У ворот июля замерли улитки,
Хлопает листами
Вымокший орех,
Ветер из дождя
Выдёргивает нитки,
Солнце сыплет блеск
Из облачных прорех.

Светятся лягушки и, себя не помня,
Скачут через камни рыжего ручья...
Дай мне задержаться
На пороге полдня,
Дай облокотиться
О косяк луча! 

Сначала я познакомился с одним из них. Это был маленький белобрысый мальчик с длинным носом. Мы встретились во дворе гимназии в первый день занятий. Мы показали друг другу перья – я ему английское, он мне с передвижной нашлёпкой. Потом я отправился осматривать здание гимназии. На лестнице я встретил моего недавнего знакомца.

Я сказал:

– Хочешь меняться? Я тебе дам английское, а ты мне – с передвижной нашлёпкой. Он вытаращил глаза:

– Какое – с нашлёпкой?

– Да то, что ты показывал мне во дворе.

– Я тебе ничего не показывал. Это не я показывал. Я и не был ещё во дворе.

Он отвернулся от меня и убежал, насвистывая. Через минуту я увидел Конопницына во дворе. Он искал меня.

– Послушай, – сказал он. – Давай меняться. Хочешь с нашлёпкой за английское?

Я сказал:

– Только что я тебе предлагал, а ты не хотел.

– Ничего ты мне не предлагал. Это ты не мне предлагал.

– Вот только что, на лестнице.

– На какой лестнице?

– На лестнице, в гимназии.

– Я не был ещё на лестнице. Это не я был на лестнице.

– Кто же, если не ты?

– Брат.

У меня от тоски засосало под ложечкой. Мне показалось, что он меня дурачит, и я прекратил переговоры.

– Какой там ещё брат, когда ты! Ладно, давай перо!

Мы поменялись. Он побежал по двору и исчез в дверях гимназии. Вдруг, следом за ним, побежал второй Конопницын. Он кричал:

– Сережа! Сережа!

У меня помутилось в глазах. Я подумал, что вижу Конопницыного двойника. Я вообразил, что сошел с ума, и побежал в гимназию посмотреть, где Конопницын.

Конопницыных было двое. Они были совершенно одинаковые в своих серых форменных мундирчиках, с двухцветными ранцами из телячьей шкуры.

В классе они сидели на одной парте, похожие друг на друга, как две почтовые марки одного выпуска и достоинства. У нас говорили, что их различает только мать, а собственный их отец не понимает, как она это делает.

Начался урок. Вошёл Милетий-шестиглазый.

– Господа! – сказал Милетий. – Я надеюсь, что вы проявите всё усердие и прилежание, на какое только способны, чтобы, пройдя курс наук, приобрести необходимые знания для того, чтобы стать полезными обществу, столь нуждающемуся в истинно культурных силах на пути к…

Милетий говорил долго и скучно. Окончив речь, он одну за другой надел две пары очков и увидел Конопницыных. Он снял очки, протер их замшей и надел снова.

Мы засмеялись. Он присматривался к Конопницыным не меньше минуты и потом спросил:

– Это – что?

Они молчали.

– Как ваша фамилия?

Они встали и в один голос сказали:

– Конопницын.

– Оба Конопницыны?

– Оба.

– Вы что, близнецы?

– Близнецы.

– Зовут как?

– Конопницын Сергей, – сказал один.

– Конопницын Николай, – сказал другой.

– Забавно, – заметил Милетий. – Весьма забавно. – Что ж это господа экзаменаторы мне ничего не сказали?

Следующий урок был закон Божий. Отец Иранн Любавский, гигант с трубным голосом, львиной гривой и лицом Мусоргского, взглянул на Конопницыных, как на зверей в клетке, наблюдаемых уже не в первый раз, подмигнул им не без лукавства и, обратясь к классу, сказал:

– Вот, смотрите же, смотрите, господа гимназисты! Смотрите, дивитесь видимому! На примере братьев Конопницыных вы можете умозаключить, что и Провидению иногда угодно шутить. Ну хоть бы родимое пятно, хоть бы явный признак какой появился, чтобы отличить брата от брата! Бойтесь Бога, – сказал он, снова обращаясь к близнецам. – Бойтесь Бога и растите порядочными людьми. Избегайте жульничества!

На пятёрки у нас учиться считалось зазорным. Пятёрочников сажали на переднюю парту, и они считались фискалами. Если вы знали урок на пятерку, то должны были отвечать на четыре, от силы на четвёрку с плюсом.

Братья Конопницыны учились на четвёрку с плюсом. Им это было легче, чем нам. Каждый из них готовил только половину уроков. Сергей, допустим, арифметику и географию. Николай – закон Божий и русский. На одном уроке Николай был Николаем, на другом – Сергеем, Сергей на другом уроке Сергеем, а на первом – Николаем. Учителя, как и никто на свете, различить их не могли.

Я завидовал им.

Время шло, гимназия закрылась, я расстался с ними. Много лет спустя мне рассказывали разные небылицы, всё, что известно о близнецах из ходячих анекдотов: и как они ходили бриться к парикмахеру один за другим, а тот удивлялся, что у клиента борода отрастает за пять минут, о том, как один близнец женился вместо другого, как кредиторы гонялись по городу за одним из них, а другой в это время… Впрочем – я уже не помню этого анекдота.

И вот после войны я встретил Конопницына на улице – не в нашем городе, а за тысячу вёрст от него.

– Брата убили на фронте, – сказал он так тихо, что я его еле услышал. – Ещё в сорок втором году. Мы жили вместе. И знаешь – брат собирался жениться…

У Конопницына виски уже были седые.

Так я и не знаю, кто остался в живых – Николай или Сергей.

***

Одна бабушка была в юности знаменитой парашютисткой, отважной и бесстрашной. А вот внук у неё рос мямлей и рохлей.

Самые пустяковые проблемы ставили мальчишку в тупик. Чуть что — он в слёзы, потом заберётся в самолёт, взлетит выше облаков — и сиганёт оттуда с парашютом.

***

Одна бабушка купила себе замшевые сапоги выше колена, сделала яркий макияж, приклеила накладные ресницы — и вот только после этого ей стали уступать место в трамвае и в автобусе.

***

Одна бабушка, чтобы разъяснить внуку вопрос о происхождении человека, повела того в зоопарк. Но ничего достаточно убедительного им подсмотреть не удалось.

***

Одна бабушка повела свою любимую внучку в зоопарк. Возле вольеры с кенгуру она внезапно обнаружила, что легко понимает язык зверей и птиц.

Бабушка услышала, как верблюд сказал уссурийскому тигру:

— Подумать только, вот из-за этой глупой расфуфыренной девчонки,  лишь бы доставить ей маленькое удовольствие, они держат всех нас в клетках!

Бабушка хотела немедленно ответить и тигру, и верблюду, и кенгуру, и всем-всем остальным веско и убедительно. Но не смогла.

***

Одна бабушка принесла своему внуку на день рождения  маленький аквариум.

Бабушка села полюбоваться подводным царством, и вдруг обратила внимание, что почти все рыбки были шустрыми и весёлыми, они гонялись друг за другом и играли, и только одна грустно плавала в одиночку возле самого дна.

Чтобы не огорчать внука, бабушка незаметно отсадила грустную рыбку в стеклянную банку из-под зелёного горошка и вечером унесла её к себе домой.

Она ещё не легла спать, когда зазвонил телефон. Вежливый рыбий голос осведомился, как там их бабушка и не нужно ли чего…

***

Одна бабушка работала в цирке укротительницей хищников, в основном, львов и тигров.

Однажды закрыли на карантин детский сад, и за бабушкиными внуками присмотреть было некому.

Тогда бабушка пошла к директору цирка и попросила разрешения взять работу на дом.

Значит, дело было так. Мокрая ворона села на забор, взъерошилась – только брызги полетели в разные стороны. Шутка ли, летела себе спокойненько, покаркивала приличненько, а тут – рраз! – накрыл её ливень, и спрятаться никуда не успела. Напроказничал и убежал-ускакал к далёким синим сопкам.

Причесалась ворона, пригладилась, перья клювом расправила – опять птица хоть куда, загляденье! Огляделась горделиво и вдруг даже присела от изумления: через всё небо протянулись расписные ворота, а краски-то, краски, батюшки мои, яркие да лучистые – семи цветов!

– Рррадуга! – каркнула ворона. – Кр-рас-сота!

Бурундучонок из норки мордочку высунул, покрутил носом:

– Что за радуга? Почему не пахнет? Всё полезное имеет запах. Меня так мама учила.

– Дур-рень! – вскинулась ворона. – Р-радуга – это кр-расота. Её не едят…

Тут и белочка, конечно, в их разговор встряла: скучно ей без дела в домике сидеть – только и знай, что орешки грызи, того и гляди, вся шелухой покроешься.

– А! Знаю! – заверещала белочка. – Радуга – это такие ворота в небо. Вот бы дойти до них и поглядеть, что за ними, а? Может, там кедры растут с во-о-от такими шишками!

– В самом деле, интересно – сказал бурундучонок. – Ворота сами по себе не бывают. За ними всегда что-то есть.

– Кр-расо-та! – каркнула ворона. – Там, наверное, кр-расота: другой лес, другие звери, другие цветы, всё – другое!

– А может, там орешки золотые? – облизнулась белочка. – Никогда таких не пробовала.

– Неплохо бы, чтобы там были сочные, вкусные корешки, – размечтался бурундучонок. – А почему бы нам не проверить, что за радугой есть?

– Наверное, там есть, что есть, – поддержала его белочка.

И они пошли к радуге. Вороне-то хорошо: летит себе впереди, в траве не мокнет, а белочка с бурундучком, пока на дорожку выбрались, измокли – хоть выжимай! Но ничего, пообсохли – и опять вперёд, к радуге! Мимо ромашек и лилий, мимо золотой россыпи лютиков – бегут, не останавливаются.

Ворона, однако, сверху-то примечает:

– Глядите-ка! – кричит друзьям. – То ли звёздочки с неба упали, то ли искорки от костра в траву залетели – не гаснут, сияют!

– Ой, и вправду искорки! – изумилась белочка. – Дай-ка, потрогаю их. Этот не обжигает, и этот холодный. Да это же цветы – жарки!

А бурундучонок понюхал жарки и недовольно буркнул:

– Ерунда! Это не едят. Пошли дальше! За радугой, может, какая-нибудь еда хоронится…

По оврагам и сопкам, по дорожкам и полянкам бежит-летит троица к радуге. А она сияет и блещет, манит и зовёт к себе – и кажется: вот-вот под неё поднырнёшь, в другой мир попадёшь.

– Да отчего же это, чем мы ближе к радуге, тем она дальше от нас? – забеспокоилась, наконец, белочка.

– И то правда, – согласился бурундучок. – Уж и лап под собой не чую, а Радуга всё ещё далеко…

Уже вечереть стало, и дорожек впереди никаких, и лес – чужой, незнакомый, а радуга – далеко. Горит, переливается, не тускнеет. Остановились белочка и бурундучок, призадумались: стоит ли дальше бежать, зря силы тратить? И в их лесу орехи растут, пусть не золотые с изумрудами вместо ягод, но вполне съедобные. И корешков для бурундучка полным-полно – только рой, не ленись…

– Нет, не пойду дальше! – сказала белочка. – Подумаешь, невидаль какая – радуга!

– И я устал, – отозвался бурундучок. – Зря согласился бежать с тобой к радуге. Лучше бы чайку попил, в норке понежился…

И повернули они обратно, и сияла, горела за их спинами многцветная радуга. И только ворона, глупая птица, всё вперёд летела да кричала:

– Кар! Кр-расс-сота!

Может быть, она даже и долетела-таки до радуги. Потому что на следующее утро она разбудила весь лес песенкой:

– Р-радуга! Р-радуга-дуга, р-расписные небеса!

– Фу-ты, ну-ты, – белочка спросонья протерла глаза. – Сдурела тётка! Во, орёт!

– Замолчи, ворона! – недовольно буркнул бурундучок. – Перебудила весь лес!

А ворона знай себе веселилась:

– Рррадуга-дуга, расписные небеса!

Эх, что-то такое она всё-таки поняла про радугу. Но никому про это почему-то так и не рассказала.

Старый стул

Жил на кухне старый стул.
Был ворчлив он и сутул.
Он стоял на гнутых ножках,
С безрукавкой на плечах,
А на нём сидела кошка,
Точно сторож на часах.

Стул по-доброму скрипел:
«Не болтай ногами!»
Только очень надоел
Этим скрипом маме.

Он теперь на чердаке 
Поселился,
Он, наверное,
Совсем запылился
И вздыхает о нас поминутно.

Да и нам без него неуютно…

Старый мяч

Я бью со злостью старый мяч:
Сегодня самый главный матч,
А он летит всё время мимо!
Тогда сказал я: — Мячик, милый,
Ну, попади в ворота, друг!
И он меня послушал вдруг:

Мяч так легко влетел в ворота,
Как будто их раздвинул кто-то!

Настоящие Игрушки

Ни к чему мне тётя Барби
С мужем, домом и машиной, 
Ни к чему мне дядя Бэтман
Или дядя Терминатор, 
Дайте мне носок без пары 
Или старую перчатку –
Я набью их тёплой ватой, 
Я им сделаю жилетки, 
Нарисую рты и глазки 
И пришью носы и ушки –
Настоящие Игрушки 
Не приходят в магазины, 
Не бывают из пластмассы 
Или крашеной резины, 
Настоящие Игрушки –
Это глупо и тепло.

* * *

У меня в желудке 
Появились утки.
На моём колене 
Развелись олени, 
У меня на брюшке 
Расплодились хрюшки, 
А в моём сердечке 
Прыгают овечки.

Говорят, о чистоте 
Если не заботиться, 
В голове и в животе 
Кто-нибудь заводится. 
А по мне так ну и пусть, 
И пускай заводится, 
Всем же нужен кто-нибудь, 
Чтоб о нём заботиться.

Перевод Эвелины Меленевской

– Тётя сейчас отдыхает, мистер Наттел, – с большим достоинством произнесла леди лет пятнадцати от роду, – так что пока вам придётся удовлетвориться моим обществом.

Фрэмтон Наттел умудрился произнести нечто соответствующее случаю, одновременно лестное племяннице и не сбрасывающее со счетов отсутствующую тётку. В мыслях же своих он более чем когда-либо усомнился, что вся эта череда формальных визитов к совершенно чужим людям хоть сколько-нибудь способствует излечению нервного истощения, коего ради он явился в эти края.

– Воображаю себе! – сказала его сестра, когда он сообщил ей, что намерен искать уединения на природе. – Похоронишь себя в глуши, вовсе разучишься разговаривать и расхандришься так, что окончательно заболеешь. Знаешь что, дам-ка я тебе письма ко всем, кого там знаю. Некоторые из них, помнится, весьма славные люди.

Оставалось надеяться, что миссис Сэплтон, к которой Фрэмтон явился сейчас с одним из рекомендательных писем, входит в категорию славных.

– Знакомы ли вы с кем-нибудь здесь в округе? – спросила племянница, решившая, что они уже достаточно помолчали.

– Ни единой души не знаю, – сказал Фрэмтон. – Моя сестра четыре года назад гостила у священника здешнего прихода, она-то и снабдила меня письмами к местному люду. – Последняя фраза прозвучала не без сожаления.

– Так, значит, вы ничего не знаете о моей тёте? – продолжила допрос самоуверенная юная леди.

– Только имя и адрес, – признался Фрэмтон, раздумывая, замужем миссис Сэплтон или вдова. Что-то неопределимое в атмосфере комнаты говорило о присутствии в доме мужчин.

– Страшная трагедия произошла с ней три года назад, – произнесла девица, – уже после того, как ваша сестрица здесь побывала.

– Трагедия? – переспросил Фрэмптон. Этот мирный сельский уголок как-то не вязался с трагедиями.

– Вы, наверно, удивляетесь, почему это мы октябрьским вечером держим дверь в сад открытой, – сказала племянница, указав на большое французское окно до полу, распахнутое на лужайку.

– Да в общем-то, сейчас тепло, для этого времени года, – отозвался Фрэмтон, – или же дверь как-то связана с трагедией?

– Через эту дверь, ровно три года тому назад, ушли на охоту тётин муж и два её младших брата. Отправились на бекасов и не вернулись. Предательская трясина затянула их, когда они пересекали вересковую пустошь. Лето в тот год было ужасно дождливое, знаете ли, и земля, по которой раньше можно было ходить без опаски, превратилась в болото. Их так и не нашли. В этом-то и есть самый ужас… – Тут юный голосок утратил свою сугубую категоричность и задрожал, так что в нём проявилось даже что-то вроде бы человеческое. – Бедняжка тётя думает, что когда-нибудь они вернутся, а с ними их рыжый спаниель, который тоже тогда сгинул, и войдут через эту дверь, в точности как всегда входили. Вот почему каждый день дверь открыта до самой до темноты. Бедная тётя, она часто рассказывает мне, как они уходили, дядя с его белым дождевиком, перекинутым через руку, Ронни, её младший брат, распевающий «Берти, зачем ты не моя!» (так он её вечно поддразнивал, а она жаловалась, что эта песенка действует ей на нервы). И знаете, порой, как раз такими тихими вечерами, как сегодня, у меня возникает жуткое чувство, что вот-вот они все войдут в эту дверь…

Зябко передёрнув плечами, она умолкла. Фрэмтон испытал облегчение, когда в комнату с вихрем извинений, что так долго приводила себя в порядок, ворвалась тётушка.

– Я надеюсь, Вера не дала вам скучать?

– Отнюдь, – сказал Фрэмтон.

– Надеюсь, вы не против, что у нас распахнута дверь, – оживлённо заговорила миссис Сэплтон. – Дело в том, что с минуты на минуту с охоты вернутся мой муж и братья, а они всегда входят этим путем. Ушли на болото, стрелять бекасов – сейчас явятся, все в грязи, и подумать боюсь, что станется с моими коврами. Что с вами, мужчинами, сделаешь!

И она пошла бойко рассуждать о местных угодьях, сетовать, что маловато птицы, строить прогозы на зимнюю охоту на уток. Фрэмтон слушал с всё возрастающим ужасом. Он предпринял отчаянную, но лишь отчасти удавшуюся попытку перевести разговор на менее жуткую тему; он видел, что хозяйка уделяет ему лишь частицу своего внимания, а глаза её постоянно обращаются, сквозь открытую дверь, на лужайку. Надо же было случиться, чтобы несчастное провидение привело его сюда как раз в трагическую годовщину!

– Доктора в один голос рекомендуют мне полный покой, отсутствие всякого умственного возбуждения и активной физической нагрузки любого вида, – объявил Фрэмтон, разделяющий то довольно-таки распространённое убеждение, что незнакомцы и случайные встречные жаждут в мельчайших подробностях узнать решительно всё про ваши хвори, про причины, их породившие, и про методы их излечения. – Относительно диеты, однако же, они совсем не так единодушны.

– Да? – произнесла было миссис Сэплтон голосом, в который слышался в последнюю секунду подавленный зевок, как вдруг просветлела и изобразила собой живейшее внимание – но отнюдь не к словам Фрэмтона.

– Вот они! Наконец-то! – вскричала она. – Как раз к чаю и, взгляните-ка, измызганы по самые уши!

Вздрогнув, Фрэмтон оборотился к племяннице, намереваясь взглядом выразить ей своё самое сочувственное участие. Но та, не видя его, с немым ужасом во взоре недвижно уставилась на лужайку. Фрэмтона охватило ледяным страхом. Он резко повернулся и посмотрел туда же.

В сгущающемся сумраке три фигуры двигались по лужайке в направлении двери; все они несли под мышкой ружья, а один был дополнительно отягощён белым, накинутым на плечи плащом. Рыжий спаниель устало тащился за ними по пятам. Бесшумно приблизились они к дому, и тут, из полумрака, юношеский хриплый басок затянул: «Скажи мне, Берти, зачем ты не моя?»

Судорожно схватив трость и шляпу, Фрэмтон кинулся вон из дому; дверь в холл, гравиевая дорожка и ворота представили собой этапы его панического отступления. Велосипедисту, ехавшему по дороге, пришлось свернуть в кусты, дабы избежать неминуемого столкновения.

– Вот и мы, дорогая, – войдя в дверь, произнёс обладатель белого дождевика, – все в глине, но она уже почти высохла. А кто это вылетел отсюда, когда мы вошли?

– Весьма странная личность, мистер Наттел, – сказала миссис Сэлтон. – Толковать способен только о своих хворях, а при виде вас и того больше – выскочил, не извинившись, не попрощавшись. Словно столкнулся с призраком.

– Я думаю, дело в спаниеле, – спокойно произнесла племянница. – Он говорил мне, что испытывает ужас перед собаками. Однажды на берегах Ганга стая бездомных собак загнала его на кладбище, и бедняге пришлось провести ночь в свежевыкопанной могиле, в то время как псы сгрудились над самой его головой, скалились и рычали. У кого угодно сдали бы нервы.

Её коньком была романтическая импровизация.

Однажды Миша взял словарь Ожегова и вычеркнул из него наречие «сейчас» и частицу «же» заодно.

Конечно, портить книги нехорошо. Видела бы мама, закричала бы: «Прекрати сейчас же!» И папа не утерпел бы: «Поставь сейчас же словарь на место!»

Но было уже поздно. С этого дня никто Мише не приказывал гневным голосом:

– Сейчас же садись за уроки!

– Домой сейчас же!

– Сейчас же брось повторять глупости за Виктором Степанычем!

– Сейчас же унеси из дома этого грязного щенка!

Без этого «сейчас же» все приказы превратились в просьбы. Просьбы выполнять не обидно.

В конце концов, родители догадались, в чём дело, и восстановили словарь русского языка.

Но было опять поздно. Миша вырос и сам уже мог безнаказанно орать на собственных детей.

Мог, но не стал.

Одного фокусника соседка попросила посидеть с её детьми, пока она съездит по делам. Эдик Иваныч, фокусник, так и сделал: усадил ребят за стол, а сам сел рядом.

Сидеть просто так было скучно. Поэтому Эдик Иваныч, подмигнув, достал из кармана скатанную из серебряной фольги пульку, размером чуть больше половины спички, и положил на стол.

Дальше Вася и Катя смотрели во все глаза, потому что пулька зашевелилась и самостоятельно (или самолежательно, это уж как вам больше нравится) покатилась по поверхности. Она двигалась по прямой, делала большие и маленькие круги, раскачивалась, вращалась на месте. И всё это абсолютно без участия человека!

Дети даже не заметили, откуда на столе появились блюдца с пирожными.

Потом они пили чай и ели пирожные, а пулька каталась.

Они смотрели мультик. А пулька каталась.

Они болтали обо всём на свете, пока им не надоело. И наконец стало тихо.

Пулька по-прежнему кружилась на столе.

– У вас там что? – спросил шепотом Вася. – Электромотор?

Эдик Иваныч покачал головой.

– Магнит? – тоже шёпотом спросила Катя.

Эдик Иваныч покачал головой ещё раз.

– Это тайна? Вы нам не скажете?

Фокусник улыбнулся.

– Таракан, – сказал он.

Глаза у ребят стали круглые.

Вася опомнился первый:

– А что будет потом? Ну совсем потом? Когда у него силы кончатся?

Катя шмыгнула носом. Таракана было жалко.

Тогда Эдик Иваныч взял пульку и ловкими пальцами осторожно развернул её:

– Федя, выходи!

Федя шевельнул усами.

– Что-то скоровато нынче, – сказал он. – Я и устать не успел!

– Ничего, нормально, – сказал фокусник. – Обедать пора. Вот и публика подтвердит.

И подвинул к ассистенту блюдце с пирожным.

Какая странная на чужой взгляд, наша семья. Мы просто восхитительные дураки, чем очень гордимся. И все это знают. А зачем иначе все как один волокут к нам всяких животных, брошенных или лишних, или найденных где-то? По миру о нас пошла такая слава, что теперь животные даже без помощи человека находят к нам дорогу. Приходят, прилетают, приползают и рвутся прямо в дом, даже не здороваясь, уверенно полагая, что именно здесь они найдут приют, еду и хорошего собеседника. И мы от них никогда не отворачиваемся.

Дело в том, что наш папа всегда мечтал иметь коня. Иногда он, глядя на коня в мультике про трёх богатырей или пропустив рюмочку-другую в тёплой компании, вдруг вздыхал тяжко и говорил: как я мечтаю иметь коня… Вот был бы у меня ко-о-онь, ох, тогда бы я… И поскольку коня нам держать абсолютно негде, то мы забиваем дом всяким симпатичным зверьём, чтоб хоть как-то скрасить папе кручину богатырскую.

Однажды пограничники с соседней заставы привезли нам двухнедельного щенка-сиротку. Мы по очереди вставали к нему ночью, а я так вообще спала, свесив голову вниз, чтобы Чак – мы его так назвали – который устроился на коврике рядом с моей кроватью, мог меня видеть в любое время и не чувствовал себя брошенным и одиноким.

Потом дочка Лина в кулачке принесла слепого котёнка, завёрнутого в лист лопуха – вот это была морока. Кормили его молоком из аптечной пипетки, выхаживали младенчика, ждали, когда глазки откроет. И сколько радости было, когда однажды утром дети заорали – прозрел! Прозрел! Чак помогал в воспитании котёнка активно, грел его по ночам, кот так и спал всю свою жизнь у Чака на животе, зарываясь в длинную шерсть. То есть, кошка. Лайма. Котят приносила два раза в год. А если везло, в урожайные годы, даже четыре или пять. И всех Лайминых детей приходилось пристраивать в хорошие руки, отнимать их у тех, кто плохо с ними обращался, определять в другое место.

Даня, сын мой, всю зиму как-то воспитывал двух жуков – Шварценеггера-отца и Шварценеггера–джуниора. Они от изумления и постоянного тепла даже не уснули, не говоря о летальном исходе, очень резво возились в своём аквариуме, что-то жизнерадостно закапывая и припрятывая, словом, вели здоровый, совсем не зимний, образ жизни и к весне дали потомство, потому что Даня – его надо знать – заботился о них как о последних жуках, существующих на планете. А в мае выпустил всё, что получилось. Потом, когда у деда на даче личинки каких-то жуков погрызли всю клубнику, сирень и клубни тюльпанов, Даня очень сожалел о том, что пригрел этот вредительский вид на своей щуплой подростковой груди.

И тогда он, чтобы утешить нас и дедушку, принёс домой семью белых крыс, мистера и миссис Грызли, которых выселили из дома его одноклассницы за изобретательность и шкодливость. Как я уговаривала Даню отнести их туда, где взял – нет, там их уже назад категорически не брали: «Взял, так взял». И тогда переполнилась моя чаша терпения, я заявила: «Или я, или эти Грызли с их голыми хвостами!» И вышла на улицу с зонтиком. Потому что шёл дождь. Так я и стояла немым укором перед нашими окнами. А из окна на меня со слезами на глазах смотрел мой сын, нежно прижимая к сердцу крысиную парочку. Потом он спустился во двор и признался, что не может сделать выбор, кто ему дороже, я или крысы. Мол, я без него, хоть в тоске и печали, но просуществовать смогу, а вот крысы – точно погибнут. Потому что он за них в ответе. А крысы в это время нежно теребили своими розовыми, абсолютно человечьими ручками воротник Даниной рубашки, с укором на меня поглядывая хитрыми, бесстыжими глазками. Так они и остались у нас жить, и жили долго и счастливо. А умерли, между прочим, в один день. Потому что переели – не надо было у попугаев корм воровать и заедать их редкими цветами из вазонов, как будто их не кормили. Мы, конечно, очень себя винили. Недосмотрели. И тосковали – крысы оказались обаятельные и умные.

Только вот дома у нас каждый день была невероятная суета – Чак очень не любил мистера и миссис Грызли, кошка, наоборот, их любила и заодно любила наших попугаев, причём, любовь эта носила чисто гастрономический характер. В свою очередь, крысы норовили съесть всё, начиная с обоев на стенах и Даниного пластилина и заканчивая яркими хвостами попугаев. Попугаи же обожали прогуливаться по полу, кланяясь и вальсируя, провоцируя тем самым охотничьи инстинкты и кошки, и собаки, и семейства Грызли. А в целях самообороны наши птицы больно щипались и клевались. Иногда могли попасть и в глаз. И когда нам надо было уйти из дому, мы отлавливали и распихивали всю эту братию по разным комнатам, углам и клетками. Чтоб они друг на друга не охотились и не ели что не попадя.

Да, можно тут рассказать и о больной хомячке с травмированной психикой, в одной семье воем пылесоса её довели. Её принесли, потому что у нас место тихое, а у хомячки невроз, и мы при ней говорили шёпотом. При громких звуках она начинала пищать и бегать туда-сюда как заведённая. И кусаться больно. И ещё рыбка у нас жила, потом оказалось, что она плотоядная и до двух метров вырастает, мы её в зоопарк отвезли, потому что она нашу кошку покусала. Ну, кошка в аквариум полезла. Потом мы долго ей лапку лечили. Даже уколы антибиотиков пришлось делать.

О тех, кто просто приходит к дому, чтобы мы их покормили, я не говорю. Собаки, коты, красавица-ящерица, два ёжика. А совсем недавно щенок у нас поселился, подобранный дочерью. Щенок породы «щенок-из-под-кустов», крохотный и лизучий. Назвали его Молодёжь.

Ну вот. И не мудрено, что позвонил нам в августе знакомый. Говорит, возьмите кота на воспитание. Хороший, ладный кот. Укомплектованный – шерстка блестящая, хвост и лапы. Четыре штуки. Есть урчальник. Встроенный. И два букета усов. Форматный такой кот, практически, тигр. Живёт на озере. Поезжайте, познакомьтесь, а то зиму он там не переживёт.

Дети взвыли: – Ма-а-а-мочка! Не переживё-о-о-от!

Конечно, мы поехали на это озеро.

Как только подъехали, чёрный, огромный, толстый кот с громкий мявом и воем бросился к нам навстречу. Как будто устал ждать. И вот наконец дождался.

Ох и подозрительный был этот кот с невероятными повадками и способностью есть много и всё. Он лихо вскарабкался по моим джинсам и свитеру прямо мне на плечо и замурлыкал. Шёрстка у кота оказалась чистой, промытой, блестящей, потом мы поняли почему. И вот, когда он доверился нам полностью, он продемонстрировал свой главный аттракцион – разогнался, завис на мгновенье над водой, с шумом плюхнулся в озеро и поплыл, высокомерно задрав к небу свои мушкетёрские усы. Поплавал, пошлёпал лапами по воде, подцепил рыбку, поволок её к берегу и аккуратно уложил у моих ног – получите! – и сел рядом, прищурив яркие зелёные глаза, не переставая урчать. Под наши удивлённые и восхищённые возгласы опять прыгнул в воду, поплавал медленно, изящно, плавно раздвигая воду лапами, вылез на берег и, тщательно отряхивая каждую лапку по очереди, вылизался. Он картинно пригладил усы, прогнулся тугим блестящим тельцем и радостно замурлыкал, щурясь на заходящее солнце. Кот предлагал дружить. Мы ему очень понравились. И он из кожи вон лез, чтобы понравиться нам. Но что-то в нём, в этом коте, было не так: как-то легко он нас переигрывал. И вроде морда у него такая добрая, не свирепая совсем, и намерения самые гостеприимные – ластился, мурлыкал, рыбой угостил, но смотрел он на нас несколько свысока и с лёгким презрением. Собственно, выбора у нас не было. Кот всё решил за нас. Он спокойно забрался в машину и терпеливо переждал наши бесполезные препирания с детьми.

Вот так мы и повезли его домой.

– Давайте назовём его каким-нибудь гордым армянским именем, – предложил сын Даня.

– Каким? – подхватила дискуссию дочь Лина.

Заметьте, учитывая странность нашей семьи – никто не спросил ПОЧЕМУ армянским, а не именем какой-нибудь другой гордой нации. Нет.

– Каким же? – спросила Лина нетерпеливо.

– Давайте назовём его Гамлет.

Кот встрепенулся и перелез к Дане на колени. Теперь у кота было гордое армянское имя.

– Надо будет познакомить его с правилами нашей семьи, – важно заметил папа из-за руля.

Еще бы! Конечно, познакомим. У нас ведь в семье одно правило – никаких правил. Главное – не обижать ближнего своего и делиться всякой радостью.

Как бы не так! Любезность и ласковость кота как будто водой смыло. Оказалось, что смысл жизни его и наш смысл жизни, то есть, детей, собаки Чака, попугаев, щенка Молодёжи, паука Еремея, короче, всей нашей семьи, не совпали. Мы все жили, потому что жизнь – игра и праздник. Гамлет жил для того, чтобы есть, спать и копить. Если он не ел, то спал, а если не ел и не спал, значит, занимался накопительством. Время от времени наши с ним пути в доме пересекались, то в прихожей, то на кухне. Кот, не обращая на меня никакого внимания, по обыкновению озабоченно и деловито, как громадный лохматый муравей, волок что-то в зубах и прятал к себе в корзину под матрасик, на котором спал: кость, стянутую из миски Чака, мячик щенка Молодёжи, старую соску-пустышку. А наш Даня клялся, что однажды видел, как кот тащил к себе в угол ёршик для мытья посуды и мои тунисские браслеты ручной работы, таинственно исчезнувшие из шкатулки. С одной стороны, это было даже удобно, теперь все пропажи в доме – у нас всегда что-нибудь терялось: ключи, носки, зажигалки, карандаши – можно было свалить на кота. А с другой стороны, мы опасались, что кот окажет дурное влияние на остальных членов семьи и научит плохому. При этом заглянуть под матрасик не было никакой возможности, Гамлет отчаянно защищал наворованное добро. Мы все из-за неуёмного любопытства ходили с поцарапанными руками, а собаки со шрамами на носах. А кот бродил по дому как сторож по территории кондитерской фабрики, по-хозяйски поглядывая, где что плохо лежит, чтоб стянуть это и положить, чтоб лежало хорошо.

Спал Гамлет тяжело, как смертельно уставший пожилой комбайнер в разгар страды. Вздыхал. Стонал. Бормотал свои кошачьи непристойности, сетуя на превратности. Рычал. Ворочался. А иногда и хихикал.

Была у Гамлета страсть, о которой надо сказать особо – лежать на телевизоре. Вот там уж он включал свой урчальник во всю мощь. В остальное же время ходил с неприступным угрюмым видом. Ласкаться не лез, считал это лишним. И ещё, что нас потрясало в нём больше всего – он хмыкал. Вот развалится на телевизоре, бьет хвостом по экрану, прямо Брюсу Виллису по голове, и водит за тобой глазами, подперев голову лапой. А потом встречается с тобой взглядом и как хмыкнет скептически, вот так: – Хмык! – покачивая головой. Мы замираем в испуге, а он голову отвернёт, мол, а что я, я ничего. Ужас просто. Мы к этому хмыканью никак привыкнуть не могли. Или слышим вдруг над миской с едой – Хмык! – и тогда я бегу бегом, посмотреть. А он понюхает, и если несвежая рыба, есть не станет, отойдет лениво с насупленной мордой. Просто не знали, что и думать. И как ему угодить. А собаки раздражались на его хмыканье – не передать. Рявкали на кота, подвывали, нам жалуясь, скулили, а кот на них свысока: – Хмык! И собаки: – А-а-а-ах! Во-о-от! Опя-а-а-ять хмыкает!!!! Хмыкает!!!

Хмыкал он и в ванной. Учитывая его уникальные способности, каждый день мы наливали ему полную ванну воды, но если вода была недостаточно холодной или недостаточно теплой, кот презрительно хмыкал. Мы купили специальный градусник для купания младенцев, но никак не могли понять, какая именно вода устраивает Гамлета. Он хмыкал и хмыкал. Плавал с неохотой – разгуляться ему в ванной было негде, рыба тоже не водилась. Тем более, он нервничал из-за того, что корзина его с матрасиком оказывалась вне поля зрения. Иногда он мог что-то заподозрить и мокрый сигал из ванной, несся на кухню с ворчливой бранью, чтобы удостовериться в целостности своего добра, нажитого нечестным путем.

Так мы и сосуществовали. Гамлет жил сам по себе, никогда не участвовал в наших общих семейных играх, трапезах и прогулках, и у него были какие-то свои виды на будущее. Дети даже предлагали его к родителям моим переселить, подальше от собак и всяческих соблазнов. Тем более, у родителей всё на своих местах всегда лежит, и воровать коту будет сложно. И пока мы вели переговоры по передаче кота на новое место жительства, выпал снег. И кот вдруг исчез. Мы запаниковали. Опросили всех домашних, соседей во дворе. Никто кота не видел. Вместе с Гамлетом, как оказалось, исчезло все добро из-под его матрасика. И ещё – что самое фантастическое! – с пропажей кота мы не обнаружили в доме большой пакет витаминизированного корма для собак, папирус с изображением египетской священной чёрной кошки, старинную фарфоровую чашку нашего дедушки с пальмами и надписью «Дорогому Борису от Риммы Фаенгольд, а также и мои родители», замороженную курицу, книгу Сабонеева «Жизнь пресноводных рыб» и звук у телевизора.

На следующий день мы поехали на озеро. Долго искать не пришлось. На свежем снегу отпечатались следы кошачьих лап, от заброшенной времянки, где летом жил сторож, они вели к воде. Оттуда, почти с середины озера было слышно фырканье и шлепанье, кот ловил рыбу. Завидев нас, он не вышел на берег, а только презрительно хмыкнул.

Вот иногда я думаю, что вместо всего этого зоопарка, который сейчас живёт в нашем доме, рядом с домом, на крыше, в подвале, и тех, кого мы ездим кормить, опекать, как кота Гамлета всю эту зиму – например, бурить ему в озере большие лунки, чтобы он мог поплавать и половить рыбу – лучше бы всё-таки купили бы мы нашему папе его коня. По крайней мере, хлопот, а иногда и слёз в семье было бы гораздо меньше…

Жил да был в муравейнике муравей. И был он не простой муравей, а военный, да не просто солдат, а целый генерал. Звали его Аггей Макарей. Вот вызывает его раз к себе муравьиная царица и приказывает:

– Оправляйся-ка ты, Аггеюшка-батюшка, в поход на высокую берёзу. Там, говорят, наших тлей чужие мураши доят да над нами, муравьями, насмехаются.

– Слушаюсь, Ваше Величество, – говорит генерал-муравей. Щёлкнул челюстями и пошел войско в поход собирать – мурашей бить.

Трубы затрубили, пушки запалили. Вышло войско в поход. Генерал-муравей впереди ползёт и в биноклю смотрит. Видит – ах, мать честная! – мураши муравьиных коровок-тлей угоняют.

– Ребята! За матушку Императрицу, муравьиную Царицу – вперёд!

Вот война началась. Храбро бьются муравьиные войска. Генерал-муравей себя не жалеет, в самый огонь смело идёт. И солдаты-муравьи, на своего командира глядючи, ничего не боятся. Да вот беда – очень уж много мурашей. Как ни бился генерал-муравей со своими солдатами – ничего не выходит. На одного муравья десяток мурашей лезет, а на генерала-муравья целая сотня навалилась. Всех муравьев мураши побили-поколотили, а генерала-муравья связали и в плен сволокли.

Сидит генерал-муравей в мурашиной тюрьме, а мураши ему и говорят:

– Мы, – говорят, – уважаем хороших солдат, которые храбро бьются, в плен не сдаются. Иди к нам служить. Будешь у нас как сыр в масле кататься, всё, чего ни попросишь, тебе дадим, только – уговор! – служи теперь уж нам. А не пойдёшь – голову скусим.

Думает генерал-муравей тяжёлую думу: «Головушка-то моя уже поседела, к земле клонится, на покой просится. Чего ж мне другой доли искать? Как есть я верный слуга матушке Императрице муравьиной Царице, так по гроб ей верным и останусь».

– Не хочу, – говорит, – не желаю служить мурашиному царю. Рубите, что ли, мою буйную голову.

Видят мураши – дело ихнее не удаётся. Не гнётся, не ломается генерал-муравей Аггей Макарей. И не стали они ему голову рубить, а с почетом отпустили. Старости, да смелости, да верности уважение оказали. Куда ж теперь деться генералу-то муравью?

А податься-то ему и некуда. К матушке Императрице муравьиной Царице идти? Так надо ей в глаза смотреть и ответ держать: почему всё войско муравьиное погибло, а он один живой от мурашей с почетом воротился. Нет, нельзя идти – стыдно. А к мурашам пойти – совесть свою потерять.

Вот и сел Аггей Макарей на камушек возле речки, буйную голову повесил. Не мила ему, видишь, жизнь без чести да без совести.

Эй, ребята! Куда ж ему деться!?

Вдруг видит Аггей – сухой листок по речке плывёт. Прыгнул он на него да и поплыл себе далеко-далеко другой жизни искать…

(1996, Тридевятое царство, писано Иваном Татневым)

* * *

Спорят во дворе мальчишки:
Отчего на ёлке шишки?
- Знаю! – закричал Тарас. –
Ёлка с ёлкой подралась!

Всё качается

Жук качался на травинке,
Паучок – на паутинке,
Мотылёк – на васильке.
Я качался в гамаке.
И уже четыре дня
Зуб качался у меня.

Я и Гусь

Лапчатый Гусь,
не шипи, не боюсь.
Я тебя не трогаю,
иду своей дорогою.
— Го-го-го! — ответил Гусь.
Проходи, посторонюсь...
Смелых я и сам боюсь.

Я проснулся рано. Родители ещё спали.

Я тихо встал с кровати и, стараясь не шуметь, открыл окошко. Во дворе было пусто. Асфальт блестел, наверное, утром шёл дождь. Я поглядел в окна напротив. Там тоже все спали. Мне стало холодно, и я опять нырнул под одеяло.

Но глаза не хотели закрываться. Лежать было скучно. Тогда я повернулся на бок, накрылся одеялом по самые брови и сквозь маленькую дырочку поглядел на окружающий мир.

Мир был знакомый. На письменном столе стоял старый потёртый глобус.

«Глобус-глобус, повернись ко мне Америкой, а к шкафу Африкой», – тихонько засмеялся я. Темнело стекло книжного шкафа.

Я сделал щёлочку ещё меньше. Письменный стол сразу предъявил свои исцарапанные бока. «Эх ты! – солидно пробасил он. – Не бережёшь имущество. А родители старались, покупали». «Да ладно тебе», – вздохнул я и скосил глаза ещё ниже, где из-под стола виднелось несмываемое пятно позора – там я пролил чернила.

Но на глаза мне попалось совсем другое, незнакомое.

От письменного стола к двери тянулась матовая светлая полоса.

«Чего это?» – заволновался я.

По полосе ползла ленивая чёрная муха. «Эй ты, уходи!» – шёпотом крикнул я ей. Муха встрепенулась и послушно исчезла. Серебристое облачко пыли клубилось над полосой легко и весело. «Красиво, – подумал я. – Только что это всё-таки такое?» I

Полоса потихоньку расширялась, становилась бледней, тянулась к моей кровати.

«Солнце», – понял я.

Я вынул голову из-под одеяла и потянулся рукой туда. Нежный розовый свет окутал ладонь. Я пошевелил пальцами, почти невидимая тень от руки скользнула в солнечном блике. Полоса сделала яркой и выпуклой каждую трещинку на паркете. «Ух ты, – подумал я. – Прямо лунная поверхность».

Я прищурил глаза и, сделавшись крошечным, спрыгнул с кровати.

Жить крошечным было интересно. Я прошёл через всю светлую полосу огромное расстояние до книжного шкафа. По пути на меня напал вражеский самолет-муха. Но я храбро крикнул: «Прочь, козявка!»

«Надо стать ещё меньше», – подумал я и закрыл глаза.

Я шёл и пел свою любимую песню: «Махнем не глядя, как на фронте говорят…» Светлая солнечная полоса заполнила собою всё пространство, весь мир. Идти было легко. Никого вокруг не было. Только свет, тепло, всё моё тело стало нежно-розовым, просвечивающим.

«Я – свет», – подумал я и вдруг повернулся и открыл глаза.

Это продребезжал на улице трамвай.

Передо мной белел потолок. На нём я увидел знакомые трещинки и привычно прикрыл левый глаз. Трещины сразу стали Лицом. Лицо смотрело на меня всякий раз, когда я засыпал. Чем больше темнело в комнате, тем страшнее оно становилось, зрачки наливались сумрачной тяжестью, а на щеках проступали мрачные шрамы. Лицо никогда не давало мне вовремя заснуть: я лежал в темноте и боялся.

Сейчас Лицо было бледным и несчастным.

«Ну, чего ты? – недовольно спросил я. – Чего случилось?»

«Твои папа и мама умрут», – печально сказало Лицо.

Я отчаянно повернулся на бок и снова натянул одеяло. Приник к дырочке. Но светлой полосы уже не было. Был просто паркет с трещинами и пятнами. И лежали под самым носом мои старые тапочки.

«Нет, – подумал я. – Это будет нескоро, когда и сам я буду стариком. Мне будет лет пятьдесят. Всё будет другим – и земля, и небо. Все желания людей будут исполняться. Никакой смерти не будет».

Я снова повернулся на спину. «Ну что, съел? – сказал я Лицу. – Не будет никакой смерти!»

«А светлая полоса исчезла, – сказало Лицо. – Нет её. Была и растворилась. Высохла, как лужа. Вот так и жизнь. Сейчас она есть. Мама встанет и будет жарить яичницу. Папа откроет балкон и начнет, пыхтя, поднимать гирю. По радио будет передача «С добрым утром!» Но это только светлая полоса. И она кончится. Эх ты, малыш-голыш!»

На секунду показалось, что всё это правда. Глаза стали влажными, и через всю щеку потекла тёплая слеза.

Лицо стало уродливым, жалким и расплылось в бессмысленные линии.

«Ну вот и тебя и не стало», – подумал я. Теперь я был совсем один.

«Надо разбудить маму и папу, – подумал я. – И прекратить всю эту ерунду».

И вдруг страшная мысль пришла ко мне: а если они УЖЕ умерли?

Стало трудно дышать.

Вдруг к нам ночью залез вор и зарезал маму и папу? Или они отравились?

Страх заключался именно в чудовищной нелепости этой идеи.

Я медленно встал и босиком подошёл к закрытой двери. Там было тихо…

Я вошёл к ним в комнату.

Мама, закрывшись полной смуглой рукой, лежала доверчиво щекой на одеяле. Папа, как всегда, накрыл голову подушкой и отвернулся к стене.

По кровати шла светлая полоса. Я прислушался. Родители не дышали.

– Мама! – слабо крикнул я.

Мама тяжело поднялась и села на кровати. Сонным движением запахнула кружева на груди.

– Ты чего кричишь? – низким недовольным голосом спросила она. – Сколько времени?

Я не знал, сколько времени. У меня ужасно стучало сердце. Мне стало стыдно, что я разбудил маму. И холодно – ведь я стоял босиком.

Я перелез через мамины ноги, юркнул в самую середину жаркой светлой полосы и крикнул в ухо отцу:

– Вставай, сонная тетеря!

– Грубиян! – сказал отец и натянул глубже подушку. Теперь оттуда виднелся только кончик носа.

– Ну, чего приполз? – сказала мама и упала на спину. – Иди умывайся.

Между ними было тепло. Прямо по животу ползла светлая полоса.

– Не пойду! – отчаянно сказал я и изо всех сил запрыгал на мягком, пружинистом диване.

– Иди! – строго приказал отец из-под подушки. – После завтрака в тир пойдем.

Я вскочил и заорал:

—Ура! В тир идём!

Мама и папа, как всегда, дружно рассмеялись.

– Француз! – сказала мама и сладко потянулась. Это они смеялись над тем, как я выговариваю букву «р». Но мне было необидно. Я бегал по квартире и, картавя, кричал «ура». Пробегая через светлую полосу, я чувствовал нежное прикосновение к коже и вздрагивал от печального, полузабытого воспоминания.

… Когда мы пили чай, я, волнуясь, спросил их:

– Мама, папа, вы когда-нибудь умрёте?

Они замерли.

– Умрём, – улыбнулся папа своими золотыми зубами. – А ты нас хоть похоронишь?

– Лёва, все умирают, – торопливо заговорила мама, – это закон природы, только это будет очень нескоро. И не надо бояться, миленький, видишь, какие мы молодые, здоровые?

– Вижу, – ответил я.

В кухне пахло жареными колетами, орало радио, на столе лежали хлебные крошки и лужица разлитого чая.

– Так похоронишь или нет? Меня? – упрямо спросил папа. Он прищурился, и его взгляд стал жёстким. Я сглотнул комок слёз.

– Сима, перестань! – крикнула мать. – Не пугай ребенка, ты же видишь!

Отец погладил меня по голове.

– Я пошутил, – сказал он. – Никто не умрёт. Лет через двадцать врачи что-нибудь придумают против смерти.

Но взгляд у него был такой же прямой и жёсткий. Он словно бы задавал мне всё тот же страшный, нелепый вопрос.

– Похороню, – прошептал я и положил руки в светлую горячую полосу.

…Через десять лет мне пришлось выполнить своё обещание. Я хоронил отца рядом с его матерью, моей бабкой, на Востряковском кладбище. Отец болел и умирал мучительной смертью.

Был хороший день. Сквозь листву пробивались лучи света. Много лучей. Меня успокоили, и я перестал плакать. Посмотрел на светлую полосу.

И всё вспомнил.

Перевод Ольги Мяэотс

Они никогда прежде не бывали на море, так что можете себе представить, как они обрадовались, когда мистер Мэривезер сказал:
– Пожалуй, нам стоит этим летом отправиться на побережье, детям это будет полезно.

Они все обрадовались и запрыгали вокруг отца, все, кроме Джона. Джон уже слышал прежде о море, но не вполне верил этим рассказам. Он сказал отцу:
– А если поехать на побелезье, то и моле увидишь тозе?

Дети рассмеялись, а старшая, Мэри, которая всё знала, успокоила:
– Ну конечно, глупыш!

Джон не сводил глаз с отца: «Плавда?» И папа подтвердил: «Да, старик, да». Джон очень обрадовался и сказал: «Я думал, мозет, ты его видел». Потом он долго гулял по саду, напевая: «А вот я увизу моле!»

Мэри пошла к маме, обсудить, какую им брать с собой одежду. Мэри было уже десять лет, а когда вам десять, и вы самая старшая в семье, то весь дом держится на вас. А Джону было только три, он был самый младший, и Мэри иногда казалось, уж не мама ли она ему. И если бы у ребёнка могло быть две матери, то она, конечно, была бы мамой Джона.

– Надо решить, куда же мы поедем, – сказал мистер Мэривезер на следующий день.

Джон уставился на него в изумлении, он не верил своим ушам:
– Я думал, мы поедем к молю, – прошептал он, едва сдерживая слёзы.

– Ну конечно, глупыш, – успокоила его Мэри, – но у моря много разных местечек. Давайте поедем туда, где много красивых ракушек.

– И много песка, – добавила Маргарет.

– И скалы, – сказала Джоан, – и заводи.

– РАКУШКИ – ПЕСОК – СКАЛЫ – ЗАВОДИ, – записал мистер Мэривезер. – Что ещё?

Джон пару раз пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось.

– Ну, малыш? – спросила его Мама.

– Моле, – прошептал Джон.

– И МОРЕ, – записал мистер Мэривезер. – А что нужно тебе, Стивен?

Стивену было четыре. Он много размышлял, но никогда ничего не говорил, и если бы не Джоан, никто бы никогда не узнал, чего он хочет.

– Стивену нужно то же, что и мне, правда, Стивен? – поспешно заявила Джоан.

Стивен кивнул. Он думал о другом.

Они отправились в путь в понедельник. Едва они сошли с поезда, мистер Мэривезер сказал: «Я чувствую запах моря», а Мэри сказала: «И я», хотя она ещё ничего не чувствовала. Джон снова едва не расплакался, он-то надеялся, что море – это то, что видят, а не то, что пахнет, но Мэри объяснила ему, что завтра после завтрака он действительно УВИДИТ море. «Правда, мама?» И миссис Мэривезер подтвердила: «Да, сейчас уже поздно, лучше подождать до завтра».

И они ждали до завтра. Как только дети позавтракали – а они так волновались, что почти ничего не ели (кроме Стивена, который мог думать и за едой тоже), – Мэри повела их к морю. Мистер Мэривезер остался дома, он хотел почитать газету, а миссис Мэривезер должна была позаботиться об обеде, но взрослые знали, что на Мэри можно положиться. Первыми шли Джоан и Стивен, Джоан без умолку болтала со Стивеном, а Стивен размышлял, за ними шла Маргарет, разговаривая через плечо с Мэри, которая шла сзади, ведя за руку Джона и приговаривая: «Мы уже почти пришли, дорогой».

Вдруг они свернули за угол, и вот оно перед ними.

– Вот, дорогой, это – море, – гордо объяснила Мэри.

– Правда, оно замечательное? – спросила Маргарет. Джоан воскликнула: «Посмотри же, Стивен!»

Но Стивен, конечно, ничего не сказал.

А Джон хотел что-то сказать, открыл рот, но вдруг покраснел и расплакался.

Им всем стало жаль Джона – всем, кроме Стивена, который думал о другом. Никто из детей не понимал, что стряслось с Джоном. Может, он слишком много съел на завтрак? Или слишком мало? Джон ничего не мог им объяснить. Он и сам не знал.

– Чем ты хочешь заняться, дорогой? – спросила Мэри. – Хочешь, будем собирать красивые ракушки?

Джон всхлипнул и кивнул.

Они пошли на пляж. Там было много других детей, все они были так счастливы, что не заметили появления детей Мэривезеров.

– А теперь, – объявила Мэри, – давайте-ка поглядим, кто найдёт самую красивую ракушку. Посмотрите вот на эту!

– А вот ещё, Мэри! – воскликнула Маргарет.

– Складывай их в мою сумку, – распорядилась Мэри. – Не хочешь подержать сумку за ручки, дорогой?

– Холошо, – покорно согласился Джон. Он стоял спиной к морю и боялся оглянуться. Он молча складывал ракушки в сумку. Почему море заставило его расплакаться? Он не знал. Может быть, Стивен…

Он посмотрел на Стивена.

Нет, пожалуй, не стоит спрашивать Стивена.

Разноцветное солнце

Надо мной – поток цветной,
Как мечта заветная!
Проезжало надо мной
Солнце разноцветное!

И, задев меня лучом,
Раннею весною
Напевало ни о чём
Солнце расписное!

Так теперь пою и я
Песни вам цветные:
Си, До, Ре, Ми, Фа, Соль, Ля –
Солнца позывные!

Луна упала на асфальт

Луна упала на асфальт, 
И – прямо в лужу!
Ногами встану на луну –
Луну разрушу!

И убегу как вор ночной
Я без оглядки,
Но будет видно, как мои
Сверкают пятки...

Перевод Юрия Вронского

Сигбьёрн Обстфельдер

Дождинки

Раз-два-три,
Посмотри - 
Мы по лужам
Пляшем.
Топ-топ-топ,
Шлёп-шлёп-шлёп,
Пробегаем пляжем.
На дома -
Кап-кап-кап, 
Кап-кап-кап -
На головы.
Много ма-
Леньких лап
У дождя 
Весёлого.

Иоанна Кульмова

Лягушки

У лягушек хриплы голоса
Оттого, что холодна роса,
Холодна вода весенних луж,
А с небес кропит холодный душ.

И сидят они среди болот
Без плащей, без зонтиков, без бот,
Промокают с головы до пят...
Потому, конечно, и хрипят.

(Из повести «Лето в Саулкрастах»)

– Покатаемся? – предложила я.

Лёлька, разгорячённый после футбола, снял майку и энергично ею обмахивался, хотя было довольно прохладно.

– Да что просто так кататься… О! Идея! Давай устроим Тур де Франс!

– Это что, автопробег? – спросила я, смутно припоминая название.

Лёлька посмотрел на меня с сожалением.

– Темнота! Это самая крупная велогонка в мире! Там трасса – три с половиной тысячи километров! И двадцать этапов. Она проводится во Франции каждый год, с тысяча девятьсот третьего.

Подумайте, какой учёный!

– Где же мы её устроим?

Лёлька задумался.

– Мы стартуем по шоссе, – решил он. – В обратную сторону от Саулкрастов.

Лёлькина бабушка, увидев, что мы с велосипедами направляемся к калитке, крикнула в окно:

– Лёля, не забудь, что в три часа придёт Жоржетта Александровна! В два вы должны вернуться, чтоб ты успел пообедать и привести себя в порядок! И надень свитер!

– Да мне жарко…

– Без всяких разговоров!

Лёлька убежал в дом и вскоре вернулся, напяливая свой зелёный свитер и ворча: «Навязалась на мою голову эта Жоржетта!»

Жоржетта Александровна жила на вторых дачках, неподалёку от нас. Это была сухонькая, чопорная пожилая француженка. По вечерам она степенно прохаживалась по улице в кружевной кофточке и узкой бархатной юбке. Когда мы проезжали мимо неё на велосипедах, она опасливо сторонилась и с неодобрением глядела нам вслед.

Лёлькина бабушка, озабоченная тем, что Лёлька получает по французскому одни тройки, всё уговаривала француженку с ним позаниматься, чтобы немного его подтянуть. Жоржетта Александровна долго отнекивалась. Она вообще побаивалась детей, в особенности сорванцов-мальчишек, вечно перепачканных, орущих и несущихся куда-то сломя голову. К тому же она прекрасно помнила, как два года назад Лёлька врезался в неё на велосипеде и, по её словам, чуть не отбил ей почку. Но Лёлькина бабушка заверила, что Лёлька не такой уж сорванец, что он уже повзрослел и больше не посягнёт ни на её почку, ни на что-либо ещё.

И вот сегодня Жоржетта Александровна должна была явиться в наш дом, чтобы начать заниматься с Лёлькой французским. Лёльке были даны строгие инструкции: как можно вежливей встретить Жоржетту Александровну, ходить медленно, говорить тихо, а главное – к её приходу надеть новые брюки и белую рубашку.

…Мы с Лёлькой проехали нашу улицу до конца и по тропинке, ведущей наискось через поле, попали на шоссе.

– Внимание! – провозгласил Лёлька. – Участники на старте! Объявляется первый этап велогонки Тур де Франс!

Схватившись за руль, Лёлька разбежался вместе с велосипедом и сходу запрыгнул на него, как на лошадь. И сразу оторвался от меня, бешено крутя педали и низко наклонив голову, точно заправский гонщик.

Я едва поспевала следом. Шоссе было узким, и обочина тоже. Мимо нас то и дело пролетали легковушки, с грохотом проносились грузовики. Не очень-то было приятно, когда очередная машина, едва не задевая меня, взметала вихрь пыли и мелких камушков… А Лёлька ничего не боялся. Он с упоением мчался по обочине, выжимая из своего велика всё, на что тот был способен.

Дорога поднималась в гору, и мы ехали теперь немного медленней, приближаясь к мосту через Инчупе. Мы пару раз доходили до этого моста, когда всей компанией отправлялись в дальний лес за грибами. А за мостом я не бывала ещё ни разу.

– Слушай, Лёль, – окликнула я, крутя педали в нескольких метрах позади Лёльки. – Может, повернём обратно? И так уже далеко заехали!

– Смеёшься? Мы только начали! Чуть-чуть отъехать от дачи и сразу назад – это, по-твоему, Тур де Франс?

– Но ведь к двум надо успеть вернуться!

– А сейчас, думаешь, сколько? Наверное, ещё и часа нет. Не дрейфь, всё успеем.

После моста шоссе шло под гору. Там мы здорово разогнались. Как два метеора, летели мы мимо леса, обступившего шоссе с обеих сторон. Вскоре лес поредел; теперь он перемежался полями. Мы всё ехали и ехали… Машины уже почти не встречались. Изредка за холмами виднелись крыши незнакомых дачных посёлков. Потом и они перестали попадаться. Кругом не было ни души. Казалось, мы несёмся в какую-то неведомую глушь…

Впереди возник крутой заворот, и я сбавила скорость. Лёлька же и не подумал притормозить. На полном ходу он промчался по изгибу шоссе – и исчез у меня из виду.

Проехав поворот, я увидела, что Лёлька сидит на обочине рядом со своим велосипедом и поджидает меня. В этом месте от шоссе ответвлялась широкая просёлочная дорога.

– Всё! Первый этап велогонки удачно завершён, – объявил Лёлька, когда я подкатила к нему. – Сейчас – перерыв и подготовка к следующему этапу.

– А много мы проехали, – заметила я. Потом вспомнила: – Тьфу ты, ведь обратно в гору придётся пилить.

– Да-а… – протянул Лёлька. – Это фигово. – Он сорвал травинку и принялся её жевать. – А знаешь, что мы сделаем? Мы не поедем обратно по шоссе, а испробуем новый маршрут! – он показал на просёлочную дорогу. – Маршрут «Б»!

– Ты-то откуда знаешь, куда она ведёт? Может, к чёрту на рога!

– Да она, вон, вправо заворачивает! Если она так туда и идёт всё время, мы рано или поздно попадём в наш лес. («Нашим» мы называли сосновый лес возле пляжа.) Есть шанс, что так даже быстрей получится.

– А если она идёт вовсе не туда? Ещё заблудимся!

– Со мной не заблудишься, не боись. В крайнем случае, повернём обратно, на маршрут «А». Ничего не потеряем. Заодно посмотрим, что там дальше, – вдруг что-нибудь интересное!

– «Ничего не потеряем»! Время мы потеряем, вот чего! Уже, наверное, полвторого, даже больше.

– Ну, опоздаем к обеду, не так страшно. Ах да, ещё эта кружевная Жоржетта… – Лёлька взъерошил себе волосы. – Но к трём-то мы точно поспеем.

Мы катили по просёлочной дороге уже минут десять. Впереди показалось длиннющее одноэтажное строение. Подъехав ближе, мы поняли, что это ферма. В открытом загоне, примыкавшем к зданию, стояло несколько коров, а кругом на земле был один сплошной навоз, развезённый тракторными гусеницами. За фермой густой стеной стоял лес. Дорога здесь явно заканчивалась. Мы спрыгнули с велосипедов.

– М-да, шанса добраться быстрей у нас больше нет, – констатировал Лёлька.

– Зато как здесь интересно! – съязвила я. – Сколько навоза!.. В жизни столько не видывала.

Лёлька вздохнул.

– Поворачиваем, – сказал он.

Вдруг послышался громкий лай. Напротив загона мы увидели двух дворняг: одна была чёрная, довольно крупная, другая поменьше, коричневая с белым. Собаки наскакивали на что-то прямо перед собой и лаяли с яростным храпом.

– Э, да там кошка! – воскликнул Лёлька. – Они её разорвать хотят!

Он, не раздумывая, сел на велосипед и погнал по навозному полю напрямик, к собакам. Я оставила свой велосипед с краю дороги и тоже побежала туда, перескакивая с одного тракторного следа на другой. Ехать здесь казалось мне слишком рискованным – вязко, скользко… Точно в ответ на мои мысли, Лёльку вдруг занесло, и он шлёпнулся плашмя вместе со своим великом. Но, похоже, не обратил на это никакого внимания, поскольку тут же вскочил и помчался дальше, уже на своих двоих.

Кошечка, светло-жёлтая, маленькая, почти котёнок, в отчаянии вжалась в землю. Она даже не пыталась бежать и лишь поднимала раскрытую лапку, когда какая-нибудь из собак норовила её схватить. Коричневая всё заходила сбоку, а чёрная разевала оскаленную пасть прямо над её головой.

Лёлька стремительно приближался.

– Ух, гады! – заорал он. – Убью!

Чёрная псина при виде Лёльки поджала хвост и затрусила прочь, то и дело оглядываясь. Коричневая, даром что была помельче, оказалась не такой трусливой. Отпрыгнув немного назад, она продолжала вызывающе лаять. Судя по всему, она не собиралась сдавать позиции.

Лёлька поднял с земли увесистый камень и угрожающе двинулся к собаке. Его зелёный свитер, обляпанный навозом, напоминал защитную одежду спецназовца, а сам он был похож на героя, с гранатой в руке бросающегося на вражеский танк. Тут и я подоспела к нему на помощь и стала пулять в собаку засохшими комками навоза. Собака снова отбежала, теперь уже на почтительное расстояние. Лёлька одной рукой схватил кошку, всё сидевшую на прежнем месте, и отбросил её в сторону с криком: «Да беги ты, дура!»

Кошка, приземлившись, быстрыми скачками заспешила к воротам фермы. Собака не стала её догонять. Она лаяла на нас уже без былого задора, – превосходящие силы противника заставили её спасовать. Гавкнув в последний раз для форсу, она побежала в сторону леса.

Тут Лёлька наконец заметил, что случилось с его одеждой.

– Чёрт, ну и извозился я, – пробурчал он, отшвырнув камень, который до сих пор держал в руке. – И в?лик… – он посмотрел туда, где валялся его велосипед. – Может, попробовать отмыть его в какой-нибудь луже?

– Ну, это мы точно будем дома не раньше вечера, – сказала я.

Ворота фермы скрипнули. Кошка скользнула внутрь. А из ворот вышла женщина с ведром, в высоких чёрных сапогах и белой косынке, повязанной на лоб.

– Сколько времени, скажите, пожалуйста! – крикнул ей Лёлька.

Наверное, мы выглядели странно, потому что женщина долго молча смотрела на нас. Но потом всё-таки ответила:

– Двадцать минут третьего.

Двадцать минут третьего! А Жоржетта придёт к трём! Нужно было торопиться изо всех сил…

Жоржетта Александровна сидела на террасе, на маленьком диванчике у окна, положив рядом с собой расшитую бисером сумочку. Бабушка нервничала из-за Лёлькиного отсутствия, оправдывалась, что он вот-вот подойдёт. Она предложила француженке выпить кофе и сейчас суетилась на кухне, накладывая на тарелочку вафли, печенье, трубочки с кремом и одновременно поглядывая за кофеваркой.

Бросив взгляд на маленькие золотые часики, Жоржетта Александровна надменно сжала губки. Что за люди! Договариваются на три часа, но вот уже одна минута четвёртого, а этого мальчишки нет как нет! Наверное, где-то шляется со своей бесшабашной подружкой. А она, Жоржетта Александровна, вынуждена сидеть здесь и терять время, которое могла бы посвятить какому-нибудь полезному занятию, например, чтению журнала «Цветы в вашем доме»!

Она поднялась с диванчика и направилась к двери, чтобы её приоткрыть, – ведь у них на террасе такая духота! Но дверь вдруг распахнулась сама, и Лёлька с оглушительным криком: «Бабушка, я уже тут!» ворвался на террасу. Он не успел заметить Жоржетту Александровну, с размаху налетел на неё и едва не сбил с ног. Лёлькина бабушка как раз показалась на пороге кухни с чашкой в одной руке и тарелочкой – в другой. Её глазам открылась поистине страшная картина. Лёлька, грязный, растерзанный, ошарашенно уставился на Жоржетту Александровну. А Жоржетта Александровна с неописуемым ужасом взирала на безобразное пятно, появившееся на её кружевной кофточке после столкновения с Лёлькой. Она принюхалась… О боже! Навоз!!!

Не медля ни секунды, Жоржетта Александровна схватила свою бисерную сумочку и пулей вылетела с террасы. Разве не была она права, говоря, что эти мальчишки всегда орут, несутся сломя голову и перепачканы чем-то ужасным?! Ноги её больше не будет в этом доме… нет, на этой улице!

Вечером мы с Лёлькой сидели на ступеньках нижней веранды, лузгали семечки и вспоминали сегодняшние события. Ну и денёк выдался! Лёлькина бабушка была сильно раздосадована тем, что её план с француженкой потерпел фиаско. В гневе она заставила Лёльку всю вторую половину дня просидеть над французскими учебниками. А когда вскрылось, что мы были на ферме, тут уж рассвирепела моя бабушка. Оказывается, ферма находилась, ни много ни мало, в десяти километрах от наших дач; бабушке, кроме того, и в голову не могло прийти, что я осмеливаюсь ездить по шоссе. Раз двадцать, если не больше, она повторила, чтобы про шоссе я и думать забыла, а иначе – никакого велосипеда!

– У меня от этого сидения за столом так шею ломит, – сказал Лёлька. – А ещё свитер и штаны заставляют отстирывать… Но в этой Тур де Франс всё-таки есть кое-что хорошее.

– Ты имеешь в виду спасённую кошку? – спросила я.

– Нет, я имею в виду спасённого меня, – ответил Лёлька. Он победоносно улыбнулся. – Потому что я навсегда избавился от Жоржетты!

Я пишу письмо домой.
Печка дышит за спиной.
Отражается в стекле
        Красный рот
        Открытой печки.
   Но за окнами
        По речке
   Дождь идет.
А как будто человечки
Переходят речку вброд.
В человечках вся река,
        А в письме -
   Одна строка.

Стоит в одной квартире заколдованный телевизор.

Мальчик Ваня постоянно в нём пропадает. Сядет смотреть – раз, и его уже нет в комнате, зато он есть в телевизоре, на экране (это явление по-научному, называется телепортация). Мать с отцом уже привыкли, в милицию не звонят, мастера по ремонту не вызывают, сами знают, как сына вернуть: нужно выключить телевизор. (Их самих в телевизор не затягивает, наверное, потому что они большие и просто не влезут).

По телевизору часто показывают дикую природу Африки. Ваня любит смотреть про животных. Мать не возражает, знает, если что, сын одновременно и на свежем воздухе будет, и под присмотром.

Ваня ждать себя не заставляет, проваливается в телевизор, когда львы только просыпаются в саванне. Мать вяжет свитер и посматривает на сына. Пульт рядом, на всякий случай: как-никак, дикая природа!

Но нет, сегодня всё тихо-спокойно в саванне, волноваться не приходится. Вообще-то мама не очень любит передачи про животных, она любит про людей. Особенно ток-шоу, одно как раз идёт сейчас по другой программе. Мама переключает канал. На экране какая-то девушка. Она рассказывает зрителям в студии, что у неё есть два жениха, один высокий, но бедный, а другой низенький, но богатый. И она не знает, за кого ей выйти замуж, спрашивает совета. Это, конечно, намного интересней, чем про зверей.

А в саванне тем временем у львов просыпается аппетит, и они устраивают охоту на антилопу. Но антилопа попадается быстрая и убегает. Тогда львы нападают на стадо зебр. Но зебры тоже успевают разбежаться. Сегодня у львов неудачный день. Но есть-то надо. Лев поворачивает голову и внимательно смотрит на Ваню…

Мама внимательно слушает, что говорят зрители в студии. Какая-то женщина советует той девушке выйти замуж за высокого, но бедного, потому что деньги – это не главное! Главное – рост.

Лев огромными прыжками мчится за Ваней. Ваня убегает что есть мочи. Ему наперерез бросается второй лев. (Львы охотятся стаями). Ваня сворачивает и бежит к реке, львы преследуют его по пятам.

А по другой программе продолжается ток-шоу. Какая-то старушка советует той девушке выйти за низенького, но богатого, потому что она сама в молодости вышла за высокого, но бедного и потом всю жизнь мучилась!

Львы всё ближе и ближе. Ещё секунда – и они догонят Ваню. Но он успевает добежать до обрыва и, не раздумывая, прыгает вниз. Опускает голову и видит, что в реке, прямо под обрывом, его ждёт гигантский крокодил с открытой пастью… Ваня падает прямо в неё. До пасти десять метров… девять… восемь… семь…

А по другой программе какой-то молодой человек в студии советует той девушке бросить обоих женихов и выйти за него, потому что он и высокий, и богатый.

Все аплодируют.

– Вот молодец! – говорит мама. – А как там мой Ваня?

Она переключает канал и видит, что Ване осталось лететь до крокодильей пасти всего несколько сантиметров.

(Как она успела?!?! Но она успела!)

Вместо пасти крокодила, Ваня попадает в объятия матери.

– Цел?!?!

– А ты у меня крутая! – говорит Ваня. Я думал, ты намно-о-ого раньше испугаешься и выключишь телевизор. Но ты до самого последнего момента не дрогнула!

Я шёл по лесу. Лес обычный для восточной Индии – редкие деревья, сухая трава, сухая листва, там и сям груды наваленных ветром сучьев.

Шёл, шёл и вдруг слышу – впереди что-то шуршит. Видно, кто-то ещё бродит по лесу. Дай, думаю, догоню! Прибавил шагу, обошёл очередной завал из веток и, поражённый, остановился: передо мной полз, с трудом переставляя кривые когтистые лапы, большой широкомордый крокодил. Точно такой, каких я недавно видел на крокодильей ферме. Только как он сюда попал? Откуда ему взяться посреди сухого леса? Непонятно.

В Индию я приехал в самом конце мая. Когда собирался посмотреть ферму, на которой разводят крокодилов, меня предупредили:
– Смотрите, осторожнее, не попадите под дождь. Вот-вот начнутся муссонные дожди!

Подумаешь – дождь! Что я, дождей не видел? Раздобыв машину, я поехал. Вот и ферма. На ней жило несколько сот крокодилов. Их разводили ради кожи. Большие животные сидели в бетонных загородках, сделанных вокруг круглых, похожих на блюдца, озёр, а малыши – те вообще в клетках с лужицами. Мне больше всего понравились именно они – крошечные крокодильчики, каждый величиной с ящерицу, губы бантиком. Особенно поразило меня, как дружно вечером, когда наступила темнота, маленькие разбойники собрались под электрическими лампами, висевшими над клетками. К лампам тучей слетались жуки и бабочки, обжигая крылья, они дождём падали вниз, где из-за них тут же вступали в драку прожорливые малыши. Настоящий пир!

На следующий день, покинув ферму, мы отправились домой. Всё небо было уже закрыто тучами. Тучи пришли со стороны океана и были тяжёлыми, плотными. Небо с каждой минутой всё больше темнело, становилось грозным. Вниз, от туч к земле, потянулись серые косы, пошёл дождь. Он обрушился на дорогу внезапно, сначала по асфальту застучали крупные, тяжёлые капли, потом вся дорога покрылась острыми белыми гвоздиками и, наконец, стук перешёл в рёв падающей с неба воды. Рисовые поля по обе стороны дороги превратились в озера. Озёра слились, и скоро над водой осталась только едва различимая тёмная полоса асфальта. Когда вода скрыла и её, наша машина остановилась. Белая стена дождя за стеклами, автомобиль, как лодка посреди моря…

– Долго будем стоять? – спросил я.

– Пока не всплывёт дорога.

Она всплыла только к вечеру.

Такие дела… Это посещение фермы и проливной муссонный дождь я вспомнил, стоя над обнаруженным в лесу крокодилом. Между тем животное продолжало ползти. Было раннее утро, солнце светило мне в правое плечо, крокодил полз на север. На пути ему то и дело попадались кучи хвороста, но каждый раз, обогнув кучу, хищник упрямо продолжал ползти в том же направлении. Двигаясь, он скрёб когтями землю и, отбрасывая в сторону листья, оставлял за собой тёмный след. Я наклонился и потрогал в этом месте землю рукой – она была влажная. Так вот как попал этот обитатель тёплых вод в лес! Ну, конечно! Вышедшая во время этого похожего на потоп дождя река занесла его сюда. Вода ушла, и теперь невольный пленник стремится во что бы то ни стало вернуться домой. Мало того, я вспомнил дорожную карту, которую рассматривал во время ливня в машине. Прямо на север отсюда была ближайшая река – река Годавари. Вот куда упрямо идёт невольный странник!

Устав ползти, крокодил остановился и, запрокинув голову на спину, недобро посмотрел на меня. Он решал – не вздумаю ли я помешать ему? Помешать вернуться в реку, где прошла его благополучная, кроме этих несчастливых муссонных дней, жизнь.

– Мам, давай в кашку сыграем!
– Как это?
– А ты завернешь меня в шубу и скажешь: «Хороша кашка! Пусть в тепле дойдёт ещё немножко». А я буду в тепле нежиться и доходить.

Ослик

Жил-был Ослик. Он был старый Ослик, и уши у него были длинные-длинные. Ослик одно ухо очень любил. Ведь у него было много дней рождений за жизнь, и его тянули за ухо, и поздравляли. Вот так и вытянули одно ухо.

А второе ухо он не любил. Когда его звали куда-нибудь, а он не хотел идти и упрямился, его тянули за второе ухо. Вот так и вытянули второе ухо, которое он не любил.

Однажды

Однажды на краю чёрного неба сидел взрослый Бог и красил свой велосипед в синий и белый цвета. Тут подбежал к нему его любимый пёс Шарик и нечаянно опрокинул банку с синей краской. Она разлилась, и небо стало синим-синим.

Ух, как рассердился Бог, как топнул ногой! Банка с белой краской подскочила на месте и разбрызгалась. Теперь по голубому небу плывут белые облачка, и это так красиво! Ведь краска была Божеская.