Гордился рыжий 
Львёнок,
Гордился рыжий 
Львёнок 
Своей пушистой кисточкой 
На кончике хвоста:
— Наверно, я художник, 
Конечно, я художник,
Раз у меня есть кисточка
На кончике хвоста.

Притопал толстый Гномик:
— Лев, нарисуй мне домик.

Взял Львёнок свою кисточку 
И в краску обмакнул. 
Как начал кисточкой махать, 
Перемазюкал всю тетрадь 
И сам в ведёрке с краской 
Чуть-чуть не утонул!

И, кувыркаясь в кресле, 
Смеялся Гномик: — Если 
У тебя есть кисточка 
На кончике хвоста, 
Совсем не значит это, 
Что ты уже художник! 
Ты просто
Львёнок с кисточкой 
На кончике хвоста.

Это ещё мне папа рассказывал про звёзды. «Найди-ка на небе,– говорил он мне,– Большую Медведицу, Малую Медведицу и Полярную звезду». Я глядел-глядел и не находил…

Однажды вечером вышел я из дома и прямо у порога столкнулся с маленьким медвежонком.

– Ап-чхи! – медвежонок чихнул и посмотрел на меня.

– Чего ты расчихался?

– Ап-чхи! Да звёздная пыль в нос попала.

– Ты оттуда? – спросил я и показал на небо.

Медвежонок на это не ответил, но и без того было понятно: шёрстка медвежонка светилась серебряной звёздной пылью. Я пригласил его к себе домой, и мы стали играть…

Мы катались на машинах, играли в солдатики… Меня только смущало, что у Серебряного Мишутки (так я его прозвал) был длинный толстенький пушистый хвост и этим своим хвостом он сметал все мои игрушки.

– Нечестно, – кричал я, – убери хвост!

А Мишутка размахивал своим серебряным хвостом: всё кругом сверкало в серебряной пыли, а мои верные солдатики летали по комнате, как звёздочки.

Потом Мишутка ещё и ещё больше разошёлся, переворачивал стулья, столы, чашки, блюдца, тарелки… Трах!.. Шарах!.. Барах!..

– Перестань! – закричал я. – Мне от мамы с папой за тебя достанется!

В это время раздалось жуткое топанье, дверь распахнулась – на пороге стояла огромная Серебряная Медведица. Глаза её горели звездами. И она глядела глазами-звёздами на Мишуткин хвост.

– Что вы тут делаете? – спросила мама – Серебряная Медведица. У неё тоже, кстати, был большой-пребольшой хвост.

– Играем, – смущённо сказал Мишутка.

– Играешь? А кто же будет держать Полярную звезду? Капитаны кораблей не могут найти её на небе. А ну, марш домой! – И повернулась ко мне. – Дай мне, мальчик, попить. Упарилась, пока искала своего шалуна.

Я дал ей ковш. Она выпила воды, и ковшом стала подгонять своего Мишутку:

– На небо! Скорее на небо!

Когда вернулись мои папа с мамой – увидели, что в доме всё перевернуто. Они сначала не поверили моему рассказу. Но я их вывел на улицу.

К моему счастью, небо было чистым. И всем было хорошо видно: и наш ковш, и как Серебряный Мишутка держал на кончике хвоста Полярную звезду.

Юрки

Утром юные юрки
Ходят в школу у реки.
— Тю-тю-тю! — кричит Юрок. —
Начинается урок!

Но юрки — народ вертлявый:
Юркнут влево, юркнут вправо,
Юрк — вперед, юрк — назад...
Ни секунды не сидят.

— Хуже нет, — сказал Юрок, —
Для юрков давать урок!
Побегу в соседний класс... —
Юрк! И тоже скрылся с глаз.

Говорящая Сова

Говорящая Сова
Знала разные слова:
Мама, Бабушка, Петрушка,
Крокодил, Верблюд, Айва.

Я, узнав про это чудо,
Побежал скорей к Сове:
— Расскажи мне о верблюдах,
Крокодилах и айве!

Говорю Сове: —  Здорово!
Что верблюды? Как айва? —
Не ответила ни слова
Говорящая Сова.

Целый месяц приставал я:
— Ну, скажи хоть пару слов!
Наконец, Сова сказала:
— Ненавижу болтунов!

* * *

Кидает гимнаста
Гимнаст и глядит,
Как гимнаст от гимнаста
К гимнасту летит!

* * *

Почему слониха
Не летает лихо?
Просто нет трапеции
Для её комплекции.

Это небо или купол?

Это небо или купол?
Это купол или кумпол?
Это чья же голова?
(Моя!)
В ней живут мои слова?
(Мои!)
А чужие где живут?
(Тут!)
Все вместе?
(Найдём двести!)
Кто-то здесь полоумный...
(Умный!)
Кто-то здесь не в себе...
(Бе-е-е).
Я больше с тобой не дружу!
(Я тоже ухожу!)

Розовый бант

Розовый бант на качелях взлетает, 
прямо к куполу подлетает
и там летает, летает... 
Распахните купол! 
Дайте же улететь!

Знаете, какие люди мне не нравятся?

Которые что-то для тебя делают, а потом чуть ли ни каждый день тебе об этом напоминают.

А ещё мне такие люди не нравятся, которые пытаются не заметить, что ты попал в неприятную ситуацию. Делают вид, что ничего особенного не происходит, а ведь тебе очень плохо и очень нужно сочувствие.

Эти люди плевали на твои проблемы. А если спрашивают «Как дела?», то на самом деле им хочется, чтобы ты ни в коем случае этими своими «делами» их не грузил. А просто бы отмахнулся: «Всё в порядке».

А есть ещё такие люди, которые никогда не засмеются, если ты удачно пошутил, поскольку их только собственные шутки интересуют. И вообще, их интересуют только они сами.

Всё это – не про Бориса Минаева, потому что Борис Минаев – интеллигентный человек. И когда он был маленький, он уже тогда был интеллигентным человеком. И поэтому его детская жизнь была непростой. И поэтому вам, которые будут читать его рассказы, очень повезло. Во-первых, вы имеете возможность сравнить свою детскую жизнь с его и кое-что понять насчет своей возможной интеллигентности. А во-вторых – от души попереживать за мальчика Лёву, и посмеяться, и пожалеть, и погордиться, и поучиться. Я вот, например, всё время улыбаюсь, когда читаю рассказы Бориса Минаева про детство – ничего не могу с собой поделать. И ещё я доволен чрезвычайно, что такой мальчик когда-то был. Мне кажется – впрочем, я в этом не совсем уверен – что он даже чем-то похож на меня. По крайней мере, мне бы этого хотелось.

Лев Яковлев

Стоял этот пьяный магазин напротив Краснопресненского универмага. Там, где теперь «Макдональдс».

Когда-то в магазине этом продавали, я помню, даже живую рыбу. Ну, не совсем живую, конечно, скажем так, свежую. Её специальным сачком вылавливали из мраморной ванны с мутной водой. И плюхали прямо на железные весы. Продавец с отвращением держал эту рыбу старыми перчатками.

Я этого видеть не мог, и отворачивался.

Кроме того, здесь же рубили мясо. Этого я тоже видеть не мог, и тоже отворачивался. Помню, что на специальном разделочном месте (типа плахи, на которой рубят головы) всегда валялись красные мясные крошки.

И был воткнут топор невероятной величины.

Но самым лучшим в пьяном магазине считался не мясной, не рыбный, не бакалейный и не молочный, а вино-водочный отдел.

От этого магазин, видимо, и получил в народе своё название.

…Честно говоря, мне этот отдел тоже очень нравился. Всю здешнюю продукцию я всегда рассматривал с огромным интересом.

А вот что там продавалось.

Тёмно-зелёные поллитровые бутылки с минеральной водой – «Ессентуки» и «Боржоми». Простые водочные бутылки с яркими весёлыми этикетками. Скромные и дорогие коньячные бутылки – коричневые, с золотистыми звёздочками. Больше всего мне нравились бутылки с красным вином. Тёмно-зелёные. Особенно «Саперави» – низкие и пузатые ёмкости по 0,8. Всё вино было разного цвета – розовое, алое, тёмно-коричневое, кровавое.

Пластиковых бутылок тогда ещё не было совсем.

Люди подолгу стояли с авоськами, наполненными пустой стеклянной тарой. Очередь довольно громко позвякивала и тихо переговаривалась. Было душно.

Моя мама терпеть не могла эту вино-водочную очередь.

Она стояла здесь только по крайней необходимости с напряжённым выражением лица.

И я её понимал.

В этой очереди всегда были очень сильные запахи. Иногда – очень сильные выражения, от которых я мучительно краснел.

Тогда мама принималась отчитывать кого-то чуть дрожащим от гнева голосом. А меня отсылала постоять на улице или возле кондитерского отдела.

Происходило это так:
– Ну как вам не стыдно? – говорила мама. – Тут же дети!

Пьяницы, как правило, несколько тушевались, но самые напористые сразу начинали давать отпор:
– А что дети! Что дети! – кричали они, распихивая всех скромно тушующихся локтями. – Что ж теперь, и слова сказать нельзя? Уже и ТУТ слова сказать нельзя? Думаете, ваши дети таких слов не знают? Тогда нечего их СЮДА приводить! Будет она ЗДЕСЬ свои порядки устанавливать!

Мама бледнела – но держалась твёрдо.

– Вы на меня не кричите! – твёрдо говорила мама. – Хотите, чтоб я милицию вызвала?

Очередь нехорошо затихала и начинала глядеть на маму очень враждебно. Начинался сильный ропот, гневные выкрики, и какой-нибудь самый нервный пьяница уже пробирался поближе, чтобы высказать своё самое наболевшее – как вдруг продавщица из-за прилавка перекрывала этот ропот и этот нервный шум своим страшным зычным голосом:
– А ну, тишина! Работать не дают! Вам чего, гражданка? Давайте я вам без очереди отпущу!

Мама получала свою бутылку вина и, не чуя ног, летела из этого нехорошего места куда глаза глядят.

Впрочем, такое случалось крайне редко.

Порядок в самой очереди всё-таки соблюдался. Гораздо хуже было с порядком где-то в плохо освещенных местах – возле прилавка, или на углу, у выхода из магазина, или со стороны заднего двора, с улицы Заморёнова.

Там вечно стояли какие-то мелкие группы из возбуждённых людей, которые нервно пересчитывали деньги, о чём-то спорили, сильно махали руками, и вообще беспрестанно колебались.

Мама очень боялась ходить мимо этих мелких групп, особенно в темноте.

– Как дадут по голове, и помолиться не успеешь! – в сердцах говорила она, когда тёмными весенними вечерами мы с ней шли домой, купив в пьяном магазине что-то по крайней необходимости.

…Но миновать этот проклятый магазин нам обычно никак не удавалось.

Ведь он был дежурный, и работал до десяти вечера, а все остальные магазины – только до семи!

– Ну, вот именно в дежурном надо водку продавать, – сердилась мама.

А мне, как я уже говорил, почему-то нравилось ходить с мамой именно в этот отдел и в этот магазин. Почему-то я этих пьяниц почти нисколечко не боялся. Если только совсем чуть-чуть. Зато и таких людей, как там, я нигде и никогда больше не видел.

Описать их в нескольких строчках, конечно же, совершенно немыслимо. Ведь некоторые писатели тратят на это целую жизнь. А у меня такой возможности нет. Да и такого желания тоже.

Опишу поэтому лишь два коротких эпизода, в которых я сам принимал некоторое участие.

Однажды, выходя тёмным весенним вечером из пьяного магазина, мы с мамой решили поднять с земли человека.

Из головы у него сочилась кровь, и мама вдруг испугалась, что он помрёт.

Между тем, действительно, человек этот лежал на асфальте совсем как мёртвый. «Чего тогда стараться, если он уже умер?» – как-то нехорошо, помню, подумал я.

Мама стала трясти этого слегка помертвевшего гражданина за плечо.

– Гражданин! – кричала она. – Товарищ! Друг! Эй, вы! Вставайте, у вас кровь, между прочим, из головы хлещет!

Люди входили и выходили, и никто, кстати говоря, не хотел обращать на героический подвиг моей мамы никакого внимания.

– Небось, думают, что это я мужа домой тащу! – горько сказала мне мама. – Вот идиоты!

Мама подошла к какому-то дядьке и довольно смело сказала:
– Помогите поднять! Вон у человека кровь из головы хлещет!

– Чего? – сказал человек, и мама отшатнулась.

– Господи, – прошептала она. – Прям не знаешь, куда бежать в такой ситуации. А вдруг правда помрёт? Пошли, что ли, за милиционером, Лёва?

Я молча кивнул. Честно говоря, мне было сильно не по себе. Я попросту боялся.

Дул ветер. Мама держала в руках довольно тяжёлую сумку с продуктами нашего с папой питания и искала глазами хоть какого-нибудь милиционера. Мимо, если мне не изменяет память, проходила какая-то женщина, тоже с сумкой.

– Помогите, а? – жалобно попросила мама. – Вон у него кровь как идёт. Страшно же.

– Да пьяный он! – в сердцах промолвила женщина. – Не видите, что ли? Куда его тащить? Он же дороги никакой не разберёт.

Вдруг из магазина вышел милиционер. Мама кинулась сразу к нему.

Он долго и внимательно её слушал, потом подошёл к пьяному и сильно хлопнул его по ушам три раза. А потом брезгливо вытер ладонь мятым платком.

Пьяный зашевелился, начал рычать и ругаться.

– Возьмите его! – сказала мама. – А то он раненый какой-то. Может, ему медицинская помощь срочно нужна, я же не знаю.

– А вы уверены, что он вам потом спасибо скажет? – хмуро спросил милиционер.

– Ну тогда я не знаю! – сердито сказала мама. – Пусть, значит, так лежит, истекая кровью?

Милиционер начал тереть этому слегка ожившему уши. И опять по ним хлопать. Уши у пьяницы стали красные и какие-то дряблые.

Но ничего не помогало.

– Ладно, сейчас наряд пойду вызывать! – хмуро пообещал милиционер и ушёл.

Мама с непонятной для меня жалостью посмотрела на пьяного. Видно, чем-то он ей понравился. Или кого-то напомнил. А может, ей не понравилось то, что сказал милиционер. Короче, это был крупный мужчина, с жёсткими чёрными волосами, в красной рубашке и каком-то странном бархатном пиджаке.

– Может, артист какой-нибудь? – подбодрила мама сама себя.

Вдвоём мы всё-таки подняли этого страшно тяжёлого человека и прислонили его к стене.

Он медленно и неохотно открыл глаза.

– Идите отсюда куда-нибудь! – сказала мама. – А то вас сейчас в вытрезвитель заберут. И вот вам платок, а то у вас кровь из головы идёт. Прижмите хотя бы к ране. Ну прижмите, прижмите…

Он стоял и качался у стены.

Мы уже пошли домой.

Как вдруг человек хрипло крикнул:
– Женщина!

Мама обернулась.

Он качался, но всё-таки уже стоял.

– Отведите меня домой. А?

– Не могу, – просто сказала мама. – Я с ребёнком.

– Ну и иди на… ! – глухо сказал человек.

Мама повернулась и пошла, держа меня за руку. И я видел, как она плачет.

Тихо плачет, не утирая слёз.

Ветер нёс жёлтые и красные листья нам навстречу.

А фонарь освещал надпись. Мою любимую надпись: «Осторожно, листопад!».

Второй случай был попроще.

Мы с мамой отстояли длинную очередь в вино-водочном отделе.

И мама попросила «Алазанскую долину». Это тогда была большая редкость. Даже некоторые пьяницы, побогаче, брали это грузинское вино – отнести домой. Для какого-нибудь праздника.

Бутылка стоила три рубля шестьдесят семь копеек.

Когда мама, наконец, подошла к прилавку, то выяснила, что ей не хватает двадцать пять копеек.

Очередь сильно заволновалась.

– Ну, сбегай домой, мать! – кричали одни. – Мы тебя потом без очереди пропустим!

– Да уж, пропустите вы! – жаловалась мама, каким-то растерянным голосом. – Это вы сейчас такие добрые. Знаю я вас.

– Мадамочка, раньше надо было думать! – злорадно закричал кто-то высоким голосом. – Освободите жизненное пространство!

– Да я вам принесу! – пыталась уговорить мама продавщицу. – Я тут рядом живу!

Но продавщица была почему-то непреклонна:
– А почём я знаю! Почему я из своего кармана должна выкладывать? Вас много, а я одна!

Видимо, для неё это было принципиально – не давать в долг чужим.

– Господи, ну что же делать? – говорила мама почти в слезах.

– Нечего вам СЮДА ходить! – крикнул кто-то из глубины эту загадочную фразу, которую я не мог понять всю жизнь. «Куда СЮДА?» – подумал я.

И вдруг чья-то рука протянула маме двадцать копеек и ещё пятак.

Мама со слезами благодарности приняла эту добрую руку.

– Я вам отдам! Отдам обязательно! Скажите ваш адрес или телефон! – причитала она.

– Да не надо, чего там! – сказал кто-то и стыдливо отвернулся.

Все посмотрели на него с неодобрением.

А кто-то крикнул:
– Кость, а мне добавь!

И вся очередь страшно захохотала.

Продавщица шепнула:
– Давайте я вам в бумагу заверну. А то у вас банки стеклянные, я вижу. Разобьете ещё.

Дома мама дрожащими руками развернула толстую, рваную по краю коричневую обёрточную бумагу и вытащила на свет красивую бутылку «Алазанской долины» с непонятной грузинской вязью на синей этикетке. Этикетка, правда, слегка покосилась, но вино всё-таки таинственно блеснуло где-то там, в глубине посудины.

– Эх! – сказала мама. – Сима, давай откроем?

– Ты что? – удивился папа. – Ты же на день рождения кому-то купила?

– Хочу выпить! – упрямо сказала мама и начала искать штопор.

Теперь, когда таких магазинов практически уже не стало, я вдруг понял, что имели в виду его постоянные посетители, когда кричали моей маме:
– Вы нам ЗДЕСЬ на указывайте!

Это место – в грязных опилках зимой, в пыли летом, в лужах и слякоти осенью и весной – было их домом, их планетой.

Они приходили сюда всегда.

Здесь на их лицах горел огонь веселья, тоски и радости. Здесь они дрались. Здесь порой засыпали навсегда.

Здесь был их рай.

Больше никогда я не видел так близко этих людей – и в таком количестве. Со всеми их ужасными лицами, ужасными словами и ужасными отношениями. Были похожие магазины, но я старался туда просто не заходить. А проходя мимо нашего – убыстрял шаг. Практически не поднимал пьяных. И всегда точно знал, сколько у меня осталось денег.

Но до сих пор я вспоминаю пьяный магазин с чувством щемящей грусти.

Как будто мне хочется ещё хоть раз постоять рядом с ними. Зайти и посмотреть.

Но его больше нет.

Может быть, и слава Богу.

Я захожу в «Макдональдс» и беру пирожок с клубничным наполнителем. Стакан кока-колы, кусочки куриного филе с соусом карри и пакет картошки по-деревенски.

Потом ем все это и давлюсь.

Давлюсь и думаю: зачем я сюда пришёл? Мне же даже не по пути.

* * *

Гляжу с высоты 
На обиду.
Теряю обиду
Из виду.

Удивление

Без удивленья холодно уму.
Оно его живит и утепляет,
Пусть даже удивляешься тому, 
Что ничего тебя не удивляет.

Считанные дни

Остались считанные дни.
Гони их, время! Не тяни!
Но вдруг любой из этих дней,
Где все мгновенья на виду,
Куда дороже и ценней,
Чем тот, которого я жду?

Морис Карем

Перевод Валентина Берестова

* * *

Если хочется пить, то колодец копай.
Если холодно станет, то печь истопи.
Если голоден, то испеки каравай.
Если ж ты одинок, то чуть-чуть потерпи –
И потянутся путники по одному
И к воде, и к теплу, и к тебе самому.

Что мне делать на балу?

Что мне делать на балу?
Я у стенки маюсь.
Выступать я не люблю,
танцевать стесняюсь.

И немного странен мне
этот хохот дружный.
И стою я в стороне,
никому не нужный.

Все поют, а я молчу,
рта раскрыть не смею.
Я весёлым быть хочу,
только не умею.

Костёр

Была, была, конечно,
военная игра!
И я стоял в дозоре
у дымного костра.

Ты руку протянула
к весёлому огню.
«Иди поспи, - сказала, -
а я тебя сменю».

И я ушёл в палатку,
и сон меня сморил,
и я во сне о чём-то
с тобою говорил.

Ты помнишь ли об этом?
Я помню.
	До сих пор
горит зажжённый летом
искрящийся костёр.

Лицо твоё я вижу,
склонённое к огню…
Иди поспи немного,
а я тебя сменю…

Перевод Нины Демуровой

(Продолжение. Начало в номерах: 59, 60, 61)

Глава 14. Вы так добры!

Принц отправился переодеться, ибо он решил умереть при полном параде, как и подобает принцу.

Когда принцесса узнала, что нашёлся человек, который готов умереть за неё, она так обрадовалась, что соскочила с постели и заплясала от радости, невзирая на всю свою слабость. Кто это был, её не интересовало, ей это было решительно всё равно. Пробоину надо заделать, а если придется кем-то пожертвовать, что ж, так тому и быть! Часа через два всё было готово. Горничная торопливо одела принцессу, и её доставили на берег озера. Увидев, что стало с озером, она вскрикнула и закрыла лицо руками. Её принесли к камню, где уже стояла приготовленная для неё лодка. Воды было так мало, что плыть на лодке было пока невозможно, однако все надеялись, что вскоре это удастся. Принцессу уложили на подушки, принесли ей вино, фрукты и всякие яства и натянули над ней навес.

Через несколько минут явился и принц. Она его тотчас узнала, но решила не говорить ему об этом.

– А вот и я, – сказал принц. – Втыкайте меня!

– А мне говорили, что вы чистильщик, – сказала принцесса.

– Это я и был, – отвечал принц. – Трижды в день я начищал ваши туфельки, ибо это было всё, что вы мне дозволяли для вас сделать! Втыкайте же меня!

Придворных не шокировала его прямота – они только переглянулись и решили между собой, что этот человек так груб от отчаянья.

Но как его «воткнуть»? Золотая пластина не давала по этому поводу никаких указаний. Принц осмотрел пробоину и понял, что тут можно сделать только одно. Сев на камень, он опустил в отверстие обе ноги, а потом закрыл оставшийся угол обеими руками, для чего ему пришлось согнуться. В такой неудобной позе он и решил ждать свершения своей судьбы и, обернувшись к придворным, сказал:

– Вы можете идти.

Король давно уже отправился домой обедать.

– Вы можете идти, – повторила принцесса за принцем, словно попугай.

Они повиновались.

Немного спустя на камень плеснула волна и замочила принцу колени. Но он не обратил на это особого внимания. Он запел – и вот что он пел:

Словно край, 
В котором сник
Навсегда лесной родник, 
Словно край, 
В котором зной
Иссушил поток степной, 
Словно край,
Где темный бор
Скрыл от глаз морской простор, 
Словно край, 
Где не сверкал
Светлый дождь меж диких скал, 
Будет мир души твоей, 
Коль любовь не брезжит в ней.
Словно край, 
Где в некий срок 
Стих ключей подземных ток, 
Где весёлого ручья 
Смолкла звонкая струя, 
Где обезголосил бег 
Молодых могучих рек, 
Где певучих ливней звук 
Не тревожит спящий луг, 
Где не слышен грозный рёв 
Вспененных морских валов — 
Будет мир души твоей, 
Коль любовь безмолвна в ней.
О принцесса, не спеши 
Вычерпать родник души! 
Мне любовь прибавит сил, 
Чтоб смелее я вступил 
Под глухой и мрачный свод, 
Где уж нет журчащих вод, 
Пусть родник любви моей 
Будет жив в душе твоей, 
Чтобы ей не стать бесплодной, 
Как земля в степи безводной1. 

– Ах, спойте еще, принц. Здесь так скучно, – молвила принцесса.

Но принцу было уже не до песен. Наступило долгое молчание.

– Вы так добры, принц, – равнодушно сказала принцесса, лежа в лодке с закрытыми глазами.

«Боюсь, что о вас я этого сказать не могу, – подумал принц. – И все же я готов умереть за вас».

И снова легкая волна перекатилась через камень, а потом ещё и ещё, смочив принцу оба колена; но он не шелохнулся и не произнес ни слова. Прошло два часа, три, четыре; принцесса не открывала глаз, будто спала, а принц терпеливо ждал. На душе у него было невесело: он-то надеялся, что ему, по крайней мере, посочувствуют, но надежды его не сбылись.

Наконец он не выдержал.

– Принцесса, – позвал он.

В ту же минуту принцесса вдруг быстро села.

– Вода! Под лодкой – вода! – воскликнула она.

Лодка и вправду тихонько качнулась на волне и ударилась бортом о камень.

– Принцесса, – повторил принц смелее, видя, что она открыла глаза и жадно глядит на воду.

– Да? – спросила она, не оборачиваясь.

– Король обещал мне, что вы будете смотреть на меня, а вы не взглянули ни разу.

– Он обещал? Что ж, раз обещал… Только мне так спать хочется.

– Что ж, спите, дорогая, – сказал бедный принц, – не обращайте на меня внимания.

– Вы и вправду очень милы, – отвечала принцесса. – Но я бы, пожалуй, ещё поспала.

– Только сначала дайте мне стакан вина и печенье, – попросил принц смиренно.

– От всего сердца, – произнесла принцесса и сама удивилась своим словам.

Всё же она достала вино и печенье и, перегнувшись через борт лодки, невольно взглянула на принца.

– Ах, – сказала она, – как вы побледнели! Вам нехорошо?

– Вовсе нет, – отвечал принц через силу. – Только если вы не поторопитесь, я умру от голода – без всякой для вас пользы.

– Берите же, – сказала она и протянула ему стакан с вином.

– Нет, вам придется самой меня накормить и напоить. Я боюсь отнять руки, вода может тут же вытечь.

– Боже упаси, – сказала принцесса и поторопилась исполнить его просьбу.

Он же воспользовался случаем и, пока она его кормила, целовал ей кончики пальцев. Принцесса не обратила на это никакого внимания, но принцу стало немного легче.

– А теперь ради вашей же пользы, принцесса, я не позволю вам заснуть. Вы должны сидеть и смотреть на меня, а то я не выдержу.

– Что ж, я все сделаю, чтобы доставить вам удовольствие, – отвечала принцесса снисходительно и, усевшись поудобнее, стала смотреть на него – смотрела на удивление долго и глаз не отводила.

Солнце село, взошла луна, а вода всё подымалась и с тихим плеском заливала принца. Она уже доходила ему до пояса.

– Не поплавать ли нам? – спросила принцесса. – По-моему, воды здесь теперь достаточно.

– Мне уже больше никогда не плавать, – отвечал принц.

– Ах да, я забыла, – спохватилась принцесса и смолкла.

Вода всё прибывала и прибывала, всё выше и выше заливая принца. Принцесса не спускала с него глаз и время от времени давала ему подкрепиться.

Медленно тянулась ночь. Вода всё подымалась. Луна тоже подымалась всё выше и светила прямо в лицо обреченному принцу. Он был уже по шею в воде.

– Вы меня поцелуете, принцесса? – спросил он слабым голосом.

Теперь от его небрежного тона не осталось и следа.

– Да, поцелую, – сказала принцесса и припала к его губам долгим, прохладным и сладостным поцелуем.

– Я умираю счастливым, – сказал он, вздохнув с удовлетворением.

Больше он ничего не сказал. В последний раз поднесла принцесса к его губам вино – есть он уже не мог. А потом она снова села, не отрывая от него глаз. А вода всё прибывала и прибывала. Вот она уже коснулась его подбородка. Потом нижней губы. Потом рта. Он плотно сомкнул губы, чтобы она не попадала ему в рот. Принцессе стало не по себе. Вода коснулась его верхней губы. Теперь он дышал только носом. Лицо принцессы исказилось. Вода коснулась его ноздрей. В глазах принца мелькнул страх – и в свете луны они как-то странно засверкали. И тут голова принца упала, и волны сомкнулись над ним; лишь воздушные пузырьки – его последний вздох! – поднялись на поверхность. Принцесса вдруг страшно закричала и бросилась за ним в воду.

Окунувшись с головой, она схватила его за ногу, потом за другую, дергала изо всех сил, но не могла сдвинуть с места. Она подняла над водой голову, чтобы отдышаться, и тут ей пришло в голову, что и ему нечем дышать. Она словно обезумела. Подхватив его, она подняла его голову над водой – теперь это было возможно, ибо он больше не закрывал отверстия руками. Но это ни к чему не привело – принц был бездыханен.

Любовь и вода вернули ей силы. Она нырнула и стала тянуть изо всех сил; наконец ей удалось высвободить из отверстия сначала одну ногу, потом, что было уже легче, – другую. Как она втащила его в лодку, она и сама не могла понять. Но она это сделала – и потеряла сознание. Придя в себя, она схватилась за весла, стараясь не упасть, и принялась грести, хотя никогда в жизни не держала весел в руках.

Она гребла и гребла, обходя утесы и мели, пока не подвела лодку к причалу у дворца. На берегу толпился народ – все услышали её крик. Она велела отнести принца в свои покои, положить его на постель, разжечь огонь и послать за врачами.

– А как же озеро? Что будет с озером, Ваше Высочество? – спросил лорд-канцлер, явившийся на шум в ночном колпаке.

– Ах, утопитесь вы в этом озере! – отвечала она.

Это была последняя грубость, в которой можно было упрекнуть принцессу, впрочем, надо признать, что лорд-канцлер сам на неё напросился.

Будь при этом сам король, ему бы тоже несдобровать. Но король и королева мирно спали всё это время. Канцлер вернулся к себе в спальню. А врачей почему-то всё не было. Так что с принцем оставалась одна принцесса, да еще старуха кормилица. Впрочем, старуха кормилица сама была вещунья и знала, что надо делать.

Они перепробовали все средства, но безуспешно. Принцесса чуть не лишилась рассудка, разрываясь между надеждой и страхом, но не отступалась, а снова и снова пробовала одно за другим разные средства, а потом всё опять с самого начала.

Наконец на рассвете, когда они совсем уже готовы были отступиться, принц открыл глаза.

Глава 15. Подумать только, какой ливень!

И тут принцесса зарыдала и – упала на пол. Целый час пролежала она на полу, заливаясь слезами. Слезы, что копились в её груди всю жизнь, разом прорвались наружу. А за окном лил ливень, да такой сильный, какого в этом королевстве не упомнят. Он лил и лил, и в то же время сияло солнце, и крупные капли, падавшие прямо на землю, тоже сияли, словно алмазы. Над дворцом, словно купол, встала радуга. С неба рушился рубиновый, сапфировый, изумрудный, топазовый водопад. С гор сбегали потоки, походившие на расплавленное золото; и если бы не подземный сток, озеро бы переполнилось и затопило бы всё вокруг. Вода в нём поднялась до самых берегов.

Но принцесса не думала об озере. Она лежала на полу в своей опочивальне и рыдала, и этот ливень слёз был ещё удивительней того, который хлестал во дворе. Потому что, когда её рыдания стихли, и она захотела подняться, она вдруг, к величайшему своему удивлению, обнаружила, что подняться не в силах. Наконец, после многих попыток, ей удалось встать на ноги. Впрочем, она тут же снова упала. Услышав звук падающего тела, старуха кормилица вскрикнула от радости и кинулась к ней со словами:

– Детка, милая! К тебе вернулась весомость!

– Так вот оно что, – сказала принцесса, потирая плечо и колено. – По-моему, это очень неприятно. У меня такое чувство, словно меня сейчас разломает на части.

– Ура! – закричал принц с постели. – Если вы исцелились, принцесса, тогда и я исцелен. А как там озеро?

– Полным-полнешенько, – отвечала нянюшка.

– Тогда все должны быть довольны.

– О да, – произнесла принцесса, всхлипнув.

В этот дождливый день во всем королевстве царило веселье. Даже детишки забыли свои горести и плясали и пели от радости. А король рассказывал всякие истории – и королева его слушала. И он раздавал детишкам деньги, что хранились в его сундуке, а она – угостила их вареньем из своей банки. И все ликовали и веселились.

Разумеется, принца и принцессу тут же обручили. Но принцессе предстояло научиться ходить, чтобы отпраздновать свадьбу как положено. А это в её возрасте было не так-то просто. Ведь она шага не умела ступить и, словно младенец, то и дело падала и ушибалась.

– Это и есть притяжение, о котором вы все так печалились? – спросила она однажды принца, подымавшего её с полу. – Право, мне без него было гораздо лучше.

– Нет, нет, это не притяжение, – отвечал принц и поднял ее. – Вот что такое притяжение.

И он подхватил ее на руки, осыпая поцелуями.

– Вот что такое притяжение!

– О, это другое дело, – сказала она. – Это мне нравится гораздо больше.

И она посмотрела ему в глаза и улыбнулась милой, доброй улыбкой. И тихонько его поцеловала. Принцу показалось, что этим поцелуем она отплатила ему за всё сполна, и его охватило безмерное счастье. Боюсь, впрочем, что она не раз ещё жаловалась на земное притяжение.

Прошло немало времени, прежде чем она примирилась с необходимостью ходить. Впрочем, как ни было это больно, её утешали два обстоятельства, каждое из которых по отдельности могло бы служить достаточным утешением. Во-первых, ходить её учил сам принц; а во-вторых, стоило ей захотеть, она могла теперь сама прыгать в озеро. При всем том она предпочитала, чтобы и принц прыгал с нею, – и они падали в воду с таким всплеском, что прежний не шел с ним ни в какое сравнение!

А озеро уже больше не мелело. Со временем кровля подземной пещеры истончилась и разрушилась, так что озеро стало вдвое глубже.

Тетке своей принцесса отомстила – при первой же встрече она изо всех сил наступила ей на любимую мозоль. И это всё, что она себе позволила.

Но на следующий же день она и об этом пожалела, узнав, что вода подмыла дом старой колдуньи, и ночью он обвалился и погрёб её под собой. Никто не решился искать её тело; там она и покоится по сей день. А принц и принцесса жили себе да поживали и были счастливы, а короны у них были из золота, одежды – из ткани, обувь – из кожи, а детки – разные, и мальчики и девочки, ни один из коих (и это доподлинно известно) ни при каких, даже самых критических, обстоятельствах не терял ни малейшей частицы из положенной им доли земного притяжения.

¹Перевод стихов Марка Фрейдкина

Однажды медведю в голову заполз жук. И добро бы, заполз и сидел тихонько, а то чего-то там барахтается и жужжит. Вот неприятность! Сел медведь по-собачьи и давай трясти головой, чтоб оттуда жук вывалился. А он, подлый, ещё куда-то глубже там заполз. Тогда медведь разбежался, и со всей дури – трресь головой об дуб. А жук и вовсе кусаться начал. Больно – прямо хоть в петлю лезь. И решил медведь обратиться к Лесному ворону, авось что-нибудь да подскажет. Прибегает он к самой могучей ели, из-под которой ручей течёт. А ворон сидит на своей коряге и знай себе рыбу в ручье поуживает. В зубах у него трубка дымит, одной лапой он удочкой управляет, а другой – за сук держится. Тут медведь и рассказывает: что вот, дескать, заполз ему в голову жук и никакого теперь житья нету. А Лесной ворон вынул трубку изо рта и говорит:
– Ты, медведь, это самое… засунь, что ли, в голову ящерицу, чтоб она съела жука. Глядишь, оно и полегчает.

Тогда отправился медведь искать ящерицу. Только ищет, ищет, а ящерицы попадаются или жирные, – такие, что вовсе в голову не лезут, – или совсем какие-то несговорчивые, – такие, что не полезу, и всё тут. Наконец, попалась одна завядащенькая – такая, что и не ящерица, а вовсе какая-то ерунда. Но лезть вроде бы согласна. Вот засунул медведь её в голову и сидит слушает, как она там внутри ползёт. И вдруг слышит, что ящерица чего-то там запищала. Причём, тонюсенько так пищит, словно бы жалуется. Прислушался медведь, а это она плачет.

– Эй, ящерица, ты чего это там? – заворчал медведь.

– Ой, дяденька медведь, я, кажется, заблудилась…

– А плачешь чего?

– Я, кажется, совсем куда-то не туда заползла, – проскулила ящерица, – и теперь ещё, кажется, застряла.

– Ну, ящерица!

– Тут какой-то тупик, дяденька медведь, мне так страшно, тут темно, и мысли вокруг всякие нехорошие.

– Погоди-погоди, – тормозит медведь, – а как там жук?

– А он где-то тут неподалёку ползает, – всхлипнула ящерица.

– Это я слышу, что неподалёку. Где именно?

– Кажется, в лоб пополз.

– А чего он сейчас жужжит?

– А это он ругается. Говорит, мой хвост закупорил ему выход. Разлеглась как свинья, говорит, и из-за меня он теперь вылезти не может.

– Тьфу!!

Ну вот что ты будешь делать? Жук в голове ругается, ящерица плачет – вот и попробуй в таких условиях пораскинуть мозгами. Но кое-как медведь додумался, что надо бежать к Болотной ведьме, пока не поздно. Примчался он на болото, и от кочки к кочке, через кусты и камыш, добрался до ведьминой хижины. А перед хижиной – сама сидит, болотное пиво варит. На шее у ведьмы змея пригрелась, из ноздрей улитки выглядывают, на голове жаба сидит. В общем, всё как полагается. Из котла вечерний туман идёт, словно пальцы, над камышом струится. Ну, значит, медведь докладывает, какая у него беда, а Болотная ведьма попробовала черпаком пива и вдруг говорит:
– Х-хо! Нашёл у кого совета спрашивать – у ворона! Да разве ворон петрит, какое есть настоящее средство против жука?

– А что, разве не ящерица?

– Х-хо! Да какое ж это средство против жука – ящерица? Дурак он, твой ворон, и советы у него дурацкие.

– Которое же тогда – настоящее средство?

– Х-хо! А вот надо было сразу ко мне идти, ибо я одна знаю, которое есть настоящее средство. Первейшее против жука средство – это дятел.

– Дятел? – с сомнением переспросил медведь.

– Х-хо! Вот именно – дятел; он тебе и против жука – он же и против ящерицы.

– Гм, дятел… Да ведь дятел – оно такое дело, понимаешь…

– Х-хо! Какое такое дело?

– Да как будто крупноват он, дятел.

– Х-хо! Скажет тоже – крупноват! Да дятел – это такой зверь, который из любой скважины, из любой извилины сможет достать и ящерицу, и жука.

Делать нечего, отправился медведь обратно в лес. Долго ли, коротко ли – разыскал, наконец, дятла и обсказал ему всё как есть. А тот, недолго думая, возьми да и ввинти свою голову медведю в ухо. Затрещала башка у медведя; но раз такое дело, то можно и потерпеть. Однако прошло уже сколько-то времени, а дятел молчит и не вылезает. На всякий случай медведь ещё посидел послушал, а дятел всё ни гу-гу. Тогда медведь спрашивает у ящерицы, что там такое с дятлом. А та отвечает, что дятел потому и молчит, что мёртвой хваткой ей в хвост вцепился, а когда отцепится – неизвестно.

– Ну вот тебе раз, – озадачился медведь. – Что ж теперь делать?

А ящерица и сама не знает, что теперь делать. Может, применить против дятла – кошку? А медведь как услыхал о кошке, так тут же и вспомнил, что в старом заброшенном монастыре, – что на реке на острове, – будто бы живёт, по слухам, такая кошка, которая собаку съела на неприятностях. И не теряя времени, поскакал он в заброшенный монастырь.

Прибегает медведь на речку, добрался вплавь до острова, где монастырь стоит, и бежит скорее в ворота. Мыши монастырские снуют, филины в страхе разлетаются, ибо что за диво: по двору мокрый шальной медведь несётся, а из уха медведя – дятел торчит. Ну, значит, прискакал медведь к кошке, а та сидит зажмурившись на какой-то старинной книге и мудрость, стало быть, постигает. На шее у кошки орден висит, в правом ухе золотая серьга болтается, в левом – паук паутину вьёт. Короче, всё как надо. Один ус в киселе вымазан, другой – в сметане. И давай медведь объяснять, что вот-де, заполз ему в голову жук, и нет никакой моготы терпеть. Лесной ворон говорит: трави жука ящерицей. Засунул медведь в голову ящерицу, а она возьми, дура, и застрянь. Болотная ведьма тоже, понимаешь, советует: против жука и ящерицы нужен дятел. Ладно, дятел так дятел.

– И вот он теперь – дятел, – страдальчески заключил медведь.

– М-м-м, ну что ж, – говорит кошка. – Это ты правильно сделал, что ко мне пришёл. Ибо дура она, твоя ведьма, и против жука и ящерицы нужен вовсе не дятел.

– А кто ж тогда? – с опаской говорит медведь.

– О, это ты правильно спросил. Против жука и ящерицы нужен никакой вовсе не дятел, а филин. Ну а если тут ещё дятел подмешался, тогда – два филина, – с этими словами кошка по разбойничьи свистнула, и не успел медведь моргнуть, как с потолка на него обрушились филины. Схватили дятла за ноги, и – дёрг из медведевой головы. Дятел вытащил за хвост ящерицу, а в пасти у ящерицы оказался жук.

И в голове у медведя посветлело.

В пасти датского залива
Вайле-Фьерд
После буйного прилива
И отлива
На мели
Остался кит
Десятиметровый,
Ко всему готовый.
Но особая команда
Службы датского залива
Вайле-Фьерд
Бережно и терпеливо
Нацепила на кита
Специальную упряжку,
На бедняжку.
И
Важный катер
Осторожно
Отбуксировал кита,
С мели снял
И вывел в море.
Пусть гуляет
На просторе!
И по воле
Не грустит
Чудо-юдо рыба кит.

Незадолго до отхода поезда у вагона появился малыш. Он встряхнул рюкзак на плечах, оглянулся и помахал кому-то рукой. Я стоял в тамбуре, всмотрелся в провожающих, но так и не понял, кому он махал.

– Ты с кем? – спросила проводница.

– Я один, – ответил мальчик и предъявил билет. – Папа в отъезде, а у мамы тренировка.

Проводница уставилась на меня: не имею ли я к мальчику отношение? Я пожал плечами.

– Третий случай такой у меня, – сказала она. – Малышей одних отправляют. Ну что я с ним буду делать? Может, приглядите за ним?

Я ничего не имел против, тем более что мы оказались в одном купе. Видимо, самостоятельно ездить мальчику приходилось не впервой, он по-свойски кивнул соседям в купе, сбросил рюкзак и озабоченно посмотрел на верхнюю полку. Я предложил ему поменяться – мне полезть наверх, а ему остаться внизу, но он критически оглядел меня и покачал головой.

– Если я упаду, со мной ничего не случится, а вот вы упадете, то разобьетесь.

– Это почему же?

– А потому, что вы старый.

Я ещё не считал себя стариком, но не стал с ним спорить, подал ему наверх рюкзак и заметил в воспитательных целях, что он хоть и неразбиваемый, всё же зазнаваться не следует.

– Вот наши соседи тоже известные люди, а не хвастаются.

– А чем они известные?

– Ну как же – дядя Вася известный шофёр из пятого автопарка, а тётя Дуся чемпион по вязанью. Пока мы едем, она дяде Васе свитер свяжет. А тебя как зовут?

– Мика Стеклов. А вас?

– Робинзон Крузо. Будем знакомы.

Соседи улыбались, следя за тем, как мы изо всех сил стискивали друг другу руки. Видимо, чудеса были для него обычным делом.

– А почему вы один? – спросил он.

– А кто должен быть ещё?

– Где ваш Пятница?

Мы удивились – шестилетка, а уже столько знает всего.

– Понимаешь, какое дело, – стал выкручиваться я. – У меня командировка, а у Пятницы много дел на острове. А ты откуда знаешь про него?

– Так мне же мама читала про вас.

Судьба Пятницы не очень интересовала его, Мика туг же, не теряя времени, вытащил из ножен картонный меч, пристроился к окну и зататакал, короткими очередями расстреливая семафоры и ремонтных рабочих в оранжевых жилетах.

В вагоне вдруг потемнело. Показалось, что мы въехали в туннель, но на самом деле за окном выросла туча, низко опустилась над поездом и стала отстреливаться молниями. Раздался гром, и посыпался крупный дождь – сперва по крыше вагона, потом в открытое окно. Тётя Дуся бросилась оттаскивать мальчика, но он не дался.

– Атунка, на помощь! Ко мне, Атунка!

Высунувшись из окна, Мика воинственно размахивал мечом и кричал, призывая на помощь Атунку, а мы переглядывались, ничего не понимая. Кто такой Атунка? И как он мог нам помочь? Но так или иначе, с его ли помощью или с чьей-то другой, вскоре дождь прекратился, на столике сверкали косые капли, из-за туч брызнуло солнце. И только после этого Мика сдался на милость тёте Дусе, позволил стащить себя на сиденье и протереть лицо полотенцем. Он задвинул меч в ножны и устало вздохнул.

– Скажи, пожалуйста, кто такой Атунка? – спросил я, коснувшись его плеча.

– Он мой друг, – ответил Мика. – Он тучи прогнал.

Сказано было всерьёз, и нам, взрослым, ничего не оставалось, как согласиться и только гадать, какая связь между дождем и Атункой.

– Он что, метеоролог? – поинтересовался я, настраиваясь на шутейный лад. – В бюро погоды служит?

– Он нигде не служит. Он со мной живёт и выполняет все мои приказания.

Тётя Дуся вопросительно посмотрела на меня: понимаю ли я что-нибудь? Дядя Вася заинтересованно подался вперёд. Мне пришлось взять следствие в свои руки.

– Вот ты говоришь – Атунка, Атунка, кричал тут, призывал Атунку, а кто он такой? Что за личность? Почему мы его не видели? Он невидимка, что ли?

Не удивляясь моим вопросам, Мика терпеливо объяснил, что Атунка никакой не невидимка, а очень маленькое существо, которое может превратиться в птичку, жука, муравья и даже в человечка, и что у него много всяких дел, а живёт он у Мики под кроватью, но может жить и в лесу, и в поле, питаясь росой и лунным зефиром. Что такое лунный зефир, я спрашивать не стал, подозревая, что разные подробности возникали в его рассказе неожиданно для него самого. Тётя Дуся взялась за прерванное вязанье, а дядя Вася, почуяв вкус к детской игре, хлопнул его по коленке.

– Так-так-так, – сказал он добродушно, едко прищурив глаз. – Стало быть, говоришь, что он может летать?

– Конечно!

– А скажи в таком случае, на каком он горючем летает – жидком или твердом?

Дядя Вася подмигнул – дескать, посадил парня в калошу, но Мика не смутился и спокойно объяснил, что Атунке всё равно, на каком горючем летать, он может передвигаться и без горючего – вместе с ветром или зацепившись за любой пролетающий предмет – самолет, ракету или птицу. Может летать и на лунном луче и даже от мысли. Дядя Вася нахмурил лоб, пытаясь переварить последнее сообщение, но это оказалось ему не по силам, он крякнул и сокрушенно спросил:

– А где он находится в данный момент?

– В данный момент? – переспросил Мика, стараясь запомнить новое для него выражение. – В данный момент он спит под вагоном.

Все мы, взрослые, невольно посмотрели на пол, вслушиваясь в грохот колес. Игра игрой, а может, и вправду кто-то спит под вагоном? Тётя Дуся оставила своё вязанье, испуганно заглянула ему в глаза.

– А он не разобьётся?

– Так он же маленький! Лежит себе в щелочке и спит. Вообще он очень любит спать.

Ответы мальчика были молниеносны. Видимо, он хорошо знал Атунку, для которого не было ничего невозможного. Первым из игры выбыл дядя Вася – он отвалился к стенке и вытащил сигарету, собираясь выйти покурить, но я не сдавался.

– Ты говоришь, он очень любит поспать? Значит, он большой лентяй, твой Атунка?

Но Мика не ответил. Ему стало скучно с нами, наверно. Он взобрался на свою полку, вытащил из рюкзака большой цветастый блокнот и стал дырявить его перочинным ножом. Вид у него был отрешенный, он ушёл в себя, решая в уме одному ему известную задачу.

Вскоре пассажиры узнали, что мальчик едет один, в купе то и дело заглядывали любопытствующие. Чтобы его не отвлекать, я вышел в коридор и устроил маленькую пресс-конференцию. Тот факт, что мальчик едет один, почему-то больше всех взволновал седовласого плотного грузина, которого в вагоне почтительно называли дядей Гиви. Я объяснил, что отпускать ребенка одного в дальний путь принято в некоторых странах и что нам, россиянам, негоже отставать от иностранцев, и что нет ничего плохого в том, что родители доверяют ребенка посторонним людям, что все мы одна семья, наконец, хотя как будто и живём теперь в разных странах. Я заверил, что ничего страшного с мальчиком не произойдёт, потому что на вокзале его встретят бабушка и дедушка.

– Вообще-то говоря, он не совсем один, – сказал я, оглядываясь на двери куце. – У него есть друг Атунка, который всегда придёт ему на помощь.

Дядя Гиви вскинул густые брови.

– Атунка? Кто такой Атунка?

Объяснить ему, кто такой Атунка, я не успел. В конце коридора послышались странные звуки. Они то затихали, то нарастали, переходя в тоскливое гуденье. Не гроза ли опять надвигалась на нас? Из купе выглядывали встревоженные лица.

– Не знаете, что это такое?

– Сейчас пойдём и узнаем, – сказал я.

Несколько пассажиров увязалось за мной. Мы приоткрыли крайнее купе и увидели девочку, лежавшую на полу. Рядом сидела женщина и плакала.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

Женщина подняла измученное лицо.

– Ой, люди, не знаю, что и сказать. Всё было хорошо, пока она не вспомнила Линочку.

Услышав слово Линочка, девочка забила кулаками по полу.

– К Линочке хочу! – загудела она.

Пассажиров, сбившихся в дверях, растолкал дядя Гиви.

– Линочка – другая ваша дочка? – спросил он.

– Ой, да что вы! С одной не знаю, как справиться. Линочка – это её кукла.

Дядя Гиви удивленно вскинул брови.

– Какая-нибудь особенная кукла? Делает глазами вот так? – Он выпучил глаза и заворочал ими, как колесами. – Или говорит ма-ма?

– Та обыкновенная кукла!

Девочка затихла, прислушиваясь. Женщина вышла, прикрыла за собою дверь и шёпотом сообщила, что дочка недавно переболела корью и, пока лежала в больнице, не расставалась с куклой, а когда выздоровела, куклу пришлось сжечь и объяснить дочке, что Линочку отправили в санаторий на поправку. Натка не вспоминала про неё, а в дороге вдруг спохватилась и стала уверять, что Линочка вернулась и ждёт её дома. И требовала повернуть поезд обратно. Пассажиры взволновались, советуя разные вещи, но верх надо всеми взял дядя Гиви.

– Нет положения, из которого нельзя найти выхода, – сказал он тоном, каким читают постановления. – Сам вырастил семерых и знаю, как разговаривать с детским народом.

Дядя Гиви расправил пышные седые усы, склонился над девочкой и закудахтал, как курица.

– Кох-кох-кох!

Дядя Гиви довольно огляделся на пассажиров и закричал, как петух.

– Ки-ки-ри-ку!

Получилось очень похоже, словно мы попали в курятник. Девочка подняла голову. Дядя Гиви осторожно взял её за плечи и стал поднимать.

– Сейчас посмотрим, как наша девочка улыбается. А ну, покажи, красавица, зубки, покажи, как мы умеем смеяться.

Натка какое-то время покорно смотрела на улыбающиеся лица и вдруг опять заревела. – Хочу к Линочке! К Линочке отвези!

Номер с курятником сорвался; Дядя Гиви обиделся, вышел из купе и закурил, чтобы немного успокоиться.

– Дай ей Линочку, понимаешь! А где взять эту Линочку?

Из соседнего купе выглянула женщина с большой куклой в белом атласном платье и толстой жёлтой косой.

– Это я везу племяннице, – сказала она. – Дайте ей, пусть поиграет.

Дядя Гиви преобразился. Он швырнул сигарету в окно, придирчиво осмотрел куклу и поцокал языком.

– Замечательная барышня! – сказал он и торжественно, держа куклу подмышки, как самовар, вошёл в купе и посадил её рядом с Наткой. – Вот твоя Линочка!

Натка уставилась на куклу истерзанными глазами. Вспышка радости сменилась разочарованием.

– Это не Линочка, – сказала она и отпихнула куклу.

Дядя Гиви развел руками.

– Какое это имеет значение? Ты посмотри на неё – она даже лучше Линочки!

– Она противная!

– Вай, что она такое говорит! Она очень, очень даже хорошая!

– Нет, плохая! Она гадина!

Натка схватила куклу и остервенело стала рвать её.

– Ты эти штучки брось! – заорал дядя Гиви, отнимая куклу. – Сейчас остановлю поезд и сдам тебя в милицию! Уважаемая, возьмите вашу куклу и простите, что она испортила её.

– Спасибо, не волнуйтесь, я всё поправлю.

Дядя Гиви, воспитавший семерых детей и знавший, как общаться с детским народом, потерпел скандальный провал. На него жалко было смотреть. Он утирал лоб и желчно сплевывал в открытое окно. Девочка по-прежнему стонала на полу.

– Нет ли врача среди нас? – забеспокоились пассажиры.

– Надо поискать по вагонам.

– Вы уж извините, что так получилось, – причитала мать.

– Разойдитесь, – сказала проводница.

– Дайте людям пройти!

Я стоял в стороне от толчеи, захваченный этим странным поединком. Мало кто понимал, что происходит. Мне было ясно, что никакой врач не поможет беде и что любые наши взрослые хлопоты в прах разобьются о несокрушимую детскую печаль по Линочке, с которой девочка вместе перебедовала. Какой ужас, если бы вдруг она узнала, что куклу сожгли! Как же ей помочь? И вдруг меня осенило – Атунка! Вот кто мог бы спасти положение! Я заторопился в своё купе.

– Послушай, Мика, ты не можешь девочке помочь? У неё очень большое горе…

Мика не стал интересоваться подробностями, взял кое-какие вещи из рюкзака и деловито отправился за мной. Я вызвал мать, попросил её на время перебраться в наше купе и оставить детей вдвоём, а сам остался у приоткрытой двери – узнать, что будет дальше. А дальше не произошло ничего особенного. Видно, Мика не понял, о чём я просил его. Увидев девочку на полу, он просто обошел её, пристроился к окну и выставил наружу продырявленный блокнот. Он поворачивал его с боку на бок, прислушиваясь к возникающим звукам. Это был невиданный музыкальный инструмент, работавший от встречного ветра. Блокнот дребезжал, шелестел и вырывался из рук, издавая звуки, похожие на мычанье. Натка, всё время скулившая, вдруг замолкла. Ей показалось, что кто-то передразнивает её. Она подняла голову и увидела незнакомого мальчика. Откуда он здесь? Может, он залетел в окошко? Она поднялась с пола, вытерла нос рукавом и толкнула его в спину. Мика не шевельнулся. Она толкнула ещё раз. Тогда он осторожно втянул музыку в окно и молча уставился на грязную незнакомку.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Натка. А ты кто?

– Я Мика Стеклов.

– А зачем ты тут?

– Я музыку делаю. А тебе что?

– Я тоже хочу.

– Ну смотри, только не мешай.

Натка взобралась на сиденье и пристроилась рядом. Мика выставил блокнот наружу и стал поворачивать, на этот раз извлекая звуки, похожие на утиный кряк. Потом заквакали лягушки. Потом закричали грачи. Просто удивительно, что все эти звуки рождал дырявый блокнот, вбирая в себя летевшие навстречу воздушные потоки. Ветер расплёл Наткины косички, ленточка щёлкала, как флажок.

– Дай, я тоже буду делать музыку! – потребовала она.

– Нельзя, – сказал Мика. – Сейчас Атунка остановит поезд. Тпрррру!

Поезд замедлил движение. Вагоны стукнулись и подкатили к платформе. Под окнами бегали женщины и предлагали фрукты.

– Что хочешь, яблоки или сливы? – спросил Мика.

– Сливы, – сказала Натка.

– Атунка, сливы!

Мика привязал к ремешку пилотку, положил в неё денежку и опустил вниз.

– Тётенька, насыпьте Атунке сливы!

Сказал он тихо, но я всё же расслышал и был немало удивлен, когда он, поболтав пилоткой, как ведерком в колодце, вытянул её наверх, полную слив.

– Атунка, трогай! – крикнул Мика.

– Атунка, трогай! – подхватила Натка.

Вагоны потёрлись друг о друга и послушно покатились по рельсам. Ребята уселись за столик и стали есть сливы, откладывая косточки возле себя. Когда со сливами было покончено, Натка порылась в маминой сумке и достала бутылку с молоком.

– Ты пей сперва, – сказала она, – а потом я.

Мика встряхнул бутылку и посмотрел в неё насквозь.

– Простоквашу я не люблю, – сказал он.

– Я тоже, – сказала Натка. – Пусть выпьет Атунка.

– Не отвлекай его. Атунка сейчас переводит стрелки. Лучше давай музыку делать.

Мика выставил музыкальный блокнот из окна, Натка ухватилась за него с другой стороны, и теперь они вместе извлекали из него взвизги, дребезг и громы, похожие на джаз. Вдруг послышался шум идущего навстречу поезда, заслонившего поле и солнце. Пришлось втянуть музыку в вагон. Натка вздохнула. Лицо её опечалилось, и вздрогнули губы. Она заглянула Мике в глаза и тихо спросила:

– Атунка может всё-всё?

– Конечно!

– А может он Линочку к нам привезти?

Мика нахмурил лоб и задумался. От нетерпения я пробрался в купе и сидел с краешка, превратившись в слух. Ребята не обратили на меня внимания. Мика строго посмотрел на девочку.

– Атунка всё может, только Линочку он не привезёт.

– Почему?

– Потому что Линочке некогда. У неё нет времени с тобой играть. Она же доктор и лечит детей. Разве ты не знаешь?

– Н-нет…

– Теперь будешь знать и не задавать глупых вопросов. Понятно?

– Понятно.

Мне тоже стало понятно. Оказывается, Мика помнил всё, о чём я ему рассказал.

Ребята пересчитали сливовые косточки и стали расстреливать бегущие навстречу леса, перелески, отдельно стоящие деревья и облака. Когда кончились косточки, они стали татакать. Этим делом дети, как известно, могут заниматься бесконечно, поэтому я поднялся и пошёл в конец вагона, где меня ожидала Наткина мать.

– Все в порядке, – сказал я. – Атунка выручил.

Наутро поезд привез пассажиров в большой южный город. Дядю Гиви встретила шумная толпа – это были его родные, дети и внуки. Спящую Натку на руках унесла счастливая бабушка. Пассажиры, ещё недавно жившие одной большой семьёй, распались на отдельных людей и заторопились по своим домам. В общем потоке я ещё различал некоторое время пожилых супругов, державших за руки Мику. Я невольно оглянулся: где-то сейчас Атунка? Может, всё ещё спит под вагоном? Или парит над городом, не теряя из виду своего повелителя? Кто знает, может, он семенит рядом или спит у Мики в кармане – ведь он такой крошечный, разве его разглядишь…

Рукопись, найденная за диваном

Как-то, проводя в комнате генеральную уборку, я решила отодвинуть от стены диван. Я не ожидала увидеть там ничего, кроме слоя пыли, – и, действительно, пыли было много. Но, кроме неё, на полу лежал свернувшийся трубкой кусок старых обоев. С внутренней стороны он весь был исписан. Вчитавшись в корявые, нацарапанные тупым карандашом, буквы, я с изумлением поняла, что это дневник, – причём, в стихах… И хотя на первой странице стояло незнакомое имя — Миуки Мури — я сразу поняла, что это дневник моего уважаемого кота Васудэва. Когда он научился читать и писать, почему его потянуло на японскую поэзию? Это осталось невыясненным, так как кот категорически отказался вступать в объяснения и на все вопросы отвечал надменным молчанием. Всё же, я убеждена, что рукопись на обоях – его лап дело. А впрочем, судите сами…

Миуки Мури

* * *

В дальнем углу на окне
Вырос цветок хризантемы...
Нюхал его, и кусал,
И тёрся спиной о горшок...

* * *

Про хризантемы стихов
Писать я не стану...
Я напишу про минтая!

* * *

Было бы рыбок столько,
Сколько шерстинок в хвосте...
Как хорошо бы жилось!

* * *

Мухи неровный полёт
Наблюдаю не день и не два...
Ужо доберусь до тебя...

* * *

Крики ворон за окном
Навевают на сердце тоску...
Почему коты не летают?

* * *

Радуюсь первому снегу,
Из блюдца пью молоко...
Оба белым-белы.

* * *

Радуясь первому снегу,
Совсем забыл про лоток...
Снова сидел под арестом.

* * *

Источник фаянсовый, белый.
Часами дивлюсь,
Глядя в глубины твои,
Ловя журчанье твоё.

* * *

Моют окна...
Газета пищит о стекло,
Как одинокий котёнок.

* * *

Пятки круглы у кролика.
Их восходящее солнце
Выкрасит в розовый цвет.
(Эх, щас укушу!)

* * *

Носом к окошку прижмусь:
Сладко пахнет ветер
Воробьями, бензином...

* * *

Сижу на широком плече,
Как на сосновой ветке...
И не проси меня слезть!

* * *

Недолго дождик шумел:
Только жару припугнул
Да бросил на блюдце
Пару серебряных рыбок.

* * *

Мехом пудовым
Меня прижимает к земле.
Пухом медовым
Покрою ковры и диваны.

* * *

Целыми днями тружусь:
Макаю лапки в побелку
И бегаю по коврам…

* * *

Случайно свое отраженье
Увидел в оконном стекле...
Ну до чего ж я хорош!

В детстве я часто гостила у бабушки. Обычно я ныла, что не хочу никуда ехать, потому что буду скучать по дому. Но мои родители работали, и я была вынуждена время от времени приезжать в маленький провинциальный городок, в котором жила моя бабушка, где между трёхэтажными домиками в небольших дворах сушили бельё, где росли яблони и груши, бегали облезлые коты, а на окраине был большой пруд.

Воспоминания сейчас, конечно, не такие яркие. Но одна история всё-таки запала в сердце, и мне хотелось бы её рассказать.

Тогда мне было шесть лет. Стояла зима, и ехать к бабушке ну никак не хотелось: я была уверена, что там сейчас холодно и уныло. Но, тем не менее, разлука с домом была неизбежна. Бабушка с первого взгляда поняла мою тоску, но виду не подала. Родители уехали, и я нехотя стала раскладывать свои вещи. На глаза наворачивались слезы, всё кругом казалось мрачным и серым. За окном кружилась вьюга, и из-за этого в доме был полумрак. Я свернулась калачиком на диване и не заметила как задремала.

Проснулась я уже вечером. Принюхалась, пахло чем-то очень вкусным, но этот аромат был мне не знаком. Бабушка хлопотала на кухне. В комнате, тихо потрескивая, горели свечи. От них всё преобразилось, стало намного уютнее.

Приятный запах манил меня.

– Бабушка, чем так вкусно пахнет? – спросила я, придя на кухню.

– А! Проснулась, ну проходи-проходи! Проголодалась, поди!? – улыбнувшись, сказала бабушка.

Она что-то помешивала в небольшой кастрюльке на плите. И, наконец, когда я было уже совсем сломала голову, гадая, чем же это так пахнет, бабушка лукаво сказала:

– А знаешь что, цветочек мой, я ведь для тебя приготовила волшебное зелье.

Первый раз моя родная бабушка показалась мне настоящей волшебницей.

– А что оно может, это твоё зелье? – шёпотом спросила я.

– Оно довольно сильное. Сколько себя помню, когда на душе «кошки скребутся», это зелье всё как рукой снимает. Пить его нужно потихонечку, маленькими глотками, а дальше сама посмотришь, что будет.

– Это оно так пахнет?

– Да, милая, оно самое.

И она поставила передо мной маленькую чашку с дымящимся напитком и присела рядом точно с такой же чашечкой. Бабушкино зелье было приятного коричневого цвета. Я с удовольствием пила и вдыхала его чудесный аромат.

Первые ощущения запомнились настолько четко, что и теперь без труда помогают мне перенестись в тот завьюженный зимний вечер.

Сделав пару маленьких глотков, я заметила, что тепло и нега моментально, как по волшебству, разлились по всему телу. Словно я безмятежно лежу на приятном морском песочке, покрываясь золотым загаром, и слушаю шёпот волн.

Бабушка, ласково улыбаясь, сказала:
– Ну, родная, вижу, моё зелье пришлось тебе по вкусу.

Мы обе рассмеялись. И ещё не один вечер прошел так приятно и вкусно.

Теперь, когда я знаю, как называется это волшебное зелье, мне одновременно и радостно, и грустно. Но как только в моей взрослой жизни становится совсем неуютно, за чашечкой волшебного напитка я с теплотой вспоминаю свою мудрую бабушку, наш бревенчатый домик, вечера при свечах и аромат горячего шоколада, и радуюсь, что в детстве оставалось место для чудес, откровений и маленьких тайн.

Юный крокодил, о котором пойдёт речь, был очень добрый (что не всегда отличает крокодилов). Но при этом ужасный озорник.

Больше всего он любил пугать беззаботных купальщиков, выскакивая с ними рядом из воды. После чего, довольный произведённым эффектом, с шумом плюхался обратно, а купальщик пулей вылетал на берег: мальчишка, нырявший с камня (настоящий крокодил, хоть и маленький, – это вам не какая-нибудь Чёрная Простыня!); хорошенькая дама с журналом мод на водном велосипеде (или с журналом вод на модном?); рыбак, у которого только что клюнуло (он долго потом ловил рыбу исключительно в магазине); утка с утятами («Крякодил! Крякодил! Крякой ужас!..» – закричала она); учительница математики (как вы думаете – успела она сосчитать у выскочки зубы?), почтальон (целый месяц после этого он приносил письма вовремя, потому что перестал купаться по дороге), кок с большого теплохода (если б вы знали, какой гадостью он кормил пассажиров!), взвод солдат (команду «Бегом!» они ещё никогда так дружно не исполняли)… А кроме того, торговец мылом, секция каратистов вместе с тренером, рекламный агент фирмы «Надувной друг», директор рынка с супругой, индюк с индюшкой, одиннадцать туристов, трое сбежавших из тюрьмы грабителей, двое детективов, которые их разыскивали, и даже один отважный охотник на акул, прибывший на отдых в безопасное место.

И всё бы ничего, если бы наш озорник при этом не таращил изо всех сил глаза. Потому что у него, в конце концов, испортилось зрение, и родителям пришлось приобрести для него очки.

Стоило ему надеть их, как всё переменилось.

С одной стороны, приятели начали дразнить его Очкариком, что ему вовсе не нравилось.

А с другой – у берега всё тоже стало не так, как раньше. Ведь одно дело, если из воды выскакивает самый обычный крокодил, и совсем другое, если этот крокодил – в очках.

Маленький крокодил в больших очках!

Теперь всякий, кто ему попадался, только вздрагивал от неожиданности – и тут же начинал смеяться. А некоторые даже хохотать! Девочки, игравшие в мяч (у них тут же победила дружба); старичок с толстой книжкой на плавучем матрасе (он – то есть старичок, а не матрас – уронил книжку в воду, так и не узнав, кто похитил королевские брильянты); рыбак, только что поймавший карася (этот карась так заливался, что даже слетел с крючка), кухарка, чистившая песком большую кастрюлю (старый рак потом соорудил себе из этой кастрюли отличный дом); лягушка с лягушатами («Квакодил! Ква-акой ква—ассный!..»); местный фотограф (он, между прочим, проявил хладнокровие и успел щёлкнуть затвором. Фирма, которая выпускает большие очки, отвалила ему за этот снимок кучу денег); жених с невестой, которые невзирая ни на что продолжали целоваться (представляете: «Чмок – ха-ха!.. Чмок – хи-хи!..»)… А вдобавок мороженщица, бармен из ресторана, фокусник из цирка, телевизионный диктор, говорящий попугай, дюжина бродячих собак, трое грабителей (уже других), двое детективов (тех же самых), и даже дорожный полицейский, который вообще-то улыбался только когда брал с кого-нибудь штраф.

Не засмеялся лишь один маленький мальчик. Он был чересчур мал, чтобы понимать, что такое очки.

Но Очкарику уже гораздо больше нравилось смешить, чем пугать. И в следующий раз он специально для этого мальчика надел короткий клетчатый пиджачок, а на голову – сомбреро. А ещё нацепил на нос большую красную нашлёпку. А ещё научился играть на губной гармошке крокодильскую детскую песенку про аллигатора, евшего только травку.

И у него всё получилось! Потому что мальчик, несмотря на свой возраст, уже знал, что такое Клоун.

Сейчас они большие друзья.

Крокодил до сих пор выступает перед береговой публикой со своим замечательным номером, придумывая каждый раз новые забавные трюки.

На афишах у него написано:

ОЧКАРИК!

Единственный в мире

РЕЧНОЙ КЛОУН!

И ему совсем не обидно.

Съедобная страничка

* * *
Лук сказал Цветной Капусте:
«А тебя мы в борщ не пустим!»


* * *
Нам приходится порою 
Есть на Первое Второе.


* * *
Кушать Первое без Супа 
И неправильно, и глупо.

* * *
Как много на свете 
Жестоких разлук. 
Поссорились как-то 
Морковка и Лук. 
И грозно Морковка 
Сказала врагу:
«Ну ладно, мы встретимся
Позже.
В рагу».

Визит к диетологу

«Ну, - сказал мне Аппетит, -
Мне никто не запретит».

Обеденный перерыв

В поисках соли весь дом перерыв,
Пришёл в магазин он,
			А там ПЕРЕРЫВ…

Жил некогда на берегу Хуанхэ старик по фамилии Ша. У него было три сына: Лю, Ван и Па. Однажды посадил старик сыновей в джонку, отвёз на середину реки и сказал:

– Сыновья, я вас сейчас буду учить плавать.

Столкнул старик в реку старшего сына. Побарахтался Лю и поплыл.

Столкнул старик среднего сына. Побарахтался Ван и чуть не утонул.

Пришлось отцу его спасать, в чувство приводить. Когда Ван очухался, отец его снова столкнул. Побарахтался Ван и тоже кое-как поплыл.

Настала очередь младшего сына. Полетел он в воду и сразу пошёл ко дну. Прошла минута, вторая, третья. Забеспокоился отец. Набрал побольше воздуха и нырнул на самую глубину. И что же он видит?! Ползает младший сын на четвереньках по дну, песок разгребает, а в руках у него полным-полно золотых монет. Вспомнил старик: несколько лет назад на этом месте затонула большая купеческая джонка; тюки с шелком удалось выловить, а золото кануло в реке. Старик указал сыну пальцем вверх, дескать, всплывай. Па открыл широко рот и сказал:

– Сейчас, отец. Найду ещё монетку и поднимусь.

У старика от удивления глаза на лоб полезли.

Так Па и не научился по-настоящему плавать.

На следующий день сыновей ожидало новое испытание – отец привёл во двор молодого жеребца, на котором они должны были по очереди скакать.

Лю удержался в седле ровно пять минут. Ван – вдвое меньше. А младший брат скорчил перед мордой коня такую жуткую гримасу, что жеребец взвился на дыбы и умчался, не разбирая дороги. Еле поймали. Старик махнул на сына рукой:

– Наездника из тебя не получится.

На третий день отец поставил в рисовом поле мишень из соломы и велел сыновьям учиться стрелять из лука.

Лю поразил цель с первого раза.

Ван – со второго.

А все три стрелы Па улетели в кусты.

Стали старшие братья над младшим насмехаться, неумёхой называть, и Лю в шутку пустил в него стрелу. В полёте стрела повернула в сторону и угодила отцу в лоб. Ещё хорошо, что она была с резиновой присоской на конце. А вскоре крестьяне наткнулись в кустах на бездыханное тело кровожадного тигра-людоеда. Стрелы Па попали ему прямо в сердце. Этот тигр уже давно наводил страх на людей, и за его шкуру император обещал заплатить золотом.

Па взвалил шкуру на плечи и отправился в Пекин за наградой.

Дворец императора был окружен высоким бамбуковым забором. Па шёл вдоль забора и вдруг услышал чье-то прекрасное пение. Па нашёл в заборе щель и просунул в неё голову. Видит – гуляет среди цветов девушка необычной красоты.

Па окликнул её:

– Эй, ты кто?

– Ксю Минь – дочь императора. А ты кто будешь?

– Па Ша. Я случайно убил тигра-людоеда и пришел к императору за наградой.

– Покажи шкуру, – попросила Ксю.

Юноша показал.

– Ой, какой страшный! – девушка закрыла лицо руками.

Когда она убрала руки, Па уже стоял рядом. Глянула Ксю Минь на юношу своими глубокими, как осенняя вода, очами, и Па потерял голову.

– Не надо мне никакого золота! Можно, я тебя разок поцелую?

Ксю пожала плечами:

– Целуй. Меня ещё никто не целовал.

Он поцеловал.

– Ой, как приятно! – воскликнула Ксю Минь. – Целуй ещё!

На тридцать третьем поцелуе в сад ворвалась охрана дворца во главе с самим императором.

– Как ты посмел дотронуться до моей дочери! – вскричал разгневанный император.

Па заковали в цепи и посадили в самое глубокое и тёмное подземелье. После ужина узнику зачитали приговор: на утренней заре, когда распустятся лотосы, его отвезут далеко в море, привяжут к ногам тяжёлый камень и утопят.

Па попросил у тюремщиков бумагу, тушь и кисточку и написал императору стихотворное послание, в котором честно признался, что вода ему ни капельки не страшна, и описал случай на Хуанхэ. Стихи императору понравились, но он всё равно не поверил. Юношу бросили в море. Па спокойно освободился от камня и всплыл.

На следующее утро Па вывели за городские ворота. Там четверо конюхов удерживали на месте полудикую кобылицу. Па должны были привязать к её хвосту и выпустить кобылицу в чистое поле.

Па рассмеялся.

– Не вижу ничего смешного, – сказал император хмуро.

– Сейчас увидите, – пообещал юноша.

Он показал кобылице рожу: растянул пальцами рот, сощурил глаз, выпучил другой – и прорычал: «Хэ!» Испуганное животное разбросало конюхов и умчалось вдаль. Император попрощался с Па:

– До завтра.

Назавтра они встретились на главной площади столицы. Па привязали к столбу. Напротив выстроилась дюжина лучников.

– Какая твоя последняя просьба? – спросил император.

– Не стреляйте в меня – вам же хуже будет.

– Это почему? Объясни, пожалуйста.

Па поведал ему, как стрела брата свернула и попала отцу в лоб.

– А если стрелы ваших лучников тоже полетят не туда, куда они нацелены?!

Император задумался: кому охота стать мишенью для дюжины стрел.

Его размышления прервал пронзительный крик:

– Отец!

Толпа придворных расступилась, и к императору подлетела Ксю Минь. В гневе она была ещё прекрасней.

– Отец! Тридцать три поцелуя – это тьфу, кот наплакал! Хочу тысячу поцелуев! Он убил ужасного тигра! Это так приятно!

Император расстерялся:

– Какой кот? Кто убил тигра? Ничего не понимаю!

– Отец, тебе и не надо ничего понимать, – Ксю быстро развязала Па и за руку потащила с площади.

Император прокричал ему вслед:

– Ты правда убил тигра?

– Да.

– Мне понравились твои стихи! – сообщил император.

– Спасибо, – ответил Па.

– Тебе нравится Ксю? – спросил император.

– Очень…

В замужестве императорская дочь стала зваться по-иному: была Ксю Минь, стала Ксю Ша. Тут и сказка вся.

* * *

Тайна пещеры
С нависшими над ней
Могучими сводами,
Где дышит свободою
Бьющееся о сколы камней
Море малахита,
Где на скалах чайки сидят деловито,
Раскрыв крылья парусами,
Где резкие черты гор
Смягчаются лишь мягкими, как губка, лесами.

* * *

Синжел на голой ветке замер,
Лес вдалеке, как пламя,
Берёзы рисуют свои стволы
В небе, прозрачней воды.

На рябинах трясется мелочь,
Роща полна затаённого звона,
Из кустов засохших
Торчит огарок пышного пиона.

(синжел — синица, сине–жёлтая птица)

Ксения Емельянова, 12 лет, Москва, школа №1037.

Семья саблезубая гонит добычу,
Качнулся гигант и упал на колени,
Затихли призывные трубные кличи,
Уходят на запад мохнатые тени,
Последним усилием гаснущей жизни
Он хоботом бьёт полосатые спины,
И катятся слёзы немой укоризны,
Ведь мамонты были сильны и едины.
Оскалились хищники, чуя победу.
Никто не придёт разогнать нападавших,
Лишь волчья стая крадётся по следу,
Да снег опадает с деревьев дрожащих.
Подходит к концу ледниковая драма,
Наевшись, охотники скрылись в пещере.
И кормит котят саблезубая мама,
А стадо бредёт, не заметив потери.
Закон выживания прост и понятен,
Его толкованье становится уже,
В сплетенье расплывчато-путанных пятен
Мы все первобытны внутри и снаружи.

Стихи про Вечность лучше не писать,
Стихи про Вечность пишутся так трудно,
Стихи про Вечность лучше не писать,
А лучше кинуть в бездну...
...Но не могу пера я оторвать 
От чистого листа бумаги в клетку!
И начинаю я стихи писать,
Те трудные стихи про Вечность.

Даниил Ходырев, 12 лет, г. Ижевск