Ты ложишься спать,
А где-то
Наступает
Час рассвета.
За окном зима,
А где-то
Жаркое,
Сухое
Лето.
Много
На земле
Людей.
Мир велик.
Запомни это.
Однажды Зайцу показалось, что деревья – водоросли, небо – вода, а сам он – рыба.
И Заяц поплыл.
Заяц плыл, перебирая лапами, подгребая ушами и хвостом.
– Что это ты делаешь, Заяц? – спросила Белка.
– Плыву.
И Белка поплыла рядом.
– Что это вы делаете? – спросил Хомячок.
– Не видишь? Плывем!
И Хомячок бочком, бочком поплыл следом.
Потом стал большой рыбой Медвежонок. Он сразу догадался, что все – рыбы, и ничего не спросил.
Медвежонок плыл, зажмурившись, поэтому всё время натыкался то на Белку, то на Хомячка.
– Не толкайся, – шепнула Белка. – Смотри, сколько воды!
– Ты почему шепчешь? – тоже шёпотом спросил Медвежонок.
– А где ты слышал, чтобы рыбы громко разговаривали?
Ёжик сидел на крыльце и пил чай.
Ёжик сразу сообразил, что к нему плывут рыбы, и сбегал за удочкой.
Первым поймался на морковку Заяц. Он схватил морковку двумя лапами и выскочил на крыльцо.
Белка поймалась на гриб.
Хомячок – на капустный листик.
А для Медвежонка пришлось привязать к леске целый горшочек с мёдом.
Медвежонок долго не ловился.
Но, в конце концов, поймался и Медвежонок.
– Здорово! – сказала Белка, когда сели на крыльце пить чай. – Так мы ещё никогда не играли!
– Ещё бы! – сказал Медвежонок. – Ведь никто из вас так и не догадался, что я был стареньким подслеповатым китом.
У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него всё, что надо,– и куры, и корова.
– Свиньи вот только нету, – говорил дядя Зуй. – А на что хорошему человеку свинья?
Еще летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не просто сметал – хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти.
А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
– Дед, – говорит Нюрка, – ты что ж сено-то из лесу не везёшь? Ай позабыл?
– Какое сено? – удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и побежал к председателю лошадь просить.
Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до места добрался. Смотрит – стожок его снегом занесён.
Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом – нет лошади: ушла, проклятая!
Побежал вдогонку – догнал, а лошадь не идёт к стогу, упирается.
«С чего бы это она, – думает дядя Зуй, – упирается-то?»
Наконец-таки запряг её дядя Зуй в сани.
– Но-о-о!..
Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места – полозья к земле крепко примерзли. Пришлось по ним топориком постукать – сани тронулись, а на них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
Дядя Зуй сбоку идёт, на лошадь губами чмокает. К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
– Ты чего, Зуюшко, привез-то? – кричит ему Пантелевна.
– Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
– А на возу у тебя что?
Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то, кривая да мохнатая морда выставилась с воза – медведь!
«Рру-у-у!..»
Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег. Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
– Стой! – закричал дядя Зуй. – Держи его, Пантелевна!
Рявкнул медведь и пропал в ёлочках.
Стал народ собираться. Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем медвежьи следы. Паша-охотник говорит:
– Вон какую берлогу себе придумал – Зуев стожок.
А Пантелевна кричит-пугается:
– Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
– Да-а,– сказал дядя Зуй, – будет теперь сено медвежатиной разить. Его, наверно, и корова-то в рот не возьмёт.
Мне только семь,
А может, шесть.
И у меня приятель есть –
Живём окно в окно.
Да что приятель, друг он был,
Но заикался – нету сил,
И было мне смешно.
Я во дворе
Сто раз на дню
Его встречаю –
И дразню.
Сам заикаться стал!
А друг краснеет и молчит,
Потом, нахмурясь, проворчит:
– П-послушай, п-перестань!
Уехал я из городка,
О друге вспоминал,
Но много лет прошло, пока
Я про него узнал.
В бою погиб он. Под Москвой.
А я с войны пришел живой.
…Куда-то в прошлое смотрю
И никому не говорю,
Что там, в озёрной стороне,
Знакомый вижу двор,
И стыдно делается мне,
Хоть жизнь прошла с тех пор.
В каморке за шкафом, исконно моей –
Сестрёнка грудная и мама при ней.
Сестрёнка кряхтит и мяучит во сне.
С отцом на диване постелено мне.
…Опять среди ночи вопьётся в мой сон
Тот сдавленный вой, тот мучительный стон:
«Огонь!» – он кричит, он кричит на меня, –
Боится огня или просит огня?
«Огонь!» – он кричит, я его тормошу,
Зову и реву, и проснуться прошу…
А утром он чайник снимает с огня,
В колготки и платье вдевает меня,
Доводит во мраке до школьных ворот
И дальше, сутулясь, со скрипкой идёт.
Николай с конями давно уже был на том берегу, а его младший брат, подпасок Яшка, всё ещё бегал за жеребятами, загоняя их в прохладный овражек.
– Ну, будет, пошумели – и хватит! Не пропадут ваши мамки!
Жеребята сбились на дне овражка и принялись щипать жухлую траву. Только Воронок, иссиня-чёрный жеребёнок, не мог успокоиться и рвался к реке. Он тонко повизгивал и жадно принюхивался к сырому запаху воды. Яшка припугивал его кнутом, Воронок отскакивал, искоса следил за подпаском, словно бы что-то замышлял.
– У, артист, балуй у меня!
В тот день жара копилась прямо с утра, так что к полудню стало нечем дышать. Жеребята потолкались под скудной тенью ракит, сомкнулись лбами и недвижно застыли. В конце концов, жара сморила и Яшку – он вполз на пригорок, где было чуть посвежее, стянул с себя куртку, укрыл ею голову… И тотчас сами собой склеились глаза, куда-то в пропасть сгинули жеребята, солнце окуталось мраком и погасло.
Туп, туп, туп… Туп, туп, туп… Воронок только и ждал, когда подпасок заснёт, протопал мимо него, спустился к речке и постоял, по-кошачьи цапая воду ногой. Речка была небольшая, но шумела опасно. Её угрожающее ворчанье раззадорило Воронка. Он встал на дыбки и покрутил ногами, вызывая её на бой. Речка испуганно притихла, это придало жеребёнку храбрость. Он попятился на несколько шагов, чтобы сделать разгон, и – галопом к реке! А та словно бы ждала озорника – втянула его в себя, опрокинула набок, отхлестала и отшвырнула обратно.
И вот стоял Воронок поодаль, распялив дрожащие ножки, а его заливистый плач, подхваченный эхом, нёсся за реку, туда, где в тростниках паслись взрослые кони. И тогда от зарослей отделился тёмный клубок и помчался, скатился к реке. Это Найда, мать Воронка.
Они долго стояли, разделённые опасно ворчащей водой, мать и сын. Стояли, молча смотрели друг на друга и взглядами о чём-то говорили между собой. О чём? Может, Воронок упрекал свою мать, что она ушла, не позвав его с собой? Или жаловался на недобрую речку, которая не пускала его к взрослым коням? Он уже чувствовал себя взрослым, а мать не понимала его – смотрела на сына ласковыми лиловыми глазами и, наверно, внушала ему, дурачку, чтобы он вернулся к своим.
Но Воронок не соглашался, он бил об землю ногой и вызывающе поглядывал на мать. Тогда Найда с укоризной покачала головой – поступай как знаешь!– махнула хвостом и скрылась в зарослях.
Воронок остался на берегу один, и сразу что-то изменилось. Небо над ним вдруг громко раскололось, из-за тучи ярко высверкнула молния и осветила жеребят на дне овражка, вдали зарделись зарницы, откуда ни возьмись, посыпался дождь и растрепал кусты на берегу…
Задыхаясь, Яшка бежал к реке. Его клевали холодные капли дождя. На берегу он заметался – кидался то туда, то сюда, но жеребёнка нигде не было. Тёмная вода бурлила, сверкающие струи звенели, как молоко о подойник. Под низким небом озарялись тростники. И вдруг в одной из вспышек возникли силуэты взрослых коней. Может быть, там, среди них, и был Воронок?
Оставаться и ждать Яшка больше не мог. Он бросился в кипящую речку и рывками поплыл. Всё ближе и ближе! Ещё издали он угадал длинноногую фигурку. Воронок жался к Найде, поводил ушами и неторопливо оглядывался вокруг. Яшка выбрался на берег и устало побрёл к тростникам.
Между тем небо стало яснеть. Над рекою, прошивая небо цветастым узором, поднималась радуга. И тогда вдруг с радуги, как с горы, скатился Николай. Он гарцевал на гнедом жеребце, молча разглядывал Яшку и льнувшего к нему Воронка. Так ничего и не поняв, он вытащил из кармана сигарету.
– Слушай, помощник, откуда здесь жеребёнок?
– А ты сам спроси у него, – усмехнулся Яшка.
Николай задумчиво осмотрел Воронка.
– Ладно, пускай остаётся в табуне.
– Ясное дело, не гнать же обратно.
Как был, в одежде, Яшка переплыл на другой берег и долго стоял на пригорке, глядя на коней в тростниках, где мелькал жеребёнок. Речка, ещё недавно сердитая и тёмная, сейчас покорно плавилась на солнце и ласкалась к притихшим камышам.
Как же Воронок оказался на том, другом берегу? Я бы и сам хотел узнать, но об этом могли рассказать только летний дождь, неугомонная речка и шелестящий камыш.
Есть поэты (особенно детские!), которые еще при жизни становятся классиками. Ясное дело: если тебя читает вся страна, от мала до велика, если чуть ли не в каждом доме есть твои книжки, да еще разные, да еще с картинками, да еще повсюду звучат веселые песенки на твои стихи, – можно сказать, что до классиков уже рукой подать!
Вот таким поэтом был бельгиец Морис Карем (1899-1977).
В Андерлехте, старом районе Брюсселя, на тихой улочке еще недавнего пригорода, стоит большой дом, выходящий прямо в сад, поросший цветами. В этом доме и в этом саду Морис Карем написал множество стихов, известных теперь во всей Европе. Вот ведь как бывает: скромный учитель лицея, он дружил со многими учениками, и эта дружба не только дарила темы и сюжеты для его «школьной лирики», но и подсказывала ту добрую, умную интонацию, которой наполнены его детские книги.
А видели бы вы его библиотеку! Поэты со всех уголков света слали и до сих пор шлют в Андерлехт свои книжки, зная, что у них всегда будет внимательный читатель. Ведь эта библиотека предназначена для школьников, а они приходят в нынешний музей Карема со всей округи — здесь можно и поговорить о стихах, и самим попробовать что-нибудь написать, и поучаствовать в самых разных поэтических конкурсах. Было бы желание! А желание всегда есть: премия имени Мориса Карема, которой добиваются юные поэты, — одна из самых престижных в Бельгии.
Весной из окна кабинета Мориса Карема видны кусты цветущих роз, а утром в саду, поют какие-то невиданные птицы, каких я никогда не слышал у нас. У Карема есть замечательное «взрослое» стихотворение о птицелове, который очень хотел поймать птицу, но всякий раз она оказывалась на свободе.
Стихи – сродни такой птице. В какую «клетку» их ни посади, как ни ограничивай рифмой и размером, они всегда свободны. И читая Мориса Карема, мы это чувствуем всей душой.
Михаил Яснов
Перевод Михаила Яснова
Ветер летит за цветным мотыльком,
А мотылёк – за весенним ручьём,
И за форелью стремится ручей
Быстро пробраться среди камышей.
Хочет форель обмануть мотылька:
Тихо таится на дне ручейка.
Хочет форель обмануть мотылёк:
Тихо таится, присев на цветок.
Шёпот и шорох с утра до утра:
Шепчется с тучей большая гора,
Шепчется туча с далёкой зарёй,
Шепчется солнце с высокой горой.
Шепчется птица, под небом паря,
С тучей, зарёй и горою.
А я,
Как ручеёк, пробираясь в камыш,
Слушаю шепот их.
Слышите?..
Ш-ш-ш!
Едва глаза откроет кот, –
В них солнце заберётся.
Когда глаза прикроет кот, –
В них солнце остаётся.
Вот почему по вечерам,
Когда мой кот проснётся,
Я в темноту гляжу, а там –
Там два кусочка солнца!
В самом деле – я бы мог
Быть тобою, мой сурок,
Жужелицей быть и змейкой,
Белкой, снегирём, уклейкой.
В самом деле – я бы мог
Быть тобою, мой цветок,
Камнем быть, мостом и вышкой...
А родился я мальчишкой!
Я мальчишка – этот самый,
Хорошо мне рядом с мамой
Книжку перелистывать,
Песенку насвистывать!
- Смотрите: палые листья! –
Вскричали палые листья,
Увидев осенним днём
Бабочек над кустом.
- Смотрите-ка: это бабочки! –
Дружно вскричали бабочки,
Увидев, как вдоль ворот
Листва парит и плывёт.
А северный ветер смеялся,
Собрать их вместе старался
И гнал – всё вперёд, вперёд...
Песенку ребёнок пишет,
Пальцем по стеклу скрипя.
Что за музыку он слышит
Где-то там, внутри себя?
Эта песенка простая
Вдруг слетела со стекла
И, над улицей летая,
Всех прохожих увлекла.
Да и как не удивиться,
Ведь она везде таится,
В подворотне
И в углу, –
Эта песня, что скрипится
Быстрым пальцем по стеклу!
Мелкий летний дождик,
Дождик без конца,
Падает на крыши
И на деревца.
На овец, бредущих
С пастбища домой,
На лицо мне брызжет,
Тёплый, проливной.
Ночь берёт он тихо
За руку – и вот
С нею по дороге
Не спеша идёт.
Мелкий летний дождик,
Дождик без конца –
Исчезают гнёзда,
Птицы, деревца,
Исчезают овцы
И моё лицо,
И приходит полночь
На моё крыльцо.
Однажды Паровоз очнулся посреди пути.
Рядом тёк ручей, шумели деревья, всё двигалось, а Паровоз стоял как вкопанный.
В чём было дело, он не знал.
Вообще его разбудила Лопата для угля, которая громко сказала, что ржавеет, к сожалению. Что угля достаточно, вода есть, а толку никакого, стоп машина.
Паровоз промолчал, возразить было нечего, он стоял, а Лопата всё возражала, всё постукивала, шебаршилась в куче угля, но сдвинуть Паровоз она была не в силах.
Собственно говоря, до станции было совсем недалеко, минут пять, а там имелось всё необходимое – машинисты, смазчики, обходчики, кочегары и помощники машинистов. Паровоз даже знал куда ехать: вперед.
Но он вяло стоял, такие дела.
И тут вдруг Паровоз захватил какой-то посторонний пассажир с двумя чемоданами и рюкзаком.
Он прямо-таки взял Паровоз на абордаж, догнал, так ему, пассажиру, показалось.
Пассажир закинул вещи в кабину машиниста на бегу (так ему показалось) и впрыгнул сам на ходу (ничего не понял в спешке).
Он сел в углу и долго приходил в себя, обтирался платком.
Потом он посмотрел в окно.
Потом на часы.
Потом пассажир высунулся в дверь, подумал, сошёл с Паровоза, погулял, оценил обстановку, плюнул на Паровоз (Лопата ахнула).
Потом он пнул ногой по колесу (Лопата сильно звякнула).
Потом пассажир выругался и полез обратно на Паровоз.
Там он снял пальто, пиджак и шарф, аккуратно снял шляпу и развесил всё по гвоздям.
Потом пассажир поплевал на руки, схватил Лопату (Лопата чуть не упала в обморок) и стал бросать уголь в топку.
Видимо, попался знающий пассажир. Потому что паровозы уже давно не ходят по путям, и про наш Паровоз никто и не вспоминал.
И угольку у него осталось мало, и воды не хватало. Пассажир рассмотрел всю механику, что надо повернул, открыл, закрыл, нажал всё по очереди, дёрнул, двинул, потом чиркнул спичкой, затем осмотрел циферблат – а Паровоз уже почувствовал огонь в груди, задышал, крикнул во всё горло, Лопата задребезжала, всё поехало.
Однако Паровоз чувствовал, что дело нечисто, он едет неправильно.
Надо было ехать вперед, на станцию, к смазчикам и обходчикам, там и уголь, и вода, ещё пять минут – и мы дома, а пассажир тянул куда-то не туда, а именно назад, и Лопата задребезжала, что пассажир ведёт себя нечестно, тащит Паровоз куда ему самому выгодно, а о будущем не думает.
«Назад – это куда же? – растерянно думал Паровоз, – это совсем не к станции, это дорога на долгий-долгий перегон, и угля добраться до следующей остановки не хватит, опять стоп машина, теперь уже навеки».
Тем не менее, Паровоз как честный труженик не сопротивлялся, благодарный пассажиру хотя бы за то, что тот вообще обратил на него внимание. И Паровоз велел молчать старой Лопате. А бойкий пассажир перетрогал все рычаги, добиваясь именно заднего хода, ему надо было в другую сторону – и баста.
– Но ведь мне на станцию, на станцию, – гудел Паровоз, – чтобы ехать далеко, надо запастись водой и углем!
Тем более что задним ходом Паровоз никогда ещё не ездил – сто метров, не больше.
Но пассажир уже тронул Паровоз и вёл его на попятную, назад.
Паровоз скрипел, шатался, но ехал: он привык доверять руке машиниста, хотя на сей раз это был явно не машинист.
Паровоз пятился, пассажир хлопотал, а Лопата взяла и пожертвовала собой: сбросилась с кучи угля, звякнула на прощанье и завалилась через порог открытой двери – на рельсы.
Паровоз загудел о Лопате прощальную песню, это была его Лопата с пелёнок, с первого гудка.
А дело повернулось так, как Лопата и рассчитывала – то есть пассажир, услышавши звяк, кинулся узнать, в чем дело и, как дошлый человек, высунулся в дверь поглядеть: Лопата как раз валялась на рельсах и с каждым мгновением удалялась.
А без Лопаты и думать нечего управлять Паровозом, не пятью же пальчиками загребать уголёк!
Тогда пассажир, делать нечего, остановил могучую машину и тихо-тихо тронул её обратно, то есть, по разумению Паровоза, поехал в правильную сторону.
Паровоз радостно пошёл вперед, развел пары и так увлёкся, что промчался мимо Лопаты, Паровоз понял, что она только этого и добивалась, – и он вихрем рванул туда, вперёд, где на станции его ждали смазчики, водолеи, углепогрузчики, ремонтники, обходчики и дежурный по вокзалу.
Пассажир хватался за рычаги, тянул, поворачивал, но Паровоз, наплевав на всё, шёл к своей цели!
И он доехал до станции, победил.
А пассажир смирился со своей судьбой, сошёл на перрон, посмотрел расписание в обратную сторону и отправился в буфет пить пиво.
(Надо сказать, что Паровоза на месте прибытия никто не ждал, и угля уже давно не было в тех краях, но об этом после.)
Что касается Лопаты, то она говорила себе: «Я победила».
Лопата лежала на рельсах довольная, она помогла своему Паровозу бежать!
Ну и, разумеется, само собой, что лопаты на дороге не валяются, вещь нужная, и её подобрал обходчик, и она теперь состоит у него в хлеву при корове и в саду на свежем воздухе, сладкая черная работа, земля даже кажется Лопате пухом (по сравнению с углём), и появились новые друзья – вилы, грабли, вёдра, тяпки-лейки, занятой народ.
Они с недоверием слушают Лопатины рассказы о дальних дорогах, отдыхая ночью в сарае, и говорят всё больше о погоде и здоровье, что ломит кости перед дождём или что у лейки прохудилось под носиком.
А Лопата, копаясь в огороде, смотрит по сторонам – как хорошо, кругом просторы, поля, небеса, рядом железная дорога, видать родные места, всё хорошо, вдруг да и покажется Паровоз…
Что касается Паровоза, то он долго стоял неподвижно на запасном пути, никому не нужный, спал, плакал – а дежурный по станции всё сообщал руководству в город: так и так, прибыл старый паровоз, и как с ним прикажете поступать.
Паровоз думал, что нет единственной родной души – Лопаты, и что напрасно она ушла, стояли бы вместе где-нибудь в чистом поле, беседовали бы…
Тем не менее, судьба его решилась в один прекрасный момент – вокруг него вдруг забегали, налили ему воды, начинили углём, принесли новую лопату – и он поехал ни много ни мало как на съемки фильма о старых временах!
У него началась увлекательная жизнь совершенно в других местах, у него теперь даже две лопаты, его гоняют по путям, и он пускает роскошные пары.
Вот что значит, думает он, что я вовремя проявил упорство и умчался к новой судьбе!
Остановился бы около своей старой Лопаты – и так и застрял бы на веки вечные, а меня ждала совершенно другая жизнь.
Правильно сделал, думает Паровоз, а то бы вообще заржавел там.
И нечего жалеть о Лопате.
И еще он всё время думает, что старая Лопата, ржавая и грязная, была бы тут совершенно не к месту, и балованные актёры, которые играют кочегаров, так и так потребовали бы её заменить, и лучше уж пусть она думает, что сама покинула его, так ей будет легче.
Он всё время думает, что правильно поступил, промчавшись мимо неё, спасая свое дело, свою работу и искусство кино.
И она о нём думает, стоя в тёмном углу коровника, ржавая и некрасивая.
Она вспоминает о Паровозе с любовью, и эти мысли согревают её.
– Ему там, на станции, наверно, хорошо, – размышляет она.
Она воображает Паровоз, ярким, начищенным, с полным брюхом угля, «мой красавец», – думает Лопата.
И она стоит радостная и не подозревает, что где-то вдали о ней грустно гудит Паровоз:
– Люблю-ууу! Никогда не забу-дууу!
Вместе с другими людьми я мёрз как-то вечером на станции «Фили». Вдруг прибывающая электричка осветила людей на платформе мощной фарой, и они стали золотыми.
Собравшиеся сразу зашевелились и стали проходить в двери, подталкивая друг друга золочеными сумками и позолоченными рюкзаками.
Но я и без того всегда знал, что люди у нас золотые.
Вдоль Чистопрудного бульвара бежала белая шапка.
По густой шерсти можно было предположить, что это папаха.
Однако уши, болтающиеся на бегу, намекали на то, что это может быть шапка-ушанка.
И лишь когда она подбежала совсем близко, я понял, что это собака. А, присмотревшись, сообразил какая. Бобтейл.
Я уже хотел нагнуться и погладить белую лохматую голову собаки, как вдруг её окликнул хозяин:
– Берет! Ко мне!
Ходит в метро голубь.
Залетел погреться и попал в просторный мраморный зал.
Ходит он по мрамору, двигает по-голубиному головой. А под ним такой же голубь ходит и так же головой двигает – его отражение.
– Это что ещё за птица? – думает голубь и клюёт отражение прямо в клюв.
Тепло здесь, сухо, а всё же что-то не то. Нет деревьев, снега, а главное, крошек.
Потому что мусорить в метро запрещено.
Иду по Чистым прудам, вдруг вижу, пудель бежит. В зубах варежка. А вторая где же?
Прошёл немного, женщина навстречу идёт, и опять с одной варежкой.
А в другой руке – поводок. А ведь надо бы наоборот. Поводок собаке, а женщине – вторую варежку.
Всё у нас в мире не так, как нужно.
Перевод Юрия Вронского
В заколдованном краю
Баю-баюшки-баю
Удивительные вещи
Я нередко узнаю.
Поздно вечером однажды
Возвращаюсь из кино —
На сосне играет филин
Сам с собою в домино.
Раз в театре на спектакле
Был я сильно возмущён:
Заслонил мне всех актёров
Впереди сидевший слон.
А ещё почище случай
Видел в речке я однажды,
Из воды кричали рыбы:
– Умираем мы от жажды!
А недавно видел белку
В фиолетовом тюрбане —
Эта белка пела песни,
Примостившись на тюльпане.
Повстречал одну улитку,
Ей гора была по пояс.
Эта самая улитка
Обгоняла скорый поезд.
Двум собакам надоело
Бегать-прыгать по росе.
Они лодку оседлали
И помчались по шоссе.
Видел сам: у этой лодки
Были ноги и копыта!
А бедняга дятел спятил
И долбил для всех корыта.
Раз охапками носил я
Воду в речку с огорода,
Там я видел: рак отшельник
В воду лез, не зная брода.
Ну, а где всё это было?
Угадайте это сами.
Там – за синими горами,
Там – за тёмными лесами,
В заколдованном краю
Баю-баюшки-баю.
Конец мая. Резала в саду сирень и увидала в глубине зарослей гнездо, в котором лежало 6 яиц. Возможно, я спугнула владельцев гнезда, но, возвращаясь, услышала над собой громкое «ке-ке-ке». Вот и один из них объявился. Птица среднего размера, очень красивая. Розовая грудка, серая голова с чёрной полоской-очками, крылья ржавого цвета. Сидит на ветке вертикально и нахлёстывает себя по бокам чёрным хвостом, словно подстёгивает. Никакого сомнения, что это хозяин гнезда, и он раздражён появлением посторонних. Проводил меня до поворота к террасе и вернулся на прежнее место.
Определила по атласу птиц, что это жулан, семейства сорокопутов. Имеет хищнические наклонности, крепкий клюв. Ловит не только насекомых, но и мелких млекопитающих. Заготовки провизии может накалывать на колючки кустарников, где любит селиться.
Первая встреча с жуланом, возможно, ради знакомства, прошла мирно. Он вполне вежливо представился и предупредил, чтобы я в дальнейшем держалась подальше от его владений.
Владений! Я только улыбалась.
Однако когда я вздумала понаблюдать за птицами на следующий день, жулан совершенно четко и недвусмысленно объяснил, что отныне сад принадлежит нам лишь частично. Условная линия границы поделила пространство позади дома между нами и птичьим семейством не в нашу пользу. Если точнее – мне не следует появляться с этой стороны вообще.
Чтобы я лучше усвоила новые правила, установленные владельцем отнятых у нас территорий, жулан слегка долбанул меня в затылок, как только я пересекла ту самую линию, до которой он проводил меня накануне. Он неожиданности я присела и рассмеялась. Сам чуть больше воробья, а такой решительный. Не веря собственным глазам, сделала ещё попытку, но услышала, как он, громко кекекая, пролетел у самого моего уха, словно камень, брошенный сильной рукой, аж засвистел воздух. Это уже не шуточное нападение!
Пришлось смириться и принять правила, предложенные птицами. Теперь я появлялась на этой территории, когда хозяин улетал за добычей, на всякий случай нацепив соломенную шляпу. Его хозяйка, занятая делом, старалась не выдавать себя, притаившись в гнезде.
В середине июня появились птенцы. Несколько первых дней мать сидела с детьми, и жулану приходилось туго. Он один кормил всё семейство, ему было не до охраны границ. Я деликатно наблюдала со стороны, стараясь не отвлекать его от важной миссии.
Через несколько дней птицы вместе стали улетать за кормом. В их отсутствие я заглянула к птенцам и даже сфотографировала их. Увлекшись, прозевала появление родителей.
Вот уж мне досталось! И поделом! Они вдвоём кинулись на меня. Нападал жулан, а самочка уселась на ближайшую ветку и, как подобает верной подруге, криками подбадривала супруга, нахлёстывая себя по бокам хвостом, готовая, если потребуется, присоединиться. От испуга я громко вскрикнула, потом расхохоталась, призывая на помощь своего супруга.
– Скажи ему, что у тебя тоже есть муж! – откликнулся Борис, веселясь больше моего.
Я мгновенно почувствовала уверенность и помчалась на террасу к своему защитнику.
Павлик с Петькой всегда спорят. Прямо смех на них смотреть! Вчера Павлик спрашивает у Петьки:
– Смотрел «Кавказскую пленницу»?
– Смотрел, – отвечает Петька, а сам уже насторожился.
– А правда, – говорит тогда Павлик, – Никулин самый лучший в мире киноактёр?
– Ничего подобного! – говорит Петька. – Не Никулин, а Моргунов!
– Ещё чего! – начал злиться Павлик. – Твой Моргунов толстый, как бочка!
– Ну и что?! – закричал Петька. – А зато твой Никулин тощий, как скелет!
– Это Никулин скелет?! – заорал Павлик. – Я тебе покажу сейчас, какой Никулин скелет!
И он уже полез с кулаками на Петьку, но тут произошло одно странное событие.
Из шестого подъезда выскочил какой-то длинный белобрысый мальчишка и направился к нам. Подошёл, посмотрел на нас и вдруг ни с того ни с сего говорит:
– Здравствуйте.
Мы, конечно, удивились. Подумаешь, вежливый нашёлся!
Павлик с Петькой даже спорить перестали.
– Ходят тут всякие, – сказал Павлик. – Пошли, Петь, в стукалочку сыгранём.
И они ушли. А этот мальчик говорит:
– Я теперь у вас во дворе буду жить. Вот в этом доме.
Подумаешь, пускай живёт, нам не жалко!
– Будешь в пряталки играть? – спрашиваю у него.
– Буду.
– А кто водить будет? Чур, не я!
И Люська сразу:
– Чур, не я!
И мы ему сразу:
– Тебе водить.
– Вот и хорошо. Я люблю водить.
И уже глаза руками закрывает. Я кричу:
– Нет, так неинтересно! Чего это вдруг ты водить будешь? Водить каждый дурак любит! Давай лучше считаться.
И мы стали считаться:
Шла кукушка мимо сети,
А за нею малы дети,
Все кричали: «Куку-мак,
Выбирай, какой кулак!»
И опять ему выпало водить. Он говорит:
– Вот видите, всё равно мне водить.
– Ну нет, – говорю. – Я так играть не буду. Только появился – и сразу ему водить!
– Ну, води ты.
А Люська сразу:
– Ничего подобного! Я уже давно хотела водить!
И тут мы с ней стали на весь двор спорить, кому водить. А он стоит и улыбается.
– Знаете что? Давайте вы обе будете водить, а я один буду прятаться.
Так мы и сделали.
Вернулись Павлик и Петька.
– Чего это вы? – удивились они.
– Водим.
– Сразу обе?! Да вас и поодиночке водить не заставишь. Что это с вами?
– Да вот, – говорим, – это всё тот новенький придумал.
Павлик с Петькой разозлились:
– Ах так! Это он в чужом дворе свои порядки устанавливает?! Сейчас мы ему покажем, где раки зимуют.
Искали его, искали, а новенький так спрятался, что и найти его никто не может.
– Вылезай, – кричим мы с Люськой, – так неинтересно! Мы тебя найти не можем!
Он откуда-то выскочил. Павлик с Петькой – руки в карманы – к нему подходят.
– Эй, ты! Ты где прятался? Небось дома сидел?
– Ничего подобного, – улыбается новенький. – На крыше. – И показывает рукой на крышу сарая. А сарай высокий, метра два от земли.
– А как же ты… слез?
– Я спрыгнул. Вон в песке след остался.
– Ну, если врёшь, мы тебе дадим жару!
Пошли посмотрели. Возвращаются. Павлик вдруг хмуро новенького спрашивает:
– А ты марки собираешь?
– Нет, – говорит новенький, – я бабочек собираю, – и улыбается.
И мне почему-то тоже сразу захотелось бабочек собирать. И с сарая научиться прыгать.
– Как тебя зовут? – спросила я у этого мальчика.
– Коля Лыков, – сказал он.
Из письма Юли Говоровой Кукумберу:
Недалеко от старой, заброшенной усадьбы кого-то из родственников Пушкина – Воскресенское (от усадьбы остались только камни и дикий сад), на пустынном кордоне, в страшной глуши, за Петровским (помнишь Петровское, мы туда на велосипедах катались?) и за озером Белогуль (туда мы с тобой не поехали), есть такой человек – Серёга. Я его никогда не видела. Приходила один раз, но не застала. Он охотник, живёт там, кони перед домом пасутся… И этот Серёга по прозвищу Воскресенский, по названию усадьбы, возле которой живёт, пишет стихи. Вот какие стихи получаются:
Если заяц закричал в ночи.
А поутру тетерев ответил,
Значит, всё: сдавай, зима, ключи,
Есть такой закон на белом свете.
Убирайся и не злись без толку,
Отошла теперь твоя пора…
И за печку верную двустволку
Прячу я до пуха и пера.
Ощенила вчера моя лайка
Четверых чернолобых щенят,
И, довольная, спит на фуфайке,
Перемыв языком своих чад.
Я хочу рассмотреть их поближе, —
Не пускает, свирепо рычит.
Отойду — тут же всех перелижет,
Посчитает и вновь замолчит.
Зря боится: я всех оставляю:
Для охоты, а не для красы.
Пусть породу свою прославляют,
Будут добрые, видимо, псы.
Обглодал заяц яблоньку нонче.
Тужит бабка и сердится дед.
«Некрещеный! Ну, ладно бы, ночью,
Так ведь днем, натурально в обед!
Вот нахал! Не сожрут тебя волки!
Ну, глодал бы с лозы иль с сосны.
Жаль, что нету хорошей двустволки,
Не дожить бы тебе до весны…»
Деда злит беспардонная наглость,
Бабке яблоньку жалко до слез,
Подрасти бы ей самую малость,
Может, яблочко б съесть довелось.
И на деда с упреками скажет:
«Целый день все лежишь и лежишь!»
И на ворона палкою машет:
«Тьфу, нечистый! Куда ты летишь!»
Лёне Тишкову
– Погода сегодня – молодец, – сказала мама, – не прогуляться ли нам всем вместе?
– Ой, – ответил папа. Он лежал на диване и внимательно разглядывал жучка на стене. – Так прилежался, – говорит, – лежу и мечтаю, что я на пляже – пью кофе, заедая восточными сладостями.
У меня папа огромный любитель побездельничать. Даже кормить рыбок для него непосильное бремя. Мама говорит: «Единственное, что моему мужу можно поручить, – это поймать бабочку».
Целыми днями папа лежал на кровати и смотрел телевизор.
– Учись, сынок, – говорил он мне. – Выучишься как следует, будешь жить так же, как и я.
Но всё-таки мы уговорили его пойти погулять. С условием, что зайдём в ГУМ – узнаем, нет ли там телевизоров с дистанционным управлением. Это давнишняя папина мечта, а то, хочешь не хочешь, приходится иногда вставать с кровати переключать телевизор.
Идём – мама с папой жуют печеньице, глазеют по сторонам, ветер, солнце, небо, облака… Я у них спрашиваю:
– Кто каким бы хотел быть пальцем?
– Я, – ответила мама, – мизинцем.
– А я безымянным, – сказал папа.
Вот такие вели разговоры.
В ГУМе папа отправился в «телевизоры», мама – в галантерею, разбрелись кто куда: я еле отыскал папу в конце третьей линии на первом этаже. Он ел мороженое и с большим любопытством разглядывал объявление:
Кто хочет знать, кем он был в прошлой жизни?
В уголке стоял компьютер, а около него сидела маленькая толстая тётя с фиолетовыми волосами, очень серьёзная.
– Я хочу знать, кем я был в прошлой жизни, – сказал папа.
– Год рождения? – спросила тётя. – Месяц, число и час?
Папа всё сказал. Он только час никак не мог вспомнить.
– Кажется, было утро, – говорит папа. – Хотя, постойте! Когда я рождался, мне мама рассказывала, по радио звучали кремлёвские куранты, и грянул гимн Советского Союза!
– Двенадцать часов ночи, – кивнула тётя.
Эту информацию она вложила в компьютер, и через десять минут пришёл ответ: «Великий писатель девятнадцатого века, гений мировой культуры, общественный деятель, философ, педагог, автор романов «Война и мир», «Анна Каренина», «Севастопольских рассказов»…
– Вы что, шутите? – прошептал папа и вытер о пальто вспотевшие ладони.
– Компьютеры не шутят, – отозвалась тетя.
– Выходит, по-вашему… – пробормотал папа, – я в прошлой жизни… был… Лев Толстой???
– Видимо, да, – серьёзно ответила тётя. – Наш компьютер высчитывает сто процентов из ста.
– Нет, вы вообще отдаёте себе отчёт? – проговорил папа в неописуемом волнении.
Та только руками развела.
Папа вышел из ГУМа огромными шагами, с остекленевшим взглядом, он мчался, как призрак, без руля и без ветрил.
– Что это с ним? – испуганно спросила мама, выныривая из галантереи.
– Он в прошлой жизни был Лев Толстой, – ответил я на бегу.
– Ха-ха-ха! – засмеялась мама.
Папа остановился.
– Ты смеёшься, – сказал он. – А это серьёзное дело.
– Я всегда смеюсь, – радостно откликнулась мама. – Потому что когда я не смеюсь, я плачу! Миша, Миша, – спросила она, – а я кем была?
– Я не знаю, – ответил папа. – Понимаешь, меня в первую очередь всегда интересую я. А до других мне и дела нету.
– Всё, мы погибли, – сказала мама.
А папа сказал:
– У меня такой сумбур в голове. Я должен это осмыслить.
Ночью папа лежал неподвижно, как затонувший корабль, но шум папиных мыслей не давал нам уснуть. Время от времени он вставал, включал свет в ванной комнате и смотрел на себя в зеркало со смесью страха, восхищения и изумления. Утром он спросил у меня:
– Андрей, ты знаешь, что такое «пуританин»?
– Нет, – сказал я. – Я знаю, что такое «жилет» и «пипетка».
– Ты тонешь во мраке невежества, – заметил папа. – Что ты будешь делать, когда вырастешь?
– Я буду делать очки чёрные от солнца, – ответил я и засвистел.
– «Нет» – глупостям! – высокопарно произнёс папа. – «Да» – благоразумному времяпрепровождению!
И стал заставлять меня решать задачу: сколько процентов воды содержится в одном килограмме человека. Он из меня кровь пил, как вампир. Голова моя трещала от знаний. Хорошо, у меня такая мозговая система – всё выветривается, ничего не остаётся.
– Хватит тратить жизнь, – кричал папа, – на что-то малосущественное! Праздный человек – будущий преступник!
И дал мне работу – ломать ящик. Сначала я расчленил его на доски, потом вытащил гвозди, потом я их выпрямлял, потом всё выбросил.
Папа был страшно доволен.
Куда только подевалась его милая привычка сесть в уголок и делать вид, что его не существует? Папа надел красную водолазку, которую он носил до женитьбы, шорты, носки и храбро в таком виде расхаживал по квартире, донимая нас разговорами о том, почему все считают себя вправе ущемлять свободу его личности.
Раньше он задавал нам с мамой вопросы типа:
– А снег во дворе растаял?
– Листья падают? Шуршат под ногами?
– Грачи прилетели?
Теперь он с головой ушёл в проблемы государственного устройства, народного образования и политической жизни страны. Он всё время маячил перед глазами и на чём свет стоит ругал современное общество, где нет места простому человеческому счастью.
Мама говорила:
– Миша, ты наживёшь себе неприятности.
А папа:
– НЕ МОГУ МОЛЧАТЬ!
И завёл себе дневник: «Правила Жизни».
«Вот я смотрю на собаку, – писал он в своём дневнике, – и удивляюсь, как это природа устроила мудро – волосяной покров».
Раньше он ел, что попало, не привередничал, радовался каждому приёму пищи, теперь же – как сядет за стол, так давай крутить носом.
– Что вы мне мясо даёте? – ворчал он. – Кто это? Чистое или нечистое животное? Чистое – это то, у кого копыто раздвоено, и оно жуёт жвачку. Например, жирафы и горные козлы. А нечистые – верблюды, зайцы и тушканчики!
Он прекратил убивать тараканов, клопов и комаров. Комары всю кровь из него высосали, а папа смотрит на них с любовью, а ночью чешется и вскрикивает сквозь сон: «Не убий!»
Он без конца наведывался к соседям – плотнику Павлу Ивановичу и пенсионерке бабе Хасе, спрашивал сколько они получают и чем питаются. Никто его не просил – по велению сердца папа раздал бабы Хасиным внукам все мои вещи. А Павлу Ивановичу – тот сверх всякой меры употреблял спиртные напитки – взял и подарил мамин неприкосновенный запас: банку растворимого бразильского кофе.
– Какая глыба, а? – отзывался о нём Павел Иванович. – Какой матёрый человечище!!!
Я злился, конечно, ругался, но что было делать? Не убивать же родного папу! Тем более что он засел писать роман, который в своё время начал и почему-то бросил на середине Лев Толстой: «ВСЁ о духовном развитии человека».
Папа работал над этим романом не разгибая спины много дней и ночей, отрастил усы, бороду, грозные нависшие брови, морщил лоб, ширил нос и такой давал взгляд пронзительный, что мы с мамой старались как можно реже попадаться ему на глаза.
Папа плакал, когда относил его в издательство.
– Я вложил в него всё, что у меня есть, – говорил он. – Все чувства и весь интеллект.
– Ты – это встреча с прекрасным, – отвечала мама.
Но у моего папы было такое подозрение, что мама хочет одного: получить кучу денег за его роман. Поэтому он тайно от мамы написал завещание, где попросил, чтобы после его смерти произведения его ни в коем случае не стали моей или маминой собственностью, а были безвозмездно переданы народу.
Сколько с ним было забот и хлопот, сколько ужасов и препятствий. К тому же он стал дико не любить соглашаться. Хлебом не корми, только дай поперечить.
– Всю ночь лил дождь, – говорит мама.
– А мне казалось, – отвечал папа, – что всю ночь светило солнце.
– Да, я теперь не такой безмятежный, как раньше, – заявлял он. – Пашу, кошу, пишу, тружусь в поте лица. Все требуют: государство, народ…
И вдруг по поводу папиного романа приходит письмо. Рецензент Болдырев пишет, что роман плохой, длинный, скучный, совсем никуда не годный, очень плохо написан, а папа – графоман.
– Как так? – папа опешил. – Кто такой Болдырев? КТО ЭТО ТАКОЙ? Ни о чём не осведомлённый человек! Может, просто ошибка?
И, чтобы доказать, какое этот отзыв досадное недоразумение, отправился в ГУМ за справкой, что он в прошлой жизни был Лев Толстой.
Он шагал – бородатый, в толстовке, подпоясанный, в черных сапогах, с горящими глазами; прохожие оборачиваются, мама бежит за ним, и я тоже бегу, но поодаль, делаю вид, что они не со мной.
Мама кричит на всю улицу:
– Миша! Ты только не волнуйся! Они еще пожалеют об этом!
А папа с мрачной решимостью – прямо к компьютеру:
– Дайте мне справку, что я в прошлой жизни был Лев Толстой. – И называет свой год рождения, месяц, число и час.
Мама:
– Ты точно помнишь, что это случилось в двенадцать часов? Ни раньше, ни позже?
– Именно в двенадцать, – уверенно сказал папа. – По радио били куранты, и звучал гимн Советского Союза.
– А ты где родился-то?
– На Урале.
– Но ведь там у вас другое время!
Никто не знал, как моя мама умеет докапываться до правды.
– Да, – согласился папа, не понимая, куда она клонит.
– Значит, наши куранты у вас били в два…
– Так в два или в двенадцать? – нетерпеливо спросила оператор компьютера.
– Выходит, в два, – простодушно ответил папа.
Та всё записала и эту информацию вложила в компьютер.
Через пять минут на экране вспыхнуло: «КУЗНЕЧИК».
– Что? – бледнея, проговорил папа. –Что там написано?
– «Куз-не-чик», – прочитал я. – Ты в прошлой жизни был кузнечиком!
– Ах, кузнечиком! – повторил папа, не в силах осознать, что произошло. – А каким?
– Маленьким, зелёным, – ответила оператор.
– Так, – сказал потрясённо папа и пошёл не разбирая дороги.
– Миша, Миша, не верю, это какой-то ляпсус! – кричит мама. – Ты был Толстой, это видно невооружённым глазом, но только, наверное, не Лев, а Алексей!
Мы проходили мимо трикотажного отдела, и мамино внимание привлёк яркий зелёненький джемперок.
– Джемпер, Миша! – обрадовалась мама. – Как раз твой размер.
Она сняла его с вешалки и натянула на папу, и папа, впервые за это время, не оказал ей сопротивления. Он стоял – длинный, бледный, в зелёненьком свитерке – вылитый кузнечик.
– А что? Мне нравится, – сказал папа, потерянно глядя на себя в зеркало. – Люся, Люся, – тихо проговорил он, – ты моя Полярная звезда.
– А ты мой Южный Крест, – ответила мама.
Мы вышли на Красную площадь.
Ветер, небо, облака…
– А я даже рад, – сказал папа и вздохнул полной грудью. – У меня камень свалился с души. А то я подумал, что мне надо продолжать дело Льва Толстого.
Молодой телёнок Лёня
Целый день стоит на склоне.
Этот маленький телёнок
Только-только из пелёнок.
И на зелени коры
Его видят все дворы.
Молоком ты пахнешь, Лёня,
Юным листиком на клёне.
А с каким ты будешь видом,
Когда станешь Леонидом,
На народ глядеть честной
Новой будущей весной!
Сеном ты запахнешь, Леня,
Сеном, крепким сельским духом,
И по рогу по крутому
Завернешь над каждым ухом.
Тебя станут обходить,
Чтоб на рог не угодить.
Запинаясь и робея,
Подойду тогда к тебе я,
Захочу с тобой поладить,
Как всегда, тебя погладить…
Но при ясном свете дня
Ты узнаешь ли меня?
По земле такой огромной
Дождик шлепает бездомный.
– Ты куда идешь, малыш,
Что ты дома не сидишь?
Неужели плохо дома?
– Дома очень много грома…
Был такой смешной футбол,
Был такой веселый гол,
Что во время поединка
Рассмеялись два ботинка.
Жил-был на свете Индюк. Жил — и всё думал. Всё — о себе: какой он, Индюк?
Только вылупился из яйца — подумал:
«Ай-ай-ай, какой я маленький! Надо расти!»
Стал расти. Рос, рос — вырос с хорошего поросёнка.
Подумал:
«Ого-го, какой я большой! Молодец!»
И верно — большой стал Индюк. Взрослый. Красные серьги у него под носом выросли.
Погляделся в лужу — хвост распустил.
Подумал:
«Вот он я какой! Красивый!»
Маленькая девочка во двор зашла — кинулся на неё, забормотал, забормотал — напугал до полусмерти.
И подумал:
«Ай да я! Какой я сильный да храбрый!»
Кого ни встретит — со всеми у него один разговор:
— Балды-балды!
«Вы, мол, балды, — думает, — а я — вон какой умный!»
Индюк индюком!
Ну, долго ли, коротко ли — пришло время хозяйке Индюка ловить.
А он не дался. Через забор перемахнул — и в лес. Бежит — думает:
«Что — взяли? Врёте! Я ого-го какой хитрый!»
А Лиса, известное дело, тут как тут…
Ощипала Индюка, обедать села.
А сама приговаривает:
— Эх, Индюк, Индюк! Всю-то жизнь ты о себе думал, а самого главного так и не понял: какой ты вкусный!
Перевод Григория Кружкова
Отмщенье, отмщенье – зубным докторам!
И нет им прощения в мире!
Их длинным иголкам, их гнутым щипцам,
Их гнусным «откройте пошире»!
Их пыточным креслам, их жутким речам
О кариесе и пульпите!
Отмщенье, отмщенье – зубным палачам
С их подлым «чуть-чуть потерпите»!
Их сверлам, жужжащим, как злая оса,
От бешеного вращенья,
Их ваткам, их лампам, слепящим глаза, —
Отмщенье, отмщенье, отмщенье!
Вы когда-нибудь Ели грюши? Нет, не груши, А именно грюши? Это истинный деликатес! Грюши с виду Длиннее и уже, Но не хуже, Чем груши «дюшес». Тот, кто кюшал когда-нибудь Грюши, Никогда не забудет Их вкюс. Я поставлю пятерку им С плюсом И добавлю Еще один плюс! Эти грюши Выращивать трюдно, Нужен тонкий И тщательный Трюд, Но зато Удивительно людно На базарах, Где их продают.
Хорошо нам всем известный мальчик
Перед зеркалом стоит и рожи корчит —
Сам себе крючком покажет пальчик
И как дурачок до слез хохочет.
Или в первый раз услышит слово,
Например, «морковка» или «блинчик» –
упадёт и дёргается, словно
На него внутри напал родимчик.
Видеть это людям неприятно,
Потому что взрослым всё не ново,
Им твоё веселье непонятно,
Впрочем, в жизни много есть смешного,
Человек устроен очень странно:
На плечах растёт большая репа,
А на ней цветущая поляна,
Что довольно выглядит нелепо.
Или есть безумные названья:
«Кочерга», «пупок», «кирпич», «невеста».
Или - что такое «ноль вниманья»?
Для чего?
Откуда?!
Неизвестно…
Эту сказку написал Американский поэт и художник середины прошлого века Эдвард Эстлин Каммингс(1894 – 1962), который почему-то не любил заглавные буквы и под всеми своими произведениями ставил подпись э.э. каммингс.
Впрочем, э.э. каммингс отвергал не только заглавные буквы, но и многие другие грамматические нормы, в том числе знаки препинания. Один из самых выдающихся писателей Америки, э.э. каммингс в своих «взрослых» стихах экспериментировал со словами и стихотворной формой. Он писал лирические стихи и пьесы, путевые дневники и статьи.
Сказка «СТАРИК, КОТОРЫЙ ПОВТОРЯЛ ‘ПОЧЕМУ’» впервые была напечатана в 1965 году, уже после смерти писателя, и с тех пор неоднократно переиздавалась. Меня как переводчика эта история привлекла своей странностью. Кто такой этот старик на шпиле? Почему его поведение раздражает соседей? Что вообще автор хотел этим сказать?! А потом я подумала, что, может быть, и не надо искать в сказке скрытый смысл? Пусть этот старик на шпиле твердит свои бесконечные «почему» и сводит с ума всю вселенную. А мы просто послушаем (или прочитаем) волшебную историю, которая случилась много миллионов лет назад на самой далёкой звезде…
Елена Липатова
Перевод Елены Липатовой
На самой далёкой звезде жил волшебник по имени Фей. У Фея был мягкий характер, светлые волосы и синие глаза. А ещё у него была добродушная улыбка и пара золотых крыльев. У людей, живших на соседних звездах, тоже были крылья, хотя эти люди и не были волшебниками. Соседи уважали Фея и делились с ним всеми своими бедами и неприятностями. Неприятности случались редко, но как только они появлялись, люди запихивали их в карманы и отправлялись к волшебнику.
Фей принимал любые неприятности, даже самые пустячные – и не важно, в коробке они или просто завернуты в носовой платок. Каждому, кто делился своей бедой, волшебник давал мудрый совет и никогда не брал за это денег.
Так они и жили спокойно и счастливо тысячи миллионов лет, до того самого утра, когда Фея разбудил гул. «Что бы это значило?» – спросил сам себя волшебник и, не дождавшись ответа, принялся за завтрак. Гул становился всё громче, и громче, и громче, и ГРОМЧЕ, и ЕЩЁ ГРОМЧЕ, и даже ЕЩЁ ГРОМЧЕ – и, в конце концов, Фей не выдержал. Он выскочил из-за стола, держа в одной руке блюдце света, а в другой – стакан молчания (он всегда пил на завтрак теплый свет с молчанием) и закричал: «Да что ж там у них в небесах стряслось?»
Фей так разволновался, что пролил молчание и подавился светом. Он выбежал на крыльцо – и замер: везде, на каждой звезде, и вокруг его собственной, самой далёкой звезды, сгустился мрак С каждой минутой становилось темнее, темнее, темнее, темнее, и ещё темнее, и даже ЕЩЁ ТЕМНЕЕ – и в конце концов стало ТАК ТЕМНО, что Фей чиркнул спичкой, потому что ничего не было видно. А потом темнота превратилась в людей: миллионы, миллионы, миллионы, и миллионы, и миллионы людей. «Клянусь небесами!.. – воскликнул Фей. – Ну и дела! Они что, хотят поделиться со мной неприятностями?»
По правде сказать, Фей струхнул не на шутку, но вида не подал. Он зажег свечу, надел шляпу и нахмурил брови, чтобы выглядеть мудрее. Прошло совсем немного времени – и все эти миллионы, миллионы, миллионы, и миллионы, и миллионы крылатых людей стали спускаться на самую далёкую звезду. Миллионы и миллионы людей кричали и ворчали, и сопели, и пыхтели, спотыкались и кувыркались, и топали, и шлёпали прямо к дому волшебника! Они налетели как ветер, едва не задув свечу, которую Фей держал в вытянутой руке. Не успел Фей и глазом моргнуть, как его окружили толпы возбуждённых соседей, и у каждого под мышкой был пакет с неприятностями. И вот что странно: пакеты были совершенно одинаковыми. «Значит, – понял волшебник, – у них у всех одна и та же неприятность.»
Фей хотел сказать «Здравствуйте» и «Как поживаете?», но не успел, потому что миллионы рассерженных людей закричали хором: «Скорее! Помоги нам, а если не поможешь, мы все сейчас же сойдём с ума!»
Фей сдернул с головы шляпу и прикрыл пламя свечи, которая чуть не погасла от страшного крика.
– Во имя небес!.. Кто вас обидел?! – воскликнул он, стараясь перекричать миллионы и миллионы и миллионы и миллионы раздраженных людей.
И все в один голос ответили:
– Старик, который повторяет «почему»!
– Где он? – озадаченно спросил Фей.
– На луне! На луне! – закричали люди, яростно размахивая пакетами с неприятностями.
– Всё понятно, – с умным видом закивал Фей, хотя, по правде сказать, ему ничего не было понятно. – А чем я-то могу помочь?
– Пусть этот старик перестанет повторять «почему»!!! – закричали люди.
– Ну, хорошо, хорошо, – пообещал Фей. – Я обо всём позабочусь, а вы пока разлетайтесь тихо-мирно по домам. Всё будет в порядке… ммм… к завтрашнему утру.
– А где нам оставить наши неприятности? – закричали люди так громко, что у Фея в ушах зазвенело.
– Сложите их в саду, под третьей яблоней, – сказал Фей, и все люди полетели в маленький сад за домом волшебника и побросали пакеты с неприятностями под третью яблоню. Яблоня была высотой в тысячу миль, и на ней росли красные и зеленые яблоки, огромные, как воздушные шары! Когда последняя неприятность полетела в общую кучу, вокруг ствола образовалась пирамида, верхушка которой касалась нижних веток. Затем люди вежливо поблагодарили Фея (без пакетов с неприятностями им сразу стало легче), почистили одежду, поправили галстуки и улетели.
Когда они все улетели, и на самой далёкой звезде снова стало тихо, Фей открыл большую книгу советов, которую ему подарила мама. Он нашел слова «неприятности», «старик», «луна» и «почему», но так и не понял, что же со всем этим делать.
– Ах, какая неприятность! – огорчился Фей. – Попробую сам что-нибудь придумать.
Пять минут он скрёб в затылке, а потом вздохнул, расправил золотые крылья и полетел к луне.
Он летел всю ночь и пролетел миллионы и миллионы и миллионы миль. Наконец (почти под утро) вдалеке показалась луна – крошечная, не больше монетки. Она росла, росла, росла – и превратилась в огромный шар. На самом краешке луны Фей увидел высокую скалу. На вершине этой скалы стояла часовня со шпилем, а на шпиле сидел, болтая ногами, очень очень очень очень старый человек с маленькими зелёными глазами и пышной белой бородой. И этот старик с нежными, как у куклы, ручками, сидел на шпиле и смотрел, смотрел, смотрел в никуда.
Фей опустился на луну. Он сложил золотые крылья, подошёл к высокой скале и окликнул старичка, но старичок не ответил. «Должно быть, он плохо слышит», – подумал Фей и подлетел к вершине скалы.
– Доброе утро! – закричал он.
Но очень очень очень старый человечек на шпиле даже не пошевелился.
«Действительно, странный старичок!» – сказал сам себе Фей. Он снова расправил золотые крылья и взлетел на крышу часовни.
– Спускайся вниз! – очень громко закричал волшебник.
Но зеленоглазый старик с нежными кукольными ручками сидел на шпиле и молчал.
«Он меня не слышит… Это всё из-за ветра!» – с досадой подумал Фей и поднялся ещё выше, к верхушке шпиля. Подлетев к самому уху старичка, Фей крикнул изо всех сил:
– Я хочу узнать, что ты тут делаешь?
Очень очень очень очень очень старый старичок улыбнулся, посмотрел на Фея и сказал:
– Почему?
– Потому что я летел всю ночь с самой далёкой звезды, чтобы с тобой встретиться, – ответил Фей.
– Почему? – спросил очень очень очень и т.д. старый старичок.
– Сейчас ты узнаешь, почему! – рассердился Фей. – Потому что я слышал много жалоб на тебя!..
– Почему? – удивился очень очень и т.д. старый старичок.
– Наверное, потому что у меня есть уши! Ты свел с ума всех соседей вокруг!
– Почему? – спросил очень очень очень очень очень старый старичок.
– Потому что ты всё время повторяешь «почему», – сказал Фей. – Это всех беспокоит! Люди не могут спать, есть и летать, потому что ты без конца твердишь «почему», почему», «почему» и «почему»! И я прилетел сюда, с самой далёкой звезды, чтобы сказать тебе: Пожалуйста, перестань почемукать!
– Почему? – спросил очень очень очень старый старичок.
– Потому что потому! – вспыхнул Фей. – Прекрати повторять «почему», а то хуже будет!
– Почему? – спросил старичок.
– Послушай, – сказал Фей. – Это мое последнее предупреждение! Если я ещё раз услышу твое дурацкое «почему», ты… ты… ты свалишься с луны на землю!
Старичок улыбнулся, посмотрел на Фея, сказал «Почему?» – и в ту же минуту свалился с луны и полетел вниз. Он летел и летел, и пролетел миллионы и миллионы чудесных волшебных миль – и с каждой новой милей он немножко молодел. Сначала он превратился в не очень старого старичка, потом – в мужчину средних лет, затем – в молодого человека, в мальчика и – под самый конец – в младенца, который родился как раз в тот момент, когда бывший старичок долетел до земли!
Один человек так всегда спешил и суетился, что в спешке потерял голову. Но он даже не заметил этого, потому что ведь главное — ноги. Туда забежит, сюда заскочит, там побывает. Спешить, бежать и суетиться можно и без головы. Так бы и жил этот человек спокойно без головы. Но вместе с головой пропала и шапка. Новая, дорогая.
Пришел человек домой, снял пальто, хвать, а шапки-то и нет! Кинулся искать свою шапку этот человек. Кого ни спросит, никто не видел. А сам никак не может вспомнить, где и когда шапку с головой потерял. По правде говоря, без головы это трудно сделать.
Пришлось покупать новую шапку. Только и здесь беда. Не на что примерить её. С тех пор человек тот ходит без шапки и в снег, и в дождь, и в зной. Впрочем, это ему не мешает, потому что коли нет головы, так и нечего прикрывать от дождя, холода и жары.
Один бегемот сказал другому:
— Как-то не совсем хорошо у нас получается с лягушками…
— А что такое? – удивился его приятель.
— Могут подумать, будто мы к ним не по-соседски относимся! Высокомерно даже! – продолжал умный бегемот. – Мы, к примеру, не разговариваем никогда на лягушачьем языке, словно и не знаем его вовсе!
— Да, — согласился второй бегемот. – Не разговариваем.
— А между тем, это так просто, говорить по-лягушачьи! «Здравствуйте» будет «ква-ква-ква», «пожалуйста» — «ква-ква», «какой сегодня чудесный день» — «ква-ква, ква-ква»!..
— Это всем известно, — перебил друга второй бегемот. – Я готов, давай время от времени разговаривать и на лягушачьем языке…
Он шумно зевнул, прикрыл глаза, а затем вдруг спросил:
— Ква-ква-ква, а глотать лягушек можно?
— Конечно, ква-ква, — не задумываясь, отозвался умный бегемот. – Глотать лягушек можно Глотаешь и приговариваешь: ква-ква, ква-ква, какой сегодня чудесный день!
Лежу я в постели,
Но что-то не спится.
Вдруг скорая помощь
Откуда-то мчится,
Влетает со шприцем
Какой-то комар,
И тут начинается
Прямо кошмар:
Завыла сирена
У самого уха,
И врач к потолку
Подлетел легче пуха,
Оттуда со шприцем
Вскочил на меня,
Как в цирке наездник
Верхом на коня.
Насупил свои
Комариные брови
И хвать для анализа
Капельку крови.
В ответ я нанес ему
Страшный удар,
Но все же ловчей
Оказался комар.
Он мигом в окно
Улетел от меня,
Своих пациентов
Жестоко кляня.
Как доказано наукой,
Не похожи Бяка с Букой,
Бяка норы роет в гротах,
Бука прячется в болотах,
Бука ест стволы бамбука,
Бяка без ума от лука,
Бяка славен шерстью ценной,
Бука — голый совершенно,
Никогда бы Бука с Бякой,
Не увиделись.
Однако
Вопреки своей природе
Встретились они в Володе.
С ним-то ведь какая штука:
То он Бяка,
То он Бука!
Кот подумал — мышек есть,
Это все же грех!
Ведь у них же дети есть
Так же как у всех.
Есть у них отец и мать,
Что ни говори,
Идеалы, чувства, страсть,
Принципы свои.
Хоть у мыши меньше рост
И короче век,
Если вдуматься —
Она тоже человек.
Известно – в самом начале было слово. То есть Некто произнёс его ещё до того, как появились леса, моря, горы, звери и человек.
Вероятно, слово летало. Только и остаётся летать, когда кругом пустота. Огромное, безымянное, порхало во мраке, стремясь, как ночная бабочка, к будущему свету.
И непременно вспоминается тут один родственник – генерал от воздушных сил.
«Небесный генерал, – ласково говорила тётя Муся. – И фамилия крылатая – Евгений Бочкин!»
Небесный генерал был к тому же мудрым генералом. Мы с тётей обмирали, вслушиваясь в его загадочную, складную и немножко тёмную речь, сошедшую с заоблачных высот. Его слова не то чтобы порхали, но проносились, как истребители, грохоча воздушными барьерами. Обыкновенно с порога он огорошивал:
– Мир хижинам, война дворцам!
И в прихожей продолжал, шумно раздеваясь и принюхиваясь:
– Что день грядущий мне готовит?
– Его мой взор напрасно ловит, – вставляла тётя Муся.
А мама с кухни кричала:
– Луковый суп и пирожки с мясом!
– Я памятник себе воздвиг! – одобрял Бочкин. – И всё-таки она вертится!
Эти восклицания создавали нечто торжественно-строгое, как военный парад, когда, будто из-под земли, возникают шеренги и, врубив по булыжникам, исчезают без следа, вроде не было, и – вновь из-под земли, с эполетами, аксельбантами, сияющими трубами и барабанами.
Сердце томилось, и я пробовал вникнуть, завязать беседу.
– Что вертится? Памятник?
– И кто-то камень положил в его протянутую руку, – сурово вздыхал генерал.
Тётя увлекала его к столу, где живо вкладывала в руки пирожки с мясом.
Кажется, генералу Бочкину не хватало понимания в нашем доме. Ещё тётя, куда ни шло, кое-что улавливала. Я тщился. А мама и не старалась, оставаясь равнодушной, глухой к генеральской воздушной речи.
– Через тернии к звёздам, – улыбался ей Бочкин.
– Ещё супу подлить? – спрашивала она.
Настолько её слова выпадали из парадного строя, что неловко становилось.
А я глядел на генерала, как древний скиф на каменную бабу, – с почтеньем, робостью и множеством вопросов.
– Что такое – тернии?
– Уме недозрелый, – покачивал головой Бочкин, – плод недолгой науки. Курам никогда до облак не подняться!
Где-то тут, видно, и был запрятан ответ, но разгадать не удавалось, и муки отражались на моём лице.
– Евгений, говорите проще, не будоражьте ребёнка, – просила мама. – У него и без того в голове тернии – колючие заросли. Вообще сплошная каша!
– Маслом не испортишь, – возражал генерал. – С детских лет – холодный душ да меткое крылатое слово!
Впервые услыхал я о крылатых словах, и сразу представил, как они, подобно гусе-лебединым стаям, летают по небу, садятся на деревья и вьют порою гнёзда, из которых выпархивают маленькие крылатые словечки. Стоит произнести и – ф-р-р-р! – взлетели. Так захотелось приручить их, чтобы выпускать, когда вздумается, как голубей из голубятни. И вот что любопытно – именно тут мне и попалась под руку взъерошенная, как драчливый воробей, книжица, где крылатые слова сидели по алфавиту, точно в клетке, изобильно, будто на птичьем дворе. Уже через пару дней я беседовал с генералом на равных.
– Пришёл! – объявил он от дверей. – Увидел-победил!
– Лиха беда начало! – подхватил я. – Мозоль не пуля, а с ног валит!
– Так точно, – растерялся Бочкин и сказал неуверенно. – Из искры возгорится пламя.
– От малой искры большой пожар бывает. И то бывает, что овца волка съедает, – шпарил я без заминки. – Кто не окопается, тот пуль нахватается.
Мои слова были явно складнее и звонче генеральских, как мелкие певчие птички в сравнении, к примеру, с индюками. Он, ещё не желая сдаваться, поглядел на испуганную тётю:
– О чём шумите вы, народные витии? Откуда эта песня песней, Мусьен?
– По щучьему веленью, – залепетала невпопад тётя, оттесняя меня из прихожей, – по моему хотению.
Крылатые слова кружились над моей головой плотной стаей, как вороньё по осени.
– Любит дед чужой обед! Законною женою будь доволен и одною! Ешь с голоду, а люби смолоду!
– На что он намекает?! – побледнел вдруг Евгений Бочкин. – Час разлуки, час свиданья. Пришли, понюхали и пошли прочь… Извините, умываю руки. – Он поклонился и бежал с поля боя в туалет.
Меня тут же отправили делать уроки. Однако я слышал, как генерал приговаривал в гостиной:
– Посеешь ветер – пожнёшь бурю!
С тех пор он всё реже появлялся на пороге.
– Знаешь, поступай в военное училище, – сказал он мне однажды. – Мой сынок, на что балбес, а уже полковник.
И это были подлинные генеральские слова, окрылевшие со временем.
А я никак не мог остановиться – гроздья крылатых слов висели на языке, заклёвывая насмерть любое обыкновенное.
– Это болезнь! – ужасалась мама. – Ты совершенно оглупел! Скажи хоть одно простое слово!
Я пытался, но – увы! – чужие, изрядно затрёпанные, вились, орали и били крыльями, как на птичьем базаре. Казалось, у них отрастают крысиные хвосты и зубы.
– Прежде думай! Думай прежде, чем рот раскрывать, – умоляла мама. – Свои мысли – свои слова! Погоди, когда вернутся.
Долго пришлось молчать, поджидая. Возвращались робко, с опаской. Конечно, не летали. Скромные, рябенькие. Подобно курам, бескрыло прыгали с насеста. Да и то радовало!
И как здорово, думаю я сейчас, что никто не знает, как звучит то слово, которое было в самом начале. Не твердят, не затаскивают его. Оно, это первое слово, вольное. Приятно думать об этом никому не ведомом слове. Вообще хорошо помолчать и подумать. А кто много болтает, тот врагу помогает!
Скажите,
О чем непрерывно мечтают
Вороны,
Что около школы летают?
Читать научиться?
Писать научиться?
Красиво в спортзале на кольцах крутиться?
Нет!
Шуметь в перемену?
Играть и смеяться?
А может быть,
В школьной столовой питаться?
Нет!
Вороны,
Что около школы летают,
О том каждый день с нетерпеньем мечтают,
О чем их прабабушки тоже мечтали:
Вороны мечтают,
Чтоб их СОСЧИТАЛИ!
Открыла тетрадку,
Портфель на снегу.
И глаз от пятёрки отнять не могу!
Красивая!
С точкой.
Морковки красней.
Тетрадка такая нарядная с ней!
Парты устали.
Устала доска.
И швабра устала.
И мел, полкуска.
Устали все стены,
И все половицы,
И наилучшие все ученицы!
Одни педагоги
Ничуть не устали!
Наверное,
Из нержавеющей стали.
Я плыву на облаке верхом,
Я плыву на облаке и вижу:
Дерево,
тропинку к дому,
дом…
Ну-ка, я спущусь чуть-чуть пониже,
Ну-ка, я в окошко погляжу:
Что там в доме нашем происходит?
Вижу, как в кровати я лежу,
И неслышно кот по дому ходит…
Опустилось облако в кровать –
Значит, утро.
Всё!
Пора вставать!
Гулять не пускают
Сегодня Антошку.
Антошка старательно
Чистит картошку.
Вчера у него
Проверяли тетради –
Сегодня Антошка
На кухне, в наряде.
А я помогаю:
Несу добровольно
Армейскую службу…
И мама довольна.
Стала короткою
Любина шуба.
- Выросла я?! -
Удивляется Люба.
А Любин котёнок
Не знает забот:
И сам подрастает –
И шубка растёт.
Перевод Игоря Мазнина
Предположи несчастный доктор - мистер Окам,
Что страсть к экзотике порой выходит боком,
Он не поехал бы на Нил,
А любопытный крокодил
Знать бы не знал, насколько вкусен мистер Окам.
Создав её,
Бог оказал ей честь,
Но в честь чего Он оказал её -
Бог весть.
Почти столетье напролёт
Был недоволен мистер Скотт
Тем, что на этот свет явился,
Пока вдруг так не разъярился,
Что взял и вмиг ушёл на тот.
