Налетели вдруг вороны.
Было две,
А стало сто!
На меня
Кричат вороны
Чёрным криком.
А за что?
Но гляжу,
В траве зелёной
Воронёнок несмышлёный.
А!..
Каждый клюв орал,
Чтобы в руки я не брал,
Чтобы в клетку не сажал,
Чтобы тут же не сожрал
Из гнезда упавшего,
В небо
Не летавшего
Воронёнка несмышлёного.
«Пусть сидит
В траве зелёной.
Пусть растёт
Большой вороной.
Ты, — кричат, —
Страшнее волка!»
Я ушёл.
И всё замолкло.
У Никиты был папа Володя и мама Оля. Однажды утром Ники¬та играл в коридоре в войну с пришельцами, папа лежал на дива¬не, качал ногой и пел «туруруруру», а мама стирала в стиральной машине, готовила обед, мыла окна, белила потолок, двигала ме¬бель и чинила пылесос. Когда мама всё сделала, она оделась, по¬ложила в сумку два яблока и сказала:
– Ну вот, дорогие мои. Я сварила вам суп на всю жизнь и те¬перь от вас ухожу. Навсегда-навсегда.
– А какой ты нам суп сварила? – спросил папа.
– Грибной. С картошкой и жареным луком.
– Что же, – обиделся папа, – я теперь всю жизнь должен грибной суп есть? Интересно.
И он снова запел «туруруруру». А Никита спросил:
– Мам, можно я тут пока из твоей стиральной машины марси¬анский корабль построю?
– Конечно, можно, – согласилась мама и ушла.
Была осень. Мама пошла в парк. Там никого не было. Тогда мама стала шуршать жёлтыми листьями и подфутболивать их кончиками башмаков. Неприлично же при посторонних листьями шур¬шать. Взрослая всё-таки тётенька. Шуршала мама, шуршала, вдруг смотрит – по парку ещё кто-то ходит и тоже листьями шуршит. Мама пригляделась, а это молодой дядька – красивый такой, ры¬жий, кудрявый, а глаза весёлые-весёлые.
– Вы что, тоже листьями шуршать любите? – спросила мама.
– Очень, – сказал рыжий и улыбнулся. – Только редко уда¬ётся хорошо пошуршать. Всё дела, заботы. Давайте с вами вместе шуршать.
Стали они вдвоём шуршать. А потом в кучи листьев прыгать с разбегу. Так весело было! Прыгали, прыгали, потом рыжий сказал:
– Так бы всю жизнь с вами и прыгал. Жалко, что улетать пора. Вот наберу сейчас с собой листьев и полечу. И он достал огромный мешок.
– Зачем же вам с собой листья? – спросила мама.
– Чтобы пошуршать, когда сильно захочется. Ведь в моём ко¬ролевстве всегда лето и нет сухих листьев.
– А где ваше королевство? – удивилась мама.
– Пойдёмте покажу.
Рыжий и мама поднялись на крышу. Отсюда было далеко видно.
– Вон, – сказал рыжий. – Видите те белые дома далеко-да¬леко? А за ними – лес. В этом лесу есть коричневая дорога с лужами и подорожником. Эта дорога и ведёт в моё королевство. Моё королевство весёлое и тёплое. У меня там море и сад с кару¬селями. Знаете что? – придумал рыжий. – Полетим ко мне в го¬сти, а? Я вас с мамой познакомлю. Она у меня добрая. Старенькая только. Ей уже трудно королевой быть, так что я теперь главный король.
«Как же я раньше-то не догадалась! – подумала мама. – Ко¬нечно, таким рыжим, весёлым, красивым и добрым может быть только король из королевства с морем и каруселями».
– А кто у вас суп готовит? – спросила мама.
– Никто, – ответил рыжий король. – Мы суп не едим. У нас всегда гречневая каша, винегрет и кисель. Полетели вместе! Я вам кошек своих покажу. Они такие смешные симпатяги! Рыжие, в зе¬лёный горошек. А некоторые в клеточку.
– На чём же мы к вам полетим? – спросила мама. Король посвистел, и на крышу опустился вертолёт.
– На каруселях с вами покатаемся! – радовался рыжий ко¬роль. – А то я всё один на каруселях кружусь, грустно это как-то.
– Конечно, полетели! – решила мама. – Только я тогда домой зайду, варенье возьму вашей маме в подарок. А то неудобно в гости без гостинцев.
Мама пошла домой, а рыжий король ждал её прямо в вертолё¬те около подъезда.
Мама только дверь открыла, а Никита выбегает:
– Ой, мам, ты куда девалась-то? Мы уж и в милицию звонили и в «Скорую помощь», и пожарным. А папа в обморок упал. То ли от волнения, то ли от голода.
– Как от голода? Я же вам суп сварила!
– А мы его налить не можем! Из половника я антенну для марсианского корабля сделал, крепко прикрутил, теперь не откру¬чивается.
Стала мама половник от стиральной машины откручивать, Ни¬киту супом кормить, папу от обморока лечить. Рыжий король ждал-ждал, а потом загрустил и улетел один в своё весёлое коро¬левство. Теперь он часто смотрит в подзорную трубу на дорогу и вздыхает. Но вздыхать ему осталось совсем чуточку! Потому что мама уже обещала Никите и папе, что, если они будут хорошо себя вести, она возьмёт их в гости к рыжему королю в весёлое королевство. И Никита с папой изо всех сил стараются вести себя хорошо.
Наступил 1919 год. Я учился в музыкальной школе имени Робеспьера.
Босиком туда ходить не полагалось. Мне сказали об этом, и моё музыкальное образование закончилось на аллегро из какой-то сонатины. Не в музыке было дело, а в унижении, которое я претерпел, выслушивая рассуждения директора о мальчиках, позволяющих себе оскорблять такое учебное заведение, являясь в него босиком, подобно уличным мальчишкам.
Я сказал директору:
– У нас нет денег на то, чтобы купить мне ботинки.
Директор сказал:
– Можно купить подержанную обувь на базаре. Она стоит дешевле.
– Мама не позволяет мне носить старые ботинки. Она боится заразы.
– Я понимаю затруднительность вашего положения, – сказал директор, – очень даже понимаю, но я обязан следить за тем, чтобы в школе не происходило ничего, что могло бы в чьих-нибудь глазах уронить её достоинство.
Я вышел из директорского кабинета с горящими от обиды ушами. По дороге домой я решил ничего не говорить маме о ботинках. Конечно, она купила бы их, если бы узнала о моём унижении, но для этого ей пришлось бы продать что-нибудь из своих вещей – тёплый платок или валенки… или стала бы экономить на еде, но хуже питались бы они с отцом, а не я, уж меня всё равно старались бы кормить получше, чего бы это ни стоило.
Пустые мечты о богатстве!
Вот я нахожу кошелёк с десятью, нет, с пятьюдесятью миллионами, нет, я нахожу карточки на ботинки, нет, я получаю посылку… Вот я покупаю новые ботинки с крючками, блестящие, как фотографический негатив со стеклянной стороны, и штаны, и куртку, и пальто и прихожу в школу, нарядный, как лорд Фаунтлерой в последней главе романа, и директор юлит передо мной, а я смотрю на его ботинки, усмехаясь, нет, не усмехаясь, а так, в сторону, чтобы не заметить, что ботинки-то у директора изношенные, только начищенные; потом я играю на ученическом концерте сонатину так хорошо, как не сыграл бы и сам директор, и он подходит ко мне и говорит: «О, пожалуйста, простите меня, я так глупо и дерзко поступил, когда сказал вам, что в школу нельзя ходить босиком!»
Нужно было заработать деньги на ботинки. Это нелегко было мне, двенадцатилетнему мальчику, когда и взрослые так часто слонялись без работы. Но мне повезло. Один из приятелей повёл меня в контору газеты «Ремесленные Ведомости». Там мне объяснили, что ремесленники – хотят они этого или не хотят – в обязательном порядке на эту газету должны подписаться. Мне выдали квитанционную книжку, чтобы я содействовал просвещению портных, фуражечников и часовщиков нашего города, вручили будёновский шлем, чтобы я надевал его в рабочие часы для солидности, и посулили мне по десять тысяч рублей с каждого миллиона, что даст газете проведённая мною подписка.
Я ликовал, ещё не зная, что за тернии готовы выпасть на мою долю.
Тогда мама служила в каком-то из бесчисленных учреждений, чуть ли не каждый день переезжавших с одной улицы на другую; контроль надо мною ослабел – у мамы был незаурядный общественный темперамент, и она, заодно со своими сослуживцами, увлечённо перевозила бумажное имущество своего учреждения с места на место. Убегать из дому мне стало легче. Босиком, в коротких штанах и будёновском шлеме, я вошёл к переплётчику Горлицу. Он стоял за верстаком, производя какие-то коробки. Книг тогда не переплетали.
Я сказал:
– Гражданин Горлиц, прочтите, пожалуйста, это Обязательное Постановление!
Я чувствовал, что краснею от ушей до пяток. Язык у меня заплетался.
Горлиц прочел постановление, поднял очки на лоб, вздохнул и уставился на меня.
– Я знаю вашего папашу, – сказал Горлиц. – Он переплетал книги в моей мастерской ещё при Николае Кровавом. Его уважает весь город. Все говорят, что он порядочный человек. Вы приходите ко мне в этом маскараде и вымогаете средства у моих детей, которым тоже нужен кусок хлеба. Вы знаете, почём теперь хлеб? Я пойду к вашему папаше и расскажу, чем занимается его дорогой сыночек. Верно, он не знает об этом.
– Я не мог найти другой работы, – пролепетал я, готовый провалиться сквозь землю.
– Хорошо, я подпишусь на вашу газету, потому что ещё придут и всё равно придётся, – сказал он. – Возьмите ваши деньги, нажитые нечестным трудом.
Потом я пошёл к часовщику Перетцу, потом к сапожнику Сыпунову. Всюду я выслушивал неодобрительные замечания по поводу моего способа зарабатывать деньги, недостойного порядочных людей.
Самым несговорчивым из подписчиков оказался Сыпунов. Он даже не захотел читать Обязательное Постановление. Дольше чем другие он попрекал меня избранным мною родом занятий и бранил нехорошими словами. Но и ему пришлось подписаться на «Ремесленные Ведомости».
На полке у него лежала пара новых, ещё не снятых с колодок ботинок, моя мечта, вдруг нашедшая воплощение.
Выдав квитанцию, я спросил:
– Сколько могут стоить такие ботинки?
– Не купишь, – сказал Сыпунов. – Тебе за твою жульническую беготню, верно, столько платят, что ты жмыхи жрёшь.
Лето и начало осени я провёл в постоянном унижении, сколачивая капитал, достаточный для покупки ботинок. Наконец я принёс их с базара – совершенно новые, начищенные до зеркального блеска, с крючками, и, сияя счастьем, показал их маме.
Она спросила:
– Где ты их взял?
– Купил на базаре.
– Откуда у тебя деньги? – спросила мама, и по её глазам я прочитал её мысли: маме мерещилась дурная компания, в которую я попал, подчинившись развращающему влиянию улицы. – Боже мой! – сказала мама, выслушав мою эпопею. – Боже мой! До чего мне суждено было дожить! У тебя холодное сердце! Я вырастила эгоиста. Ради того, чтобы купить себе ботинки, ты подверг наше доброе имя такому позору! Может быть, ты ещё что-нибудь скрываешь от меня?
Выходить из дому без особого разрешения мне было категорически воспрещено. Мне стоило большого труда уговорить маму отпустить меня на полчаса, чтобы отказаться от работы и возвратить будёновку с квитанционной книжкой.
Прошла осень, наступила зима. Мне сшили костюм из зелёной плюшевой портьеры; на спине были видны тёмные следы выпоротых узоров в виде лилий на извилистых стеблях. Сшили мне и пальто из маминой ротонды, купили тёплую шапку. Единственное, чего мне не хватало, это рукавиц. Я проносил их не больше часа. Выпал первый снег, мы играли в снежки, и я потерял рукавицы. Я скрывал эту потерю и, когда мне нужно было выходить, делал вид, что ищу и нахожу их, и мама была уверена, что я вполне экипирован.
Однажды, придя с работы, она сказала:
– Завтра утром ты должен пойти на склад и получить паёк. Вместо жалованья и продуктов в этом месяце выдадут двадцать четыре фунта мучных конфет. Вот мешок. Когда пойдёшь завтра, не забудь надеть рукавицы.
Утро было холодное. Мостовые были голы. Дул резкий степной ветер. Термометр возле аптеки показывал двадцать шесть градусов.
Я подошёл к складу и стал в очередь на улице. Руки у меня покраснели от холода, как гусиные лапы. Мама сама сшила мне пальто, и так как держать руки в карманах неприлично, пальто было без карманов. Засунуть руки в рукава было невозможно – такие они были узкие. Я засунул левую руку за борт пальто, но замерзла правая. Уйти из очереди я боялся: а вдруг потом не пустят? Должно быть, я пришёл слишком поздно, очередь была велика. Время шло очень медленно. Ноги ломило, зуб не попадал на зуб, а руки… Я дышал на них, расстегнув пальто, засовывал их под мышки – уж очень холодно было в этот день.
Наконец я переступил порог склада и, ступенька за ступенькой, стал приближаться к прилавку.
В жизни иногда случается невероятное. При взгляде на весовщика у меня захватило дыхание. Весовщиком был сапожник Сыпунов, подписчик «Ремесленных Ведомостей». Он тоже узнал меня, поглядел из-под прилавка на мои ноги, убедился, что я обут.
– Заработал? – сказал он мне. – Надрал денег с честных людей?
Вся очередь посмотрела на меня.
– Ходил, подписку собирал на газету, – пояснил Сыпунов, как бы взывая к справедливости. – Пугал штрафом, ему за то по копейке с квитка платили. Малая паскуда, от горшка полвершка, вырастет – налётчиком будет.
Я даже о руках забыл. Уж лучше бы совсем замерзнуть, только бы не слышать, что он говорит, не видеть, как смотрит на меня очередь. —
Когда я подошел к прилавку вплотную, Сыпунов сказал:
– Два часа с половиной. Обеденный перерыв, граждане. Выходите на улицу. Склад запирается на час.
– Выдайте мне паек, – сказал я. – Мне надо домой.– И добавил неожиданно для самого себя: – У меня мать больна, дома никого нет.
Это была напрасная ложь. Сыпунов ответил:
– Не выдаю до перерыва. Подавись своей подпиской.
– Выдайте, – сказали в очереди. – Он ведь не крал? В чём же его преступление? Смотрите: он совсем синий. Он замёрз.
– У меня сердце от него замерзло! Он на своём настоял. Не выдам, нехай ждёт. Выходите, граждане!
Мы вышли на улицу. Ветер гнал пыль, острые ледяные гвоздики, бумажки, жёлтые листья, стучавшие о камень, как жесть. Я завернул руки в мешок. Мимо проходила девочка в голубом капоре. На щеках у неё были ямочки. Она сказала:
– Мальчик, мальчик, какая у вас удивительная муфта!
На мгновение мне стало жарко. Я отвернулся, размотал мешок, расстегнул пальто и спрятал руки в карманы брюк.
Девочка обернулась и крикнула:
– Плюшевые штаны! Плюшевые штаны!
Я вытащил руки из карманов, героически застегнулся на все пуговицы и застыл в ожидании нового удара. Девочка обернулась ещё разок, но больше ей не к чему было придраться. Очередь, уткнув носы в воротники, молча переминалась с ноги на ногу, приплясывала, хлопала руками, как когда-то извозчики на своей бирже. Время тянулось так, будто и его прихватило морозом. Наконец пришёл Сыпунов, снял замок, распахнул окованные железом двери, и мы спустились вниз. Он долго возился с какими-то счетами, что-то писал, слюнявя карандаш, и потом сказал мне:
– Зараза, давай карточку!
Негнущимися пальцами я вытащил карточку из кармана. Сыпунов швырнул мне в мешок двадцать четыре фунта слипшихся конфет. Я взвалил мешок на плечи и пошёл домой.
Солнце стояло в морозном мареве большое, оранжевое, как полушарие Марса. Ветер бросал мне в глаза полные пригоршни песка, замораживал губы. Мне было тяжело нести мешок, его надо было придерживать руками. Я чувствовал камень на груди. Это руки отослали туда свою боль, чтобы её можно было вытерпеть и не умереть от неё. Я скинул мешок с плеч на тротуар и остановился над ним, размазывая слёзы по щекам левой рукой, а правую засунув за борт пальто.
Какая-то женщина сказала:
– Мальчик, ты обморозил руки? Тебе больно? Иди поскорей домой и окуни руки в холодную воду! Хорошо бы растереть снегом, но снега нет. Мальчик, скажи маме, чтобы она достала тебе где-нибудь перчатки. Мальчик, у тебя есть мама?
Я ничего не ответил ей, поднял мешок, взвалил его на спину и, придерживая у завязки обеими руками, поплёлся по улицам.
Мне отворила мама. Она пришла домой на обеденный перерыв.
– Что с тобой? – вскрикнула она, взглянув на меня. – Почему у тебя такое лицо? Где твои рукавицы?
Я протянул руки, она схватила их и сжала в своих, сделав мне больно. Мама принесла воды в кастрюле, и я сунул туда свои деревянные, словно чужие руки. Мама наклонилась ко мне.
У, как она постарела за эти годы.
Понимаете, не буду я врать…
Хоть неловко мне, но вам расскажу.
На дом задали портрет рисовать
Человека,
с которым
я сижу.
А тогда сидела справа от меня
Хорошистка, незаметная собой.
Присмотрелся к ней в течение дня:
Правый серый глаз,
другой – голубой!
Вот рисую хорошистку анфас,
Чтобы видно было этот курьез:
С удовольствием раскрасил правый глаз,
К голубому приступаю всерьёз.
Поселилась вдруг в душе маята.
От волнения пошёл, перекусил.
Понимаю, что картина – не та,
И терпеть такое выше моих сил.
Я туда-сюда по дому сновал
Целый час боролся честно с собой.
Только взял, да и усы пририсовал.
Несмотря на то, что глаз голубой.
Мы в шахматы с папой играем
И яблоки молча жуём,
Мой папа в игре несгибаем,
Но я нападаю ферзём!
Я партию начал чудесно -
Съел пешку, слона и коня,
Но папа пошел интересно-
Он яблоко съел у меня!!
Живут же эстеты на свете
От наших широт вдалеке!
Вся прелесть для них не в букете,
А в каждом отдельном цветке.
Японцы любуются
тенью,
Луной,
очертаньем листа…
Во мне зародилось сомненье:
А есть ли в простом красота?
… Тут вышло весёлое солнце,
И вспыхнула капля дождя…
Я понял,
я понял
японцев,
Прекрасное в малом найдя!
– Ах, отчего люди не летают? – воскликнула Наталья Сергеевна, провожая взглядом большую розовую бабочку. Но Василий Петрович, настоящий буквалист, не захотел оставить это вопиющее утверждение без комментариев:
– Нет, позвольте, Наталья Сергеевна, а лётчики? А космонавты? А те же, к примеру, парапланеристы?
– Ну что вы цепляетесь к словам, Василий Петрович, – укорила Наталья Сергеевна. – И оно вам надо? Ой, куда это вы?
Но Василий Петрович уже зацепился за слова о летающих людях, взмыл высоко над парком, где они только что мирно прогуливались с Натальей Сергеевной. И теперь летел, подобно детскому воздушному змею на верёвочке. Точнее, верёвочки-то как раз у него и не было, о чём он очень пожалел, потому что подхваченный бодрым ветерком, стал носиться между деревьями, то и дело зацепляясь за торчащие ветки и вскрикивая.
– Цепляйтесь, Василий Петрович! – вскрикнула Наталья Сергеевна. – Ускорение свободного падения равняется двум «же»!
– Одному! Одному! – в спешке закричал Василий Петрович, уцепившись за представившуюся возможность похвастаться перед подругой своей эрудицией.
И тут же шлёпнулся с высоты в центр брезента, который как раз заботливо растянула вызванная Натальей Сергеевной пожарная команда.
Это всё о том, как хорошо, что придумали сотовые телефоны, и Наталье Сергеевне не пришлось бежать к телефону-автомату.
Вадим Николаевич нарисовал портрет Маргариты Антоновны и при¬шёл к ней дарить его. Он поставил портрет к стене, а сам стал Маргаритой Антоновной любоваться.
– Ах, какой чудесный пейзаж! – воскликнула Маргарита Антоновна (она была близорука, но очков не носила, чтобы они не натирали носа).
А потом Маргарита Антоновна подошла совсем близко к картине:
– А какие удивительные цветы на чайнике! Вы, Вадим Николаевич, настоящий художник! Вы украшаете действительность! Я вам так признательна!
Вадим Николаевич был счастлив. Он так внимательно смотрел на Маргариту Антоновну, что совсем её не слушал.
Было у отца четверо сыновей. Да какие всё ребята-то! Один – старший – охотник был хоть куда: он те ночью в лесу след найдёт и на триста саженей в копейку не промахнётся; другой – средний – лекарь был знаменитый: к нему со всей округи и даже из дальних городов люди приезжали, и не один от него болявым не уходил; третий сын – вот вы не поверите! – ворожить умел… многие тайны ведал и бывало, что умерших раннею смертью обратно воскрешал, да!
Ну а четвёртый сынок, самый младшенький – ещё без порточков бегал и только-только говорить научился.
Ну ладно.
И вот, раз ушёл отец на охоту.
День проходит, вечером в доме все ужинают, спать ложатся, об отце не думают. Другой день проходит, опять в доме тишина и спокой, все как обычно об своих делах толкуют, спать укладываются. И только на третий день к вечеру, когда уж все засыпать стали, младшенький вдруг как заплачет: «Где мой папка! Где мой папочка! Куда вы его подевали?!!» Тут у всех словно пелена с глаз упала. А и правда: где ж отец подевался? Он и раньше, было, на охоте в лесу ночевал, но чтоб три дня кряду – не бывало такого!
А младшенький кричит – слезьми заливается!
Поднялись трое сыновей, снарядились, и ночью по следам отцовым в лес ушли…
Идут они за старшим братом-охотником, он в темени таёжной как филин зыркает. Хоть и скоро шли, а только к утру в самой дурнине лесной, под ёлками, увидали ребята кости отцовские: видать, волки старика изорвали.
Взялся тут середний сын те косточки складывать да прикладывать, чтобы было всё как положено, а которых костей не хватило, так те – по волчьим следам – старший нашёл. Вот, средний сын всё как надо сделал, и подошёл тогда к отцу сын-ворожей.
Он сперва горкой земли накидал на косточки на отцовские и стал говорить-приговаривать, просить у матери у сырой земли нового тела для батюшки. Говорит, а сам ту горку земельную потихоньку руками раскидывает… Ахнули братья: лежит их отец весь целёхонький, только на левой руке мизинчика нет (не нашёл его старший брат). Запалил ворожей костерок, кинул огню волшебных кореньев и трав. Сел и песню запел. Пел-просил он огонь, дым и ветер принести ему душу отцовскую! И послушались его энти трое – отлетевшую душу назад воротили. Взял её сын-ворожей на ладошку и ладошкой той по груди батюшку хлопнул. Вздохнул покойник. Глаза открыл.
Прослезились братья!
Чуть живого, отца домой принесли: отлежаться да выходить.
И когда через малое время батюшка их окреп и поднялся, устроил он пир горой для родимых своих сыновей ну и для всех деревенских, конечно. Деревня три дня ходуном ходила: пела, пила да гуляла! А и то правда – не каждый день люди с того свету вертаются!
И я там был, и мёд и пиво пил, и плясал, и песни пел…
И видал на том пиру, которого из братьев всех больше славили.
И вот, братцы… чего хочу спросить-то у вас: А КАК ПО ВАШЕМУ, КОТОРОГО, А?
Костик сидел дома один. До прихода мамы оставалось часа два. Все уроки давно были сделаны, но идти гулять нельзя – дождь лил, как из прохудившегося корыта.
Костик задумчиво смотрел в окно, не зная, чем заняться. Дождинки с силой ударяли в стекло, словно хотели продолбить его насквозь и попасть прямо в Костика. Им это никак не удавалось, и обессиленные капли сердито стекали вниз, оставляя на окне размытые потёки.
Внезапно унылая тишина пустой квартиры разорвалась резким звонком. Дз-з-зынь! Дз-з-зынь! Дз-з-зынь! Звонили в дверь. Кто бы это мог быть? Неужели мама пришла раньше времени? Костик радостно бросился в прихожую.
– Кто там? – на всякий случай закричал он на бегу.
– Свои, – ответили из-за двери.
Рука Костика, потянувшаяся было к замку, замерла в воздухе. Голос был мужской, незнакомый.
– Какие ещё свои? – дрожащим голосом спросил человека за дверью Костик. Мама всегда говорила, что открывать дверь чужим нельзя ни при каких обстоятельствах.
– Да это ж дядя Толя! Китёныш, ты что? Я ж телеграмму посылал, что приеду.
Костик заколебался. Китёнышем его называли только самые близкие люди – мама, папа и ещё иногда бабушка, которая приезжала в гости раз в два месяца из очень отдалённого района. Вот только про телеграмму он ничего не знал. Может, мама забыла ему сказать? И кто такой этот дядя Толя?
Костик поднялся на цыпочки и, зажмурив один глаз, другим крепко прижался к стеклянному глазку в двери. Человек снаружи будто почувствовал, что его рассматривают, и наклонился вперёд, приблизив лицо к Костиному глазу. При этом нос человека разбух и вытянулся навстречу Костику, как в комнате смеха, а глаза сузились и уехали куда-то назад. Рот незнакомца был растянут в лошадиной белозубой улыбке.
– Ну, открывай, Китёныш! Я тут весь мокрый! Тебе что, мама Ляля не говорила, что я сегодня буду у вас?
Китёныш… Мама Ляля… Всё сходится. Значит, этот незнакомый дядя Толя действительно свой. Сомнения Костика таяли, словно мороженое в жаркий летний полдень.
– Китёныш! У меня тут варенье. Твоё любимое. Клюквенное, – с мольбой в голосе протянул дядя Толя.
Варенье было последней каплей. Оно и решило всё дело. О том, что Костик любит клюквенное варенье, мог знать только очень-очень свой человек. Пусть даже и незнакомый.
Костик загремел замками и цепочками, и через минуту весь пол в прихожей был залит лужами, натёкшими с дяди Толиных сапог, шляпы и брезентового плаща.
– А ты большой стал совсем! Вырос! – гудел дядя Толя, загромождая прихожую своим чемоданом, сумками и тюками и с трудом стягивая с могучих плеч мокрый плащ. – Я последний раз у вас был лет семь назад. Тебе тогда года три было. Толстый ты был, ушастый. Куда всё девалось?
Дядя Толя весело потрепал Костика за ухо и ущипнул за тощий живот.
– Значит, сейчас тебе должно быть десять.
– Девять.
– Да? – с сомнением посмотрел на Костика дядя Толя. – Ну, пусть будет девять. Где тут у вас просушиться? На улице дождина!
– Пойдёмте, – вежливо пригласил новоявленного родственника Костик.
– Ба! Ты что это мне выкаешь? – дядя Толя хлопнул Костика по спине, – Я же твой родной дядя. Твоей мамы Ляли троюродный брат. Дядя Толя из Карпогор. Ты что, действительно ничего про меня не знаешь?
– Нет, – тихо ответил Костик.
– Ну, как же так? – огорчился дядя Толя, – Я же каждый Новый год открытки… И Ляле на день рождения… Неужели она тебе ничего про меня не рассказывала?
Костик отрицательно помотал головой. Ему стало стыдно за маму, которая столько лет скрывала от него существование своего троюродного брата из Карпогор. И вот теперь этот мамин брат здесь. И он очень расстроен оттого, что Костик ничего о нём не знает.
– Дядя Толя, а где это – Карпогоры?
– О, брат! Это далеко. На Севере, – протрубил дядя Толя, волоча в ванную свой тяжёлый плащ, от которого на паркете оставался мокрый змеиный след. – Там знаешь какие места? Воздух, не то что у вас тут. Река. Пинега называется. Вода чистая… Плывёшь летом, лицо вниз опустил – всю рыбу видно. Куда повесить-то?
– Вот сюда давайте… то есть, давай, – Костик забрался на край ванны, помогая дяде Толе развесить на верёвке плащ, – Дядя Толя, а почему вы… ты так долго к нам не приезжал?
– Виноват, Китёныш. Не приезжал. Сам понимаешь, работа, семья. У меня ж три дочки – Варюхе семь лет, Настёне – три, а Дарёнке – годик. Как от них вырвешься? Но я вот взял, да собрался. Лялька рада будет. Мы с ней знаешь как в детстве дружили? Её на всё лето к нам в Карпогоры присылали воздухом дышать. С утра встанем пораньше, лепёшек бабушкиных поедим. У меня знаешь какие лепёшки бабушка пекла? Объеденье! Потом босиком на речку. Целый день купаемся, города на песке строим. Про обед забудем. Под вечер придём – на столе картошка варёная, да лук, да огурцы. Картошка остыла уже… мамка ругается, что так долго … а нам весело!
Костику даже завидно стало. Надо же, как здорово: река, лепёшки, картошка варёная. Костик сглотнул слюну – так вкусно рассказывал дядя Толя.
– В конце июня земляника поспеет. Бабушка поставит на печку таз – варенье варить. В избе – запах! А в июле черника. Пойдёшь в лес – с одного куста кружку можно набрать… Да неужто мать ничего тебе не рассказывала?
Костик печально опустил голову.
– Ладно, Китёныш, не грусти! Следующим летом давай к нам. С девчонками моими познакомишься. На рыбалку сходим. Но почему это Ляля… А это что такое? – дядя Толя указал пальцем на дыру для слива воды в ванне, заткнутую скомканным полиэтиленовым пакетом.
– Это…, – Костик слегка замялся, – Это труба сломалась, куда вода утекать должна. Вот мы дырку и затыкаем, чтобы на пол не выплёскивалось.
– Я-а-а-сно, – протянул дядя Толя, – А что ж отец твой безрукий? Починить не может? Опять в командировке?
– На гастролях, – уточнил Костик, не уверенный, что слово «безрукий» подходит к его папе. Руки у папы были – музыкальные, с тонкими длинными пальцами.
– На гастролях? – удивился дядя Толя. – Гастролёр, значит… ладно, тащи инструменты, там, у меня в чемодане найдёшь.
Костик кинулся в прихожую.
– И кусок трубы! Чёрный такой, пластмассовый! – крикнул вдогонку дядя Толя.
Костик присел перед дядитолиным чемоданом на корточки и с интересом заглянул внутрь. Чего там только не было! Прямо среди чистых рубашек, носков и тапочек лежали кусачки, молоток, клубок проволоки, моток бечёвки, пакля, кусок войлока, даже маленькая ножовка.
– Зачем вам… тебе всё это? – восхищённо ахнул Костик.
– На всякий случай! – крикнул из ванной дядя Толя, – Всегда с собой таскаю. Мало ли, починить что… ну, ты несёшь или нет?
Костик подхватил кусачки, гаечный ключ, трубу и чуть ли не бегом бросился обратно. Дядя Толя взял трубу и инструменты, опустился на колени, и с трудом запихнул свою верхнюю часть в узкую щель между стеной и ванной.
– И что там твой гастролёр на гастролях делает? – гулко пыхтела дяди Толина голова из-под ванны.
– Он с филармонией… на баяне…
– На баяне? – голова дяди Толи, опутанная пылью и паутиной, удивлённо вынырнула наружу. – Первый раз слышу, что Лялькин муж на баяне… и давно это он?
– Всегда.
– Странно. Я раньше считал, что он…
Голова опять скрылась под ванной, и Костик не расслышал, что там считал дядя Толя про его папу. Наверное, думал, что он пианист. Папа действительно когда-то учился на фортепиано. А потом увлёкся игрой на баяне.
– Готово! – отряхиваясь, выпрямился дядя Толя. – Можете мыться без опаски, всё будет сливаться и выливаться, куда надо.
– Спасибо, дядя Толя. Может, чаю? – Костик вдруг вспомнил, что гостей, даже нежданных, следует угощать чаем. Так всегда делала его мама.
– Чаю – это хорошо! Это даже здорово! Давай, Китёныш, ставь чайник, а я пока тут вам гостинцы…
Пока Костик наливал воду в чайник, доставал чашки и блюдца, насыпал заварку, на кухонном столе выстроились в ряд разномастные банки с вареньем, солёными помидорами, маринованными огурцами.
– Всё своё, – хвастался дядя Толя. – С огорода да из леса.
– Садитесь… садись, дядя Толя, – галантно предложил Костик, подставляя поближе к родственнику обтянутую чехлом табуретку.
Но родственник табуретку проигнорировал и с размаху плюхнулся на примостившийся в уголке стул. Костик не успел предупредить. Там под ножку всегда подкладывали сложенную во много раз газету, чтобы не качалось. Садиться на него надо было осторожно, точно примеряясь и соблюдая баланс.
Стул крякнул под мощным дяди Толиным телом, газета вылетела. Дядя Толя едва успел ухватиться за стол, чтобы не оказаться на полу, и испуганно посмотрел на Костика.
– Кит… Китёныш, что это у вас тут происходит? Весь дом по частям разваливается.
Костик почувствовал себя виноватым за плачевное состояние вверенного ему жилища и покраснел.
– Ладно, не дрейфь! Тащи из чемодана войлок и клей. Покопайся там, найдёшь.
Костик принёс всё, что сказал дядя Толя. Стул перевернули, вырезали из войлока аккуратные набойки на ножки, жирно намазали их клеем. Костик изо всех сил помогал дяде Толе.
– Вот, учись, пока я жив. А то твой гастролёр безрукий, небось, лишнего гвоздя в стену не вобьёт.
Костику стало немного обидно за папу. Тем более что он не понимал, зачем вообще нужен лишний гвоздь в стене.
Между тем дядя Толя поставил на место отремонтированный стул и опустился на него с некоторой осторожностью.
– Сейчас под моим весом быстро приклеится. Ну, давай, угощайся, – дядя Толя по-хозяйски принялся свинчивать крышки с банок. – Вот твоё любимое клюквенное. А вот из морошки. Ты, небось, и не слыхал, что есть такая ягода. По болотам в основном растёт. Жёлтенькая такая. Вкусная! Да ты попробуй! Накладывай давай, не стесняйся.
Они дружно прихлёбывали горячий чай, намазывали маслом бутерброды и щедро сдабривали их сверху вареньем разных сортов. У Костика с дядей Толей оказалось очень много общего. Оба любили наливать чай в блюдце и потом пить из него ложечкой. И бутерброды ели одинаково: обкусывали сначала корку по краям, оставляя напоследок середину – самый вкусный мякиш. И музыку слушали одинаковую: «Машину времени» и вальс цветов из балета «Щелкунчик». А из литературы больше всего любили Жюля Верна, Аркадия Гайдара и Драгунского про Дениску. Костик с дядей Толей, правда, немного поспорили о том, кто лучше – Чук или Гек, но потом сошлись на том, что оба хороши и что вообще Гайдар плохих книжек не писал.
Костик всё больше влюблялся в дядю Толю. С ним было интересно. Он много знал. Всё умел. Он обещал летом взять Костика к себе в Карпогоры.
– На охоту с тобой пойдём. Ты когда-нибудь был на охоте? Нет? Пойдём обязательно. А то у меня одни девчонки, с ними не поохотишься. А мне иногда помощник нужен. Взять, к примеру, вальдшнепа. Это птичка такая. Клюв длинный, глаза к затылку сдвинуты. Так вот, когда его на охоте завидишь, надо шапку вверх кинуть. Вальдшнеп думает, что это самка, и летит прямо на тебя. Тут только не зевай – целься лучше. Одному-то неудобно и шапку подкидывать, и целиться. Ты мне помогать будешь.
Костику было жалко несчастных вальдшнепов, но помочь дяде Толе очень хотелось, и он был согласен на что угодно, даже подкидывать шапку.
– Дядь Толь, а ты на кабана ходил? – с восхищением в голосе спросил Костик.
– Было дело, – ответил дядя Толя. Он уже собирался во всех подробностях поведать племяннику, какое именно дело было и чем оно закончилось, как в прихожей загремела замками и зазвенела ключами открывающаяся дверь. – Ну, наконец-то, Лялька пришла.
– Мама! – выбежал в прихожую Костик. – Дядя Толя приехал!
– Какой ещё дядя Толя? – мама потирала ушибленную о чемодан ногу. – Что происходит, Китёныш? Чьи это вещи?
– Ну, дяди Толи же! – Костик удивился недогадливости мамы, ведь телеграмму получила накануне. – Дяди Толи из Карпогор!
– Каких Карпогор? – мама ошалело уставилась на Костика.
– Здрасьте, приехали! Ты же каждое лето! Река, лепёшки, картошка варёная. На печке таз с земляникой.
– Какой таз с картошкой? Какая земляника варёная? – от волнения у мамы начали трястись губы. – Кто-нибудь может объяснить мне толком?
– Я могу! – послышался из коридора голос дяди Толи и его приближающиеся шаги. – Ну, ты, Ляля, даёшь! Ты что, мою телеграмму не…
Дядя Толя появился в прихожей и замер на полуслове. Мама вся побелела и завизжала тоненьким голосом:
– Вы кто?! Кто?! Как вы сюда попали?!
Дядя Толя не нашёл ничего лучше, как ответить:
– Здравствуйте, я дядя Толя из Карпогор. Только ты… вы… ты не Ляля.
Костик заметался между мамой и дядей Толей.
– Мама! Ну, ты что, не узнаёшь? Это же твой троюродный брат, он приехал…
– Нет у меня никакого троюродного брата! – ещё громче закричала мама и заслонила собой Костика. – Как вы сюда попали?! Я сейчас милицию… Кто вам открыл дверь?!
– Я открыл, – высунулся из-за мамы Костик.
– Он открыл, – подтвердил дядя Толя. – Я же думал, что это Китёныш, Лялин сын.
– Да, это Китёныш, – подтвердила мама, – мы дома так Костика называем.
– Костика? – удивился дядя Толя.
– Да. А я Ляля. То есть Оля. В общем, меня так муж называет.
– Оля? – ещё больше удивился дядя Толя и почесал в затылке. – Ну, дела…
Потом всё прояснилось. Оказалось, что дядя Толя просто перепутал улицу. Попал на соседнюю. А номер дома, и этаж, и квартира совпали. А троюродную сестру его на самом деле звали Валентиной. А её сына Никитой. Но все называли его Китёнышем.
Дядя Толя, осознав свою ошибку, как-то весь съёжился и засуетился. Он молча снял с верёвки свой тяжёлый брезентовый плащ. Собрал в сумку банки с помидорами и огурцами. Только морошку с клюквой оставил – они уже были открыты, могли разлиться по дороге. Уходя, дядя Толя укоризненно посмотрел на Костика, будто тот его обманул – специально подсунул не ту улицу.
Когда за дядей Толей захлопнулась входная дверь, Костик снова занял свой наблюдательный пункт у окна. На улице почти стемнело. Дождь уже не барабанил в окно со всей силы, а тихо стекал по стеклу одинокими каплями. На сердце у Костика было почему-то очень тоскливо. Где-то там, на соседней улице живёт мальчик Никита по прозвищу Китёныш, который тоже любит клюквенное варенье. Сейчас к нему позвонит в дверь дядя Толя из Карпогор. И починит табуретку. Или вкрутит лампочку. Достанет из сумки банки с огурцами. И станет рассказывать про рыбалку и про кабана. И вспоминать про лепёшки и таз с земляникой.
Сзади к Костику подошла мама. Она нежно погладила его по голове.
– Я тебя, Китёныш, конечно, не ругаю… такое недоразумение… но всё-таки, как ты мог открыть дверь чужому человеку?
– Он не чужой…
– Хорошо ещё, не бандит и не грабитель оказался. А то, знаешь, что могло бы быть?
– Не надо, мам, – попросил Костик и, выскользнув из-под маминой руки, прижался лбом к холодному стеклу.
В это время в дверь позвонили. Один раз Дз-з-зынь! И всё. Мама с Костиком переглянулись и пошли открывать.
На пороге стоял дядя Толя. Он был уже без чемодана и сумок. Видимо, нашёл всё-таки своих. Дядя Толя нерешительно топтался на месте. Мама и Костик молчали. Тогда дядя Толя сказал:
– Я вот зашёл… хотел только сказать… наш уговор остаётся в силе. Ну, я про лето. Жду вас у себя в Карпогорах, – дядя Толя протянул маме свёрнутую бумажку. – Тут адрес. Приезжайте обязательно. Все. И гастролёра своего берите. Буду ждать.
Дядя Толя широко улыбнулся, помахал на прощание рукой и зашагал вниз по лестнице. Костик вздохнул с облегчением. Какое всё-таки счастье, что где-то далеко в Карпогорах у него теперь есть дядя Толя!
Кто на защитников орал,
кто спорил, был ли гол,
кто в драку лез,
а он играл.
А он играл в футбол.
Он пасовал.
Он обводил
и резко с разворота
по самой кромке проходил,
и с лёта бил,
и с хода бил,
и мяч летел в ворота!
Пускай, кто мелочен и зол,
рядит себе да судит.
А он не спорит,
был ли гол:
ну не было, так будет!
Нам гости показали высший класс,
они легко и весело играли,
и с крупным счётом выиграв у нас,
они за это нас не презирали.
А пропустив в конце красивый гол,
они, казалось, были даже рады.
Таким, наверно, должен быть футбол –
без грубости, без мелочной досады.
Был жаркий день. Мы улеглись в тени.
И тренер наш, глаза прикрыв устало,
сказал, что вот такими, как они,
должны мы стать во что бы то ни стало.
Теперь мы знаем многие финты
и на поле умеем отличиться.
Но трудному искусству доброты
ещё нам долго предстоит учиться.
Перевод Инны Бернштейн
Жил да был мистер Иеремия Фишер, лягушка. Он проживал в маленьком сыром домишке, что стоял среди лютиков на берегу пруда.
Вода плескалась у него прямо в кладовке и в чёрных сенях.
Но мистеру Фишеру нравилось ходить с мокрыми ногами – никто его за это не бранил, и у него никогда не бывало насморка.
Раз выглянул он за порог и обрадовался: по водной глади шлёпали крупные дождевые капли!
– Пойду накопаю червей и отправлюсь на рыбалку. Наловлю себе на ужин рыбьих мальков, – сказал мистер Иеремия Фишер. – Если попадётся больше пяти штук, приглашу своих друзей: старейшину мистера Птолемея Черепаху и сэра Исаака Ньютона-Тритона. Впрочем, старейшина питается салатом.
Надел мистер Иеремия макинтош и блестящие новые калоши, взял удочку и корзинку через плечо и длинными прыжками понёсся туда, где стояла его лодка. Она была круглая и зеленая и очень походила на остальные листья кувшинок. Она была привязана к стеблю, торчащему из воды среди водной глади.
Мистер Иеремия взял в руки камышинку, и отталкиваясь ею, как шестом, вывел лодку на открытую воду.
– Я знаю место, где хорошо ловятся мальки, – сказал себе мистер Иеремия Фишер, любитель рыбной ловли.
Он воткнул шест в илистое дно и привязал к нему лодку.
А потом уселся, скрестив ноги, и разобрал рыболовные снасти. У него был хорошенький красный поплавок, удилище из упругой травинки, а леской служил длинный и тонкий белый конский волос. К концу его он привязал вертлявого червяка.
По спине мистера Иеремии Фишера стекали струйки дождя. Он как сел, так почти целый час и просидел над удочкой, не сводя глаз с поплавка.
– Что-то я притомился, – подумал он, наконец. – Надо бы перекусить.
Взялся он за шест и отвел лодку обратно на то место, где росли водяные растения, и там достал из корзинки завтрак.
– Съем-ка я бутерброд с мотыльками и пережду, пока не уймется немного дождик, – сказал мистер Иеремия Фишер.
Между тем из воды по стеблю кувшиночного листа вылез большой жук-плавунец и стал теребить усами носок его калоши.
Мистер Фишер-рыболов подобрал ноги повыше, чтобы жуку не достать калоши, и сидел себе жевал бутерброд.
А у берега в камышах время от времени кто-то поднимал плеск и шорох.
– Надеюсь, это не крыса, – сказал мистер Иеремия Фишер. – Однако лучше мне отсюда убраться подобру-поздорову.
Он опять вытолкнул лодку на открытое место и закинул удочку с наживкой. Почти тотчас же у него клюнуло. Поплавок перекувырнулся и нырнул!
– Пескарик-плутишка, попался за носишко! – воскликнул мистер Иеремия Фишер и вздернул удилище.
Но что за ужасная неожиданность! Вместо гладкого жирного пескаря мистер Фишер выудил игловатого Джека Ерша, от носа до хвоста в колючках!
В лодке Ёрш принялся бить хвостом, колоться колючками и щёлкать пастью, покуда совсем не запыхался. А тогда взял и шасть! спрыгнул обратно в пруд.
Тут из воды выставила головы стайка мальков. Они смотрели на мистера Иеремию Фишера и смеялись.
Огорчённый мистер Фишер сидел на краю лодки и сосал исколотые пальцы, как вдруг случилась неприятность ещё почище – можно бы даже сказать: беда, но, к счастью, на мистере Фишере был макинтош!
Из глубины вынырнула громадная рыбища форель, взбила фонтан брызг, хап-цап мистера Фишера в пасть – ой-ёй-ёй! – и перекувырнувшись через голову, ушла обратно на дно пруда!
Однако вкус прорезиненного макинтоша ей до того не понравился, что она немедленно выплюнула мистера Иеремию Фишера и всего-то проглотила его новые калоши. Мистер Фишер сразу всплыл на поверхность, как пробка или как всплывают пузырьки в газированной воде, и что было силы поплыл к твёрдой земле.
Выкарабкался на берег, не разбирая места, и плюх-плюх! – зашлёпал через болото домой в своём изодранном макинтоше.
– Счастье ещё, что это была не щука, – сказал мистер Иеремия Фишер. – Я остался без удочки и корзинки, но Бог с ними, могу твёрдо сказать, что я бы всё равно больше никогда в жизни не рискнул отправиться на рыбалку.
Он залепил пальцы пластырем, а тут и оба его друга явились к обеду. Рыбкой он их не попотчевал, но у него нашлось кое-что в кладовке.
Брюшко сэра Исаака Ньютона, как всегда, прикрывала золотисто-чёрная жилетка. А старейшина мистер Птолемей Черепаха принес с собой салат в авоське.
Вместо рыбьих мальков они ели жареного кузнечика под божье-коровьей подливкой, что считается у лягушек изысканным угощением; но я лично полагаю, что это, должно быть, страшная гадость!
Океан может быть не только другом человека, но и источником бед и смертельных опасностей, главные из которых – это штормы и цунами (с японского языка это слово переводится как «высокая волна в гавани»). Хотя с первого взгляда может показаться, что это одно и то же, на самом деле два эти природных явления происходят по совершенно разным причинам.
Причина штормов – резкое изменение атмосферного давления, из-за чего огромные воздушные массы перемещаются над океаном из области более высокого давления в область более низкого, а на воде поднимается волнение.
Учёные умеют предсказывать наступление шторма. Существует всемирная сеть метеорологических станций, а спутники земли передают из космоса фотоснимки, на которых видны предвестники шторма. Если в каком-то районе океана ожидается шторм, находящиеся там суда получают по радио «штормовое предупреждение» и либо укрываются в безопасной гавани, либо, наоборот, выходят в открытое море подальше от опасных прибрежных скал и мелей. На корабле закрепляют все предметы, которые могут быть сорваны с места волнами, ветром и качкой, задраивают люки и двери, а само судно разворачивается носом к волне, чтобы уменьшить качку.
Если, несмотря на все меры предосторожности, судно начинает терпеть бедствие, оно передает по радио сигнал «СОС», и все корабли, находящиеся поблизости, спешат к нему на помощь.
Цунами имеют другую причину, они возникают в результате происходящих под океаническим дном землетрясений, в зонах, где одна океаническая плита пододвигается под другую. Такие зоны, которые называются зоны субдукции, расположены вдоль западного побережья Америки, в юго-восточной Азии и к востоку от Австралии (об этом ты можешь прочесть в рассказе «Как произошел и живёт океан»).
Попробуй провести такой опыт. Возьми грецкий орех и начни сдавливать его щипцами – сначала орех будет выдерживать нагрузку, а потом расколется. Так же происходит и в этих зонах – земная кора в какой-то момент не выдерживает сжатия, из-за чего и происходит землетрясение.
Вот как произошло цунами 26 декабря 2004 года.
Землетрясение возникло вблизи острова Суматра в Индийском океане, где со скоростью 6,5 см/год сближаются Австралийская Азиатская плиты. Океан имеет в этом месте глубину 4 км, но очаг землетрясения был расположен гораздо глубже – на глубине 15-20 км под дном. В этом районе уже больше 100 лет не было крупных землетрясений, и в глубинах земли скопилась огромная разрушительная энергия, которая ударила снизу по дну. В результате Суматра (а это пятый по величине остров в мире!) сдвинулся на запад на несколько сантиметров), а на поверхности моря возникла волна высотой с 10-этажный дом. Со скоростью реактивного самолета волна стала распространяться вокруг, сметая все на своем пути. За 8 часов она пересекла Индийский океан и достигла берегов Индии и Шри-Ланки, произведя там катастрофические разрушения, а за сутки полностью обогнула земной шар!
Люди ещё не умеют точно предсказывать появление цунами, но сейчас над этой проблемой трудятся учёные всех стран. Цунамистика – это работа не только на прибрежных станциях, но и в городских лабораториях. Здесь нужны специалисты в разных областях – геофизики, химики, математики, компьютерщики и даже зоологи. Например, было отмечено, что слоны в Индии каким-то образом почувствовали приближение катастрофы и скрылись в безопасных местах. А ведь если бы жители Индии и Шри-Ланки были предупреждены о надвигающейся волне, то они тоже успели бы укрыться.
Ведь только объединившись вместе, люди смогут победить стихию.
Словарик:
Метеорологические станции – станции, оснащённые оборудованием для непрерывного наблюдения за погодой.
Цунамистика – наука о происхождении и предсказании цунами.
На ледовом стадионе в Лужниках показывали новый музыкальный фильм «Королева бензоколонки». Зрители сидели на высоких трибунах с трёх сторон матово сияющей хоккейной коробки. Это было очень непривычно и празднично. Экран казался чудесно огромным.
Перед фильмом показали несколько рекламных роликов. Сюжеты были довольно живые, все смеялись, Фурман тоже, но когда вдруг зажегся свет, он очень удивился: думал, что это уже идёт кино. И потом тревожно переспрашивал, что сейчас: само кино или ещё нет? Кончится не скоро?.. Фильм был по-летнему цветной, с песнями, влюбленные герои катались друг за другом на роликовых коньках…
По дороге туда произошла одна неприятность.
Ехать от дома до Лужников надо было довольно долго, на двух троллейбусах с пересадкой. На улице быстро стемнело. В тесном покачивающемся салоне горел жёлтый свет, алмазными искорками игравший с летучими разноцветными огнями за замерзшим стеклом.
Фурман сидел на переднем месте у окна, рядом с ним папа, а за папиной спиной, по соседству с каким-то дядькой, мама. Старший брат Боря стоял.
Народу становилось всё больше, и на каждой остановке влезали ещё и ещё. Двери подолгу тужились закрыться, водитель предупреждал: «Машина отправлена!», изо ртов шёл пар. Вскоре Борю снесло дальше по проходу.
Сидеть было хорошо, хотя папа отдалился от Фурмана, уступив место толстенной тётке с сумками. В проходе стояли и другие немолодые женщины, а в какой-то момент там появилась маленькая нервная старушка с испуганными глазами. Когда троллейбус резко затормозил перед невидимым препятствием, её, естественно, поприжали, потом ещё разок-другой, и она вдруг жалобно запричитала, прося не придавить её. На остановке женщины начали ругаться на сидящих мужчин, проводя и по Фурману злыми взглядами. Наконец троллейбус грузно поехал, скрипя шинами, но тут мама тронула Фурмана за плечо и тихонько посоветовала ему встать и пригласить сесть бабушку. Фурман прикинул, куда ему придётся вставать, а там ведь ещё набьются… Нет уж, он стал смотреть в окно. «Сашенька, встань! Видишь, бабушке тяжело стоять», наклонялась к нему сзади мама. Фурману же было ясно, что его там затолкают, он даже обижался на маму, что она этого не понимает, и продолжал сидеть. Мама обратилась к папе: «Эдя, возьми его! Пусть он уступит место пожилой женщине…» но папа был загорожен толстой тёткой. Ему пришлось несколько раз звать Фурмана, ловя его ускользающие глаза. «Сашуня, иди ко мне! Надо уступить место бабушке!»
Фурман поражался их бестактности. Неужели им его не жалко?! И вообще, орут на весь троллейбус… Все уже начали наблюдать за ним, и он привстал, как бы выражая согласие, но потом снова присел на краешек и стал вглядываться в стоящих. «Саша, вставай, вставай же! — стесняясь, сердилась мама. Поднимайся! Нехорошо видишь, бабушка стоит!» Папа тоже делал ему приглашающие жесты и шевелил лицом, глаза у него грустно посверкивали. «Какая бабушка-то? — стал спрашивать Фурман, оглядываясь. — Где?» — «Вон! Вон стоит. Уступи ей место побыстрее!» — «Я не вижу, кому? — с обидой говорил Фурман. — Где она стоит?» Старушка как-то отдалилась, уменьшилась и совсем потускнела в его глазах. Из прохода за ним с интересом наблюдали. Между тем уже на двух остановках подряд многие выходили, стало посвободнее, и Фурман, наконец, вроде бы заметил нужную бабушку. Но тут как раз освободилось другое место, старушка заторопилась сесть, и Фурман победил.
Папа, бледный, с искривленными губами, отвернулся. Тётки посматривали на Фурмана с какой-то странной поощрительной ухмылкой. Бедная мама наклонилась и безнадежно внушающим голосом сказала Фурману: «Очень стыдно. Ты очень-очень плохо себя ведёшь. Мне за тебя очень стыдно». И отодвинулась. Но угроза не прозвучала, а что такое «стыдно»? Так, можно лишь догадываться.
Фурману было почему-то легко и отвратительно приятно. Хотя это чувство было не острым и ещё забывалось по мере движения.
— Ну, вставай, выходим, — с примирительной грустью позвал папа. Перед тем, как Фурман встал, к нему вдруг близко-близко придвинулся сзади мужчина, сидевший рядом с мамой (Фурман и лица-то его не видел), и отчетливо, но обращаясь только к Фурману, сказал:
— Ах ты, маленький лицемер… — Интонация у него была спокойной и внимательной, почти даже сочувствующей. Фурман не стал оборачиваться. Слово было странным, а чужой дядя — очень понятным. Впрочем, пора было выходить, и, кроме того, он чувствовал себя всё-таки правым.
Пожилой дракон Степан Степаныч
Каждый день снимает зубы на ночь,
Чтобы их на полку положить,
Где - всегда готов! - Стакан Стаканыч.
Дремлет на диване на широком
Наш дракон (диван - под правым боком).
Никого Степаныч не сжуёт,
Разве что проглотит ненароком...
Этот Рак не пятится,
А наоборот:
Быстро и решительно
Он ползёт вперёд!
Надоело, видимо,
Пятится ему.
Спятил Рак –
И здорово,
Судя по всему!..
Весной
Переживал Олег,
Что из кармана
Выпал………………. ответ: ключ, а может, кошелёк
Мышь –
Тебе и мне знакомое
Небольшое
…………………………….. ответ: животное
То не груша и не слива,-
Вырастает без полива.
Видишь шляпу из велюра?
А под шляпой - ...
(шевелюра)
На работу вышел плуг.
Пашет поле, пашет луг.
И за день один вчерашний
Поле с лугом стали ...
(пашней)
Была река как река –
Прозрачна и глубока.
А ночью дед Опанас
Спрятал её от нас.
Теперь ни поплавать в ней,
Ни напоить коней.
(лед)
(Печатается с сокращениями)
Повесть о девочке, которая приехала погостить к своему брату-леснику, и о лесных жителях.
…Брусничник, поваленная ёлка, потерянная тропинка. До этой полянки, лесного пятачка, я ещё ни разу не доходила. На краю – толстенная сосна, чешуйчатые корни. Торчат из земли, как удавы. Два удава. А в их ложбинке на траве – тёмно-зелёная тень, точно подстилка. Ложись, спи. Я и задремала.
«Ша-а-а!» – шло над лесом.
«Уии-чок-чок!» – из кустов.
«Цк-цк-цк!» – у самого лица, из травы.
И всё это мешалось в песню, Большую Песню Леса, и мне не дано было её понять.
Проснулась я от тревоги: глядят. На меня глядят. И в самом деле. На сосне вниз головой повис серый зверёк, похожий на маленькую белку или на большую мышь с пушистым хвостом. Два глаза, как две огромные бусины с ушастой серой мордочки. Я не шевельнулась, только смотрела. Зверёк царапнул кору, спустился ниже, цепляясь тонкими розовыми пальцами. И не удержался – плюхнулся в траву, прямо около моего уха. Испугался, чирикнул, как воробей: «чи-чу!» – и отбежал.
Я опять не двинулась. И вот – тёплый сухой нос коснулся моей руки. Коготки царапнули ладонь. Я подняла голову – глянуть. А уж он – вон где, на сосне! Эх, надо было схватить! Теперь ни за что не спустится.
Зверёк улегся на низком обломанном сучке – пушистый хвост вниз, одна розовая лапка свесилась. И глядел, глядел во все свои любопытные бусины.
– Эй ты, рожица! Чучелка!
«Чи-чу!» – гортанно чирикнул он.
– Иди сюда! – Я подставила руку: – Не бойся, иди.
И вдруг он снова зацеплял вниз. Выпрямил ушки. Потянулся на голос. Ближе, ближе по коре… И вот уж совсем рядом. Потрогал розовой лапкой ладонь. Отпрянул. Ещё раз потянулся. И – ступил в запретную зону. В зону своей неволи. Я быстро накрыла его второй ладонью – только щёточка хвоста наружу. Запищало, завозилось, зацарапало. Да поздно.
А дома его ждала птичья клетка.
– Ух ты! – обрадовался брат. – Сроду такого не видал! Завтра привезу зоолога. Вдруг – новый вид?
Но зоолог тоже не знал. Удивлялся:
– Похож на соню, – есть такой зверек. Но у нас сони не водятся. И потом – лапы. Посмотрите – как ручки у обезьяны… Я хотел бы взять его в музей.
– Нет, нет!
– Ну пусть пока у вас. На днях приедет старший зоолог…
«Чи-чу!» – донеслось из клетки.
– Эй ты, Чучелка-Чуча, кто же ты такой?
Когда в доме появляется зверёк, ну, хоть котёнок, что ли, всё начинает поворачиваться вокруг него. То сидел за столом и работал, теперь надо помнить – налита ли вода в блюдце, да и молоко. Надо погладить, когда он запрыгнет на колени. Не двигаться, если заснёт. А уж Чуча, странный зверь, взял всё мое время. Во-первых, он не ел. Ничего не ел. Уже два дня. Сидел в углу клетки на задних лапах, обхватив голову передними. Вид полного отчаяния: что я наделал? Вот дурак! Вот растяпа!
– Надо отпустить, – сказала я брату.
– Ты что? У меня на участке зверь непонятный, а ты – отпустить. Дай свезу в музей.
– Ни за что!
– Всё равно погибнет без еды.
Что делать? В который раз поставила ему блюдечко с молоком. Может, дать орехов? Орешник тут же, возле дома. Орехи еще зелёные, не отделишь от лапчатого домика.
– Попробуй, Чуча.
Он отнял лапы от мордочки. И вдруг я заметила – шерстинки-то у носа слиплись, мокрые – в молоке! Ну, теперь мы не пропадём!
Однажды брат спросил меня:
– Не побоишься одна остаться? Мне надо в город на денёк, а то и на два.
И он уехал. А к вечеру по лесу потянуло холодком, ветер положил траву у леса и картофельную ботву возле дома. Листья берёз, не отрываясь от веток, поплыли-потекли по тёмному небу. Над домом громыхнуло. И началась гроза.
Это тревожно – гроза в лесу. Тревожно и одиноко. И человеку, и зверю. Чуча из клетки глядел на меня огромными глазами. Может, в его жизни не случалась ещё гроза? Я открыла дверцу, протянула руку, и он вышел. Сел на ладонь – маленький, тёплый, взъерошенный. Чуча точно забыл и страх, и обиду. Я гладила его, а он прятал горячий нос между моими пальцами. Как котёнок.
Когда гроза кончилась, я поднесла зверька к открытой клетке:
– Иди. Спи.
Но он не пошёл. Он повернулся и стал смотреть на меня. Внимательно, будто спрашивая.
– Ты что, Чуча? Чуча!
Вдруг он напрягся весь, светло-серый животик его дрогнул, и он гортанно крикнул:
– Чу-ча!
Это было похоже на его прежнее чириканье, и всё-таки совсем другое.
– Чуча! Чуча! Чуча! – точно радуясь своему новому умению, выговаривал он. Да, да, выговаривал.
И тут я подумала: а вдруг?..
– Чуча, скажи «ма-ма».
Зверёк опять напрягся, изогнул розовый язычок:
– Кхма… ма!
И снова с охотой:
– Кхма-ма-ма!
Утром приехал брат. Отвел мотоцикл к ограде, вымыл руки у колодца и затопал по ступеням.
– Как ты тут? Не боялась? Ну и голоден я. Сварила картошку? Молодец!
Но мне не терпелось:
– У меня радость! У меня зверь заговорил.
– Какой зверь?
– Чуча.
Брат посмотрел внимательно и ничего не ответил.
– Не веришь? Вот слушай. Чуча!
Зверёк молчал.
– Чуча, скажи: «Мама».
Он даже не поднял уха.
– Ничего, сестрёнка, – необычно ласково отозвался брат. – Гроза иногда так действует. Не волнуйся.
Прежде Чуча не хотел слушать меня, отворачивался. Будто понимал, что мой голос предал его. А теперь! Едва затихал вдали мотоцикл брата, я открывала дверцу клетки. Переваливаясь, как обезьяны, когда становятся на четвереньки, Чуча шёл ко мне, усаживался на ладонь. Он поднимал передние лапки и ждал. Глаза его были широко раскрыты мне навстречу. Я подносила к его мордочке блюдце с молоком. Потом вытирала слипшиеся у рта шерстинки.
– Надо быть чистым, Чуча!
– Кхчи-кхсты!
– Ну, скажи – «чистый»!
– Кхчи-стый!
Да, да! Он учился говорить. У этого зверька устройство гортани было, вероятно, как у скворца или попугая. Только заученные слова он не повторял без толку, а будто складывал в невидимый тайник. И потом доставал.
Когда я спрашивала:
– Кто ты?
Он всегда отвечал:
– Чуча!
Услыхав шум за окнами, поднимал круглые ушки и сам спрашивал:
– Кхтоэто? – Потом ко мне: – Кхтоты?
– Мама! – говорила я.
Если я долго не подходила к клетке, он звал:
– Кхма-ма-ма!
Он легко запоминал слова, ему нравилось, как они звучат. «Лес – лис – лист», – выговаривал он, прибавляя свое «кх…»: «Кхлес, кхлис…» Чуча скакал за мной по всему дому. Окна были раскрыты, но я не боялась, что он убежит. И только при брате он забирался в клетку, молчал.
…В вольере, отгороженном от леса тонкими и редкими брёвнами, жили
олени. Когда они слышали человечьи голоса, подходили к загородке,
просовывали головы между бревен: «Дайте!» Ребята и взрослые, что приезжали сюда на экскурсии, протягивали конфеты – очень невкусно! Белый хлеб – чуть получше. Хлеб чёрный – это хорошо! И только редкие – соль. Соль – любимое, заветное. Ради этого и тянулись рогатые и безрогие оленьи морды.
В другом вольере были огромные бурые горы на тонких, не по туловищу, ногах – зубры. А если постоять возле зубрового загона и подождать – выйдет из-за чахлых берёзок и ёлочек рыжее, тонкое, длинноногое – тоже олень. Но какой! Лёгкие ноги его ступают беззвучно. Голова точно плывёт над тонким туловищем. Лиловые глаза огромны. Два прямых коротеньких рога ещё не очистились от пушка. Если потрогать его тёплые серые уши, он отведёт голову и переступит, как отнырнёт. А если дать соли, он не станет собирать её с ладони нежными дымчатыми губами, а только тепло дыхнёт на руку. Просто – спасибо за внимание.
– Алёша!
Он знает свое имя, но не откликается. А иногда не зовёшь – подойдёт. Такой уж олень!
Алёша-олень был у самой изгороди и сразу увидел Чучу, который сидел у меня на плече. Сперва Чуча сидел, как все звери, опираясь на четыре лапы. Но тут от удивления высвободил две передние и одной ухватился за моё ухо.
– Чи-чу! – пискнул он.
Я давно уже не слыхала этого чириканья. Олень не отводил огромных глаз от Чучи, и бархатистые губы его шевелились. А Чуча чирикал на все лады, шипел, попискивал. Вот как он, оказывается, умеет! Они вели горячий лесной разговор. О чём?
Я шла к дому по лесной дороге. Чуча свернулся у меня на ладони.
– Что сказал олень, Чуча?
Зверёк напрягся, прикрыл глаза.
– Олени и лани, – выговорил он.
– Ну, о чём вы говорили?
– Лесной! Лесной! – жалостно пропел Чуча. – Лес – лист – лось – лис…
Я поняла. Эта встреча всколыхнула в Чуче лес. Его тёмные дебри, звериные норы, тайные тропы…
…Пришёл брат.
– А на мой участок забежали волки! – сказал он. – Вчера егерь видел одного прибылого.
– Что за прибылой? – не поняла я.
– Ну, молодой, пяти-шести месяцев. И уже сам начинает охотиться. Надо будет подманить.
– Как это?
– Не знаешь? – удивился брат. – Да очень просто. Зарядит охотник ружьё, засядет среди ельника и… – Он поднял голову, приложил к губам ладони. И вдруг раздался вой. Жалобный, одинокий. – Вот так, – засмеялся мой лесник. – А волк отвечает. И подходит ближе.
Тут вдруг я почувствовала тёплую тяжесть на руке – это Чуча. Он прижимался и вздрагивал. Что это значит? А когда брат вышел, зверёк спросил:
– Кхтотак?
– Кто так воет? Волк.
– Волкх, волкх… – повторил он, и голосок его осёкся. Вот что! Он уже слышал в лесу волков. А брат говорит – только что забежали!
– Ты знаешь волков, Чуча?
– Тда, тда!
– Ох, что я придумала! Ты покажешь брату, где живут волки. А брат их убьёт.
Чуча вытянулся мне навстречу, слушал, слушал… Я повторяла ещё и ещё одно и то же. И он понял. И отвернулся.
– Волки злые, – говорила я. – Они убивают оленей. Таких, как Алёша. Ты поможешь людям, Чуча?
Он прыгнул в клетку, сжался в углу. Я звала его, а он даже не глядел. И опять я подумала: он знает что-то такое, чего не знаю я. Вот и язык у нас один… Как могло быть все просто: он переводит лесную речь на нашу, человеческую. И все мы – люди и звери – понимаем друг друга. Как всё могло быть просто! А вот не так.
Чуча впервые открыл глаза весенним утром. Он увидел серо-коричневую чешуйчатую стену. И больше ничего. Он не знал, какие бывают сосны, и подумал, что это весь мир: сероватый, но тоже интересный. От чешуйки к чешуйке переваливалась красная с чёрным букашка; чуть пониже торчал чей-то ус. Или, может, лапка. Чуча потянулся схватить, но тут расправились красно-чёрные крылышки, и букашка отделилась от серого. Улетела. Чуча стал глядеть ей вслед и незаметно перевернулся на другой бок. И тогда поток солнца, разноцветной зелени, запахов и ветерков полился на него. И Чуча зажмурился. Тогда Чуча перевернулся серым брюшком вверх и увидел толстые жёлтые ветки с рыжими пучками иголок. Все они тянулись за ветром, а один пучок вдруг – раз! – и перескочил на другую ветку… Вот чудо! Да нет, это и не пучок хвоинок совсем, а рыжий хвост рыжего зверя.
Чуча не успел прижаться к стволу – рыжий зверь был рядом. Висел головой вниз на сосновом стволе.
– Ого! – сказал зверь, показав длинные и мелкие зубы. – Ого, какое чучело! Кто ты?
– Я не знаю, – ответил Чуча.
– Ну, кто твоя мама?
– Не знаю.
– Ты здесь живешь?
– Кажется, да.
– Может, ты мышь? Но почему пушистый хвост? Покажи-ка лапы!
Чуча сел на задние лапки и вытянул передние.
– Никогда не видала такого. У тебя лапы, как человечьи руки. Вот урод! Вот чучело! И когти мягкие. Можешь влезть на мою сосну?
– Я не знаю.
– Ну попробуй. Здесь хорошо, наверху!
И зверь легко подтянулся на ветку, пробежал по ней до конца и – ааах! – перелетел на другую сосну, а потом – вверх, вверх, раскачался на ветке и опять – ааах! И все звал, звал, манил Чучу:
У меня наверху
Ветки-качалки,
У меня наверху
Детки-бельчатки,
Прыжки мои четки,
Ушки мои чутки,
Лечу! Лечу!
Чуча весь дрожал от страха и восхищения. О дружбе с таким красавцем даже думать нечего. Но глядеть на него… Это он, наверное, позволит.
Но тут появился еще один зверь. И это решило Чучину судьбу. Зверь был жёлтый, мягкий, большой и невзрослый. Он выбежал из тёмных ёлок на Чучину поляну, дурашливо выбрасывая толстые лапы. Выбежал боком. Его просто заносило. Зверь не заметил бы Чучу, если бы не дятлёнок, за которым он гнался. Тот не летал ещё, а только подлётывал и, неловко кувыркаясь у земли, натолкнулся на Чучу.
Чуча не испугался желторотого и бесхвостого, но на всякий случай прыгнул на сосну и повис на её коре, как это делают кошки. Вернее, котята. Тонкие коготки держат плохо, и очень страшно, потому что высоко.
Вот тут-то невзрослый зверь раскрыл рот, вывалил язык и стал вовсю глядеть на Чучу. Про птенца он забыл совсем.
– Эй, ты кто?
– Я не знаю. Вон тот рыжий зверь…
– А, Белка с Сухой Сосны.
– Да, да, так она говорит, что я мышь. А ты кто?
– Я – Волк. Когда я вырасту, меня будут звать, как и моих стариков, —
Скальный. Мы живём за рощей скальных дубов. Ну, прыгай вниз!
Чуча разжал посиневшие пальцы и неловко брякнулся в траву. Пока он вставал, Волчонок успел легонько давануть его лапой.
– Эй, эй! – крикнула сверху Белка. – Не смей трогать наше лесное Чучело.
– Я и не трогаю.
– Ах ты, врун! Больно он тебя, Чучелко?
– Ничего, – пропищал Чуча, облизывая помятый бок.
– Смотри, скальный злодей! – летело сверху.
– Он пошутил! – громко крикнул Чуча. И правда, косточки у него уже не болели.
– Ты хороший парень, – тявкнул Волчонок. – Пошли, я покажу тебе кабанов.
Под низкими ёлками было совсем темно и душно. От земли подымался горячий запах сухой хвои, сверху забивал свежий смоляной дух. Здесь Волчонок ступал мягко, ветки раздвигал неслышно и всё припадал, припадал на передние лапы, стелил голову по земле.
– Слышишь? – Волчонок повернулся к Чуче.
Но тот едва поспевал и, кроме жёлтого хвоста, не замечал ничего.
– Слышишь? – Волчонок повёл носом. – Здесь проходили свиньи.
И вдруг сквозь ельник просочился жёлтый тёплый свет, и открылась яркая и сочная поляна с белыми бабочками, зелёной травой и синими, белыми и жёлтыми цветами.
– Смотри! – жарко выдохнул Волчонок.
Через поляну медленно шла длинноносая бурая и седая кабаниха. А за ней, едва видные в траве, – рыжие, с коричневыми полосками вдоль тела, кабанята.
– Ой, какие! – ахнул Чуча. Он не мог отвести глаз. – Послушай, Скальный, а потом они тоже будут серыми? – Чуча сидел на задних лапах, а передними ухватился за веничек травы-перловника.
– Конечно, – кивнул Волчонок. – И я тоже буду серым.
Поляна была уже пуста, а они всё сидели, с раздувающимися ноздрями, прерывисто дыша. Потом Волчонок вытянул толстые жёлтые лапы, положил на них морду. Глаза его стали узкими – две тёмных щёлочки.
– Слушай Песню Леса, – сказал он. – Ляг в траву, так лучше, и слушай.
Чуча лёг, запрокинул голову к далёким переливающимся верхушкам сосен, ясеней, берёз…
«Ша-а-а», – летело сверху.
«Уи-чок-чок», – из кустов.
«Цк-цк-цк», – рядом из травы.
И всё это смешалось, и Чуча услышал:
У меня есть лисы и лоси, – так говорил лес, —
На суках раскосые рыси, – говорил лес, —
Ржавые балки
И рыжие белки,
Текучие реки,
Ползучие раки,
Под водою – линь,
Над водою – лань…
– Это всё правда? – спросил Чуча.
Но Волчонок не ответил. Бок его поднимался ровно, одно тяжёлое ухо завернулось, показав бело-серую подпушку, вокруг чёрного сухого носа металась муха. Чуча отогнал её.
«Какой красавец! – подумал он. – Какой красавец!»
Так проходило лето.
И настал день, когда выпорхнула из кустов маленькая серая птичка в красновато-бурой шапочке – Славка. Она второй раз за лето вывела птенцов, вырастила их и теперь перескакивала с ветки на ветку – скок-скок-скок! Это значило, что её заботы о малышах кончены.
Вот тогда и забеспокоилась Белка с Сухой Сосны.
– Ты уже большой, а такой неосторожный! – закричала она Чуче сверху, из гнезда. – Мои бельчата уже ловчее меня. А у тебя – мягкие когти.
– Они не твердеют, что же мне делать? – опечалился Чуча.
– Тогда надо быть хитрым. Не сильным – так хитрым. Ты же, как привязанный, бегаешь за Скальным Волком. А чему он тебя научил?
– Он научил меня слушать Песню Леса.
– Це! – фыркнула Белка. – Чему тут учить? Её слышат все звери, иногда даже люди. А говорил он тебе о Правде Леса?
– Нет.
– И не скажет.
– Почему?
– Потому что он живёт не по правде. Серый разбойник.
– Он не серый. И никого не трогает. А вот муравьи…
– Что муравьи? – переспросила Белка.
– Муравьи знают Правду Леса?
– Конечно.
– А сунь лапу в их кучу.
– Я тоже отгрызу чужую лапу, если она залезет в моё гнездо, – сердито цокнула Белка.
– А бабочка? Когда бабочка прилетает к ним в гости?
– Это их еда.
– Как же так! – обиделся Чуча. – Муравьи убивают – и живут по Правде Леса, а Скальный…
– Он ещё молод, – перебила Белка с Сухой Сосны. И голос её зазвучал торжественно: – Настанет день, когда он, как и его родичи, убьёт просто так…
«Он уже!..» – хотел крикнуть Чуча, но закрыл рот обеими лапами. Да, да. Так оно и было.
Молодая Сорока Ясенская (её назвали Ясенской оттого, что она свила гнездо на ясене) в первый раз высидела птенцов и хлопотала над ними, и кричала от темна до темна. Тогда Чуча ещё не бывал в логове Скального, и Волчонок впервые пригласил его. Они трусили мимо светло-зелёных гладких стволов ясеня и бурых морщинистых дубов.
Вдруг Волчонок остановился. У корней разлапого дуба, в солнечном пятне, дремал один из сыновей Ясенской Сороки. Волчонок показал на него глазами Чуче и сделал бесшумный шаг. Ещё. Ещё… В ветках отчаянно крикнула Сорока, но было поздно. Тяжёлая лапа опустилась и поднялась.
Тоненький, хрупкий, с уже подросшим хвостом Сорочонок лежал на боку, подмяв под себя чёрные лапы и голову. Закричала и упала на нижние ветки Сорока, осыпая сухие сучки и листья.
Волчонок стоял поодаль, опустив голову.
– Зачем ты? – крикнул Чуча. Мордочка его вздрагивала.
– Зачем я? – удивился Волчонок. – Наверное, случайно!
– Как же случайно? Как же случайно? – закричала Сорока, и на крик с шумом стали слетаться её сестры.
– Ты хуже своего отца! – подхватили они. – Хуже матери! У, Скальные убийцы!
– Мы, птицы, проклинаем тебя. Когда за тобой придут люди, по всему лесу – от человечьей тропы до болота – мы выдадим тебя. Выдадим тебя!
Нет, Чуча не рассказал об этом Белке с Сухой Сосны. И ему было неприятно, что она права.
– Все худшее в лесу, – сердито говорила Белка, – названо именем Волка. Ядовитые ягоды – волчьи ягоды. Ядовитые листья – вон те – волчье лыко. Ни один зверь, поедающий траву, даже в голодное сухое лето не станет есть их.
Мягкие светло-зелёные листья волчьего лыка вздрагивали на ветру.
– Ну и пусть, – сказал Чуча, и ухо его издалека приняло по ветру знакомый голос.
У-оо-о! Знают только дубы и грабы, –
взвизгивал Скальный, –
Знают только дубы и грабы,
Как со мною старшие грубы.
Но зато у меня есть зубы,
С каждым днём острей мои зубы.
Это была его мстительная песенка.
– Опять дома оттрепали! – проворчала Белка.
– Я уже большой, – пожаловался Волчонок, – а вот смотри! – Он нагнул голову, и Чуча увидел кровь на прокушенном ухе. – Это называется – учить. У, волки!
– Ничего, – стал утешать Чуча. – А вот меня никто не кусает, зато и не учит. Белка с Сухой Сосны говорит, что я слабый и не хитрый.
– Да. У тебя мягкие когти.
– Что же делать?
– Надо дождаться, что скажет лес.
– Но он про меня никогда не говорит.
– А про нас, волков, он поет. Пойдем в бурелом. Там темнее и лучше слышно.
И правда, среди поваленных ёлок и сосен, поросших седым мхом, за рощей скальных дубов, всё говорило о волках, об их логове под вывороченными корнями, о белых костях оленей и косуль, что лежат у входа в нору…
И лес пел не так, но о том же:
Ёлки мои серы,
Балки мои сыры,
Волки мои сыты…
– Когда выпадет снег, я стану охотиться один, – вздохнул Скальный. – Только это еще не скоро.
Однажды Чуча дремал среди брусничника, у поваленной ели. Он теперь выходил сюда встречать своего друга: очень уж сердилась и кричала Белка с Сухой Сосны, когда видела их вместе. Чуча закрыл глаза, и зарябили сразу красные брусничины, ярко-жёлтые листья берёз, жёлто-бурые толстоногие ещё опята с матовыми шапочками – всё, что он видел, пока бежал сюда от родной поляны. И вдруг – стоп! Чучу точно толкнуло. Он сразу открыл глаза, вскочил… И тотчас что-то острое и зловонное коснулось его боков, и он поплыл-полетел над брусничником и сухими ветками.
– Чи-чу! – запищал Чуча, и острое сильнее примяло бока. Он уже не мог пискнуть, не мог дыхнуть, в ушах его шумело, и всё казалось, что голос Белки с Сухой Сосны звал-окликал Волчонка:
– Скальный! Скальный!
Потом листья и ветки внизу замелькали быстрее, Чучу провезло мордочкой по еловым колючкам и вдруг отпустило. Он шлёпнулся, наколол бочок о шишку. А ельник и кусты рядом трещали, ломались. Потом этот клубок укатился, шум стал едва слышным.
– Вставай, малыш, – прошелестела рядом Белка с Сухой Сосны.
Она одна, эта крикунья, умела так ласково разговаривать. Но это случалось редко. Белка обхватила Чучу левой передней лапой поперёк туловища и понеслась с ним по деревьям – с ветки на ветку, с ветки на ветку. А-а-ах! А-ах!
– Хоть побываешь у меня, – голос Белки опять стал ворчливым: – Небось, у Скальных Волков был, в их поганом логове.
– Но разве ты не звала на помощь Скального?
– Для тебя. Себе бы не позвала.
– А он помог?
– Ещё бы. Загнать Лисёнка ему одно удовольствие.
– Так это был Лисёнок?
– А ты не видел? Ты что ж, спал?
– Да.
– На чужой поляне? Тогда ты глупый зверь. Странный и глупый. Когти мягкие, глаза не шустрые. Как будешь жить?
– У меня есть друзья, – схитрил Чуча.
– Да, я тебе друг! – крикнула Белка. – А Волк – не друг.
– Почему? Он же спас меня.
Белка не ответила.
– Вместе с тобой, – добавил Чуча.
– Это другое дело. Но ведь он и виноват в твоей беде. Если б не он, ты бы учил лесные уроки и уже умел бы бегать, лазать, скрываться от чужих глаз. А что ты теперь умеешь? Чему научился?
Чтобы не перечить Белке, Чуча закрыл глаза. И сразу же вахту приняли уши. И услышали:
– Разбойник и сын разбойника! Уррррра! Уррррра!
– Ковыляет на трех ногах!..
Это сороки.
– Скальному Волчонку старая Лиса отгрызла лапу. Урра! Уррра!
Чуча сразу рванулся из домика. Глянул вниз и попятился. Никогда не бывал так высоко! Было страшно и не страшно, потому что всё равно, раз у Скального случилось такое!
– Это за Ясенского детеныша! Это за Ясенскую Сороку! – кричали птицы.
– А что с Ясенской? – спросила Белка.
– Как, разве ты не знаешь?
И сороки наперебой начали рассказывать. Чуча спускался по чешуйчатой сосне, скользил, оступался и не слушал птиц. Болтуньи!
Волчонок лежал на Чучиной поляне. Он вытянул правую переднюю лапу, а Чуча слизывал, слизывал, слизывал кровь с двух отгрызенных пальцев. А она всё набегала.
Скальный тихонько повизгивал. Чуча лечил его и жалел и был благодарен не так за спасенную жизнь, как за то, что раненый Волк пришёл не домой, а к нему.
– Ты странный зверь, Чуча, – тихо причитала Белка, свесив лапу и голову с нижней ветки сосны.
– Но почему?
– Ты слышал, что говорят сороки?
– Я это знал.
– Он убил просто так, Чуча!
– Но он добрый со мной.
– Ты странный зверь, – еще жалостней отозвалась Белка, – «Он добр со мной…» Так бывает у людей. У нас, у зверей, так не бывает.
Когда среди деревьев потемнело, Скальный поднялся на три лапы.
– До свиданья, Чуча, – сказал он и лизнул его в нос. – Похоже, правы мои старики: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Они кое-что понимают.
День уже скатился с горки и был где-то в самом низу. Дело шло к вечеру. Безумный красный шарик отцепился от зелёного безумного шарика и никак не мог найти жёлтый. Они были без ума и ни о чём не думали. Все они были совершенно пустые. Вообще-то они были наполнены воздухом, но этого никто не замечал.
– Тебе какой шарик больше нравится? – спросила Гусеничка Лошадку.
– Красный!
– Мне тоже. Давай найдём жёлтый шарик, и тогда ты возьмёшь себе красный, я поиграю с жёлтым, а потом мы поменяемся!
– Давай!
Но жёлтый шарик не находился. Кубики разлетелись сами собой, а заодно рассыпалась мозаика.
– Маловато будет! – завопила Гусеничка голосом пластилинового мужичка из мультика.
Тогда Лошадка взяла палочку-выручалочку и стукнула по красному шарику. Он подпрыгнул и опустился на голову Гусенички.
– Вот это мой размерчик! – обрадовалась Гусеничка и немедленно превратилась в Ночную бабочку.
Белый гусь Гагай развалился на кровати и не хотел садиться на трехколёсный велосипед с сигналом. Он готовился к шестому путешествию через океан. Лошадка стала колотить палкой по игрушкам на полке, а когда вышла в другую комнату, стукнула по большой керамической вазе. Ваза сказала: «Бум!», а потом не упала и не разбилась!
Неожиданно нашёлся жёлтый безумный шарик. Оказывается, его занесло в другую комнату ветром. Лошадка постучала по нему палкой, а потом схватила шарик за хвостик. Ночная бабочка уже порхала в дверях и держала в руке красный шарик. Она не стала говорить «Бум!», когда Лошадка стукнула её по голове жёлтым шариком, а просто засмеялась.
Оба шарика полетели вверх и долго не могли опуститься на пол.
Лошадка взяла чистый листок бумаги, чёрный фломастер и уселась рисовать. Ночная бабочка спряталась за кресло и крикнула Лошадке:
– Найди меня!
А Лошадка сама залезла за диван и тоже крикнула:
– Найди меня!
Потом Лошадка и Ночная бабочка стали ползать друг за другом, и было очень весело. Безумные шарики носились вместе с ними как сумасшедшие.
Кто-то выключил день, и в доме стемнело. Ночная бабочка села на диван и сказала:
– Я буду думать!
– Я тоже буду думать, – сказала Лошадка и уселась рядом.
Так они сидели и думали, пока не заглянула бабушка и не включила свет.
На полу лежал рисунок. Бабушка подняла его, спросила:
– Это кто нарисовал?
– Я, – ответила Лошадка-Настя, – это солнышко!
– А почему солнышко чёрное?
– Потому что – ночь!
А Ночная бабочка-Маша сидела и думала о том, что завтра Настя улетает в далёкую Америку, а она, Маша должна утром идти в садик. И кто же тогда во дворе раскопает в снегу проход к качелям?
Ей было очень грустно и хотелось плакать, как тогда, когда мама была на работе и долго не приходила.
У меня есть два килограмма конфет,
Из фланели пижама, из твида жилет,
Есть на лето - панама, на осень - берет...
У меня есть мама, а папы - нет.
Эка невидаль - папа! Что с него взять?
Не умеет ни шить, ни печь, ни вязать,
Ни песенки спеть, ни компота сварить,
Ни голосом Кролика поговорить,
Ни наклеить пластырь, ни выстирать маечку,
Все, что он делал – «козу» да «саечку»,
К потолку поднимал, погремушкой гремел,
А больше - вообще ничего не умел!
Вот честное слово - совсем ничего!
И так даже лучше, что нет его.
И я доволен, и мама рада.
Не верите? Ну и не надо.
Керосинка на летней террасе,
Время вальсы чаинкам крутить.
Мир, как пенка с варенья, прекрасен.
Я ещё не умею грустить.
Мир играет, как бабочки крылья
В сарафанно-полянной стране.
Только бабушка с дедом застыли
В тёмной раме на старой стене.
Мир громаден, как шмель на крылечке,
Чист, как сонный туман молока.
Места в маленьком детском сердечке
Лишь на радость хватает пока.
...В кухне тянется взрослых беседа,
Входит сон, комарами звеня.
В тёмной рамочке бабушка с дедом
Охраняют от грусти меня...
Я не знаю, сколько живут воробьи и когда кончается их воробьиный век, но Чир был стар. У него уже не было той ловкости и сноровки, той дерзкой воробьиной прыти, которые всегда были украшением многочисленного рода воробьёв. Из всех времен года Чир больше всего не любил зиму, впрочем, зиму не любят не только старые воробьи.
В морозы Чир сидел на тополе, на своей любимой ветке, у небольшого двухэтажного дома, улетая иногда ненадолго погреться к высокой котельной трубе. Погревшись, он возвращался на тополь и часами сидел, нахохлившись. Ждал…
В доме было много окон, из форточек иногда летели крошки. Но это случалось редко. Чаще всего открывалась форточка среднего окна, против которого и выбрал себе место Чир.
На крошки слетались с веток тополя молодые воробьи, бойкие, драчливые и проворные, а Чир подлетал всегда последним… И удивительно: когда он садился, из форточки летела ещё горсть крошек. Чир и не подозревал, что именно ему, старому Чиру, летели эти крошки, что хозяин окна, против которого всегда сидел Чир, знал старого воробья, и не только знал, но и любил его.
Чир часто видел, когда окно было не слишком замерзшим, старика с мохнатыми кустиками бровей. Старик подолгу стоял грустный, потому что так уж получилось у него в жизни, к старости он остался совершенно один.
Чир тоже уже давно жил один, была у него в молодости воробьиха, да он и не помнит, когда она пропала. Может, состарилась и умерла, а может, подстрелил её из рогатки какой-нибудь озорник мальчишка.
Лютовала зима. Свистел ветер в ветвях деревьев, кружился на крышах снег, люди надели меховые шапки, повязались шарфами, подняли воротники.
Старик, закутанный в башлык, выходил из дверей дома с хозяйственной сумкой и уходил куда-то, наверное, в магазин. Вскоре он возвращался, и тогда через некоторое время открывалась форточка… Поклевав крошек, Чир оживал. Ему уже не страшны были ни ветер, ни мороз, ни метель.
Взлетев на свою ветку, он распускал попышнее перья, чтобы было теплее, и сладко дремал… И тогда снились ему счастливые воробьиные сны. Я никогда не видел воробьиных снов, поэтому и описать их не могу. Может быть, Чир видел себя молодьм, когда он, бойкий и проворный, ухаживал за своей воробьихой, а может, ему снилось лето или весна…
Однажды старик простудился и заболел. Всё реже и реже открывалась форточка его окна, и Чиру приходилось летать в другие места добывать себе корм. Но это было трудно, потому что Чир, как вы знаете, был стар. Раздобыв несколько крошек, он неизменно возвращался на свой тополь и ждал. Но однажды, пока он летал за кормом, старика увезли в больницу, и форточка перестала открываться совсем.
…Всё холоднее становилась зима. Иногда ветер так раскачивал тополь, что невозможно было удержаться на ветке, и тогда Чир летел греться к котельной трубе…
Всё труднее стало добывать корм, и если и удавалось иногда где-нибудь увидеть несколько хлебных крошек, то их раньше него склевывали бойкие молодые воробьи.
Голодный он прилетал на свой тополь и уже без всякой надежды смотрел на окно, которое теперь всегда было тёмным, замёрзшим, покрытым наледью.
Чир загрустил. Ему казалось, что он уже никогда не увидит доброго старика с кустиками чуть нахмуренных бровей.
И вот однажды, под вечер, он уже стал засыпать, в окне старика загорелся огонь. А утром, когда тусклое зимнее солнце осветило землю, открылась форточка, и худая стариковская рука, он её хорошо знал, бросила полную горсть крошек…
– Жив! Жив! Жив! – защебетал Чир. И холодная зима теперь не казалась ему такой лютой.
Как-то раз черепаха по кличке «Данет» вышла на утреннюю пробежку. Настроение у неё было отличное. Она бежала трусцой мимо кустов, мимо деревьев, мимо бревна, мимо корней… И вот тут-то черепаха – эх! – споткнулась о корень и перевернулась через голову.
От удара она вылетела из панциря. И теперь она лежала на спине и оглядывала себя. Без панциря она оказалась ящерицей! Вот так та-ак!
Солнце нагревало голый живот бывшей черепахи, и вставать ей вовсе не хотелось. Она заложила руки за голову, закрыла глаза и стала греться на солнышке.
– Пробежка от меня не убежит, – лениво думала она.
В этот момент мышь по кличке «Ойпривет» увидела вдалеке незнакомое животное и поспешила к нему. Животное, похожее на вынутую из панциря черепаху, лежало не шевелясь.
Мышь сказала:
– Ой, привет. Вы кто?
Черепаха открыла глаза, подумала и почему-то ответила так:
– Я хамелеон. Ну, это ящерица такая. Я вожусь в пустыне. – И перевернулась на бочок.
Мышь широко открыла глаза и спросила:
– А почему вы тут лежите? Вы заболели?
– Да нет, я принимаю воздушную ванну! – черепаха помолчала и добавила. – В наступающем сезоне это последний писк.
Теперь она совсем освоилась в роли ящерицы из пустыни.
Мышь спросила:
– А можно мне тоже принять ванну?
– Заваливайся! – предложил псевдо-хамелеон.
Мышь легла поудобнее. Ей понравилось подражать прогрессивному животному хамелеону.
– А что едят ящерицы?
– Они едят всё! – ответила почему-то черепаха и сама удивилась своей сообразительности.
– Даже камни?
– Даже камни! И песок! Ведь в пустыне больше почти ничего нет! – черепаха чувствовала прилив вдохновения. Она продолжала: – Они едят палки, и шишки, и скорлупу от яйца, и иногда, очень редко, одуванчики. Ты мне не подашь вон тот сочный жёлтый одуванчик?
Мышь сорвала для хамелеона одуванчик. Они помолчали.
– А ещё они превращаются! – вдруг выпалила притворяющаяся хамелеоном черепаха.
– В кого? – мышь выронила корешок одуванчика от неожиданности.
– В кого хочешь!
– А можете превратиться в дерево? – мышь подпрыгнула от нетерпения.
– Конечно! – уверенно ответила черепаха и немного растерялась. Но потом кое-что пришло ей в голову, и она сказала мыши: – Закрой глаза и досчитай до трёх.
Пока мышь не видела черепаху, черепаха на цыпочках подошла к сосне и спряталась за дерево.
– Раз, два на ниточке, два на иголочке, два на волосочке, три! – мышь открыла глаза и огляделась. Вокруг шумел лес: клёны, сосны и так далее. Ящерицы нигде не было! Мышь задрожала от восторга.
– Вы где? – шепотом спросила мышь.
– Я тут! – торжественным голосом сказала сосна. Она была высоченная и совсем как настоящая.
Мышь разинула рот от удивления.
– В кого бы мне ещё превратиться? – сказала сосна. – Хочешь, в черепаху превращусь?
– Ах! Ну это вообще! – восхитилась мышь.
– Тогда закрой глаза и досчитай до трёх.
– Раз, два с четвертью…
Черепаха вышла из-за дерева и влезла в свой старый панцирь.
– …два с половиной, два с тремя четвертыми, три! – мышь открыла глаза.
Прямо на неё смотрела настоящая черепаха!
Мышь восхитилась до глубины души и захлопала в ладоши.
Черепаха раскланялась, осмотрела свой панцирь и задумчиво сказала:
– А удобно быть в виде черепахи… Неплохие у вас в лесу животные. И вообще, практичный костюм! Пожалуй, останусь-ка я в виде черепахи!
– Да, в нашей полосе черепахи хорошо приживаются, – согласилась мышь.
И они пошли обедать. Только бывшая ящерица-хамелеон отказывалась от шишек и палок – капризничала, наверное.
В субботу у нас три урока.
А в понедельник пять.
И во вторник пять.
А в среду аж шесть!
В четверг снова шесть…
В пятницу пять.
Зато в субботу три!
Вот если бы в субботу было два урока… Или один…
Тогда что? В понедельник было бы шесть уроков?
И во вторник шесть?
И в среду опять шесть?! С ума сойти!
И в четверг?!!..
В пятницу хоть пять.
Придумал! Пусть в субботу будет восемь уроков. Даже тринадцать! Нет, девятнадцать! Двадцать пять! А-а, все тридцать!
Тогда в понедельник, вторник, среду, четверг, пятницу в школу можно будет вообще не ходить.
А субботу прогулять!
