Заяц бегал и прыгал, прыгал и пел, и был счастлив, потому что светило солнце.

– Ну что ты прыгаешь? – зудел Комар.

– Как же мне не прыгать? – ликовал Заяц. – Солнце!

Солнце, солнце, только оно давало Зайцу эту необъятную радость. Ни капуста, ни морковка, ни кора с яблоньки – ничто так не радовало Зайца, и поэтому он прыгал и скакал с утра до вечера, забывая поесть.

– Внучек! Беги чай пить! – кричал дед.

– После.

– Помрёт с голоду, – ворчала бабка.

А Заяц только хохотал, приплясывая:

Не помру,
Не помру,
Вы не верьте Комару!

«Я-то при чём?» – подумал Комар. Но вылезать из-под лопуха не стал.

А Заяц прыгал, пел, кувыркался, даже влез на березу – так ему было хорошо и привольно.

Но настал вечер, смерклось, и Заяц пошёл домой.

– Давай чаю, – сказал он бабке.

– А где – «пожалуйста»?

– Пожалуйста!

– Набегался? – спросил дед. – Напелся?

Заяц кивнул, хрумтя морковкой.

– Когда остепенишься? – спросила бабка. – Когда опомнишься?

– Скворечник сделал? – спросил дед.

– А обещал, – сказала бабка. – Капустки дать?

– Угу.

– «Угу!» – передразнила бабка и положила перед Зайцем кочерыжку. – Обещал ведь.

– Я маленький, – сказал Заяц. – Вырасту – построю.

– А я – старенький! – сказал дед.

– Я молоденька, да? – начала бабка.

«Ну, поехали!» – подумал Заяц и стал глядеть в сиреневый лес…

«Как это было давно!» – думал много лет спустя Заяц, сидя в сумерках на том же крыльце, глядя в тот же сиреневый лес, с грустью вспоминая деда, бабку, и как всё хорошо, как радостно тогда было.

Вчера я увидел пирата,
Я шёл за ним целый квартал.
Об этом пирате когда-то
Я в книге одной прочитал.

Узнал я огромные плечи,
Колючий пронзительный взгляд
И след от заряда картечи:
Прихрамывал старый пират.

Главарь бесшабашной эскадры,
Внушал он почтенье и страх,
И рыжим огнём бакенбарды
Горели на впалых щеках.

Мальчишки ему подражали,
Кричали: «Долой богачей!»
Король с королевой дрожали,
Министры не спали ночей…

И вот он бредет еле-еле
В сандалиях и пиджаке,
И сетка с кульком карамели
Болтается в левой руке.

В глухой канаве,
Под мостом,
Большая крыса водяная,
Совсем не думая о том,
Живет,
Иной судьбы не зная.

Порою вынырнет –
И вот
Сидит и лапой щёки трет,
Как будто слёзы вытирает.
Но чуть приближусь –
Удирает.

Я не узнаю никогда,
Что под мостом её таится:
Там беспросветная вода,
Как неприступная темница.

Но кто, 
Живой,
В траве хрустит?
Куда течет вода ночная?
О чем, о ком она грустит,
Большая
Крыса водяная?

На Птичьем рынке за три рубля купил я себе клеста.

Это был клёст-сосновик, с перьями кирпичного и клюквенного цвета, с клювом, скрещенным, как два кривых костяных ножа.

Лапы у него были белые – значит, сидел он в клетке давно. Таких птиц называют «сиделый».

– Сиделый, сиделый, – уверял меня продавец. – С весны сидит.

А сейчас была уже холодная осень. Над Птичьим рынком стелился морозный пар, и пахло керосином. Это продавцы тропических рыбок обогревали аквариумы и банки керосиновыми лампами.

Дома я поставил клетку на окно, чтоб клёст мог поглядеть на улицу, на мокрые крыши сокольнических домов и серые стены мельничного комбината имени Цюрупы.

Клёст сидел на своей жердочке торжественно и гордо, как командир на коне.

Я бросил в клетку семечко подсолнуха.

Командир соскочил с жёрдочки, взмахнул клювом – семечко разлетелось на две половинки. А командир снова взлетел на своего деревянного коня, пришпорил и замер, глядя вдаль.

Какой удивительный у него клюв – крестообразный. Верхняя часть клюва загнута вниз, а нижняя вверх. Получается что-то вроде буквы X. Этой буквой Х клёст лихо хватает подсолнух – трах! – шелуха в стороны.

Надо было придумать клесту имя. Мне хотелось, чтоб в имени был отмечен и его командирский нрав, и крепкий клюв, и красный цвет оперения.

Нашлось только одно слово, в котором есть и клюв, и красный цвет, – клюква.

Подходящее слово. Жаль только, нет в клюкве ничего командирского. Я долго прикидывал так и эдак и назвал клеста – Капитан Клюквин.

Всю ночь за окном слышен был дождь и ветер.

Капитан Клюквин спал неспокойно, встряхивался, будто сбрасывал с перьев капли дождя.

Его настроение передалось мне, и я тоже спал неважно, но проснулся всё же пораньше, чтобы послушать утреннюю песню Капитана.

Рассвело. Солнечное пятно еле наметилось в пасмурных облаках, низко бегущих над крышей мелькомбината.

«Цык…» – услышал я.

Потом ещё:

«Цык, цык…»

«Убогая песня, – думал я. – «Цык» – и всё. Маловато».

Почистив перья, Капитан Клюквин снова начал цыкать. Вначале медленно и тихо, но после разогнался и кончил увесисто и сочно: «Цок!»

Новое колено в песне меня порадовало, но Капитан замолчал. Видно, он пережидал, выдерживал паузу, прислушивался к песне, которая, так сказать, зрела у него в груди.

Впрочем, и настоящие певцы-солисты не сразу начинают кричать со сцены. Настоящий солист-вокалист постоит немного, помолчит, прислушается к песне, которая зреет в груди, и только потом уж грянет: «Люблю я макароны!..»

Капитан помолчал, поглядел задумчиво в окно и запел.

Песня началась глухо, незаметно. Послышался тихий и печальный звук, что-то вроде «тиуууу-лиуууу». Звук этот сменился задорным посвистом. А после зазвенели колокольчики, словно от жаворонка, трели и рулады, как у певчего дрозда.

Капитан Клюквин был, оказывается, настоящий певец, со своей собственной песней.

Всё утро слушал я песню клеста, а потом покормил его подсолнухами, давлеными кедровыми орехами и коноплёй.

Пасмурная осень тянулась долго. Солнечных дней выпадало немного, и в комнате было тускло. Только огненный Капитан Клюквин веселил глаз.

Красный цвет горел на его перьях. А некоторые были оторочены оранжевым, напоминали осенние листья. На спине цвет перьев вдруг становился зелёный, лесной, моховой.

И характер у Капитана был весёлый. Целый день прыгал он по клетке, расшатывал клювом железные прутья или выламывал дверцу. Но больше всего он любил долбить еловые шишки.

Зажав в когтях шишку, он вонзал клюв под каждую чешуинку и доставал оттуда смоляное семечко. Гладкая, оплывшая смолой шишка становилась похожей на растрёпанного воробья. Скоро от неё оставалась одна кочерыжка. Но и кочерыжку Капитан долбил до тех пор, пока не превращал в щепки.

Прикончив все шишки, Капитан принимался долбить бузинную жёрдочку – своего деревянного коня. Яростно цокая, он смело рубил сук, на котором сидел.

Мне захотелось, чтоб Клюквин научился брать семечки из рук. Я взял семечко и просунул его в клетку. Клюквин сразу понял, в чём дело, и отвернулся.

Тогда я сунул семечко в рот и, звонко цокнув, разгрыз его.

Удивительно посмотрел на меня Капитан Клюквин. Во взгляде его были и печаль, и досада, и легкое презрение ко мне.

«Мне от вас ничего не надо», – говорил его взгляд.

Да, Капитан Клюквин имел гордый характер, и я не стал с ним спорить, сдался, бросил семечко в кормушку. Клёст мигом разгрыз его.

– А теперь ещё, – сказал я и просунул в клетку новое семечко.

Капитан Клюквин цокнул, вытянул шею и вдруг схватил семечко.

С тех пор каждый день после утренней песни я кормил его семечками с руки.

Осень между тем сменилась плохонькой зимой. На улице бывал то дождь, то снег, и только в феврале начались морозы. Крыша мелькомбината наконец-таки покрылась снегом.

Кривоклювый Капитан пел целыми днями, и песня его звучала сочно и сильно.

Один раз я случайно оставил клетку открытой.

Капитан сразу вылез из неё и вскарабкался на крышу клетки. С минуту он подбадривал себя песней, а потом решился лететь. Пролетев по комнате, он опустился на стеклянную крышку аквариума и стал разглядывать, что там делается внутри, за стеклом.

Там под светом рефлектора раскинулись тропические водоросли, а между ними плавали королевские тетры – тёмные рыбки, рассечённые золотой полосой.

Подводный мир заворожил клеста. Радостно цокнув, он долбанул в стекло кривым клювом. Вздрогнули королевские тетры, а клёст полетел к окну.

Он ударился головой о стекло и, ошеломленный, упал вниз, на крышу клетки…

В феврале я купил себе гитару и стал разыгрывать пьесы старинных итальянских композиторов. Чаще всего я играл пятый этюд Джульяни.

Этот этюд играют все начинающие гитаристы. Когда его играешь быстро, звуки сливаются, и выходит – вроде ручеёк журчит.

У меня ручейка не получалось, вернее, тёк он слишком уж медленно, но всё-таки дотекал до заключительного аккорда.

Капитан Клюквин отнёсся к моей игре с большим вниманием. Звуки гитары его потрясли. Он даже бросил петь и только изредка восхищенно цокал.

Но скоро он перешёл в наступление. Как только я брал гитару, Клюквин начинал свистеть, стараясь меня заглушить.

Я злился и швырял в клеста пустыми шишками или загонял его в клетку, а клетку накрывал пиджаком. Но и оттуда доносилось зловещее цыканье Капитана.

Когда я выучил этюд и стал играть его получше, Клюквин успокоился. Он пел теперь тише, приноравливаясь к гитаре.

До этого мне казалось, что клёст поёт бестолково и только мешает, но, прислушавшись, я понял, что Капитан Клюквин украшает мою игру таинственными, хвойными, лесными звуками.

Конечно, выглядело всё это не так уж прекрасно – корявая игра на гитаре сопровождалась кривоносым пением, но я пришёл в восторг и мечтал уже выступить с Капитаном в Центральном Доме детей железнодорожников.

Теперь ручеёк потёк более уверенно, и Капитан Клюквин добавлял в него свежую струю.

Он не любил повторяться и всякий раз пел новую песню. Иногда она бывала звонкой и радостной, иногда – печальной.

А я по-прежнему пилил одно и то же.

Каждый день перед заходом солнца Капитан вылетал из клетки, усаживался на аквариум и, пока я настраивал гитару, легонько цокал, прочищая горло.

Солнце постепенно уходило, пряталось за мелькомбинатом, и в комнате становилось сумеречно, только светился аквариум. В сумерках Клюквин пел особенно хорошо, душевно.

Мне нравились наши гитарные вечера, но хотелось, чтоб клёст сидел ко мне поближе, не на аквариуме, а на грифе гитары.

Как-то после утренней песни я не стал его кормить. Капитан Клюквин вылетел из клетки, обшарил шкаф и письменный стол, но не нашёл даже пустой ольховой шишечки. Голодный и злой, он попил из аквариума и вдруг почувствовал запах смолы.

На гитаре, что висела па стене, за ночь выросла шишка, как раз на грифе, на том месте, где находятся колки для натягивания струн. Шишка была свежая, от неё крепко пахло смолой.

Капитан взлетел и, вцепившись в шишку когтями, стал отдирать её от грифа. Однако шишка – хе-хе! – была прикручена проволокой. Пришлось долбить её на месте.

Подождав, пока клёст хорошенько вработается, я стал осторожно снимать с гвоздя гитару.

Капитан зарычал на меня.

Отделив гитару от стены, я плавно повлек её по комнате и через минуту сидел на диване. Гитара была в руках, а на грифе трещал шишкой Капитан Клюквин.

Левая рука моя медленно поползла по грифу, всё ближе подбираясь к шишке. Капитан сердито цокнул, подскочил ко второму ладу и ущипнул меня за палец. Раздраженно помахав крыльями, он пошёл пешком по грифу доколупывать свою шишку.

Ласково взял я первую ноту – задребезжала шишка, а клёст подпрыгнул и зацокал громко и радостно, как лошадь копытами по мостовой.

Оканчивался месяц март.

С крыши мелькомбината свешивались крупные сосульки, облепленные мукой.

В хорошую погоду я выставлял клетку на балкон, и Капитан Клюквин весь день дышал свежим воздухом, пел, клевал снег и сосульки.

На звук его голоса залетали синицы-московки. Они клевали коноплю и сало в кормушках, пересвистываясь с Капитаном.

Иногда синицы садились на крышу клетки и начинали дразнить клеста, сыпали на него снег и тинькали в самое ухо.

Клюквин реагировал на синиц по-капитански. Он воинственно цокал, стараясь ухватить московку за ногу.

Синицы увертывались и хохотали.

Но вот солнце стало припекать как следует, сосульки растаяли. С крыши мелькомбината рабочие скидывали старый серый снег.

Тепло подействовало на Капитана неважно. С кислым видом сидел он на жёрдочке, и я прикрывал его от солнца фанеркой. И синицы стали наводить на него уныние. С их прилётом Клюквин мрачнел, прятал голову в плечи и бросал петь. А когда они улетали, выпускал вдогонку звонкую трель.

В комнате он чувствовал себя даже лучше: аквариум, шишки, гитара – милая, привычная обстановка. По вечерам мы играли пятый этюд Джульяни и глядели на аквариум, как там течет подводная жизнь в тропиках.

В середине апреля Клюквин совсем захандрил. Даже шишки он долбил теперь не с таким яростным интересом.

«Что ж, – думал я, – ему не хватает леса, воздуха. Понесу его в парк, в Сокольники».

В воскресенье отправились мы в парк.

В тени, окруженной ёлками, Клюквин оживился: пел, прыгал по клетке, глядел на макушки деревьев. На свист его подлетали воробьи, подходили поздние лыжники, еле бредущие последним снегом.

Но дома Клюквин скис, вечером даже не вылетел из клетки посидеть на аквариуме – напрасно разыгрывал я пятый этюд Джульяни.

«Дела неважные, – думал я. – Придётся, видно, отпустить Капитана».

Но отпускать его было опасно. Слишком долго просидел Клюквин в клетке. Теперь он мог погибнуть в лесу, от которого отвык.

«Ладно, – решил я. – Пусть сам выбирает».

И вот я устроил в комнате ярмарку: развесил под потолком гирлянды еловых и ольховых шишек, кисти калины и рябины, связанные вениками, повсюду натыкал еловых веток.

Капитан Клюквин следил за мною с интересом. Он весело цокал, удивляясь, видно, моей щедрости.

Потом я вынес клетку на балкон, повесил ее на гвоздик и открыл дверцу. Теперь Капитан мог лететь в комнату, где раскачивались под потолком шишки, где светился аквариум.

Капитан Клюквин вышел на порог клетки, вскарабкался на её крышу, клюнул зачем-то железный прут и… полетел.

С высокого седьмого этажа он полетел было вниз, к мельничному комбинату имени Цюрупы, потом резко повернул, набрал высоту. Мелькнули красные крылья – и Капитан пропал, улетел за наш дом, за пожарную каланчу, к Сокольническому лесу.

Всю весну не снимал я клетку с гвоздя на балконе, а в комнате сохли под потолком связки калины и рябины, гирлянды шишек.

Стояли тёплые майские дни. Каждый вечер я сидел на балконе и наигрывал пятый этюд Джульяни, ожидая Капитана Клюквина.

Поэтесса Елена Липатова назвала свою подборку «Выворот-нашиворот». Это не случайно. Если вы прочтёте первое стихотворение, которое называется «Конец», то поймёте, что в стихах Липатовой, действительно, всё может происходить несколько не так, как в обычном мире. Вот, например, как удивительно написала Лена про жирафа, который смотрит на небо «сверху вверх» – а ведь до чего точно! Или – на что похожа Луна? Оказывается – на чудо!

Есть у Лены стихотворение, которое называется «ПЕСЕНКА, КОТОРУЮ СОЧИНИЛА МOЯ ПИШУЩАЯ МАШИНКА, КОГДА МЕНЯ НЕ БЫЛО ДОМА». В мире Елены Липатовой всякое бывает, так что уже не приходится удивляться, что пишущая машинка сама сочиняет песенку. Я же не устаю удивляться другому – тому, как иногда вроде бы просто, но на самом деле искусно пишутся детские стихи:

Крутится лента туда и сюда,
Буквы стучат вразнобой,
Мудрые мысли и просто слова
Пишутся сами собой…

Буква за буквой – и слово готово.
Это не трудно: Раз-два!
Песенку выдумать проще простого,
Если известны слова.

Елене Липатовой известны какие-то тайные детские слова, которые под её пером превращаются в славные стихи.

Познакомились мы с Леной давным-давно, в 1989 году, на одной из конференций молодых писателей, которые в то время проводил журнал «Костёр». Вскоре после этой конференции у Лены вышла книжка «Дневник ученика 2-б класса Кости Галкина». Несмотря на прозаическое название, это была настоящая книжка стихов, только написанная в форме дневника. Потом Лена печаталась в разных детских журналах, а потом уехала жить в Америку. Но, слава Богу, мир за последние годы невероятно изменился. И мы теперь не удивляемся, а просто радуемся тому, что наши детские стихи пишутся и в далекой от нас Америке. И, кстати, очень неплохо пишутся!

Михаил Яснов

Гале Демыкиной

Каждую субботу с воскресеньем я надеялся, что папа побудет дома. Мы будем болтаться по улицам, сходим в тир, покатаемся на водном велосипеде…

Но мой папа ничего этого не мог. Все воскресные дни напролёт он ходил на курсы изучать летающие тарелки.

Случилось это так. Однажды он выбежал из комнаты и в своих чёрных кожаных шлёпанцах заметался по квартире.

– Люся! – закричал он. – Люся! Где мои туристские ботинки?

– А что за спешка? – спрашивает мама.

– Я уезжаю!

– Куда?

– На Шамбалу! – говорит папа. – Это далёкий горный край. Там живут космические пришельцы. Шамбала зовёт меня.

– Ты в своём уме? – спрашивает мама.

– Я поливал цветок, – сказал папа. – И я его спросил: «Скажи, есть на свете Шамбала, люди не врут?» – И ОН НАКЛОНИЛСЯ! — «А Шамбала меня зовёт?» – НАКЛОНИЛСЯ!!!

– Я сейчас врача вызову, – сказала мама.

– Не веришь?! – вскричал папа. – Идём, я тебе покажу!

Мы зашли в комнату, а из папиного шкафа всё вынуто, и он на кучки раскладывает ледоруб нержавеющий, наш общий карманный фонарик, термос, чай, кипятильник, зубную пасту и зубную щётку.

Папа близко подвёл нас к цветку – к ваньке мокрому на подоконнике, и спрашивает у ваньки:

– Ваня, Шамбала меня зовёт?

Тот не шелохнулся.

– Ну ответь мне, ответь, – стал упрашивать папа. – Ты же мне говорил…

В общем, когда он спросил несколько раз, ванька поклонился.

– Видели? Видели? – закричал папа. – При вас он ещё не очень. А когда мы с ним были одни…

– А где это расположено? – спрашивает мама.

– Горы Гималаи, страна Непал, – гордо и свободно отвечал папа. – Я звонил, узнавал: самолёт в семнадцать сорок.

– Самолёт – КУДА?

– В Катманду!

– Кто тебя там ждёт, в этой Катманду? – Мама встала у двери в прихожей. – Ты и языка-то не знаешь. Ни визы, ни валюты… С инопланетянами собирается встречаться! А у самого ум – как у ребёнка…

Короче, мы отговорили его. Папа плакал в семнадцать сорок, когда улетел самолёт. А наутро взял и записался на курсы изучения летающих тарелок.

Он совсем забросил нас, землян. Он раскрыл сердце космосу. И мы, папины близкие, – я, мама и наша такса Кит – посыпались из его сердца, как горох.

Он смотрел на нас равнодушными глазами, а когда я на даче опился парным молоком, он сказал безо всякого сочувствия:
– Ничего, такова жизнь. Приехал на курорт – погулял – заболел – выздоровел – сел в тюрьму – вышел – женился – поехал на курорт – умер.

Он прекратил добывать еду, позабыл дорогу в прачечную, год не брал в руки веник.

– Я уже не представляю себе папу метущим, – жаловалась мама, – а только мятущимся.

Если он смотрел телевизор, и возникали помехи, папа говорил:
– Летающие тарелки пронеслись над Ореховом-Борисовом в сторону Бирюлёва или Капотни.

Если мама просила его поискать в магазинах носки или ботинки, папа отвечал:
– Я ищу в жизни не ботинки и носки, а контакта с инопланетным разумом.

– Мы одиноки во Вселенной! – кричала на папу мама. – Мы без конца прощупываем космос и никого пока не нащупали!

А папа отвечал:
– Я смеюсь над тобой, Люся! Над твоими убогими представлениями о мире. Знаешь ли ты, что, когда художник рисовал Ленина, Ленин мечтательно посмотрел на небо и сказал: «Наверняка есть другие существа, обитающие на других планетах, обладающие другими органами восприятия из-за разницы давления и температур!»?

На даче в Уваровке у нас украли с крыши трубу, с огорода украли кусты старой чёрной смородины, из колодца украли ведро. Какие-то жучки съели за зиму полдома…

А папа сидел сложа руки на крыльце и говорил нам, что жизнь на Земле появилась не сама. Кто-то привёз нас с иных планет и теперь опекает, как младенцев.

– От обезьян никому не хочется происходить, – грустно говорила мама. – А всем от инопланетян.

А папа думал: попадись ему космический пришелец – хоть в виде мыслящей плесени или океана, краба или инфузории-туфельки, – папа, конечно, вмиг его узнает и распахнёт ему навстречу объятия.

– Миша! Миша! – звала мама папу и такой взгляд давала фиолетовый.

А папа думал: если я встречу представителя внеземных цивилизаций, что спрошу? Откуда вы? Откуда мы? Когда наступит дружба между народами?

А мама то наденет новое платье, то испечёт пирог с надписью: «Привет Михаилу!», то свяжет папе варежки. Как-то раз, чтобы обратить на себя папино внимание, совсем остриглась под лысого.

А папа уставится в окно и смотрит на кучевые облака. Небо в Уваровке на закате стоит перед глазами, как горы. С деревьев облетали листья. Такса Кит бегал за окном, обалдев от шуршания листьев. У него ноги короткие, и шуршание близко, под самым ухом. Листья летели и забывали о дереве, – как папа о нас с мамой и Китом.

– Дальше так жить нельзя! – решил, наконец, папа. – Надо обратиться к космическому разуму через Организацию Объединённых Наций. Я люблю определённость. Я хочу знать: существуют ли инопланетяне?

– Все мы инопланетяне на этой земле, – сказала мама. Она помыла посуду, повесила фартук на гвоздик и… начала исчезать. Прямо на глазах. Она стала как рисунок, будто невидимая мама была обрисована тонкой линией – лиловым карандашом.

Кит задрожал и полез под кровать. Папа насторожился, как боевой конь при звуках трубы. У меня голова пошла кругом.

А мама превратилась в блин. Блин светящийся, огненный и лучистый. Он помаячил из стороны в сторону, вылетел в форточку и с диким грохотом стремглав улетел на небо.

Мы стояли – я, папа, Кит – как окаменелые.

– Профуфукали инопланетянина! – сказал папа.

Он уже хотел кусать локти и рвать на себе волосы. Но наша мама, конечно, вернулась. Приходит со станции с авоськой огурцов.

– Не бойтесь, – говорит. – Никуда не денусь. Не могу же я бросить вас на произвол судьбы.

Кто и где живёт в лесу, каждый знает. Белка живёт на сосне. Если ночью она вдруг выставляет на улицу хвостик, белый пух облаков остаётся на нём.

Ну, и в заячьей норке, уверяю вас, тоже совсем не плохо. Корни трав бормочут над вами. И вы можете там узнать тайну цветка, дерева.

Впрочем, я заговорился. Я начал рассказывать о лесных домиках. А ведь вначале я хотел рассказать просто – кто и где живёт.

Медведь в берлоге, бобёр у ручья, рысь на дереве.

И вот только не известно никому было, где живёт маленький лягушонок. Он жил не в лесу, и каждый вечер уходил куда-то. Возьмёт колокольчик и идёт.

Думали звери, куда он ходит, и говорили самое разное.

Глупый заяц, например, сказал:
– Братцы, он, наверное, ходит в село и спит в скворечнике. А не говорит этого – стесняется. Неудобно ведь лягушонку спать в скворечнике.

Но мудрый медведь сказал:
– Глупости. Наверное, у лягушонка где-то есть прекрасный дом. Но показать он не хочет. Вдруг мы попросимся жить.

И когда спросили лягушонка, он ответил:
– Да, да, только я вас не боюсь. Я боюсь бегемота.

– А что же, тебе жалко своего домика?

– Да нет, – сказал лягушонок, – жалко бегемота.

И тут никто ничего не понял, и все пошли смотреть.

Дом лягушонка был колодец. Свежий смоляной сруб, янтарные капли украшали его. А над срубом, как корабельная мачта, возносился журавль.

– Да это же настоящий дворец, – вздохнул мишка.

– Да, да, – ответил лягушонок.

– А есть ли у него слуги? – запищал заяц. – Ведь у каждого дворца всегда есть слуги. Они в позументах, лентах и треугольных шляпах.

– Нет, – сказал лягушонок, – у этого дворца нет слуг. Но у него есть друг. Маленький мальчик. Каждый вечер я прыгаю в ведро и опускаюсь в свой дом. А утром, когда восходит солнышко, мальчик поднимает меня обратно.

– Теперь я понимаю тебя, – вздохнул мудрый медведь. – Ведь если бегемот опустится в твой дворец, мальчик никогда не сможет его поднять.

– Да, – кивнул лягушонок. – И обоим будет очень грустно.

Ну, вот и всё. Теперь ты понял, о чём эта сказка? О дворце. Да. О медведе. Да. О лягушонке. Да. А еще, может быть, она о том, чтобы никогда, никогда не огорчать никого, даже если им этого хочется.

1944 год. Еще идет война. А я – мальчишка, бегу в школу в самом центре Москвы с противогазной сумной через плечо. В ней – несколько учебников, тетрадок, пенал с карандашом и перьевой ручкой. В ту пору все писали чернилами – этакой жидкостью фиолетового или черного цвета. Маленькие чернильницы стояли на каждой парте. А про шариковую ручку тогда никто и слыхом не слыхивал.
О той далекой жизни я написал несколько рассказов. Вот один из них.

Не скажу, что мы голодали, но есть хотелось постоянно. В школе после второго урока (а может, третьего) прямо в класс нам доставляли в двух мешочках завтрак. Один из них – тот, что побольше – был с бубликами, другой – с простенькими карамельками, обсыпанными сахарным песком, которые за их форму звали подушечками. Учительница шла по проходу между рядами парт и вручала каждому бублик и две карамельки. Никакого чая не предполагалось. Наверное, возникли бы сложности с посудой.

Однажды вместо привычных бубликов и конфет нам принесли плюшки и какую-то зеленую кастрюлю.

– Суп, – послышалось с задних парт.

Сидевший на первой парте Сашка Комаров поднялся, заглянул в кастрюлю и облизнулся.

– Комар, что там? – спросили мы. – Видел?

– Варенье!

– Не варенье, а повидло, – уточнила наша учительница Антонина.

– Значит, все равно варенье, – сказал мой сосед.

– А тебе, Троско, лишь бы поспорить. Последним получишь.

– Последнему больше достанется, – утешил я приятеля.

– И ты туда же, – сердито посмотрела на меня Антонина. – Вот накажу – ничего не получите.

– Не имеет права, – шепнул Троско, – родители деньги платили.

Насчет денег он сказал верно. Завтраки не были бесплатными.

Тем временем страсти вокруг зеленой кастрюли разгорались.

– Как варенье-то будем есть? – с тревогой в голосе проговорил Коля Крученов, по прозвищу Кека.

– Из ладони, – сострил кто-то.

– Как-как? – вмешался Гусь. – Очень просто – макать будем.

Я представил себе картину: все лезут, отпихивая друг друга, к зеленой кастрюле, рты в повидле, оно капает с рук. «Куда прешь?..» – оттаскивают кого-то за волосы. От повидла они слиплись. А тут и кастрюля упала со стола, покатилась по полу…

– Тихомиров, что ты фыркаешь? – слышу вдруг Антонину. – Тебе, кажется, и без сладкого весело.

– Да нет, – говорю, – со сладким веселее.

– Тогда сиди спокойно. – Антонина достала откуда-то ложку, помешала в кастрюле. – Дежурные, раздайте всем по одной булочке!

– А с вареньем-то как? – не унимался Кека.

– Потерпи, Крученов. Все внимательно смотрят и слушают. Из середины булочки нужно немного выщипнуть, а затем… – В левой руке она словно бы держала несуществующую плюшку, пальцами правой руки показывала, как следует выщипывать. – А затем… Крученов, сиди на месте. Что ты встал и открыл рот?.. Сказать что хочешь?

Кека сглотнул слюну, сел.

– А затем я пройду по рядам и положу повидло в углубление, сделанное на булочке. Всем понятно? Постарайтесь не крошить.

Мы старательно взялись за дело, и через минуту Антонина уже двигалась с кастрюлькой вдоль рядов и накладывала по ложке повидла в подготовленные «углубления». Когда же приблизилась она к Крученову, выяснилось, что он выщипал с невероятным усердием свою плюшку: от нее остались лишь тонкие стенки. То ли во вкус вошел, то ли понадеялся, что в такое углубление вместятся аж две-три ложки.

– Крученов, – вздохнув, сказала Антонина, – не смогу я положить тебе больше, чем другим.

– Почему? – заморгал глазами Кека.

– Потому что должно быть у всех поровну.

Она осчастливила его порцией повидла, но тут произошло нечто непредвиденное. Кекина плюшка развалилась, и половина ее вместе с вожделенным лакомством ляпнулась на пол.

Не успели мы и глазом моргнуть, как нерастерявшийся Кека мигом схватил упавшую часть булочки, ею же стер с пола вязкое повидло и сунул все это в рот.

На следующей перемене мы обступили Крученова.

– Кека, пузо не болит?

– Не, – облизнулся он.

– А микробов не боишься? – спросил я (мать всегда пугала меня микробами).

– Там подохнут, – Крученов хлопнул себя по животу.

– Кека, – хитро прищурился вдруг Вадька Лиманов, сын известного музыканта, – а ты с чернилами съел бы, а?

– Давай, – по-деловому ответил Кека.

Вадька полез в парту, вынул из портфеля бутерброд с колбасой. От одного духа и у нас потекли слюнки. Лиманов колбасу оставил себе, а хлебом потянулся к чернильнице.

– Эй, – остановил его Кека. – Я сам буду макать.

Лиманов не возражал. Но колбаса! Какой завораживающий дух распространяла она. И Кека переориентировался.

– Не, – произнес он. – Есть буду с чернилами и с колбасой.

Отступать Вадьке было некуда, но все же он сказал:
– Вначале съешь хлеб с чернилами, потом колбасу получишь. Макай.

Крученов честно окунул уголок хлеба в чернильницу, съел и высунул язык. Мы так и прыснули. Вадька же, показывая пальцем на фиолетовый язык, согнулся, будто его ударили под дых, и просто помирал от хохота.

– Колбасу, – потребовал Кека.

Вадька, не переставая хохотать, протянул ему кружочки колбасы, и Кека мгновенно их слопал. Затем снова продемонстрировал язык.

И вдруг, как по команде, мы перестали смеяться. Кекин лилово-красный язык показался нам страшным. Мне представилось, что с таким языком всплывают утопленники, хотя никогда их не видел. Вадька тоже оборвал свой смех, вытер глаза и тягуче проговорил:
– Умо-ра.

Крученов поглядывал на нас, как ни в чем не бывало, даже с некоторым добродушием. Страшно ему не было: свой язык он не видел.

– Ты это… сходи рот пополощи, – посерьезнев, сказал Вадька.

На следующий день Кека в школу не пришел. Все мы были встревожены. Только и говорили об этом.

– А если он помрет? – балбес и балагур Рудик произнес вслух то, о чем все думали, но не решались сказать.

– Умолкни, – цыкнули на него.

Вадька ходил хмурый. Перед большой переменой он обратился к нам с предложением.

– Ребя, надо навестить Кеку.

И еще он сказал, давайте, мол, отнесем ему бублики. Порешили, что пойдет не весь класс, а человек пять-шесть, не то дошли слухи будто у Кеки мать больно злая: если много народу припрется, может не пустить, даже тряпкой огреть.

Я знал, где живет Крученов, правда, мать его никогда не видел. Во дворе у Кеки была раскуроченная легковушка «Эмка». Между прочим, именно Кека и показал мне первым беспризорную легковушку.

После уроков я повел к Кольке Крученову пять человек. Был среди них и Вадька Лиманов. Бублики мы завернули в газету «Московский большевик», которую сорвали со стенда, неподалеку от школы Когда мы пришли в Кекин двор, Лиманов, остановившись возле «Эмки» сказал:
– Ребя, я вас здесь подожду, а?

Гордый, насмешливый Вадька произнес это так просительно, так заискивающе, что мы не могли ему отказать. Чем ближе подходили мы к подъезду Кеки тем медленнее становился наш шаг. Подумалось, с вдруг мы услышим сейчас: «Идите скорее в больницу. Он умирает». Я представил, как будет о нем написано в нашей классной газете «За дело Ленина-Сталина!». Сочинять, наверное, поручат Вовке Троско и мне. Не зря Антонина говорит, когда сердится, что мы с ним уж больно умные стали. А я где-то читал, что в гневе говорят правду в глаза. Напишем, значит, примерно так: «Мы все его любили и дружески звали Кекой, и он нас всех любил, с больше всего любил булочки с повидлом. Он учился не очень хорошо, но и не совсем плохо. Коля Крученов был очень смелый, никто, кроме него не мог есть хлеб с чернилами, а он съел, отчего пал смертью храбрых. Мы его никогда не забудем, особенно, когда будем макать ручки в чернильницу. Кека жил, Кека жив, Кека будет жить!»

Последняя фраза мне особенно понравилась. От нее веяло чем-то взрослым, крепким, настоящим. А назовем заметку как-нибудь пострашнее, например, «ЧЕРНИЛЬНАЯ СМЕРТЬ». Антонина прослезится, когда прочтет, и скажет «Молодцы, вы будете теперь всегда писать о своих павших товарищах».

Потом я стал думать, какое правильнее употребить слово «павших» или «падших»? Путного объяснения в их разнице не нашел и подумал, что Антонина сможет обойтись и без этих слов, а просто сказать: «…о своих товарищах, которые так рано померли». И пока я поднимался по лестнице, мне до того стало жаль всех моих товарищей, которые скоро помрут и особенно Кеку, что из глаз моих вот-вот должны были брызнуть слезы. Но брызнуть они не успели, потому что на наш стук в дверь вышла Кекина мать. Она была действительно с тряпкой и спросила, что нам нужно. Я поспешил отдать ей «Московского большевика» с бубликами и робко спросил, как себя чувствует Коля.

Мать тряпкой не огрела, но взгляд ее был хмурый.

– Сколько за них платить?

– Нисколько. Это ему так.

– Так?.. – недоумевающе произнесла она. – За что же – так?

Я чуть было не сказал: «За храбрость», но проговорил:

– Пусть поправляется, не болеет.

– Типун тебе на язык. Да он здоров, как конь. Жрать бы ему только. А за баранки спасибо. Он их любит. К празднику, что ли, подкинули?

Разъяснять не имело смысла и я сказал:
– Ага!.. А где он сам, Колька-то?

– Ладно, – произнесла она и посмотрела на тряпку, с которой натекла лужица. – Вы идите, гуляйте, а он делом занят.

– Каким делом?

– В очереди мы с ним стоим. С утра. За мукой. Понял?

– А очередь где? – спросил я и покосился на тряпку.

– Булочную на углу Столешникова знаете? Там он. Вот номер – она показала свою ладонь, где несмывающимся химическим карандашом была написана цифра 1574. – Запомнишь? А я пол домою, приду.

В Столешников мы решили не ходить. Вадька Лиманов бросился нам навстречу, как только мы вышли из подъезда:
– Ну что – жив?

– Помирает от скуки.

– Как?

– В очереди за мукой. Можешь пойти к нему – развеселишь. Номер запомни: тысяча пятьсот семьдесят четыре.

– Умо-ора, – сплюнул сын известного музыканта. – А бублики что назад не забрали?

Не ответив, мы двинулись к раскуроченной легковушке. Эх, и досталось же ей в тот раз от нашего визита.

Беспечная корова
По имени Петрова
Цветочки собирала у реки
И песенку мычала,
Причём не замечала,
Что рядом чинят сети рыбаки.
Запутавшись, корова
Сама себе сурово
Сказала: «Всё, Петрова!
Тебя поймали в сеть!
Допрыгалась, корова!
Уха, считай, готова.
Но ты должна, Петрова,
Красиво умереть:
Чтобы врагу ни слова,
И только громче петь».
А рыбаки сказали:
«Тьфу… не было печали!..
Теперь уже едва ли
Починишь эту сеть.
Опять бежать за новой…
Ну надо же! Кор-рова!
…И рыбу распугала.
А ну, кончай реветь!»

Перевод Григория Кружкова

Добро пожаловать, сэр Бом!
Вам чай с лимоном? С молоком?
Ах! Что это? Разбилась чашка?
Но вы не обожглись, бедняжка?
Позвольте, я вас промокну…
Пустяк! Возьмем еще одну,
Я сам частенько их роняю.
Не огорчайтесь! Выпьем чаю.
Как там ваш родственник, сэр Бом? –
Ну, тот, что пробил стенку лбом, –
Встает с постели понемногу?
Ну, слава богу, слава богу…
Поосторожней, сэр! Ваш стул!..
Как он ужасно громыхнул!
Вы не ушиблись? Просто счастье!
Что – снова склеить эти части?
Не стоит, стул был старый – он
Елизаветинских времен.
Там вензель был на верхней планке.
Оставьте на полу останки!
Забудемте про старину;
Давайте подойдем к окну.
Тут вся стена плющом увита.
Куда вы, сэр?!
Окно закрыто!!!
Вы не порезались стеклом?
Нет? Это – чудо, милый Бом!
Я показать хотел вам что-то.
Вот эта ваза – терракота –
Довольна ценная…была.
Ну, ничего! Нога цела?
Я рад, что вы знаток фарфора.
Уже уходите? Так скоро?
Почаще к нам!
Всегда вас ждем!
До встречи, дорогой сэр Бом!

Один мальчик поехал на лошади в лес за грибами.

Слез он с коня и наклонился, чтобы сорвать сыроежку, а лошадь гриб проглотила.

– Ты чего делаешь! – возмутился мальчик.

– А я очень люблю грибы, – объяснила лошадь.

– Хорошо, – согласился мальчик, – ешь грибы, а я буду собирать ягоды.

Только он наклонился за черникой, а конь проглотил весь куст.

– Я, – сказал он, – и ягоды очень люблю.

– Ладно, – махнул рукой мальчик, – ты ешь грибы и ягоды, а я буду собирать хворост.

Только он наклонился за сучьями, а лошадь и их проглотила.

Обиделся мальчик, хотел сесть на коня, чтобы поскакать домой, а лошадь взяла и проглотила сама себя.

Мальчик тяжело вздохнул и пошёл домой пешком. Только добрался до дома, как прискакала съеденная лошадь, выплюнула себя обратно и говорит:

— Поехали в лес за грибами.

Сапогам тоже нужна еда. Правда, не всегда, не каждый день, как людям и животным. Примерно через год, как их купят и наденут, сапоги начинают просить еду. Они открывают носки, которые им служат ртом. Но где же её взять? Приходится и дальше голодать. Потом они просят есть всё настойчивее, и, наконец, уже требуют, отказываются ходить, набивают рты камушками, цепляются за траву. И тогда хозяева, как ни любят они свою обувь, выбрасывают её. Потому что никто не знает, как готовить еду для сапог и туфель.

Но однажды цыган, у которого нет голоса, чтобы петь, придумал, чем можно накормить сапоги. Он насобирал разных трав, сгрёб в кучу резиновые мячики, вылил в один котел масло, вино и варенье. Всё перемешал, долго-долго варил, потом остужал, вновь варил, опять остужал… Всё это продолжалось дней пять. А потом Цыган заперся в тайной комнате и добавил в свою смесь что-то ещё, очень секретное. Так получилась еда для сапог.

Надо было видеть эту очередь, в которую встали голодные сапоги. Они за сотни километров чуяли запах изобретения Цыгана. С тех пор вся голодная обувь находит его в любом месте на земле.

Удивительные случаи из жизни таинственных существ, живущих среди нас 

Шумок

Жил-был Шумок. Шума от него было немного. Он же маленький. Пошумит-пошумит и перестанет, пошумит-пошумит и перестанет. Это днем.

А ночью ему снилось, будто он уже взрослый, сильный Шум.

– А-га-га! О-го-го! Ба-ба-ба! – кричал он гулким басом. – Ха-ха-ха!

И всем соседям спросонья казалось, что их дом рушится. Они вскакивали с кроватей и начинали вязать вещи в узлы.

Потом кто-то догадывался:

– А-а-а… Это же Шумок кричит во сне.

И тогда кое-кто начинал возмущаться:

– Безобразие! Поспать не дадут! Сколько это будет продолжаться?

И тут кто-нибудь говорил:

– Потерпите немного. Скоро Шумок станет взрослым Шумом. И будет видеть сны про детство. Кричать и гоготать во сне перестанет. Только иногда, может быть, заплачет. Негро-о-мко так…

Чем питаются шумы

На завтрак Шумок съел три хлопка, два стука, один скрип. И запил все это тонким писком.

Мама-Шумиха сжевала лязг трамвая, тарахтенье трактора и гуденье паровоза.

Папа-Шум проглотил гул самолета и грохотанье грома.

А потом им всем захотелось чего-нибудь сладенького. Смеха, например. И они отправились в кинотеатр на веселые мультики.

Там они целый час давились смехом зрителей и съели так много сладкого, что у них разболелись животы. Жалобно постанывая – ой-ой-ой.., – Шумок, Шумиха и Шум вернулись домой, забрались в свои кровати и заснули.

Поэтому весь вечер и всю ночь в Городе царила молчаливая Тишина.

Младший братик
Задал мне вопрос:
– Кто такой
Грач-Муха-Орло-Ос?

Я сначала
Не сообразил –
И сестрёнку
Старшую спросил.

А сестрёнка
Мне и говорит:
– Может это –
Доктор Айболит?

Я, смеясь, воскликнул:
– Анекдот!
Точно, доктор.
Да совсем не тот!

Ха-ха-ха –
Грач-Муха-Орло-Ос –
Это врач.
Врач Ухо-Горло-Нос!!!

Бизон

Жарко бедному бизону. 
Он одет не по сезону. 
Ходит, бедный, мается:
Шуба не снимается.

Корова

Хохочут чайки надо мной. 
А что во мне смешного? 
Стою над пенною волной, 
Корова как корова.

Загадки

*
Кто гуляет по траве 
С вешалкой на голове?

(Лось)

*
В клетке три матраса 
Едят сырое мясо.

(Тигры)

Наши шефы, шестой «а», соревновались с шестым «б» – кто лучше и быстрее поможет одеться в раздевалке своим подшефным. И вот после звонка мы помчались в раздевалку, и тут началось это одевалочное соревнование.

Два шестых уже ждали своих первоклассников. Очень строгое жюри устроилось на подоконнике, чтобы лучше видеть. Пятьсотсвечовые лампочки вкрутили дополнительно к дневному свету. Самодятельный школьный струнный оркестр расположился невдалеке. Оркестр грянул – и пошло! Ох, что тут было!

Моим шефом был Светик Костров. Он очень волновался. Как только я подбежал к нему, он заорал:

– Давай ногу! Ну! Ногу давай! Суй в ботинок ногу и не рассуждай, малыш! Нужно быстрей! Ты быстрей можешь? Ну! – С трудом он запихивал мою левую ногу в правый ботинок, и я не рассуждал.

– Не везёт, вот напасть! – ворчал он и тряс меня за ногу изо всех сил. Но я держался за вешалку и не падал. Вешалка качалась, и сверху падали шапки.

– Давай другую ногу! Побыстрей! Ну! И не рассуждать!

– Как же я тебе другую ногу дам? – сказал я. – На чём же я тогда стоять буду?

– Не рассуждай, малыш, много ты понимаешь!

– Отпусти мою ту ногу, – сказал я, – тогда я тебе дам эту.

– Ну, быстрей давай, не рассуждай!

Теперь он стал напяливать левый ботинок на мою правую ногу. И я ему сказал об этом.

– Не заметят, – отвечал он, – раньше нужно было, говорить, малыш! Не время рассуждать, пойми. Где шапка? Шапка где твоя?

– Да вон Васька её нацепил.

– Чего это он? Ну, даёт! Ладно. Некогда тут рассуждать. Бери Васькину! И побыстрей!

– А Васькину вон только что сейчас Пчёлкин надел…

– Хватай тогда Пчёлкина шапку. Быстрей! Где она? Какая? Покажи мне. Вот не ожидал… никак не ожидал, что может так с шапками получиться!

– И пчёлкиной уже нет, – говорю, – ни одной шапки нет, все расхватали…

– Без шапки иди! На авось! Выручай своего шефа! Что творится! Мы пропали! Проиграли! Вот досада… Э-э-э-эх! – Он очень суетился и вспотел.

Светик ловко надел на меня пальто, и пальто было тоже чужое. И я сказал ему об этом.

– Не снимать же его, малыш! Где мы тут сейчас найдём другое? Бодрей держись! Не дрейфь! Улыбайся жюри! Как будто ты в своём пальто! Давай!

И я побежал. На авось.

Пальто толстяка Вовки Ивина висело на мне мешком. Нестерпимо жали мои собственные ботинки.

– Здравствуйте, – сказал я жюри.

– У тебя с одеждой всё в порядке? – спросил член жюри.

– Так точно, всё в порядке, – сказал я по-военному.

Он смотрел на моё пальто, а я ему улыбался.

– А где шапка? – спросил он.

– А я закалённый, – сказал я, улыбаясь.

– Как это понять?

– Я в школу без шапки пришёл, – сказал я, улыбаясь.

– Ишь ты, предусмотрительный, – сказал член жюри.

– Так точно, предусмотрительный, – сказал я по-военному.

– И всегда ходишь в школу без шапки? – спросил член жюри.

– Всегда, – сказал я, улыбаясь.

– Ишь ты, – повторил член жюри. Он не знал, как со мной поступить: засчитывать или не засчитывать, и внимательно посмотрел на мои ботинки, – зашнурованы неплохо, ишь, ты!

– Неплохо, – сказал я.

– Так все без шапок придут, – сказал он.

– Придут, – сказал я.

Тогда он сказал (в какой раз!):

– Ишь ты!.. – и добавил: – Иди.

Но другой член жюри спросил:

– Ты своё пальто надел?

В это время подскочил Вовка Ивин в моём пальто. И все члены жюри зароптали на своего придирчивого товарища, чтобы он не задерживал молодцов, которые чуть ли не самыми первыми оказались одетыми. И тогда придирчивый член жюри тоже мне улыбнулся понимающе.

Я нашёл Ваську и сказал ему:

– Побольше бы таких соревнований – тогда бы все мы научились надевать свои собственные вещи быстро, как военные по тревоге.

И Васька согласился.

– Быстрые, Костров, у вас ребятки! – сказал придирчивый член жюри моему шефу.

Светик застеснялся, надо же! Слезу даже смахнул. Подбежал ко мне, руку пожал. И то же самое сказал: побольше бы таких соревнований, в другой раз не подкачаем.

– Ни за что не подкачаем в другой раз, – сказал я.

Вдруг объявили:

«Представителям шестого «а» вместе с подшефными выйти на середину круга и пусть ваши ловкие и быстрые ребятки пройдут под гром оркестра, чтобы мы все могли на них полюбоваться».

Самодеятельный струнный оркестр из всех своих балалаек грянул марш, а мы зашагали по кругу.

Жали мои ботинки ужасно, и Вовкино пальто болталось на мне и крутилось. С Вовки валилась шапка, и он поминутно её поправлял. И с другими нашими ребятами тоже творилось невообразимое. Ведь я был не один в жалком виде.

– Шагай, не рассуждай, малыш, – сказал мне Свет Костров.

Кругом все хохотали.

И тогда мы с Вовкой засмеялись со всеми вместе.

(Из сборника сказок «Разноцветный мост»)

Мы с Ладиком решили полететь к солнцу.

– Оно такое яркое, тёплое,– говорил лисёнок.– Я очень люблю подставлять свой нос под его лучи.

Лисёнок так горячо просил меня полететь к солнцу, что я согласился.

Только мы не знали, как это сделать.

– Давай заберёмся на крышу самого-самого-самого высокого дома и прыгнем… А?! – предложил Ладик. – Прыгнем прямо на солнце.

Мы пошли искать самый-самый-самый высокий дом в городе. Мы шли по улице и считали этажи: раз, два, три, четыре, пять… восемь… одиннадцать…

– Ладик, ты неправильно считаешь… И вообще, ты забыл наши волшебные слова: «Что было бы, если бы…»

Как только я их произнёс, мы оказались рядом с очень серьёзным мальчиком в очках. Он вертел в руках большую кастрюлю.

– Ты кто? – спросил я.

– Витя Машкин, изобретатель.

– А что ты изобретаешь?

– Косилку для травы.

Витя Машкин приделал к кастрюле колёса, а впереди электробритву.

– Папина, – пояснил Витя.

– Но мы хотели бы полететь на солнце, – сказал Ладик.

– Можно, – кратко согласился Машкин. Он был крайне неразговорчивый.

Машкин вынес из дома деревянные лопасти, плоскую металлическую коробку с железным колесом, а ещё мясорубку, кожаный привод и шлем. К винтам мясорубки он приделал длинные лопасти.

– Садитесь! – приказал Машкии и надел шлем.

Мы залезли в кастрюлю.

Машкин крутанул ручку мясорубки. Завертелись лопасти.

– А зачем коробка с колесом? – спросил Ладик.

– Солнечные батареи. Мы подключим их ближе к солнцу, там они активно заработают.

Кастрюля начала медленно подниматься… Вот мы достигли второго этажа дома, третьего, четвёртого…

– Ура! Летим! – закричал Ладик.

Машкин молча, не глядя по сторонам, крутил и крутил ручку мясорубки. Вот уж город остался внизу. Дома сделались маленькими, а люди просто как букашки.

Солнце приближалось. Машкин подключил привод к солнечным батареям. Лопасти заработали с невероятной быстротой, перед нашими глазами возникло сплошное радужное колесо. Оно бешено крутилось, сильнее, сильнее, сильнее… Эх, Машкин не всё расчислил! Раздался резкий треск – колесо исчезло, сломанные лопасти отвалились. Наступила полная тишина. Мы стали стремительно падать вниз…

– Боюсь! Боюсь! – закричал Ладик.

Но я успел сказать наши волшебные слова: «Что было бы, если бы…» И мы сразу оказались у нас в доме, к величайшему удивлению папы и мамы, прямо посреди стола.

Вадик – математик.
Днём и ночью Вадик
Думает, решает
Равенство одно…
И на стенах пишет,
И на стекла дышит.
А не помешают, –
На скамье, в кино.

На полях тетрадок
Водит ручкой Вадик.
Острым – на перилах,
Углем – на стене.
Равенство простое,
Но решить такое
Могут только двое
И наедине.

А + В =
Вот как называется
Равенство, которое,
Только назови,
Всякий догадается,
Что опять решается
Равенство великое,
Равенство любви.

Детство

Какое детство было у меня...
Щербатый шкаф, вода в ведре застыла,
И мама до рассвета уходила,
И не любила я начало дня.

В те дни наш двор был тих, нахмурен, слеп,
Веселых игр я словно и не знала,
Я только помню: мама кровь сдавала
И после приносила серый хлеб.

Но вечером мы грелись у огня.
Домишко наш тонул в трамвайном звоне...
Я окуналась в мамины ладони,
И, значит, детство было у меня.

Зонтик

Мой зонтик - словно птица
Над ливнем голубым,
летит куда-то, мчится,
А я спешу за ним.

Он легче, чем былинка,
И, если захочу,
Я с зонтиком в обнимку
Над миром полечу.

Раскрашен и расцвечен
Мой зонтик в чудный цвет,
И кажется, что вечен
Весь этот белый свет,

Где облака не тают
И всё горит звезда,
Где зонтики летают
Неведомо куда.

Над равниной висел зной. Каждое слабое движение воздуха поднимало жёлтые тучи пыли. Они вытягивались по ветру и, медленно оседая, исчезали, гасли.

Неподвижный розовый воздух лежал над выгоревшей саванной. Он лежал тяжёлой раскалённой плитой. Травы пожухли и полегли. Дно пересохших небольших рек покрылось, как паутиной, сетью трещин.

Одинокие чёрные грифы кляксами висели в побелевшем небе. Они парили над равниной, высматривая трупы павших животных.

На пыльных глинистых дорогах, которые в разных направлениях пересекают равнину, стоят автомобили с туристами. Осоловевшие от зноя, до пояса раздетые, с зелёными от защитных козырьков лицами, обвешанные фотоаппаратами, с видеокамерами на плече, люди ждут.

И вот, наконец, на востоке поднимается медленное, коричневое облако. Слышится неясный, похожий на рокот прибоя, шум. Люди в автомашинах сразу же зашевелились. Заурчали моторы. Автомашины выкатываются вперёд, занимая места на вершинах холмов и на обрывах.

Показались первые стада антилоп. За ними – всё более плотные и протяжённые. Стада смыкаются, накатываются друг на друга. Живой вал катится по равнине. Ручейками текут огненно-рыжие импала. Плотно, без промежутков, касаясь друг друга боками, плывут иссиня-чёрные гну. Полосатые запыленные зебры маршируют рядами, как кавалерия. Остро пахнущий живой поток стремится на запад. Первые ряды давно уже скрылись за горизонтом, а конца движению всё не видно.

Пораженные невиданным зрелищем, люди в автомашинах притихли, перестали щёлкать фотоаппаратами и стрекотать камерами. Они стоят в автомобилях навытяжку и молчат.

Засуха гонит обитателей саванны на запад к воде, к устьям непересыхающих рек Нгуаби и Мбаланкета.

Время медленно движется. Оно тянется, как слюна. Наконец, проходит несколько часов, и ток животных начинает иссякать. Сквозь коричневое облако, висящее над равниной, пробивается радужное солнце. Оно висит, окруженное зелёными и оранжевыми кольцами над выбитой, перемешанной с соломой и испражнениями землёй.

И тогда люди приходят в себя. Но они уже увидели что-то новое и заволновались. Снова жужжат видеокамеры, все объективы направлены вниз. В долине показались хищники. Львы, шакалы, гиены бредут следом за ушедшими стадами. Они идут, с трудом неся отвисшие, полные пищи животы.

Первые хищники смешались с больными и отставшими антилопами. Звери сыты и не торопятся. Они знают: несколько дней еды будет в избытке.

В нашей машине, кроме меня и моего друга, смотрителя заповедника Джека Оуена, сидят ещё немцы, две семьи. Обессиленная, хромая зебра, подломив ноги, рухнула в пыль. Около неё прилегло семейство львов.

– Они её разорвут, надо что-то делать. Ну, сделай что-нибудь! – говорит немка, обращаясь к мужу. У мужа лицензия на право охоты и двуствольный винчестер с оптическим прицелом.

Женщина не перестаёт умолять. Мужчина нехотя поднимает ружье. Джек отводит его ствол в сторону.

– Не вмешивайтесь, – говорит он. – Не пытайтесь в один миг изменять то, чему звери научились за сотню тысяч лет. Законы саванны нельзя сделать лучше или хуже. Они такие, как есть.

Начинает дуть слабый восточный ветер. Он поднимает над равниной оранжевые столбы смерчей. Кренясь и падая, они движутся следом за ушедшими стадами. Туда, где антилоп ждут спасительные воды двух рек.

Жил некогда в Стамбуле мальчик по имени Паша.

Подрос Паша и сказал родителям:
– Схожу-ка я за три моря, на мир посмотрю.

Собрался и пошёл. День шёл, два шёл. На третий день потемнело небо – прилетела громадная птица Рух. Клювом загнутым защёлкала, когтями острыми замахала.

Присел Паша, голову руками закрыл.

Спросила птица:
– Юноша, как тебя зовут?

– Паша.

Птица достала из-под крыла большой мешок и уронила к ногам Паши:
– Это тебе.

А в мешке золото было.

Удивился Паша:
– За что?

– Долг платежом красен. Много лет назад один турецкий паша спас мне жизнь. Я тогда только-только из яйца вылупилась и летать ещё не умела. Поймали меня охотники и обрадовались: «Поджарим птичку на обед!» А этот паша мимо на верблюде проезжал. Сказал им: «Знаете, что с вами потом случится? РУХнете, как подкошенные. Это же птенец РУХ».

Охотники испугались: «А мы не знали. Заберите от нас эту кошмарную птицу». Он выпустил меня на волю: поставил в чистом поле и ногой поддал. После того я поклялась отблагодарить первого встречного пашу.

Попробовал Паша мешок приподнять – с места не сдвинул.

Птица его научила:
– Обхвати мешок руками, а я тебе помогу.

Паша послушался. Птица пнула его своей огромной ногой – и юноша полетел в небо, только ветер в ушах засвистел.

Перелетел через три моря и шлёпнулся под окном белоснежного дворца. Забрался Паша на мешок и заглянул в окно. То была спальня луноликой принцессы Земфиры. Принцесса заплетала перед зеркалом косы. Увидала в зеркале лицо неизвестного мужчины и за кинжал схватилась. Наставила на Пашу кинжал и спросила:
– Юноша, как тебя зовут?

– Паша.

– Ах! – вскрикнула Земфира и поцеловала Пашу. Сладок был её поцелуй.

Удивился Паша:
– За что?

– Долг платежом красен. Однажды мне приснился сон, будто меня похитили дикие разбойники. Увезли в пустыню и сказали: «Рахат-лукум мы ели, халву ели, а земфиру нет. Съедим её!». Мимо проезжал турецкий паша. Услышал речи разбойников и чуть с верблюда от смеха не упал. Паша объяснил им: «Земфира – женское имя, а сладость называется зефиром».

Вынул из седельной сумки кулёк зефира и дал разбойникам попробовать по штучке. Они ещё попросили, а он кулёк за спину спрятал: «Я вам весь кулёк отдам, а вы мне за это отдайте девушку». Отвез меня домой и на прощание трижды поцеловал. Проснувшись, я поклялась вернуть эти поцелуи первому встречному паше…

Принцесса посмотрела на красивого юношу и поспешила сказать:
– Нет, я забыла. Он меня сто раз поцеловал. Так что я должна тебе ещё девяносто девять поцелуев.

На шестьдесят шестом поцелуе распахнулась дверь, и в спальню ворвался разъяренный отец принцессы:
– О дочь моя! Что за мешок стоит под твоим окном? Я споткнулся об него в темноте, – падишах потер ушибленную ногу. – И кто этот юноша?

Принцесса потупила глаза:
– Это Паша.

А Паша сказал:
– Это мой мешок. В мешке золото. А Земфира должна мне ещё тридцать четыре поцелуя.

Принцесса топнула ногой:
– Нет, тридцать восемь! Ты неправильно считал. Сначала я целовала вполсилы. И вообще, мы сбились со счёта. А когда сбиваются, то начинают с начала.

Падишах попятился к двери:
– Ухожу, ухожу!

Наступила ночь. Падишах считал под окном золотые монеты:
– Триста шестьдесят пять, триста шестьдесят шесть…

Паша вёл счёт поцелуям:
– Триста шестьдесят семь, триста шестьдесят восемь…

А на чёрном бархате небосвода одна за другой загорались звезды: триста шестьдесят девятая, триста семидесятая…

Однажды сидел Кукумбер на столе в редакции, болтал ногами и смотрел, как две наши художницы Ани верстают новый номер. Вдруг его заинтересовал янтарный кулон на шее Ани-младшей.
– Что это? Леденец? – спросил он и облизнулся.
– Кто же леденцы на шее носит? – засмеялась Аня-старшая. – Им место за щекой. Это янтарь. Иди сюда, почитай, здесь как раз о нем написано.
Кукумбер устроился перед экраном и стал читать, а две Ани, воспользовавшись вынужденной паузой, пошли пить чай. С леденцами, разумеется.

Как известно, короли, рыцари, а также породистые собаки и кошки очень гордятся своим происхождением. Точнее, собакам и кошкам всё равно, их родословной гордятся хозяева. Но знаете ли вы, что самая обычная, хорошо знакомая вещь может иметь историю, которой позавидовал бы любой король. Взять хотя бы… янтарные бусы, оставленные мамой на столике у зеркала.

Жёлто-медовые бусины кажутся теплыми, словно в них спрятались солнечные зайчики, такое мягкое сияние исходит от них. Недаром янтарь называют ещё солнечным камнем. А сколько тайн, легенд окружают янтарь!

Много веков назад в Древней Греции родился миф о Фаэтоне, сыне бога солнца Гелиоса. Каждое утро Гелиос на своей сверкающей колеснице совершает ежедневный путь по небосводу. Но однажды юный Фаэтон захотел сам прокатиться по небу на солнечной колеснице. Но не смог справиться с могучими, златогривыми конями. Колесница то взмывала к звездам, и тогда Землю сковывала стужа, то опускалась совсем низко, и на Земле горели леса, кипели реки и моря, а скалы трескались от страшной жары…И тогда главный олимпийский бог Зевс, чтобы спасти Землю, молнией разбил колесницу. Юный Фаэтон погиб. Мать и сестры горько оплакивали его смерть, а потом превратились в высокие деревья. Их слезы падали в холодную воду и превращались в янтарь.

А вот в Прибалтике рассказывают такую легенду. Прекрасная Юрате, морская царевна, полюбила юношу – бедного рыбака. И привела его в свой подводный сверкающий дворец из янтаря. Но отец Юраты, грозный бог Перкунас, был в ярости. Как его дочь посмела полюбить простого рыбака! И ударом молнии разбил янтарный дворец. Вот с тех пор и находят люди на берегах балтийского моря кусочки янтаря, – все, что осталось от чудесного подводного дворца Юрате…

А теперь откроем первую тайну маминых бус: янтарь – вовсе не камень, а застывшая смола древних хвойных деревьев. Они росли когда-то на месте современных морей. В древнерусских летописях янтарь называют «бел-горюч камень алатырь», в Италии – амбра, в Германии – бернштайн, а в Греции – электрон. Древние греки обратили внимание, что если янтарь натереть шерстью, то он притягивает разные ворсинки, шерстинки, нити. Слово «электрон» можно перевести с древнегреческого языка как «собиратель», «подбирающий». Вот, кстати, почему древние воришки, «подбирающие» всё, что плохо лежит, считали янтарь своим амулетом-покровителем. А в средние века врач Гильберт назвал это свойство притягивать «электриконом». Потом уже появились слова «электричество», «электроника» и другие. Но и это ещё не все чудеса солнечного камня.

В янтаре иногда находят разных мошек и букашек. Но как же они попали внутрь, оказались в янтарном плену? Много-много веков назад они прилипли к капелькам смолы и не смогли выбраться. Можно сказать, что они «влипли в историю». У древнеримского поэта Марциала есть стихи:

В тени гуляя, муравей
В прилипчивой смоле завяз ногой своей,
Хотя он у людей был в жизнь свою презренный,
По смерти в янтаре у них стал драгоценный.
(перевод М.В. Ломоносова)

И действительно, такой янтарь – с сувенирами из прошлого – ценится гораздо дороже. Однажды в куске янтаря нашли целую ящерку и даже большую, яркую бабочку с размахом крыльев более 14 сантиметров. А для ученых такой янтарь – настоящий клад, по находкам в янтаре они определили более 300 видов различных насекомых, живших когда-то на нашей планете.

Янтарь иногда называют «морским ладаном». Ведь янтарные крошки используют в церковных обрядах вместо настоящего ладана – смолы некоторых растений. И люди с удивлением замечали, что после посещения храма или церкви, где в кадилах курился «янтарный ладан» у многих исчезал кашель. Для верующих людей это настоящее чудо. Но всё дело в том, что янтарный дымок обладает антисептическим, антимикробным свойством. Ещё древнегреческий врач Клавдий Гаден изучал удивительные свойства янтаря и первым создал так называемую янтарную кислоту, её используют для приготовления некоторых лекарств.

Но есть у янтаря тайны ещё не разгаданные. Например, тайна прекрасного звучания знаменитых скрипок итальянских мастеров 17 и 18 веков Нико Амати и Антонио Страдивари. Некоторые исследователи считают, что секрет кроется в янтарном лаке, которым мастера покрывали свои музыкальные инструменты. И до сих пор не найдена удивительная «Янтарная комната» из Царскосельского дворца, подаренная Петру I и пропавшая в годы Великой Отечественной войны.

Современные мастера сотворили настоящее чудо – они восстановили «Янтарную комнату» во всей красе, и мы вновь можем ею любоваться.

О солнечном камне написано много книг. А мы в конце нашего рассказа лишь напомним, что янтарь может быть не только жёлтого, медового цвета, но и голубым, зелёным, белым и даже чёрным. Всё зависит от различных веществ, попавших в ископаемую смолу.

Пищит надо иной
Некусачий комар.
Стою и не знаю:
Что делать?
Кошмар! –
Кусачего хлопнуть, –
За дело ему!
А с этим как быть?
Ну совсем не пойму!
Поёт он!
Танцует!
Взвивается ввысь!
Весёлый, счастливый…
Пожалуйста,
Брысь!

    - Стой, кто идёт?
    - Таракан.
    А в сундучке - мой баян.

    - Стой, кто идёт?
    - Светлячок.
    Скрипка при мне и смычок.

    - Стой, кто идёт?
    - Короед.
    Вот мой веселый кларнет.

    - Стой, кто идёт?
    - Бегемот...
    - Нет, бегемот, ты не в счёт,
    Знать не желаешь ты нот,
    Громко поёшь, но фальшиво.
    Уж извини, бегемот,
    Ты не из нашего трио.

    Он им в ответ:
    - Господа,
    Мне ваших лавров не надо,
    Но, может быть, иногда
    Я вам сгожусь как эстрада?

(Из серии «Квак И Жаб»)

Перевод Марины Бородицкой

Пришёл однажды Квак в гости к Жабу, а тот на крылечке сидит и смотрит вдаль.

— Ты чего, — Квак спрашивает, — такой грустный?

— Время такое, — вздохнул Жаб. – Сейчас почту принесут. В это время я всегда сижу на крыльце, и мне ужасно грустно.

— Почему? – не понял Квак.

— Да потому, что мне никогда ничего не приносят!

— Никогда? – переспросил Квак.

— Никогда-никогда, — снова вздохнул Жаб. – Никто на свете не пишет мне писем, и в моем почтовом ящике всегда пусто, и каждый раз я жду напрасно, и для меня это самое грустное время дня.

Тогда Квак тоже уселся на крыльцо, и они стали грустить вместе.

А потом Квак сказал:

— Знаешь, Жабик, мне пора. Срочное дело!

И побежал домой.

Дома он отыскал карандаш и листок бумаги. Потом сел за стол и стал писать. Потом положил листок в конверт, а на конверте вывел:

«ПИСЬМО ДЛЯ ЖАБА»

Квак выбежал на улицу. Мимо как раз проползала знакомая улитка.

— Слушай, будь другом, — попросил её Квак, — отнеси это письмо к Жабу и опусти в почтовый ящик.

— Ага, — кивнула улитка, — я мигом.

Квак опять помчался к Жабу, а тот уже улёгся подремать.

— Жабик, дружище! – закричал с порога Квак, — может, посидим ещё на крылечке, подождём, пока почту принесут?

— Нет уж, хватит, надоело мне ждать.

И Жаб отвернулся к стене.

Квак поглядел из окошка на почтовый ящик. Улитки нигде не было видно.

— А вдруг, — обернулся он к Жабу, — вдруг кто-нибудь уже взял да и написал тебе?

— Глупости, — буркнул Жаб. – Мне никто никогда не писал и не напишет.

Квак опять выглянул в окно. Улитка не появлялась.

— А вдруг, — обернулся он к Жабу, — письмо возьмёт да и придёт сегодня?

— Ерунда! – рассердился Жаб. – Никогда мне письма не приходили и сегодня не придут.

Квак поглядел в окно. Улитки не было.

— Ты чего всё время в окно смотришь? – приподнялся с подушки Жаб.

— Жду, когда почту принесут.

— Да не будет никакой почты!

— А вот и будет! – не выдержал Квак. – Ведь я же сам послал тебе письмо!

— Ты? Мне? А что ты мне написал?

— Ну, я написал:

«Дорогой Жаб!

Я очень рад, что ты мой лучший друг.

Твой лучший друг

Квак».

— Да это настоящее письмо! – подпрыгнул Жаб. – Как раз о таком я и мечтал!

Квак тоже обрадовался, и они вместе вышли на крыльцо и сели ждать, пока принесут почту.

Ждать пришлось долго.

На четвёртый день улитка добралась до почтового ящика, и Жаб наконец получил письмо от друга.

Это было так приятно!

Задача о тезках

Среди четырёх людей нет трёх с одинаковым именем, или с одинаковым отчеством или с одинаковой фамилией, но у каждых из двух совпадает или имя, или отчество, или фамилия. Может ли так быть?

Пешеходная задача

Пешеход обошёл шесть улиц одного города, пройдя каждую ровно два раза, но не смог обойти их, пройдя каждую лишь раз. Могло ли это быть?

Компотная задача

После того, как Наташа съела половину персиков из банки, уровень компота понизился на одну треть. На какую часть (от полученного уровня) понизится уровень компота, если съесть половину оставшихся персиков?

Задача про метро

Метрострой нанял двух землекопов для рытья туннеля. Один из них может за час прокопать вдвое больше, чем другой, а платят по договору каждому одинаково за каждый час работы. Что обойдётся дешевле – совместная работа землекопов с двух сторон до встречи или поочередное рытьё половины туннеля каждым из землекопов?

Задача о маршрутах для паука

Квадрат ABCD со стороной 2 и квадрат DEFK со стороной 1 стоят рядом на верхней стороне AK квадрата AKLM со стороной 3. Между парами точек A и E, B и F, C и K, D и L натянуты паутинки. Паук поднимается снизу вверх по маршруту AEFB и спускается по маршруту CKDL. Какой маршрут короче?

Ответы и решения

Задача о тезках

Да, может. Например:
Андрей Васильевич Иванов
Андрей Геннадьевич Петров
Борис Геннадьевич Иванов
Борис Васильевич Петров

Пешеходная задача

Да.

Рассмотрим шесть улиц, выходящих из центра города в разных направлениях (то есть шесть отрезков с общим началом и без других общих точек). Пешеход может, выйдя из центра, пройти каждую улицу туда и обратно. Но, очевидно, пройти по каждой улице ровно один раз невозможно.

Можно привести пример и без тупиков: возьмем треугольник, отметим в нем точку и соединим ее с вершинами. Попробуйте сами доказать, что пешеход не сможет обойти эти улицы, пройдя каждую по одному разу.

Подсказка (теорема Эйлера): Пусть пешеход смог обойти все улицы некоторого города, пройдя каждую ровно по одному разу. Тогда на каждом перекрестке, кроме, быть может, того, с которого он начал, и того, на котором закончил, сходится четное число улиц. Попробуйте доказать это сами!

Компотная задача

На одну четверть.

Поскольку половина персиков составляет одну треть от всего компота, то половина от оставшихся персиков составляет одну шестую часть от всего компота. А нам надо определить, какую часть половина оставшихся персиков (1/6 всего компота) составляет от оставшегося компота (2/3 компота). Учитывая, что 2/3 = 4/6, получаем ответ – ?.

Задача про метро

За один час работы быстрый землекоп выкапывает больше, а платят им одинаково. Значит, метр туннеля, выкопанный быстрым землекопом, обходится дешевле. В варианте до встречи на долю быстрого придется половина туннеля и еще часть, а в другом варианте – только половина. Значит, дешевле копать до встречи. Отметим, что ответ не зависит от того, во сколько именно раз отличаются скорости землекопов.

Задача о маршрутах для паука

Маршруты равны.

Заметим, что AD=CD=2, ED=DK=1. Поэтому два прямоугольных треугольника AED и CKD равны. А значит, равны и отрезки AE и CK. Равенство этих отрезков можно также легко заметить, если нарисовать чертеж на клетчатой бумаге – они будут диагоналями равных треугольников размера 2х1. Аналогично, FB=DL. кроме того, EF=KD как стороны квадрата. Поэтому AE+EF+FB=CK+KD+DL.