В детстве я обожал кататься на велосипеде. В три года выклянчил у дедушки свой первый велик – «Зайчик». А в десять лет, на каникулах в деревне, разъезжал уже на «Орлёнке». Гордо так разъезжал. По двору, туда-сюда. Дальше двора дедушка выезжать не разрешал: мало ли что там, дальше двора.

Однажды сажусь на велосипед, и тут подходит ко мне девочка, того же примерно возраста, что и я. Ну, может, чуть постарше. Улыбается. И – громко и протяжно мычит, указывая на велосипед. Потом на меня. И снова на велосипед. Мычит да мычит.

— Чего тебе? – спрашиваю её.

А она мычит и мычит. Всё громче и протяжней. И пальцем снова – то на велосипед, то на меня. То на велосипед, то на меня.

— Да скажи, что надо-то! – злюсь.

А она всё мычит да пальцами тычет.

Сплюнул я от злости и говорю ей:

— Ничего не понимаю! Говори по-русски!

И поехал себе круги по двору наматывать.

Подъезжаю наконец к подъезду. А там на скамейке девчонки наши дворовые – Ольга и Катюха.

— Эх, — говорят, — сволочь ты.

— Почему это? – удивляюсь я.

— Больную девочку не покатал! Жадина ты, говядина.

— Почему – больную?

— Глухонемая она, понимаешь? С самого рождения.

Я оторопел. Очень стыдно стало.

— Ну, я ж не знал, — говорю.

— Да ладно, не знал! Будто в первый раз её видишь! Она за тобой всё лето как пришитая ходит! – и захихикали противно так… У, хихикалки!

А я и правда видел её в первый раз…

А потом я потерялся. Пошёл в гости к Костику, а он на другом краю деревни жил. Туда-то вместе шли, а назад его мама не пустила. «Поздно уже», — сказала. И я пошёл домой один и долго плутал среди разных домиков и огородов. Переполошил, как потом оказалось, весь свой двор. Думали уж – живым меня не увидят…

Наконец, отыскал родные места. Иду. И смотрю – впереди та глухонемая девочка бежит и мычит, пальцем в меня тычет – дескать, — «вот он, смотрите, я его нашла!» Ну, а за ней уж двор бежит, земля дрожит… Дедушка одной рукой за сердце держится, другой рукой кулак мне показывает… Досталось тогда по первое число!

А еще однажды – я рано вышел во двор. И скучно мне было друзей ждать. Тут опять эта девчонка мычащая. Увидела меня, расцвела вся… Схватила – и за руку тянет куда-то. Я её спрашиваю: «Куда тянешь-то? Чего надо?» А она всё мычит и тянет. Ну, пошёл за ней. До конца двора дошли. А там – дерево растёт абрикосовое. И абрикосы на нём, спелые. Девчонка сорвала, наверное, самый большой абрикос, бережно протёрла его рукавом кофты и мне протягивает: «Ммм!» — на, мол, ешь, вкусно. Ну, я говорю ей: «Спасибо». И есть стал. А она на меня смотрит и улыбается… Чего, думаю, улыбается? Вот чудн?я! Сорвал ей абрикос и тоже протягиваю: «Ешь!» Она тогда еще шире улыбаться стала. Смотрит на меня и улыбается, аж глаза у нее светятся. Даже как-то не по себе стало…

А осенью её машина сбила. Потому что девчонка не слышала, как водитель гудит. Дворик узенький, а скорость у машины большая. Не успел шофёр затормозить. Гудел-гудел, чтоб с дороги ушла. А она не слышала. И поблизости никого не было.

Это мне так дядя Петя летом рассказывал, когда я снова на каникулы в деревню приехал. «Шоферюге, — говорит, — три года дали. Но девчонку-то этим не вернёшь! Мамка её до сих пор в сердечной больнице лежит»…

А баба Лида добавила: «Эххх! И жить-то девчушка не жила — мучилась, и померла – мучилась…» И слезу смахнула.

……………………………………………………………………………..

Вернуться в детство. В лето. В деревню.

Там солнце. Дедушка. Велосипед «Орлёнок». Абрикосы на деревьях. Глухонемая печаль моя.

Я смотрю на Луну сквозь большое окно,
О далёких мирах я мечтаю.
А во сне я всегда, а во сне я давно
До Медведицы Малой взлетаю.

Я ей глажу пушистый космический бок,
И она мне кивает спросонок.
Где-то рядом сопит, завернувшись в клубок,
Галактический зверь – медвежонок.

Вижу космос во сне, а потом, по утрам,
Просыпаюсь от маминой ласки.
Прокатиться мечтаю по дальним мирам
...На своей инвалидной коляске. 

Когда утро – все заняты. Мама хлопочет на кухне, папа просматривает какие-то бумаги, а дедушка ещё спит. У дедушки старческая бессонница, он всё время это твердит, поэтому он утром спит.

Ромка полусонный стоит на балконе. Весна тёплая, у второклассников занятия в школе уже начались, но Ромка всё равно встает утром со всеми. Ему нравится эта дорожная суета, нравится сесть со всеми за стол, позавтракать. И особенно ему нравится, что после завтрака он со спокойной совестью может вновь лечь в кровать и досмотреть утренние сны.

Странный звук слышится со стороны улицы. Будто очень большая лошадь цокает копытами по асфальту.

Ромка всматривается. Тополь ещё не оброс летней широкой листвой, поэтому сквозь узенькие листики улица видна хорошо.

У Ромки начинает щекотать в животе, а горло пересыхает, как во время ангины. По улице идёт павлин. Это огромный павлин, он легко достает головой до балкона второго этажа. Это он цокает, как лошадь, хотя переступает по асфальту лапами, а не копытами. Лапы у этого огромного павлина похожи на лапы страуса, только гораздо толще. И, если честно, это не совсем павлин. Во-первых, таких огромных павлинов не бывает. Во-вторых, этот павлин переливается роскошными цветами, как райская птица. Кроме того, он цокает страусиными ногами и гордо смотрит не по сторонам, а только вперёд.

— Папа, иди сюда, — сдавленным голосом зовёт Ромка.

— Ну что там у тебя? – отзывается  папа. – Я занят, мне собираться надо.

— Дедушка! — отчаянно зовёт Ромка.

Дедушка спит. Ему не до Ромки.

— Мама, а мама… — безнадежно зовёт Ромка.

Мама на кухне, она просто не слышит.

Тогда Ромка с трудом отрывает глаза от павлина, который уже прошёл мимо дома и удаляется вдоль по улице, ведущей к реке, бежит в комнату и хватает первого попавшегося – папу, тащит его на балкон.

— Да пусти ты, — говорит папа, — вот ошалелый… Ну, что ты тут увидел?

«Вот же, павлин сказочный…» — хочет сказать Ромка, но павлина уже нет, ушёл, так быстро ушёл…

— Да так, ничего, — говорит Ромка, — листочки на тополе уже распустились, лето скоро.

Отец несколько удивлённо смотрит на Ромку, переводит взгляд на чахлые листики, вновь – на Ромку, недоуменно хмыкает, уходит с балкона и тотчас забывает о странном поведении сына. А Ромка смотрит в пустоту улицы. В ушах его ещё звучит цокот копыт, безумные краски её оперения так и стоят перед глазами. Прекрасная сказочная птица, видением которой он хотел поделиться с родными, всегда будет цокать своими страусиными лапами в его памяти…

Витёк, вообще-то, не был ни в чём виноват. Просто родителям его дали участок на месте нашего ручья. Однажды утром на улице появился бульдозер. Смял огромными гусеницами кусты бересклета и вётлы, в которых здорово было прятаться, играя в «Казаки-разбойники». Засыпал комьями грубой рыжей глины и маленькую запруду, дававшую воду для постройки песчаных замков, и картинные островки камыша, и заросли нежной кровохлёбки. Некуда стало ходить в жару и дождь – смотреть на толстых улиток-прудовиков. Улиток бульдозер тоже засыпал. Без ручья улица стала похожа на инвалида с искусственной ногой.

Потом пришли чужие люди, отгородили от улицы квадрат – прямо напротив пашкиного участка. Вместе ручья у нас появились новые соседи – а зачем они нам? Нам и без них жилось неплохо.

Витёк возник внезапно, вместе с двумя женщинами, похожими друг на друга, как близнецы. Только у бабушки вокруг глаз плотной сеточкой лежали морщины, а мама носила одну и ту же красную кофточку на пуговицах – как у сельской учительницы. Они всюду ходили с ним – по правую и левую руку – ведя его, словно конвоиры пленного. Как будто бы он хотел убежать. Лица у всех троих были нервные, тонкие, губы ниточкой и постоянно тревожные глаза.

– Гуманоид, – сразу решил Пашка, увидев Витька. И так и осталось.

Он действительно был похож на инопланетянина. Большая голова и худенькое, вытянутое тело. Бледненькое личико с некрасиво отвисшей нижней губой, тоненькие и совершенно белые ручки и ножки – любые шорты и футболки были Витьку велики и болтались на нём, как на нелепой куколке. Он пугливо, исподлобья смотрел на нас со своего участка, не решаясь подойти даже к калитке, а когда мы приближались к его забору – отскакивал, будто мы на него охотились, и в глазах его плескались страх и недоверие. Когда мы играли на улице в бадминтон – стоял вдалеке, обрывал листы у малиновых кустов и не делал ни шага к нам, просто жадно всматривался в пашкины прыжки и аккуратные подачи сестры-Аси, вслушивался в полинкин смех – она смеется очень громко и заразительно, ни с кем не спутаешь.

Он простоял бы так всё лето, не решившись подойти к нам. Но как-то утром мама Витька вышла с участка, ведя его за руку, словно он не смог бы сам пройтись по улице.

– Возьмите его, поиграть, – сказала она и протянула вперед руку, в которую вцепился Гуманоид. Он никак не хотел отпускать её, и тогда мать легонько дернула рукой, стряхивая с себя белую тонкую ладошку, и быстро-быстро ушла за забор.

– Паша, – выступил вперёд Пашка.

Гуманоид потупился, спрятал бледную потную ладонь за спину и прошептал:
– Я Витя.

Проблеял – беспощадно определил Пашка.

Как с таким играть? Непонятно. Как дружить с человеком, который всё время молчит, уставившись в землю, смотрит с опасением. Который не бегает на пруды, не хочет играть в Шерлока Холмса и вообще странный. Не такой, как мы.

И было совсем неясно – хочет ли он сам с нами играть. Витёк часто просто молча и опасливо стоял рядом – чужеродным, непонятным довеском вносил в нашу развеселую компанию неловкость и томительное смущение. Однажды Полинка, чтобы подбодрить Витька, приобняла его немного. Он тут же отпрянул, настороженно глядя на неё исподлобья, будто она укусила его. Когда Пашка хотел хлопнуть его фамильярно по плечу, он отодвигался, словно боясь, что хлопок этот свалит его с ног и повредит в нём что-то важное.

Его появление поначалу ужасно тяготило нас – не посмеёшься как хочется, от души, не подпрыгнешь вдруг от безграничной радости. Только Пашка язвил по-прежнему, остальных словно подменяли, когда рядом стоял Гуманоид.

– Почему он никогда не улыбается? – спросила однажды сестра-Ася.

Все молчали. И, наверное, думали, как и я – Гуманоид, инопланетянин, чужак, что с него взять-то.

Дружить с Гуманоидом никак не получалось – хотя мы и старались поначалу. А потом и стараться не стали – какой-то он был неинтересный. Пашка над ним подтрунивал, Симка не знал, с чего начать с ним разговор, а мы с Полинкой чуть-чуть даже побаивались гуманоидового непонятного молчания.

Потом мы привыкли, с собой его не звали, а когда он сам увязывался, научились не замечать Витька – вспоминали о нём лишь натыкаясь случайно на бледное лицо, светлые волосы, топорщившиеся невесомым пухом, виски с неестественно-синими, пульсирующими венками, видными и оттого страшными.

На рыбалку Витька позвал Симка. Просто потому, что, проходя мимо участка Гуманоида, заметил, как тот сиротливо стоит около калитки, держась тонкими ручками за выкрашенные в кирпичный цвет деревянные рейки.

– Он нам не помешает, просто рядом постоит, – оправдываясь, объяснил он Пашке.

Ловить рыбу на маленький пруд, в запруду, что знаком вопроса изгибается, обходя столетний дуб, мы ходим больше из-за приключения. Рыбы там немного – так, маленькие ротаны-головешки, от которых даже кошки морды воротят. Зато чтобы кратчайшим путём дойти до бережка, вытоптанного в лысый плоский пятачок – хоть на роликах катайся – нужно перейти запруду по огромному чёрному бревну, перекинутому с берега на берег. Бревно скользкое, бесконечно-длинное.

Главное не смотреть вниз, на воду. Тогда запросто можно оступиться и упасть. Лучше всего смотреть прямо перед собой и руки в стороны раскинуть – для равновесия – как-то научил нас Симка.

Гуманоида переправили на другой берег, легонько поддерживая сзади и спереди – не бросать же было его. На этот раз он позволил прикоснуться к себе – видно, понимал, что так надо, и иначе на рыбалку не попасть.

Симка у нас настоящий рекордсмен по рыбе – где бы ни отправился на рыбалку, казалось, что рыбы сами плыли к его удочке. Он лучше всех знал, кто на что клюёт, долго и тщательно готовил наживку. Пока все устраивались, он уже закинул удочку и в момент вытащил первого ротана.

– Ох, красивый, – прошептал Гуманоид, не отрываясь, глядя, как Симка снимает серо-коричневую, в почти змеиную крапинку, рыбку с крючка и отпускает в ведро, наполненное мутной, зелёной водой из пруда.

Мы с Полинкой рыбу не ловили и просто сели на поваленное дерево.

Сестра-Ася тоже закинула свою удочку – важно и солидно, подражая Симке – хотя важничать было и нечего. Удочка была у неё совсем игрушечная, самодельная – папа обстругал ветку и приделал сверху леску с крючком и грузилом.

– Посторонись, а то поймаю! – весело закричал Витьку Пашка, разматывая свою – красивую и гладкую – удочку.

– Уйдиии, кому сказал!!! – орал он ему через секунду.

А тот просто стоял и смотрел, как леска блестящим тонким лассо летит ему прямо в лицо. Он не сделал ни шага в сторону, не пригнулся, только смотрел завороженно.

Крючок вошёл сверху вниз – наверное, прямо в ложбинку, разделяющую верхнюю губу посередке. Он стоял, не двигаясь, секунду, похожий на тощую нелепую рыбу.

Потом Пашка подскочил и быстро выдернул крючок – кожа над губой Гуманоида побелела ещё больше, потом быстро набрякла свинцом и засочилась кровью – на тонкие губы, на полупрозрачные пальцы, которые Витёк нелепо прижал ко рту. В глазах его метался ужас, смертельный, животный ужас.

Он дёрнулся и закричал. Тонко, пронзительно завизжал, будто свинья, которую режут. Не останавливаясь, будто в легких у него был бесконечный запас воздуха для истошного крика.

И бросился бежать – домой.

– Подожди, дурила! – заорал было Пашка, но Витька уже след простыл. Только вдали слышался непрерывный, надрывный крик.

Стало не до рыбы. Ротана Симка выплеснул обратно в запруду, удочки мы смотали кое-как и тоже пошли на участки – длинным путём, чтобы не лезть по бревну.

– Чего он так раскричался? – недоумевала сестра-Ася, – крови неужели не видел никогда?

– Может быть, ему было очень больно? – думала вслух Полинка.

Завернув на улицу, мы увидела маму Гуманоида – она стояла около калитки, словно поджидая нас.

– Сейчас дадут по шее, – испуганно сказал Симка.

Она подошла и было видно, как на тонком нервном лице чуть-чуть дёргается правое веко – совсем легонько, незаметно почти, но всё равно пугающе.

– Ребята, – просто сказала она, не сердито и совершенно спокойно, – приходите к нам завтра в гости. После обеда. Устроим какую-нибудь викторину, будет интересно, обещаю.

Отказаться было неудобно – таким сильным было чувство вины из-за разодранной губы Гуманоида. Хотя он же сам и был виноват – раззява.

Мы всё время ждали подвоха – а вдруг гуманоидова мама, похожая на учительницу – всё-таки как-то нас накажет? Вдруг и позвала-то только оттого, что придумала, как проучить нас получше?

Медленно, нехотя – ну не бежать же от неё, в самом деле – мы проходили в распахнутую по случаю приглашения калитку, осматривались. Участок был таким же чужим, как Гуманоид и его мама-учительница – будто и не прятался за вётлами никогда на этом месте заветный ручей со странными водными жителями.

Тощие яблони, косой парник с запотевшими стеклами и рослыми помидорными кустами, наспех сколоченный туалетный домик на ножках-подпорках – тут ещё недавно росла ива. Прямо около забора, где от главной улицы тебя отделяет лишь дырчатый забор, мама и бабушка Гуманоида поставили кухонный стол, обтянутый аккуратно старой клеёнкой в крупную землянику, и стулья – на всех.

– Ну, садитесь, дети, – приветливо сказала мама Витька. Пашка фыркнул. Вот ещё – дети.

На стол поставили маленькие вазочки с сушками, конфетами и кукурузными хлопьями – мечтой всего лета. Их привозили очень-очень редко, в огромных прозрачных пакетах, украшенных салатово-зелёными завитушками и мы съедали их в один присест, подбирая пальцами на дне пустого пакета кукурузную крошку, смешанную с сахарной пудрой, и жадно запихивая её в рот, облизывая сладкие пальцы – чтоб ни капельки не пропало.

Кукурузные хлопья немного примиряли с необходимостью сидеть с Гуманоидом и его мамой у них на участке.

Разложили картонную рисованную карту, кинули на стол новенькие разноцветные фишки и карточки с мудрёными вопросами. Мы делились на команды – тянули жребий, всё по-честному.

Пашка попал в одну команду с Гуманоидом и сестрой-Асей, а мы с Полинкой и Симкой в другую. Пашка пригорюнился – ну, мне придется одному на все вопросы отвечать, за вас отдуваться, снисходительно глянул на тощенького Витька и маленькую Асю.

И, картинно тряхнув сложенными шариком ладонями, с кривой ухмылочкой кинул на стол костяной кубик с размеченными точечками гранями.

Первая же карточка оказалась – труднее не бывает. «Какую страну назвали в честь химического элемента?» Сестра-Ася тянулась за сушкой. Пашка морщил лоб – кажется, он совсем не знал ответа.

Мама смотрела на Гуманоида – а тот, опустив глаза, медленно растирал тонкие пальцы, по кругу, одинаковыми движениями.

– Ну что же ты, давай, – мягко сказала она ему.

– Аргентина, – прошелестел тот.

Пашка перевернул карточку и удивленно протянул:
– Надо же.

Заклеенная огромным пластырем губа шевелилась – Гуманоид словно проговаривал какие-то только ему ведомые слова. Белки глаз его странно голубели, когда он сосредоточенно смотрел куда-то в середину стола, а на самом деле будто опрокидываясь внутрь себя, слушая что-то глубоко внутри, в самой своей серёдке. Потом он поднимал глаза и отвечал – всегда правильно – и это было настоящим чудом, волшебством.

Я, конечно, знала автора романа «Айвенго», а Симка, помучившись, тоже решал уравнения. Но как мы не старались, с Гуманоидом нам было не сравниться.

За секунду он извлекал кубический корень из числа 1,02, чуть задумавшись, выдавал, сколько квадратных километров в дельте Нила, когда началась Первая Пуническая война и откуда взялось слово «галиматья».

– Ну ты прямо профессор, – восхищенно сказал наконец Пашка. А Гуманоид серьезно смотрел на него, словно ища всегдашнюю издёвку в его словах.

Они, конечно же, выиграли – Гуманоид выиграл – но нам было нисколечки не обидно.

Наутро ощущение чуда никуда не делось. Совсем наоборот – больше не было жалко ручья, запруды, водяных улиток и кровохлёбку. Ну разве что чуть-чуть. Чудесным был день, забор гуманоидового участка и сам он – как обычно, у калитки, тонкие ручки держатся за деревянные рейки. Худенький, странненький, несуразный, но теперь свой.

Поэтому Пашка – весело, по-свойски, ни капельки не насмешливо, а даже уважительно – крикнул:
– Привет, профессор!

И тогда Гуманоид – в первый раз с тех пор, как появился в посёлке, обнажив маленькие, по-мышиному острые зубки, пряча радость и облегчение в глубине словно подёрнутых молочной плёнкой глаз – счастливо засмеялся.

Ире не нравилась Оля. Что она понимает в жизни? Во-первых, Оля младше на целых два года. Во-вторых, ни одна Иркина подруга не станет с такой радостью лепить в песочнице куличики для Павлика, Иркиного младшего брата. В-третьих, толстая. Нет, она ничего не поймёт.

— Добрый день! – сказала Оля. — Приглашаем вас в магазин выпечки. Смотри, Павлик, это слойки с вишней, это кекс. А это – булочки с изюмом.

Ира швырнула горсть песка в пальму. Тьфу! А всё родители! Они виноваты! «Детский отель», «детский отель», развлечения, аквапарки… А потом: «Ну возьми Павлика с собой, ты же всё равно в детский клуб идёшь». А тут и Оля: «А пойдёмте в песочницу! Павлику будет там интересно!».

А Ирке гораздо было бы интереснее сейчас очутиться с родителями на пляже. Лечь животом на горячий песок, зарыть в него руки и, прячась за лежаками, проползти незаметно, как змея (она-то в отличие от Оли, худышка!) к тем лежакам, где они… И следить за ними. Точнее, за ним. И за ней, за этой женщиной в розовом парео. Почему она всё время улыбается?! Ведь её сын же явно…

— Я вчера на пляже видела одного парня! – не выдержала Ирка.

— А это, Пашенька, рулет с маком, угощайся!

— Слышишь?!

— Да, Ира, извини. Просто у тебя такой хорошенький братик! Вот бы мне такого!

Ирка закатила глаза. Вылезла из песочницы, забралась на винтовую горку.

Перевалило за двенадцать часов, и горячая пластмасса слегка обожгла ей кожу. Но Ирка сделала вид, что всё в порядке и уставилась вдаль, на море. Может, отсюда удастся их разглядеть? Пахло жареным мясом и картошкой «фри» – скоро обед.

— Так что за мальчик? – спросила Оля. — Симпатичный?

Она погладила Павлика по голове. Его недавно побрили налысо, и только что отросший светлый ёжик волос приятно щекотал ладонь.

— Нет, — ответила Ирка, на секунду прикрыв глаза, ощутив на лице сильный порыв солёного ветра, — странный. За обедом покажу.

Она скатилась с горки, запрыгнула в песочницу и шлёпнула Пашку по руке:

— Не ешь песок!

И сбросила с лавочки куличик. Павлик испуганно отступил. А Оля с сожалением посмотрела на испорченный пирожок. Павлик ел песок не по-настоящему, а понарошку, а Ира этого не заметила.

За обедом Оля играла в «маму». Она размяла суп вилкой так, чтобы не было крупных кусков. Потом повязала Павлику фартук и улыбнулась:

— Ну… за маму?

Ирка хмуро наблюдала за ними, жуя картошку «фри». Вдруг она замерла, не донеся кусочек картошки до рта.

— Вон он!

Мимо них, опустив голову и сгорбившись, пробежал парень. Оля ощутила холодок на руке от его быстрых движений. Он сжимал в руках тарелку и не сводил с неё взгляда. Как будто макароны – это самое интересное, что может быть на свете.

Оля пожала плечами.

— Обычный. Ну, в очках.

Она вытерла Павлику рот.

— Приглядись повнимательнее! – потребовала Ирка.

— Неудобно.

— Все всё равно смотрят.

Оля снова обернулась. И правда, все в столовой косились на этого парня. У него была немного странная фигура. Какая-то изогнутая, как вопросительный знак.

Оле стало его жалко. Чего все таращатся? У неё так было в школе. Стоишь у доски, пересказываешь параграф из учебника, а с дальней парты слышится непонятный шёпот и хихиканье. Что в ней такого смешного?

— Не знаю, чего вы все к нему привязались…

— А посмотри на его тарелку!

— Я видела. Макароны.

— Вот именно.

— И что? Ты тоже утром ела макароны. И я. И даже Пашенька.

Паша улыбнулся Оле, показав два беленьких зуба на верхней десне.

— Пух! – официант, пробегавший мимо, ткнул Пашку в живот, и тот засмеялся.

Официант был турок. Турки очень любят детишек. Оле стало приятно, что к Павлику проявлено такое внимание.

— Это неправильно, — сказала Ирка, рисуя на тарелке цветочек картошкой «фри», — взрослые не едят макароны.

— Да ладно, Ир!

— Я имею в виду, просто макароны. Они их с мясом едят. Или с овощами. А этот ест просто макароны. А вчера на ужин, я вспомнила, он ел торт.

— Ну и что?!

— А то, что он ест, как ребёнок. А сам – большой.

Официант вернулся, присел рядом с Павликом и снова стал щекотать и хватать за пухлые щёки.

— Паша, — сказал официант.

— Как вы догадались? – удивилась Оля.

Официант засмеялся.

— Паша – значит «повелитель», — объяснил он с акцентом, — «король».

Он пощёлкал языком. Павлик повторил: «Цок! Цок!». Теперь все смотрели на него, но не так, как на парня в очках, а с радостью. А Павлик сидел и важно махал всем рукой, словно король из кареты.

— Это мой брат, а не её! – сказала Ира официанту.

— Да я и не… В общем, — смутилась Оля.

А парень, спрятавшись за свою маму, быстро глотал свои макароны.

После обеда, отдав Павлика Иркиной маме, девочки отправились в «аквапарк».

Ирка, в своём тёмно-синем спортивном купальнике, залезла на самую крутую горку, куда даже мальчишки не отваживались забираться, и с визгом скатилась в бассейн. Оля расправила оборки на розовом купальнике в горошек и уселась на маленькую горку-слоника. Опасливо оглянулась: никто не толкнёт?

— Бу!

Ирка подскочила сзади. Оля ойкнула и скатилась с горки.

«Ну и толстуха, — подумала Ира, — неужели она не видит, что её этот купальник только полнит?» Она залезла на слоника, оттолкнула и плюхнулась рядом Олей, которая зажмурилась от фонтана брызг.

— Не будешь смеяться? – спросила Оля.

— Нет.

— Как думаешь, феи бывают на свете?

Ира покрутила пальцем у виска и закатила глаза. «Ну и детский сад», — подумала она.

— Да-да, я тоже так думаю, — закивала Оля, — конечно, их не бывает.

Но Ира, уже не слушая, направилась к пиратскому кораблю, на котором можно было стрелять из водной пушки.

Оля осталась сидеть на гладком дне детского бассейна. Она погладила тёплую воду и пробормотала:

— Мне бы только крылышки. Я бы остальное сама… Ну, палочку там…

Вдруг Ирка вернулась, почти бегом, снова обрызгав Олю с ног до головы. Она схватила подругу за руку, выдернула из тёплой воды и затащила под гриб. С его шляпки лилась вода, и они словно оказались в тенистой комнате с прозрачными стенами. Олина кожа сразу покрылась мурашками.

— Что я говорила? – зашептала Ирка. — Вон он, опять!

— Кто?

— Да тот парень из столовки! На детской горке! Не на взрослой! Да он ку-ку, вот что! Смотри, съезжает и хохочет! Знаешь, что мне мама сказала? У него синдром Дауна. Он выглядит, как взрослый, а ведёт себя, как ребёнок.

— И он никогда не повзрослеет?

— Неа. И он всё время должен быть с родителями. А знаешь почему? Потому что он опасен.

Мама Ире этого не говорила. Но Ира смутно припомнила, как старшие девочки пугали друг друга в школьном туалете историями про опасных сумасшедших.

— Он может наброситься, понимаешь?

Оля с сомнением посмотрела на паренька, с хохотом съезжающего с деткой горки.

— И вцепиться зубами тебе в шею!

Ира провела холодными пальцами по розовенькой шее Оли, и та ойкнула.

А парень влез на бортик бассейна, чтобы перебраться в тот, где стоял их гриб. Заметив Иру, он улыбнулся. А она выскочила из-под гриба и крикнула ему прямо в лицо.

— Иди отсюда!

Парень перестал улыбаться.

— Уходи! Это детский бассейн!

Он закрыл лицо руками.

— Ира!

Оля выскочила из-под гриба.

— Вали в свой бассейн! Ты большой!

Он сгорбился и, неловко развернувшись, упал обратно во взрослый бассейн. Вынырнул, крикнул: «Мама!».

— Ха-ха! – засмеялась Ирка. — Мамсик.

— Ира, он же ударился!

Оля зацепилась за бортик и заглянула во взрослый бассейн. Её белое рыхлое тело напоминало сырую рыбу. Ирка ненавидела рыбу.

— Ну и что?

— Зачем ты с ним так?

— А ты-то чего лезешь? Я, между прочим, тебя защищала! Твою шею!

— Вампиры не плачут. Плачут дети. Он на Павлика похож. Мне его жалко.

— А меня не жалко? А если он меня столкнёт?

— Но ты же не маленькая.

— И ты туда же! – сквозь зубы выговорила Ирка. — Как моя мамаша. Уступи Павлику – ты же не маленькая. А обо мне хоть кто-нибудь когда-нибудь думал?!

— Всё равно нельзя ни за что обижать людей, — тихо сказала Оля, сама поражаясь своей смелости.

Она всегда боялась таких вот командирш, как Ира. А теперь решилась возразить.

— Да кого я обижала? – разозлилась Ирка. — Я же правду ему сказала. Он большой. Пусть идёт к большим. Надо говорить людям правду. Вот ты знаешь, что ты толстая?

Оля оцепенела от ужаса. Она, конечно, догадывалась, что по сравнению с другими девочками из класса она… Но мама всегда говорила, что у неё просто широкие кости и…

Она утёрла слезу мокрой рукой.

— Это правда, — жёстко сказала Ира, — и нечего розовое надевать. Оно только полнит.

— Я не хочу больше с тобой быть, — выговорила Оля.

— А, правда не нравится? Ну и плыви, медузочка в оборочках. Только учти, Пашку больше не увидишь.

Оля сглотнула застрявший в горле комок и только тогда посмотрела в зеркало. Бесполезно. Эта футболка её тоже полнит.

Она присела на краешек кровати. Родители давно ушли ужинать, а Оля отказалась. Она ничего не будет есть, пока не похудеет. Будет такая же, как Ира, тощая. Тогда уже ей никто не скажет в лицо, что она «толстуха».

Она полезла в чемодан. Что ещё там есть? Юбка с монисто. Красная. Да это ещё хуже, чем футболка. Оля бросила юбку на кровать. Может, не ходить на детскую дискотеку? Лечь спать. Но как спать на голодный желудок?

Оля включила телевизор. По привычке нашарила в тумбочке шоколадное печенье, кинула в рот одно, другое. Потом вскочила, как ужаленная. Пульт со стуком упал на пол. Что это? Зачем она съела печенье?

Теперь она станет её толще. Казалось, голова сейчас лопнет от слёз. Как же хотелось Оле сейчас обрести крылышки, превратиться в фею и улететь отсюда! Только бы не сидеть в душном номере с тумбочкой, набитой печеньем и с полнящей одеждой, разложенной на диване.

В дверь постучали.

— Мама, я всё равно не хочу идти ужинать…

Но на пороге стояли Ирка и Паша. Они бы и не пришли, но Ирке нужно было куда-то пристроить брата.

— Пошли на дискотеку, — сказала, почти велела она.

— Знаешь… — начала Оля, но Павлик бросился к ней, обнял за ноги и улыбнулся во весь рот.

— Пошли, — вздохнула Оля.

— Одежду-то выбрала? – усмехнулась Ирка, разглядывая диван.

Павлик протопал к кровати, широко расставляя ножки, обутые в белые кроссовки, взял красивую юбку с монетками и протянул Оле:

— Дай!

На его языке это значило «На! Возьми!».

Всю дорогу он покачивал головой в такт звеневшим на Олиных бёдрах монеткам.

Но Олю ничего не радовало. Она вдруг поняла, что раньше не замечала никакой правды. А теперь всё увидела.

Родители оказались врунами. Официанты-турки – приставучими. Жара – противной. Печенье – вредным для фигуры. Даже Павлик изменился. Он просто приставучий ребёнок. Вот и сейчас запросился на руки.

Оля подняла его и потащила.

Ире ни капельки не было стыдно перед Олей. Она по-прежнему считала себя правой. Ведь она сказала правду. Мыслей о том, что правду можно передать и по-другому, в Ириной голове не возникало. Потому что там толпились совершенно другие, гораздо более важные мысли.

— Знаешь, кто танцует на детской дискотеке лучше всех? – спросила Ирка.

— Ты?

— Нет. Ха. Элен. Аниматорша, которая показывает движения. Я научусь у неё и тоже буду аниматором.

— Дай-дай! – попросил Павлик, указывая на цветок жасмина.

Оля сорвала и протянула ему. Он попытался воткнуть цветок ей в волосы.

— Не надо! – оборвала его Оля. — Сиди смирно.

Дискотека происходила в подвале под сценой, на которой устраивались шоу для взрослых.

— Быстрее! – заторопила их Ирка. — Уже «танец маленьких утят» объявили!

Они спустилась по лестнице.

— Фу ты! – сердито сказала Ирка.

У входа стоял тот самый парень и пританцовывал.

— Опять он! Сначала найду Элен, а потом разберусь с этим!

И Ирка нырнула в толпу танцующих ребят, как в бассейн с крутой горки.

А Оля поставила Павлика на пол. Она очень устала. Павлик поглядел на круги софитов на полу и попытался на них наступить.

Грянула новая мелодия. От неожиданности Павлик расплакался.

— Эй! – вдруг сказал ему парень в очках. — Эй! Гляди!

И он начал раскачиваться из стороны в сторону и крутить руками.

Павлик перестал плакать. Парень нагнулся, изображая «цыганочку», а потом стал отбивать чечётку. Павлик засмеялся и захлопал в ладоши. Тогда парень улыбнулся ему от уха до уха, а потом закружился на месте, как волчок, резко остановился и захлопал в ладоши. И всё это – в такт музыке. Оля даже рот раскрыла.

— Идите сюда! – донёсся до неё Иркин голос.

Но ни Оля, ни Павлик, не могли оторваться от танцора. Его движения были не похожи на то, что показывала Элен. Но танцевал он даже лучше, чем Ирка.

Олина бабушка очень любит приговаривать «с душой». «Хорошо погуляли по лесу, с душой!», «Готовила вам этот пирог с душой.» «С душой» значило с «удовольствием». Парень танцевал с душой. Ему очень нравилось то, что он делает и то, как смотрит на него Пашка.

Стали подтягиваться ребята. Они окружили парня и смотрели на него, не отрываясь. Кое-кто даже хлопал, а кое-кто даже пытался за ним повторять.

А Оля смотрела на него и всё думала: «А если… если научиться вот так танцевать… то я похудею. А если и не похудею, то никто не обратит на это внимание. Ведь я буду ТАК танцевать». Танец наполнил Олю разными тревожными, но радостными мыслями. Что-то открылось в ней, какая-то правда, которая была важнее Иркиной.

Если бы Оля обернулась, то увидела бы Ирку. Ирка, забыв про Элен, сидела на корточках, прислонившись к столбу, и тоже в упор смотрела на парня. Внутри у неё тоже что-то переворачивалось… Что-то пыталось сойтись, но, как магниты с одинаковыми полюсами, отталкивалось, а она снова и снова вертела эти мысли, пытаясь приспособить их друг к другу. «Сумасшедший»… И «классный танцор»… В конце концов, танец разволновал её настолько, что хотелось расплакаться. И извиниться. Не перед парнем. Перед Олей.

А потом музыка кончилась. И включился свет. Парень остановился, заморгал глазами и как будто немного съёжился. Все захлопали в ладоши, как всегда после дискотеки. Но смотрели все на парня, и вышло так, будто хлопали ему.

— Спасибо, — сказала парню Оля, — ты здорово танцуешь. И… это… извини, что мы днём…

Надо было воткнуть в волосы цветок. Тогда бы можно было отдать его сейчас парню. Не отбирать же у Павлика. Но Павлик сам протянул парню цветок.

— Дай! – сказал он.

И парень улыбнулся в ответ. Точь-в-точь как Павлик. А потом убежал.

Наверху, у лестницы его ждала мама. Оля подумала, что если бы феи всё-таки были, то они бы выглядели как мама этого мальчика. Она поправляла на плечах розовый палантин, похожий на крылышки, и улыбалась сыну. Когда он подошёл к ней, она обняла его, укутав в розовое облако.

— Натанцевался? – спросила она, и тот кивнул, потом обернулся вниз на Павлика и принялся что-то рассказывать маме.

А Павлик вздохнул и прижался к Оле, как будто только что посмотрел какую-то добрую волшебную сказку.

Архипкина звали просто Архипкин. Имени его никто не знал. У него было хитрое мужицкое лицо, пшеничные вихры и нос картошкой. Архипкин носил рейтузы. Всегда – даже когда на дворе жарило солнце, и поселковые тянулись гуськом на пруд: с полотенцами на плечах, в выцветших плавках. А он стоял около своей дачи – кургузого бревенчатого домика, заросшего черноплодкой, – и псом высматривал себе компанию. Как только мимо проходили те, с кем ему было интересно, он ковылял, перепрыгивал через канаву и шёл следом. Казалось, ему даже не нужно говорить «к ноге» – сам шёл.

По Архипкину не вздыхали девочки, он не был героем ничьего романа. С ним не старались встретиться – его старались не встречать. Девчонки, завидев его, закатывали глаза и вздыхали. «Не пойдём так, а то ещё Архипкин привяжется», – говорили они. Но это-то и было совсем невозможно – обойти дом Архипкина. Дом стоял на главной улице посёлка. Архипкин неизменно стоял около дома. И каждый проходящий мимо попадал под прицел его глаз-щёлок. Он казался огромным толстощёким младенцем в этих своих рейтузах с начёсом, всегда тёмных, чёрных или коричневых, – немарких.

Кроме Архипкина, достопримечательностями в дачном посёлке служили водокачка, дуб, пруды и сторожка.

Водокачку – похожую на огромный ржавый зуб – видать отовсюду. Когда сливают воду – тут же и нужно со всех ног бежать к ней, чтобы не пропустить и завороженно смотреть на ухающую со зверской силой вниз воду.

Дуб стоял на Главной улице и отмерял середину пути. На солнечном пригорке у корней росла земляника, и выстроили кучу муравьи. Вверху когда-то болталась тарзанка, а потом в дуб ударила молния, сделав большое дупло и располовинив крону, – тарзанку сняли, и лазить на дуб запретили.

«Пошли на пруд!» – говорили Симка с Пашкой. Меня и сестру-Асю отпускали только со взрослыми. Нам и спать нужно было всегда идти раньше всех. «На горшок и в люльку», – тогда издевательски говорил Пашка. Хотя он не злой – просто шутит так.

В это лето вдруг неожиданно стали отпускать купаться одних. И даже на большой пруд.

На все три пруда. В маленьком пруду зато жила самая настоящая водяная крыса – она буксиром плыла на свой островок, руля хвостом, похожим на бревно. Поселковые мальчишки мечтали поймать её и сделать шапку. И вечерами, в темноте, пугали друг друга рассказами про то, как крыса тащит под воду рыбаков.

На маленькие пруды Архипкин никогда не ходил, в лес тоже – боялся, наверное. А вот на большой, около сторожки, – всегда пожалуйста, только помани.

Архипкин никогда не купался. Среди голых ребят, около воды он по-настоящему срастался со своими рейтузами. Стоял, хитро улыбаясь, на берегу или садился на корточки, скрючившись как-то так, что голова оказывалась меж коленок, а руки обнимали голову, – и становился похож на какую-то странную обезьянку.

– Эй, Архипкин, иди купаться! – орали старшие ребята и брызгали ему в лицо водой из пруда.

Он – прыжками, боком – отбегал подальше от кромки берега и снова садился, складываясь пополам. А ребята смеялись так громко, что смех взлетал вверх, отталкивался от высоких деревьев на другой стороне пруда и валился в воду.

– Архипкин, а Архипкин, – подчёркнуто небрежно сказала я, – а хочешь полететь на Луну?

– Хочу, – сказал Архипкин, и глаза его жадно заблестели. «Наверное, так же они блестят, когда он разглядывает пачку пломбира», – подумала я.

Кто первым сказал: «Отправим Архипкина на Луну»?

Мы то в разбойников и принцесс играли – с переодеваниями и погонями, то пионерлагерь открывали. А однажды я даже спрыгнула со второго этажа. Какое, наверное, это чувство – лететь вниз, думала я. И сиганула из окна – в кучу песка, насыпанного прямо под ним. Бабушка дремала в шезлонге за домом – ей ничего говорить нельзя было, а то она бы расстроилась. Получилось ужасно неинтересно – меня тянуло на землю мешком, и было ни капельки не похоже на чудесные полёты, что бывают во сне. Приземлившись, я стукнулась подбородком об коленку и раскроила зубами губу. Пашка, откуда ни возьмись, заорал со своего участка: «А ну-ка прыгни ещё раз, я фотоаппарат принесу!» Симка и Полинка прибежали с Главной улицы: «Мы тебя издалека увидели».

Потом мы все замывали кровавые лужицы, которые натекли из моей губы на ступеньки крылечка, – тихо, как мыши, чтобы бабушка не проснулась.

Мама, когда про всё узнала, покачала головой и огорчённо сказала: «Никогда не думала, что ты такая дурочка».

С Луной должно получиться в сто раз интереснее, решили мы. Все хотели стать космонавтами – ну или дожить до времени, когда на Марс станут ходить космические трамвайчики, а с марсового вокзала будут водить экскурсии по городам будущего.

Луна была бы пересадочной станцией – мы рисовали в школьных тетрадках лунные ландшафты, кратеры и реки, отливающие серебром. А внизу – обязательные подписи-истории. Их придумывали с детства, когда папа играл с нами в космос. На одной из постелей был космический корабль, папа включил пылесос и выключил свет. В горячем воздухе подпрыгивал мячик в ореоле пылинок – мы летели к далёкой Луне.

Любой был бы рад, если б его отправили на Луну, короче, – заключили мы.

Полинка притащила голубые занавески – давний предмет моей зависти. Дымчатые разводы от стирок придавали им загадочности. И ещё они были лёгкие, как пух – в них можно было закутаться и играть в инопланетянку. Теперь занавески должны сыграть роль лунной декорации. Симка, пыхтя, натянул их между деревьями, отчего полянка стала похожей на какой-то шатёр бедуинов.

Пашка принёс провода и ржавые пружины – их мы развесили по деревьям.

– Будто на другой планете на деревьях растёт морковь, – сказала сестра-Ася и приспособила на ёлки выдранную на огороде, ещё не доросшую морковку.

Нужно было ещё путешественника чем-то кормить. В кухонном шкафу лежало печенье «Юбилейное» в большой пачке и карамельки. Как должна была выглядеть еда на Луне, мы не знали. Поэтому я поломала печенье мелко-мелко, раскрошила конфету и всё это ссыпала в глубокую пластмассовую мисочку. Собачью, чапину, – другой в спешке не нашлось.

– Нет, – поморщился Пашка, – как-то это не по-инопланетному.

Кто-то протянул кусочек пенопласта. Я попробовала на зуб. Точно! Это то, что надо. Покрошила его тоже. Сестра-Ася вдруг наклонилась, загребла щепотью песок и сыпанула в миску.

– Вот, теперь по правде инопланетное, – сказала она.

Полинка неуверенно потрогала пальцем песок и пенопласт:
– А если у него живот заболит? Надо высыпать. Песок же…

Я тоже засомневалась, но потом подумала, что задний ход дают только трусы, и смело решила:
– Ничего ему не будет. Он же даже в жару в рейтузах ходит – Архипкин крепкий.

Пашка смеялся. Симка качал головой. А сестра-Ася ходила и трогала пальчиком ржавые пружины на ёлках.

– Если он скажет, что ему больно, – перестанем и отпустим его, – предложил Симка. Все согласились. Это просто шутка, а мучить Архипкина никому не хотелось. Представление должно же ему тоже понравиться.

– Давай, Архипкин, поехали, – сказал Пашка, который в общем-то был добродушным и незлым, – на Луну. – И улыбнулся снисходительно.

Архипкин, как щенок, которому показали вкусную сосиску, сорвался с места и пошёл с нами, пританцовывая вокруг и заглядывая каждому из нас в лицо. Мне было даже неловко оттого, что он так радовался.

За нашей улицей, там, где поворот исчезает в зарослях мышиного гороха, – в нём было хорошо прятаться, играя в казаки-разбойники, – остановились. Отсюда рукой подать до леса, и Архипкин ни в коем случае не должен был понять, что мы его туда поведём. Леса он боялся и мог заупрямиться.

– Ну вот, отсюда мы и… полетим, – сказала я. – Только мы тебе, Архипкин, завяжем глаза.

Он покорно кивнул и подтянул рывком рейтузы, которые сползли вниз. Если бы он сказал: нет, никуда я не полечу, отстаньте от меня, мы бы точно разошлись и забыли про всё. Но он только кивал и вытягивал шею, чтобы нам было удобнее обмотать лицо белым платком в синий цветочек.

Полинка и я взяли Архипкина с двух сторон под руки и повели к забору – туда, где железная сетка расходилась маленькой калиткой. Пашка и Симка затрещали пружинами.

– Мы взлетаем, Архипкин, – сказали они, – слышишь, как ревут турбины?

Архипкин кивал и улыбался – на щеках кожа складывалась в неизменные ямочки.

– Скоро мимо нас пронесутся тысячи звёзд, – поднажал Пашка, а сам чуть улыбался, – они несутся в космосе за тысячи световых лет от нас. Подумай, Архипкин, какое чудо.

– Сейчас будет меняться атмосфера, – деловито сказала я. – Капитан, включите термоустановки. Архипкин, приготовься, сейчас может быть неприятно.

Сестра-Ася отломила две большие крапивины и провела ими по толстеньким, в ямочках, ручкам Архипкина. Он дёрнулся, но блаженная улыбка не сошла с его лица. Сестра-Ася хлестанула посильнее. Мы переглянулись. Полинка вглядывалась в его лицо, стараясь уловить миг, чтобы прекратить всё это.

– Всё нормально, Архипкин? – спросила она.

Он кивнул: ага, хорошо. Пашка нацепил одну из своих фирменных кривых ухмылочек: мол, дурачок, чего с него взять. Я же вам говорил. А сестра-Ася хлестанула побольнее. Ей, кажется, нравилось его лупцевать. И нравилось, что он её не видит и не сопротивляется. А он только легонько и беспомощно, как щенок, дергался.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал примирительно Симка и снял с Архипкина повязку. Тот моргал, будто после сна, и вертел головой, рассматривая голубые тряпки в дымчатых разводах, окрашенную в синий цвет траву и морковь с пружинами на ёлках.

Я думала – ну вот, сейчас он скажет: ребят, вы чё, сбрендили? Ха-ха, скажет, краски в лесу набрызгали, пружинки развесили. Хорош прикалываться.

И тогда мы тоже с облегчением засмеёмся, Пашка хлопнет его по плечу, и все мы пойдём в посёлок. Будем болтать о Луне и об инопланетянах и хохотать, вспомная, как Пашка говорил про звёзды и тысячи световых лет.

Но Архипкин только блаженно улыбался и вопросительно-утвердительно говорил:

– Луна? Ой, какая.

Он же не может в это верить, думала я. Он подыгрывает. Разыгрывает нас тоже. Чтобы нам не обидно было за весь этот маскарад. Было неловко – и за себя, что придумали всё это, и за него, что он не говорит: ну всё, баста.

– Посмотри, Архипкин, какая трава, – улыбаясь, сказал Пашка.

Тут Архипкин зачем-то опустился на траву и пополз по ней на четвереньках, то и дело останавливаясь, чтобы погладить синие кустики.

Он нарочно, подумала я. Хочет, чтобы мы почувствовали себя плохими. Извергами. Меня разобрала злость. Я ведь никогда никого не обижала. Наоборот, подбирала птиц с перебитыми крыльями, одиноких мышей – и выкармливала их. И Полинка тоже не обижала. И Симка. Про Пашку не знаю точно, но знаю, что он добрый – хоть и притворяется бесстрашным ковбоем, которому всё нипочём. Но и его, видно, Архипкин разозлил.

Пашка сзади легонько показал ногой, словно собираясь дать ему лёгкого пинка. Архипкин прямо-таки напрашивался. Он обернулся, взглянул на Пашку снизу вверх, словно бычок, потом посмотрел на нас неуверенно и рассмеялся. Мы тоже – от облегчения.

– А как называется то… ну где гремело и звёзды были?

– Туманность это, Архипкин, – важно сказал Пашка сверху. Он умный, Пашка, и много чего читал про звёзды, чёрные дыры и созвездия.

– Ну а теперь, так положено у нас на Луне – хлеб и соль. Поешь, Архипкин, после долгой дороги.

Он поднялся и снова вытянул шею – от любопытства. Я достала пластмассовую синюю миску – из неё много раз пила наша собака, вспомнила я и увидела даже, как она лакает, хлебает, капает водой с бороды, – и протянула ему белую пластмассовую ложечку.

– Кушай, кушай, – сказала я. Но на самом деле я не знала, чего мне хотелось больше – посмотреть, как он будет есть песок или чтобы он отказался. Потому что думать про то, как он будет жевать пенопласт, было всё-таки неприятно.

– Это самое вкусное, что прилетевшим дают на Луне, – добавила сестра-Ася. Подумала, вспоминая трудное слово, – деликатес это. Давай.

Архипкин зачерпнул ложкой кашу, подставил гладкую, молочную ладошку, чтобы не рассыпать, помедлил и отправил в рот. Медленно начал жевать – слышно было, как песок и пенопласт скрипят у него на зубах. Мы, затаив дыхание, уставились ему в рот.

– В-вкусно? – спросила Полинка.

Но он весело помотал головой, обвёл нас взглядом – он сделался у него вдруг очень пронзительным и умным, как мне показалось.

– Очень, очень вкусно. Я такого вкусного никогда не ел.

Потом Полинка сказала мне тихо – пусть бы он сказал, что невкусно. Или что песок там. Я бы забрала у него собачью миску.

– И ничего там… странного? – изумился Симка.

Тот только мотнул головой снова и снова зачерпнул полную ложку песка и пенопласта.

Пашка не выдержал – ну всё, обед окончен – и выхватил у Архипкина миску.

– Ну ладно, – только-то и сказал тот.

На обратном пути было уже не так весело. Сестра-Ася опять хотела похлестать Архипкина крапивой, но мы с Полинкой сделали страшное лицо, и она выкинула сорванное.

Симка с Пашкой тоже гудели как-то без огонька.

У мышиного гороха повязку с глаз сняли, но Архипкин медлил и не уходил.

– Всё, Архипкин, прилетели, – сказал скучным голосом Пашка. – Давай, дуй домой.

И он дунул.

Вечером кто-то из поселковых принёс новость, что Архипкин всем рассказал про Луну и даже обещал билеты. Ему понравилось.

Но на душе всё равно было на удивление паршиво.

А на следующий день Архипкин исчез. Мы один раз прошли мимо его дома – на пруд. Обратно. Архипкин не стоял, как обычно, в саду, высматривая себе компанию. Вечером его там тоже не было. И на следующий день.

Мы с Полинкой кругами ходили – то будто бы в магазин, то в сторожку, объявления почитать, то в гости к кому-нибудь, кто жил в начале посёлка. Архипкин исчез.

– Да ладно, Даш, что мы такого сделали-то? Ну крапивой чуть-чуть задели, ну посмеялись, ничего страшного, – говорил Пашка.

– А каша? Инопланетная.

– Ой, да вот люди есть – землю едят горстями, я читал, и ничего им не было.

Он был, наверное, прав. Но и ему самому было неспокойно – я видела.

Вечером мне виделся кургузый домик и постель. А на постели лежит измождённый Архипкин в своих неизменных рейтузах с начёсом. Вот он корчится от боли и застывает, как подбитый заяц, в углу между стеной и железной кроватью. Его мать беззвучно и горько плачет. Хотя не было никакой матери – мать я придумала. Говорили, что Архипкина воспитывали бабушка и дедушка.

Раньше Архипкин был бесплотной картонной фигуркой, а теперь он стремительно и угрожающе превращался в живого человека. Стоял-стоял, как мебель ненужная, а вдруг стал большим. Больше и важнее совести даже. Бабушка часто говорила про других ребят: «Совести у них нет». А я долго не знала, есть ли у меня совесть. Конечно, есть – у всех хороших людей должна быть совесть. Теперь точно было ясно, что она есть – и у неё лицо Архипкина, и одета она в его толстые рейтузы. Думать об этом было неприятно.

Архипкина больше никто из нас не видел. И друг друга мы о нём не спрашивали. Было стыдно – перед собой и перед другими. Стыдно признаться, что история с Луной не даёт тебе покоя. И в глазах других, когда ты хотел спросить, казалось, зажигались семафорные огни – «стой!»

Я утешала себя тем, что он сам просился на Луну. И кашу хотел. Мы спрашивали, мы не хотели его мучить. Мы хорошие, просто всё так получилось. Ну и он сам виноват.

Звёзды поблекли, и на Луну больше не хотелось – мечты о других планетах вдруг враз сделались неинтересны. А когда мы задирали головы, чтобы рассмотреть её кратеры, похожие на неровную кожу старческого лица, Луну мешала увидеть она. Туманность Архипкина.

Зимой посёлок наш до крыш заносило снегом, и мы ходили в школу по узким, твёрдым тропам, которые нами же и протоптаны были в могучих, спёкшихся в пору мороза и ветра сугробах, и не было учеников упорнее и прилежнее нас. Потому что их не было вообще, вот только мы пятеро. Потому что посёлок наш, ещё несколько лет назад жилой и шумный, теперь был брошен: рудник, вокруг которого он вырос, закрыли, и взрослые разбрелись в поисках другой работы, оставив нас на бабок и дедок. Сначала нас было много в заброшенном посёлке среди лесов, и беспризорная свобода была нам в радость, но вот разобрали уже всех по новым местам обитания, и остались только мы, пятеро, среди заколоченных, умерших домов. Видно, не очень у наших там ладилось, а у Коськи и вовсе родители разбежались, и у каждого уже была новая семья, так что Коська им теперь был без надобности. Что ж, мы жили, не тужили: вокруг леса стояли, было чем заняться. Да и тужи не тужи, что от этого изменится? Потому и в школу ходили мы не просто аккуратно, а с остервенением даже. Особенно зимой. Куда нам ещё-то было идти? И вот мы любили нашу двухэтажную бревенчатую школу с тремя учителями и торчали там у печки с утра до глубокой тьмы, пока не возмущалась сварливая Анна Ильинична: «Ну, будет казённые дрова переводить!» – и не выгоняла нас по домам. Мы выходили на скрипучее крыльцо в морозную тьму, и пусто и страшно становилось нам: пока родители наши жили где-то там, зарабатывая квартиры и твёрдо нацелясъ на удобную городскую жизнь, так тихо и жутко было в посёлке, где когда-то мы жили все вместе, так одиноко и тоскливо было в домах, и так зловеще, так мстительно потрескивали половицы… А было мне тогда тринадцать лет.

И вот мы стоим на крыльце школы, и домой нам идти жутко.

– Робя, домой неохота! – говорит Ванька. – А?

Ему никто не отвечает: чего зря языком трепать, и так ясно, что неохота. Да пойти-то некуда,

– Скукота! – говорит Ванька. – А?

Он вообще болтун.

– Давайте чего-нето придумаем, а?

– Робя, пошли на кладбище! – с отчаянием предлагаю я, лишь бы не расходиться по домам.

– Да сколько можно на кладбище, – уныло отзывается Тюля, и Наташка с ним согласна.

– А пошли Котову пугать, – лениво предлагает Коська.

Котова – мой брат. Ему семнадцать. Он дурачок.

Он дурачок – его дразнят. Его дразнят – он сердится. Он сердится – и это очень весело и интересно. Во всяком случае других развлечений не предполагается…

– Дак бабка наверно дома, – говорю я. Я хитрю: бабки дома нет, и я это отлично знаю. Просто мне не хочется пугать Котову. Мне его жалко. Только ни за что никому я в этом не сознаюсь. Он такой, Котова… Тихий, всего боится и чуть что – плачет. Как маленький. А сам огромный, сильнющий. Но он не знает об этом, он думает, что он маленький… Наверно, я должен за него заступиться. Но я не делаю этого, ну его. Когда говорят: «У него брат – дурак», – внутри у меня всё замирает, хочется втянуть голову в плечи. Но я смеюсь вместе со всеми. Весело подтверждаю: «Ага, дурак!» И взахлёб рассказываю что-нибудь такое о его жизни, дурацкое. Все радостно хохочут. И я с ними вместе, чтоб ясно было: он – дурак, а я – нет. Я – как все. Нормальный.

– Ага! – говорит Коська. – Расскажи в другой раз: бабка у него дома! У нас твоя бабка, они с дедом в дурачка играют каждый вечер, будто не знаешь.

– Ну и что, – говорю я, – а может, Тузик дома. Это ещё хуже бабки…

Тузик – наша собака. Злая. Это все знают. Просто жуткая собака, всех ненавидит и кусает. Её Соколовы оставили, когда уезжали. Привязали на цепь у заколоченного дома и уехали. Она и караулила пустой дом. Ох, и выла. А Котова её отвязал и домой притащил. Теперь она и кусает, кого вздумает. Осенью отец приезжал – так и его эта наша злющая собака укусила. Отец застрелить хотел, но бабка не дала. «Один у Вовки дружок, а ты его стрелять хочешь, паразит!» – сказала. Отец отступился. А Котову Тузик любит и не кусает. Котова его за уши таскает, борется с ним, и Тузик – ничего, только хвостом машет.

– Щас все собаки в лесу ещё, – говорит Тюля, – охотятся. Что, ваш Тузик всех умнее, что ли?

А Наташка смеётся согласно.

Тогда я говорю им самое главное – про ружьё: оставшись в доме один, пугливый, сумасшедший брат мой достаёт из шифоньера отцовское ружьё, заряжает (я сам научил его когда-то), и даже на двор, в покосившуюся дощатую уборную, ходит вооруженным. Ну, он всего на свете боится: темноты, тишины… А больше всего он боится оставаться дома один.

Эти мои слова – про ружьё – ошибка. Потому что, конечно, все приходят в восторг и начинают радостно вопить, как это будет здоровски интересно… А Наташка смотрит на меня своими глазами, стоя рядом с Тюлей, только вряд ли меня замечает. Она вообще никого, кроме драгоценного своего Тюли, не замечает, обхохочешься. И я гляжу ей в глаза и улыбаюсь пренебрежительно. Я её знать не желаю. И её обожаемого Тюлю. Они дружат. Подумаешь! И чего он в ней нашел? Девчонка!.. Волос долог да ум короток… (Я давно уж влюблен в неё).

И вот мы идём по узкой тропе в сугробах, идём к моему дому, и снег так громко и тоскливо скрипит у нас под ногами. Мы идём пугать моего брата, Ванька и Коська хохочут, сговариваются притвориться «зыками», которые сбежали. Это правда, поблизости есть лагерь, и «зыки», бывает, бегают. Но летом, А сейчас куда побежишь – снега по грудь, не выбраться из тайги. Не бегают зимой «зыки».

– Не бегают зимой «зыки», – говорю я Коське и Ваньке.

– Больно он понимает, он же дурак! – жизнерадостно отве¬чает Коська.

Дать бы ему в ухо. И Ваньке тоже. Но я не решусь на это. Да ещё и Наташка идёт с нами. Мне хочется, чтоб мы все шли и шли вот так, скрипя снегом, под огромным ледяным небом. И чтоб Наташка шла рядом.

К дому мы подходим крадучись. Там окна чуть светят. Там брат мой пристально таращится в телевизор. Он сидит в обнимку с отцовским ружьём и настороженно вглядывается в мельтешение серых теней на экране. Я вижу это, подобравшись к окошку по глубокому снегу, начерпав в валенки. А что там показывают по телевизору, не видать мне. Зато хорошо мне видать с моего места, что Коська и Ванька уже подошли к двери, а Наташка и Тюля остановились у калитки, ожидая, что будет. Настроение у всех весёлое.

– Колян, иди сюда! – свистящим шепотом зовет меня Ванька.

– Не! – громко отвечаю я из своего сугроба. Может, Котова услышит? Я гляжу на него сквозь проталину: нет, не слышит. Сидит один в пустом доме и боится, боится… Не знает, что мы пришли его пугать.

– Он сейчас, кажется, заревёт, – говорит Наташка Тюле и смеётся. – Погляди на него.

Тюля послушно глядит на меня. Он маленький, сутулый. Стоит с ней рядом и за руку её держит. И чего она в нём нашла?

– Пацаны, – зовет Тюля, пошли лучше на кладбище.

Но Ванька уже колотит в дверь ногой… Котова там, в доме, вздрагивает всей спиной, сползает со стула, зажав голову руками, а ружьё коленками. Наверно, думает, что так его не найдут: зажмурился – значит, его не видать.

Стук всё сильнее, Котова озирается в ужасе, поднимается во весь свой огромный рост… Он так похож на взрослого, но на самом деле ему года три, он и слова-то ещё плохо выговаривает… Разве Ваньке это объяснишь?

В комнате становится пусто, Котову не видно, он, плача от страха, бредёт к двери. Он несёт с собой ружьё.

– Кто тама? – спрашивает Котова из-за двери, всхлипывая. Его едва слышно.

– Бандиты! – надрывно выкрикивает Коська. – Открывай давай!

За дверью долгое молчание, а потом тонким своим невнятным голосом Котова кричит:

– Уди! Еля буу!

Ванька и Коська хохочут, зажимая друг другу рот. Они не поняли, что сказал Котова. Он сказал: «Уходите! Стрелять буду!»

– Открывай! – надрывается Ванька. – Мы знаем, что ты один!

– Живо, а то дверь сломаем! – вторит Коська.

Покричав, они прислушиваются с недоумением. Потому что Котова затих. Молчит. Становится тихо-тихо, и в этой тишине слышен там, за дверью, некий звук – отчётливый лёгкий щёлк. Только дурак не поймёт, что это звук взводимого курка.

– Ложись! – ору я, стараясь выдраться из своего сугроба, а Ванька и Коська опять пинают дверь, давясь от сдерживаемого хохота. Они «бандиты», им море по колено… У калитки стоят и смеются Наташка и Тюля, им ведь там, у калитки, не слышен был тот звук…

– Ложись! – надрываюсь я, выпадая из сугроба. И от этого всем делается ещё смешнее. Я успеваю сбить Коську и Ваньку в утоптанный снег перед дверью, и тут гремит выстрел…

Дверь дымится. Наступает нелепая тишина.

Тихо-тихо на небе и на земле. В тишине кто-то всхлипывает. Это я, кажется.

Тюля и Наташка испуганы грохотом, но так ничего и не поняли.

– Он что, вправду бабахнул? – смешливо спрашивает у нас Наташка. – Ой, умора – лежат! Вы ещё окоп выройте! – и она идёт к нам.

– Не ходи! – кричу я ей, но она меня разве послушает?

– Ни оди! Он! Уки ex! – командует из-за двери сумасшедший, отчаянный голос брата.

Наташка легко и даже чуть пританцовывая, идёт к нам, к двери…

А у нас ружьё двуствольное.

– Уйди! Не надо! – ору я,

– Уди! – взволнованно повторяет за дверью Котова и щёлкает курком.

Я поднимаюсь на колени, прыгаю, сшибаю Наташку с ног, мы барахтаемся на земле, Наташка лупит меня варежками по лицу.

– Обалдел, дурак, да?! – кричит она. – Совсем уже, да? – Она всё ещё не поняла, а Тюля застыл у калитки: он уже понял.

– Тихо! – говорит он. – Тихо, пацаны, не двигайтесь, он же чокнутый! Прижмитесь к земле, не двигайтесь, а то убьёт, Колян, скажи ему!

Я реву. Мне стыдно, что Наташка рядом и видит.

– Скажи ему, Колян, – просит Коська. – Он ведь точно – застрелит…

– Елю! – грозно соглашается за дверью брат. Темно. Ночь тяжело навалилась на посёлок, затерянный среди лесов, брошенный людьми. В посёлке темно и тихо. И в лесу темно и тихо. Только снег падает с веток да неслышно ходят звери. У них там дом, им не страшно. Темно и тихо в лесу до самой тундры. Темно и тихо в тундре до самого океана. И там – темно и тихо. А где-то есть большие города, я по телевизору видел. Там – свет на улицах и люди. Их много. И ни один из них не знает, что мы сейчас лежим здесь, в снегу, вжимаясь в землю, и мой сумасшедший брат караулит нас о ружьём, а вокруг – темно и тихо, и никто не спасёт. Брат мой не поверит мне, что это я, что мы шутим…

– Коля… – шепчет Наташка. – Коль, ты чо?

– Ничо.

– Ты чо, ревёшь?

– Не твоё собачье дело!

– Коля… Ну, Коленька… – она гладит меня по голове. – Он, чо, убьёт нас?..

– Не знаю.

– Убью! – вдруг совершенно отчетливо выговаривает Котова. – Всех елю! Адиты!

– Скажи ему, Колян, – всхлипывает Ванька.

Я кричу:

– Котова, это я, Колька! Не стреляй!

Тишина. Котова притаился в тишине. Он не верит.

– Ну, Котова, ну, правда! – тоскливо подтверждает Коська.

Котова плачет. Он плачет взахлёб, кричит злобно, но из-за рыданий слов уже совсем не разобрать, и я с трудом догадываюсь, что кричит он:

– Ты не Коля, не Коля! Коля – добрый, он придёт…

– Я замёрзла, – говорит Наташка и тоже всхлипывает. Все мы тут лежим и плачем в холодном снегу. А Котова плачет в сенях, держа наготове двустволку.

– Пацаны, – испуганным голосом зовёт Тюля, – вы полежите… Я пойду, приведу кого…

– Кого? – клацает зубами Ванька.

Нашу бабку? Коськиного деда? И что он может сделать, этот кто-то?

– Коля, умирать боязно… – шепчет Наташка. Губы у неё синие от холода и страха. Я осторожно стягиваю с себя телогрейку, укрываю её.

– Ладно, – бормочу я. – Не бойся, я сейчас…

Я ведь знаю, что надо сделать, я догадался уже. Только страшно мне очень. Только очень не хочется. И обидно. Вот через несколько секунд все встанут и пойдут домой. А завтра – в школу. А потом весна будет… А я останусь лежать на снегу.

Может, он промажет? Или хотя бы не насмерть попадёт?.. Всё равно страшно. И больно наверно будет очень… Но Наташка замёрзла, надо скорей.

– Сейчас, – говорю я, – ты не бойся… – Наташка всхлипывает.

– Слушай, – говорю я, – я тебе только скажу что-то… – Она не слушает, плачет.

– Я тебя люблю, вот…

Она плачет. Я поднимаюсь сперва на колени, потом во весь рост, и снег скрипит громко.

– У-у! – перепуганно верещит Котова. Но не стреляет.

– Эй! – ору я, топая ногами. Иду к двери. А он всё не стреляет. А я всё ближе – теперь уж точно – насмерть.

-Ты! – воплю я. – Стреляй скорей!

Брат послушно выполняет команду. Выстрел взрывается, налетает откуда-то снизу, снег встаёт дыбом, его осколки вместе с жарким сквозняком проносятся мимо левой руки. Но я жив. Я стою на ногах. Мне не больно.

За дверью воет Котова.

– Вставайте, – говорю я Коське и Ваньке. – Уже всё. Идите отсюда.

Они лежат, вжимаясь в снег.

– Ну вставайте! – ору я.

– У-у-у! – стонет Котова и, тяжело топая, уносится в комнату. Перезаряжать ружьё.

– Уходите! Скорее!

– Ты замёрзла, Нат? – подбегает Тюля. – Вставай скорей.

Наташка плачет. Мы поднимаем её, мы бежим, бежим, прочь отсюда, а отбежав на дорогу, останавливаемся.

– Уже всё, всё, не плачь, – говорю я ей.

– Пошёл ты! – зло выкрикивает она. – Вас с братом в дурдом надо! Обоих!

– Наташка… – говорю я.

– Дурак! – кричит она. – Я тебя ненавижу, дурак! Ты нарочно это всё подстроил… И болвана своего подговорил…

– Наташка…

– Пошёл вон!

– Ната, ты чего… – растерянно спрашивает Тюля.

– Он нарочно, нарочно! – всхлипывает Наташка, и лицо у неё ненавидящее. – Он мне там в любви объяснялся… Он нарочно всё подстроил!

– Наташка…

– Ну ты гад, оказывается, – говорит Тюля.

– Да пошли, – торопит Ванька. – Руки пачкать об него неохота.

Они уходят. А я остаюсь. Я стою в темноте посреди мёртвой тёмной улицы с заколоченными домами. Пусто. А где-то есть большие города. Там светло. Там людей много. Они ходят по улицам и смеются…

Я возвращаюсь в наш двор, подбираю телогрейку. Пусто и холодно кругом. Пусто и холодно. Надо спрятаться. Я лезу в собачью будку, забиваюсь в угол и, свернувшись калачиком, стараюсь согреться. Я лежу там долго и думаю, что вот вернётся наш злой Тузик и загрызёт меня. Ну и пусть. Я лежу и жду…

Но из дома выходит Котова. Он идёт прямо ко мне, будто знает, где я, будто видит сквозь доски. Брат сворачивает будку, отшвыривает ее в сторону, берёт меня на руки – он огромный, сильный – и несёт меня в дом. Там тепло, там свет горит, а по телевизору передают, какая погода завтра будет в других городах. Котова кладёт меня на топчан, ложится рядом, плачет.

– Ходишь… – говорит он. – Ходишь всё… Я один, один… Сижу. Жду. Боязно. Бандиты приходят…

Я молчу. Он затихает, говорит шепотом:

– Я стрелял – они ушли. Я боялся – где ты. Не ходи, я боюсь…

Глаза у него серые, круглые, мокрые от слёз. И я опять думаю, что вдруг он притворяется, а на самом деле всё понимает…

По телевизору говорят, что в Москве завтра будет солнце.

У него была маленькая круглая голова на длинной жилистой шее, широкий зад, узкие покатые плечи и большой отвислый живот. Теперь, когда он сидел, живот растёкся у него на коленях бесформенным студенистым холмом, и он изредка нежно и сосредоточенно оглаживал его двумя руками.

Когда он вошёл и сел на свободное место в последнем ряду, лицом к задней стенке троллейбуса, надменного вида дама, рядом с которой он сел, немедленно встала и отошла, сделав брезгливую мину. Поэтому он сидел теперь совершенно один, разместившись свободно посередине сидения, и что-то беззвучно сам себе объяснял, слегка размахивая руками и вяло гримасничая. Иногда, когда обычных доводов не хватало, он вдруг начинал неистово жестикулировать, и гримасы его становились ужаснее и выразительнее. Временами он поднимал руки вверх и бурно раскачивал ими так, будто это – трава под ветром в степи. Было видно, что он получал от этого какое-то особенное, неизъяснимое удовольствие, потому как на лице его тотчас появлялось выражение благости и блаженства.

Так коротал он время за чудесной беседой, пока взгляд его вдруг не упал на двух изящных вертушек – рыженькую и блондинку, – стоявших справа у окна, на площадке. Вертушки громко смеялись, беседуя, и были и вправду по-весеннему чудно милы. И от этой неожиданной красоты он даже как-то затормозился, невероятным змеиным движением, ап, поправил ставшую вдруг помехой шею, и, срочно закатав до колена брючину вельветовых синих штанов, стал подтягивать канареечный носок и шнуровать красный ботинок – прихорашиваться. Покончив с этой, важной во всех отношениях, процедурой, снова, ап, поправил змеиным движением шею и медленно стал переводить взгляд с одного чудесного видения на другое, с одного – на другое… Видимо, рыженькая понравилась ему больше, потому что он уставился на неё немигающим взглядом и застыл, свесив руки и приоткрыв в обожании рот. Наконец, рыженькое создание окончательно утвердилось в его душе в качестве фаворитки и пустило волшебные корни. Гримасы блаженства стали набегать на его лицо волнами, руки стали крутиться быстро-быстро, как крылья ветряных мельниц… Он был влюблён! Он был счастлив необыкновенно!

Откуда он только взялся, этот патлатый верзила! Гнусность какая! Поцеловал её даже! И вторую! Это было ужасно, это было с её стороны такое предательство, такая измена… Он немедленно «сделал шеей», нахмурился, гневно выпятил губы, вытянул ногу и топнул. Он ревновал! Он мучался! Он бил кулаками воздух и грозно скрипел зубами!.. Он… Но всё было напрасно. Измена была очевидна! В душе постепенно стало поселяться понимание тщетности, пока, наконец, окончательно в нём не утвердилось. И такая тоска появилась на лице, безысходность такая… А потом он как будто смирился. Не то чтоб покой, но успокоенность пришла в его душу. Он взял свою левую руку правой и погладил себя ею по голове, одновременно мурлыкая что-то под нос. Постепенно светлая грусть овладела им, глубокая светлая грусть. Откинувшись на сидении, он погладил живот, повелительно стукнул себя кулаком по колену и принял решение.

– Встать! – скомандовал он себе – и резко поднялся.

– Штаны подтянуть!– скомандовал он себе – и штаны были срочно подтянуты.

– Шеей ап! – скомандовал он себе – и она подчинилась.

Теперь всё было кончено. Трудности преодолены. Пора было двигаться дальше. Гордо закинув голову, он вышел на остановке, подошёл к каштану, цветущему у обочины, обнял его… и горько-прегорько заплакал.

Как только ни называют людей: и разумные они (хомо сапиенс), и производящие, и играющие, и общающиеся… Я тоже этим изобретательством заразился и хочу внести свой вклад в эту классификацию. Предлагаю ввести в обиход новый вид: человек собирающий или коллекционирующий, как больше понравится.

Хорошо ещё, если бы собирателями монет и марок дело всё и ограничивалось. Так нет же, ведь всякую, честное слово, ерунду люди собирают. Всякие баночки-скляночки, паровозы и автомобили, корабельные рынды и бачки унитазов, вазы ночные и телефонные карточки… Ведь вплоть до упаковок для бритвенных лезвий этот ужас распространяется.

При этом собиратели чаще всего сильно ограничены в средствах. Оттого и идут на всякие ухищрения и даже бессовестности, чтобы пополнить вожделенную коллекцию. И никакие методы при этом зазорными не считаются.

Лиза тоже из породы коллекционеров. И, как у всякого уважающего себя собирателя, были у неё свои тайные способы, свои маленькие секреты, без каких настоящую коллекцию собрать никому никогда не удастся.

Да, я забыл вам сказать, что Лиза говорит очень плохо, а читать и писать совсем не умеет. Зато умеет расписываться. Закорючку такую ставит – куда там министру! А живёт Лизавета на полном государственном обеспечении и из-за этого в возможностях ограничена намного жёстче любого из своих сотоварищей по собирательству. Но страсть – это страсть, и ни с какими преградами и ограничениями она считаться не хочет, да и не должна.

Лиза собирает очки. Понимаете, не оправы, а очки – это важно, потому что основное удовольствие состоит в том, чтобы примерить очередную добычу и увидеть, как мир в очках этих выглядит. Мне кажется, что Лиза не очки даже, а всевозможные изображения мира коллекционирует, ну и, конечно, свои изображения в зеркале, потому что ужасно хохочет, до изнеможения просто, когда в зеркало смотрит, попеременно снимая и надевая очередную обнову.

Вот теперь пришло время рассказать, как коллекция Лизина пополнялась. Этого долго никто не понимал. Просто Лиза являлась с очередной прогулки вся сияющая, раскрасневшаяся, возбуждённая… И все тогда знали – в коллекции пополнение. Но однажды за Лизой вслед явилась прекрасно одетая дама, растроенная, в слезах, и кричала как сумасшедшая, что у неё только что, наглость какая, отобрали очки, которые стоят…

В общем, так это происходило. Увидев очки, каких у неё ещё не было, Лиза с милой улыбкой подходила к несчастной жертве, всем своим видом показывая ей своё величайшее расположение и восхищение, пыталась обнять несчастную и даже поцеловать… Таким образом усыплялось внимание, появлялась возможность подобраться к очкам вплотную. Затем очки неожиданно с жертвы сдергивались и, эффект неожиданности увеличивал преимущество, – Лиза сломя голову убегала.

С тех пор, как тайное стало явным, Лиза гуляет только под неусыпным надзором, а из уважения к её страсти, чьи-нибудь старые очки ей иногда отдают. Но иногда – это немыслимо просто – ей всё равно удается пополнить свою коллекцию старым надёжным способом.

Юрик пришёл к нам в пятом классе. Папа у Юрика был очень известный ученый-химик, профессор, автор бесчисленных книг и изобретений… А вот мамы не было. Она, вскоре после рождения сына, мужа с ребенком бросила и сбежала неизвестно куда, потому что Юрик инвалидом родился, умственно неполноценным, и не смогла она, и не захотела с таким ребёнком жить и возиться.

Юрик пришёл к нам в пятом классе потому, что папа-ученый долго не мог смириться с неполноценностью своего ребёнка, в специнтернат его отдавать не хотел ни за что, воспитывал дома с помощью старшей сестры-педагога. По той же причине и в нормальную школу отдал (как уж он все препоны, связанные с инвалидностью мальчика, обошёл – остаётся только догадываться). Думал, наверное, что так будет лучше, что так, среди нормальных детей, разовьётся он больше. Да мало ли что он думал. Я ведь всё это только предполагаю.

Я помню, как всё это началось. Мало того, теперь понимаю, что это неизбежно должно было произойти, ведь в любом классе обязательно есть завистливое, мерзкое шакальё, которому слёзы чужие в радость, кому чужая боль – сладкий праздник.

Однажды, я запамятовал уже по какому поводу, нас – всех мальчишек – пригласили в профессорский дом. Ах, какие игрушки там были! Я до сих пор помню всехний щенячий восторг от невиданной никогда огромной железной дороги, радиоуправляемых и электрических автомобилей, работающих экскаваторов и подъёмных кранов, огромных оловянных солдатиков в какой-то невиданной амуниции, а пушки стреляли, а танки и автомобили двигались… Еще там роскошный был, невиданный просто аквариум и колли, и кот персидский…

На другой день нас вывели в сквер напротив школы, и Юрик каким-то образом, или же с чьей-то помощью, отбился от класса. Его стали искать и нашли сидящим на другом конце сквера в кустах, с землею за шиворотом, измазанного какой-то дрянью. Так и пошло. Юрика всё время старались как-то унизить. Но основным развлечением было — тихонько подкравшись, сдёрнуть с него штаны и толкнуть в спину; тогда неловкий и толстый Юрик барахтался с голым задом посреди коридора на потеху многочисленной публике. Ещё его надрессировали, что когда подносят кулак к лицу и спрашивают, чем пахнет, то отвечать нужно, что салом, а чтоб побыстрее дрессировался – били. Ещё множество и других имелось придумок, но первые две были основными и пользовались неизменным успехом, а потому и применялись чаще других.

Когда я перешёл в седьмой класс, родители получили квартиру, мы переехали, меня перевели в новую школу, и Юрик на время из моей памяти выпал. Я перешёл на последний курс политехнического, когда какое-то дело привело меня в мой старый район. Я остановился возле молочного магазина, чтоб прикурить, и вдруг из него вышел Юрик – растолстевший ужасно, огромный; он крутил над головой пустую авоську и мурлыкал под нос непонятно что.

— Юрик, привет, — окликнул я.

Он остановился, продолжая крутить авоську, и замолчал, свесив голову набок.

— Юрик, ты меня помнишь? Как дела, как папа, как тётя?

Юрик постучал себя по голове, ухмыльнулся и стал по порядку, монотонно, отвечать на мои вопросы.

— Не помню. Дела хорошо. Папа работает. Тётя умерла. Послали за молоком. Молока нет. Сказали прийти в три. Сколько времени?

Я хотел посмотреть на часы и непроизвольно сжал левую руку в кулак. Увидев мой жест, Юрик переменился в лице, отступил поспешно назад и с этого, как ему казалось, безопасного расстояния выпалил:

— Пахнет салом! Салом пахнет! Ты знаешь!

Потом ткнул в меня указательным пальцем и прошептал:

— А штаны, пожалуйста, не надо снимать.

Один человек жил на земле. Давно. По фамилии Аиоани. Я не вру. А-и-о-а-н-и. Песня, а не фамилия. Песня! А звали его просто Федя. Федя Аиоани. И был похож он на святого Януария. И внешне – как я себе его представляла, и по характеру.

Федя устроился на работу в зоопарк: кормить зверей, убирать клетки и вольеры. Высокий, тощий, с отрешённым ангельским взором, он лучился такой добротой и нежностью ко всем живущим в зоопарке, что те из них, кто жил не в клетках, не в вольерах, не в заграждениях, у кого были лазейки в заборе, дыры в сетке, – таскались, бегали, слонялись, мотались и ковыляли за ним по зоопарку целый день. Три пеликана, пингвин, старый облысевший кот Мурза, такса Боинг и несколько цесарок-идиоток. На них если крикнуть погромче – они валились в обморок. И лежали, делали вид, что их тут уж давно нет, померли. Федя их в корзинку собирал, как грибы, и нёс в вольер. Там уже цесарки в себя приходили, отряхивались, потом опять дырку в загородке находили – и ну бегом Федю по зоопарку догонять.

Конечно, многие пользовались Фединой добротой. Слон, например, лазил хоботом по его карманам, тырил мелочь и ключи на потеху ротозеям. Федя бегал за слоном, растерянный, жалкий, встрёпанный. А слон мотал ушами и трубил победоносно. Правда, потом ключи отдавал в обмен на булку. А вот обезьяны – это наглое племя – прямо на голову Феде садились: дразнились, отнимали еду и верхнюю одежду. Например, кепку. А Федя без кепки не мог – голова мёрзла. Приходилось покупать новую. И за те два неполных года, что Федя проработал в зоопарке, практически каждая взрослая особь мужского пола в обезьяннике обзавелась своей личной кепкой. Но это они так по-своему любили Федю Аиоани. Уж как умели… Они даже делали ему груминг – искали блох в волосах.

А уж птицы как его обожали, Федю! Завидев его, попугаи орали ласково: «Федя! Федя! Федя – дурак!» А канарейки выводили: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…»

Но выгнали Федю из-за енота.

В зоопарке жил енот-полоскун Димитрий. Милый, трогательный такой. Все экскурсии к нему водили. И вот зачем. Экскурсовод протягивал Димитрию печень¬ице – мол, на, перекуси, Димитрий. Енот хвать доверчиво печеньице – и бегом к миске с водой мыть-стирать (у этих енотов мода такая – всю свою еду стирать). И так он его моет, так полощет в миске, так старается, пыхтит от усердия, что печеньице размокает, тает и растворяется в воде. И в результате Димитрий ладошку свою оближет недоуменно и обиженно, сначала в ручку себе уставится, потом на экскурсовода взгляд укоризненный переведёт: что ж ты?..

Экскурсанты заходились от смеха, а вот Федя страдал ужасно, сердце разрывалось. Он уже Димитрию и мышей ловил, и галеты твёрдые покупал, чтоб не всё размокало при стирке. Но экскурсии эти выносить не мог.

И вот однажды, когда к еноту-полоскуну повели зав¬отделом исполкома Багратого Егора Петровича в шляпе, Федя не выдержал, вошёл в павильон, где Димитрий жил в угловой клетке, и когда завотделом, угостивший енота печеньицем, слёзы от смеха вытирал, глядя, как Димитрий обиженный ручку свою пустую облизывает, Федя взял да и снял с Багратого шляпу. Аккуратно так, чтоб тому тоже обидно стало, как Димитрию. И обезьянам отдал. И самый большой самец шляпу Багратого тут же на себя нахлобучил. У него не отберёшь…

Скандал был страшный. До суда дело дошло. Ну и выгнали Федю. Конечно! Он решил добиться хорошего отношения людей к животным в отдельно взятом зоопарке. Так не бывает, Федя! Так не бывает.

Потом он в зоопарк посетителем приходил. И все знали, что Федя пришёл, потому что птицы начинали петь: «А-и-о-а-н-и… А-и-о-а-н-и…» Слон трубил. Цесарки от счастья сознание теряли.

Только он редко туда приходил, потому что учился водить троллейбус.

Его зовут Кики. Нет, Кики – это не настоящее имя. Так попугайчика звали, который жил в его комнате, ещё когда он был маленький, ещё когда родители были живы. Попугайчик умел говорить и по сто раз на дню произносил свое имя, вот он его и запомнил. Никаких других слов, к сожалению, больше так и не выучил.

Когда не стало родителей, и он вынужден был переселиться в дом для инвалидов, то по всякому поводу произносил, да и произносит, любимое слово – так оно к нему вместо имени и прилепилось.

Кики маленький, кругленький и почти как две капли воды похож на своих сородичей из племени даунов. Впрочем, мы японцев с китайцами тоже друг от друга не очень-то отличаем, но это я так…

Кики добрый. Улыбается целыми днями и готов всегда выполнить всё, что бы ни попросили.

Кики трудолюбивый. Он работает в маленьком цехе, где собирает коробочки из картонных заготовок. Сто коробочек, двести коробочек в смену, а то и все триста. Неделями, месяцами, годами… Уму просто непостижимо, сколько коробочек наберется за все эти годы, но его привели однажды сюда, посадили, показали, что надо делать – и он собирает.

Кики прилежный и аккуратный. Всё, что нужно ему для работы, стоит у него на столе в строго определенном порядке; стоит хоть чуточку этот порядок нарушить, он тут же это заметит, тщательно всё поправит и лишь после этого продолжит работать.

Он собирает коробочки и ни на что почти не отвлекается. Разве что на пару минут, когда, например, бабочка в цех залетит или зайдёт незнакомый кто, или… Впрочем, всё достаточно однообразно, поводов не слишком-то много, и так иногда бывает приятно отвлечься, когда ты день за днём собираешь и собираешь одни и те же коробочки.

Периодически, раз, а то и два раза за день, коробочки эти Кики осточертевают, достают прямо до печёнок. Тогда он внезапно срывает с себя очки, швыряет их на пол (благо, пол с мягким покрытием и стекла из пластика не разбиваются), затем, что есть силы, швыряет в пространство очередную коробочку и начинает вопить на одной единственной ноте: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…». Замолкнет на секунду – и снова: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…». И снова… И кулаками размахивает. И слёзы текут по щекам.

Так кричит, бедолага, пока не устанет или пока, с ухищреньями всякими, на него снова не наденут очки. Тогда Кики стихает, сникает, голова опускается, и он задрёмывает на считанные минуты. Очнётся и вновь, как ни в чём не бывало, начинает очередную коробочку складывать.

Мне однажды захотелось понять, что же это такое с ним происходит. Я нашёл себе стол, принёс ящики с заготовками и стал, как и Кики, из заготовок коробочки складывать. Какое-то время было мне даже интересно: я старался работать как можно быстрее, точнее, даже соревнование сам с собою устроил. Но развлечением это оставалось недолго. Стало надоедать. И чем дальше, тем больше. И когда через неделю Кики заверещал в конце смены свое «ай-яй-яй», мне вдруг непреодолимо захотелось швырнуть всё к чертовой матери и заорать вместе с ним – что есть силы. Больше я после этого на себе эксперименты не ставил.

До чего же хорошая штука – свобода выбора. Жаль, что Кики об этом никогда не узнает.