Полон сад росы и лета,
Солнышком трава согрета.
Оторвать не в силах глаз,
Мы глядим на медный таз.
Варит бабушка варенье,
Не варенье – объеденье.
Солнцем
Сад
Пронизан весь.
Мы весь таз готовы съесть.
Свищет дрозд, комар поёт,
Только бабушка
Варенья
- Потерпите! –
Не даёт.
Вот зима. Трещит мороз.
А зато у нас – варенье,
Не варенье – объеденье –
Лепестки нежнейших роз!
Школа у нас маленькая. В ней всего-то одна комната. Зато в этой комнате четыре класса.
В первом – одна ученица, Нюра Зуева.
Во втором – опять один ученик, Федюша Миронов.
В третьем – два брата Моховы.
А в четвертом – никого нет. На будущий год братья Моховы будут.
Всего, значит, в школе сколько? Четыре человека. С учителем Алексей Степанычем – пять.
– Набралось-таки народу, – сказала Нюрка, когда научилась считать.
– Да, народу немало, – ответил Алексей Степаныч. – И завтра после уроков весь этот народ пойдет на картошку. Того гляди, ударят холода, а картошка у колхоза невыкопанная.
– А как же кролики? – спросил Федюша Миронов.
– Дежурной за кроликами оставим Нюру.
Кроликов в школе было немало. Их было больше ста, а именно сто четыре.
– Ну, наплодились… – сказала Нюрка на следующий день, когда все ушли на картошку.
Кролики сидели в деревянных ящиках, а ящики стояли вокруг школы между яблонями. Даже казалось, что это стоят ульи. Но это были не пчелы.
Но почему-то казалось, что они жужжат!
Но это, конечно, жужжали не кролики. Это за забором мальчик Витя жужжал на специальной палочке.
Дежурить Нюрке было нетрудно.
Вначале Нюрка дала кроликам всякой ботвы и веток. Они жевали, шевелили ушами, подмигивали ей: мол, давай-давай, наваливай побольше ботвы.
Потом Нюрка вымела клетки. Кролики пугались веника, порхали от него. Крольчат Нюрка выпустила на траву, в загон, огороженный сеткой.
Дело было сделано. Теперь надо было только следить, чтобы всё было в порядке.
Нюрка прошлась по школьному двору – всё было в порядке. Она зашла в чулан и достала сторожевое ружьё.
«На всякий случай, – думала она. – Может быть, ястреб налетит».
Но ястреб не налетал. Он кружил вдалеке, высматривая цыплят.
Нюрке стало скучно. Она залезла на забор и поглядела в поле. Далеко, на картофельном поле, были видны люди. Они ползали по полю, как маленькие ситцевые жуки. Изредка приезжал грузовик, нагружался картошкой и снова уезжал.
Нюрка сидела на заборе, когда подошёл Витя. Тот самый, что жужжал на специальной палочке.
– Перестань жужжать, – сказала Нюрка.
Витя перестал.
– Видишь это ружьё?
Витя приложил к глазам кулаки, пригляделся как бы в бинокль и сказал:
– Вижу, матушка.
– Знаешь, как тут на чего нажимать?
Витя кивнул.
– То-то же, – сказала Нюрка строго, – изучай военное дело!
Она ещё посидела на заборе. Витя стоял неподалеку, желая пожужжать.
– Вот что, – сказала Нюрка, – бери ружьё и садись на крыльцо. Налетит ястреб – стреляй беспощадно. А я сбегаю за ботвой для кроликов.
Витя сел на крыльцо, положив ружьё на ступеньку, а Нюрка достала из чулана ведро, порожний мешок и побежала в поле.
На краю поля лежала картошка – в мешках и отдельными кучами. Особый, сильно розовый сорт. В стороне была сложена гора из картофельной ботвы.
Набив ботвой мешок и набрав картошки, Нюрка пригляделась – далеко ли ребята? Они были далеко, даже не разобрать, где Федюша, а где братья Моховы.
«Добежать, что ль, до них?» – подумала Нюрка.
В этот момент ударил выстрел.
Нюрка мчалась обратно. Страшная картина представлялась ей – Витя лежит на крыльце весь убитый.
Мешок с ботвой подпрыгивал у Нюрки на спине, картофелина вылетела из ведра, хлопнулась в пыль, завертелась, как маленькая бомба.
Нюрка вбежала на школьный двор и услышала жужжание. Ружьё лежало на ступеньках, а Витя сидел и жужжал на своей палочке. Интересная всё-таки это была палочка. На конце – сургучная блямба, на ней петлею затянут конский волос, к которому привязана глиняная чашечка. Витя помахивал палочкой – конский волос терся о сургуч: жжжу…
– Кто стрелял? – крикнула Нюрка.
Но даже и нечего было кричать. Ясно было, кто стрелял, – пороховое облако ещё висело в бузине.
– Ну погоди! Вернутся братья Моховы! Будешь знать, как с ружьём баловать. Перестань жужжать!
Витя перестал.
– Куда пальнул-то? По Мишукиной козе?
– По ястребу.
– Ври-ври! Ястреб над птичником кружит.
Нюрка поглядела в небо, но ястреба не увидела.
– Он в крапиве лежит.
Ястреб лежал в крапиве. Крылья его были изломаны и раскинуты в стороны. В пепельных крыльях были видны дырки от дробин.
Это было так чудно. Глядя на ястреба, Нюрка не верила, что это Витя его. Она подумала: может быть, кто-нибудь из взрослых зашёл на школьный двор. Да нет, все взрослые были на картошке.
Да, видно, ястреб просчитался. Как ушла Нюрка, он сразу полетел за крольчатами, а про Витю подумал: мал, дескать. И вот теперь – бряк! – валялся в крапиве.
С поля прибежали ребята. Они завопили от восторга, что такой маленький Витя убил ястреба.
– Он будет космонавтом! – кричали братья Моховы и хлопали Витю по спине.
А Федюша Миронов изо всей силы гладил его по голове и просто кричал:
– Молодец! Молодец!
– А мне ястреба жалко, – сказала Нюрка.
– Да ты что! Сколько он у нас кроликов потаскал!
– Все равно жалко. Такой красивый был.
Тут все на Нюрку накинулись.
– А кого тебе больше жалко? – спросил Федюша Миронов. – Ястреба или кроликов?
– И тех, и других.
– Вот дурёха-то! Кроликов-то жальче! Они ведь махонькие. Скажи ей, Витька. Чего ж ты молчишь?
Витя сидел на крыльце и молчал.
И вдруг все увидели, что он плачет. Слёзы у него текут, и он совсем ещё маленький. От силы ему шесть лет.
– Не реви, Витька! – закричали братья Моховы. – Ну, Нюрка!
– Пускай ревёт, – сказала Нюрка. – Убил птицу – пускай ревёт.
– Нюрка! Нюрка! Имей совесть! Тебя же поставили сторожить. Зачем отдала ружьё? Сама должна была убить ястреба.
– Я бы не стала убивать. Я бы просто шуганула его. Он бы улетел.
Нюрка стала растапливать печку, которая стояла в саду. Поставила на неё чугун с картошкой.
Пока варилась картошка, ребята всё ругались с ней, а Витя плакал.
– Вот что, Нюрка, – под конец сказал Федюша Миронов, – Витька к ястребу не лез. Ястреб нападал – Витька защищался. А в сторону такой парень стрелять не станет!
Это были справедливые слова.
Но Нюрка ничего не ответила.
Она надулась и молча вывалила картошку из чугуна прямо на траву.
Словно белый самолёт,
Рыбка в синеве плывёт.
Красный шарик-поплавок
Рыбку подстеречь не мог.
В полусонной тишине
Льдины тают на волне.
Только это не река,
Это - небо, облака.
Это - белый самолёт
Рыбкой в синеве плывёт.
Алый шарик взвился ввысь,
Красным поплавком повис.
То не льдины - облака
Тают возле поплавка.
...Я в густой траве лежу,
В небо синее гляжу.
Небо я перевернул,
В небе чуть не утонул.
- Облачко, облачко,
Ты куда летишь,
Почему ты, облачко,
Дома не сидишь?
- Что ж сидеть мне, облачку,
И томиться зря,
Заглянуть мне хочется
За леса, моря.
- Облачко, облачко,
Ты повсюду - гость.
Оставайся, облачко,
Там, где родилось.
- Как же оставаться мне,
Если до сих пор
Я степей не видело,
Не встречало гор.
- Что ж, счастливо облачко!
Но хоть миг постой...
Больше ведь не свидимся,
Облачко, с тобой.
На дворе шёл снег, было холодно. Но я знал, что в Казахстане сейчас весна. И так мне захотелось увидеть, что делается там весной, что я пошёл на вокзал, купил билет и поехал.
Сначала поезд мчался среди лесов. И вечером закат был багровым от мороза.
На Волге мокрый ветер качал деревья, грачи уже прилетели и ходили по полям.
В Казахстане снег лежал в ямках около телеграфных столбов.
Весенний верблюд нюхал рельсы и линял. А на одной станции продавали кисель, и дикие осы садились на руки, и в степи родился голубой верблюжонок, слабенький и слепой.
Я спросил казаха, когда у верблюжонка глаза откроются.
– Как откроются, его в сарае запрут, — сказал он.
Я удивился:
– Он, наверное, погулять захочет?
– Нельзя ему погулять, – вздохнул казах и рассказал, что у верблюжонка кожа на пяточках ещё нежная, а в степи скорпионы под камнями притаились, и змеи, и ядовитый паук каракурт. И все они только и ждут, чтоб верблюжонок в степь убежал.
Поезд поехал дальше. Я стоял у окна, думал: змею увижу или скорпиона. Но так и не увидел.
Только на повороте увидел я, как мчится паровоз, а впереди, около рельсов, стоят жёлтые столбики. Вот-вот налетит паровоз на столбик…
И вдруг столбик катится в степь. Это суслики. Они свою храбрость показывают.
Огромное железное чудовище несётся на суслика, а он стоит, лапки прижал к груди и не шевелится.
Колёса гремят всё ближе: тук-тук, тук-тук! И сердце у суслика от страха: тук-тук, тук-тук, тук-тук!
Наконец не выдерживает и с визгом – назад в норку. Там его ждёт невеста.
А вот и горы показались. Тюльпаны захлестнули всё. Ветерок их покачивает, они волнами переливаются, то розоватые, то совсем как огонь, а вон жёлтая полоса пробилась…
Жаворонок чёрный на камушке сидит.
Вот он взвился и поднимается всё вверх, всё вверх, и весь дрожит, трепыхается от песен. А солнце так и жжётся, так и палит.
В тёмную ночь, в заснеженной деревне, в тёплом курятнике проснулась Пёстрая Курочка и толкнула в бок Красного Петушка.
– Проснись! Скоро рассвет. Постарайся прокукарекать позвонче. Сегодня Год Петуха начинается, пусть все знают!
Красный Петушок приподнялся, взмахнул крыльями и прохрипел в ответ что-то невнятное.
– Ты что, голос потерял? Не можешь петь? – встревожилась Пёстрая Курочка.
Красный Петушок виновато кивнул.
– Холодной водицы испил? В снегу долго валялся? – закудахтала Пёстрая Курочка. – Как же ты возвестишь всем о начале утра, о начале Года Петуха? Или ты хочешь, чтобы первой в это утро залаяла собака, замычала корова, заблеяла овца, заржала лошадь?
Красный Петушок опять взмахнул крыльями, прошёлся по шестку, открыл широко клюв, но из него раздались лишь слабые клекочущие звуки.
– Ну, вспомни, вспомни, как летом по зелёной траве с тобой гуляли, как на красное солнышко смотрели, какой вкусной колодезной водой хозяйка нас поила, какими золотыми отборными зёрнами нас кормила! Ну, теперь можешь спеть?
Красный Петушок хрипел, сипел, и больше ничего.
– Ну, вспомни, вспомни, сколько цыпляток я тебе подарила, какими славными, похожими на тебя, они выросли, ну, спой! – ласково уговаривала Пёстрая Курочка.
Красный Петушок тужился, пыжился, но голос не прорезался.
– Ладно, пойду к соседям, попрошу Белого Петушка прокукарекать! – прокудахтала Пёстрая Курочка.
Тут Красный Петушок возмущённо взметнул свой красный гребешок, взмахнул крыльями и выдал такую звонкую замысловатую трель, что вся деревня проснулась.
Да, Год Петуха начинается, Красный Петушок об этом прокукарекал, сказали в деревне.
Так в деревне и везде начался Год Петуха.
С чемоданом да с клетчатым узлом
Я примчался вприпрыжку на вокзал.
Как связался я с узлом,
Так связался я со злом,
Ведь не я его, а он меня связал.
Все входили в вагоны, как река
С гордой миной вступает в берега.
Я же бросился в вагон,
Как бросаются в огонь,
Как бросаются в атаку на врага.
Я дорогу-чертовку не терплю,
Я тревогу дорожную трублю.
Пассажиров не люблю
И миллион проклятий шлю
Самолёту, вертолёту, кораблю.
Шёл состав, разворотистый такой,
Сам помахивал дымом, как рукой,
И с презреньем короля
Горы, долы и поля
Он отбрасывал заднею ногой.
Я притих, и запомнил я с тех пор
Необузданный бешеный простор,
Семафоры под луной,
И на полках надо мной
Односложный дорожный разговор.
Я дорогу тревожную люблю,
Я тревогу дорожную трублю,
Домоседов не терплю
И привет весёлый шлю
Самолёту, вертолёту, кораблю.
В квартире № 6 жила баба Арина, которая притворялась глуховатой. А на самом деле она всё-всё слышала. Просто исключительный был у неё слух.
Сидит, бывало, у окошка, половик из тряпочек вяжет и говорит себе: «В четвертой квартире Галя с мамой современные песни поют. Эвон, как выводят!.. Супруги Тыквины на четвёртом этаже ругаются. Чего ругаются, сами не знают… На пятом этаже Вовка Семёнов диван двигает. Опять двойку получил, дневник прячет…»
Всё баба Арина знает, что в доме делается. И не только в доме. Вот бочка приехала с молоком. Стоит очередь с бидонами. Баба Арина и говорит:
– Слыхала я, что засуха случилась в Америке, траву пожгла. Тамошним коровам есть нечего. А наши коровушки, русские-то, сильно им сочувствуют. Огорчаются. Потому и жирности в молоке нету.
– Откуда слыхала-то? – спрашивают бабу Арину.
А та ладошку у к уху:
– Ась? Не слышу-ка. Глуховатая я.
Или вот почтальон газеты по ящикам раскладывает. Баба Арина ему:
– Пенсии мне нету ли?
– Да я ж вчера тебе приносил, баба Арина.
– Ах, ну да, ну да. Запамятовала. Скоро у всех память отшибет.
– Как это? – не понимаем почтальон.
– А от газов дымящих. Тьма тьмущая в атмосфере скопилось дыму. Слыхала я, космонавт один – запамятовала, как звать-то его, – из космоса вернулся. В копоти весь, в саже. Полтора дня купали, отмыть не могли.
– Откуда слыхала-то? – смеется почтальон.
– Ась? – баба ладошку к уху. – Не слышу-ка. Глуховатая я.
Назавтра снова молочная очередь бидонами побрякивает. Вдруг молочница и говорит:
Не успела очередь удивиться, как почтальон бежит, газетой размахивает:
– Баба Арина права оказалась! Действительно, столько дыму в атмосфере, что озоновые дыры образовались. Пишут, что большая эта опасность.
Призадумались жильцы. А ну как баба Арина – уникальных способностей человек? Или, может быть, случайно всё совпало?..
Решили бабу Арину испытать. Вот, кстати, она и сама с бидоном из дому вышла. Увидела гражданку Тыквину в очереди и к ней:
– Помирилась со своим-то? Тихо у вас сегодня. И слава Богу. Ругаться каждый день никаких нервов не хватит.
Ахнула гражданка Тыквина. Всё знает баба Арина.
А баба Арина к Вовкиному отцу обращается:
– Исправил Вовка двойку али не успел ещё? Диван ваш на месте сегодня, как вкопанный, стоит. Иль для дневника како-другое место нашлось?
– Ах, вот оно что! – разгневался Семёнов старший и домой зашагал, на ходу ремень расстегивая.
– А ты, девочка, хоть бы новой песне мать обучила, – баба Арина Гале говорит. – Эту, где без меня любимому летать с одним крылом, я уже наизусть выучила.
– Баба Арина! – изумились жители дома. – Откуда ты всё знаешь про нас?
А та ладошку к уху:
– Ась? Не слышу-ка. Глуховатая я.
Вскоре по всему городу пошла про бабу Арину молва. Что, мол, живёт в доме номер двадцать по улице Красноармейской бабушка. И ведомо ей, что сию минуту у нас происходит и даже что за границей случается.
Понаехало к ней корреспондентов. С блокнотами, микрофонами, телекамерами. Из Америки тоже приехал один господин. Начал её уговаривать:
– Миссис Арина! Приезжайте к нам в Оклахому. За умение засуху предсказывать вам большие деньги будут платить.
«Поболе пенсии-то моей», – думает баба Арина.
А тот наседает:
– Молоко даром пить будете, жирность определять.
«Пожирней, чем из бочки-то», – думает баба Арина.
– Решайтесь, миссис Арина, – настаивает господин. – Не пожалеете, честное американское!
Задумалась баба Арина. Никуда она за свою жизнь не ездила. Соблазнительно на чужие края поглядеть, пожить на всём готовом.
Вдруг слышит, Вовка Семёнов на пятом этаже ложкой о стеклянную банку гремит. Наверное, варенье втихаря доедает. А на четвёртом этаже гражданин Тыквин гвоздь в стену забивает. Это он портрет гражданки Тыквиной собирается на стенку повесить. В раме. В знак примирения. А в четвёртой квартире Галя с мамой новую песню поют про миллион алых роз.
Господин из Оклахомы истомился весь:
– Миссис Арина! Время – деньги. Собирайтесь скорей, а то на самолёт опоздаем.
А баба Арина ладошку к уху:
– Ась? Не слышу-ка. Глуховатая я.
Так и не поехала в Америку. Дома осталась.
Однажды к королю Филиппу пришёл его маленький сын Артемий и сказал:
– Я каждый день прихожу с синяками и шишками! Сегодня я шёл с портфелем, а Молоток крутил Лёшу, и стукнул меня Лёшей. И я упал вместе с портфелем. А шёл я как раз этого Молотка побить, потому что он тупой.
– Нельзя говорить «тупой», – улыбнулся Филипп. – Надо говорить «он ножик, которым невозможно отрезать даже кусок сыра».
– Но ты же называешь министра обороны тупым? Почему тебе можно? – спросил Артемий.
– Хорошо, я больше не буду, – пообещал Филипп.
В этот момент в зал вошёл министр обороны.
– Ваше Величество, давайте нападём на соседнее королевство.
– Но ведь мы уже пять раз нападали и всё время проигрывали! – сказал Филипп. – У Барадаха армия в три раза больше!
– Ну давайте нападём, – стал просить министр. – Мне сегодня приснились солёные огурцы, а это к победе.
– Ты, министр, ножик, которым невозможно отрезать даже кусочек сыра, – сказал король.
– Кто? – не понял министр.
– Это значит, что вы тупой, – шепнул на ушко министру Артемий.
– А, – сказал министр.
– Ты иголка, которой невозможно проколоть даже тонкую шёлковую занавеску, – увлёкся король.
– Опять ничего не понимаю, – растерялся министр.
– Ну, это то же самое, – стал объяснять Артемий. – То есть иголка такая тупая, что даже не может проткнуть шёлковую занавеску. А вы такой же, как эта иголка.
– Всё равно непонятно, – сказал министр. – Зачем мной протыкать занавеску?
– Ты… – задумался король. – Ты…
– Стрела, – подсказал принц, – которая не может воткнуться даже в сливочное масло.
– Отлично! – воскликнул король. – Или можно копьё, которое не втыкается в песок!
– То есть нельзя напасть на соседнее королевство? – спросил министр.
– Топор, которым невозможно разрубить соломинку! – сказал король.
– Нельзя так нельзя, – сказал министр. И тихо вышел из зала.
Перевод с норвежского Юрия Вронского
Скачут, скачут жеребята
По загону вдоль плетня,
От рассвета до заката
Прыготня и беготня.
Не дерутся и не плачут
И не лезут на плетень,
Просто скачут, скачут, скачут,
Скачут, скачут целый день.
Стал щенок,
Бел, как мел.
Как он смог?
Как сумел?
Был на мельнице,
Бездельник.
Вот и стал он бел,
Как мельник.
Однажды Ульф гулять пошёл,
Фадера-рале-ра!
Пошёл и палочку нашёл,
Фадера-рале-ра!
Он в тот же миг
Вскочил верхом
На палочку свою,
И поскакал он –
Пыль столбом –
В Австрали-рали-ю!
Волю всю собрав в комок,
Красный, как с морозу,
Я дарю тебе цветок –
Жёлтую мимозу.
Я сгораю на корню.
Жжёт коленки парта, –
Но цветок тебе дарю
На восьмое марта.
Подарю и стану вновь
Бледный и угрюмый.
Ты насчет любовь-морковь
Ничего не думай!
Разговор этот происходил на кухне. Все разговоры, которые происходят на кухне, называются кухонными – так что это тоже был кухонный разговор. Но прислушаться к нему стоило.
– Свинина сегодня на ужин была – чудо! – так сказала Широколицая Сковорода, щёки которой ещё блестели от жира.
– Чудо, чудо! – подхватили Вилки и Ножи.
– Чудо? – переспросил Маленький-Чайник-Для-Заварки, только что вынутый из шкафа. – Я всегда мечтал увидеть чудо! – Он немножко подумал и огорчился. – Значит, сегодня показывали чудо… А я проглядел! Расскажите, как оно выглядело, – пожалуйста!
– Этого не расскажешь, – ответила Широколицая Сковорода, облизывая плоские щёки. – Чудо выглядело… прекрасно оно выглядело! Целых полкило мяса с кровью – сначала оно было красное и скользкое, а потом стало коричневым и пахло луком. И по краям его был жир – много жира!
– Как, вы сказали, это называлось? – с недоумением переспросил Маленький-Чайник-Для-заварки.
– Свинина, – сказала Широколицая Сковорода. – Свинина отбивная жареная.
Вилки и Ножи тоскливо звякнули, вспоминая о свинине. А Маленький-Чайник-Для-Заварки не очень уверенно произнес:
– Наверное, это не было чудо. Чудо не может быть отбивным и жареным.
Сковорода рассмеялась и спросила:
– А что же, по-твоему, чудо?
Маленький-Чайник-Для-Заварки опёрся на тоненькую ручку и сказал:
– Я ещё пока не очень знаю, что такое чудо. Но только не свинина. Точно не свинина.
– Может быть, свинина и не такое уж чудо, – частично согласилась Широколицая Сковорода, – но тогда чудес вообще не бывает. – И, помолчав, она добавила строго. – Или свинина, или чудес вообще не бывает.
– Пусть лучше тогда вообще не бывает, – вздохнул Маленький-Чайник-Для-Заварки. – Потому что очень грустно, если чудо – свинина.
И он опечалился оттого, что чудес не бывает.
А все дело в том, что Маленькому-Чайнику-Для-Заварки давно уже хотелось увидеть чудо – хоть какое-нибудь, хоть небольшое! Но чуда не было. Он даже несколько раз ночью позвал: «Чудо! Чудо!», – но никто не ответил. У него оставалась только одна надежда: может быть, чудо бывает не на кухне, а где-нибудь ещё – скажем, в прихожей или в спальне? Наверное, это знал веник: он часто ходил по всем комнатам, но жил на кухне.
Маленькому-Чайнику-Для-Заварки всё не удавалось расспросить Веник о чуде, потому что он не знал, как Веника по отчеству. А обращаться по имени казалось неудобно: всё-таки Веник был намного старше. Но однажды вечером он не выдержал и тихо спросил у Веника, никак к нему не обращаясь:
– Извините, пожалуйста… Вы часто бываете в других комнатах. Не видели ли вы там когда-нибудь чуда?
– М-м-м… – промычал Веник, вспоминая, – там вообще ничего нет – только паркет. Впрочем, виноват, есть ещё маленький коврик на полу. А больше ничего.
– Не может быть! – удивился Маленький-Чайник-Для-Заварки, – Когда меня ставят на стол, я вижу из кухни, что в большой комнате есть, например, диван…
– Нет там никакого дивана! – почему-то сразу очень рассердился Веник. – Только паркет и коврик! – Веник очень не любил, когда ему возражали.
Маленький-Чайник-Для-Заварки испугался Веника, что он так рассердился, и согласно закивал носиком. Но он-то знал, что в большой комнате есть диван! Конечно, диван – это никакое не чудо, но всё-таки… Если Веник дивана не заметил, то мог и чуда не заметить.
А Веник после этого сразу заснул. И вообще все заснули, потому что уже ночь была. Только Маленький-Чайник-Для-Заварки не заснул. Его забыли убрать в шкаф – и он смотрел в ночь и думал. Завтра утром, думал он, его опять наполнят сухим чаем и зальют кипятком, а потом поднесут к чашке и немножко нальют в неё из него через носик. Так несколько раз из него нальют через носик в разные чашки, а после завтрака ополоснут и поставят на полку в шкаф. Потом то же самое будет в обед, потом – во время пятичасового чая и потом – в ужин. А дальше опять вечер и опять ночь.
Маленький-Чайник-Для-Заварки глубоко вздохнул оттого, что чудес не бывает, и задремал. И пока он дремал, приснилась ему Большая Жёлтая Бабочка, которая однажды летом залетела в комнату через открытую форточку и потом прилетела в кухню и села к нему на носик. И он тогда влюбился в неё. Большая Жёлтая Бабочка всю ночь порхала в его сне, а под утро улетела из сна куда-то за Синее Море. Жёлтая Бабочка за Синее Море…
На следующий день на кухне пили чай. За столом сидели, как всегда, маленькая старушка и её муж – усатый старичок, который работал Сказочником. Сказочник хвалил чай и выпил целых три чашки. Потом он поблагодарил всех, а Маленького-Чайника-Для-Заварки поблагодарил отдельно. И тот улыбнулся Сказочнику в ответ и сказал: «Не стоит благодарности – пожалуйста!» А поскольку Сказочник сегодня не торопился писать сказки, Маленький-Чайник-Для_Заварки набрался смелости и спросил:
– Сказочник, а бывает на свете чудо?
Сказочник, конечно, ответил: «Бывает».
– Я так хотел бы его увидеть! – признался Маленький-Чайник-Для-Заварки. – Но, наверное, это трудно.
– Да нет, – сказал Сказочник, – это нетрудно. Вот смотри: ты умеешь разговаривать, думать, ты видишь сны, а ведь ты – всего-навсего Маленький-Чайник-Для-Заварки. Разве это не чудо?
Маленький-Чайник-Для-Заварки подумал и решил, что это в самом деле чудо, раз он, всего-навсего Маленький-Чайник-Для-Заварки, говорит, думает и даже видит сны…
Конечно, чудо, неужели нет!
Месяц назад Лёшка вернулся из «Артека».
Он привёз множество значков, забавные поделки, а кроме всего прочего – коробку с морским песком и круглыми, обкатанными камешками, солёную морскую воду во фляжке и совсем немного… южного неба.
Лёшкин друг Витька долго и уважительно перебирал всё это богатство, а южное небо отставил в сторону без всякого интереса.
– Банку-то пустую зачем привёз?!
– Это небо! – объяснил Лёшка. – Южное небо!
– Чего?! – ушам своим не поверил Витька.
– Южное небо, – повторил Лёшка. – Вот это песок и галька. Вот здесь вода. А это небо.
Витька долго хохотал до слёз. Потом вдруг замолчал и с жалостью посмотрел на друга.
– Ты там ничем не болел?
– Ничем! – Лёшка обиженно отвернулся к окну.
– Да нет, я же ничего такого! – Витька понял, что перегнул. – Лёха, я вот о чём… Ну, воды ты зачерпнул в море. Гальки насобирал. А с небом-то как?!
– Да мы в поход ходили, – начал объяснять Лёшка. – На гору Роман-Кош. Там, на вершине, уже небо! Облака между деревьями ползают, за кусты цепляются.
– Вот так идёшь, а на ветках облако висит! Как простыня?
– Ну да, точно, – подтвердил Лёша. – Так мы там, на вершине, обед варили. И зелёный горошек ели из банок. Я и догадался, банку помыл, просушил. А потом набрал немножко неба и завинтил крышкой!
– Просто воздуха, значит, набрал и завинтил? – снова рассмеялся Витька. Он взвесил на ладони банку. – Хорошо, хоть этикетку отмыть догадался! А то было бы южное небо марки «Зелёный горошек»! Давай откроем?
– Нет! – Лёшка проворно подскочил к другу и вырвал заветную банку.
– Ты чего?! – изумился Витька. – Или в самом деле думаешь, там что-то особенное? Такой же воздух, как у тебя в комнате! Небо… ведь небо – это…
Витька на несколько секунд задумался, пытаясь точнее определить, что такое небо.
– Небо – это тьфу! – наконец выпалил он.
Но Лёшка словно его и не слышал, рассказывал:
– Ночью я ставлю эту банку на подоконник. Если долго на неё смотреть, то можно увидеть звёзды.
– Ну да, конечно, – согласился Витька. – Звёзды! На небе появляются звёзды и в банке твоей отражаются!
– И небо там совсем другое, в банке, – так же тихо, не глядя на Витьку, продолжал Лёшка. – Оно тёмное, почти чёрное, не такое, как наше. И звёзды другие, южные – крупные, яркие.
– Ерунда всё это… – неуверенно отозвался Витька, не отводя глаз от таинственной банки.
Лёшка молчал.
– Слушай, а если я к тебе ещё сегодня забегу? Вечерком, попозднее? – вдруг попросил Витька.
– Забегай, – улыбнулся Лёшка.
Он понял: его друг своими глазами хочет увидеть ночью южное небо. И в чёрном небе яркие звёзды.
«Мне повезло, когда я родился. Случилось это очень давно – в 1933 году. Но оказалось, что Корней Иванович Чуковский, Самуил Яковлевич Маршак и Борис Владимирович Заходер успели родиться ещё раньше. Поэтому в детстве у меня было много замечательных книг с добрыми, умными и весёлыми стихами. Я запоминал эти стихи наизусть, играл с ними, рассказывал их взрослым и ровесникам и пробовал сочинять собственные. Пробовал, пробовал, пробовал и привык».
Так начинает свою маленькую автобиографию Вадим Александрович Левин. Мы все узнали и полюбили его стихи, когда на исходе 60-х годов появилась вышедшая в Новосибирске его книга «Глупая лошадь» с дивными иллюстрациями Спартака Калачёва. Книжка была неожиданная – переложения, подражания, переводы с английского, а на самом деле – самые что ни на есть оригинальные, собственные стихи, только написанные в новом жанре. В те же годы эти стихи печатались на знаменитой 16-й странице «Литературной газеты» с таким примечанием: «Переводы с английского настолько новые, что большую часть из них англичане ещё не успели сочинить на своем языке».
В 70-е годы у В. Левина вышло несколько тоненьких книжек, а потом был большой перерыв, который, к счастью, нынче кончился, и, например, совсем недавно появилось целых два тома его избранных произведений для детей – «Лошадь в галошах» и «Куда уехал цирк».
Признаться, кому как не Вадиму Левину знать «свою» аудиторию – ведь по профессии он детский психолог и, как бы казённо не звучали эти слова, методист-новатор, приобщающий детей к искусству и, прежде всего, к поэзии. Может быть, самым замечательным созданием В. Левина – конечно, после стихов! – стала его «Лесенка», этот, как он сам определяет, «многотомный учебник нового типа – учебник принципиально коллективного использования, формирующий читающее сообщество детей и взрослых», настоящая всемирная библиотека для маленьких!
Михаил Яснов
— Здравствуйте, листочки!
Откуда вы?
— Из почки.
— А я — из дома
в детский сад,
И я вам очень-очень рад!
Уже неделю то и дело
глядится в лужу петушок:
- Цыплёнком быть так надоело.
Скорей бы вырос гребешок!
Лошадь купила четыре калоши —
пару хороших и пару поплоше.
Если денёк выдаётся погожий,
лошадь гуляет в калошах хороших.
Стоит просыпаться первой пороше —
лошадь выходит в калошах поплоше.
Если же лужи по улице сплошь,
лошадь гуляет совсем без калош.
Что же ты, лошадь, жалеешь калоши?
Разве здоровье тебе не дороже?
Джонатан Билл,
который убил
медведя
в Чёрном Бору,
Джонатан Билл,
который купил
в прошлом году
кенгуру,
Джонатан Билл,
который скопил
пробок
два сундука,
Джонатан Билл,
который кормил
финиками
быка,
Джонатан Билл,
который лечил
ячмень
на левом глазу,
Джонатан Билл,
который учил
петь по нотам
козу,
Джонатан Билл,
который уплыл
в Индию
к тётушке Трот, —
ТАК ВОТ
этот самый Джонатан Билл
очень любил компот.
Мистер Квакли, эсквайр,
проживал за сараем,
он в кадушке обедал и спал.
Мистер Крякли, эсквайр,
погулял за сараем,
и с тех пор мистер Квакли пропал.
Тётушка Кэти
(в зелёном жакете),
дядюшка Солли
(в зелёном камзоле),
а также их дети
Одетта и Хэтти
(и та и другая — в зелёном берете)
вчера на рассвете
(в зелёной карете)
отправились в гости к сестре Генриетте.
А маленький Джонни
и серенький пони
(но пони был всё же в зелёной попоне)
за ними пустились в погоню.
Тётушка Кэти
(в зелёном жакете),
дядюшка Солли
(в зелёном камзоле),
а также их дети
Одетта и Хэтти
(и та и другая — в зелёном берете)
домой возвратились в зелёной карете,
в той самой, в которой вчера на рассвете
они уезжали к сестре Генриетте.
А маленький Джонни
и серенький пони
(но пони был всё же в зелёной попоне)
вернулись в купейном вагоне.
(Из серии «Квак И Жаб»)
Перевод Марины Бородицкой
На день рождения Квак подарил другу шляпу.
Жаб запрыгал от радости.
— Носи на здоровье, — сказал Квак, и Жаб тут же надел обновку.
Шляпа сползла ему на глаза.
— Велика, — огорчился Квак. – Ладно, снимай, подарю тебе что-нибудь другое.
— Не надо мне ничего другого, — заупрямился Жаб. – Эта шляпа – твой подарок, и она мне нравится, и я её ни за что не сниму!
Квак и Жаб отправились на прогулку.
Сначала Жаб споткнулся о камень. Потом налетел на дерево. И наконец провалился в яму.
— Знаешь, Квак, — вздохнул он, — всё-таки я не смогу носить эту прекрасную шляпу. Я в ней ничего не вижу. Какая жалость! Какой грустный день рождения!
Тут они оба загрустили, а потом Квак сказал:
— Я знаю, что надо делать! Ты сегодня перед сном думай про что-нибудь большое. Даже огромное! От больших мыслей голова у тебя вырастет, и шляпа окажется впору.
— Здорово ты придумал, — обрадовался Жаб.
В тот вечер он улёгся в кровать пораньше и сразу начал представлять себе всё самое-пресамое большое.
Огромные круглые подсолнухи.
Высоченные раскидистые дубы.
Вершины гор, покрытые снегом.
Он и не заметил, как уснул.
А пока он спал, Квак потихоньку пробрался к нему в дом и унёс подаренную шляпу.
У себя дома Квак хорошенько полил шляпу водой, а потом положил её сохнуть в самое тёплое место.
Шляпа сохла и съёживалась. Или стягивалась. В общем, она уменьшалась!
Квак отнёс высохшую шляпу обратно к Жабу и потихоньку повесил её на место. Жаб всё ещё крепко спал.
Утром он проснулся и сразу надел свою новую шляпу. Она больше не сползала на глаза: теперь она была ему в самый раз и сидела как полагается.
Жаб со всех ног помчался к другу.
— Получилось! Получилось! – закричал он, вбегая в дом. – От всех этих громадных мыслей у меня выросла голова, и твой подарок мне теперь впору!
Квак и Жаб отправились на прогулку.
В этот день Жаб ни разу не споткнулся о камень. Он ни разу не налетел на дерево и не свалился в яму.
В общем, они отлично погуляли.
Даже лучше, чем в день рождения!
Один мальчик был очень послушный. Мама ему говорит:
– Почисти, пожалуйста, зубы.
И он чистит. Чистит и чистит, пока мама не скажет:
– Сколько можно зубы чистить?! Иди завтракать – в школу опоздаешь.
Однажды она сказала:
– Не забудь почистить зубы, – и на работу убежала.
Вернулась вечером домой, а он всё чистит, третий тюбик зубной пасты доканчивает. Вот какой послушный мальчик.
И всё у него было хорошо, учился на одни четверки и пятёрки. А другой мальчик был непослушный. Мама ему говорила почистить зубы, а он корчил рожи перед зеркалом. Конечно, зубы у него болели и скоро один за другим выпали. Но не все. Два зуба остались, те самые, что называются клыками. И что самое удивительное, эти зубы продолжали расти. И росли не по дням, а по часам. Во втором классе они стали как бивни у моржа. Уткнется зубами в парту и смотрит печальными глазами на доску. Учительницу это очень смешило, она не могла нормально вести урок и снижала мальчику оценку по поведению. Зато ребята к его виду быстро привыкли и даже гордились, что у них в школе есть такая своеобразная личность. В конце сентября оба вторых класса поехали на экскурсию в Звенигород.
Взяли с собой целую гору консервов, а нож консервный забыли. Так мальчик вскрыл их клыками за пять минут.
Приятели знали – с ним можно ничего не бояться. Идут, бывало, из школы. Рюкзаками друг дружку по головам лупят. Вдруг из подворотни вылезает огромная дворняга, помесь овчарки и бизона. Рычит, пеной из пасти брызгает, зубы свои громадные показывает. Мальчик ей свои зубы покажет – и собака сразу убежит. Сидит она за воротами, лапой голову блохастую чешет и мечтает: «Эх, мне бы такие клыки!»
Или возвращались они однажды с приятелем с катка – это было уже в третьем классе. Вдруг на бульваре подходят к ним трое, лет на десять старше и на три головы выше.
– Закурить не дашь? – спрашивают у мальчика.
– Не курю, – Он, правда, не курил.
– А выпить не найдется?
Мальчик руками развел:
– Нету. Сам бы напился. У вас, кстати, какая группа крови?
Пацаны удивились:
– А тебе какое дело?
Мальчик объяснил:
– Понимаете, после второй группы крови у меня утром голова болит.
Они еще больше удивились:
– Не понимаем!
Он шарф размотал, клыки свои показал:
– Вампир я, понимаете?
Они моментально домой заспешили. Вспомнили, наверное, что у них завтра контрольная по алгебре, формулы надо повторить…
После третьего класса отец мальчика взял его с собой в экспедицию на Чукотку. Экспедиция занималась тем, что считала моржей: сколько самцов, сколько самок, сколько детенышей. Моржи людей боялись и близко к себе не подпускали, сразу ныряли в воду. А мальчика они приняли за своего. Он лежал на берегу на самом видном месте и водил пальцем:
– Один папа-морж, второй папа-морж, третий папа-морж…
А там, на Чукотке, живут эскимосы. Они ловят рыбу, охотятся на моржей, а темными зимними вечерами вырезают из мамонтовой кости разные фигурки: северных оленей в упряжке, белых медведей с медвежатами. И еще выцарапывают на моржовых клыках картины из своей жизни. Один из таких костерезов по фамилии Тегнылькут увидел зубы мальчика и пришел в восторг: «Какие красивые клыки, однако!» – и уговорил мальчика выцарапать на зубах иллюстрации к эскимосской народной сказке «Жадный мальчик». Зубы получились – просто загляденье, часами можно было рассматривать: вот жилища эскимосов – чумы стоят на берегу, вот моржи ползают на льдине, а вот охотники бросают в кита гарпун… И так случилось, что как раз тогда на Чукотке находились ученые из США, собирали экспонаты для выставки «Сайбириан Арт» – «Искусство Сибири». Увидали прекрасные зубы мальчика и загалдели: «Оу, бьютифул! Оу, бьютифул!» Пришлось ему лететь в Нью-Йорк и стать главным экспонатом выставки. А в Америке сейчас все с ума посходили с чисткой зубов. Драят их с утра до вечера. Перед завтраком и после завтрака, перед обедом и даже между блюдами: поедят супа – и чистят, сжуют жареного цыпленка – и чистят, а после сладкого обязательно надо почистить. У них там тысячи сортов зубных паст и щеток, а стоматологов – не счесть, куда не пойдешь, на каждом шагу таблички:
«Зубной врач такой-то. Принимает с 8 до 17».
«Зубной врач сякой-то. Принимает круглосуточно».
Стоматологи пришли на выставку и подарили мальчику какую-то особенную зубную пасту. Мальчик почистил зубы – зачем он это сделал, непонятно, – и не прошло и трех дней, как у него выросли все остальные зубы, а клыки выпали. Один клык за несметные деньги купил нью-йоркский музей современного искусства, другой лежит в Третьяковской галерее, неподалеку от картины Сурикова «Завоевание Сибири Ермаком». А мальчик учится в пятом классе. По поведению у него всегда пятерка – теперь учительнице не до смеха. И на каток он с приятелем давно не ходил: некогда, на носу контрольная по немецкому, надо повторить падежи: «Их либе, ду либст, ер либт…» Зубы с тех пор мальчик больше не чистит, но они все равно сверкают белизной, как у голливудских кинозвезд. Каждую минуту он трогает языком клыки. И вот сегодня левый клык, кажется, чуть-чуть подрос…
Пан Жупан собрался по делам.
На порожке постоял немножко,
И ему дорожку — «Здрасьте вам!» —
В этот миг перебежала кошка,
Чёрная-пречёрная кошка!
Чёрные кошки поутру —
Это не к добру,
Не к добру!
Пан Жупан тогда в окно полез
(Поискать ещё таких упорных),
А ему бегут наперерез
Два котёнка — чёрных-чёрных-чёрных!
На пути затеяли игру, —
Это не к добру,
Не к добру!
Пан Жупан взобрался по трубе,
Огляделся с крыши — страшно даже:
Всюду кошки — ничего себе! —
Чёрные-пречёрные, как сажа.
Кошки, и котята, и коты —
Аж в глазах черно от черноты!
Видимо, к соседской кошке Душке
Из села приехала родня,
А село зовется Чернобрюшки
С давних пор до нынешнего дня.
Пан Жупан тогда мозги напряг
И над крышей поднял белый флаг.
Он решил: настала пора
Ждать от чёрных кошек добра!
Чёрные котята и коты —
Это воплощенье доброты!
Чёрные кошки поутру —
Это обязательно к добру!
Это ошибка!
Я вовсе не рыбка,
Хоть с рыбками вместе
Ныряю в пруду.
Я знаю, что хвостик
Я свой потеряю,
И знаю, что лапок
Две пары найду.
О хвостике старом
Не стану я плакать,
Скакать научусь я
И весело квакать.
И будут друзья у меня
И подружки —
Лягушки, лягушки, лягушки, лягушки...
Живая картина
В раме блестит:
Там облачко тает
И клён шелестит,
Там дождик бормочет
И птица поёт,
И каждое утро
Солнце встаёт.
Вечером — светит фонарь.
Тишина.
А позднею ночью
Картина темна...
Как только ударили морозы, и в городе стали готовить лёд, Колька принялся выпрашивать у мамы канадские коньки с клёпаными лезвиями. Он каждый день приходил в спортивный магазин и подолгу стоял у витрины. Колька убеждал маму, что такие коньки есть почти у всех ребят, и ему стыдно за то, что он один, как сирота, стоит в валенках на воротах.
Наконец, за неделю до Нового года, мама сказала:
– Вот если до праздника не получишь ни одной двойки, так и быть, подарю тебе коньки.
Колька твёрдо пообещал:
– Не получу!
Но очень скоро сообразил, что проучиться неделю без двоек для него, Коли Пузакова, дело совершенно не реальное. А так хотелось в каникулы ходить с ребятами на каток и играть в хоккей.
Но, будучи двоечником, он всё же был человеком рассудительным, находчивым и не мелочным.
– Если не избавиться от школы – плакали мои конёчки, – рассуждал Колька. – Прогулять не получится, а притворяться всю неделю больным невозможно. Уже пробовал.
Он действительно в первом классе хотел уйти с уроков, и притворился, что заболел. Но медсестра его разоблачила и привела в класс.
– Головой крутит, – жаловалась она учительнице. – И говорит: «У меня голова кружится».
«Ну что ж, думал Колька. – Придется заболеть по-настоящему. Только бы до физкультуры дотянуть».
А уроки физкультуры были последними.
«Только бы дотянуть!» думал Колька и дотянул.
На перемене он подошел к Витьке и сказал:
– Витька! Давай простудимся и заболеем!
– Зачем? Всё равно скоро каникулы.
– А так на неделю больше!
– Давай.
Физкультура проходила в лесу, за стадионом «Авангард». Нужно было бегать на лыжах вокруг озера. Кто пробегал три круга, того учительница отпускала кататься с горы.
Колька с Витькой лыжи-то принесли, но быстренько зарыли их под большим дубом на краю леса. А потом и сами стали по очереди закапываться в снег, но не под дубом, а возле лыжни. Они были партизаны.
Как только пробегал кто-нибудь из одноклассников, Колька с Витькой с криками «Ура! За Родину!» на него набрасывались и валили в снег. Девочки громко пищали, но на самом деле были рады и спешили поскорей опять попасть в засаду. Потом Кольку ранило, и Витька волоком тащил его через всё озеро в полевой госпиталь.
– Потерпи, командир, – говорил Витька. – Ещё немного осталось.
– Брось меня здесь, – отвечал Колька. – Мне не дотянуть.
Но до горки они всё же дотянули. А как дотянули – воткнули в вершину палку, будто это земная ось, объявили себя белыми медведями и стали тереться об неё спинами. Они налепили снежков и сказали, что это полярные яблоки. Пока Витька эти яблоки ел, Колька бегал вокруг на четвереньках, рычал и набрасывался на всех, кто к Витьке приближался.
Хоть уроки давно кончились, мало кто из ребят пошёл домой, все по-прежнему веселились на горке. Расходиться начали только в сумерки.
– Тебя проняло? – спрашивал Колька.
– Нет, – отвечал Витька, стуча зубами.
– И меня не проняло.
– А давай тогда закаляться! – придумал Витька.
– Зачем?
– Чтоб заболеть!
– Давай, – ответил Колька, хотя вовсе не хотел закаляться, он замёрз и думал поскорей пойти домой. – Витька! – сказал он. – А мы лыжи найдём?
– Не знаю, – ответил Витька. – Побежали быстрей, пока совсем не стемнело!
Целый час ребята в потёмках лазили по сугробам, но лыжи найти не могли. Витька плакал:
– Меня мамка убьёт! Лыжи новые!
– Может, под тем дубом? – говорил Колька.
Но под тем дубом тоже не было.
И когда Витька уже совсем замерз, и ему стало всё равно – накажет его мама или нет, Колька закричал:
– Нашёл!
Уставшие, но очень довольные ребята вышли из леса.
Утром Колька проснулся с надеждой, что у него поднялась температура. Он долго держал градусник под мышкой то с правой, то с левой стороны. Но градусник упрямо показывал 36 и 6. Это была первая неудача начавшегося дня.
Утро было сырым и пасмурным. С крыш капало, снег таял. «Наверное, и каток растаял», думал Колька, плетясь в школу. Теперь он уже не знал, хорошо это или плохо.
Вторая неприятность случилась в начале урока, девочки сообщили Катерине Ивановне, что Витька Зайцев простудился и заболел.
– Повезло! – прошептал Колька.
На уроке изучали материк Австралия. Катерина Ивановна задавала ребятам вопросы о природе этого материка, его географическом положении, населении. Колька всё это время успешно прятался за спинами ребят, но вдруг услышал:
– Коля Пузаков, расскажи нам, пожалуйста, о животном мире Австралии.
– В Австралии животный мир такой… – начал Колька. – Там животные все помешанные и сумчатые, например, утконос.
Колька, надеясь заболеть, не выучил ни одного урока и был рад, что хоть что-то ответил.
– Ты, наверное, хотел сказать, что животные в Австралии редкие, а не помешанные.
– Да! Редкие.
– Ну, продолжай.
Колька никак не ожидал, что Катерина Ивановна заставит его продолжать. Он напрягся и сказал:
– Ещё там есть летучие мыши… Летучие лисицы… – Потом помолчал и добавил: – И летучие зайцы.
Мало того, что Колька получил двойку, так ещё и опозорился на весь класс.
На втором уроке был диктант, назывался он «Зимой на катке».
– Как назло, – ворчал Колька. – Не могли тему другую найти!
На большой перемене случилась драка. Колька, хоть и не был зачинщиком, в драке принимал активное участие. В результате ему в клочья изодрали тетрадь по музыке. Колька сидел и рыдал. Если бы порвали тетрадь по математике или по русскому языку, он бы и не огорчился. Но тетрадь по музыке была единственная, где у него были только четвёрки и пятёрки. А ребята Кольку жалели, и некоторые дарили ему новенькие тетрадки. Он тетрадки собирал, аккуратно подписывал и складывал в портфель, но рыдать при этом не переставал.
На уроке истории Колька опять опозорился. Он сказал, что древние славяне обрабатывали землю тракторами.
А на математике Колька понял, что терять уже нечего, и принялся безобразничать. Добезобразничался до того, что учительница поставила ему двойку и выгнала из класса.
После уроков Колька не пошёл в спортивный магазин – сразу отправился домой.
Возле дома его встретила бабушка:
– Беги скорей в молочный и купи сметаны!
Пошёл Колька в молочный, а бабушка вдогонку:
– Банку не разбей и деньги не потеряй!
Прошло много времени, а Кольки всё не было. Сначала бабушка на него сердилась, а потом стала переживать. И, когда магазин закрылся на обед, отправилась на поиски внука.
А Колька в это время уныло бродил возле магазина. Выяснилось, что он, во-первых, разбил банку, а во-вторых, потерял все деньги.
– Балбес! – сказала бабушка и пошла домой.
Кольке было всё равно, балбес он или нет. Он до самых сумерек провалялся на диване, ни о чем не думая и ничего не желая.
Пришла с работы мама и спросила:
– Ты чего в потемках валяешься?
– Ничего, – ответил Колька.
Мама включила свет, внимательно на него посмотрела и сказала:
– Мне принеси дневник, а себе поставь градусник.
Через пять минут Колька лежал в постели, напичканный лекарствами. Ему было плохо. Пришла тетя Наташа с третьего этажа и сделала Кольке укол. От этого стало легче, но не особенно.
Когда тетя Наташа ушла, мама спросила:
– Нарочно вчера по сугробам лазил, чтоб заболеть?
Колька промолчал. Тогда мама пошла в маленькую комнату и чем-то там долго шуршала. А, когда вернулась, в руках у неё были коньки, именно те, которые Колька так вожделенно рассматривал.
Проболел он не одну, а три недели, как раз все каникулы. Каждый день Колька надевал коньки и бродил в них по квартире.
А Витька, наоборот, выздоровел очень быстро. Все каникулы Витька проводил с ребятами на катке. Когда Колька об этом думал, он вздыхал и говорил:
– Повезло.
Я сама себя открыла,
Я сама себе шепчу:
Я вчера была бескрыла,
А сегодня — полечу!
И над улицей знакомой,
И над медленной рекой,
И над старенькою школой,
И над маминой щекой...
Как ни грело всё, что мило,
Как ни ластилось к плечу —
Я вчера была бескрыла,
А сегодня - полечу!
Над словцом неосторожным,
Над кружащим над листом
И над железнодорожным
Над дрожащим над мостом.
То ли дело эта сила,
То ли дело высота!
Я вчера была бескрыла,
А сегодня я не та.
Кто-то Землю мне покажет
Сверху маленьким лужком.
На лужке стоит и машет
Мама аленьким флажком...
Было время - смех и слёзы,
Не бывало пустяков.
Слева грозы, справа грозы,
Рядом - стаи облаков.
Как ни мучались, ни звали
Кто остался на лугу –
Я вчера была бы с вами.
А сегодня - не могу.
У прохожих на виду
Маму за руку веду.
Мама маленькою стала,
Мама сгорбилась, устала,
Мама в крохотном платке -
Как птенец в моей руке.
У соседей на виду
Маму в комнату веду.
Подведу её к порогу,
Покормлю её немного,
Уложу поспать в кровать.
Будем зиму зимовать.
Ты расти, расти во сне –
Станешь ласточкой к весне,
Отдохнешь и отоспишься,
Запоёшь и оперишься,
И покинешь тёплый дом,
И помашешь мне крылом…
У прохожих на виду
Маму за руку веду.
Мама медленно идёт,
Ставит ноги наугад…
Осторожно, гололёд!
Листопад…
Звездопад…
Отплакали последние сосульки, закурлыкали в бочажинах лягушки. Ручьи в оврагах запели звонче, веселее. И муравьи проснулись, взялись поправлять покосившиеся за зиму теремки. Матросскими ленточками тянутся журавли по синему небу. Спешат вернуться на родные моховые болота. За морями хорошо, а дома лучше.
– Кур-лы, кур-лы! – передразнивают лягушек.
Куда ни глянь, повсюду весна. И все хотят встретить её как положено.
Солнце – лучами.
Птицы – песнями.
Сирень – цветами.
В такие дни и человеку не спится. Вышел однажды я затемно в сад. Сел на лавку. Темно кругом. И вдруг слышу тихий шелест. Посмотрел влево, вправо. К небу голову задрал. Две-три звёздочки в тучах блеснули. Нет никого. А в темноте, возле баньки, шуршание какое-то. Ш-ш-ш! – точно весенняя змейка в траве струится. Ушёл я от греха в избу. А утром проснулся от песни скворца. Вышел на крыльцо. Тишина… Только скворец знай насвистывает на берёзе. Горлышко так и трепещет на солнце. Увидел меня – и умолк, юркнул в скворечник.
Пошёл я к баньке у берёзы. Глядь, а под деревцем старая береста валяется. Целая кучка. Твёрдо помню – вчера её не было. Так значит, это берёзка ночью шелестела – старое платьице на весенний наряд меняла.
Ай да умница берёзка!
А какая красавица стала!
Белая, стройная, зеленокудрая. Тоже хочет встретить весну достойно.
Как солнце.
Как птицы.
Как сестрица-сирень.
Один пёс каждый день выходил на прогулку со своей хозяйкой. И как только выбегал из дома, сразу находил во дворе палочку, приносил хозяйке и говорил:
– Брось, пожалуйста!
– Нет, нет, нет! – мотала головой хозяйка. – Хватит, надоело, каждый день одно и то же!
– Неправда! – возражал пес. – Палочки всегда разные! То берёзовая, то кленовая! Дубовые тоже бывают. Иногда они близко летят, а иногда далеко-далеко, замучаешься искать.
– Я слышала это уже тысячу раз! – отвечала хозяйка. – Можно мне спокойно погулять? Вон смотри, спаниель носится как угорелый безо всякой палочки и не пристаёт к своей хозяйке.
– Ну пожалуйста! – умолял пёс. – В последний раз!
– Последний раз уже был вчера! – не сдавалась хозяйка.
– Значит, нет?
– Нет!
– Никогда?
– Никогда!
Пес покорно вздыхал, ложился на траву или на снег, прикрывал ухом правый глаз и думал:
– Сейчас бросит.
И она бросала.
Один царевич искал себе невесту, как советовал царь-батюшка. Утром выходил на опушку, натягивал тетиву и стрелял в любую сторону.
– Где стрела упадет, – учил царь батюшка, – там и невесту ищи.
Шёл царевич за стрелой и находил её на болоте. А в болоте, известное дело, одни лягушки водятся.
Царевич выбирал одну, покрупнее, и брал замуж. Но только жизнь у них с самого начала не залаживалась. А ближе к вечеру молодая и вовсе мужа бросала, бежала в родное болото. Это ведь только в сказках лягушка не простая лягушка, а в жизни…
Робкий ондатр
Залез в трансформатор
И там себе тихо живёт,
Где надпись на будке
(И это не шутки):
«Не трогать! Опасно! Убьёт!»
Слоны, нoсороги
Идут по дороге
И надпись читают, дрожа,
И бледные ликом,
В испуге великом,
Не знают, куда им бежа...
А добрый ондатр
К себе в трансформатор
Зовет их на чай и компот:
«Здесь очень прекрасно,
Совсем не опасно,
И музыка ночь напролет.
На полке будильник,
В шкафу кипятильник,
И красный рубильник притом.
Мы будем резвиться,
Скакать, веселиться
И дергать рубильник хвостом».
Слоны, нoсороги,
Оставьте тревоги,
Охотник сюда не придёт,
Где надпись на будке
(И это не шутки):
«Не трогать! Опасно! Убьёт!»
Сюда не заглянут,
Соваться не станут
Ни скука, ни дрёма, ни лень,
Поскольку будильник
И тот кипятильник
Кипят и трезвонят весь день.
И крякают утки,
Летя мимо будки:
«Не трогать! Опасно! Убьёт!
Здесь череп и кости,
Кто сунется в гости,
Костей своих не соберёт».
А хитрый ондатр
Залез в трансформатор
И там себе тихо живёт.
Чаёк попивает,
Варенье рубает
И кушает ложкой компот.
Чудеса начались с утра. Какой-то гул голосов, доносящихся из-за кулис, мешал мне сосредоточиться. Животные, тотчас это почувствовав, занялись самодеятельностью. Кто во что горазд.
– Пустите!
– Не пущу!
– Не имеете права! Ах, так!.. Я докажу! Она честная! Ишь выдумали! Воровка! Каково?! – доносился рассерженный скрипучий голос.
Потом занавес распахнулся, и передо мной появился старик.
– Скажите, где здесь Дурова?
– Что случилось?
– Как что? И вы ещё спрашиваете! Честную обезьяну называют воровкой – и где? В цирке! Стыд! Позор! Никакого понимания. Да моя Чита – это кристальный образец обезьяньей честности! Ей цены нет. Впрочем, есть. Сто рублей. Берёте?
Старик наскоком оглушил меня своей речью. За пазухой у него что-то ёрзало и копошилось.
– Она ещё мала, но вырастет и будет очень большой, как в фильме «Тарзан». Это настоящий человек! Её наказываешь – она плачет. Я бы с ней никогда не расстался. Обстоятельства! Да-с… Итак, сто рублей. – Он покачал головой и отстегнул верхнюю пуговицу у пальто, потом у пиджака, и оттуда выглянула с детский кулачок мордочка с хитрыми глазами.
Казалось, она ничего не заметила, кроме лестницы, поэтому шумно, словно пружина, которую отпустили, взвилась и повисла на хвосте на верхней перекладине лестницы.
– Прорвался! Вот настырный старик! Мы его к вам не пропускали. Уж так получилось…
– Именно эти люди, охраняющие цирк, бросили Чите такое чудовищное обвинение: воровка!
– Ещё бы, за полчаса ограбила всю проходную! – засмеялся дежурный.– Вы проверьте, всё ли у вас цело?
Старик подслеповато жмурился, пытаясь без очков разглядеть, где обезьяна.
Теперь пришёл мой черёд рассмеяться: носовой платок, карандаш и красная пуговица от халата – всё это было в чёрных ладошках обезьяны, а задней лапой она цепко держала очки своего хозяина.
– Вашей Чите лап не хватает для награбленного имущества, вот она и висит на хвосте,– заключил дежурный.
Я смотрела на уморительную обезьянку, она принадлежала к виду зелёных мартышек.
– Мне не нужна обезьяна, – обратилась я к старику.
– Как это – не нужна? Вы же Дурова! И вы ещё смеете утверждать, что вам не нужна обезьяна? Не поверю! Она прирождённая артистка, и даже с определённым уклоном: обезьяна-фокусник. Смотрите!
Он снял с ноги старомодный ботинок. Обезьяна тотчас впрыгнула туда, и ботинок, как в сказке, пошёл сам.
– Фокус, да?! Хватит! Вылезай! То, что она делает, – это вовсе не называется воровством, это, по-вашему, в цирке должно называться манипуляцией: ловкость рук – и никакого мошенничества! Тем более что она почти всё возвращает. Значит, вы берёте обезьянку?
– Н-нет,– протянула я, озадаченная тем, что не могу оторвать взгляда от хитрой мордочки. – Зелёная мартышка никогда не бывает крупной, большой обезьяной, а такую никто не увидит с огромного пятака манежа.
– Что вы! Чепуха! Она кого хотите заставит себя разглядеть. Тут и говорить нечего. Она ваша, отдаю за полцены. Послушайте, но войдите же в моё положение: я старый человек, был адвокатом, теперь солидный пенсионер и не могу никому доказать, что обезьяна занимается фокусами. Соседи, знакомые, друзья шарахаются от меня в сторону. Я уже для них даже не свидетель кражи, а нечто вроде опытного жулика, обучившего свою обезьянку для отвода глаз делать за меня грязную работу. Смешно? Это вам смешно, а каково мне? Когда я её прощаю, эта преступница взбирается мне на плечи и выражает свой восторг тем, что издевается над моей усталой головой, выискивая там каких-то насекомых. Ну как вам это нравится! Она создана для цирка, но не для коммунальной квартиры с общим счётчиком, который тоже не миновал её лапок. Так что отдаю её вам за десять рублей. Согласны? Я плачу штраф за счётчик, а вы берёте её на поруки. Подержите цепочку, я покажу вам бумагу, написанную домоуправлением. Ну посудите, не пропадать же мне из-за её дурных наклонностей!
Едва я взяла цепочку и обернулась к обезьяне, как старик бесследно исчез. Нигде в цирке его не было. Чудеса! Он растворился на глазах. Дежурный сказал, что он сбежал, а я бы подумала, что это сон, если бы не сидящая на другом конце поводка Чита, уже переименованная мною в Чичи.
Так и очутилась в моей гардеробной обезьянка Чичи, занявшая место на подоконнике. Она щурилась на яркий свет уличного фонаря и переходила за тенью к другому углу окна. Цепь, которой она была теперь привязана к батарее, мелодично постукивала в такт её движениям.
Наблюдая за ней, я облегчённо вздохнула: это хорошо, что она не скучает по хозяину и ведёт себя спокойно, с интересом разглядывая каждый предмет. Каша, яблоко и апельсин были съедены ею с удовольствием. Я притворила дверь и спустилась вниз, за кулисы, к морским львам. Через полчаса – представление.
– Наталья Юрьевна! Что-то случилось с горячей водой. Совсем не идёт. Рыбу не сможем разморозить, – обеспокоенно встретили меня работники нашего аттракциона.
– Нужно позвать слесаря, и поскорее!
– Да они не идут, у них тоже чрезвычайное происшествие – что-то с вентиляцией.
Я побежала к инженеру цирка.
– Очень прошу, у нас нет горячей воды. Мы не успеваем к представлению. Помогите!
– Вряд ли будет представление! Ничего не можем понять – отказала вентиляция. Вся система в порядке, а в вытяжной трубе будто домовые сидят и развлекаются. Поверишь и в чудеса здесь, в цирке. Ну, что ж, пойдём проверим воду. Кто-то, видимо, перекрыл вентиль в гардеробной.
Ни в одной гардеробной неполадок не обнаружилось. Оставалась моя.
– Только не пугайтесь, там у меня новенькая артистка! Прошу вас… Чичи!– вскрикнула я, увидев оборванный конец цепочки, но обезьяны нигде не было.
– Ваша новенькая, случайно, не обучалась слесарному делу? Ишь как вентиль закрутила! И без ключа, главное.
– Но где же она? – Я растерянно оглядывала гардеробную. Обезьянка исчезла.
– Где? В трубу вылетела! Смотрите, куда ушла, а я домового вспомнил.
Под самым потолком зияла дыра, а решётка от вентиляции валялась на полу.
– Что же делать? Как её достать?
– Ваше животное – вам виднее.
– Да ведь она новенькая! Она меня ещё не знает.
– А как безобразничать, она знает?! Весь цирк на ноги поставила. Ловите её. И нечего церемониться.
– Легко сказать!
– Мы её сейчас холодным воздухом оттуда выгоним.
– Только не это – она простудится.
Передо мной чертежи, план цирка. Я живу и работаю в чудесных новых цирках и только сейчас, глядя на эти чертежи, вдруг робею, понимая, какие сложные системы механизмов поддерживают в них мою работу и жизнь. Цирк вдруг для меня стал другой, ещё незнакомой планетой, куда в железные дебри джунглей сбежала тоже ещё мало мне знакомая, но уже моя обезьянка. Я тотчас вспомнила про её дурные наклонности. Мысли мои были точно перепутанный клубок ниток: начало представления, вода, рыба – и беглянка Чичи.
«Погоня за преступником! Погоня! Вам даётся сорок минут».
Блуждая по куполу циркового чердака, с каждым ударом гаечного ключа по трубе я отсчитываю минуты.
– Здесь! – указывает мне инженер на круглую трубу в алюминиевых заклёпках.
– Труба разбирается?
– Пока мы её разберём!.. Это невозможно. Вашу артистку нужно выманить чем-то сверху.
Мой взгляд падает на карманный фонарик. Верёвку можно привязать к нему и опустить в трубу. Удочка готова. Опускаем. Ждём.
Никакого движения. Только бы проявились её дурные наклонности! Ещё пять минут… Никакого движения.
– Э! Вы же не умеете ловить рыбу! – Инженер выхватил у меня верёвку и стал крутить её, словно ёжиком чистил бутылку из-под кефира.
Из трубы слабо донёсся какой-то звук, и верёвка натянулась.
– Клюнула! Подсекаю! Тащите!
Вместо сачка – мой халат.
– Попалась?
–Да! – я перевожу дыхание.
В халате барахтается Чичи, неожиданно ставшая трубочистом.
В гардеробной я прихожу в ужас от её вида. Не то чёрная, не то серая, со слипшейся шерстью, она беспрестанно чихает и каждый раз при попытке стряхнуть с себя пыль начинает дрожать, как в ознобе.
– Я тебя искупаю после работы, а пока привяжу так, чтобы ты уже никуда не сбежала, да ещё и сторожа поставлю. Сама виновата.
Сторожем к Чичи определяю маленькую дворняжку Запятую. Её несколько месяцев назад на реке Свислочи, когда я пасла Бемби, пришлось спасать от мальчишек. Сначала это была весёлая ватага ребят, за которой бежала с заливистым лаем небольшая собачка, тоже весёлая. Собачка была смешной, как будто её растянули. Длинное туловище – как у таксы, уши – как у зайца, на лбу белое пятнышко, и только высоко поднятый пушистый собачий хвост безмятежно махал из стороны в сторону, показывая удовольствие.
Бемби тихо пощипывал травку, а я, надев тёмные очки, стала наблюдать за ребятами и собакой. Вдруг… Нет, этого не могло быть! Это, конечно, мои чёрные очки. Сквозь них померкло настроение всех, кто весело прибежал на берег. Я сбросила их и, не веря своим глазам, всё поняла. Камень, верёвка, наполненные страхом движения упирающейся собаки.
Потом эти мальчики долго приходили ко мне на репетиции в цирк, виновато здоровались и так же виновато просили: «Можно нам ещё прийти в гости к Запятой?» Я знала, тон их и смущение шли оттого, что четверо мальчишек и сами не могли теперь понять: как, когда, зачем возник нелепый спор, который мог привести собаку к гибели, а их четверых к жестокости, которая уже вряд ли позволила бы поселиться рядом чувству вины и жалости к кому бы то ни было.
Сегодня я сразу вспомнила о Запятой, потому что она пока ни в чём не была занята, но, находясь подле меня, старалась сторожить всё: животных, вольер, гардеробную. Исполняла свои вольные обязанности Запятая с таким рвением, будто этим пыталась отблагодарить меня за спасение.
– Сторожи! – приказываю Запятой, а сама, волнуясь, иду на работу в манеж: как они все будут реагировать друг на друга?
По возвращении в гардеробную я не верю своим глазам. В углу на коврике, свернувшись в клубок, дремлет, закусив повод от обезьяны, Запятая, а на ней восседает Чичи, выискивая в гладкой шерсти собаки то, чего не могло никогда быть у чистой и холёной Запятой. Вокруг них на полу десятки грязных обезьяньих следов.
Знакомство состоялось. И когда я снова посадила на коврик с трудом вымытую Чичи, Запятая стала слизывать с обезьянки капельки воды, а та, доверчиво прижавшись, грелась о свою подружку.
Они сами, играя, подсказывали мне работу, с которой я собиралась выпустить их в манеж. Часами иногда я наблюдала их игру, пытаясь в возне найти необходимые движения для трюков. Особенно смешной выглядела их борьба. Чичи поднималась на задние лапы, тотчас то же самое делала Запятая, и целый шквал ударов волосатых кулачков обрушивался на ворчащую собачью голову с раскрытой пастью. Ах, если бы это закрепить, да ещё выделить рамкой боксёрского ринга, был бы великолепный, номер – «Обезьяно-собачий бокс». Каждый раз, когда они, наигравшись, обе уставали, и Запятая, тяжело дыша, падала в изнеможении на пол, Чичи не церемонясь брала собаку за хвост и укладывала так, как это нравилось именно ей, а не собаке. Вот это и могло стать финалом для их бокса.
Однако это было единственное проявление обезьяньего эгоизма. В остальном Чичи была очень внимательна и добра к своей приятельнице. Если и отнимала у неё вкусную косточку, то только для того, чтобы подразнить и услышать лай, визг, а потом начать игривую возню. Обезьянка была очень доброй. Я сделала для Чичи и Запятой большой решётчатый вольер, в который поместила домик, где они могли спать. Там же, в вольере, были две столовые. Наверху – столик для Чичи, а внизу – мисочки для Запятой. Право, без смеха невозможно было смотреть на их трапезу. Чичи, прежде чем набить свои защёчные мешки, следила, села ли Запятая под её столик. Затем начинала понемногу выбрасывать ей добрую половину своей пищи. Если Запятая на что-то не обращала внимания, она пыталась ей запихивать в рот то апельсин, то яблоко. И я, к удивлению, стала замечать, как у собаки меняется вкус: сухофрукты, семечки с орехами она ела теперь так же, как Чичи.
Одно было в их дружбе отрицательным. Чичи ни за что не желала отпускать приятельницу на прогулки. Четыре раза в день из моей гардеробной доносились истерические вопли.
– Наталья Юрьевна, – сетовали работники, – ну придумайте же что-нибудь! Ведь из-за собачонки она готова нас всех перекусать.
Зелёная, с серебром шерсть Чичи, как ковыль, вставала дыбом, вздрагивала, словно от сильного, ветра, и не приглаживалась до тех пор, пока в дверях не появлялась Запятая. О, как быстро гуляла в цирковом дворе моя Запятая, каждый раз стремясь поскорее вернуться домой в вольер! Я радовалась всё растущей привязанности двух столь разных существ и, видимо, слишком легкомысленно отнеслась к прогулкам Запятой. И этого я долго не могла простить себе…
Трагедия произошла утром. В цирковом дворе на Запятую напали тонконогие, с вытянутыми, длинными мордами борзые. Одна – а их четыре. Четыре хищных, злобных. Клубок, омерзительный клубок чудовищ, рвущих маленькую добрую собаку. Чей-то крик во дворе:
– Несчастье, борзые напали на собаку!
А я наверху не слышу крика, сидя возле Чичи в гардеробной. Хозяин борзых репетирует своих пони в манеже. Ему кричали, а он, спокойно отмахнувшись, ответил:
– У меня репетиция. Чья собака? Дуровой? Пусть сама разбирается. Чужая беда, не моя. Мне некогда, я репетирую.
И это мог сказать человек?! Так поступил дрессировщик, работающий со мной под одним куполом?! Равнодушие артиста погубило мою Запятую, погубило мою работу нескольких месяцев. Больше нет смешного бокса, но об этом я не думаю, теперь главное –спасти Чичи! Она ничего не ест, и в её застывших, горестных зрачках я всё время вижу умирающую Запятую…
Чичи не хотела расставаться со своей первой привязанностью. Сколько дней раздавались её крики, сколько дней неподвижно, нахохлившись, сидела она у решётки, ничего не ела, даже насильно не принимая пищу. Чичи слабела. Я брала её на руки, выносила за кулисы, во двор. Жалкая, сломленная горем фигурка обезьяны была живым укором равнодушию и жестокости, которые и я приняла как удар.
Сегодня собака, завтра случится беда с человеком, и такой хозяин борзых не придёт на помощь. Нет, мы с Чичи ищем в цирке других людей, которые близко принимают к сердцу любую боль, не считая её чужой.
Виноград зимой, помидоры и зелень, а основное – участие и сострадание – шло от артистов. Девочка-гимнастка подарила обезьянке куклу. Чичи отнеслась к ней безразлично.
– Чичи! Чичи! Нужно жить! Как мне снова заставить тебя есть и играть? Смотри, какая кукла. Ты ведь даже и не знаешь, что такое кукла по-цирковому.
К – кукла,
У – умеющая
К – казаться
Л – любимым
А – артистом.
Не нравится тебе кукла. Тебе нужно живое тепло.
И я решаюсь взять новую собачку. Какую угодно, только бы она вселила в меня надежду, что Чичи будет жить.
Артисты принесли нам щенка. Он ещё плохо стоял на лапах, спотыкаясь и дрожа над миской с молоком. Но в Чичи что-то встрепенулось, и вот уже слабые ладошки забегали по бурому ворсу непородистого щенка.
– Назовём его Дадон. По лапам вижу – будет большущая дворняга, – решила я.
Снова в вольере Чичи с собакой. Снова весёлая возня, и только однажды я решила проверить верность Чичи и громко позвала:
– Запятая, Запятая!
Обезьянка прижалась к решётке, замолкла, и в её глазах я заметила то выражение ужаса, которое, невзирая ни на что, теперь присутствовало в ней постоянно.
Чичи по-своему занималась воспитанием нового друга. Учила открывать замок на вольере, перекармливала так, что неуклюжие большие лапы казались случайно приделанными к непомерно раздутому туловищу. На прогулку теперь они выходили вместе. И я придумала для Чичи новую работу. Перед тем как в манеже появится морж, Дадон, впряжённый в коляску, вывезет Чичи на манеж, а в руках у неё будет плакат:
«Внимание! Внимание! Морж».
Да, только ей я могу доверить плакат, оповещающий о новом сюрпризе для зрителей. Ведь она сумеет привлечь внимание потому, что у неё, доброе и верное сердце!
