Посвящаю моей маме
Тайга вокруг бескрайняя,
А мне двенадцать лет.
Я в госпитале раненым
Даю большой концерт.
Мороз в сибирском городе
Безжалостен, суров.
И, как алмазы, дороги
Полешки звонких дров.
Из-под замёрзших пальчиков
Рождается Шопен.
А раненые мальчики
Толпятся возле стен.
Меня чуть старше, юные,
В повязках и бинтах.
Рояль рыдает струнами,
Звучит могучий Бах.
Грустит танкист контуженный.
На кителе медаль.
И через сад завьюженный
Бетховен рвётся вдаль.
Вдруг инструмент порывистый
Запел, как клавесин.
Стал подпевать заливисто
Молоденький грузин.
Он новую мелодию
Мгновенно подхватил.
Им пять сражений пройдено,
Теперь сибирский тыл.
А вот сидит в безмолвии
Солдатик без лица.
Он встретил пулю в голову
У города Донца.
И под бинтами мятыми
Не видно горьких слёз.
Рахманинов раскатами
Уносится в мороз.
Шумит тайга бескрайняя,
Конца сраженьям нет.
Я каждый день у раненых,
А мне двенадцать лет.
Когда пришло очередное письмо от папиной родни, мама сказала:
– Твоя родня совсем села нам на шею!
А папа сказал:
– Молчала бы уж! Твои-то родственнички не слезают с этой шеи который год.
А я подумал: «Хорошо ещё, что у меня нет родственников, а то бы они сели на шею и маме, и папе, и мне».
– И ни капли тепла в их письмах, – горевала мама. – Сплошные просьбы: достань то, достань это. Они думают, что у нас здесь всё есть.
– Да, – согласился папа. – Они в этом уверены. Однако в письмах моих родственников наряду с просьбами содержится некоторая доля тепла.
– Ну уж! – возмутилась мама. – Если уж и есть какая-то частичка тепла, так это в письмах моей родни.
И они заспорили.
– Да! Нет! Что? А! – кричали они.
Потом папа сказал:
– Есть идея! Сейчас мы измерим теплоту их чувств.
Он притащил термометр и стал прикладывать его к письмам.
– Ага! – кричал он. – Моя тётка Марфа – восемнадцать градусов! А у твоего племяша Шурика всего пятнадцать!
Мама отбирала у него термометр и кричала:
– У! Моя сестренка – двадцать градусов, а у твоего Федюни – семнадцать.
Но тут среди кучи писем им попался затёртый конверт. Термометр показал «ноль».
– Ха-ха! – сказал папа. – Наверняка весточка от твоей родни.
Мама развернула письмо и тихо сказала:
– Это написал мне ты, когда мы ещё не были женаты. Какие здесь удивительные слова! Но, оказывается, в письме не было тепла ни на грош?!
– Ну, что ты! – сказал папа. – Наверно, письмо просто остыло за эти годы…
Тут они оба погрустнели и совсем притихли. Им было уже не до споров. Они сидели на диване раздельно, как два каменных острова в тумане.
Тогда я тоже сел на диван и заполнил пустоту между ними.
Бабушка у меня – мировая. Особенно когда не ворчит.
Она тогда и колбасу самую вкусную покупает. И борщ готовит – закачаешься. И пироги.
Бабушкины пироги я обожаю. Почти так же, как саму бабушку. Особенно с яблоками – большие, круглые, как автомобильные покрышки, с приляпанными сверху вензелями и косичками. Начинаю я обычно с косичек. Я их отколупываю и съедаю, пока никто не видит. Потом выковыриваю начинку. В пироге начинка – самое главное. А потом, если хватает сил, доедаю остальное.
Только бабушка не любит, когда так обращаются с пирогами. От этого она сразу начинает ворчать. И у неё куда-то пропадает настроение. А без настроения бабушка – не мировая, а так себе… обычная. От неё не то, что пирогов и борща, колбасы – и той не дождёшься. Вместо яблок и теста в доме запахнет валерьянкой и сердечными каплями…
…В то утро бабушка как раз была не в духе. Она сердито хлопала дверцами буфета, грозно кромсала ножом кочан капусты, заглядывала с веником под стол и диван – искала своё настроение. Но настроение не находилось. И бабушка продолжала хлопать, кромсать и воинственно размахивать веником, напевая себе под нос что-то героическое.
Я сидела, поджав под табуретку ноги. Тихо сдувала с каши застывшие пенки. Ложка медленно погружалась в манную глубину. И вместе с ней я становилась водолазом, обходила пенные мины, пряталась от бабушкиных радаров в жирной плёнке сливочного масла.
– Во-о-от!
От бабушкиного вопля водолаз превратился в подводную лодку. Лодка – в батискаф. Батискаф вылетел на поверхность кипящим от любопытства воздушным пузырём.
– Вот! Полюбуйся! – бабушка принялась изо всех сил лупить веником по полу.
Из-за её обширной фигуры мне было не видно, кем я должна любоваться. Веник скакал по полу, как живой, а бабушка грузно подпрыгивала и притоптывала ему в такт:
– Куда?! Куда?! Ишь ты!!!
Веник громко пискнул.
Бабушка отпрыгнула в сторону.
Ошалевший от страха, взъерошенный мышонок вихрем крутанулся на месте и пулей вылетел в коридор.
– Житья от вас нет, проклятых, – со слезами в голосе простонала бабушка и сунула веник в мусорное ведро.
– От мышей? – сообразила я.
– Каких мышей?! – бабушка посмотрела на меня так, будто в первый раз увидела, и только теперь заметила недоеденную кашу. – Что мусолишь? В школу опоздаешь!
– А от кого? – не сдавалась я.
– От этих… как их… пст… пст…, – бабушка принялась пробуксовывать, как захлебнувшийся бензином мотор, – пст… пуст… пустел…
– Пустельгей? – подсказала я. – Пустельгов?
– Пустелюг! – рассердилась бабушка. – Чтоб им неладно!
…Мы живём на последнем этаже, под самой крышей. Выше нас только солнце, облака и небо. И когда в середине весны над нашими головами стали долбить исполинские когти, мы почувствовали себя словно внутри огромной железной бочки. Из-за этого у бабушки ещё тогда улетучилось настроение. А вместе с ним – мои мечты о пирогах, вензелях и начинке.
– Вы кто?! – ругалась бабушка с балкона.
– Кто-кто? – передразнивали её незваные гости высокими, резкими голосами, вспарывая небо узкими острыми крыльями.
– Кто это? – строго, как милиционер, допрашивала нас бабушка.
Мы терялись в догадках и выдвигали гипотезы. Кончилось тем, что папа притащил из чулана стремянку, достал с книжной полки потрёпанную энциклопедию и досконально сличил профиль, анфас и прочие приметы.
– Пустельга! – объявил папа, захлопнул книгу и ушёл на работу, попросив больше его по этому вопросу не беспокоить.
Но покоя и без того ни у кого не было. Над головой всё время топало, цокало и скребло когтями. Мимо окон мелькали загнутые клювы, скрюченные лапы, рябые отметины на спине.
– Не город, а тайга, – сокрушалась бабушка, – то утки по чердакам ходят, то эти… пст… пст…
…Утки – это ещё раньше было, до пустельгов (или пустельгей?).
Их стая случайно приземлилась на крыше дома напротив, да так там и осталась – блуждать в частоколе антенн, шлёпая красными треугольными ступнями.
Вообще-то это были не совсем утки. То есть утки, конечно, но какие-то не такие. С расцветкой у них вышла неувязка: тело однотонное, светло-коричневое, а голова – почти что белая. Как будто кто-то взял их за шеи и поболтал туловища в ведре с бежевой краской.
– Огарь! – объявил папа, изучив энциклопедию, и ушёл на работу.
– О… что?! – не поняла бабушка.
Но папы уже и след простыл. У него такая привычка – уходить на работу на самом интересном месте. Впрочем, бабушке было всё равно.
– Что ж это творится?! – кричала она на всю улицу с балкона. – Утки по крышам ходят! Скоро медведи в трамваях ездить будут! Кыш!
А потом случилось ужасное: огари вывели на крыше потомство. Разинутые рты торчали из маленьких слуховых окошек под самой кровлей. А беспечные родители всё промахивались, съезжали по стене на широких неудобных лапах.
– Эй, – ругалась на огарей бабушка, – здесь вам не болото!
То ли она жалела утят. То ли её раздражало несовершенство мироздания. Но настроение в тот раз к ней не возвращалось долго. До тех пор, пока утки-огари не снялись всем выводком и не оставили навсегда крышу, дом и весь наш большой неспокойный город. Пироги, которые испекла по такому случаю бабушка, были в тот раз особенно вкусными…
…И вот теперь эти пустельги.
– Пст… пст… – всхлипывала бабушка, выметая с балкона яичную скорлупу, мелкие косточки и прочие следы разгульного, хищного пиршества.
Мне было жалко бабушку: она не могла привыкнуть к тому, что наш город превратился в тайгу. И к мусору не могла привыкнуть, и к беспорядку. И к мышам. Точнее, к мышатам. Ещё точнее, к одному маленькому юркому мышонку. Чудом спасшийся из хищных когтей и затерявшийся в недрах нашей квартиры, он стал для бабушки последней каплей.
– Доигрались?! – погрозила бабушка кулаком в сторону крыши. – В прокуратуру буду жаловаться! Живо вас выметут!
Всю дорогу в школу, и все уроки, и все перемены у меня из головы не выходила прокуратура, похожая в моём представлении на нашего дворника дядю Колю. Прокуратура мусолила во рту скрюченную папиросу. Вытирала нос рукавом засаленного, насквозь прокуренного ватника. Зловеще размахивая перед моим лицом метлой, она плотоядно щурила глаза и кровожадно щёлкала зубами. И выметала… выметала… выметала… кособокие осенние листья, опустевшие гнёзда, птенцов, мышей, пустельгей (или пустельгов?), меня, бабушку, её настроение…
…Не помню точно, что мы проходили в тот день. Вроде бы, хищных птиц. Каких-то канюков и сапсанов. К счастью, Елена Павловна всё равно меня не спросила…
…Дверь в квартиру я открыла своим ключом. Тихо-тихо, чтобы не беспокоить бабушку.
– Давай, малыш! Не бойся!
Я замерла с портфелем в руке. Бабушка давно не называла меня малышом.
– Не стой столбом! Шевелись!
Я мигом сбросила с себя пальто и ботинки и, подгоняемая криками «давай-давай-шевелись», поспешила на бабушкин голос, доносившийся со стороны кухни.
От увиденной картины я остолбенела.
Бабушка стояла у раскрытого настежь балкона, спиной ко мне, и, прижав к бокам локти, часто-часто махала кистями рук. Прямо как порхающий на лугу мотылёк.
– Что стоишь, как истукан?! – не оборачиваясь ко мне, сердито сказала бабушка. – Делай, как я!
Она раскинула руки широко в стороны и подобно реактивному лайнеру, заходящему на посадку, принялась крениться всем корпусом из стороны в сторону.
Тут я догадалась, что бабушка просто-напросто делает зарядку и сейчас, скорее всего, перейдёт к приседаниям.
И она действительно принялась приседать, и махать руками, и подпрыгивать, и раскачиваться, как дерево на ветру.
– Повторяй за мной! – кричала бабушка. – Повторяй!
И я, чтобы не огорчать бабушку, вслед за ней тоже стала махать, и приседать, и раскачиваться.
– И о чём твои родители думают?! – сердито крикнула она. – Хоть бы летать научили!
«Меня?» – чуть не спросила я и осеклась.
Потому что в это время бабушка накренилась особенно сильно, и я увидела, кому предназначались эти виражи, и прыжки, и пируэты! Вся эта бабушкина лётная наука. Индивидуальные уроки высшего пилотажа.
Он сидел на краю балкона, судорожно обхватив перила, чтобы не свалиться вниз. Маленький пушистый мячик с огромным носом Бабы-яги. Испуганно таращил круглые глазёнки и топорщил светлые перья. Смешной, похожий на сову… пустельжонок! – догадалась я.
Наверное, я произнесла это вслух, потому что бабушка вышла из пике, растерянно обернулась и принялась смущённо теребить край фартука.
– Вот ведь, – как бы извиняясь, сказала она, – стучался…
– Куда? – не поняла я.
– В дверь. Куда ж ещё?
И бабушка рассказала, как в балконную дверь снаружи кто-то стал стучаться и грохотать. И даже чуть не выломал её совсем. И как она уже хотела звонить в прокуратуру. Но безобразник, видимо, сам испугался и со страху забрался на перила.
– Уже целый час сидит, – пожаловалась бабушка, – ни туда, ни сюда.
Пустельжонок таращился на нас, оцепенев от ужаса, и, по-моему, даже перестал дышать.
А я вдруг представила себе бабушку, парящую высоко-высоко в небе, выше облаков – вместе с утками и пустельжатами. Бабушка широко и неспешно взмахивала руками. Лениво крутила по сторонам головой. Болтала в воздухе ногами, обутыми в старые, стоптанные тапки. И фартук её развевался по ветру, как огромный цветастый флаг.
И мне стало очень смешно.
Я раздула щёки и затряслась, чтобы не расхохотаться вслух. А пустельжонок как-то странно булькнул и тоже затрясся – наверное, глядя на меня. Он трясся и раскачивался, хлопая себя по бокам крыльями. И в какой-то момент провалился вниз. Только что сидел на перилах – и вот его уже нет.
Мы свесились с балкона. Он взмахнул крыльями – как его учила бабушка. Раз. Другой. И полетел. Поначалу неровно, заваливаясь на бок. Потом выправился. Осмелел. Даже что-то крикнул на своём гортанном пустельжачьем языке.
Тут же к нему подлетели его родители, заволновались, закружили вокруг. Мы с бабушкой обрадовались, что всё так хорошо обошлось. И стали подпрыгивать и махать им руками, провожая в дальний путь.
Но, сделав круг, троица благополучно приземлилось на нашей крыше. Над головой привычно зацокало, загрохотало гулкое железо…
…Бабушка окаменела лицом, отяжелела фигурой и с минуту стояла совершенно неподвижно, как изваяние.
Потом резко захлопнула балконную дверь.
Пробурчала себе под нос что-то вроде «вот и ладно». Или «стало прохладно». А может, «будь вы неладны». Я не расслышала.
Не переставая ворчать, она придвинула табуретку к буфету.
Кряхтя, взобралась на неё и потянулась к самой верхней полке.
«За валерьянкой», – догадалась я.
Но когда бабушка, всё так же кряхтя и охая, слезла с табуретки, в руках у неё оказались дрожжи и пакет муки.
– А не испечь ли нам сегодня пирого-о-ов? – задумчиво протянула она.
– С яблоками?
– С чем же ещё? Только, чур, начинку не ковырять.
– Да ты что, ба! Я никогда…
– Никогда она… помогай давай… ишь, расселась…
Ну, разве я вам не говорила, что бабушка у меня мировая?
Даже когда ворчит.
Трое лужу перепрыгнули,
А четвёртый не сумел.
Трое корчились от хохота,
А четвёртый загрустил,
Потому что, к сожалению,
Папу строгого имел,
И такое поведение
Тот бы сыну не простил.
И тогда с собой четвёртого
Трое взяли на чердак,
Где окно всегда распахнуто
Над верхушкою сосны.
Сизый голубь в небе вымытом
Трепыхался, будто флаг,
И подсохли на верёвочке
Куртка, свитер и штаны.
Трое вспомнили каникулы,
Кто где летом отдыхал,
И о том, как рыжий новенький
В лужу прыгнул — просто смех!
Но не жаловался новенький,
Не канючил, не вздыхал,
А сидел на подоконнике
И смеялся громче всех.
Мне снилось: я – парашютист
(Во сне ведь все мечты сбываются),
Лечу к земле, кружась, как лист.
Но парашют не раскрывается.
Рыдают верные друзья,
Слезами завуч обливается.
Увы! Спасти меня нельзя,
Ведь парашют не раскрывается!
И вот я падаю с небес.
А в детском парке у «Столичного»
Марина Д. спокойно ест
вторую порцию клубничного.
И я зову её, зову…
Она молчит, не отзывается.
Я просыпаюсь.
Я – живу!
…А парашют не раскрывается…
Было это давным-давно, может, тысячу лет назад…
У правителей одного царства-государства родился сын. Это был очень добрый мальчик. Удивительно добрый. Гипер-тро-фи-ро-ванно добрый и сострадательный. Он как только родился, моментально огорчился, что своей мамочке столько неудобств родами причинил, и разревелся от огорчения. Но тогда на это внимания не обратили, потому что все новорожденные плачут, их даже специально шлёпают, чтобы они голос подали.
А потом, конечно, стали замечать: чуть что у кого неприятности, мальчишка в слёзы – от сострадания, значит. Нянька кипяток на руку плеснёт – королевича полдня не успокоить. Нянька уже и думать забыла про кипяток, и ожога не осталось, а ребёнок всё плачет – жалеет.
Или, допустим, котёнок за мышью погнался да ударился об дверь – у мальчика опять глаза на мокром месте.
И такое через это сострадание расстройство для всего его детского организма получается – ни в сказке сказать, ни пером описать! Просто чахнет на глазах! Лакей взбучку от мажордома получит за разгильдяйство – королевич на килограмм похудеет… Бабочку канделябром нечаянно зашибут – у королевича щёчки румяные ввалятся и бледными станут…
Естественно, все пытки и казни в государстве отменили, армию распустили, новости печальные запретили. Глашатаи на каждом углу орут, как хорошо всем в государстве живётся, как много урожая собрали, как со всеми соседями передружились. Даже скотобойни позакрывали и на вегетарианскую пищу всем народом перешли, чтобы никакую животину причины жалеть не было!
А королевич всё одно чахнет да сохнет. Потому как сострадательному сердцу всегда есть кого пожалеть! Солнышко с неба жарит – цветочки в поле жалко, они дождика хотят. Дождик пойдёт – лошадь жалко, которая в поле в любую погоду пашет. Королевского питона жалко, так как его растительной пищей кормят, а ему мышек хочется. А мышек ему на съедение отдавать – само собой! – жалко… И наследнику престола через его чрезмерную сострадательность, того и гляди, скоро капут настанет.
Естественно, позвали доктора. Наилучшего. Специалиста в своей области. Доктор королевича посмотрел и говорит матери:
– Один, – говорит, – способ есть наследнику престола жизнь спасти. Операцию на сердце надо делать. Надо, – говорит, – сострадательный нерв из его сердца удалить. Он у него какой-то увеличенный, явная аномалия. Скоро королевич с этим нервом совсем загнётся.
Мать говорит доктору:
– Немедленно нерв этот удаляйте, пока моему сыночку опять кого-нибудь жалко не стало, и он ещё на три килограмма не похудел!
Доктор бородку свою погладил, очки поправил и маму честно предупредил:
– Удалить можно, это я берусь, – говорит, – сделать. Но учтите: сыночек ваш, будущий правитель, никого и никогда больше не пожалеет. Без данного нерва пожалеть не получится.
Мама не дура была, поняла, к чему доктор клонит. Дескать, будет ребёнок здоровым, вес будет набирать, как боров, но станет зато, в некотором роде, монстром бесчувственным. Вот дилемма! Смотреть, как ребёнок на нет сходит, или же всякого человеческого сострадания его лишить! Что тут выбрать?
Ну, в общем, дала мать согласие на операцию. Кто её за это упрекнуть решится? Мать своё дитя завсегда больше целого народа любит.
Доктор операцию чисто провёл, нерв сострадательный из сердца мальчика вынул.
– Неудивительно, – говорит, – что мальчик чуть не помер с таким нервом. Глядите, Ваше Величество, что у него в сердце сидело. У всех людей нерв как нерв, вроде ниточки, а у него – настоящая игла, да преострая! Вы её не выбрасывайте, феномен всё-таки, но на всякий случай припрячьте подальше.
С тех пор королевич чахнуть перестал (хотя и в весе не шибко прибавил, ошибся доктор). Родители вскорости скончались, не могли на сына своего преобразившегося смотреть. Стал королевич правителем. Правит и правит государством, безжалостно и беспощадно. Казни и пытки вновь ввели, армию утроили, со всеми соседями перессорились. Войны бесконечные, конфликты международные – мрак. Народ ждёт не дождётся, когда правитель безжалостный преставится наконец, а правитель всё здравствует и здравствует, уже лет, почитай, пятьсот… или семьсот… Во как без сострадания-то жизненный запас медленно расходуется!
И будет этот правитель сидеть на троне практически вечно. Один способ есть его победить – обратно в сердце иглу загнать. Вернётся на место сострадательный нерв, пожалеет правитель всех тех, кого собственноручно обидел и замучил, и умрёт от жалости, не выдержит такого. А ежели эту иглу сломать, как часто рекомендуют в легендах разных, то уже ничего с правителем сделать будет нельзя, имейте это в виду.
Жили-были Котофей Иванович и Тычка.
Котофей Иванович толстый и ленивый, а потому характер у него очень добродушный. Бегать не любит, а предпочитает лежать на подушке или на копне сена. Или стоит день-деньской около калитки, с удовольствием глядя на то, как другие работают. А когда другие отдыхают вечером, он тоже отдыхает. Вот он каков.
Тычка же совсем другой – шустрый, тонкий, сухопарый. И везде-то он тычется, всем мешает… Если приглядеться сбоку, то Тычка в своих кудряшках немножко похож на рыжего пуделя. И характер у него такой же, как у рыжего пуделя. Он забияка и спорщик.
Делается Котофей очень просто – из ваты, из старой рукавички, из круглых пуговок… Тычку же можно сделать из метлы, из щепочек, из золотистых стружек…
А наш-то сделан из яблоневой ветки!
Вот такие это ребята – Котофей и Тычка.
Было-было лето, а потом вдруг наступила осень. Как с вечера зарядил дождь, так и лил до самого утра. В одну ночь всё поменялось. Защёлкали замки чемоданов, захлопали дверцы антресолей – повылезли на свет плащи, сапоги резиновые, зонты…
А Котофей Иванович как был в своей шубёнке, так и остался. Любит постоянство. Потому-то он, в отличие от Тычки, почти и не меняется со временем. Котофей Иванович и за модой-то не следит вовсе, считает моду делом несущественным, глупым…
Сколько раз предлагал ему Тычка сменить свою потёртую шубейку на что-нибудь помоднее, нет – ни за что не соглашается Котофей…
– Вот ты всё в старье своём ходишь, а сейчас в моде лисий мех, – ворчит Тычка. – Надо жить в ногу со временем. Сменил бы ты, брат, одёжку-то… Стыдно же в таком облезлом виде ходить… В коте своём драном, как бомж какой-то, честное слово… По одёжке ведь встречают.
А Котофею Ивановичу хоть бы хны. Лежит на лежанке, потягивается. И как ни протянет ножки – всё как раз по одёжке. Пусть шубёнка и худая, да, как говорится, своя… Приносилась. Рост, размер, полнота – всё в самый раз. Никакой знаменитый модельер так не скроит. Своя-то шуба, она как-то поближе к телу.
Смеётся только Котофей Иванович, а на приставания Тычки старинной поговоркой отвечает: «Нет, – говорит, – не выманишь у свиньи шкуры ни за куний мех! Дело-то в том, Тычка, что ведь из всех этих дорогих и модных шуб не отыщется ни одной, которая была бы так же хорошо пригнана к моим плечам, как моя собственная».
Всё верно, шубу свою ни на что не сменит Котофей Иванович. Хоть норку ему предлагай серебристую, хоть самого горностая королевского…
Хотя, прямо сказать – полезла шубёнка у Котофея Ивановича, прохудилась, полиняла, култышами сбилась… А на локотках так и вовсе проплешины. Но ему-то что, лежит целыми днями на лежанке, по театрам-ресторанам не ходит… Как-нибудь и так…
А у Тычки язык злой, вострый:
– Ну ты, – говорит, – плешивый. Скоро совсем облысеешь…
И накаркал на свою голову. В буквальном смысле.
Грянула зима, всё голо кругом стало.
Посмотрел как-то Тычка в замёрзшую лужицу во дворе и ахнул. И было от чего – облетела в одну ночь вся шевелюра у Тычки. Торчат три каких-то отростка в разные стороны, а густоты уж нет прежней. Ох, расстройство!.. Высох весь Тычка, ссутулился, заострился… Прежде-то сам над лысыми потешался, а теперь и во двор выйти боится. Сразу дети начинают дразниться: «Лысый! Лысый!..»
Обидно. Но всего обиднее другое – глянул Тычка на Котофея Ивановича и глазам не поверил – шуба на Котофее Ивановиче новёхонькая, так и переливается на свету…
Ходит Тычка по дому, вздыхает, на Котофея Ивановича старается не смотреть, чтоб не растравлять себя. Не узнать стало прежнего Тычки. Угрюмым стал. Как ни старался Котофей Иванович, никак не может развеселить Тычку. Новый год пришёл, а он и не радуется. «Я, говорит, не верю в Деда Мороза! Жулик он. Это для детей глупых придумано. Обман. И борода-то у него наклеенная, и усы… И волосы… А сам-то он лысый, как и я. Так-то…»
И пуще прежнего расстроился Тычка. Жить неохота.
Весна пришла, а Тычка даже и весне не радуется. Вышел, правда, во двор, по ручьям побродил, на солнышке постоял… Промок насквозь.
«Промок и промок, какая теперь разница… Не удалась жизнь… А что, – думает. – Впору в ручей кинуться… И пусть унесёт меня ручей, куда угодно… Хоть куда… Э-хе-хе…»
Ветерок апрельский дунул, весенний, свежий, а на сердце у Тычки тяжко, грустно, пусто… Лысо как-то… Ещё раз ветерок дунул, зашелестело что-то над головой. Тычка хвать рукой за голову – ё-моё!
Бегом домой кинулся, вбежал во двор и давай в лужу разглядывать себя. Ё-моё! Вот так так! Ах ты, батюшки! Да быть не может!..
А Котофей Иванович ухмыляется:
– Может, – говорит. – Может… На то и весна, дорогой Тычка… Это ещё цветочки. Не удивлюсь, – говорит, – если ещё и яблочки на головушке твоей буйной вырастут.
Поглядел Тычка на Котофея Ивановича, а у того к весне шубка снова полиняла, сбилась сосульками жидкими. Хотел Тычка замечание сделать, но прикусил язык. А ну как снова сам на себя накликаешь…
Молча похаживает Тычка по двору, в лужицу искоса поглядывает, головой потряхивает. Шелестит головушка-то…Походит этак, походит, да и подойдёт к луже вплотную. Влево повернётся, вправо…
– Нет, – говорит. – Всё-таки не то… Не вполне… Оставляет желать лучшего…
А по голосу его даже Котофею Ивановичу ясно, что и – «то», и – «вполне», и – вовсе никакого «лучшего» желать не оставляет.
Тычка всё время учится быть вежливым. Всегда извиняется. Не потому, что он такой уж воспитанный. Просто это очень выгодно. Нахамит и извинится. Нахамит и извинится. Опять нахамит, и не успеешь ему нахамить в ответ, а он уже извинился. Досадно, но терпишь…
– Котофей Иванович, ну что ты всё лежишь, дурак ты этакий!.. Извини, конечно…
– Так солнышко же, – лениво отвечает Котофей Иванович.
– Вот именно. Солнце встало и ты вставай. А то лежишь и лежишь, как осёл какой-то, честное слово! Извини, конечно…
А Котофей Иванович не обидчивый. Лень обижаться-то…
– Я, – говорит, – американец. У меня американский образ жизни.
– Болван ты, а никакой не американец! – злится Тычка. – Извини, конечно… Американцы чуть свет уже на ногах. И бегут доллары делать. Издалека ещё кричат друг другу вместо «Привет!» или «Здрасьте!» – «Мэйк мани?» – «Делаешь деньги?»… «Ес, ес!…» Вот как американцы поступают. А ты лежишь тут, как ворона дохлая…
– Отстань, – говорит Котофей Иванович. – Не мельтеши перед глазами.
– Нет, ты объясни, – возмущается Тычка. – Какой же ты американец? Назвался американцем – делай деньги. А ты нищий, как крыса. Извини, конечно…
– Вот ты, Тычка, рано встаёшь, – замечает Котофей Иванович. – А ведь тоже нищий. У тебя и рубля-то за душой сроду нет.
– Это у меня рубля нет?
– Да, дорогой Тычка, нет у тебя рубля…
– Так ты утверждаешь, что у меня нет рубля? – грозно говорит Тычка, но, вспомнив, что у него действительно нет рубля, сбавляет тон: – Оставим этот разговор. Я хоть и нищий, но я суечусь. Я не сижу на месте, не отлёживаю бока, как какой-нибудь идиот. Извини, конечно… Американец он!..
– Да, – говорит Котофей Иванович. – Я в некотором смысле именно американец. Американцы что сейчас?
– Ну что? Объясни, не тяни кота за хвост… А то лежит, как корова, ни «бе» ни «ме»… Извини, конечно…
– А сам подумай, что теперь американцы делают…
– Что-что? Бегают, суетятся, деньги делают…
– Нет, Тычка. Американцы сейчас лежат точно так же, как и я…
– В десять утра-то? Ха-ха-ха… Ну и кретин же ты, Котофей Иванович! Извини, конечно…
– Дорогой Тычка, – отвечает Котофей Иванович. – У американцев сейчас самая ночь, и все они спят. Земля-то шар, да будет тебе известно. Так что, когда американцы встанут, встану тотчас и я. У нас в это время ночь будет. А я, брат, ночной зверь….
– Слыхал я про этот шар, – врёт Тычка. – Шар… Сам ты шар, вон какое брюхо наел… Извини, конечно… Так что вставай и делай деньги. Суетись…
– Если я буду суетиться и делать деньги, то кто же тогда будет мышей ловить?
– Тоже мне труд, мышей ловить, – ворчит Тычка. – Это отговорки всё. Любой дурак мышь поймает…
– Нет, брат, – оживляется Котофей Иванович. – Тут особая наука нужна. Навык. Мыши, они вёрткие…
– Это мыши-то вёрткие? – не верит Тычка. – Мышь, она и есть мышь. Цап её за холку, и готово дело…
– Готово дело? – Котофей Иванович обижается наконец не на шутку. – Ты сперва хотя бы вон ту муху поймай, а потом хвастайся. А мыши, да будет тебе известно, в семь раз вёртче мух…
– Вон ту муху? – раззадоривается Тычка. – Да раз плюнуть…
А муха-то всё слышит. Перестала лапки тереть, умываться. Насторожилась. Притихла… Муха умная, старая… Изумрудная.
Тычка подкрадывается. Хлоп – мимо! Хлоп – мимо… Хлоп…
– Вот видишь, – замечает Котофей Иванович. – Кто из нас прав?
– Это дурацкая муха, – говорит Тычка. – Дрянь, а не муха. Была бы это настоящая, нормальная, полноценная муха, я бы её мигом за холку…
«Ах же ты, – думает муха. – Ну я тебе…»
И прямо Тычке на нос и села. Тычка хлоп себя кулаком по носу. А кулак-то деревянный, болючий. А муха уже на лбу.
– Ах так! – разозлился Тычка по-настоящему, и – по лбу себе. А муха уже на щеке. Тычка хлоп себя по щеке. И по другой щеке. По носу. По лбу. По затылку. Под дых. По коленке. По носу. По лбу…
А Котофей Иванович поглядывает искоса, вполглаза. Лежит, поглядывает и мечтает о своём. Жмурится на солнце.
А Тычка весь злой, взъерошенный. Палку схватил, бьётся из последних сил. По носу, по лбу, по губам, по глазу…
– Котофей Иванович! – кричит. – Что ж ты друга бросил в беде?! Помоги же, скотина ты этакая!..
Всю вежливость забыл. Понятное дело, вежливость-то напускная у него.
– Ладно, – говорит Котофей Иванович. – Так и быть…
Встаёт, потягивается…
«Ну уж нетушки, – думает муха. – С этим шутить опасно. Нецелесообразно. У этого – навык есть. Не дамся…»
Вз-зык и улетела.
Умная, старая муха.
Знает себе цену.
Изумрудная…
Однажды я посмотрел на страницу книжки, которую в тот момент читал, «глазами» одной из буковок, и мне стало как-то не по себе. Бредут мои маленькие братья и сестры однообразными шеренгами-словами, как покорные злой воле автора рабы, все такие одинаковые, унылые и одноцветные…
– Друзья! – закричал я не своим голосом, забыв от волнения, что я человек, а не буква. – Доколе же мы будем терпеть эту серость и эти ужасные ровные линейки? Давайте вырвемся отсюда на волю, где будет нам счастье и разнообразие!
Но несчастные буковки меня не услышали, продолжая всё так же покорно тащиться по параллельным дорогам-строчкам…
И тогда я решил сам раскрашивать слова, чтобы подарить хотя бы немногим буквам свободу и радость разноцветья. Первым я нарочно выбрал самое скучное для многих слово «математика». И вот что у меня получилось.
Каким весёлым сразу стало это пугающее слово, каким неожиданным и притягивающим! Но на этом сюрпризы не закончились. Как будто в благодарность за маленький фейерверк, буквы открыли мне удивительную тайну этого слова. Посмотри: красные буквы образуют слово МАМА, синие – слово ТЕТКА, ну а зелёная буковка И – связывающий их союз. А все вместе складывается в забавную фразу: Математика – мама и тетка! А ведь действительно, для кого-то математика – мать родная (для меня, например), а для кого-то – тётка злая.
Здорово! Оказывается, в некоторых словах как будто прячутся, встроены другие слова, причём порядок букв в них не меняется. Поэтому я назвал эти словесные диковины встроями, после чего показал первые примеры поэту Герману Лукомникову. А он в ответ взял другое «скучное» слово «комбинезон» и тоже стал его раскрашивать. Вот какой встрой вышел у него.
Надеюсь, ты уже догадался, какую тайну скрывало это слово – после расшифровки получается смешной, пусть и не очень понятный стишок:
Комбинезон. –
Ко мне, бизон!
Ещё один рифмованный встрой нашёл другой поэт, Борис Гринберг, который тоже подключился к нашей игре. Только он уже не раскрашивал буковки, а вытягивал их.
То есть сначала читаются самые высокие буквы, потом – те, что пониже:
Казачество
за качество!
Ух, ты! Сколько же здесь возможностей открывается. Буквы теперь могут быть не только разного цвета, но и разного роста. Совсем как люди! Перепробовав тысячи слов – а найти встрой совсем не просто – я всё-таки нашёл несколько подходящих примеров; в одних я тянул буквы за уши, в других – раскрашивал. Однако знакомый художник и специалист по каллиграфии Сергей Орлов сказал, что есть ещё одна возможность – записывать разные составные части встроя разными красивыми почерками. И он продемонстрировал свое искусство на нескольких моих примерах. Особенно мне понравилось, как получился встрой ПОСЛАНИЕ (т. е. Послание. Поле, сани…). Эту картинку хорошо бы приклеить на новогоднюю открытку или конверт:
А эту красивую надпись вполне можно повесить на каком-нибудь храме, как завет христианам:
Т. е. Христианину: храни Истину!
Ещё несколько встроев в том же совместном исполнении:
Стадион –
ад и стон!
Демократия, дети, мокрая.
Литература – Лета и траур.
Безделье –
бед зелье.
Ну, а под конец опять же вернёмся к математике - куда же без неё. Вот бы такую надпись на школьный учебник:
Математика — мама и тетка!
Буквы не очень-то любят открывать свои тайны – тут нужен особый подход и огромное терпение. А поиск удачных встроев и вовсе, наверное, одна из самых трудных словесных игр. Но рано или поздно ты обязательно освоишься в ней, и она станет частью твоей жизни. И тогда все слова станут для тебя разноцветными…
Шагал по улице солдат -
Начищенная пряжка,
Отличный шаг,
Весёлый взгляд,
С кокардою фуражка.
Солдат
шагал,
шагал,
шагал
И в такт махал руками.
Солдат устал,
Солдат сказал:
- Хочу
на ручки
к маме!
Я оделся и умылся -
Папа брился,
Я пока к столу садился -
Папа брился,
Чаю я уже напился -
Папа брился,
брился,
брился,
А потом сказал: - Послушай,
Вот какие МЫ копуши.
Где-то там, за морями-лесами,
далеко, за Москвою, не здесь
место есть…
Мы не ведаем сами,
где оно,
только знаем, что есть.
Знаменито оно чудесами:
там лягушка всю жизнь напролёт
человечьими смотрит глазами
и Ивана-царевича ждёт.
Рисовал однажды Слава
очень крупного удава.
А удав-то был не прост –
растянулся в полный рост,
и осталась часть хвоста
за пределами холста.
У меня такая мама…
Как сказать?..
Не знаю прямо…
Чистит, гладит, варит, шьёт,
даже в опере поёт.
Возвращается с букетом
и не хвалится при этом!
Вадик Свечкин очень похож на одного из первых наших космонавтов. То ли на Белку, то ли на Стрелку. Не помню точно, кто из них был лайкой. Кажется, Белка.
Особенно похож Вадик зимой – в шубе и шапке с крепко-накрепко подвязанными ушами.
Шапочные шнурки у Вадика всегда пожёванные и заледеневшие. Поэтому шапку снять не просто, как крепко закупоренный сосуд или герметичный шлем.
На первом уроке он обыкновенно сидел в шапке и плохо слышал, дожидаясь, когда шнурки размякнут. Лицо у него в это время, будто за стеклом, особенно светлое и мечтательное. Ну точно умненькая Белка, которая пытливо глядит из иллюминатора на Землю, не понимая, чего это такое.
В конце концов, шнурки ему поменяли на пуговицу и петельку. Однако металлическая военная пуговица со звездой – а на другую Вадик никак не соглашался – примерзала к подбородку. Во всяком случае, он так говорил, и первый урок упорно просиживал в шапке. Даже на физкультуре, в жарко натопленном спортзале, не снимал. Здорово выглядел в трусах, майке и ушанке, как хорошо подстриженный пудель.
Разве что на пении, если оно выпадало первым, у нашей классной, у Анны Павловны, выкарабкивался Вадик из шапки, стаскивал, как скальп, обдирая нос, вывихивая уши, потому что не мог не петь. Мы тогда разучивали «Хотя скафандр мне жмёт чуть-чуть, – («чу-чу», – тоненько заливался Вадик), – я всё равно летать хочу». Это была его любимая песня. Намурлыкивал целыми днями.
Мне он признался, что всю ночь до самого утра летает во сне, во вселенной, и ему надобно время для спуска на Землю. Иначе просто не разумеет, куда попал.
– Водолазов потихоньку поднимают из глубины, – объяснил он. – Так и мне нужна постепенность, чтобы обвыкнуться. Шапка помогает.
– А как же ты летаешь? – выпытывал я, поскольку и сам летал время от времени, но не как профессионал, а скорее – как любитель. Не очень-то высоко, задевая иногда верхушки деревьев, присаживаясь на крыши домов, или в метре примерно над землёй, разглядывая траву и нюхая цветочки. Было легко и приятно. Тогда я хорошо знал, что требуется для полёта – как именно поджать ноги, как растопырить руки и оттолкнуться. В общем-то, ничего сложного. Однако до облаков ни разу не удавалось подняться.
А Вадик-то носился среди галактик, среди звёзд, туманностей и чёрных дыр! Тут, видно, особая техника и какие-то секреты.
– А то бы я тебе не сказал?! – отвечал Вадик. – Хочу лететь пониже, чтобы заглянуть кое-кому в окошко, а меня сразу, как ракету, утягивает в открытый космос. Так далеко – потеряться боюсь. Уж очень там одиноко.
И всё же секрет имелся. А может, и более того – тайна. Скрытным и загадочным стал Вадик Свечкин. Отчебучивал такое, чего раньше от него никак не ожидалось. Ни с того, ни с сего подрался со старшеклассником Подкорытиным, у которого уже усы росли. Страшно было поглядеть на этого усатого и лохматого, а Вадик наскакивал с отчаянной храбростью, как, например, космическая Белка могла бы на медведя. Подкорытин только молча сопел, стараясь откинуть Вадика в сугроб подальше, а тот раз за разом вцеплялся в ногу и волочился, поскуливая, следом. Вся наша школа глядела на эту схватку, пока сконфуженный старшеклассник не укрылся, как в берлоге, в своём доме, оставив Вадика Свечкина на крыльце, – красного, победоносного и распаренного, с небольшой, но яркой радугой, выгнутой прямо над головой.
На исходе зимы Вадик полюбил, к радости своего сурового отца, лесоруба дяди Сашко, колоть дрова. Вернувшись из школы, сразу за колун – и до сумерек. Переколол семейные и уже подбирался к соседским. Многие из наших ребят нечаянно заразились, тоже начали колоть. И вскоре Вадик возглавил братство под названием «колуны», куда принимали по свежим мозолям на ладонях. Встречаясь, они протягивали друг другу руки, повёрнутые навзничь, будто для игры в «оладушки», шушукались и записывали в особую тетрадь, сколько кубометров переколото в целом. У «колунов» пошла интересная жизнь. Они просыпались с улыбкой, зная, что помимо школы их ждёт колунное содружество. А те, у кого было центральное отопление, слонялись потерянные, обделённые, не ведая, чем заняться. Впрочем, «колуны» быстро сошли на нет, как и мозоли на ладонях.
Недолго дядя Сашко радовался. Сначала он заметил, что Вадик сменил песню. Вместо известной и понятной, про скафандр и чу-чу, бессмысленно тянул за хвост, как изверг, одно и то же – «У меня в груди Анюта! У меня в груди Анюта!»
Уже тогда дядя Сашко задумался, не выдрать ли Вадика на всякий случай, профилактически. И пока колебался, обнаружил невзначай в поленнице дневник с отметками за последнюю четверть. Сперва он смутился и даже покраснел, приняв за свой старинный, который ещё в пятом классе закопал на метр под землю. А когда сообразил, чей это, схватил свежеколотое полено и устремился на задний двор, откуда слышалось: «У меня в груди Анюта!»
Не имея дурных предчувствий, как мирный рыболов перед внезапным ураганом, Вадик перебирал снасти – разматывал бороду на леске, потихоньку напевая про Анюту. И вдруг неведомая сила содрала его с табуретки, взметнула в нежное весеннее небо. Вадик решил, что сейчас же, наяву вылетит в открытый космос, но завис едва ли выше кустов крыжовника. В крепкой руке папы-лесоруба он болтался, будто мешочек со сменной обувью.
– Какая Анюта, щенок?! – тряс его дядя Сашко, как внебрачного сына знаменитой Белки. – Что за Анюта?! Сознавайся, паршивый кутёнок, кто у тебя в груди!
Опутанный с ног до головы леской, вытрясенный, точно половичок, Вадик пропел:
– У меня в груди, Анюта, – и поддельно всхлипнул, – скрыта русская душа…
Такого откровения дядя Сашко никак не ожидал. Он вообще терялся, когда речь заходила о душе. Особенно когда о русской. Сразу остыл, как борщ на морозе, бережно опустил Вадика на табуретку и запечалился, поглаживая полено.
– Знаешь ли, сынок, – вздохнул он, припомнив дневник и туманное слово «педагогика», – песня, конечно, хорошая, но Анюта тут всё равно лишняя. Лишняя, лишняя, сынок. Куда лучше будет – у меня в груди, папаша, скрыта русская душа! Да и почему, – вновь нахмурился дядя Сашко, – она у тебя скрыта? Русская душа должна быть нараспашку. Крепко запомни, сынок! – И легонько постучал поленом по лбу.
Ему понравилось, как педагогично он разобрался с душой и Анютой. Впервые потянуло в школу, на родительское собрание – поговорить с учителями, что скажут о способностях Вадика, и проверить, нету ли и впрямь какой-нибудь Анюты, которая дурит парню голову. Тут, кстати, и подвернулось собрание перед летними каникулами.
С утра дядя Сашко отправился с Вадиком в городскую баню. Мылись они, парились, и день за банными стенами тоже расцветал и румянился.
– Эх, благодать! – воскликнул дядя Сашко, когда вышли на улицу. – Вот когда душа нараспашку, сынок! Поёт душа, и, чуешь, крылышками машет, хоть лети! Какой чудесный день для родительского собрания!
Вадик тоже чуял благодать. И всё-всё, что в нём было, махало крылышками – вот-вот полетит.
Небо сияло отовсюду – и сверху, и снизу, из луж. И грязь кругом ослепительная, чёрная да жирная – так и хочется червей накопать. Только родительское собрание, как грозовая туча на горизонте. Если полечу, решил вдруг Вадик, это хоть немного отвлечёт папу – не будет слишком уж переживать на собрании и выяснять про Анюту.
Вадик внутренне собрался, и, когда они прошли с километр от бани, сделал почти так, как я объяснял. Ноги поджал, руки растопырил и, сам не поверил, – полетел!
Правда, не очень высоко и недалеко, а ровно до ближайшей небесной лужи. Чуть не захлебнулся, и дядю Сашко заляпал с ног до головы. Хорошо, душа у того пока ещё пела и махала крылышками. Вытянул Вадика без лишних слов, как морковку из грядки, и – обратно в баню.
– Что же ты, спотыкач-нога, – мягко сокрушался, стирая Вадика, – кругом благодать, а ты моськой в слякоть?
Отмылись, просохли. Вышли на улицу. А день ещё краше. Кажется, листики успели проклюнуться и трава кое-где. Птицы кувыркаются и щебечут почти по-людски.
– О-хо-хо! – вздохнул полной грудью дядя Сашко. – Оглянись, сынок, ангелов увидишь!
Обнял он Вадика и запел он про скафандр. Вадик волей-неволей подтягивал, хотя о другом думал. Так и шли с песней, в ногу да в обнимку, чистые и свежие, полдороги до дому.
У клуба встретили Петра Гамбоева. Дядя Сашко остановился перекурить, поговорить о боксе, о нокаутах и нокдаунах, об апперкотах и клинчах, о зуботычинах и толчках, вообще о жизни.
Тогда Вадик и сообразил, в чём была его ошибка, – в толчке! Совсем позабыл о толчке! Сейчас они увидят, как летает Вадик Свечкин! Отошёл в сторонку, поджал ноги, раскинул руки, оттолкнулся левой, и полетел.
Сделал круг над клубом, задыхаясь от счастья. Хотел крикнуть – глядите, где я! Но лишь защебетал. А дядя Сашко с Гамбоевым, как нарочно, ничего не замечали, голов не поднимали, толкуя о боксе. Вадик кувырнулся в воздухе, чтобы пронестись на бреющем полёте прямо перед ними, да не рассчитал, опыта не хватило, и со всего маху рухнул в огромную лужу, окатив и папу, и Гамбоева.
Они стояли очень смешные. Черномазые в крапинку. Если бы Гамбоев выходил в таком виде на ринг, не знал бы поражений. Долго не могли понять, что же случилось. А Вадик сидел в луже и глупо-глупо улыбался, как готтентот, поймавший бегемота.
– Сщинок! – выговорил, наконец, дядя Сашко нечто среднее между «сынком» и «щенком», но явно ближе к последнему.
– Нет худа без добра, – примирительно сказал Гамбоев. – Как раз завтра в баню намылился!
То ли душа дяди Сашко не совсем ещё замкнулась, то ли стеснялась Гамбоева, но хмыкнула и подмигнула:
– Выбирайся-ка оттуда, обормот, по добру, по здорову! Давненько не парились! Бог, известно, троицу любит.
И они пошли по такой известной дороге к бане, на сей раз втроём, всяко потешаясь над Вадиком и развесело шутя.
Пока мылись, не парились – пар уже был рыхлый, кислый – день посерел, остудился и как-то досадно завял.
Вадика вели под руки, как арестованного, хотя он и не думал больше летать. Дядя Сашко прибавлял шагу, поскольку родительское собрание на носу. Вадик еле успевал перебирать ногами. И вот у клуба, точно на прежнем месте, запнулся, что было мочи, неловко ткнулся и выскользнул, как птичка из кулака, очутившись в знакомой луже.
– Ах, да ты с умыслом! – осенило дядю Сашко. – Хочешь, чтобы твой папка опоздал на собрание?!
Вытаскивал он Вадика довольно грубо, невзирая на посторонних, как милиционер забулдыгу.
– Ну, пачкун! – приговаривал. – Ну, идиота кусок!
– Грязнюк! И заморандель! – добавил, отряхиваясь, Пётр Гамбоев.
Душа дяди Сашко наглухо, конечно, замкнулась. И в таком ненастном, полумытом состоянии, наскоро переодевшись, поспешил он в школу. А Вадика запер дома на ключ, предупредив о близкой порке.
В школе было тихо, как в казарме. Хмурая нянечка швабрила коридор. То ли уже разошлись все, то ли шептались где-то.
– Никого! – махнула нянечка шваброй. – Один завуч! Всегда на посту!
Дядя Сашко, припомнив ни с того ни с сего флотскую службу, протопотал к учительской гулким строевым шагом. Постучался коротко и, не услышав ответа, распахнул дверь.
Перед мутноватым настенным зеркалом сидела маленькая, как пуночка, женщина – в бигуди, с бутербродом во рту и только что накрашенными ногтями, не позволявшими вынуть бутерброд. Она напугано кивала, мычала и так красноречиво помахивала кистями рук, что дядя Сашко сразу понял – глухонемая. Чудно, конечно, для завуча, такой явный минус, но, может, у неё уйма других педагогических плюсов…
Дядя Сашко глубоко вздохнул и начал орать, как на параде, по слогам, широко и дико разевая рот, будто приветствовал адмирала.
– Опо-здал! Из-ви-ня-юсь! – надрывался, забывая от усердия о смысле. – Я сын Вадика Свечкина! Как слу-жба?! Нету ли взы-ска-ний?
На этот рёв заглянула нянечка и встала в дверях со шваброй наперевес.
Завуч отчаянно, с ненавистью, краснея и бледнея, дожёвывала бутерброд.
– Вадик Свечкин? – широко раскрыв глаза, наконец, проглотила. – Нет таких!
Теперь уже дядя Сашко онемел и попытался изобразить руками какие-то причудливые слова.
– Неужто выгнали?!
– Лет десять, как никого не выгоняли, – с досадой сказала нянечка. – А уж твоего-то, уверена, стоило бы!
– Погодите, папаша, а в какую школу вы пришли? – проницательно спросила завуч.
Дядя Сашко совсем спутался, смешался
– В первую, – посчитал зачем-то на пальцах. – Имени первых космонавтов.
С минуту завуч гневно молчала, как бедный уличный автомат, получивший копейку, и вдруг зашипела, забулькала, запузырилась, до краёв наполнив стакан газировкой.
– А это, любезный, вторая! Всего три школы в нашем городишке, и вы, уважаемый, не знаете, где сын учится!
– Родитель! – подхватила нянечка. – Чего уж от детей ожидать!?
Такого позорного дня дядя Сашко не помнил в своей жизни с тех пор, пожалуй, как закопал ужасающий дневник за пятый класс.
Нянечка проводила до дверей, чуть ли не шваброй в спину, и долго кричала, с намерением, будто глашатай, на всю улицу, что таких отцов, как щенков, топить надо в пруду, пока ещё детей не наплодили.
Еле-еле, спотыкаясь, брёл дядя Сашко домой. Очень подавленный, уставший от долгой бани и от короткого, но яростного собрания. Не оставалось даже душевных сил выдрать, как обещал, Вадика.
А Вадик, кстати, уже давно, чтобы не терять даром времени в ожидании порки, выбрался из запертого дома через форточку и копал червей на заднем дворе. Он любил копать червей. Попадались то скользкие, то шершавые, но отборные, тугие толстяки, танцевавшие в пальцах. Как на таких не клюнуть!
Набралась пол-литровая банка, когда лопата упёрлась во что-то эдакое, обёрнутое тряпочкой и целлофаном.
«Неужто чей-то секретик? – подумал Вадик. – Или маленький клад?! А может, историческое открытие, древние письмена!?»
Осторожно разгрёб землю, очистил пакет, развернул и прочёл на толстой замызганной тетради фамилию «Свечкин», начертанную шаляй-валяй, коряво и небрежно. Дневник! Хотя поверить трудно, невозможно поверить! Ясно помнил, что схоронил в поленнице. Он ощутил себя червяком, танцующим меж чьих-то пальцев. Руки тряслись, будто тащил сома на удочку.
За минуту раздумий Вадик, как свидетель подлинного чуда, повзрослел на годы. Какие там черви и сомы, когда такое творится в мире!
Раскрыл дневник, понадеявшись найти ответ, будто в книге жизни, и уже не мог оторваться. Это было на самом деле историческое открытие, вроде стоянки первобытного человека. Многое, очень многое приблизилось, просветлело, стало понятным. Никогда ещё не читал Вадик с таким восторгом, впитывая каждое слово, каждую цифру.
За этим и застал его дядя Сашко. Они посмотрели друг другу прямо в глаза, и дядя Сашко потупился.
– Вот видишь, сынок, – промямлил он, окончательно добитый. – Такие вот дела. Запомни, сынок, всё тайное становится явным…
– Да, папочка! – ответил Вадик и с лёгкой, распахнутой душой снова запел про Анюту.
А мне в то время хотелось петь про Любу Черномордикову.
Любовь вспыхнула, как новогодняя ёлка, вдруг. И сердце обмерло, захлопав шумно крылышками. На последнем уроке физкультуры в четверти. Когда Люба упала с каната.
Всё лето полыхало безумное солнце, и распускались без устали золотые шары в палисаднике. А Любы не было. Она уехала отдыхать с родителями.
Я оборвал ромашки в округе, и гадал уже на золотых шарах, дёргая бессчётные лепесточки – с утра до позднего вечера. Ночью же, подобно ракете, выходил в открытый космос. Среди звёзд и чёрных дыр, в туманностях и андромедах тщетно искал Любу Черномордикову. Чудная шла жизнь – с туманом и чёрными дырами в голове, с огненными звёздами, с пульсарами и квазарами в сердце.
Лето казалось длинным, безграничным, как вселенная. Однако – раз! – и кончилось, погасло, как от короткого замыкания. Даже странно, что так быстро миновало.
Первого сентября я увидел Любу. Увы, совсем не ту, которую разыскивал ночами в мирозданье, а днями – в лепестках. Долговязую, выше меня на полтуловища, тощую, как удочка, с мышиным хвостиком на голове и проволокой в зубах. Хорошо, что весной я не признался ей в чувствах.
Возможно, проведи мы лето вместе, всё было бы не так жутко. Но образ Любы успел достичь неземных высот, и я не перенёс стремительной посадки. При спуске не обвыкся. Забыл о постепенности и об ушанке.
А дядя Сашко купил Вадику велосипед. И ночи напролёт, до самого рассвета гоняет он по улицам, без рук, с закрытыми глазами, глядя в бездонное небо. Трудно сказать, как это у него получается, и в кого он влюблён, этот Вадик Свечкин, так похожий на первых космонавтов.
Хотя единственная в школе Анюта – наша классная, по пению, Анна Павловна.
Это случилось давно, осенью 1988 года, когда неожиданно рано, напутав с календарём, наступила зима. Огромные, толстые льды покрыли северные моря и прижали к берегам Аляски несколько серых калифорнийских китов. Животные метались на узкой полоске чистой воды между ледяными торосами и скалистыми берегами мыса Барроу. С каждым днём полоска воды становилась всё меньше, и киты должны были погибнуть. С берега за китами наблюдали жители посёлка, но помочь им не могли. У американцев не было ледоколов, способных взломать такие льды и пробить водный путь для погибающих морских животных.
Помощь пришла из СССР, страны, обладавшей тогда самым мощным ледокольным флотом в мире.
Флагманский ледокол Дальневосточного пароходства «Адмирал Макаров» и дизель-электроход «Владимир Арсеньев» устремились на помощь.
Мерно гудели в свои десятки тысяч лошадиных сил главные двигатели, мощные форштевни резали штормовые осенние волны, на мостиках судов опытные штурмана напряжённо всматривались в морскую даль.
С рассветом подошли к ледовому припою, огромным полям льда, тянущимся почти до самого берега, а там, впереди, за этими ледовыми нагромождениями, прижатые к скалистым берегам, погибали киты.
Первым, круша льды, пошёл красавец ледокол, способный взламывать даже мощнейшие паковые торосы, за ним – дизель-электроход. На обоих судах опытные полярные капитаны, много лет работающие в Заполярье.
Спокойные команды, выверенные, чёткие решения, безукоризненное исполнение. Тут все понимают друг друга почти без слов.
Работа предстояла сложная. Пробить такой лёд этим гигантам было не трудно, но как выйти точно на китов, что мечутся на узкой полоске свободной воды, как заставить их поверить людям и пойти в пробитый проход, как не дать льдам вновь сомкнуться, похоронив под собой животных?
Такой морской практики эти морские волки не имели. Ещё неделю назад они шли в Заполярье на помощь гибнущим сухогрузам, успешно спасли и людей, и корабли, и грузы. То была часть их героической и обычной работы, а здесь – киты, которые не понимали действий людей и боялись их. Им не скажешь: «Следуйте за мной, я проведу вас к спасению, на чистую воду, свободную ото льда». Их не убедишь, что ты спасатель, а не китобой.
Но эти суровые, немногословные люди, много раз смотревшие в глаза опасности, сделали невероятное и вывели морских исполинов в море.
Киты ушли в своё бесконечное плавание, забыв сказать людям спасибо, а отважные полярники опять пошли мимо мыса Дежнева в наши северные моря, где очередной пароход ждал их помощи.
Там была обычная их работа – проводить торговые суда через полярные льды, потому что без этих судов и их грузов умрёт любая жизнь на крайнем севере нашей страны. Потому что огромная держава должна твёрдой ногой стоять на этих холодных и далёких берегах, где живут замечательные и смелые люди.
А потом делегация Морского пароходства ездила в США, где праздновали чудесное спасение китов. Праздник удался, но только на нём не было ни китов, ни моряков, что их спасли.
И тех, и других забыли пригласить.
Но разве это главное?
Главное, что люди из великой страны спасли обитателей великого океана.
Ныне во Владивостоке, в чудесном месте с видом на Амурский залив стоит памятник спасённым китам, его привезли к нам в дар из Америки.
И бывший капитан ледокола «Адмирал Макаров» Сергей Фёдорович Решетов может прийти сюда и вспомнить то дорогое и удивительное время, и, возможно, встретит здесь своего коллегу, капитана дизель-электрохода «Владимир Арсеньев» Руслана Зайнигабдинова и других отважных, скромных, так и оставшихся неизвестными участников той ледовой эпопеи.
Сегодня в июньском саду тарарам,
Распахнута настежь калитка,
Спешит черепаха по срочным делам,
Вдогонку за нею – улитка.
А скорость такая – вовек не догнать,
Мелькают моря и столицы,
И вот, наконец- то, мы можем понять:
Что скорость не знает границы.
Страна с названьем ИНТЕРНЕТ.
Её на карте мира нет,
Но океаны и моря
Живут, её благодаря.
Вот на ладони целый мир,
Вот я взбираюсь на Памир,
Пересекаю океан,
Меня встречают сотни стран.
И властно бороздит простор
Фрегат по имени КУРСОР.
Ему нигде преграды нет,
А на плите горит обед.
Ну как же на свете прожить без надежд?
Так хочется к морю, но взять его где ж?!
Я вылью в тарелку флакончик чернил,
И ту же кораблик бумажный поплыл
От края до края на всех парусах,
И чёрный загар на носу и щеках.
Я дую на море, чтоб вызвать шторма,
А мама на пристани сходит с ума.
- Старый коврик у порога,
Что на нас ворчишь ты строго:
«Вытирайте ноги чище,
Не тащите в дом грязищи!»
- Извините, что ругаю,
Так я маме помогаю.
Всё, что я рисую левой,
Я потом стираю правой.
Даже если королева
Получается на славу,
Даже если и в плюмаже,
Даже если в экипаже,
Даже если с нею рядом
Грозно скачет её стража!
Даже если верный рыцарь
К ней спешит из чащи-пущи...
Потому, что правая
Очень завидущая!
Варенье удалось на славу. Бабушка зачерпнула из медного тазика полную деревянную ложку, полила из неё на блюдечко и хитро прищурилась.
– Сегодня оно у меня необыкновенное! – сказала она.
Было жарко. О стекло веранды бились, не находя форточки, две глупые осы. Борька отложил «кубик Рубика», с которым возился уже минут десять, и посмотрел скучающе:
– А чего в нем такого? Варенье как варенье.
– А вот и нет! Кто его попробует, сразу поумнеет.
Борька хмыкнул.
– Хочешь верь, хочешь проверь, – добавила бабушка.
Борька зевнул. Он жил на свете девятый год и к чудесам относился скептически.
Бабушка накрыла тазик большим полотенцем и вышла.
Осы перестали биться о стекло.
Затем одна из них прожужжала мимо Борькиного носа и приземлилась прямо на блюдце. Борька молча наблюдал, как она старательно набирает в хоботок бабушкиного варенья. Закончив с этим, оса снова прожужжала мимо и вылетела в раскрытую форточку.
А над вареньем уже трудилась другая оса.
Форточку она тоже нашла с первой попытки.
Борька сидел и смотрел.
Через пару минут в форточку влетела целая ватага ос. Они строем спикировали на стол и таким же строем промчались назад, оставив блюдце пустым.
Борька схватил деревянную ложку, набрал из тазика варенья и вылил на блюдце.
Осиный рой его даже напугал, хотя осы не обратили на него никакого внимания. Когда они наконец улетели, Борька зачерпнул полную ложку и залпом проглотил. ОН ДВАЖДЫ НАБИРАЛ?
Он мучил кубик целый час.
Кубик был как заколдованный.
В конце концов, Борька его бросил и весь остаток вечера думал о том, как всё-таки скучно в этом мире: ни привидений тебе, ни динозавров, ни инопланетян. И вообще ничего такого.
А за окном жужжали две осы.
– Ну-с, – говорила первая, – а как вы объясните феномен нашего юного друга? С игрушкой не справился!
– Полагаю, это особый случай, – отвечала вторая.
– Слабо развитое пространственное мышление?
– Именно. Тут ложечкой не обойдёшься. Вот разве банку…
Сначала мы нашли на берегу озера грузило. Свинцовый шарик почти не заметен на сером камне, и мы два дня ходили мимо, пока кто-то случайно не наступил на него. Грузило скатилось с камня прямо к костру и было обнаружено наблюдательной мамой. Мы передавали шарик из рук в руки, рассуждали, на что бы он мог пригодиться, пока папе не пришла в голову самая естественная мысль – о рыбалке.
Ясно, что для рыбной ловли одного грузила мало. Нужны ещё крючок, леска, поплавок. Ничего этого у нас не было. Никто почему-то не подумал взять на озеро снасти.
Но находка разбудила в наших душах что-то рыбацкое. Оказалось, все мы – заядлые рыбаки. Сестра мечтала выловить большого окуня. Мама часами стояла на берегу, высматривая лещей. Даже мне захотелось подцепить какого-нибудь карася.
На следующее утро внезапная рыболовная мечта почти осуществилась. Видно, мы разбили свой лагерь на стоянке какой-то рыболовецкой артели. Возле своей палатки папа нашёл недостающее: спутанный клубок лески, обшарпанный поплавок и здоровенный ржавый крючок.
Выломать палку для удилища трудов не составило. И тогда возник вопрос – на что ловить?
Попробовали было на хлеб. Извели половину батона, но ни одна рыбка не позарилась на грязные катышки.
Пытались ловить на овода. Хлеба-то здешние рыбы, наверное, никогда не видели, а оводов едят ежедневно.
Вскоре стало ясно, что мы ошиблись. Наверное, рыбы ими объелись и больше уже не могли.
Значит, поняли мы, нужно копать червяков.
Копнули около стоянки там и сям – скала.
Отошли подальше – к самому болоту. Нашли на камнях немного земли. Но слой оказался таким тонким, что там не спрячется даже очень худой червяк.
От безысходности пробовали насадить на крючок какую-то личинку, которую сестра отыскала под корой сухой сосны. Естественно, наживлять это страшилище пришлось самому смелому из нас – маме. Больше никто не мог взять её в руки.
На личинку тоже ничего не поймали. Но тут уж виноваты были мы сами – не заметили вовремя поклёвки. Рыба съела наживку без всякой пользы для нас.
Пока мы возились с личинкой, в центре озера объявился рыбак в резиновой лодке. На наших глазах он вытащил из глубин одну за другой двух блестящих рыбин: то ли лещей, то ли крупных плотвиц.
Тогда папа сказал:
– Пойдём завтра на станцию, есть же там у людей огороды!
Мама сначала не хотела нас отпускать, но у неё не оставалось выбора – как раз закончились макароны, и всё равно нужно было идти в магазин.
Станция находилась не близко. Оттуда мы с тремя привалами еле добрались до озера. И по пути я что-то не заметил никаких огородов. Папа сказал, что из-за усталости я просто не смотрел по сторонам. Неправда, я смотрел. По пути я видел металлический рубль, который тут же подобрал, ржавую велосипедную цепь, четырёх собак, батарейку, сотню гранитных обломков, баню, кафе и булочную. А вот огородов не заметил.
Без рюкзаков дорога показалась в десять раз короче. Нужно только пройти вдоль одного озера, потом другого, миновать сосновый лесок – тут уже и асфальтовое шоссе, по которому идти совсем легко. Скоро вдоль дороги потянулись гаражи местных жителей, а следом возник и сам посёлок.
Ближайший магазин помещался в маленьком домике-вагончике около станции. Но он оказался закрыт. Взглянув на табличку, мы убедились, что у продавщицы законный обед.
В растерянности бродили мы вокруг вагончика и ковыряли кроссовками сухой песок (в котором, конечно, не нашлось ни одного червяка). Какая-то женщина остановилась неподалеку и долго молчала, прежде чем посоветовать:
– А вы идите к Зинке-продавщице, она вам и отпустит.
Дом продавщицы стоял напротив магазина. Правда, покупателей Зинка видеть не могла. Она смотрела телевизор. Это мы поняли по голосам актёров, которые доносились из комнаты.
Удивительно, но продавщица без разговоров согласилась открыть магазин. Мы так обрадовались, что купили не только хлеб с макаронами, а ещё две банки тушёнки, три сгущёнки, кило печенья, большую бутылку кваса и два стаканчика мороженого. Хотели купить мороженое и девочкам, но раздумали – оно бы растаяло на такой жаре.
Зинка дала нам ещё и картонную коробку, чтобы сложить туда покупки. Однако для полного счастья нам кое-чего не хватало, и продавщица это почувствовала нутром профессионала.
– Ещё что-то хотите, молодые люди? – спросила она.
– Гм. Да, – прокашлялся папа. – Нам бы червячков.
– В каком смысле? – всё ещё улыбаясь, спросила продавщица.
– Для рыбалки, – поддержал я родителя.
Продавщица подняла брови и, встав к нам вполоборота, принялась рассматривать полки. Потом, просветлев лицом, схватила какой-то пузырёк и протянула отцу.
– Это тоже пригодится, – сказал папа, торопливо засовывая пузырёк в карман. – Но мы имели в виду другое. Скажите, у вас есть огород?
– Да разве это огород, – махнула рукой продавщица. – Ничего не растёт. Вот на родине, в Тамбове, ведро картошки посадишь – десять выкопаешь.
– Картошка нам не нужна, – сказал папа.
– Да вы по-человечески можете сказать, чего вам надо?! – обиделась вдруг продавщица.
Мне пришлось опять помогать папе.
– Червяков у вас на огороде можно накопать? – спросил я вежливо.
– Копайте, – сразу успокоившись, сказала Зинка. – Мне не жалко. Только, по-моему, они там не водятся.
Продавщица выдала нам лопату и отвела в самый угол участка, где росла ветвистая картошка.
– Ботву только не поломайте, – сказала она и ушла досматривать сериал.
Огородная земля оказалась смесью песка, щебёнки и какого-то порошка, похожего на каменный уголь. Изредка в ней попадались стекляшки, соломинки и металлические вкрапления, но ни одного живого организма мы не нашли.
Тогда мы, не спрашивая разрешения, попытали счастья в другом месте, где хозяйка устроила грядки. Там было влажнее, и мы даже выкопали испуганную жужелицу, которая тут же ввинтилась обратно. Наверное, она, как и мы, искала червей.
Оставалось поискать только в хозяйском парнике, который красовался на самом солнцепёке, сверкая новенькой полиэтиленовой плёнкой. «Уж в парник-то, наверное, положили самую настоящую землю», – подумали мы, осторожно приоткрыли дверь теплицы и сразу ощутили сильнейший парниковый эффект. Поток разогретого пара едва не свалил нас с ног.
Внутри сильно пахло помидорами. Я где-то слышал, что помидоры, как и все паслёновые – ядовиты. Просто наш организм давно привык к яду. Но сейчас концентрация оказалась чересчур высокой. Папино лицо стало стремительно бледнеть. Он пошатнулся и сказал:
– Копай теперь ты. Мне здесь не разогнуться.
А он всего-то на две головы выше меня.
Я взял лопату и стал искать, где бы копнуть. Но такого места не было. Повсюду торчали бледно-зелёные ядовитые стебли.
– Скорее, – шептал папа, жадно глотая полный миазмов воздух. – А то мы тут задохнёмся.
Зажмурившись, я с размаха вонзил куда-то лопату. И тогда дикий, ни на что не похожий вопль потряс теплицу и окрестности. Потом на меня обрушилось небо.
Когда прибежала испуганная хозяйка, мы уже вернули парник в исходное положение. Чего, увы, не скажешь о помидорах.
– Пусти козла в огород, – задумчиво сказала продавщица Зинка. – Червей-то хоть нашли?
– Пока нет, – смущенно сказал папа.
– Идите-ка вы со двора, – сказала хозяйка. А потом добавила. – У меня за забором немного привозного навоза осталось. Там должны быть.
И точно – в остатках навозной кучи мы отыскали целых пять червяков. Но что это были за червяки! Тощие, бледные, вертлявые, нисколько не похожие на нормальных дождевых аннелид, которые у нас в Москве выползают на асфальт в дождливый день. Я уж не говорю про подмосковных. Нужно двадцать здешних обмылков, чтобы получился один подмосковный.
Но спасибо, как говорится, и за это.
Сунув червей в банку, а банку завернув в пакет, отец положил ценную добычу мне в карман, сам взял коробку с продуктами и скомандовал отступление в лагерь.
Увы, перекапывание огорода подточило наши силы. Раненый лопатой папа вообще еле хромал. В лесу стало чуточку прохладнее и поэтому легче, но впереди нам предстоял тяжёлый путь по скалам.
– Тут есть удобная дорога в обход, – сказал папа. – Только в одном месте нужно преодолеть гребень.
Мне очень не хотелось карабкаться по камням, и я согласился на эксперимент. В итоге к родным мы вернулись под вечер, с истёртыми в кровь ногами, мокрые по колено. «Удобную дорогу» затопили недавние дожди, а скал мы встретили не меньше, чем обычно. Дважды мы сбивались с пути, потому что едва заметная тропка на камнях полностью исчезала.
– Вам вообще повезло, что мы вернулись, – ответил я сестре, когда они с мамой накинулись на нас с упрёками.
Но им этот аргумент не показался убедительным. Тогда я предъявил наш главный довод.
– Зато, – сказал я, – мы совершили невозможное. Нашли в этой пустыне настоящих червей.
– Покажите, – сказала мама. Я раскрыл пакет, достал банку и вытряхнул ее содержимое на камень. Из банки выпала сухая сосновая иголка.
– Где же ваше сокровище? – спросила сестра.
– Были тут, – растерянно сказал я и заглянул в банку. Вместо пяти добытых с таким трудом червей я увидел только двух: один изо всех сил извивался, цепляясь за край банки, другой намертво приклеился ко дну.
– Ну, теперь у нас рыбы будет! – иронически заметила мама и вернулась к костру. Возле него лежала огромная куча заготовленного девочками хвороста. Мама стала ломать сухие ветки, демонстративно не обращая на нас никакого внимания. Тогда мы, несмотря на усталость, решили доказать, что ходили на станцию не зря. Не притрагиваясь к ужину, мы немедленно насадили последнего живого червяка и забросили удочку в озеро.
Сначала мы проверяли крючок каждые пять минут, потом стали вытаскивать снасть через полчаса, а когда стемнело, оставили удочку на ночь.
Сидел ли кто-нибудь утром на крючке, я, честно говоря, уже не помню. Но коробка с продуктовыми запасами, которую мы с риском для жизни волокли по скалам и болотам, нам очень пригодилась. Еды хватило как раз до отъезда. И даже осталось чем заморить червячка в электричке.
Перед поездом мы зашли в магазин и купили маме с сестрой по мороженому. Зинка обрадовалась нам, как старым знакомым. «Жалко, – говорит, – что уезжаете. Так хорошо огород перекапываете. Оставались бы до осени».
– У нас, – отвечает папа, – свой огород есть, даже целых два. Плюс родственники. Так что извините, пожалуйста.
– Да ничего, – ответила Зинка. – Сразу было видно, что вы умелые огородники. Квалифицированные.
Как-то вечером весенним
Посреди зелёных трав
Шёл, виляя настроеньем,
Таксик, длинный, как удав.
Шлёпали смешные уши,
Заплетаясь между ног.
Искупал их таксик в луже,
Переплыть её не смог.
Хвост его похож на шило,
И такой же острый нос.
Выглядел ужасно мило
Этот очень долгий пёс.
Улыбалась я весь вечер,
Переняв собачий нрав.
Просто вышел мне навстречу
Такс, довольный, как удав.
Мой кот читает по ночам,
Пока мне что-то снится
(Но через сон я замечал,
Как шелестят страницы).
Он отсыпался целый день,
А ночью втихомолку,
Ступая мягко, будто тень,
Идёт к заветной полке.
И, выбрав книгу поумней,
Усядется комочком
И до утра в обнимку с ней
Ведёт когтём по строчкам.
А то, что в комнатах темно,
Не помешает чтенью.
Да-да! Затем-то и дано
Котам ночное зренье!
Устав, хвостатый интриган
Растянется на весь диван
В кошачьей неге томной.
И что он там впотьмах прочёл -
Не сознаётся нипочём:
Мой кот ужасно скромный.
Следы дракона уходили вглубь леса. Рон их сразу узнал. Как? Ну, вы лапы дракона видели? Вот такие и следы. И от хвоста, понятно, в середине полоса такая, как колея. Рон направился по следам. Дракон сидел на полянке и ронял крокодиловы слёзы в костер.
– Ты что, не знаешь, что нельзя где попало костры разводить? – строго сказал Рон.
– Я нечаянно, – всхлипнул в три носа дракон и вытер хвостом шесть заплаканных глаз, – я просто чихнул, а оно загорелось.
Рон затоптал костёр, сел рядом и погладил дракона по колючей зелёной спине между крыльями.
– Ну а плачешь-то чего?
– Я должен был принцессу украсть и домой привезти. Без принцессы мне никак возвращаться нельзя, папка голову оторвёт!
– Да ладно, у тебя ж их три! – пошутил Рон, но дракон вовсе даже не засмеялся.
– Три, и все мои. А у вас тут не королевство, а не поймёшь что! Даже принцессы нет! – насупился дракон. – Кого мне теперь красть?
– Вот чудак! Какое ж у нас королевство? У нас демократическое государство! Ну, почти… Но принцесс всё-таки нет. Разве что дочка этого, ну, самого главного нашего.
– А я про неё слышал, что…
– А Яэль-учительница говорит, – перебил Рон, назидательно подняв указательный палец, – что в этом нет ничего плохого.
– Пусть тогда Яэль-учительница её и крадет.
– Ну, или жена нашего самого главного? – не сдавался Рон.
– Ты ещё скажи, твоя бабушка! – огрызнулся дракон.
– А чем это, интересно, тебе моя бабушка хуже принцессы?
– Так она же баааабушка! – протянул дракон, – стааарая!
– Ой, и кто бы говорил! – вступился за родную бабушку Рон. – Тебе, небось, самому-то сто лет!
– Девяносто восемь! Я маленький ещё совсем! – дракон надул шесть щек.
– Ну! А бабушке моей только шестьдесят девять! Бери! Я плохого не посоветую!
– А что ж ты такую хорошую бабушку так легко отдаешь? Надоела, что ли?
– И вовсе не надоела, просто я тебя пожалел.
– Да ладно, выкладывай, – дракон хитро прищурил три глаза. – Ругается?
– Котлеты кушать заставляет, – признался Рон.
– Невкусные?
– Много.
– Много – значит вкусно! – уверил дракон.
– Целых три.
– Три – это очень вкусно… А я бы съел три…– дракон вздохнул. – И даже шесть.
– Она мне, пока не доем, сладкого не даёт.
– И даже девять…
– Ей бы понравилось тебя кормить.
– И даже двенадцать…
– Но если ты её украдешь, кто же мне будет сладкое давать?
– И даже пятнадцать…
– Да и к тому же, она не принцесса.
Тут дракон очнулся от своей арифметики.
– Слушай, а может, в каком-нибудь соседнем королевстве есть принцесса?
– В Иордании есть король, но вот принцесса – не знаю, – честно признался Рон. – И эээ… ну, в общем, я бы не советовал.
– Понял. У нас тоже есть Тридевятое царство, в которое я ни ногой!
– Эээх, – выдохнул Рон.
– Эээх, – выдохнул дракон. Сухие сосновые иголки загорелись, Рон мгновенно затушил их носком кроссовки. Они помолчали.
– Слушай, – вдруг сказал Рон, – а если ты вообще никуда не полетишь, а останешься жить у меня? И голова цела…
– И котлеты! – закончил дракон. – А мама?
– Что мама?
– Мама не будет возражать?
– Она собак любит. Мы скажем, что ты собака.
– С тремя-то головами?
– Да хоть с четырьмя.
– С четырьмя не бывает.
– Да? Не знал. Но насчет мамы не волнуйся, маму я беру на себя. Только вот цвет у тебя не очень. Надо бы тебя покрасить. Пойдем скорей, пока она не вернулась, у неё где-то тюбик был с краской. Называется «тёмный блонд».
– Ой, а как это – «тёмный блонд»?
– Сам не знаю, но наверняка больше подходит собаке, чем зелёный, – заверил Рон.
Дома они отыскали нужный тюбик. Цвет оказался коричневым, но дракону понравилось.
– Как же мы тебя теперь назовём, мой верный пёс?
– Давай назовем меня Тёмный Блонд, в этом есть что-то героическое!
– Не–е–е, так собак не называют
– Ну, тогда просто Тюбиком.
– О! Тобиком! – обрадовался Рон. – Самое собачье имя!
*
Так у нас в семье появился пёс Тобик. Он сидит под столом и тихо ждёт, когда Рон незаметно уронит котлету. Бабушка не нарадуется, какой вдруг у мальчика проснулся здоровый аппетит. И все счастливы. А когда я возвращаюсь с работы, он встречает меня, виляя хвостом. Три головы? А что – три головы? Ну, три. Это просто порода такая: трехглавый крылтерьер. Да, он помогает Рону включать газ на плите, но разве это плохо? Славный пёс, заходите посмотреть.
Заболела у нас как-то в феврале мама. Кашляет, чихает и делает грустные глаза, как будто спать хочет. Папа с работы мне звонит и говорит:
– Слав, я приехать не смогу. У меня сейчас брифинг, потом митинг, а вечером вообще трейнинг. А ты будь мужчиной, в школу не ходи и маме вызови врача.
Я и вызвал. Врач маму послушала, щёлкнула сумочкой и говорит:
– Маму лечите и берегите.
Я её у лифта спросил:
– Как беречь-то?
– Выполняйте все желания.
У мамы не было никаких желаний. Были только грустные глаза. Потом позвонил папа и говорит:
– У меня сейчас митинг, потом трейнинг, а вечером – ночной брифинг.
– Как это, ночной брифинг? – спрашиваю.
– А это мы недолго с прессой пообщаемся. Недолго, честно. Часиков за пять, думаю, справимся. Так что маме скажи, я только на минутку заеду перед ночным брифингом. Спроси, каких лекарств привезти.
Мама сунула мне листок, который врач оставила, и закашлялась под одеялом. Я в листок поглядел. Почерк неразборчивый, какие-то каракули. Не то что у моей классной руководительницы. Завтра своим красивым чётким почерком она выведет в моём дневнике: «Прогул».
– Пап, – говорю, – помнишь, когда ты на маме женился, у тебя шляпа была серая?
– Фетровая, – вспомнил папа.
– Наверное. Я только на фотографии видел. Такую шляпу привези.
– Зачем?
– Маме прописали.
– А, для тепла, наверное. А ещё что?
– А ещё, когда я был маленький, и мы вместе гуляли, у тебя шарф был и перчатки в полосочку?
– Помню, – обрадовался папа, – ты ещё про перчатки пел: «У па-апы четыре руки».
– Ага. Их привези. И ещё на старой квартире у нас лампа-шар на столе стояла.
– Зачем маме лампа-шар?
– У неё глаза грустные. Ей, наверное, читать больно. Нужно освещение улучшить.
Когда я повесил трубку, мама затихла под одеялом. А я подумал: «Если всё получится, то не жалко будет и дневник на растерзание отдать».
Вечером влетел папа. От него веяло холодом. На бороде – как будто лёд. Очень холодный был февраль.
– Я на секундочку, – предупредил папа, – ну вы меня загоняли своими поручениями. Эти врачи современные чего только не прописывают. Но я всё нашёл, даже перчатки в полосочку.
Мама закашлялась. Я взял у папы перчатки и всё остальное. Поставил лампу на тумбочку у маминой кровати, включил. Надел на стеклянный шар шляпу, намотал шарф. Приделал к шарфу перчатки и положил их на стол. А потом фломастером нарисовал на лампе глаза, нос и бороду.
Мама смотрела на лампу, а та – на неё. А папа поглядел на них обоих и вдруг говорит:
– А знаете, ну его к лешему, этот ночной брифинг. Я лучше с вами останусь.
Снял пальто, сел рядом с мамой и обнял её. Она сразу кашлять перестала.
А я тихонько лампу выключил и вместе с шарфом и перчатками к себе унёс. Скоро в школе 23 февраля будут праздновать. Все с папами придут. А вдруг у моего снова ночной брифинг будет? Тогда лампа и пригодится.
В нашей небольшой коммунальной квартире кроме нас проживали ещё две соседки, тётя Тамара и баба Оня. Дом, в котором мы жили, построили до революции, внутри толстенных стен проходили дымоходы от печей и кухонных плит. Позже печи заменили центральным отоплением, а плиты – газовыми. Но ещё долго внутри дымоходов селились мыши и крысы, которые через всякие даже небольшие отверстия пробирались в квартиры и устраивали безобразия. Это уже позже дом пошёл на капитальный ремонт, а в пятидесятых годах прошлого столетия нас одолевали грызуны. Их и травили, и ставил мышеловки, но всё-таки самым безотказным и проверенным способом оставались кошки.
Баба Оня (так я с самого раннего детства звала нашу соседку бабушку Онисью) очень любила кошек и ненавидела всю эту крысино-мышиную братию. Она часто подбирала на улице бездомных кошек, приносила их в квартиру, отмывала от блох, и потом они какое-то время честно отрабатывали свой хлеб и кров, отлавливая мышей и крыс. Правда, долго они у нас не задерживалась, всё равно их манила улица и свобода, и стоило кому-нибудь не доглядеть и оставить входную дверь открытой, как очередной мышелов убегал. Отыскать беглеца в огромном дворе было невозможно.
Бабу Оню я очень любила, почти как родную бабушку Веру. Она играла со мной, рассказывала всякие интересные истории, а ещё угощала разными вкусностями, потому что была профессиональной поварихой и пекла необыкновенные калачики и булочки-завитушки с сахаром. Однажды я играла в комнате бабы Они, и на глаза мне попался интересный предмет, стоявший под батареей отопления: дощечка, к ней прикреплены какие-то железки и пружинки, а внутри лежит кусочек сыра. Всё это меня чрезвычайно заинтересовало, я решила рассмотреть поближе, протянула руку, на что-то нажала и тут же громко закричала от боли. Это была крысоловка, она захлопнулась и прищемила мне палец. Так с висящей на пальце крысоловкой, с воплями и слезами, я вбежала на кухню, где находились взрослые. Палец мне освободили, он распух, посинел, но к счастью не был сломан. Но его могло бы и оторвать, попади он в другое место крысоловки, много ли надо для четырёхлетнего ребёнка. Родители мои были в ужасе от такого происшествия, и на совместном совете решено было завести очередного кота.
А незадолго до этого случая с моей бабушкой произошло тоже очень неприятное происшествие. Я попросила её достать мне книжку из шкафа. Она нагнулась, принялась перебирать книги на нижней полке, и вдруг откуда-то из недр шкафа выбежала крыса, пробежала прямо по голове и спине оторопевшей бабушки, а потом скрылась через открытую дверь в глубине коридора. Всё это произошло на моих глазах и сильно меня напугало.
После этих событий баба Оня и добыла где-то кота Барсика. Вообще котом этого зверя можно было назвать с большим трудом, это был тигр в миниатюре. Огромного размера, серый с тёмными полосами на спине, длинным толстым хвостом и кровожадным взглядом круглых жёлто-зелёных глаз, которые в темноте горели каким-то жутким огнём… Признавало это чудовище только бабу Оню, которой отдал его кто-то из знакомых, видимо, не в силах справиться с выросшим монстром. Характер у кота был препоганый, к себе он никого не подпускал, и не то что погладить, но и просто протянуть руку в его сторону было невозможно, он сразу вставал в боевую позицию, выгибал спину, бил хвостом из стороны в сторону и зло шипел. И если руку сразу не отдёрнуть, кот впивался в неё когтями и зубами. Но бабе Оне он дозволял себя кормить и изредка разрешал погладить, а иногда, когда был в особо благодушном настроении, она могла взять его на руки. Остальных жителей квартиры кот просто терпел, охраняя свою территорию – место между газовой плитой и столом бабы Они, где в свободное от «работы» время он обычно спал. Ещё он позволял кому-нибудь из соседей в отсутствии хозяйки положить еду в миску. Если кот садился на стул или забирался на тумбочку в коридоре, его уже никто не смел согнать. Мне родители строго-настрого запретили близко подходить к нему и тем более пытаться погладить.
Но зато какой это был охотник! К своей работе он приступал ночью, когда все соседи расходились по комнатам, а кухня и коридор пустели. Вот тут-то он выходил на тропу войны. Иногда за ночь кот ловил несколько мышей и одну-двух крыс. Он их не ел, а аккуратно складывал рядочком в коридоре, и наша соседка тётя Тамара, встававшая на работу раньше всех, в темноте натыкалась на эту жуткую картину. Привыкнуть к этому она никак не могла, хотя была женщиной совсем не робкой и работала следователем в прокуратуре. Она каждый раз вскрикивала, а кот, который находился где-то поблизости и вполне правомерно рассчитывал на похвалу за свои ночные подвиги, не получив одобрения, обижался и мстил. Он частенько царапал ноги бедной соседки и рвал при этом капроновые чулки. Чулки были не дешевые, да и купить их было не просто. Вернувшись с работы, тётя Тамара выясняла на кухне отношения с бабой Оней, ругая кота за нанесённый ущерб и поцарапанные ноги, и говорила, что от него надо избавиться.
Однако без Барсика нам была просто погибель от мышей и крыс, поэтому приходилось как-то с ним сосуществовать. До его появления у нас произошел просто невероятный случай. В то время холодильников почти ни у кого не было, и продукты хранили между широкими рамами окон, выходивших на северную сторону. Моя мама купила килограмм сосисок, сложила их в кастрюлю, крышку сверху придавила довольно увесистым камнем, который обычно использовала при квашении капусты, и поставила кастрюлю за окно на кухне. На свою беду мама забыла изнутри закрыть форточку. Наутро камень был сброшен, крышка тоже, а сосиски все до одной исчезли. Крысы ночью утащили всё в своё логово. Поэтому кот был спасением для наших пищевых запасов.
Однажды к тёте Тамаре в гости пришёл знакомый. Он вышел на кухню, где никого не было, кроме дремавшего на стуле котика. Ничего не подозревающий гость решил его погладить, протянул руку и тут же взвыл от боли. Только что мирно спящий кот молниеносно вцепился ему в руку когтями и зубами и так сильно укусил, что кровь потекла ручьем. На крик несчастного сбежалась вся квартира. Кое-как кровь остановили, прокушенный палец обработали и забинтовали, царапины помазали йодом. В общем, поход в гости удался на славу.
После этого происшествия терпение тёти Тамары окончательно лопнуло. Она, подговорив мою маму, решила с её помощью изловить кота и отнести его в гастроном рядом с нашим домом. В этом магазине мыши и крысы тоже расплодились в огромном количестве и вели себя нагло и бесцеремонно. Продавцы, узнав от тёти Тамары о таком замечательном коте, очень захотели заполучить его, несмотря на его дикий нрав. Моя мама поддержала подругу в задуманном предприятии, потому что имела свой «зуб» на кота, он и ей порвал не одну пару чулок, изодрал несколько шарфов и тонкий ажурный пуховой платок тёти Ольги, когда та пришла к нам в гости и по незнанию оставила его в коридоре. Заговорщицы решили действовать осторожно, когда бабы Они не было дома: она никогда не допустила бы, чтобы её любимого кота выселили из квартиры.
На военном совете было решено рассказать бабе Оне, что кот вырвался на улицу через незапертую дверь и убежал. Дело оставалось за малым: поймать кота и доставить в магазин. Но вот как раз эта задача из-за его дурного нрава была практически неразрешимой. В руки он не давался, любая попытка приблизиться к нему была равносильна самоубийству. Тогда мама и тётя Тамара придумали хитроумный способ изловить чудовище. Мама пожертвовала для этого приличным куском мяса, а тётя Тамара старой ковровой дорожкой. Дорожку они раскатали вдоль коридора, в середину положили мясо и стали ждать, спрятавшись с двух концов дорожки. Наконец явился кот, увидел мясо, огляделся и, решив, что ему ничего не угрожает, стал с урчанием поглощать лакомство. Немного подождав, пока он совсем потеряет бдительность, мама и тётя Тамара стремглав выскочили из своих укрытий, схватились за дорожку с разных сторон и сумели-таки закатать в ковёр кота. Прыть они проявили при этом просто невообразимую. Как кот ни орал, как ни пытался освободиться, ничего не вышло. Так они и потащили его по лестнице, а потом через двор на улицу к гастроному.
Пока они несли свёрток, встречные шарахались в разные стороны, не понимая, куда это две раскрасневшиеся и растрёпанные тётки тащат дёргающийся и орущий ковёр. Кое-как добравшись до магазина, подруги развернули дорожку, кот вырвался на свободу, издал душераздирающий вопль, подпрыгнул, перемахнул через прилавок и на глазах у изумлённых покупателей и продавцов скрылся за дверью, ведущей в подсобку. С минуту все стояли, застыв и разинув рот, а потом начали хохотать, особенно после того, как мама и тётя Тамара рассказали продавцам историю отлова кота.
К вечеру домой вернулась баба Оня и не увидела своего любимца на привычном месте. Так и не отыскав кота, она приступила к допросу остальных домочадцев. Ей была рассказана заранее придуманная версия про незакрытую входную дверь. Тогда бедная старушка отправилась на улицу, долго ходила по двору, звала его, но так и не нашла. На следующий день она опять искала пропажу и вернулась ни с чем. На третье утро тётя Тамара и мама не выдержали и рассказали правду. Конечно, баба Оня обиделась на них, отругала за обман и отправилась в магазин вызволять кота. За две прошедших ночи кот успел вполне обжиться в магазине, отловить довольно много мышей и крыс, заслужить благодарность продавцов и сытную еду. Поэтому он пребывал в прекрасном расположении духа, тем более что новое место жительства было куда просторнее прежнего, да и кормили на убой. Продавцы проводили старушку к коту в подсобку, она попыталась его забрать, но тот в руки не дался и убежал.
Вот так кот и остался в гастрономе на долгие годы, истребляя грызунов, а в нашей квартире воцарилась тишь да благодать. Больше никто не царапался и не драл чулки. Вот только мышам и крысам, хоть и потерявшим в численности, опять было раздолье, но не надолго. Вскоре бабушкина сестра принесла нам котёнка, он вырос в большую пушистую кошку, которая стала так же исправно ловить мышей и крыс. Кошку назвали Медведкой, потому что во сне она посасывала лапу, как медведь во время зимней спячки. Медведка была ласковая и добрая, никогда никого не царапала и не кусала, любила сидеть на руках и громко урчала, когда её гладили.
Есть у нас в Московском зоопарке Отдел оранжереи, а в этом Отделе оранжереи есть три работника – Солдатов, Генералов и Жуков.
– Слушай, – спросил я как-то Жукова, – как-то неудобно получается, один у вас Солдатов, другой Генералов, и вдруг какой-то Жуков! Надо чтобы ты Ефрейторов был или Майоров!
Подумал Жуков, глядя в мирное небо над Московским зоопарком, и ответил:
– Это так всем с первого взгляда кажется. А если задуматься, я выше их обоих буду!
– Это почему? – поинтересовался я.
– А потому что Жуков – это почти что Маршалов. Маршал такой был – Жуков. Только не все об этом знают.
И тут я вспомнил, что действительно был такой большой военачальник. И стал уважать Гришу Жукова ещё сильнее. Не у каждого есть такая фамилия – маршальская!
В Самарский государственный областной университет Наяновой дети поступают в 6 лет, с 8-го класса происходит разделение на факультеты – гуманитарный, физико-математический, экономический и химико-биологический. А после 11-го класса выпускники переходят в высшее звено Университета, получая уже высшее образование.
7 классах дети осваивают литературу через погружение в поэтические жанры разных времен и народов – они сочиняют собственные дистихи, бейты, хокку, рубаи. Может, и вы заразитесь этой страстью?
Елена Коган, завкафедрой литературы Самарского университета Наяновой
Дистихи возникли в Древней Греции. Их сочиняли многие древнегреческие авторы, среди которых – Симонид и Платон. Это стихи без рифмы – и в них всего две строчки. Но у них есть своя особая ритмическая мелодия, которую обязательно нужно сохранить – и при этом суметь вложить в короткое стихотворение свои мысли и чувства. Дистихами написаны две великие книги Гомера – «Илиада» и «Одиссея».
Дистихи обычно возвышенные и с глубоким смыслом, потому что в них речь идёт о важных событиях и серьёзных переживаниях.
Как я похожа на всё, что порхает, трепещет и вьётся.
Бабочка в мире большом – я похожу на неё.
Анна Латышева, 6В
Чайник свистит на плите, вспоминая мелодию детства.
«Где я родился и как?» – думает чайник, вздохнув.
Моль я убила рукой. На поминки друзья прилетели.
Плакали целых три дня – жалко мне стало её!
Екатерина Знобищева, 6В
О, как прекрасна она – эта сессия в месяце зимнем!
В предновогодние дни столько сюрпризов несёт!
Надежда Огнева, 6В
Может, с небес посмотреть на планету, на жалкую Землю?
Если Земля так мала, кто же сейчас я на ней?
Яна Муратова, 5А
Дистих не пишется мой, потому что мозгов не хватает.
Скоро в аптеку схожу – будут мозги у меня.
Егор Петров, 5А
Видите – нежный цветок с лепестками, подобными шёлку,
С стеблем, что прям и силён? Это мой скромный портрет.
Анна Ильичева, 5А
Жить тяжело на земле, двойки, тройки, четвёрки, пятёрки…
Ангел-хранитель, спаси, сил больше нет у меня.
Татьяна Храмова, 5Г
Старенький друг мой баян, понимаешь меня с полуноты.
Душу мне отдал свою, внёс в мою жизнь красоту.
Артём Третьяков, 5Г
Правда приходит ко мне, пренесметная горькая правда.
Я у неё научусь ложь из себя изгонять.
Алена Кибиткина, 5Г
Маме
Свет для меня – это ты, доброта твоя грани не знает.
Скажешь ли ты мне в ответ: «Жить без тебя не могу!»
Елена Сергеева, 5Б
Утром встречая рассвет, наблюдал восходящее солнце.
Свет заполнял до краев сердце и душу мою.
Дмитрий Буртыкин, 5А
Снова закат за окном, завершается день быстротечный,
Вечер приносит печаль: день пролетел навсегда.
Алексей Шипилов, 5А
Волком желал бы я быть, одиноким, премудрейшим волком,
Только холодной луне мысли свои доверять.
Вадим Колпаков, 5Г
Птицы летели на юг. Словно галочки в школьной тетради.
Мил, но печален пейзаж, грусть расставания в нём.
Дарья Кузнецова, 6А (прощальный дистих)
Дистихом я заболел. Но лекарств же ещё пока нету.
Жажда во мне велика к строчкам, которые в нём.
Кирилл Степанов, 5А
Задали дистих писать. Вот сижу и тружусь я над ритмом.
Мудрость хочу я постичь – ту, что течёт между строк.
Николай Колгурин, 6А
Дистихи так хороши – о любви, красоте и надежде,
Что не могу отвести кошку от парты своей.
Елена Сергеева, 6Б
