смотрел, как ездит на велосипеде малыш Толька.
А малышу Тольке и вовсе не до того было: он же катался на велосипеде.
Братья Пискарёвы обязательно бы заметили собаку, но они в это время дрались в парадном.
В общем, на собаку никто не обратил внимания. А жаль.
Итак, Мишка Кузнецов смотрел в окно на Светку и Марту. Но Светка и Марта делали вид, что не замечают Мишку. Такие уж были у них отношения. Светка и Марта хихикали, закатывали глаза, поводили плечами – противная девчоночья привычка. Мишке казалось, что девчонки делают это ему назло или того хуже: говорят о нём что-то обидное. «Вот ломаки, – думал Мишка. – Они, наверно, думают, что я смотрю на них. А я смотрю вовсе не на них. Я смотрю вон на то дерево».
У Мишки было плохое настроение. Он только что вернулся домой страшно голодный, – а дома ни еды, ни родителей. А тут ещё к девчонкам подошёл Генка Кокорев в новых джинсах и начал рассказывать, как прыгнул в бассейне с трёхметровой вышки. «Смотри-ка ты, – думал Мишка, – как Генка расхвастался. Будто это не он в воскресенье плакал, когда мать не дала денег на мороженое».
А малыш Толька всё ездил на велосипеде: быстро, медленно, поворачивал и вправо, и влево, наклонялся над рулём, как гонщик, и опять выпрямлялся – покрышки шуршали по асфальту.
– Толька! – заканючил малыш Лёвка. – Дай прокатиться. Раз-о-о-чек. Скоро отец купит мотоцикл, я скажу, чтоб он тебя покатал.
– А! – ответил Толька. – Ты уже полгода это говоришь. – И развернулся вправо.
– Лёвка, – сказал Генка Кокорев, – да не проси ты его, не унижайся.
«Ха! – Подумал Мишка. – Всех этот Генка поучает. Будто это не ему восьмиклассник в школе шалабанов надавал».
Из подъезда выбежал Пискарёв-младший. А за ним Пискарёв-старший. Пискарёв-младший нёсся вовсю. Мелькали ноги, страшно двигались острые локти, под рубахой ходили лопатки, а белобрысый чубчик стоял торчком. Но Пискарёв-старший всё же догнал брата и шлёпнул ладонью по спине. Он отбежал, начал издалека ехидно улыбаться и разок даже язык показал. Пискарёв-младший разобиделся. Он снял сандалию с правой ноги, а потом с левой. Он грохнул сандалиями о тротуар.
– Не буду я носить твои объедки! – крикнул Пискарёв-младший.
– Не объедки, а обноски, – поправил Генка Кокорев.
– Генка, – крикнул Мишка из окна. – Ты чего это всех поучаешь? Ты что забыл, как по арифметике чуть переэкзаменовку не получил?
А собаку так никто и не заметил.
Если бы Мишка в это время посмотрел направо в конец улицы, то он бы из окна мог увидеть, как на перекрёстке появился мужчина с большой картонной коробкой в руках. Мужчина остановился, раздумывая, по какой улице лучше пройти к остановке трллейбуса. Собака открыла глаза, посмотрела на мужчину, её левое ухо поднялось и указало на улицу Боткина. Мужчина улыбнулся собаке, поблагодарил её кивком и двинулся в том направлении, куда указывало собачье ухо.
На улице Боткина стоял тихий летний вечер. Солнце скатывалось по небу, приближаясь к верхушке телевизионной вышки, видневшейся за домами и деревьями.
Мужчина поравнялся со скамейкой, на которой сидели Светка и Марта, попросил девчонок подвинуться и присел рядом с ними передохнуть. Картонную коробку он держал на коленях.
– Устал, – сказал мужчина. – Телевизор – тяжёлый аппарат. И как назло такси не попадаются.
– Какая марка? – крикнул из окна Мишка.
– Сони, – ответил мужчина. – Сони-малютка. Для спальни. Это я в подарок Марусе.
– А кто такая Маруся? – спросил Пискарёв-старший. Он только что подошёл и всё оглядывался – а то Пискарёв-младший ещё застанет врасплох. Пискарёв же младший подкрадывался.
– Маруся – моя жена, – ответил мужчина. – Вот я ей и купил телевизор. А она мне перед этим мобильник подарила.
– Ха! – сказал Генка. – Вы же тоже будуте смотреть телевизор. Какой же это подарок?
– Что ты всё умничаешь? – крикнул Мишка из окна.
А любопытная Марта спросила:
– А перед телевизором что вы ей подарили?
– А перед телевизором я ей подарил мериносную кофтульку, – ответил мужчина.
– А она вам? – спросил Пискарёв старший.
– Серые брюки от Версаче.
– А вы ей? – спросил Генка и посмотрел на свои «Врангеля». Они были синие.
– А я ей часики с браслетом.
– Вот это да! – сказал Пискарёв-младший. Он уже подкрался. Сандалии он держал в руках. За ним стоял малыш-Лёвка.
– А велосипед она вам не дарила? – спросил он.
– Нет, – ответил мужчина. – Она мне подарила лыжи для прогулок за городом.
– А вы ей? – спросил малыш Толька. Одна его нога стояла на тротуаре, а другая упиралась в педаль велосипеда.
– А я ей чайный сервиз.
– Вот это да! – сказала Марта. – А перед чайным сервизом что вы ей подарили?
– Сочинения Гоголя, – ответил мужчина. – А она мне перед этим сочинения Пушкина.
– Ну, а вы ей перед этим? – спросила Светка.
– А я ей перед этим флакон французских духов, коробку конфет «Зимняя вишня» и несколько букетов цветов. Ну, а больше ничего я ей не мог подарить, потому что до этого мы не были знакомы. Мужчина встал, попрощался и пошёл по правой стороне улицы Боткина, неся перед собой коробку. Когда он уже отошёл далеко и должен был свернуть на улицу Сержанта Павлова, Мишка крикнул из окна:
– Толька! Поскорее поезжай. Узнай, что он ей подарит после телевизора.
Светка загибала пальцы и что-то подсчитывала про себя. Пискарёв-младший всё ещё держал сандалии в руках. Он жалел, что не спросил у мужчины, не дарила ли ему Маруся ботинок за пятьсот рублей. Толька нёсся на велосипеде за мужчиной. Он его догнал и притормозил. Он поговорил с мужчиной и поехал обратно. Он ещё издали крикнул:
– После телевизора он ей подарит дублёнку, а она ему пока не известно что.
Пискарёв-стариший надевал брату сандалии.
Солнце в это время как раз коснулось верхушки телевизионной вышки: из вышки и солнца получился высоченный фонарь. Две серые кошки дремали в палисаднике на траве, а третья вышла из парадного, потянулась, зевнула – и пошла по улице так спокойно, как будто на свете не существует собак.
Малыш Лёвка уже сидел на велосипеде, а малыш Толька бежал рядом и следил, чтобы Лёвка не упал, и помогал советами.
Из парадного, насвистывая, вышел Мишка, он подошёл к скамейке, сел рядом со Светкой и Мартой и стал рассказывать, как на уроке физкультуры они всем классом прыгали с трёхметровой вышки.
А собака? Собаки уже не было. Так её никто и не увидел. А жаль.
Если весной, когда мы только распахивали поле сажать картошку, с нами ходили галки, налетевшие на свежего червячка, то осенью, в конце сентября, когда мы перепахивали картошку, уже выкопанную, – просто ходишь и собираешь остатки, – на грядки высыпали и безумно носились по ним курицы. Как спущенные собаки. Потому что собак спускают тоже где-нибудь в сентябре, когда закончились и убраны гряды, и их уже не страшно топтать.
Собаки гуляют днём, но ночью как-то особенно обалдело, ликующе обнюхивают своих. Налетят и будут тыкаться головой, да ещё хозяин зовёт их на всю деревню: «Ночка, Тима…» И только тени через огороды – вжих…
И так же носятся курицы, скача через сапоги. Днём. А мы, – тетя Нина, Аля и я, – медленно бредём взад-вперёд, пока перепахивается поле. У каждого из нас по ведру. Заметил картошку, бросил.
Пересекаясь, немногословно переговариваемся или обмениваемся простым и понятным для любого уже уставшего человека взглядом: «надоело…»
Рядом с курицами мышкуют коты (ну а точней – кротуют). Собаки окапываются в земле, поспать. А мы… Так иногда ненадолго поднимешь взгляд на багряные по окраине поля клёны. И хочется до них дойти, да нельзя. Ведь грядка до них не тянется. Идёшь, идёшь – и отхлынешь. И как звук, отбивающий такт и ритм нашего движения, шага, прогрохочет в ведре картошка.
С нами конь. Он идёт аккуратно, очень мягко и даже нежно по полю. Он украшение и заводила в этом «танце». Если к плугу налипает земля, то конюх сдергивает её сапогом. Конь ждёт. Ручки у плуга гладкие, как у коляски или велосипеда.
Плуг как огромный консервный нож, только сейчас не вскрывал, а, перепахивая, закрывал, приготавливая к зиме, землю.
Кожаные ремни у подпруг скрипели, лошадь шагала ровно, и так же ровно ритмично жевала на ходу траву, которую успевала сорвать, мотнув головой, пока мы проходили по краю поля.
Конюх предложил мне походить с плугом. Так, попробовать. Плуг тяжёлый, но лошадь всё сделает сама, ты только держи эти ручки прямо.
Лошадь шагает прямо, со мной или без меня, не вдавливая, а как бы даже уравнивая шагом землю.
Когда я взялась за плуг, все как-то оживились, взбодрились. Конюх вышел покурить в сад. Монотонное хождение прерывалось. Я сбивалась с шага, плуг зарывался. Или же проскальзывал по земле, а лошадь шла.
Потом обернулась на меня и поискала глазами конюха (на которого не оборачивалась вообще, потому что он был послушен ей и шагал ровно) и по её безмолвному решению он вернулся, даже не докурив.
Всё произошло очень быстро, про моё вмешательство все забыли. И все опять зашагали ровно и ещё строже, чем до этого.
…Когда мы высыпали картошку сушиться, лошадь, волоча за собою плуг, равнодушно пошла уже на другое поле.
В одной удивительной стране жили глаза. В одном доме жил глазок, в другом глазищи, а в третьем – глазки. И был у них друг, доктор Глазной.
Старому домику
Ночью приснится
Новая печка
И черепица,
Новые окна
И новые двери,
Сладко урчащий
Кот на постели,
Старые ходики,
Чай на столе,
Скрип половицы
И лай во дворе.
Однажды весной, гуляя по лесу, я увидела большой старый дуб. Его ветви раскинулись в разные стороны. Как руки, они тянулись к небу. Полуоблупившаяся кора словно держалась за ствол изо всех сил. По сравнению с другими деревьями, дуб казался настоящим великаном. Он стоял в какой-то задумчивости, словно вспоминая минувшие годы и удивляясь молодой зелёной травке и весеннему солнцу.
Десять есть, одиннадцать.
Ох, куда мне их убрать?!
Есть семьсот и восемьсот.
Двести, девятьсот, шестьсот…
Пробовал их в шкаф убрать –
Десять поместилось,
Остальных тогда куда?
Что же получилось!
Я замучился уж с ними
И не знал, куда девать.
Восемьсот висит на люстре,
Двести хочет поплясать,
Девятьсот играет в мячик,
Триста вертится везде,
А шестьсот на крыше скачет.
Ну а сорок… Боже, где?!
Но пришла с работы мама,
Завертелось всё кругом.
Восемьсот, пятнадцать, двести
Покатились кувырком.
Сорок прыгнуло в кадушку,
Восемнадцать – под подушку.
Всё собралось, всё сложилось.
На места всё разложилось,
Успокоился весь дом.
Маятник лишь бом да бом,
Бом да бом,
Бом да бом.
Треск огня напоминает мне голоса разных мифических животных. Огромный огненный лев сидит около алой красивейшей бабочки – феи. И тут пурпурный грифон пролетает над их головами. Проскакивает по жёлтой дорожке червонной масти единорог. Рыжий сфинкс на розовой поляне положил голову на лапы. Красный дракон охранником-великаном летает над чудесным миром. Золотой феникс бережливо расправил свои крылья, и…
Пришло утро. Огонь давно потух, но меня всё ещё волнует вопрос: куда улетели и убежали чудесные существа?
