Перевод Инны Бернштейн

У сиамского короля было сначала две дочери, и он нарёк одну – Ночь, другую – День. Потом у него родились ещё две дочери, и он сменил имена двум первым и нарёк всех четырёх по четырём временам года: Весна и Осень, Зима и Лето. Но через некоторое время к этим четырём прибавились ещё три дочери, и он опять сменил им имена и всех семерых нарёк по дням недели. Когда же родилась восьмая дочь, он совершенно не знал, как быть, покуда не вспомнил про названия месяцев. Королева, правда, возразила, что их только двенадцать и что вообще ей трудно всё время запоминать новые имена, но такой уж человек был король, что, раз приняв решение, он не мог его изменить, сколько бы ни старался. Он опять переименовал всех дочерей, и стали они называться Январь, Февраль, Март (по-сиамски, понятное дело), вплоть до последней, которая получила имя Август. Ну, а следующую нарекли Сентябрь.

– У нас в запасе ещё только октябрь, ноябрь и декабрь, – заметила королева. – А затем придётся начинать всё с начала.

– Нет, не придется, – сказал король, – потому что двенадцати дочерей, на мой взгляд, любому мужчине более чем достаточно, и после того, как родится малютка Декабрь, я, к глубочайшему моему сожалению, буду принужден отсечь Вашему Величеству голову.

И король горько плакал, ибо горячо любил королеву. Королева, естественно, очень огорчилась, она ведь понимала, как расстроится король, если ему придется отсекать ей голову. Да и ей это тоже будет весьма неприятно. Но по счастью, дело обошлось, принцесса Сентябрь оказалась их последней дочерью. После неё у королевы рождались одни только мальчики, и их нарекали буквами алфавита, так что теперь можно было некоторое жить спокойно: она дошла еще только до буквы «И».

А у дочерей сиамского короля от всего этого испортился характер, особенно у старших, которые очень ожесточились, ведь им постоянно меняли измена. И только принцесса Сентябрь, которую никогда не звали иначе (правда, ожесточённые сестрицы обзывали её разными нехорошими именами, но это не в счёт), имела нрав самый добрый и милый.

У сиамского короля была одна привычка, которую, на мой взгляд, неплохо бы перенять и в Европе. На свой день рождения он не получал подарки, а наоборот, дарил подарки другим и, похоже, делал это с удовольствием. Он не раз выражал сожаление, что родился всего один раз, и потому у него только один день рождения в году. Однако за долгую жизнь он сумел таким образом раздарить все свои свадебные подарки, и адреса с изъявлениями верноподданных чувств, которые преподнесли ему градоначальники Сиама, и все свои многочисленные короны, без надёжно вышедшие из моды. Однажды на очередной день рождения, не найдя ничего подходящего под рукой, он подарил дочерям по красивому зелёному попугаю в красивой золочёной клетке, клеток было девять, и на каждой висела табличка с названием месяца, которое одновременно было и именем принцессы. Все девять принцесс очень гордились своими попугаями и ежедневно ровно по часу (от отца они унаследовали любовь к по рядку) учили их говорить. Вскоре все попугаи уже умели говорить: «Боже, храни короля!» – что по-сиамски про износится ужасно трудно; а некоторые ещё обучились твердить: «Попка-дурак» на семи восточных языках.

Как-то утром принцесса Сентябрь подошла поздороваться со своим попугаем и увидела, что он лежит мёртвый на дне золочёной клетки. Она залилась слезами; что ни говорили ей фрейлины, им никак не удавалось её утешить. Она так плакала, что фрейлины растерялись и обратились к королеве, королева же сказала, что всё это вздор и одни капризы, ребёнка надо в наказание уложить спать без ужина. Фрейлинам не терпелось пойти в гости, они поскорее сунули принцессу Сентябрь в постель и оставили одну. И вот лежит она вся в слезах, да ещё к тому же голодная, и вдруг видит, в спальню к ней впорхнула какая-то птичка. Вынула принцесса палец изо рта, при села в кровати. А птичка принялась петь. Она пела красивую песенку про озеро в королевском саду, про ивы, что смотрятся в зеркало вод, и про золотых рыбок, что плавают и резвятся среди отраженных ивовых ветвей. Когда песенка кончилась, принцесса уже больше не плакала и забыла и думать о том, что осталась без ужина.

– Какая чудесная песенка, – сказала она.

Птичка отвесила ей изящный поклон, ведь артисты все от природы имеют превосходные манеры, и к тому же любят, когда их хвалят.

– Хочешь, вместо попугая у тебя буду я? – предложила птичка. – Я, правда, далеко не так красива, зато у меня голос гораздо лучше.

Принцесса радостно всплеснула ладошками, и тогда птичка подлетела, села на спинку кровати и скоро убаюкала принцессу своим пением.

Утром, когда принцесса проснулась и открыла глаза, птичка по-прежнему сидела на спинке кровати и пожелала ей доброго утра. Фрейлины внесли поднос с завтраком, птичка поклевала рису у принцессы с ладони, а затем ис купалась в блюдечке. Да ещё попила из него водички. Фрейлины сказали, что, по их мнению, неприлично пить ту воду, в которой купаешься, но принцесса Сентябрь возразила, что это сказывается художественная натура. Позавтракав, птичка снова запела, да так прелестно, что фрейлины только диву дались, они в жизни не слыхивали ничего подобного, а принцесса сидела гордая и счастливая.

– Я хочу показать тебя моим восьмерым сестрицам, – сказала принцесса Сентябрь птичке.

Она протянула указательный пальчик правой руки, и птичка села на него, как на жёрдочку. И принцесса в со провождении фрейлин пошла через весь дворец; она заглядывала по очереди к каждой из своих старших сестёр, начиная с той, что звалась Январь, и кончая принцессой по имени Август, как того требовал придворный этикет. Каждой из принцесс птичка пела другую песенку. А вот попугаи только и могли, что повторять «Боже, храни короля» И «Попка-дурак». А потом принцесса показала птичку королю с королевой. Они изумились и пришли в восторг.

– Я так и знала, что поступила правильно, отправив тебя спать без ужина, – сказала королева.

– Эта птица поёт гораздо лучше, чем попугаи, – за метил король.

– Вам, должно быть, давно приелось без конца слушать, как люди твердят: «Боже, храни короля!» – посочувствовала ему королева. – Удивляюсь, почему девочки вздумали учить попугаев именно этим словам.

– Чувства, которые они выражают, весьма похвальны, – возразил король. – И мне никогда не надоест им внимать. Другое дело – «Попка-дурак», это изречение мне просто осточертело.

– Но ведь попугаи умеют говорить «Попка-дурак» на семи языках, – заступились принцессы.

– Допускаю, – сказал король. – Совсем как мои советники. Они умеют говорить одно и то же на семь разных ладов, но, как ни говорят, всё равно смысла никакого.

Принцессы, которые, как я уже объяснял, с детства ожесточились, были раздосадованы, и попугаи обиженно нахохлились. Только принцесса Сентябрь бегала по всему дворцу и весело распевала, а птичка порхала во круг и заливалась соловьём – ведь это и был соловей.

Так продолжалось несколько дней, а потом восемь принцесс сговорились между собою, явились к младшей сестре и уселись вокруг неё в кружок, пряча под подол ножки, как того требуют от сиамских принцесс правила придворного этикета.

– Бедняжка сестрица, – сказали они ей. – Какая жалость, что умер твой красивый попугай. Мы понимаем, как тебе грустно не иметь собственной птицы. Мы сложились из наших карманных денег и купили тебе на них прелестного жёлто-зелёного попугая.

– Нет уж, спасибо, – ответила принцесса Сентябрь (это не очень вежливо, но сиамские принцессы иной раз друг с дружкой не церемонятся). – У меня есть свой соловей, он поёт мне самые восхитительные песни, на что же мне ваш жёлто-зелёный попугай?

Принцесса Январь презрительно фыркнула, за ней фыркнула принцесса Февраль, за ней Март, и так они все по очереди презрительно фыркали в порядке старшинства. А когда они отфыркались, принцесса Сентябрь их спросила:
– Что это вы? Насморком заболели?

– Да нет, дорогая. Нам просто смешно, что ты называешь своим того, кто прилетает и улетает, когда вздумает.

И они огляделись вокруг, так высоко вздернув брови, что лбов совсем не было видно.

– У вас будут ужасные морщины, – предостерегла их принцесса Сентябрь.

– Не позволишь ли поинтересоваться, где теперь твой соловей? – спросили сестры.

– Полетел навестить своего старшего родственника, – ответила принцесса Сентябрь.

– А почему ты так уверена, что он к тебе вернётся?

– Он всегда возвращается.

– Вот что, милая, – сказали восемь принцесс. – По слушай нашего совета и больше так не рискуй. Если он вернётся, что, заметь, само по себе очень сомнительно, посади его сразу в клетку и не выпускай. Только при таком условии можно будет рассчитывать на его верность.

– Но мне нравится, когда он порхает по комнате, – возразила принцесса Сентябрь.

– Главное – надёжность, – провозгласили сестры. После чего они встали и вышли гуськом из комнаты, зловеще качая головами, а принцесса Сентябрь осталась в сомнении. Ей начало казаться, что её соловей что-то уж слишком долго не возвращается, непонятно, где он так задержался. А может, с ним что-то случилось? Сколько кругом ястребов и птицеловов, опасность грозит со всех сторон. К тому же он мог забыть свою принцессу. Вдруг ему ещё кто-нибудь понравился? Это было бы ужасно! О, только б он вернулся, она посадит его для надёжности в клетку.

И вдруг принцесса Сентябрь услышала у себя над ухом негромкое чириканье, обернулась – а соловушка сидит у неё на плече. Он влетел так тихонько и опустился к ней на плечо так осторожно, что она даже не заметила.

– А я уже волновалась, куда ты делся, – вздохнула принцесса.

– Я так и знал, что ты будешь волноваться, – оказал соловей. – Я ведь чуть было не остался там ночевать: у моего старшего родственника собрались гости, и все про сили меня побыть ещё, но я не хотел, чтобы ты беспокоилась.

Надо признать, что это было сказано в очень неподходящую минуту.

Принцесса Сентябрь почувствовала сильное сердце биение и поняла, что дальше так рисковать невозможно. Она взяла соловья в руки. К этому он привык, а ей нравилось ощущать, как часто-часто колотится в горсти птичье сердечко, да и ему, верно, нравилось тепло её ладони. Так что он ничего не заподозрил и очень удивился когда она поднесла его к клетке, сунула внутрь и захлопнула дверцу. Он даже не сразу нашёлся, что сказать. Но потом прыгнул на костяную жёрдочку и спросил:
– Что это за шутка?

– Вовсе это не шутка, – ответила принцесса Сентябрь. – Просто сегодня по всему дворцу шныряют матушкины коты, так что здесь тебе будет безопаснее.

– Не понимаю, для чего её величеству столько котов – недовольно сказал маленький соловей.

– Дело в том, что эти коты не простые, – объяснила ему принцесса. – У них голубые глаза и хвосты крючком, они фирменной королевской породы, если ты понимаешь, что это значит.

– Прекрасно понимаю, – ответил соловей. – Но зачем было сажать меня в клетку без предупреждения? Мне здесь совсем не нравится.

– Затем, что я всю ночь не сомкну глаз, если не буду знать, что ты в безопасности.

– Ну, ладно, на одну ночь я согласен, – сказал соло вей. – Только смотри, утром выпусти меня.

Он с аппетитом поужинал и принялся петь. Но вдруг, не допев песенки, замолчал.

– Не знаю, что со мной, – сказал он, – но мне сегодня как-то не поётся.

– Ну и ладно, – отозвалась принцесса. – Ложись-ка лучше спать.

Он сунул голову под крыло и спокойно уснул. Уснула и принцесса Сентябрь. Но лишь только забрезжил рас свет, соловей её разбудил. Он громко кричал:
– Проснись, проснись скорей! Открой дверцу клетки и выпусти меня. Мне хочется полетать, пока не сошла роса.

– Тебе будет гораздо лучше, если ты останешься си деть, где сидишь, – сказала принцесса. – Смотри, какая у тебя красивая золочёная клетка. Её смастерил лучший умелец в папенькином королевстве, и папенька был так доволен его работой, что отрубил ему голову, чтобы он не мог сделать второй такой клетки.

– Выпусти, выпусти меня! – просил соловей.

– Мои фрейлины будут три раза в день приносить еду, ты сможешь жить без забот и петь сколько душе угодно.

Но соловей твердил одно:
– Выпусти меня! Выпусти!

Он пытался протиснуться между прутьями клетки, но, конечно, не смог, толкался в дверцу, но она, конечно, не открылась. А тем временем посмотреть на него при шли восемь сестёр его хозяйки. Они похвалили маленькую принцессу за то, что она последовала их совету. Он скоро привыкнет к клетке, сказали они ей, пройдет каких-нибудь несколько дней, и он вообще забудет, что жил когда-то на воле. А соловей при них хранил молчание, зато когда они ушли, стал просить ещё горячее:
– Выпусти меня! Выпусти меня!

– Ну не будь же таким глупышкой, – отвечала ему принцесса Сентябрь. – Ведь я держу тебя в клетке толь ко потому, что желаю тебе добра. Я лучше тебя понимаю, что для тебя хорошо, а что плохо. Спой лучше песенку, и я дам тебе кусок жжёного сахара.

Но соловушка забился в дальний угол клетки, смотрел на голубое небо и молчал. За весь день он не издал ни звука.

– Ну что ты дуешься? – упрекнула его принцесса. – Лучше пой и забудь обиды.

– Как же я могу петь? – отвечал соловей. – Мне обязательно надо видеть деревья, и озеро, и зелень рисовых полей.

– Только и всего? В таком случае я буду брать тебя на прогулки, – сказала принцесса Сентябрь.

Она подхватила клетку вышла с нею в сад и спустилась к озеру, над которым росли ивы, а потом постояла на краю рисового поля простиравшегося до самого горизонта.

– Я буду выносить тебя каждый день, – посулила она соловью. – Ведь я тебя люблю и хочу тебе счастья.

– Но это совсем не то, – возразил соловей. – Рисовые поля, озеро и ивы выглядят по-другому, когда смотришь на них сквозь прутья клетки.

Принцесса принесла его обратно, стала кормить ужи ном, но он ничего не захотел есть. Принцесса обеспокоилась и опять посоветовалась с сестрами.

– Надо проявить твердость, – наставляли они её.

– Но ведь без еды он умрёт, – сказала принцесса Сентябрь.

– Это будет чёрной неблагодарностью с его стороны. Должен же он понимать, что ты только заботишься о его благе. Если он заупрямится и умрёт, так ему и надо, а ты раДУЙСЯ, что избавилась. Принцесса не очень-то понимала, чему ей надо будет радоваться, но их было восемь, а она одна, и к тому же они все были старшие, так что она промолчала.

– Может быть, он до завтра привыкнет, – понадеялась она.

Назавтра, едва раскрыв глаза, она бодрым голосом пожелала соловью доброго утра. Но ответа не услышала. Тогда она выскочила из кровати, подбежала к клетке. И вскрикнула: соловей с закрытыми глазами лежал на дне клетки замертво. Принцесса отперла дверцу, просунула руку и вынула птичку на ладони. Она почувствовала, что птичье сердечко ещё бьётся, и заплакала от облегчения.

– Очнись, очнись, соловушка! – звала она. Её слезы закапали на соловья. Он открыл глаза, увидел, что его больше не окружают прутья клетки, и сказал:
– Я не могу петь в неволе, а если я не буду петь, то умру.

Принцесса Сентябрь с рыданием ответила ему:
– Раз так, я возвращаю тебе волю. Я заперла тебя в золотой клетке, потому что люблю тебя и хотела, чтобы ты был моей собственностью. Но я не думала, что клетка тебя убьёт. Улетай. Порхай на свободе среди ив вокруг озера и над зелёными рисовыми полями. Лети и будь счастлив по-своему, моей любви хватит и на это.

И распахнув окно, она бережно посадила соловья на подоконник. Он легонько встряхнулся.

– Прилетай и улетай, когда захочешь, – сказала принцесса Сентябрь. – Никогда больше не посажу я тебя в клетку.

– Я прилечу, – пообещал соловей, – ведь я люблю тебя, принцесса. И буду петь тебе свои самые красивые песни. Сейчас я улечу далеко-далеко, но всегда буду воз вращаться к тебе. Я тебя никогда не забуду. – Он встряхнулся ещё раз. – Надо же, как у меня крылышки затекли.

Он расправил крылья, вспорхнул и улетел прямо в небо. А маленькая принцесса горько заплакала, ведь это так непросто – ставить счастье тех, кого мы любим, выше нашего собственного счастья, и, расставшись со своим соловьём, она вдруг почувствовала себя такой одинокой! Сестрицы, узнав о её поступке, стали над ней насмехаться и уверять, что больше она своего соловья никогда не увидит. А он возьми да и возвратись. Он при летел и снова сел принцессе на плечо, и клевал из её ладони, и пел ей самые красивые песни, которым обучился, летая над разными живописными местами. С тех пор принцесса Сентябрь постоянно, и днём и ночью, держала окно в своей спальне открытым, чтобы соловушка мог прилетать к ней, когда ему вздумается. А свежий воздух пошёл ей на пользу: она выросла настоящей красавицей. Когда она стала взрослой, то вышла замуж за короля Камбоджи и приехала к нему в столицу на белом слоне. А вот её сестры всегда спали с закрытыми окнами и поэтому выросли безобразными и сварливыми, и когда при шло для них время замужества, король выдал их всех за своих советников и каждой дал в приданое по фунту чаю и по сиамскому коту.

Осы

– Откройте дверь на минутку,
Осы зажалят нас!
– Пустишь вас на минутку,
А вы просидите час.

Настроение

Коля съел мое варенье,
Всё испортил настроенье.
Я синяк ему поставил —
Настроение исправил.

Торт

Давно мы с Толиком друзья.
Мы торт несём в носилках.
Настолько друга знаю я,
Что чувствую затылком:
Вот наклонился он лицом
И откусил кусок.
– Не будь, – сказал я, – наглецом,
Вставай вперед, дружок.

Физкультура

Физкультура-физкультура,
Ты – любимый мой урок!
Тренируем-тренируем
Силу рук и силу ног!

Можно влезть по шведской стенке
И висеть, закрыв глаза…
Бегать можно!
Прыгать можно!
А читать-писать нельзя!

Можно даже кувыркаться!
Извиваться, как змея!
Физкультура-физкультура,
Физкультурочка моя!

Я — молодец!

Папу я нарисовал,
Маму я нарисовал,
Нашу бабушку и кошку,
Всех я пере-рисовал.
А потом – давай калякать!
А потом – давай малякать!
Палочки-черкалочки,
Пере-за-черкалочки!
Получилось – все в тумане.
Нету папы, нету мамы,
Виден только хвост от кошки,
Только бабушки немножко…
Взял я ластик,
И один
Всю семью освободил!
И кошку!

Привет!

Хочу рассказать тебе маленькую историю. Она про меня и немного про кино.

Хотя вообще-то я пишу книжки, придумываю сказки для кукольного театра, сочиняю и пою песни для ребят и для взрослых, а вот как раз кино пока всерьёз не занимался.

Зато один мой друг – самый настоящий киносценарист. Однажды при встрече со мной он сделал таинственное лицо и сказал:

– Мне тут попался старый документальный фильм, про Аркадия Райкина… Ты его смотрел?

Что такое в моем детстве был артист Аркадий Райкин – тема отдельная.

Мальчишкой я больше всего любил смеяться и смешить друзей. А потому с упоением распевал в концертах тогдашний детский хит «Жил в городе Тамбове весёлый счетовод», играл в школьном спектакле Ходжу Насреддина и классу к шестому прочитал все юмористические книжки, какие только смог найти, – и «Троих в лодке, не считая собаки», и «Двенадцать стульев», и «Бравого солдата Швейка», и даже «Путешествие пана Броучека в ХV столетие» Сватоплука Чеха. Но главной моей любовью был Аркадий Райкин. Выше не было никого. Аркадий Райкин и Чарли Чаплин – они парили в небе рядом, как два ангела смеха. Однажды я даже написал ему письмо, но не получил ответного.

– Конечно, смотрел, – сказал я. – И что?

– Помнишь эпизод, где Райкин сидит за журнальным столиком с грудой писем?

– Кажется, да.

– Там наверху – ТВОЁ письмо! Точно! Имя, фамилия, обратный адрес! Мы специально кадр останавливали!..

Целый день я чувствовал себя кинозвездой.

К тому же получается, что я всё-таки дождался ответа от Аркадия Райкина! Для меня это очень важно. Это вроде невидимой эстафетной палочки. Талантливый артист (и музыкант, и писатель, и художник) всегда передаёт другим множество таких палочек. В том числе и людям, с которыми совсем не знаком. Такая уж у него особенная профессия.

Борис Вайнер

Домашние (три истории из цикла)

Шур Шурыч

Шур Шурыч всегда всем недоволен.

– Дома им не сидится!..

Вчера у Алёны были гости.

– Вон сколько мусору нанесли!.. А я убирай!

Он ходит по углам и подбирает фантики, обломки печенья, пуговицы, резинки для волос, ленточки, лоскутки, засохшие листики, клочки кошачьей шерсти, отставшие от ботинок сухие кусочки земли и много чего ещё, не говоря уже о пыли. Он залезает под стол и под тахту, возится на шкафу и за шкафом, роется под вешалкой, копошится между стеной и холодильником, карабкается на книжные полки.

– Да когда ж это кончится! – говорит он. – А ведь вчера всё блестело!

Вчера он говорил то же самое. И позавчера. И неделю назад.

Иногда он обнаруживает что-нибудь особенно возмутительное.

– Что это?! – восклицает он, потрясая трофеем. Хотя прекрасно видит, что это не кремовое пирожное и не птичка колибри, а шарик для пинг-понга. Но ему важно высказаться.

– Почему ЭТО на полу? – продолжает он. – ЭТОМУ место в коробке! ЭТИМ можно подавиться! ЭТО можно раздавить, и потом точно придётся выкинуть!

С ним никто не спорит, потому что Шур Шурыч всегда прав.

Жвачку он ненавидит.

Он топчется вокруг неё битый час, пытаясь отодрать от стула или спинки кровати. Обычно сил у него не хватает, и Алёне приходится помогать.

– Ох попадись мне тот, кто её выдумал! – пыхтит он.

Вряд ли Тот-Кто-Выдумал или хотя бы Тот-Кто-Прилепил ему попадутся. А интересно было бы посмотреть.

Однажды на кухне, в углу под буфетом, он поймал Мышь.

Мышь была тёплая и шевелилась, и Шур Шурыч растерялся. Он никак не мог определить, должен ли он иметь с ней дело. Тут Мышь пискнула, и Шур Шурыч решил, что не должен. Тогда он смущённо кашлянул и отпустил ЭТО. И потом долго мучился сомнениями.

С пылесосами такое тоже бывает.

Броня

– Вот возьму и не откроюсь! – говорит Броня.

Броня – это дверь. Ударяйте Броню правильно – на первый слог.

– Почему это ты не откроешься?

– Потому. Кто меня ногами пинал?

– Когда это? – возмущается Пашка.

– Вчера.

– Я не пинал. Я ботинки стряхивал.

– Ага!

– А что мне – мокрый песок домой заносить?

– Это твоё дело. Стряхивай на лестнице.

– Ты же всё равно из нержавейки!

– А это моё дело.

Пашка пытается повернуть в замке ключ. Ключ не слушается.

– Бронь, ты чего – серьёзно?

– А что у тебя с ключами?

– Что у меня с ключами?

– Это я спрашиваю: что? Ты чем вчера открывал?

– Ключом.

– Каким?

– Ну, от подвала. Перепутал.

– Ага! Ты путаешь, а я виновата.

– Ну извини.

– Бабуля потом полчаса с замком возилась.

– Я же сказал – извини. Слушай, мне вообще-то уроки делать надо!

– Надо же, вспомнил. Есть, что ли, хочешь?.. А живопись видел?

– Какую ещё живопись?..

На стене напротив Брони нарисовано сердце со стрелой и написано: «Паша плюс Катя получится…».

Пашка краснеет.

– Это не я. Я сотру.

– Ещё бы ты тут упражнялся! А что за Катя?

– Из параллельного…

– Это рыженькая такая, на день рожденья приходила?

– Ну.

– Симпатичная.

– Ну, – Пашка грустнеет на глазах. – Только она со Славиком ходит. Из «Б» класса.

– Да-а?.. – говорит Броня. – Погоди-ка. А фонарь под глазом у тебя случайно не из «Б» класса?

Улыбка у Пашки получается кривая.

– Ну, допустим… А что?

Наступает тишина. Затем ключ в замке поворачивается сам собой.

– Ладно уж. Заходи, горе моё.

Мотя

Холодильник Мотя бегает за Юлькой по квартире и канючит:

– Я полный! Полный я!.. Ну возьми чего-нибудь! Съешь кусочек!

– Отвяжись! – отвечает Юлька. – Я сама полная! Восемь кило лишних! Весь класс на физкультуре смеётся!..

Мотя переключается на Женьку:

– Жень! Ну хоть ты выручи! Варенья хочешь?

– Да-а, варенья! – говорит Женька. – Я вон позавчера съел баночку, пока никого не было, так потом живот болел!..

– А ты только ложечку!

– Знаем мы твою ложечку! В тот раз уговорил, а вышло до дна! Вон Томке предложи.

Томка с пустышкой во рту спит в коляске. Мотя на всякий случай заглядывает туда, а потом уныло брёдёт на кухню.

Оживляется он только вечером, когда приходят взрослые.

– Марина Львовна, дорогая, – мурлычет он. – У меня, между прочим, на средней полке – ваши любимые шанежки. Домашние!.. А на нижней!.. Андрей Сергеич! На нижней – шашлык!.. А, генацвале?

Родители переглядываются и качают головой.

– У нас диета, – виновато говорят они. – И мы ещё минералки по пути дёрнули, червячка заморить.

– Червячка! Вы раньше меня уморите!.. – Мотя шлёпает к бабушке. – Варвара Петровна! На вас последняя надежда! Холодец в морозилке! Свежий!

Бабушка вздыхает:

– А печень?

– Есть печень! – радостно вздрагивает Мотя. – Жареная!

– Моя печень! – говорит бабушка. – Она этого не перенесёт!

Мотя снова ковыляет на кухню и забивается в свой угол: «Ничего, ничего! Ночью поглядим, какая такая у вас диета. Небось, до утра ко мне бегать будете!..»

Этот человек случился в моей жизни, как случаются только самые чудесные и добрые события. Потому что сам он – именно такое событие. Ну, скажите, кто ещё способен, бросив все дела, поехать на другой конец Москвы, чтобы поговорить с практически незнакомым человеком только потому, что тебе очень близки его стихи и мысли? И так поговорить, что с первой минуты, с первого взгляда этих светлых и совсем не грозовых, вопреки фамилии, глаз ты чувствуешь себя так, словно вы знаете друг друга уже миллион лет. А Михаил Грозовский способен. И хотя за этот совместный миллион лет вы уже научились понимать друг друга почти без слов, но всё же твой собеседник явно прожил на земле не на один миллион лет больше, чем ты сам, так богата и непроста его судьба, которой позавидовали бы иные джеклондоновские герои. Но этот суровый путь не ожесточил его сердце, оно полно того трепетно нежного отношения ко всему живому, особенно к старикам, детям и животным, по которому и узнаются все ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ хорошие и истинно добрые люди.

Кто ещё будет искать для тебя по всем магазинам земляничное варенье, а потом переживать из-за того, что оно оказалось недостаточно земляничным, без этой особенной горчащей лесной душистости? А Михаил Грозовский будет. Почему именно земляничное? Потому что о нём идёт речь в одном из его стихов, который так понятен тебе, что кажется, будто ты сам его и написал, или что автор написал его специально для тебя.

Хотя оно написано для всех.

Вообще, очень многие его стихи не поддаются делению на взрослые и детские, они именно ДЛЯВСЕХНЫЕ. Каждый найдёт в них что-то созвучное себе. И это что-то, увиденное порой в самых обыденных вещах, сказано так кратко и так пронзительно точно, что порой хочется колотить кулаком по столу от восторга.

Только на стол рука у тебя уже никогда не поднимется, потому что теперь-то ты знаешь, что стол – это на самом деле слон, пусть без ушей и хобота, но не это в слоне ГЛАВНОЕ. А что в слоне ГЛАВНОЕ – это и есть та великая тайна, которую открывает нам Михаил Грозовский. Как ему это удается? Может, он действительно живёт на нашей планете много миллионов лет и научился понимать окружающий мир с полуслова? А может, когда он был физиком и занимался лазерами, которые, как известно, – родня гиперболоида инженера Гарина, то тоже изобрел какой-нибудь гиперболоид, или гипергрозоид? И луч этого гипергрозоида тоже способен проникать во всё на свете, в том числе и в нашу душу, но не сжигает, и не разрушает, как его фантастический собрат, а делает лучше, чище и светлее.

Ольга Святкова

 Из книги “Говорящие вещи”

Вилка

– Мне до Курского вокзала, –
Вилка Ножику сказала.
Тот спросил: зачем туда?
– Там буфет, а в нём – еда.
В нашем доме – с кашей плошка,
да в кастрюле щей немножко,
да кефиру на два дня...

Обойдутся без меня!

Утюг

Утюг, здоровый, как битюг,
сперва прошёл по кромке брюк
разгоряченным животом
на Север с Юга, а потом
прошелся с Севера на Юг
вдоль брюк,
как будто вдоль межи.
И брюки стали, как ножи.

Плафон

Плафон заснул и видел сон,
как будто бы разбился он,
упавши на пол с потолка.

Потом хозяйская рука
ввернула лампочку в патрон,
и ото сна очнулся он.

Болела левая скула,
но голова была цела.

Стол

Если бы, если бы письменный Стол
следом за мною по улице шёл,
он бы - такая его ширина -
больше всего походил на слона.

Правда, у этой, вы скажете, туши
хобота нет, и отсутствуют уши,
да и углы выступают из тела.

Всё это так, но не в этом же дело...

Сапоги

Кинул хромовый Сапог
нищим рубликов пяток,
а еще четыре тыщи
заложил за голенище.

А кирзовый свои тыщи
вынул из-за голенища,
кинул нищим, как одну,
и потопал на войну.

Гром

По небу прокатился Гром.
Я зачерпнул его ведром,
и гром, сказав ведру «Ура!»,
остался жить на дне ведра.

С тех пор грохочет во дворе
огромный гром в пустом ведре.

Чайник

На долгие годы, на долгие годы
Фарфоровый Чайничек вышел из моды.
Разбилась его с позолотою крышка:
дрожала рука у хозяина слишком,
а может, нагнули над чашкою круто,
а может, а может... ещё почему-то.
Упала, разбилась...
		Купили другую,
простую, добротную, недорогую,
и, чтобы не падала, крышку и дужку
надежно тесьмою связали друг с дружкой.

Работает Чайник. Пыхтит до поры.
Изогнутым носом пускает пары.
Вздыхает по давней подруге старинной,
хоть новая крышка ни в чём не повинна.

Печенье

В глухом углу, как в заточенье,
На круглом блюдечке простом
Лежит Овсяное Печенье
И грустно думает о том,
 
Что вот уж месяц из комода 
Его никто не достаёт,
Что детвора – такая мода –
Всё больше сникерсы жуёт,

Что из продукта угощенья
И восхищенья заодно
Печеньем местного значенья
Уже становится оно.

– Что, Петька, скучно тебе, мух гоняешь? На крыльцо заглянул Петькин дед. На нём была большая соломенная шляпа, проданная ему заезжими цыганами, а под шляпой задорно синел картофельный нос, положенный поверх пышных седых усов.

– Пойдём со мной вишню собирать?

– Пойдём! – обрадовался подвернувшемуся занятию Петька. – А что мне взять, корзинку?

– Да нет, с корзинкой ещё рано. Я там, в сарае у себя, ликёрчик варю, так что нам с тобой пока вот этой посудинки хватит, — показал дед пластиковое ведёрко. — Только смотри, про ликёрчик мамке с бабушкой не говори, я им хочу сюрприз сделать.

Дед у Петьки был замечательный, никогда не унывающий и не одной минуты не сидевший без дела. Как сказал про него папа, – «заводной дедок».

Подойдя к большой раскидистой вишне, дед сказал:

– Я, Петька, уже старый по деревьям скакать, поэтому буду лестницу держать, а ты полезай за ягодой. Только рви с самого верха, там покраснее.

Легко сказать деду – рви! Вишнёвое дерево, давно росшее в их саду, вымахало до самых небес, и даже большая, сделанная из толстых брусков и стянутая стальными болтами, лестница не доставала до его макушки.

Забираясь по ступенькам всё выше и выше, Петька понял всю поспешность своего соглашения с дедом, но отступать было уже поздно, прослыть в его глазах трусом он не хотел. Стараясь не смотреть вниз, он поднимался к вершине, чувствуя, как лестница трясётся всё сильней, к тому же она несколько раз так качнулась, что Петька всё-таки не выдержал и глянул вниз. Зачем он это только сделал? Никогда и в голову не приходило, что вишни бывают такими высокими. Даже дед отсюда казался совсем маленьким. От увиденного разом всё перед глазами закружилось, тело покрылось липким потом, руки и ноги отнялись, и не ухватись он за подвернувшеюся ветку, лететь ему вниз, прямо на дедову шляпу. Закрыв глаза, Петька замер, словно прилип к месту.

– Ты чего остановился? — спросил дед снизу.

– Боюсь! – еле слышно прошептал внук.

– Что? – не расслышав, дед сильно тряхнул лестницу.

– Боюсь, тебе говорю! – истерично взвизгнул Петька.

– Ну, так слезай, горе луковое, я полезу!

– Не могу! – Петька громко всхлипнул.

– Идрит твою налево! – в сердцах плюнул дед. – Нашёл помощника! Держись, сейчас влезу.

Под дедовым телом лестница заходила ходуном, стало ещё страшнее. Открыв глаза, опасаясь глядеть вниз, Петька посмотрел наверх. Там на электрических проводах сидел толстый воробей и наблюдал за ними.

«Везёт! – позавидовал ему Петька. – Высоты не боится, летать умеет».

– Ну что, герой, слазь потихоньку.

Подобравшийся снизу дед тронул его за ботинок, Петька молча ещё сильнее вцепился в дерево, сама мысль, что ему нужно будет двигаться, была страшна.

– Так и будешь сидеть? Дай-ка я расположусь поудобнее и придержу тебя при спуске.

Дед заворочался, приводя всё в опасное движение, и лихо пропел из Высоцкого:

– Эх, где мои шестнадцать лет? На Большой Каретной! Где мои семнадцать бед…?

Продолжение песни Петька не услышал. Дед неожиданно громко охнул и притих. Некоторое время на дереве была абсолютная тишина, прерываемая только тяжёлым дедовым сопением. Не чувствуя сзади никакого движения, Петька тихо спросил, продолжая смотреть на воробья:

– Дед, ты чего?

– Докаркался, итить его мать! Пошевелиться не могу.

– А чего?

– Чего, чего, расчегокался! Говорю, пошевелиться не могу, прострелило меня.

Как, куда и главное из чего прострелило деда, Петька понять в свои шесть лет не мог, а оглянуться посмотреть было страшно, поэтому на дереве снова всё стихло, но ненадолго. Первым заговорил дед.

– Слышь, Петька, а мне ведь долго так не удержаться, придётся тебе слезать, да за взрослыми бежать.

«Ничего себе» – подумал Петька. – «Легко сказать слезать, а как? Он вниз-то поглядеть боится, а тут ещё дед «простреленный», похоже, дорогу перегородил.

– Внучек, Петенька – завел тот снизу, неожиданно ласковым голосом. — Ты же у меня парень, а не девка, выручай дедушку, а то кувырнусь непременно.

То ли от сладких дедовых речей, то ли сам по себе, но Петька почувствовал, что страх стал потихоньку как бы вытекать из него, и он даже смог пошевелить затёкшими руками и ногами.

Всё еще стараясь не смотреть вниз, он сказал деду:

– Подвинься в сторону немного.

После небольшой паузы и натужного сопения дед ответил:

– Не могу внучек, как говориться, ни охнуть, ни вздохнуть, заклинило начисто!

– А как же мне спускаться-то?

– А ты, Петенька, пониже на две ступеньки спустись. Тут вот веточка есть, на неё встанешь и по ней меня обойдешь, – медовым голосом посоветовал дед.

Вот тебе номер! Он по лестнице спускаться опасается, а тут ещё по веткам скакать!

– Не полезу я по дереву, страшно!

– Так что, будешь дожидаться, пока дед вниз свалится, да дорогу тебе освободит, а? – сердито поинтересовался дед.

Такое разрешение ситуации Петьку тоже не устраивало, деда было жалко.

Обречено вздохнув, он осторожно повернул голову и посмотрел вниз. Далёкую землю было почти не видно, всё заслоняли ветки и согнутая в три погибели фигура деда. Ухватившись одной рукой за ветку, другой за ступеньку, он стоял в нелепой позе, бледный и вспотевший от жары и боли. Прямо смотреть на Петьку он не мог и поворачивал голову, как петух, когда ему показывали корочку хлеба.

– Давай, Петюшка! – прокряхтел дед. – Выручай, внучек.

Пересилив себя, Петька разлепил ладони и стал спускаться, осторожно нащупывая дорогу ногами.

– Молодец, молодец, – подбадривал его дед. – Сюда ножку ставь. Да не тряси коленками, в спине отдаётся.

– Нарочно я, что ли, они сами!

– Сами, сами, герой тоже мне! Давай, Петенька, давай, аккуратнее, вот на эту веточку. Говорю, не тряси, свалюсь.

– «Петенька», «Петенька», а сам ругаешься!

– Заругаешься тут! Твоя, Господи, воля! Ведь терпения никакого нет!

Так, сопровождаемый дедовыми причитаниями и указаниями, Петька осторожно перебрался на ветку, обошёл по ней деда, снова встал на лестницу, и с каждой ступенькой становясь всё смелее, уверенно ступил на землю. И как только встал на неё, сразу почувствовал, какое это счастье! Так, наверное, моряки вступают на родимый причал после долгого плавания!

– Ну что встал, идрит твою налево! – вернул его в действительность голос деда. – Беги за взрослыми скорее!

Вечером, когда всё благополучно закончилось, и дед, заботливо натёртый бабушкиной перцовкой и повязанный по пояснице пуховым платком, лежал на своей койке за печкой, Петька пришёл его проведать.

– Ну как? Тебе полегче? – спросил он.

– Терпеть можно. Видишь, в какую мы с тобой переделку попали.

– Это всё из-за меня, – огорченно вздохнул Петька. – Трус я, наверное, высоты испугался.

– Да ты что! – вскричал дед. – Какой же ты трус. С такой верхотуры сам слез и не побоялся, не каждый сможет. Даже у меня на такой высоте спина отказала. Нет, Петька, ты всё-таки у меня геройский парень!

– Правда?! – обрадовался Петька.

– Конечно, правда. Ты мне, Петька, верь, я в жизни много чего видел и в людях разбираюсь.

Петька даже покраснел от удовольствия, и хотя в глубине души были ещё какие-то сомнения, он легко с ними справился. Дед врать не будет.

Сосиска

Смело плавала сосиска
«Я в воде не вижу риска!»
Только при кипении
Изменила мнение.

Плавание

Однажды звери собрались
На корабле поплыть в круиз.
Явиться стоило слону,
И все отправились ко дну.

Повстречались как-то раз
Утконос и Дикобраз.
Удивился Утконос:
— До чего же Ёж оброс!
Удивился Дикобраз:
— Утка в шубе! Вот те раз!

Вверх и вниз ползает лифт –
Трудится,
А ночью, усталый, взаперти
Сном забудется.

Снятся ему облака
Выше верхнего потолка.

Нет на свете, скажу вам, человека серьёзнее моего папы. Даже среди родственников по его линии. Хотя в нашем роду люди наисерьёзнейшие, кроме дедушкиного брата – дяди Вани из Витебска. Этот наш дядя Ваня, во-первых, единственный жгучий блондин. А во-вторых, он всегда был с причудами и любил надевать на голову капроновый чулок.

В этом смысле у папы с нашим дядей Ваней – ничего общего. Папе не то что в зрелом возрасте, в детстве такое бы в голову не пришло. Достаточно взглянуть на его детскую фотографию: стоит на стуле, в коротеньких штанах, майке, пухленький такой, а лицо – настоящего взрослого человека.

Раз только в день своего совершеннолетия папа поступил легкомысленно. Он упросил старушку – соседку по их коммунальной квартире – сделать ему брюки-клёш. В новой тельняшке и в таких вот брюках с клиньями из другого материала папа куда-то ушёл и на свой день рождения не явился.

Напрасно ожидали папу бабушка, дедушка и друг дедушки Кошкин, который, зная, что папу беспокоят исключительно судьбы стран и народов, принёс ему в подарок трёхтомник Карла Маркса.

– К тебе гости пришли! – кричал потом дедушка на папу. – Карла Маркса подарили!..

С этого момента папа до того сосредоточился на общественных науках, что во всё остальное просто не вникал. Спросишь у него:

– Пап! Это что за дерево?

– НЕ клен.

– Да это ж бузина, – говоришь ему. – Разве ты не знаешь?!

А он не знает и обижается. И когда мне исполнилось двенадцать лет, и мы с папой поехали на море, я так решила: папу не обижать, наоборот, если что – защищать, ведь он у меня – такой ранимый.

И вот мы на море! И я кормлю чаек вместо зарядки. А море – гладкое, как бритва, с острым горизонтом. Ни волн, ни ветров, одни рано утром чайки шумят на берегу.

Но в основном тут штормит, не зря гранитный мол загораживает от моря город. И не всегда волнорезы тёплые и сухие. И ящерицы так бесстрашно замирают на солнце у самой воды.

Мы сняли комнату на краю города. За нами росли гигантские эвкалипты, чайные кусты и пальмы с узким основанием и таким расширенным кверху стволом, что напоминали морковку.

К морю от нас идти вдоль чугунной ограды санатория «Прибой». Эту ограду, не переставая, всё лето красили два аджарца в пилотках из газет. Чинно сидя на стремянках, они покуривали папиросы, болтали ногами в скособоченных башмаках и вели неторопливую беседу на своём языке.

Всё вокруг они заляпали и забрызгали, но мне нравится стоять возле них и нюхать, как пахнет краской. Я вообще пошла бы учиться на маляра. Там ученики – так написано в объявлении – «обеспечиваются парадной формой»! А?! ПАРАДНАЯ ФОРМА МАЛЯРА?! А крутящиеся на палках щётки – под названием холява! Малярный каток с узорами! Вёдра красок!.. А полёты в люльке?! Но папа против.

– Мой тебе совет, – говорит, – шагай по стопам своего отца. А то будешь безалаберной, как наш дядя Ваня: родился в Гомеле, учился в Житомире, живёт в Витебске – восемьдесят лет человеку – ничего в жизни не понимает.

Не знаю, с дядей Ваней у меня было не так уж много встреч, но я его без памяти любила. И именно за то, что наш дядя Ваня никогда не шагал ни по чьим стопам. В любом деле – чем бы оно потом ни кончалось, дядя Ваня прокладывал собственный и необыкновенный путь. И притом – можно говорить с ним о всякой всячине: всё он прекрасно понимает – и в жизни, и везде!

Уйдя на пенсию, дядя Ваня научился играть на гитаре. Он поставил задачу – осваивать в год ровно по одному аккорду. Спустя три года дядя Ваня свободно себе аккомпанировал и сделался признанным в Витебске самодеятельным шансонье.

А его коронный номер – голова в чулке?! Никогда не видела ничего чудеснее. И, по правде говоря, мне жалко, что папа, почти прямой дяди-Ванин потомок, ничем на него не похож.

Ну и что, я на папу не жалуюсь. Он ведь не виноват, что родился серьёзным. Бежит папа утром по улице трусцой, в одних только плавках! А с каким солидным видом! Два аджарца-маляра приподнимают газетные пилотки и почтительно приветствуют его: – Доброе утро!..

– Здравствуйте, товарищи,– отвечает им папа и скорей, пока жители города не повысыпали из домов, мчится дальше, на море – в этих своих, как я уже говорила, плавках.

Раз в сто лет попадаются такие плавки – с пожеланием! Прямо на трусах мелкими буквами написано: «Счастливой вам носки!»

– До чего доброжелательный народ,– сказал папа, приобретя их в пляжном киоске.

И лето, правда, вышло счастливое. На каждом углу продавали кукурузу!.. Земляные орешки, спелую хурму! Я с ластами плавала, в маске и с трубкой!.. Я обгорела!.. А папа – ничего. Это потому что он смуглый. Я заметила: чем человек чернее, тем он, как правило, упорнее загорает. Рядом, например, со мной и папой загорали двое негров. Муж и жена, из Африки приехали отдыхать. Целыми днями они лежали на лежаках – им даже врач из медпункта сделал в мегафон замечание.

Всё шло прекрасно. Откуда нам было знать, что наша с папой беззаботность висит на волоске.

Однажды к хозяину, у которого мы жили, дяде Георгию пришёл его друг культорг из санатория «Прибой». В маленькой, увитой «граммофончиками» беседке за чашкой виноградного сока дядя Георгий открыл другу, что его квартирант по профессии лектор.

Тогда культорг – внушительная фигура, весь в зелёном, один пиджак в лиловых листьях пальм, возник в наших с папой дверях и сказал:

– Валерий Борисович! Попрошу! Прочтите лекцию у нас в «Прибое»!

Назавтра ближе к вечеру по городу и по побережью расклеили афиши. В программе обещали:

1. Доклад «Значение изучения истории для наших дней». Читает В. Б. Шишкин, профессор из Москвы.

Потом шли глаза. Черные, жуковые, размером с камбалу. И подпись: «Маг исчезновений! Артист-иллюзионист! Фокусник-манипулятор-имитатор-престидижитатор Олег Зингер, г. Ялта».

Папа чуть в обморок не упал, когда это увидел. Мы кинулись в «Прибой» и разыскали там культорга.

– Я не профессор, – говорит мой папа. – Я кандидат исторических наук.

Весь в белом, один фиолетовый циферблат на часах, культорг ободряюще обнял папу.

– Не на профессора, – сказал он, – у нас не пойдут.

– Но послушайте, – говорит ему папа. – К чему мне дутая репутация?! Я учёный! – Папа получался самозванец. – Это шарлатанство.

– Это реклама, – спокойно возразил культорг. – Моё дело – аншлаг! Ну напиши я: «Шишкин-кандидат». Все явятся ко второму отделению. Сравните: лекция – он сделал скучное лицо и будто бы уставил нос в шпаргалку – или… МАГ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!!

Я знаю папу. Надо очень постараться, чтобы вывести его из себя. Но, видно, здорово его заело, раз он сказал:

– Выходит, искусство оратора здесь ставят ниже… фокусов-покусов?!

Я была тут же, рядом, и меня обуревали противоречивые чувства. Папу обижают, а я не знаю, как его защищать. С одной стороны: как можно сравнивать? Фокусника и учёного!..

С другой стороны, всю жизнь я сходила с ума по клоунам, фокусникам, канатоходцам, по всему в этом духе, а главное, по цирковым лошадям. Папа, конечно, против, но я бы хотела, больше, чем маляром, стать конюхом в цирке, ухаживать за лошадьми, вести с ними вместе скитальческую жизнь.

И хоть я и переживала за папу, предательская мысль шевелилась во мне: «А правда! КАКОЙ доклад сможет быть соперником МАГУ ИСЧЕЗНОВЕНИЙ?!»

– Так-так,– сказал папа, глядя на меня, будто бы прочёл мою мысль на расстоянии.– Хорошо! Это мы ещё посмотрим.

В окне над морем вспыхнули и скрестились лучи прожекторов, сияющие, как рапиры.

Вот как произошло, что мой папа погрузился в размышления. Он вообще-то молчаливый, а тут и вовсе прекратил говорить. Наутро малярам – своим друзьям аджарцам забыл ответить на приветствие.

Он стал рассеянным, нашел на пляже рыбу и бросил в море, говорит: «Плыви!» А это был копчёный толстолобик.

И что он раньше делал с удовольствием – читал, намазывал бутерброды, лежал на солнце, поднимался в горы, – теперь производилось как-то механически. Брился ли он, кипятил ли на кухне чайник, слонялся в одиночестве или в компании со мной – везде и всюду мог вынуть из кармана клочок бумаги и что-то быстренько взять и записать.

За день до выступления я обнаружила папу в эвкалиптовой аллее. Был сильный туман. В море, чтоб не налететь друг на друга, гудели корабли. Сквозь это гуденье до меня доносилось: «…принципы историзма!..», «…промежуточные звенья!..», «логика развития!..», «социальный прогресс…» Он репетировал речь, обращаясь к эвкалиптам. В обед перед «вечером» папа съел банку горошка. Одну, чтобы не наедаться.

– Сытый оратор,– объяснил папа,– вял и невыразителен. Потом он сказал: – Надо накопить в себе резерв энергии. – И часок вздремнул.

Клуб был полон. Публика, шумно топоча босоножками, рассаживалась в красные клеёнчатые кресла. В толпе с отдыхающими «Прибоя» входили знакомые – хозяин дядя Георгий, врач, пляжные волейболисты, сапожник, булочник, продавец кукурузы, в парадной форме маляры, их жёны, их сыновья…

Свет потух. Горел один фонарь у сцены. Вокруг него заметалось жуткое, подсвеченное существо – комар карамора. Слева на сцене стоял рояль, справа – бок о бок – два огнетушителя, а перед занавесом – за столом с графином сидел культорг. Клубный занавес и костюм культорга были сшиты из одного и того же коричневого плюша.

– Валерий Борисович Шишкин! – объявил культорг. – Доклад!

Папа вышел хмурый, окинул взглядом полутёмный зал, и вдруг улыбнулся и говорит: – А давайте включим свет?

Культорг неохотно исчез распорядиться, а папа тем временем убрал стол с графином. А стул культорга он пододвинул к роялю. Тот возвращается – так растерялся, сел, было, за рояль, все засмеялись, и он обиженно оставил сцену.

И вот, когда в зале зажгли все лампы, и папа на сцене остался один, он начал свою речь с Парижской коммуны. Как стихи, прочитал он (конечно, не по бумажке!) программу французских революционеров.

Голос папы то возвышался, то понижался. Несколько слов он произносил быстро, а когда подходил к самому важному – замедлял свою речь и сильно на это напирал.

– Париж был осаждён, – рассказывал папа. – Но обращения парижских коммунаров сбрасывались над Францией с воздушных шаров!..

Он говорил то приподнято, с вдохновением, то нормально, как со мной. Иногда посреди речи он вдруг останавливался. Но в эти внезапные остановки никто не кашлял, не шаркал ногами, не переговаривался с соседом. Все тихо сидели, как эвкалипты, и ждали, что будет дальше.

От Парижской коммуны папа перешёл к нашим дням. К сраженьям трудящихся против эксплуататорских порядков. О том, как он сам ездил во Францию, и рабочие автомобильных заводов «Рено» пожаловались папе, что автомобилей они стали делать намного больше, чем несколько десятилетий назад, а их жизненный уровень не только не повысился, но даже, можно сказать, понизился.

– Мыслимо ли такое положение дел в условиях нашей страны? – спросил папа.

– Нет! – крикнул могучий африканец.

Многие из отдыхающих брали доклад на карандаш. Какой-то художник углём в альбоме делал наброски папиного портрета. Дядя Георгий в голос окликал знакомых и жестами показывал, что папа – его постоялец. Один человек спал. Но лицо его во сне было просветленным.

Благодаря моему папе все чувствовали себя поумневшими, приобщенными к глобальным проблемам! И когда зрители ещё хотели, чтобы речь продолжалась, папа её, как мне кажется, с блеском завершил.

Он был неотразим. Это видели все, и понятия не имели, что папа в тот вечер не просто выступал. Он бросал вызов. Не культоргу! Не ялтинскому фокуснику! А вообще всяким «фокусам-покусам». И ещё, может быть, тому, что я, его единственная дочь, хоть и очень люблю его как отца,– вовсю шагаю по стопам дяди Вани из Витебска.

Но не успел он – непобедимо – скрыться из виду, как по знаку вновь возникшего культорга в радиорубке запустили рок-н-ролл.

– «Ага!» «Ого!»… – зажигательно выкрикивали певцы из динамиков. Произошла какая-то заминка. По краю сцены, состроив угрожающую гримасу, дико жестикулируя, промчался культорг. И наконец, появился фокусник! У него был чуб – напомаженный – махагонового цвета!.. Бордово-фиолетовый смокинг! Белая рубашка! Лазоревая «бабочка» и в тон «бабочке» – хризантема!

Он катил на колесиках совершенно пустой стол на четырех ножках, покрытый скатертью с короткой бахромой.

– Добрый вечер! – крикнул фокусник.– Будьте внимательны! Чем внимательней смотришь – тем меньше понимаешь!..

По мановению его руки скатерть на столе начала вздыматься, и фокусник из-под неё вытащил большой раскрытый зонт. Зонт он сложил и закрутил в бумагу. – Это я знаю! – шепнул наш хозяин дядя Георгий.

– Н-нужная вещь! – восклицал фокусник, чуточку заикаясь,– Д-дорогая!.. Но всё, что нам д-дорого!.. – он пританцовывал, поддёргивал рукава смокинга, дул на свой сверток, – можно – хоп! – он разорвал бумагу, – и п-потерять!.. Зонта в бумаге не было.

– Ты смотри, ловкач! – тихо шумели прибоевцы.

– …Откуда ТАМ взялся зонт?! – Лучше скажите, куда он мог подеваться.

– Да этот зонтик, он у него в штанах, – терпеливо объяснял всем дядя Георгий. – Обыкновенно хитро пошитые труковые бруки!

…Так было здорово, жалко, что папа не возвращался. А мы ему с дядей Георгием заняли место. Договорились ведь, что придёт…

– Ап! – жонглировал фокусник появившимися на его волшебном столе зажженной сигарой, тросточкой и цилиндром. Один за другим они в воздухе испарялись.

Он всё терял, даже настоящую курицу! И всё исчезало в его руках! А под скатертью в который раз образовалось какое-то вздутие.

– Ф-фокус – хокус!!! – объявил иллюзионист и… сдёрнул покрывало.

На столе у фокусника в капроновом чулке стояла и с отрёшенностью смотрела на зрителей… голова моего папы.

Я сразу его узнала, потому что, надев чулок, он стал вылитый дядя Ваня.

– Папа, – говорю я.

– Да, как ни странно! – говорит дядя Георгий.

Голова вращала глазами, подмаргивала и улыбалась.

– Ап! – сказал фокусник и накрыл её скатертью.– Сим-салабим абра-кадабра! – сказал он, и стол опустел.

Я встала. Дядя Георгий схватил меня за куртку.

– Не бойся, – шепчет. – С ним ничего! Он, скручившись, сидит под столом.

– Но под столом-то его нет! – говорю я.

А дядя Георгий: – Там он, в мешке, прозрачный!..

– Мира и счастья вам, дорогие друзья! – сказал фокусник, подхватил свой стол и, изобразив звук уходящего поезда, уехал за кулисы.

Бешеные аплодисменты потрясли клуб санатория «Прибой». Но выходил ли на поклон фокусник – я не знаю. Клубным двором, вверх по лестнице без перил, длинным коридором мимо захлопнутых и распахнутых дверей, я бежала искать папу.

Конечно, я понимала, фокус есть фокус. Но как-то неприятно вертелось в уме это фокусниково: «…всё, что нам дорого!.. можно – хоп! – и потерять!» Нет, я понимаю, имелся в виду зонт. Сигара, курица!.. Не папа же, в самом деле! И всё-таки сию минуту мне надо было увидеть его – ЦЕЛИКОМ!

Подбегаю к «артистической», а из-за двери: – Кр-рах! – Бац! – Кр-рум! – какие-то страшные удары.

Мне стало совсем не по себе. Толкаю дверь и вижу: в тесной комнате, заставленной ширмами, ящиками, клетками с курицей и голубями, сидят и большими булыжниками колют и поедают грецкие орехи мой папа, фокусник и культорг.

– Я вам всю музыку испортил,– говорил папа.– Не выдержал. Исчез раньше времени!..

– Что вы, Валерий Борисович! – успокаивал папу фокусник, выбирая орешек из скорлупы.– Вы ассистировали, как зверь. С лёту, без репетиций! Вот бы мне с кем поработать на пару!..

– Обоих, обоих благодарю! – бормотал культорг. – Лекция! Иллюзион! Аншлаг! Бесподобно!..– и приглашал папу с фокусником в ресторан.

А фокусник приглашал в гости в Ялту!.. А папа – к нам домой!.. А фокусник рассказывал, что когда он приехал первый раз в Москву, его поразило обилие ворон, и что не сосна, а ёлка на Новый год!..

Поздно вечером я и папа шли к себе по берегу на край города. Над горизонтом после заката осталась белая полоса, от этого он казался приподнятым, как настроение у нас с папой.

– Он говорит: «Валерий Борисович! Спасите! Мой ассистент уехал по ошибке в Батуми!» А я ему: «Вы соображаете? Я только что… серьезную лекцию!..» Стали сажать туда культорга, а он, представляешь? не помещается! Я говорю: «Давайте мне маску!» А он мне: «Где же я её возьму? Мой ассистент работал в натуре». И тут я вспомнил: дяди-Ванин чулок! Думаю – была не была, в чулке никто ничего не заподозрит!..

Папа рассказывал, улыбался, взмахивал руками и не замечал, что давно уже шлёпает в ботинках по морю.

И мне так приятно было шагать по его следам.

Я по дорожке шёл, устал
Прилёг —
И словно меньше стал.
Стал маленькой травинкой
Над узенькой тропинкой!
И я услышал, как звенит
Дорожка полевая
И как чуть слышно
Дождь летит,
Пылинки прибивая.
Как дышит мокрая земля,
Как ветер шевелит поля,
И как песок, скользя,
Скрипит
Под муравьиной лапкой…

Я слышал даже,
Как ворчит
Гриб
Под тяжёлой шляпкой!

Перевод со шведского Ильи Фонякова

* * * 

Поэзия родится на краю,
На самой кромке жизненного поля,
Куда ты оттеснён и – чтобы в пропасть
Не рухнуть – отбиваешься стихом.

И отвоёвываешь наконец
Себе кусочек твёрдого пространства,
Где можно упереться, оттолкнуться –
И вдаль свободным полем зашагать.

* * *

Из моего окна
видно, как ночь идет.
По крыше дома луна
катится в огород.
Тихо,
село уснуло,
но за рекой огни.
Старая липа вздохнула
и повернулась к ним.

* * *

Идёт из тумана лес.
Всё ближе,
ближе.
Скоро он будет здесь,
огромный,
рыжий.
Идет, на зверя похожий,
царапает лапами грудь.
А вот не может,
не может
речку перешагнуть.

Когда мама была маленькой, у неё дома не было животных.

Бабушка Аня, мамина мама, считала, что животным не место в городской квартире. Они только скачут по столам и разносят заразу.

Ещё бабушка говорила, что кошки и собаки постоянно болеют стригущим лишаём. Это такая страшная заразная болезнь, когда на голове у тебя появляется лысое пятно. С каждым днём оно становится всё больше и больше, а потом ты совсем остаёшься без волос. А потом бабушка вычитала в одной толковой научной книжечке, что кошки и собаки – разносчики глистов. Личинки водятся у них прямо в шерсти. Поэтому, погладив собаку, нужно срочно бежать мыть руки горячей водой с мылом.

Иными словами, бабушкины взгляды на животных были очень твёрдыми, и рядом с ней кошки и собаки жить никак не могли. Это вовсе не означает, утверждала бабушка, что она не любит животных. Она их очень даже любит – только на расстоянии. В доказательство бабушка водила маму в зоопарк и в Уголок дедушки Дурова. Кроме зоопарка и Уголка Дурова, животные могли жить в деревне, где у них есть будка во дворе или коврик на крылечке и определенные «функции» – лаять на воров и ловить мышей. К тому же, у неё был еще один весомый аргумент: для животных жить в городе – сплошная мука. Ни одно нормальное живое существо не может чувствовать себя уютно в каменном мешке.

Но ни страх остаться лысой, ни – тем более – какие-то личинки глистов не могли заставить маленькую маму отказаться от желания иметь щенка или котёнка прямо сейчас, и она постоянно предпринимала попытки завести живое существо в каменном мешке.

Все они заканчивались одинаково. У бабушки, обнаружившей в своём доме какое-нибудь четвероногое, вытягивалось лицо и делались страшные глаза. «Я или он!» – говорила бабушка, разворачивалась и уходила в кухню, громко закрыв за собой дверь. Мама всегда сразу понимала: на самом деле выбора нет. Действительно, через пять минут бабушка возвращалась и добавляла: «Даю тебе сутки. Чтобы завтра к вечеру его здесь не было!»

Только Мухтару удалось прожить у мамы дольше других – почти сорок часов.

Недалеко от маминой школы была пожарная часть. Там жили пожарные. Хотя мама ни с кем из них лично не была знакома, пожарные маме нравились: ведь они то и дело спасали людей из огня. После уроков мама специально шла домой длинной дорогой – чтобы пройти мимо пожарной части. Особенно интересно было, если ты, ни о чём не подозревая, идёшь мимо, а огромные чёрные ворота вдруг начинают открываться – медленно-медленно, всегда не до конца. Щель от ворот оказывается не очень большой, но глубокой – будто провал в другой, таинственный мир. И там, в глубине двора, стоит красная пожарная машина. С лестницами.

Но в этот раз мама не смотрела на ворота и не мечтала увидеть в щёлку пожарную машину. Она дошла до проходной и остановилась, как будто её приклеили. На ступеньках будки сидел очень большой дяденька в какой-то специальной одежде. Руки у него тоже были очень большие. Это были просто огромные руки. И этими огромными руками он гладил малюсенького щенка, который посапывал рядом с ним на крылечке. Дяденька посмотрел на маму, посмотрел на щенка и спросил:

– Нравится? Ну, так и забирай! А то его мамка на работе. Ей некогда с ним нянькаться.

Маленькая мама не успела задуматься, на какой именно работе находится сейчас собака, родившая этого замечательного щенка. Но было ясно: щенок почему-то остался сиротой и очень нуждается в ком-нибудь, кто заменил бы ему отсутствующую родительницу. Внутри мамы забили барабаны и завыли сирены. Барабаны били от счастья. Сирены объявляли тревогу. От всего этого у мамы дрожали руки, которые она протянула, чтобы взять щенка.

– Ты его пару дней из соски покорми. А потом он сам есть научится. Ну, пока! Меня дядя Вася зовут. Я тут сторож.

Мама прижала щенка к груди. Он был мягкий, тёплый и тяжёленький. Щенок немного повозился у мамы на руках, а потом пригрелся и засопел. На очень лёгких ногах мама шла домой, а внутри у неё пел новый, неизвестный голос: «Ты мой маленький, ты мой миленький, ты мой тёпленький, мой мохнатенький!»

Дома мама положила щенка на кровать, и под ним тут же появилась мокрое пятно. «Ай-я-яй! – посетовала мама взрослым голосом. – Что нам скажут?» Что скажут – и не только по поводу мокрого одеяла, – лучше было не задумываться. По крайней мере, пока. На ближайшие часы у мамы и так было полно дел. Во-первых, нужно было купить молока. Во-вторых, раздобыть соску. В-третьих, для первого и второго нужны были деньги, которых у мамы не было. Мама схватила пустые молочные бутылки и помчалась в магазин.

Две пустые бутылки можно было обменять в магазине на одну полную бутылку молока или кефира, поэтому проблема с кормлением щенка частично решалась. Но соски у мамы не было. И специальной бутылочки, на которую можно было бы натянуть эту соску, тоже не было.

Однако счастье иметь мохнатого ребёнка было так велико, что затягивало в свою воронку всех окружающих.

– Тётенька, – сказала мама продавщице, выдававшей молоко. – Мне нужно щенка покормить. Он ещё маленький и сам есть не умеет. У вас нет бутылочки какой-нибудь подходящей?

– Щенка? – Лицо продавщицы вмиг подобрело. – Постой-ка… Вот есть тут одна. В ней, кажется, глюкоза была. Один доктор со «Скорой помощи» оставил. Только помой хорошенько.

Через минуту мама уже держала в руках бутылочку с узким горлышком и чёрточками на боку.

– Соска-то есть? На бутылочку надеть?

Мама замотала головой:

– Нету.

– Ещё пустая бутылка есть?

– Тоже нету.

– На вот, – продавщица протянула маме пять копеек. – Соску в аптеке купишь. А деньги потом отдашь. Да, будешь молоко в бутылку наливать, подогрей сначала. Не сильно. Чуть-чуть. Чтобы пальцу тепло было.

Мама зажала в ладони заветный пятачок и бросилась в аптеку.

Раздобыв молоко, соску и бутылку, мама бегом помчалась домой.

Щенка на кровати не оказалось. Зато рядом с кроватью блестела свежая лужица. Маму кинула в лужицу старую газету и полезла под кровать. Щенок сидел в самом дальнем тёмном углу и дрожал всем телом.

Мама попыталась вытащить его из-под кровати. Чтобы залезть поглубже, ей тоже пришлось встать на четвереньки. «С кем поведешься, от того наберешься», – мама совершенно некстати вспомнила бабушкину приговорку. Её руки теперь были, как ноги. И это было очень неудобно.

Наконец мама с трудом дотянулась до щенка, ухватила его одной рукой за передние лапы и стала пятиться назад. «Если кто-нибудь на меня сейчас посмотрит, он увидит мои трусы», – думала маленькая мама, выползая из-под кровати. На секунду ей даже показалось, будто она слышит противный хохоток Тольки Мозглякова: «Гы-гы-гы! У Маринки трусы видны!» Но она не могла одёрнуть платье, потому что двумя руками держала пыльного щенка, увешанного паутиной и какими-то стружками.

Наконец щенок был помещён в старую картонную коробку и, по всем внешним и внутренним признакам, готов к кормлению.

Следуя полученным инструкциям, мама согрела молоко, налила его в бутылочку и натянула на бутылку соску. Затем разыскала толстую штопальную иглу, проделала в соске дырку и поднесла её к щенячьей мордочке. Щенок скулил, но не понимал, что хочет от него мама. И очень скоро она почувствовала себя так же, как Джой Адамсон, которая работала в Африке, в заповеднике, и однажды нашла львят погибшей львицы. Она хотела спасти львят, но никак не могла найти способ их накормить: львята не умели сосать соску. Об этом мама читала в книжке «Рожденная свободной».

Потом мама почувствовала себя, как Лидия Чаплина. Лидия Чаплина работала в зоопарке, и ей пришлось бороться за жизнь новорожденного рысёнка, которого отказалась кормить его мама-рысь. Рысь сама родилась в зоопарке и не понимала, как ухаживать за собственными малышами. Об этом маленькая мама тоже читала в книжке.

После пяти минут бесполезных попыток она уже ощущала себя такой же несчастной, как Джой Адамсон и Лидия Чаплина вместе взятые. В конце концов, мама решилась сделать щенку немного больно, разжала ему челюсти и в образовавшуюся сбоку щель запихнула соску. Щенок смешно и неловко зажевал, стало слышно, как он сглатывает. Когда молока в бутылочке стало на треть меньше, щенок уже спал, завалившись на бочок. Живот у него сделался тугим и круглым, как игрушечный барабанчик. А мама снова была счастлива.

Перед возвращением бабушки с работы мама ещё раз покормила щенка, поменяла ему успевшую подмокнуть подстилку и спрятала коробку под шкаф в тёмной комнате. Мама думала, что бабушка завтра работает в первую смену. Рано утром она уйдёт на работу и, может быть, не заметит щенка. Что будет дальше, мама решила пока не загадывать.

Бабушка вернулась домой, они очень мирно поужинали и немного поболтали о том – о сём. Мама во всём соглашалась с бабушкой, без напоминания помыла посуду и раньше обычного пошла спать. Она даже решила не читать перед сном, чтобы быстрее погасить свет в комнате. Бабушка тоже скоро легла, потому что вставать ей нужно было в шесть часов. Мама вздохнула поглубже, посмотрела на жёлтый фонарь за окном и закрыла глаза.

В три часа ночи глаза пришлось срочно открыть. Жёлтый фонарь всё так же качался за окном, щенок тоненько и жалобно скулил в своей картонной коробке под шкафом, а бабушка громко и испуганно причитала:

– Боже мой! Что это такое?

Мама пробовала её успокоить: мол, не волнуйся. Это мыши пищат. За стеной у соседей. Мама совсем забыла, что мыши не имели никакого права водиться в городской квартире. Мамина ложь была столь неправдоподобна, что тут же навела бабушку на истинный след преступления. Щенок был обнаружен, и ему, как и всем его предшественникам, отвели стандартный срок пребывания в доме.

Утром бабушка ушла на работу. Мама покормила щенка, отправилась в школу, получила там две тройки за невнимательность и бегом вернулась домой. Она опять кормила щенка, носила его на руках и слушала голос, который пел внутри: «Ты мой маленький, мой мохнатенький!» Но ближе к вечеру голос становился всё глуше, глуше, и с приходом бабушки совсем затих. Мама завернула щенка в старую детскую пелёнку и пошла к пожарной части.

– Ты чего? – спросил дядя Вася.

– Мне не разрешают щенка дома держать, – сказала мама ужасные слова. – Можно, я его здесь оставлю и буду приходить кормить?

– Не разрешают, значит? Ладно, приходи, – согласился дядя Вася.

Теперь мама каждый день ходила в пожарную часть, в проходную к дяде Васе. Щенок уже ел сам, из миски, и бродил по двору в поисках новых впечатлений. Дядя Вася согласился назвать щенка Мухтаром. Так звали одну знаменитую милицейскую овчарку («самца»), которая совершила подвиг – спасла людей от бандитов. В пионерском лагере мама смотрела фильм «Ко мне, Мухтар!» Ей очень понравились и фильм, и собака. После этого она решила, что овчарка – её любимая порода, а Мухтар – любимое собачье имя (для «самцов»).

Не было никаких оснований заподозрить щенка в том, что кто-то из его дедушек или бабушек имел в родственниках овчарку. Он был лохматый, грязно-белый, с коричневыми пятнами на спине и огромными, лопоухими ушами. Но когда мама звала: «Ко мне, Мухтар!», он тут же срывался с места и нёсся к ней на предельно возможной щенячьей скорости, путаясь в ушах и в лапах.

– Ишь ты, – удивлялся дядя Вася. – Как слушает-то! Преданный! Помнит, что ты его из соски кормила.

Через некоторое время мама обнаружила у щенка за ушами какие-то жёлтые корочки.

– Это что – лишай? – спросила она дрогнувшим голосом.

– Лишай? Да нет, не должно бы, – не очень уверенно ответил дядя Вася. – Болел я лишаём-то. Не очень похоже. Надо его помыть, вот что. А то он тут бегает, где придется. Корочки размокнут и отпадут. А лишай… Да нет, не должно.

Тазик мама принесла из дома, а мыло ей выдал дядя Вася. Сейчас в магазинах продаются специальные шампуни и спреи для собак и кошек. Раньше ничего такого не было. Было только мыло под названием «ДДТ». Одна из букв «Д» означала «дезинфекция». Пахло оно отвратительно. Но с его помощью выводили всё, что угодно, даже вшей.

Мама нагрела кипятильником воды, налила в тазик и посадила туда Мухтара. Мухтар не возражал. Тёплая вода ему нравилась, и купанию он радовался. Но мама не могла радоваться вместе с ним. Она мыла щенка, а сама всё время думала про лишай. Дядя Вася не смог развеять маминых опасений: корочки могли оказаться чем угодно.

– Возможно, я скоро облысею, – тихонько шептала мама щенку, взбивая пену в собачьей шерсти. – Но я же не могу тебя вот так бросить? Быть может, ты вылечишься. Мы должны попробовать.

Мама успокаивала ничего не подозревающего Мухтара, но чувствовала, что между ней и щенком вырастает какая-то преграда, и тяжёлый, липкий страх мешает ей любить щенка по-прежнему.

Она вылила на Мухтара кувшин воды, смывая мыло, вытерла его сухой тряпкой, выплеснула заразную воду из тазика и пошла домой. Дома мама долго разглядывала себя в зеркало, пытаясь представить, каково ей будет жить без косичек. Бабушка вернулась с работы. Мама смотрела на неё и думала: она пока ещё ничего не знает. А ей, может быть, очень скоро придётся воспитывать лысую дочку.

Неделю мама не приходила к проходной. За это время щенок заметно подрос.

Жёлтые корки за ушами после купания исчезли. Скорее всего, это были просто подсохшие царапины: щенок чесался от блох, которые обжились в щенячьей шерсти с первых дней его появления на свет.

Мухтар носился по двору и приветствовал смешным тявканьем всё, что движется. За время маминого отсутствия щенка обнаружили другие дети. Мама пришла, увидела, что с Мухтаром играют чужие, и почувствовала, будто её ужалили изнутри – прямо туда, где, свернувшись в клубок, спят разные человеческие чувства. «Но ведь это не их щенок! – с гневной обидой подумала мама и требовательно крикнула: – Мухтар, ко мне!»

Мухтар, услышав мамин голос, на секунду замешкался, потом вывернулся из общей кучи детей и помчался ей навстречу, хлопая ушами. Мама погладила его по голове, всем своим видом показывая, кто здесь главный, подошла к будке и села на крылечко. Щенок повертелся возле неё, но, не дождавшись приглашения поиграть, снова помчался за кем-то из бегущих. Мама ещё немного посидела и пошла домой.

Теперь, возвращаясь из школы, она всё время заставала рядом с проходной весело резвящуюся компанию. Дети бросали щенку палки, боролись с ним за мяч, просто бегали наперегонки и угощали, кто чем мог.

Мама не подходила близко. «Мухтар, ко мне!» – кричала она издалека. И Мухтар тут же вырывался из чьих-нибудь объятий и мчался к маме.

«Привет, мохнатенький, – говорила мама противным взрослым голосом, поглаживая щенка. – У тебя всё в порядке? Ну, беги, играй!» И щенок мчался обратно. А мама, убедившись в своей власти, брела домой. Посидеть у проходной она приходила всё реже и реже.

В начале лета щенок исчез. А вместе с ним – и веселая компания.

– Мальчик тут один ходил. Мишей звать, – сообщил дядя Вася. – Попросил разрешения щенка в деревню взять. У него там бабушка живёт. Я разрешил. А то начальник ругается. Говорит, серьёзный объект, а тут детский сад устроили. Так что – уехал Мухтар. Будет теперь бабке дом сторожить.

Мама пришла домой, села на диван и заплакала. Она не двигалась, не морщилась, не шмыгала носом, а просто смотрела в одну точку на стене, и слёзы вытекали из глаз сами собой, не встречая никаких препятствий. Потом в дверь позвонили. Пришел Борька Шалимов, чтобы позвать маму гулять.

– Ты чего? – спросил он, увидев, как блестят у мамы щёки.

– Мухтара в деревню увезли. Дом сторожить, – сказала мама.

– В деревне здорово! – сказал Борька. Но потом ещё раз посмотрел на маму и добавил: – Хотя жаль немного…

Блинчики

С тех пор, как бабе Басе комнату на Ленинском дали, она сама не своя.

Можно подумать, что она никогда не жила с соседями. То ей не так, это ей не эдак. Вчера говорит: «Соседи у меня ложку украли. Мельхиоровую». А через минуту эту самую ложку нашла на телевизоре. Кто её туда положил? Уму не постижимо. Небось, сама и положила.

А сегодня? Вообще. «Ты, Мишь, мать не пугай, я пойду помру». Как вам это нравится?

Я ей говорю:

– Ба, да я голодный. Ты мне хоть блинчиков сделай.

– Хорошо, – говорит – сейчас сделаю.

А блинчики с мясом у бабушки Баси – это что-то. Смерть толстым, не оторвёшься. Пять сделает – пять съешь, десять – съешь десять, и так далее.

Только я блинчик съел, она опять за своё.

– Я, как помру, ты матери не говори, что померла. Ты скажи, мол, плохо себя чувствует. А когда приедет, тогда уж.

– Ба, – говорю я, – а пожить ещё никак нельзя?

– Не, – отвечает, – пора мне.

Короче, ушёл я на кухню. Возвращаюсь. Нате. Лежит на диване, бледная, глаза закрыты, руки на груди сложены.

– Ба, – говорю, – я хотел тебя спросить. А когда ты умрёшь, твою комнату, небось, соседям отдадут, да?

Тут она встрепенулась, глаза открыла, встала и говорит: – У тебя завтра занятия есть?

– Нет, – говорю – завтра же воскресенье.

– Ну и хорошо. Пойдёшь со мной в сквер?

– Пойду, а что?

– А то, что я умирать раздумала.

Ну, что тут скажешь?

Ей, Богу, старики, они как дети. Хочу помирать, не хочу помирать. Семь пятниц на неделе.

Зуб за зуб

Сколько у нас в доме учёных – тьма. Даже какой-то секретный есть. А всё равно всех мудрей баба Дуня. К ней все за советами ходят. Вот мне она сто раз говорила: «Не клянись частями тела. Скажи «да» или «нет», и всё». А я, дурак, не послушал её. И говорю Славе Гуничеву: «Зуб даю, что на витрине зуб мамонта». В музее это было. И что теперь?

Зуб болит, мочи нет. Как пить дать, завтра мне его вырвут. Значит, на витрине был зуб не мамонта. Ну да ладно. Вырвут и вырвут. Одним зубом больше, одним меньше. А если бы я головой поклялся? Ой, даже подумать страшно.

Две дождинки

Дождинка Донь
С дождинкой Звень
Летели к нам с небес,
И необыкновенный день
Сулил мне сто чудес.
Сказала мама:
– В дождь такой
Гулять ты не пойдёшь.
А я в ответ:
– Он не простой,
Он музыкальный дождь!
Ты слышишь, мама,
Как звучат
Дождинки Звень и Донь?
Они летят,
Они спешат
Упасть мне на ладонь.

Дождик

Барабанил, барабанил,
Барабанил летний дождь,
Но такого барабана
Никогда ты не найдёшь.
Без заботы и печали
Ранним утром на заре
Долго палочки стучали
По натянутой земле.

Снежная борода

Снежок спешил по городу,
Снежок спешил по городу,
По городу, по городу, по городу спешил.
Свою большую бороду,
Свою большую бороду
По городу, по городу, по городу тащил.

История одной научной гипотезы и ее создателя

Та картина природы, которую мы видим сейчас – окружающие нас леса, моря, горы, растения, животные – образовалась не сразу, а в течение такого долгого времени, которое обычному человеку трудно себе представить. Все живое и неживое на Земле имеет свою историю, а история нашей планеты хранит в себе множество тайн.

Об одной из них я и хочу сегодня рассказать.

Любой человек, имеющий глобус или просто карту Земли, наверняка обращал внимание на поразительное сходство береговых линий Африки и Южной Америки, разделенных Атлантическим океаном. Как будто кто-то разрезал эти континенты огромными ножницами и раздвинул их в стороны. Надо сказать, что люди обратили внимание на этот факт очень давно – еще в середине 18-го века, но объяснить его никто не мог. Никто не мог объяснить и то, что в Европе и Северной Америке дети летом ловят одних и тех же бабочек и собирают одни и те же цветы, хотя ни бабочки, ни, тем более, пыльца цветов не могут перелететь через океан, который и современный самолет перелетает за 7-8 часов.

Да и специалисты по палеонтологии и палеоботанике знали, что на обоих берегах Атлантического океана в далекие времена (помните фильм «Парк Юрского периода»?) существовали очень похожие животные и растения, окаменелые остатки которых они находили в осадочных породах. Да и геологи, изучавшие горы Африки и Южной Америки, отлично знали о сходстве их строения, но тоже никак не могли понять его причин.

Чтобы связать все эти факты в единое целое, ученые придумывали разные объяснения. Одни считали, что на дне современных океанов лежат огромные затонувшие материки, подобные Атлантиде, другие полагали, что между Европой и Северной Америкой, между Африкой и Южной Америкой существовали сухопутные мостики, впоследствии тоже покрытые водой.

Однако наука двигалась вперед, и к началу 20-го века, после полярных экспедиций, стало известно, что в обледенелых горах Антарктиды, где даже летом не бывает теплее, чем у нас зимой, найдены останки теплолюбивых растений и животных, а в Бразилии, Африке и Индии – наоборот, породы, образовавшиеся под воздействием ледников.

А ученые-геофизики к этому времени уже установили, что строение дна океанов и континентов различается. Эти факты никак не могли быть объясненными ни затонувшими континентами, ни соединявшими материки мостиками.

Причины всех этих явлений первым понял замечательный ученый, бесстрашный путешественник и благородный человек Альфред Вегенер, родившийся в Германии в 1880 году.

Сопоставив данные о форме береговых линий, строении разделенных океаном материков, о живших на них в прошлом животных и растениях, изучив древний климат и особенности древних пород, он пришел к гипотезе, которая потрясла научный мир.

Суть гипотезы была проста. В древности (примерно 200-300 миллионов лет назад) существовал гигантский материк Пангея, который занимал около половины Земного шара и был со всех сторон окружен великим океаном Панталас. Этот материк раскололся под влиянием внутренних сил Земли на южную часть – Гондвану, объединявшую нынешние Африку, Южную Америку Индию, Антарктиду и Австралию, и северную, в которую входили Северная Америка, Европа и Азия. Эту часть Вегенер назвал Лавразией. В дальнейшем, по его предположению, Гондвана тоже раскололась, образовав Африку и Южную Америку, разделенные Атлантическим океаном.

Вегенер считал, что легкие континенты плавают на более плотных и разогретых породах глубоких оболочек Земли, как льдины плавают по поверхности реки или озера. Кстати, если вы когда-нибудь наблюдали ледоход, то наверняка заметили, что, сталкиваясь, льдины громоздятся друг на друга, ломая свои края. То же самое происходит и с континентами. Например, Индия, которая отделилась от Гондваны, «приплыла» к Лавразии и, столкнувшись с нею, смяла ее край. В результате получились самые высокие горы в мире – Гималаи, где находится и высочайшая точка нашей планеты – гора Джомолунгма.

А что же Вегенер? Его гипотеза вызвала много критики. Часть ученых никак не хотела признать, что континенты могут перемещаться, а не прибиты к нижним частям земли огромными гвоздями. Вегенер не любил участвовать в спорах. Он любил свою работу, свои исследования, готовил новые издания своих книг, готовился к новым экспедициям.

Его третья экспедиция в Гренландию оказалась для него последней. К тому времени он был уже известным ученым и вполне мог заниматься любимой наукой, сидя в своей лаборатории в уютном австрийском университете. Но что-то всегда звало его в путь. 1 апреля 1930 года он отплыл на пароходе в Гренландию. Экспедиция, хоть и была оснащена по последнему слову тогдашней техники (у Вегенера были даже аэросани), получилась очень тяжелой. К осени оказалось, что на дальней полярной станции Айсмитт, где ведут метеорологические наблюдения двое товарищей Вегенера, кончаются продукты и горючее. Вегенер, конечно, мог бы послать туда кого-нибудь из подчиненных, но он решил идти на помощь сам. Вместе с двумя помощниками он отправился в путь на собачьих упряжках. Ему удалось добраться до станции и помочь своим друзьям, но оставаться там было нельзя – продуктов не хватило бы на пятерых на долгую полярную ночь.

1 ноября – в свой день рождения — Вегенер вместе с гренландцем Расмусом уходят обратно. Но до дома они не доходят.

Льды Гренландии до сих пор хранят тайну смерти Вегенера – его тело было обнаружено весной, но никаких записей при нем не было. Вероятно, Расмус, понимая их ценность, после смерти ученого забрал их с собой. Но и он исчез в полярной ночи.

Время подтвердило правильность гипотезы Вегенера. Сегодня ученые имеют возможность бурить дно океанов при помощи специальных буровых судов, изучать полученные породы методами, о которых Вегенер не мог даже мечтать. Но хотя он не знал многого из того, что сейчас знают даже школьники, сила его мысли намного опередила время, и он оказался прав – континенты все-таки движутся.

Словарик:

Палеонтология – наука, изучающая древних животных, их происхождение, время и условия их жизни

Палеоботаника – наука, изучающая древние растения, время и условия их жизни

Осадочные породы – породы, образовавшиеся при осаждении различных частиц в море и на суше. К осадочным породам относятся пески и песчаники, известняки, глины и многие другие.

Геофизики – ученые, специализирующиеся в геофизике – науке о магнитных, электрических, тепловых и других полях земли.

Метеорологические наблюдения – наблюдения за погодой – температурой, скоростью и направлением ветра, осадками.

Объявление на заборе

Портфель потерян мной вчера,
Чису примерно в пятом.
Приметы: на боку – дыра,
Цвет – серый, вит – помятый.
В нем лижат: дневник в облошке
С нарисованною кошкой
И тетратка с единицей
На двенадцатой странице.
Всех хочу я попрасить:
Кто нашол – не принасить!

Сколько ошибок сделал в своём объявлении этот горе-ученик.

(ответ: восемь)

Сколько детишек?

Тесно осьминогам
В собственной квартире.
Ведь одних сапожек –
Шестьдесят четыре!
Мамины сапожки,
Папины сапожки.
Ну, а остальные
Носят осьминожки!
Судя по сапожкам,
Деток очень много.
Сколько же всего их
В доме осьминога?

(ответ: 6 детишек-осьминожек)

Я на камень

Сплющенный похожа.

Я хожу повсюду…

Только лёжа.

(черепаха)

Пасть большая, как ворота,

Но входить в них неохота,

Ведь хозяин тех ворот –

Африканский…

(бегемот)

За шторами окна

  (Нарисованное стихотворение)

- Давай рисовать?
- Давай. А что мы будем рисовать?
- Хочешь, мы нарисуем... стихотворение?
- Как это?
- Очень просто. Открываем альбом, берём карандаш и начинаем рисовать:   
 
Вот дом,
В котором
Синие шторы,
За шторами окна,
За окнами двор.

А что во дворе?

Там белые горы -
Снежные горы,
Кусты
И забор. 

А что за забором?

ОГРОМНЫЙ ГОРОД –
Белый город...
И в городе том –
Дом за домом,
И дом за домом,
И дом за домом
Стоят кругом.

А что за домами?

А за домами
Снова дома –
За домом дом:

Дом за домом
Стоят рядами,
Ряд за рядом!..

 А что потом?


А потом 
Мы пойдём по городу
И найдём наш дом –
Посмотри!

Дом, в котором
Синие шторы,
За шторами окна,
А мы внутри.

Дождёнок

«Ну что за ребёнок!
Одно наказанье!..
Сказали тебе –
Пойдёшь над Казанью!» –

Ворчала Дождиха,
Вращая глазами. -

«В Казани дожди -
Подожди до Казани!»

Продолжение. Начало в №№ 55, 56, 57, 58, 59, 60, 61, 64, 68

Можно я Тебе покажу свой дневник? Не школьный. «Дневник некрасивого мальчишки». Это я про себя. Я некрасивый, поэтому никому не нравлюсь. А сам я люблю в классе Надю, Галю, Свету и Веру Миронову. Во дворе я люблю Нинку и Сольвейгу, и еще обычно летом на даче люблю Катю.  «Хорошо делать добро тому, кто помнит». «Я у себя один». «На свете столько зла и бед, наверное, чтоб людям было не жалко умирать». Все. Дальше, Господи, Тебе неинтересно.

Артур, 4 кл.

Завтра пойду в церковь и расскажу Тебе классный анекдот про атеистов. Обхохочешься!

Степа, 3 кл.

Я Тебя не просил, а Ты взял и отменил контрольную. Классно!

Руслан, 1 кл.

Самая тяжелая болезнь на Земле, Господи, любовь. Но все человеки почему-то хотят заразиться этой болезнью.

Люба, 2 кл.

А «двойка» в школе – это мой грех? Если «да», тогда можно и прогулять занятия. В смысле – подальше от греха.

Костя, 3 кл.

Сможешь ли Ты простить мне мои грехи, если нет, то я тогда буду грешить дальше, но уже со спокойной душой.

Эрнст, 4 кл.

Господи, в те разы, когда я не молюсь, не сердись – я весь в любви.

Яша, 4 кл.

Ты когда-нибудь делил куриную ножку на шесть частей? А мы так обедаем всей семьей.

Вера, 1 кл.

Я плохой, но пусть бросит в меня камень, кто хороший. Только, чур, Ты не швыряйся!

Вячеслав, 3 кл.

Если бы Ты знал, как меня взрослые затаскали по будням.

Лелик, 3 кл.

Я еще маленькая, учусь в третьем классе, грехов пока нет, но собираются.

Ева, 3 кл.

Как тяжело деревьям жить в городе.

Вита, 4 кл.

А я ведь Тебе тоже многое прощаю.

Натан, 4 кл.

Благую весть Ты прислал мне, Господи, – я узнал, что ребята берут меня стоять на «атасе».

Нема, 4 кл.

Собака – это друг человека, кроме тех случаев, когда кусается.

Сеня, 3 кл.

Эх, мне бы Твои возможности!

Олег, 2 кл.