Утро — весёлый маляр,
Он просыпается рано.
С красным ведёрком зари,
С белым ведёрком тумана
Бодро идёт по росе,
В красках штаны и рубаха,
Кисти несёт на плече,
Свищет, как ранняя птаха.
День — расторопный кузнец
В синей небесной спецовке,
Он в наковальню стучит,
Тащит клещами подковки,
Бьёт, раскаляет и мнёт,
Точит, грохочет, швыряет…
Грузной походкой идёт,
Пот рукавом утирает.
Вечер проносится вскачь —
Всадник с таинственной вестью.
Стелется сумрачный плащ
По городам и предместьям;
Реет, струится, летит,
Блещет изнанкой багровой,
И замирают вдали
Эхом звенящим подковы.
И, рассыпая кругом
Звёздного жемчуга горсти,
Тихою поступью в дом
Входит прекрасная гостья.
Над изумлённой Землёй
В лунном сиянии ясном
Ночь-королева идёт
В чёрном уборе атласном.
Эта бабушка — прямо молчун. Алёна ей:
— Доброе утро, бабушка!
А она:
— Угу. Спи ещё.
А сама печку топит, обед варит, песенку поёт:
Ах, Шура-Шура-Шура,
Разудала голова
Да седая борода!
И ухватом горшок как ухватит — да в печь его! Один посадит — к другому подбирается:
Ах, Шура-Шура-Шура!..
Получается, будто это печной горшок зовут Шура. Алёна смотрит, смеётся тихонечко.
Но ей хочется, чтоб бабушка с ней поговорила.
— Бабушка! А ты уже корову в стадо прогнала?
— А как же!
И опять — молчок. Насыпала крупы в фартук, раскрошила засохший хлеб — и во двор:
— Цып-цып-цып!
Цыплята у бабушки уже большие, длинноногие, бегут, толкаются. Ошалелые какие-то. У Алёнкиной мамы цыпляточки ещё маленькие, жёлтенькие, а куры — рябенькие.
— Бабушка, ты мне обещала сказку сказать.
— Скажу. Вот только все дела переделаю.
Взяла старые варежки, ножик, пошла за огород. Там молодую крапиву срезает. Алёна — опять за ней:
— Баушка, это для поросёночка?
— Для него.
— Баушка!
— Ну, чего тебе?
Алёна уж прямо не знает, про что ещё спросить.
— Баушк, ты в лото играть умеешь?
— О господи!
— Нет? А в карты?
— Ты пойди с Таней соседской поиграй, — вздыхает бабушка. — Смотри, девочка какая хорошая. И за мной тогда ходить не будешь.
Будто Алёна ходит. Она и не ходит совсем. Просто ей делать нечего. А на Таню Алёна уже третий день смотрит. Эта девочка Таня всё время дразнится. Алёна ей ничего не говорит, а Таня выйдет на своё крыльцо и кончик косы к верхней губе приставит. Будто у неё такие усы. И Алёну пугает.
И вот, пока крапиву рвали, она, эта Таня, тоже на свой огород пришла. Ходит там, за плетнём, большую морковку вырвала, говорит:
— Здравствуй, бабушкин хвостик!
Алёна покраснела, обиделась. Глянула из-за плеча. А девочка Таня морковину над головой подняла и с ней разговаривает. Не с Алёнкой, а с ней:
— Как живёшь? Ты вкусная? Тебя так съесть или в суп положить?
Нарочно так говорит, назло. Она побольше Алёны, эта девочка Таня, и дразнится.
Но вот, видно, бабушка устала. Разогнулась, сняла с головы платок, лицо вытерла.
— Ну что, внучка, пойдём в избе приберёмся?
— Приберёмся! — обрадовалась Алёна. Наконец-то дело нашлось.
В избе бабушка дала ей веник:
— Мести-то, подметать умеешь?
— А как же!
И пока бабушка рубила крапиву, доставала горшок из печи, поросёнку еду готовила, Алёна — раз-раз! — всю избу чистенько вымела. Потом тряпку нашла, со стола крошки собрала в горсточку.
— Ну ты и хозяйка! — удивилась бабушка. — А я думала, ты маленькая, не умеешь.
— А то. Я дома и картошку почищу, и луку с грядки принесу, я, баушк, всё могу. Потому что маме некогда. А тебе, баушк, есть когда?
— Дак ведь я привыкла. Всё одна да одна.
— Ты, баушк, потому и молчун?
— А?
— Ты, говорю, потому и молчун, что одна?
— Разве я молчун? — Бабушка обняла Алёну, засмеялась. — Ну-ка, пошли кашу-то есть.
— Баушк, — спросила Алёна, — а папка за мной скоро приедет?
— Наскучило у меня?
— Да нет, я так.
— У тебя, Алёнушка, скоро братик будет либо сестра. Вот хлопот тебе тогда!
— Ну и пусть. Это мне заместо куклёнка будет.
Алёнка доедает пшённую кашу с жёлтой корочкой — вкусная каша у бабушки! — и выходит на крыльцо. Деревня маленькая, всего-то несколько домов. И называют её чудно — Цапельки. Почему такое — Цапельки? Какие Цапельки? А за огородами сразу лес.
Только Алёна ещё не ходила туда. Одна ёлочка к самой их грядке выбежала. А другие, тоже молоденькие, подальше остановились. Боятся.
— Ну что, пойдём коровку-то подоим? — спрашивает бабушка.
— Пойдём. А почему ты меня раньше с собой не брала?
— Боялась — притомишься.
— Ты, баушк, думала, я маленькая?
— Ну да.
Они проходят мимо огорода в лес и через лес тропинкой. Алёна идёт-идёт и вдруг видит: гриб сидит. Гриб пригожий — шапка красная, прямо с блюдце величиной. К шапке бурый листок прилепился.
— Гляди, баушк! — и вытащила гриб из земли. Ножка тоже хорошая, крепкая.
— Глазки-то молоденькие! — удивляется бабушка. — Ну и гриб!
— А вон ещё такой-то!.. И ещё!..
— Это грибы хорошие,— говорит бабушка. — Красики их называют. Шапочки у них красные. Или ещё — подосиновые: под осинками растут. Куда класть-то будем?
А класть и правда некуда.
— Положи-ка их под ёлочку, — советует бабушка. — Вот видишь, аккурат с тебя ростом ёлочка. Пушистая, приметная. Положи, никто не возьмёт. Тут все люди свои.
— Как — свои?
—А вот так. Одной фамилии.
— Какой?
— Цаплины.
— А я?
— И ты.
Вот оно что. Алёна и не знала.
— А почему? Баушк, почему?
— Кто из этой деревни вышел, все такое звание имеют. А почему, после расскажу.
Корова у бабушки белая в чёрных пятнах. И уж такая-то некрасивая! Морда широкая, рог поломан, и как раз над глазом чёрное пятно.
У Алёниной мамы корова рыженькая, аккуратная. Идёт — как плывёт. А эта всё с прискоком да глазом косит.
— Баушк, а коровы здесь тоже Цаплины?
— Полно болтать-то!
Бабушка свою корову любит. Когда доит, разговаривает с ней ласково.
— Красавица ты моя, — говорит, — животинушка моя! Худобушка ненасытная… Стой! Куда, бестолковая?!
А худобушка только и знает ногой слепней отгонять. Алёна глядит: все хвостом отгоняют, а она — ногой.
— Стой, стой смирно! — просит бабушка. — Я те песенку спою. — И поёт ей песенку то-оненькую:
Уж ты белая красавица подружка,
Сыры боры, сыры боры как завидишь,
Ты подай с высоты голосочек!
А корова ухо лодочкой наставила — слушает. А голосочка не подаёт. Чудная корова.
— Хотели вот в колхоз, в вашу деревню, коровок своих определить, — говорит бабушка. — А колхоз чтоб нам молока присылал. Папка бы твой и возил на грузовике.
— Ну и отдай! — охотно советует Алёна.
— Да, «отдай»! — качает головой бабушка. — Легко ли с родной-то душой расстаться?
«М-м-м…» — говорит родная душа и ногой — брык! Хорошо, что бабушка уже ведёрко отняла, а то бы всё молоко на земле было.
— Баушк, у тебя вся скотина какая-то разбойная. Что куры, что корова.
— Ты ещё моего поросёночка не видела! — гордо отвечает бабушка. — Такой озорник!
— Баушк, а он тоже родная душа?
— Идём-ка, идём…
Обратно идут через лес. Алёна держит ручку ведра.
— Баушк, а что такое «сырыборы»?
— Ну, бор — значит лес. Сырой. Вроде как наш, с болотцами.
— Хм! Сырыборы, — смеётся Алёна.
А вот и ёлочка приметная и под ней грибы. Правда, никто не взял.
Алёна кладёт их в подол.
— Баушк, ну расскажи сказку.
— Про что ж тебе рассказать?
— Про Цаплиных.
— Это, внучка, не сказка. Так про нашу деревню старые люди говорят. Я ещё такая, как ты, была, слышала…
— В одной деревне — ну, в вашей, к примеру, в Марьине, — жили два брата. Один старший, другой младший. Младший песни играл хорошо, сказки знал. А Старший всё больше по хозяйству. И купить-продать умел. Торговая душа.
Вот раз и говорит он Младшему:
«Поедем, Младший, на ярмарку, твоего коня продадим, всё равно ты с хозяйством не совладаешь. А деньги разделим поровну. Да ещё я тебя год кормить буду».
Ну, тот согласился.
Вот едут они дорожкой через лес.
— Этой? — спросила Алёна.
— Может, и этой. Да ты не переспрашивай! Сказка от переспроса портится. Ну вот, ладно. Младший впереди едет и слышит, будто конь ему говорит: «Не продавай меня, хозяин, в чужие, злые руки. Я тебе за то службу сослужу, чудо покажу».
«А какое чудо?»
«А вот такое. Сверни-ка с тропы».
Ну, тот и свернул. Глянул — кругом лес да болота. А на болоте, ну прямо среди топи, — сад. И вот ещё диво: ходит по этому саду белая-белая цапля. То яблочко клюнет, то вишенку.
Сказать кому про такое чудо — не поверит никто.
Младший осадил коня, говорит:
«Так бы и глядел, и глядел — никуда бы дальше не ехал».
А Старший отвечает:
«А я бы этот сад купцам продал. Большие бы деньги взял. Давай заборчиком огородим, что это, мол, наше. Пошли-ка поближе».
Увидела их Белая Цапля, закричала горько, будто заплакала. Да вдруг лапами — раз-раз! — и скатала весь сад в скаточку. Ну словно половичок.
Подбежал тут Старший, схватил птицу, а она крыльями забила — полетела над болотом. Он только и сумел, что за край скатки ухватиться. И оторвал кусок. Посыпались на землю яблоки, груши да смородина с вишенью… Вот и стали с тех пор в нашем лесу эти деревья и кусты расти.
Заспорили братья:
«Ты зачем хватать-то стал?»
«Молчи уж, разиня! Я вот хоть кусочек урвал. И ты бы мог».
«А мне и не надо», — говорит Младший.
Вернулись они домой.
Старший подбежал к крыльцу, раскатал скатку, глядь — а это самый что ни на есть простой половичок! Ну, какие у нас бабы по деревням из лоскутов плетут.
Рассердился Старший, продал половичок какому-то заезжему купцу.
А Младший совсем покой потерял. Будто ему чего не хватает. Стал ездить, ездить к тому болоту, Белую Цаплю ждать. Долго она не прилетала. А как-то ночью (заночевал он там у костра) она и подлетела.
«Не цапля я, — говорит, — а заколдованная девица. Ну, вроде царевна, как в старину называли. И велел мне злой колдун сад караулить. «Укараулишь, говорит, да найдётся добрый человек, что возле сада дом поставит и тебя, Белую Цаплю, в дом возьмёт, вот тогда и чары спадут, опять девицей станешь». А я, видишь, не укараулила. Урвал твой брат уголок».
«Найду я тот лоскут, — пообещал Младший, — найду и тебе принесу».
«А доброго человека где взять?» — спросила Цапля.
«Да вот хоть и я не злой. Или, может, не подойду?»
Ну, дальше.
Пошёл Младший за Цаплиным счастьем по свету.
— И нашёл, бабушка?
— Да где ж найдёшь? В каждом доме половики лежат. Так и вернулся ни с чем.
— А как же?
— А вот так. Да ты не переспрашивай, сама скажу. Поставил Младший себе дом возле тех груш да вишенья, что из Цаплиной скаточки просыпались.
— А цапля, бабушка? Расколдовалась?
— Куда уж! Ведь сад-то не уберегла. Правда, доброго человека нашла. За то и подарил ей колдун одну недельку в году, чтобы и ей в эти короткие денёчки в образе человеческом походить. А так птица и птица.
Старые люди говорят, стали с тех пор встречать у нас на болотах Белую Цаплю. Кто ни пойдёт, тот и увидит. Только и разговору: «Цапли, цапли…»
Вот и прозвали деревню нашу, которая неподалёку от самого первого дома, от дома Младшего, выросла, — Цапельки. Ну, а жители её, ясное дело, — Цаплины. Вот и весь сказ.
— Баушк, — засмеялась Алёна, — а ты совсем и не молчун! Я тебе, баушк, всё-всё помогать буду.
- Я, конечно,
Пресмыкаюсь,
Но нисколько
В том
Не каюсь!
Ибо тот,
Кто пресмыкается,
Никогда
Не спотыкается!
— Что ж ты, ёж, такой колючий?
— Это я на всякий случай:
Знаешь, кто мои соседи?
Лисы, волки и медведи!
Мудрейшая птица на свете
Сова.
Всё слышит,
Но очень скупа на слова.
Чем больше услышит —
Тем меньше болтает.
Ах, этого многим из нас
Не хватает!
Перевод Елены Литпатовой
Один бегемот – он мечтателем был! -
Картонные крылья на рынке купил,
И в горы полез, где лежали снега!
Под ним – океан,
Над ним – облака!
Он топал по тропам,
Тяжёлый, как слон –
Трам-тири-топ!
И крыльями хлопал
Картонными он –
ХЛОП!
Счастливый конец: Несчастливый конец: Трусливый конец:
Он крылья пришил Он крылья расправил, Он вниз посмотрел –
И вершину нашёл - Как стрекоза - Под ним океан...
Трам-тири-ра! Трам-тири-ах! Трам-тири-ой!
И в небо ВЗЛЕТЕЛ, И...прыгнул с утёса, Он крылья сложил
Как горный орёл - Зажмурив глаза - И засунул в карман –
УРРА!!! ТРРАХ!!! И молча
вернулся
домой.
Солнце светит
В узкие щели,
Летучий мышонок
Проснулся в пещере.
Глаза приоткрыл
И хнычет:
«Бабусь!
Включи темноту –
Я света боюсь!»
Стоит в одной квартире заколдованный телевизор.
Мальчик Ваня постоянно в нём пропадает. Сядет смотреть – раз, и его уже нет в комнате, зато он есть в телевизоре, на экране (это явление по-научному, называется телепортация). Мать с отцом уже привыкли, в милицию не звонят, мастера по ремонту не вызывают, сами знают, как сына вернуть: нужно выключить телевизор. (Их самих в телевизор не затягивает, наверное, потому что они большие и просто не влезут).
Ваня смотрит всё подряд, поэтому пропасть может на любом канале. И в любой передаче. Чаще всего Ваня попадает в американские фильмы про бандитов или про мафию. Он сразу становится свидетелем грязных дел и ужасных преступлений. А мафия, как известно, не любит свидетелей! За ним начинают охотиться. Нанимают специалиста, настоящего профессионала. А родители Вани сидят перед телевизором и переживают за сына. Ваня умеет прятаться. То переоденется девчонкой, то загримируется под Микки Мауса. Но профессионал есть профессионал – в конце концов, специалист находит Ваню и прицеливается в него из пистолета. Мать охает и тянется к пульту, чтобы выключить телевизор, но отец против.
– Подожди! – говорит он, – дай ему шанс!
– Но этот злодей сейчас выстрелит!
– Не выстрелит! Ванька им живой нужен! Чтобы выяснить, много ли он знает.
Отец прав: Ваню хватают и бросают в подвал. А в подвале уже сидит Арнольд Шварценеггер или Брюс Уиллис, или Чак Норрис – в общем, хороший человек.
– Эх, Ваня! – говорит Арнольд, или Брюс, или Чак. – Мне бы только наручники снять, я бы их всех раскидал да по стенкам размазал.
Ваня лезет в карман штанов и достает гнутый гвоздик.
– Ой, я так волнуюсь, так волнуюсь! – говорит мать отцу.
– Не волнуйся, Ванька парень ловкий!
И действительно, Ваня ловко поворачивает гвоздик в замке наручников, и они слетают с могучих рук Арнольда, или Брюса, или Чака.
Чак, или Брюс, или Арнольд показывает Ване приёмчик каратэ, или айкидо, или бокса.
– А ты хотела выключить телевизор! – возмущается отец. – Знаешь, сколько стоят такие уроки? Долларов пятьсот, не меньше!
В подвал заходят бандиты.
Брюс, или Чак, или Арнольд начинает раскидывать их и размазывать по стенкам. А в это время главный злодей с большим ножиком приближается к Ване.
Мать в ужасе хватается за голову, отец (тоже не железный), хватает пульт и кладёт палец на кнопку «ВЫКЛ».
– Нажима-а-а-а-ай!!! – кричит мать.
И отец нажимает. Экран гаснет, и Ваня появляется перед родителями. Он страшно огорчен.
– На самом интересном месте!
– Тебе интересно, а у матери предынфарктное состояние! – говорит мать.
– Я должен был ему помочь!
– Ничего, он и без тебя справится! – отец снова включает телевизор.
На экране главный злодей. Он долго-долго падает с девяносто девятого этажа…
– Что я говорил? В американском кино всегда всё кончается хорошо!
В детстве я был огнепоклонником.
На базаре, в том городе, где мы жили, был точильный ряд. Там стояло человек двадцать оборванцев у своих станков, похожих на прялку. По временам весь цех точильщиков, словно по команде, снимался с места и разбредался по городу. Тогда на улицах звучал, повторяясь в басах и тенорах, напев, действовавший на меня, как труба на боевого коня:
— Точить ножи-ножницы, бритвы править!
Кухарка Саша выносила точильщику свои ножи, швея выбегала с ножницами, а он разбивал свой нехитрый лагерь у ворот.
Нож отливал холодным, выступавшим всё ярче голубоватым серебром, колесо с тонким приводным ремешком быстро-быстро кружилось. Кружился и волшебный камень карборунд. Точильщик прижимал к нему нож, и начинал идти золотой дождь, дивный золотой дождь, под который я подставлял руку. Искры покалывали её, ничуть не обжигая.
Смотреть на точильный огонь я мог часами. Тогда ничто на земле не отвлекло бы меня от моего молитвенного созерцания.
Меня спрашивали:
— Кем ты хочешь быть?
Мама торопилась ответить за меня:
— Он хочет быть художником.
Это была неправда. Не обращая внимания на улыбки гостей, от которых мама краснела, я говорил:
— Я не хочу быть художником.
Я боялся стать похожим на Фастовского. Фастовский был худой, рыжий; он любил жареных голубей и потому стрелял из монтекристо даже в ворон, рисовал какие-то грибы, булки в корзинах да битую птицу.
— Я буду точильщиком!
Когда кто-нибудь дарил мне деньги, я просил кухарку Сашу зазвать точильщика со станком к нам во двор. За мой счет точились и ножи из кухни, и ножницы швеи, и правилась бритва дворника Федосея.
Было утро. Мы только что позавтракали. Отец взял палку и ушёл из дому. В саду было скучно, несмотря на то, что в нём, несомненно, таились клады — где-нибудь под жасмином или серебристым тополем.
Я ходил по дорожкам и пел:
— Точить ножи-ножницы, бритвы править!
Вдруг меня озарила сладостная и преступная мысль: одному пойти на базар и посмотреть на точильщиков.
И я осуществил этот замысел. Я перелез через забор и по соседскому двору, чтобы меня не изловили у наших ворот, вышел на Ингульскую улицу. Меня не привлекали ни мороженое на углу, ни похороны, ни мальчишки, запускавшие змея. Я, как сомнамбула, как одержимый, шёл к базару. Вот бубличная Прохорова, вот колониальная лавка Ситникова, вот мост через Ингул, вот молочницы, а вот и они, колдуны и волшебники, мои носители тайн, склонённые над станками, оперёнными кисточками огня.
Мясники приносили им ножи, и эти неприятные орудия, имевшие дело с сырым мясом, казалось, забывали о нём и приникали к точилу. Сыпались искры, сыпались искры по меньшей мере с двадцати ножей сразу, с двадцати кружащихся точильных камней. Открыв рот, не видя ничего, кроме огня, я переходил от одного точильщика к другому. Раскалённое солнце катилось по небу, было жарко, но мне было не до жары. Я не задумывался над тем, что происходило со мной, я был слишком мал для этого, но я растворился в огне.
Солнце заходило, а я всё ещё был в точильном ряду. Наконец точильщики стали один за другим покидать базар. Остался последний из них. Он точил ножи из большой мясной лавки на углу базарной площади. Но и он сдал работу, вскинул свой станок на плечи, и я пошёл за ним, как когда-то дети в сказке пошли за крысоловом. Он шёл впереди, а я плёлся за ним. Мы перешли мост, свернули за угол, обогнули Греческую церковь и через проходной двор вошли туда, где я ещё никогда не был.
Точильщик обернулся ко мне:
— Ты чей?
Я молчал.
— Ты что за мной идешь?
Я молчал.
— Ты немой, что ли? — спросил точильщик. — Ты кто такой?
Мы подошли к выбеленной известью мазанке, вокруг которой росли мальвы, подсолнухи и табак. Из-за цветов вышла женщина в синем ситцевом платке. Верно, это была жена точильщика. Я понял, что и у точильщиков бывают жены.
— Увязался за мной, идёт от самого базара, а что ему надо — не говорит, — сказал точильщик жене.
Она долго рассматривала меня, потом спросила:
— Ты, может, есть хочешь?
Она вынесла мне кружку молока и большой кусок хлеба.
— Где ты живёшь? — спросила она.
Я знал свой адрес, но не сказал его, промолчал, притворился, что не знаю. Она сказала:
— Я отведу его в полицию, его, может быть, ищут.
У меня с собой было пять копеек и перочинный ножик, правда, острый, но всё-таки…
— Пожалуйста, — сказал я, — наточите мне ножик!
— Смотри: говорит! — сказал точильщик. — Ну, брат, нет, хватит, уж я с самого утра работаю, нет, баста!
— Тогда я пойду, — сказал я. — Я знаю, где живу. Я сам дойду. Спасибо.
Они стояли у порога и смотрели мне вслед. Он был на голову выше её. Рядом с ним стоял его точильный станок.
Я долго блуждал по улицам и уже при звездах вышел к нашим воротам. Меня встретил дворник Федосей. Он сказал:
— Иди, иди скорей, пошевеливайся, тебя чуть не с городовыми ищут.
С похолодевшим сердцем я вошёл в дом. Я боялся нотаций. Но мама схватила меня, как буран хватает песчинку, подняла, взглянула на меня заплаканными глазами, удостоверилась, что это и впрямь я, и снова заплакала.
— Тебя папа ищет по всем улицам, я в полицию дала знать, Саша и Катя ищут. Александрик ищет, я совсем пришла в отчаяние…
Меня отпаивали молоком и откармливали холодными котлетами, а потом задабривали вареньем, чтобы я не убежал в следующий раз.
— Теперь скажи, только правду, только одну правду, какова бы она ни была, — торжественно сказала мама. — Где ты был?
Вокруг меня стояли домашние, дворник Федосей и ненавистный мне художник Фастовский.
— Я был у точильщиков, — ответил я, уставившись Фастовскому в глаза, — и всегда буду бегать к точильщикам!
Мама смотрела на меня, удивлённо подняв брови.
— У каких точильщиков? Почему к точильщикам? — Она ничего не понимала. — О каких точильщиках ты говоришь?
— Я же тебе говорил, что буду точильщиком, когда вырасту.
— Я помню, — сказала мама, — но я не думала, что ты хочешь этого всерьёз.
— Я буду точильщиком, когда вырасту; пусть меня водят к ним, если хочешь, только не тащат скоро домой.
— Хорошо, — сказала мама. — Если ты так любишь точильщиков, что готов пренебречь моими страданиями, то тебя будут водить к ним. Только не убегай один. Обещаешь?
И я пообещал не убегать один, у меня вынудили это обещание.
А нож мясника, запачканный липкой кровью, очищается, начинает светлеть, из-под него сыплются искры, и кружится, кружится волшебный камень, и сыплются, сыплются искры, только успевай подставлять ладонь.
[16 июля 1945]
Дюймовочка, Снегурочка -
Изгваздана в снегу,
Бахрушинская дурочка,
В слезах домой бегу.
А дома - ноты стопкою
Да книжные тома,
А дома спросят: «Кто тебя?»
А я скажу: «Сама!»
«Вольно ж тебе с хулиганьём!» -
В сердцах воскликнет мать,
Но дед покажет мне приём,
И я пойду опять...
А у татарки-дворничихи
Трое татарчат,
Они с утра в окне торчат
И гадости кричат.
А Санька, белокурый бог,
Заедет мне под дых!
А что приём, когда врасплох?
И мне никак не сделать вдох,
Не добежать до них...
Но крыша возле чердака
Звенит, как зыбкий наст,
Но чья-то грязная рука
Скатиться мне не даст,
И я вдохну все звуки дня,
Весь двор - со всех сторон -
И никогда уж из меня
Не выдохнется он!
Ходит по городу рыжий стекольщик. Висит у него на спине
сказочный ящик на толстом лохматом ремне.
И по утрам с незапамятных пор
небо верхом на стекольщике шумно въезжает во двор.
Ящик стекольщика – планки, дощечки, бороздки,
этот магнит, на который бегут из подъездов подростки, –
вот он стоит посредине двора, а стекольщик слоняется рядом,
шаря по окнам внимательным взглядом.
Стёкла сверкали под солнцем, – и я вспоминаю:
«Стё-ё-ёкла вставля-я-яю!..» звучало как «Со-о-олнце вставля-я-яю!..»
Стёкла давили друг друга невидимым грузом.
Стёкла, как яблоки, в стружке – с хрустальным надкусом.
Самые тонкие – стёкла оконные – с блеском;
стёкла потолще; особое место – стеклянным обрезкам;
самое толстое – с гладким и радужным краем –
мы покупаем!
Это стекло со следами сырыми
туч, отражавшихся в нём, где сверкал в исчезающем дыме
маленький, сбоку, стремительный скол,
мама купила на письменный стол.
Сколько хлопот мне стекло это в детстве доставило!
Руку сгоняло с тетради, каракули правило,
то в небеса ускользало ковром-самолетом,
то распевало весенним дождём как по нотам…
Не оттого ль, точно ящик стекольщика, полон мой письменный ящик
звоном и гулом гортанных, губных и свистящих?
Не оттого ль наяву и во сне
небо, как рыжий стекольщик, ношу на спине?
Перевод Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номерах: 59, 60)
Принцесса так страстно полюбила озеро, что и часа не могла без него прожить. И вдруг, однажды ночью, когда она ныряла там вместе с принцем, её охватило ужасное подозрение: уж не мелеет ли озеро? Принц не мог понять, что произошло. Она вдруг поднялась на поверхность и, не говоря ни слова, изо всех сил поплыла к тому берегу, где дно было выше. Он плыл за нею и молил её объяснить, что случилось, – уж не заболела ли она? Но принцесса не обращала на него ни малейшего внимания, даже головы не повернула. Доплыв до берега, она самым внимательным образом осмотрела скалы. Впрочем, ей не удалось прийти к какому-либо выводу, ибо месяц был на ущербе, и видно было плохо. Она повернула и поплыла домой, так и не сказав принцу ни слова. Казалось, она вообще о нём забыла. В тревоге и сомнениях вернулся он в своё убежище.
На следующий день принцесса по многим приметам поняла, что страхи её – увы! – не напрасны. Она заметила, что земля на берегу высохла, а трава и лишайники на утёсах пожухли. Она распорядилась отметить уровень воды на прибрежных утёсах и ежедневно проверяла отметки, следя за направлением ветра. И скоро ужасное подозрение подтвердилось: уровень воды в озере медленно падал.
Бедная принцесса чуть с ума не сошла (хоть и сходить-то ей, по правде говоря, было почти что не с чего). Она была вне себя от горя, видя, как медленно гибнет озеро, которое она любила больше всего на свете. Вот уже из прозрачной воды выступили верхушки подводных камней. Вскоре они уже совсем обсохли на солнце. Страшно было подумать, что и грязь вокруг них скоро засохнет, а дивные рыбки, когда-то плававшие меж ними, погибнут, уступив место мерзким тварям. А когда озеро исчезнет, солнце выжжет всё кругом, и настанет конец света. Принцесса уже не могла плавать – казалось, между ней и озером существует какая-то таинственная связь; озеро мелело, а принцесса всё больше и больше чахла. Говорили, что, когда озеро исчезнет, она и часу не проживёт.
И всё же она не плакала.
По всему королевству было объявлено, что тот, кому удастся выяснить, почему мелеет озеро, будет награжден по-царски. Че Пу-хон и Ку-ка-рек погрузились в опыты и философию, но всё было тщетно. Даже им не удалось докопаться до причины.
А дело в том, что виной всему была та самая колдунья, принцесса Уж-я-вас. Прослышав, что её племянница в воде чувствует себя лучше иных обитателей суши, она пришла в ярость и стала клясть себя за то, что этого не предусмотрела.
– Ну, ничего, я мигом всё исправлю! – воскликнула она. – Скорее король и все его подданные сгинут от жажды, скорее мозг у них закипит от жары, чем я отступлюсь от мести.
И она захохотала, да так кровожадно, что у её черного кота шерсть от страха стала дыбом.
Она подошла к старому сундуку, что стоял у неё в комнате, открыла его и вынула какое-то растение, похожее на веточку высушенных водорослей. Эту веточку она бросила в бадью с водой, всыпала туда какой-то порошок и помешала в воде рукой, бормоча при этом какие-то мерзкие заклинания. Потом, оставив бадью, вынула из сундука огромную связку из сотни ржавых ключей, загремевших в её дрожащих руках. Уселась и принялась один за другим их смазывать. Не успела она с этим покончить, как из бадьи, в которой медленно бурлила вода, показалась голова и шея огромного серого змея. Но ведьма даже не оглянулась. Змей рос и рос, лениво покачиваясь из стороны в сторону над бадьей, пока не дотянулся до старой колдуньи. Тут он положил ей голову на плечо и тихо засвистел ей – с-с-с! – прямо в ухо. Она дрогнула – но от радости; притянула к себе голову, легшую ей на плечо, и поцеловала. А потом вытянула его из бадьи и обмотала вокруг себя. Это была одна из тех отвратительных тварей, которых мало кто видывал, – Бледный змей мрака.
Взяв ключи, колдунья направилась в подвал и отперла дверь со словами:
– Ну уж, поплатишься за это!
Заперев за собой дверь, она спустилась по ступенькам в подвал, прошла его и отперла другую дверь, ведущую в тёмный и узкий проход. Заперев за собой и эту дверь, она спустилась ещё по одной лесенке. Если бы кто-то последовал за старой колдуньей, он бы услышал, как она отворяет одну за другой сто дверей и после каждой спускается вниз по ступенькам. Отворив последнюю, она оказалась в огромной пещере, свод которой подпирали природные колонны из камня. А поверх этого свода простиралось озеро. Тут ведьма раскрутила змея, обвившегося вокруг нее, и подняла его за хвост над головой. Мерзкая тварь вытянула шею, коснулась потолка и начала плавными кругами водить по нему головой, словно что-то ища. Меж тем и ведьма закружила по зале, раз за разом сужая круги и всё так же подняв змея кверху, так что его голова описывала на потолке те же круги, что и она на земле. Так они и кружили по пещере, пока змей вдруг не прянул и не припал к потолку.
– Так его, милый! – вскричала ведьма. – Выпей его до дна!
Она выпустила змея из рук, и тот, словно огромная пиявка, повис на потолке, сама же уселась на большой камень, а её черный кот, который, не отставая, кружил с нею по пещере, уселся рядом. Ведьма принялась за вязанье, бормоча какие-то угрозы. Змей висел, присосавшись к каменному своду; кот стоял рядом, выгнув спину и подняв хвост трубой, и смотрел на змея. Семь дней и семь ночей оставались они в этом положении. К концу седьмой ночи змей внезапно упал на пол, словно выбившись из сил, сжался, съежился – и превратился в сухую веточку водорослей.
Ведьма встала, подобрала веточку с пола, положила в карман и посмотрела на потолок. В том месте, где висел, присосавшись, змей, дрожала капелька воды, увидев её, ведьма повернулась и бросилась вон, а кот помчался за ней. Выскочив из подземного зала, она захлопнула за собой дверь, заперла её на ключ, пробормотала заклятие и кинулась к следующей двери, заперла её и заговорила и поспешила к следующей. Покончив со всеми дверьми – а их была целая сотня! – она, наконец, оказалась в своём подвале. Тут она повалилась на пол, чуть не теряя сознание от усталости, и со злорадной улыбкой прислушалась к шуму льющейся воды, который ясно доносился через все запертые двери.
Но этого ей было мало. Вкусив первую радость мести, она не могла больше ждать. Если не принять мер, озеро будет иссякать медленно. На следующую ночь, когда на небо взошел тонкий серп умирающей луны, она набрала в бутыль воды из бадьи, в которой вывела змея, и в сопровождении кота отправилась на озеро. До рассвета она обошла по берегу всё озеро и, бормоча заклинания, покапала водой из бутыли во все ручьи, впадавшие в него. Завершив круг, она произнесла заговор и швырнула пригоршню воды из бадьи в небо, целя в месяц. И все ручьи в королевстве перестали журчать и пениться и мало-помалу смолкли, как смолкает пульс умирающего. На следующий день уже не слышно было шума вод, низвергавшихся в озеро. Русла ручьёв пересохли, и по тенистым склонам гор не струились более серебристые струи воды.
Замолкли источники матери-Земли. Но и это было не всё – во всём королевстве страшно расплакались дети, только теперь плакали они без слёз.
С той самой ночи, когда принцесса внезапно покинула его, принцу так и не удавалось с ней поговорить. Раз или два он видел её днём на озере, но, судя по всему, ночью она уже больше там не появлялась. Напрасно сидел он над озером, напрасно пел песни своей русалке. Принцесса же, как и подобает русалке, сохла и чахла по мере того, как высыхало её озеро. Наконец и принц заметил, что уровень воды понижается, и сам встревожился и смутился духом. Он терялся в догадках. Оттого ли гибнет озеро, что принцесса его покинула? Или она не приходит оттого, что озеро сохнет? И принц решил дознаться, в чём тут дело.
Переодевшись, он отправился во дворец и попросил свидания у лорда-канцлера. Тот принял его тут же и, будучи человеком не лишенным проницательности, понял, что за просьбой принца что-то кроется. «Кто знает, – подумал лорд-канцлер, – откуда придёт избавление от нынешних бед?» И потому он согласился назначить принца чистильщиком принцессиной обуви. Принц, разумеется, схитрил, попросив себе такое хорошее местечко: ведь он прекрасно знал, что у этой принцессы туфельки почти не пачкаются, не то что у других!
Вскоре принц узнал обо всем, что происходит с принцессой. Он чуть не помешался; целыми днями бродил он вокруг озера и нырял – там, где было достаточно воды, чтобы нырнуть; и целыми днями начищал до блеска туфельки, которые ей были совсем не нужны.
Принцесса не выходила из своей комнаты, занавеси были плотно задернуты, чтобы скрыть от неё вид гибнущего озера. Но забыть о нём она не могла. Оно неотступно стояло у неё перед глазами, словно это её душа чахла, выжженная дотла, так что ей оставалось лишь сойти с ума и умереть. Изо дня в день она размышляла о постигшем её несчастии и всех его последствиях, пока не почувствовала, что теряет рассудок. Что же до принца, то она о нём и не вспоминала. Как ни веселилась она с ним в воде, вне озера он был ей безразличен. Впрочем, она и о родителях, казалось, забыла.
А озеро все мелело. Вот уже появились маленькие илистые островки, тусклые среди сверкающей водной глади. Понемногу они расширялись, росли, там и сям в грязи меж камней бились рыбы и извивались угри. По этим островкам бродил народ, подбирал рыб и глядел, нет ли здесь чего, упавшего в свое время с королевских лодок.
Наконец от озера почти ничего не осталось – только в самых глубоких заводях темнела на дне вода.
Однажды ватага подростков добрела до заводи в самом центре озера. Это была каменистая чаша значительной глубины. Заглянув в нее, они увидали, что на дне что-то сверкнуло на солнце желтым огнём. Какой-то малыш нырнул на дно и вытащил оттуда золотую пластину, покрытую письменами. Они отнесли её королю.
На одной стороне пластины стояли слова:
«От смерти только смерть спасёт.
Кто любит – жертву принесёт,
Когда любовь, как смерть, сильна,
То побеждает смерть она».
Что значили эти слова, король и его придворные разгадать не могли. Правда, надпись на другой стороне пластины была немного яснее. Вот что там было написано:
«Если озеро исчезнет, следует найти отверстие, через которое ушла вода. Однако заделывать его обычным способом бесполезно. Это можно сделать только одним путем. Закрыть отверстие может лишь живое тело человека. Он должен добровольно принести себя в жертву; он умрет, когда озеро наполнится. Если же никто не согласится сам пожертвовать собой, ничто не поможет. Народ, у которого не найдется ни одного героя, заслуживает гибели».
Находка эта не порадовала короля; он готов был пожертвовать любым из своих подданных, да только не надеялся, что кто-нибудь согласится на жертву. Однако нельзя было терять ни минуты – принцесса слегла; без движения лежала она в постели, и спасти её могла лишь вода озера, которой уже почти не осталось. И потому король велел объявить по всему королевству, что написано на чудесной золотой пластине.
Однако никто не вызвался спасти озеро и принцессу.
Тем временем принц отлучился на несколько дней – он отправился за советом к отшельнику, жившему в лесной чаще, которого повстречал на пути к озеру Прелестное. О предсказании он узнал, только когда вернулся.
Узнав же во всех подробностях о происшедшем, принц сел и задумался. «Если я этого не сделаю, – думал принц, – принцесса погибнет. А к чему мне жизнь без неё? Значит, я ничего не теряю, если соглашусь. Меня она скоро забудет, и жизнь для неё будет мила, как прежде, а счастья и красоты на земле только прибавится. Конечно, я всего этого не увижу (тут бедный принц вздохнул). Как дивно будет озеро при лунном свете – и принцесса, прекрасная, как морская богиня, будет плавать и резвиться в его водах!.. Да, но тонуть понемногу, пядь за пядью – мало приятного. Подумать только, ведь я такой длинный!» (Тут он попытался рассмеяться, но безуспешно.) «Впрочем, чем дольше это продлится, тем лучше, – продолжал он. – А вдруг, пока я буду тонуть, принцесса ко мне подойдёт? Взгляну на неё ещё разок, а может, и поцелую на прощанье. Что мне тогда смерть? Мне будет не до неё. Я её и не почувствую. А озеро снова наполнится и будет таким прекрасным! Что же, я готов».
Он поцеловал принцессин башмачок, положил его и поспешил к королю. По дороге он решил никак не проявлять свои чувства – это было бы так неуместно! – а держаться легко и небрежно. Вот почему он постучался прямо в дверь королевского кабинета – беспокоить короля в его кабинете почиталось чуть не преступлением.
Услышав стук, король в бешенстве вскочил и распахнул дверь. При виде чистильщика обуви он выхватил шпагу. Мне грустно признаться, но так он всегда и поступал, когда ему казалось, что кто-то покушается на его королевское достоинство. Но принц не испугался.
– Если позволите. Ваше Величество, перед вами ваш виночерпий, – заявил он.
– Виночерпий? – вскричал король. – Вранье! Что ты болтаешь, негодяй?
– Я говорю, что готов закупорить вашу бутыль.
– Ты что, с ума сошел? – завопил король, подымая остриё шпаги.
– Я готов служить пробкой – затычкой или чем там ещё – в вашем дырявом озере, государь, – отвечал принц.
Король пришел в такую ярость, что не мог выговорить ни слова. Пока он приходил в себя, он успел сообразить, что не стоит убивать единственного человека, выразившего готовность прийти на помощь в теперешнем бедственном положении. Тем более что он всё равно вскорости умрёт – уж это так же точно, как если бы король сразил его собственной рукой.
– А-а, – проговорил он, наконец, с трудом вкладывая шпагу в ножны (она была такая длинная). – Что ж, ты меня очень обяжешь, юный глупец. Бокал вина?
– Нет, благодарю, – отвечал принц.
– Хочешь перед этим повидаться с родителями?
– Нет, благодарю.
– Тогда сейчас же идем искать, где оно там вытекает, – сказал король и хотел уже было позвать придворных.
– Одну минуту, Ваше Величество, – остановил его принц. – Я не сказал вам своё условие.
– Как! – вскричал король. – Ставить условие! И кому – мне? Да как ты смеешь?
– Как вам угодно, – спокойно заметил принц. – Желаю всего доброго Вашему Величеству.
– Ах ты, несчастный! Да я велю завязать тебя в мешок и заткнуть тобою дыру.
– Конечно, Ваше Величество, – отвечал принц с ещё большим почтением. Он опасался, как бы король в гневе не лишил его удовольствия умереть за принцессу. – Но что в этом толку? Вспомните, что в предсказании говорится: жертва должна быть принесена добровольно.
– Но ты же вызвался? – возразил король.
– Да, но при одном условии.
– Опять он об условии! – вскричал король, снова выхватывая шпагу. – Убирайся вон! Найдётся кто-нибудь другой, кто возьмёт на себя эту честь.
– Вашему Величеству известно, что найти человека, который захочет занять моё место, нелегко.
– Ну хорошо, говори своё условие, – прорычал король, понимая, что принц прав.
– Это такой пустяк, – отвечал принц, – но так как я умру не тотчас, а ждать всегда скучно, пусть ваша дочь, принцесса, отправится со мною, кормит меня из собственных ручек и время от времени смотрит на меня, чтобы утешить. Согласитесь, ведь мне будет нелегко. Как только вода дойдет мне до глаз, она вольна удалиться и забыть о своем чистильщике. Пусть будет счастлива!
Здесь голос у принца дрогнул, и он почувствовал, что, невзирая на свою решимость, он готов расчувствоваться.
– Что же ты мне сразу не сказал, какое у тебя условие? – воскликнул король. – Стоило волноваться из-за такого пустяка!
– Так вы согласны? – спросил принц.
– Конечно, согласен, – отвечал король.
– Прекрасно. Я готов.
– Тогда иди пообедай, а я скажу своим людям, чтобы они нашли, где уходит вода.
Король вызвал свою охрану и приказал офицерам тотчас сыскать, где вытекает вода из озера. Они разбили дно озера на квадраты и принялись искать; не прошло и часа, как отверстие было найдено. Это была небольшая треугольная пробоина в камне посреди той самой заводи, где была найдена золотая пластина. Вокруг камня ещё оставалась вода, она едва-едва сочилась в отверстие.
Ольга Святкова – новое имя в детской поэзии, и я рад представить её нашим читателям. Казалось бы, она сочиняет по уже традиционному рецепту: много стихов, написанных «как бы» от лица животных, цветов, предметов окружающего мира. Но в этих «как бы» нет никакой натужности – наоборот, они приобретают от этого неожиданную многоголосицу, которая не заглушает, а проясняет её собственный негромкий, но чистый голос.
Всё дело в интонации и в том ракурсе, который определяет взгляд поэтессы на мир. А взгляд неожиданный.
Вот два градусника – один под мышкой, другой за окном. О чём они могут разговаривать? Я сначала подумал так: разница между ними в том, что у одного ртутный столбик ползёт вверх, а у другого вниз. Так-то оно так, но Ольга придумала для них куда более внятную для читателя историю: тот, что в комнате, под мышкой болеющего героя, просится на улицу, в мороз, чтобы остудиться, – а тот, что мёрзнет за окном, наоборот, просится под крышу: «Пусть меня, как и братишку, сунет кто-нибудь под мышку!» Особенно трогательно выглядит этот «братишка» – читаешь стихи и понимаешь, что нашему герою уже не до болезни, улыбка играючи справляется с любыми микробами!
И так – во многих стихах Ольги Святковой. Она сталкивает, а на самом деле сопрягает противоположные слова, представления, обстоятельства, показывая и многообразие мира, и богатства нашего языка.
По-моему, получается красиво и интересно. А главное – поэтически.
Целый день лежу, болею,
Градусник под мышкой грею.
Словно чайник, он кипит
И отчаянно вопит:
- До того я разогрелся,
Как бы сам не разболелся!
Я пылаю, словно печь,
Вот бы мне в сугроб прилечь!..
А на уличной стене,
За узором на окне,
Грустно свесив красный нос,
Мерит градусник мороз.
Просится:
- Пустите в дом!
Замерзаю за окном.
Пусть меня, как и братишку,
Сунет кто-нибудь под мышку!
Говорит пустая Чашка:
- Как же мне без чая тяжко!
Я отчаянно скучаю –
Чаю! Чаю! Чаю! Чаю!
Моль в шкафу грызёт наряды:
- До чего мне люди рады!
Стоит мех на шубе слопать –
Все начнут в ладоши хлопать.
Пахнет мята пряником,
Ёлка – зимним праздником,
Море – белой ракушкой,
Плюшка – доброй бабушкой,
Мыло – чистой мордочкой,
Дождь – открытой форточкой,
Акварель – художником,
Сыроежка – ёжиком,
Самое-пресамое
Вкусно пахнет мамою!
Только чай с малиною –
Гриппом и ангиною.
Кенгуру в Австралии
Не скачут в детский сад,
А у мам на талии
В сумочках висят.
Улыбаясь до ушей,
Сумчатые мамы
Носят в сумках малышей,
Словно телеграммы!
Можно там в кроватку влезть,
Молока накушаться,
Да и угол в сумке есть,
Коль не будет слушаться!
Нашей Маше дали каши,
И никто не разберёт,
То ли Маша ела кашу,
То ли всё наоборот:
Половина каши – в Маше,
Половина Маши – в каше.
Нам весёлые гномы лесные
Колпачки подарили резные,
Чтобы мы, наклонив стебельки,
Пели с ветром в траве у реки.
Сияем мы голубизной
У ручейка в прохладной мгле,
Как нежный шарфик кружевной,
Забытый небом на земле.
Нас с детства все поучают: мой руки перед едой, учи таблицу умножения, не плюй в колодец и так далее. Ну, а когда речь заходит о языке, тут и вовсе сплошные ужасы: жи, ши пиши через и, проверяй ударения, заглядывай в словари, не путай окончания и ещё миллион правил. А мне вот кажется, что, наоборот, от такого чересчур уважительного отношения к словам наша речь становится слишком скучной и бесцветной. Поэтому иногда так хочется похулиганить, поиграть с языком, показать ему язык ?, что-нибудь нарочно перепутать. А уж за ним дело не станет – ведь творчество, особенно словесное, это всегда нарушение инструкций.
Вот и давай сегодня поиграем в смешалости, нарочно перепутывая слова, чтобы, например, вместо «бутерброд с колбасой» получалось колбасод с бутерброй, а вместо «сорок копеек» – корок сопеек.
Смысл понятен, а звучит гораздо смешнее и интереснее. И, главное, слова получаются какие-то вкусные, незатертые. Такие перепутаницы очень любят чуткие к слову писатели и поэты. Один из самых известных примеров ты, конечно, помнишь, – его придумал Самуил Маршак в знаменитом «рассеянном» стихотворении:
Глубокоуважаемый
Вагоноуважатый!
Вагоноуважаемый
Глубокоуважатый!
Во что бы то ни стало
Мне надо выходить –
Нельзя ли у трамвала
Вокзай остановить.
А популярный писатель Макс Фрай вспоминал однажды, что в детстве часто вот так вот перепутывал слова и, например, просил родителей «сосить свариску» (то есть сварить сосиску) или «калить нампот» (т.е. налить компот).
Да что там писатели! Не реже путают слова и создатели фильмов. Скажем, в любимом многими «новогоднем» фильме «Ирония судьбы или С легким паром!» один из его героев, придя с мороза, заплетающимся языком как бы случайно оговаривается: «Нашлись добрые люди – подогрели, обобрали, то есть подобрали, обогрели».
А вот в другом замечательном фильме, «Амели», маленькая девочка, старательно повторяя по памяти написанную на доске фразу «Несушки, в сущности, пустые существа», смешно ошибается: «Несушки, в сущности, сущие пущества».
Обрати внимание, все эти перепутаницы (кстати, их научное название – метатезы) устроены примерно одинаково – два слова просто обмениваются своими начальными частями. Скажем, берём слова «варёная сгущёнка», переставляем им «головы» и получаем «сгущёная варёнка».
Теперь ты и сам сможешь придумывать свои перепутаницы, и, кто знает, может быть, некоторые из них со временем станут народными. Я думаю, что именно дворовые ребята, такие же мальчишки и девчонки, как ты и твои друзья, придумали когда-то давно вот эту чудесную потешку:
Челодой моловек! Не камняйтесь бросами!
А то режиком заножу, будешь дрыжками ногать!
Но, наверное, самая древняя заплетушка из известных на русском языке именно вот эта, которой уже лет двести: «Императрина Екатерица заключила перетурие с мирками».
Некоторые симпатичные перепутаницы получаются случайно, от усталости, когда заплетык языкается, или в результате оговорки. Недавно я слышал историю про одного молодого актёра, который, придя в антракте в общую гримёрку (то есть гримёрную комнату), не нашёл на своем столе любимую жвачку, оставленную полчаса назад. «Здесь моя лежачка жевала!», жутким голосом закричал он, гневно озираясь вокруг. У похитителя, который с невинным видом стоял неподалеку, от изумления буквально отвисла челюсть, и злополучная жвачка вывалилась на пол, изобличая злодея.
Я тоже «отличился» и однажды, диктуя ученице домашнее задание, задумался о чем-то постороннем и вместо «запиши на дом», брякнул: Напиши задом!
Хорошо, что она ничего не заметила. Наверное, тоже о чём-то задумалась.
Такие счастливые оговорки в жизни человека случаются крайне редко. Но был, однако, такой чудак, которого можно смело назвать чемпионом по перепутаницам. Я имею в виду Вильяма Спунера, жившего в Англии лет сто назад преподавателя Оксфордского университета. Этот рассеянный профессор богословия часто путал слова, прославившись своими оговорками (с той поры их часто называют спунеризмами) на весь мир. Например, слушая печальную песню, он мог вместо «What a sad ballad!» (Какая грустная баллада!) задумчиво пробормотать «What a bad salad!» (Какой плохой салат!). А однажды, отчитывая студента-прогульщика, он вместо «You have wasted two terms!» (Вы пробездельничали два семестра!), возмущенно проскрипел «You have tasted two worms!» (Вы попробовали двух червяков!).
Однако после всей этой словесной неразберихи у меня самого уже пуквы бутаются. Пора и тебе помучиться. Попробуй-ка расплести эти перепутаницы и перевести их на нормальный русский язык: сардельная вкуська, в кузне травел сидечик, перепонные барабанки, кислая сернота, мыт и коши, голому повыть, сонная луната, лень Путина, так настрадал Предсказамус.
Кстати, хорошая игра получается. Один придумывает такие уборные заботы, тьфу ты, я хотел сказать – забавные обороты, а другой их разгадывает. А напоследок реши-ка эту хитрую задачку, герой которой разговаривает – куда там преподобному Спунеру! – с помощью одних только перепутаниц:
После того, как Соловей-разбойник упал с дуба, он слегка повредился в рассудке, отчего его речь стала несколько туманной. Поэтому, встретив очередного богатыря, проезжающего мимо, он поприветствовал его такой загадочной фразой:
– Фу-фу, душистым русом пахнет… Ну, держальник, богатырись! Пришел твой часовой послед! Сейчас от тебя местная мокрота останется!
Не шибко сообразительный богатырь не разобрался в смысле “приветствия” и на всякий случай угробил злодея молодецкой булавою. Правда, потом всю жизнь мучился, не ошибся ли он. Может быть, Соловей-разбойник и не имел в виду ничего дурного?
А ты как думаешь?
Ответ:
Нет, богатырь не ошибся. Соловей-разбойник хотел сказать:
– Фу-фу, русским духом пахнет… Ну, богатырь, держись! Пришел твой последний час! Сейчас от тебя мокрое место останется!
В ноябре деревню сковал мороз. Замёрзли пруды, и выпал снег. На деревьях кое-где трепетали на холоде не успевшие облететь сухие листья.
День выдался ясный. Катя вышла на крыльцо и зажмурилась: было больно смотреть на искрящийся снег и на яркое, но уже остывшее солнце.
Мимо по дороге пробежал с санками Серёжка Чистов.
– Аида на горку! – крикнул Серёжка. – Прокатиться дам!
– У меня и свои санки есть, – тихо ответила Катя и пошла в сени за лопатой, чтобы убрать снег с крыльца.
Убирая снег, Катя вспомнила, как прошлой зимой они с мамой ездили в лес за хворостом и встретили там охотника из соседней деревни. Охотник помог им набрать хвороста, а когда приехали домой, Катя залезла отогреваться на печку и сочинила стишок:
Раз мы с мамой в лес пошли,
Встретили мы деда,
До поляны добрели,
Началась беседа.
Дед охотник, он с ружьём…
В елях вьюга злится,
А у деда в бороде
Иней серебрится.
Дальше она не могла придумать, но мама сказала, что стихи очень хорошие, не хуже, чем настоящие. Потом Ката сочинила ещё два стихотворения про зиму, но те были плохие, и она их позабыла.
Послышался скрип саней. Катя посмотрела на дорогу. Колокольчик, самый старый конь в колхозе, еле тащил большущий воз берёзовых дров. Рядом, дёргая вожжами и стегая лошадь кнутом, шёл дядя Ефим. Каждую зиму он заготовлял дрова для клуба и школы и, чтобы делать поменьше ездок в лес, нагружал такие вот большие возы.
Почти у самого крыльца Колокольчик остановился. Ефим заругался, дёрнул несколько раз вожжами, но конь стоял как вкопанный. Тогда Ефим начал хлестать его кнутом ещё сильнее. Катя видела, как дрожала от ударов потная спина Колокольчика, как подогнулись от напряжения и усталости его передние ноги, и как с добрых мясистых губ лошади хлопьями падала на снег тёплая пена. Ей стало жалко Колокольчика. Соскочив с крыльца, она подбежала к саням и начала толкать их вперед, чтобы помочь стронуться с места.
– Пустое дело, – сказал Ефим.
Он взял с воза большую хворостину, замахнулся и ударил лошадь. Катя закрыла лицо руками. А когда Ефим замахнулся ещё раз, она закричала:
– Не смейте, дядя Ефим! Больно же ему! Вы что, фашист, что ли?
– Что?! – оторопел Ефим и выронил хворостину. – Ты что сказала, паршивка?! – Он шагнул к Кате и схватил её за руку. – Повтори мне, что ты сказала?
– Не смейте бить лошадь, – спокойно ответила Катя и смело посмотрела в злые Ефимовы глаза.
– Ну, подожди… – угрожающе пообещал оп, выпуская Катину руку. – Я на тебя управу найду. К матери тебя не поведу… В школу пожалуюсь – пусть разберутся: можно ли партизана, медаль имеющего, такими словами обзывать?
Он поднял с земли хворостину и, замахав ею над головой Колокольчика, закричал:
– Но! Но, пошел! Но!
Отдохнувший Колокольчик напрягся, рванул раз, другой, и сани, жалобно заскрипев полозьями, медленно тронулись дальше.
Оставшись одна, Катя долго стояла на дороге. Потом увидела оброненную Ефимом рукавицу, подняла её и медленно пошла к дому.
Разгрузив дрова у клуба, Ефим подошёл к лошади, ослабил чересседельник и закурил.
Цигарка согревала озябшую руку. Струйка синеватого махорочного дыма уплывала вверх, явственно выделяясь на фоне белого, пахнущего свежестью снега.
«Ишь ты, жалельщица нашлась», – крепко затягиваясь, сердито думал о Кате Ефим. Время было обеденное, и он решил ехать домой, чтобы похлебать горячих щей, напоить Колокольчика.
«Жалельщица выискалась, – вертелось у него в голове, когда он порожняком ехал по деревне, но большой злобы на Катю у него уже не было. – Животину пожалела… А того не разумеет, глупая, что человека обидела. Каким словом обозвала! Повезу вечером дрова в школу – пожалуюсь, – вновь распалялся он. – Самой директорше доложу, Наталье… как её… Ильиничне».
На повороте к мосту Колокольчик, поняв, что хозяин едет не в лес, а домой, заторопился и затрусил мелкой неспорой рысцой.
Он знал, что у Ефимовой избы, почти на самом краю деревни, стоит короб со свежим душистым клевером.
«И что тут худого, – думал Ефим, – если животину раз-другой вдарил для порядка». И он вспомнил своего деда, который, бывало, не давал спуску их норовистому гнедому коню, когда тот лодырничал и не хотел тащить плуг. И несмотря на это, и дед, и отец, и все в семье любили гнедого, считая его кормильцем.
«Да разве я враг Колокольчику, – вернувшись в настоящее, подумал Ефим. – Хоть он и старый конь, а работящий, справная животина… А насчёт хворостины, тут, может, того, перебрал малость». Ефима качнуло вперед, и сани становились. Не управляемый вожжами, Колокольчик сам подъехал к дому, к большому коробу с клевером, не успевшему ещё потерять запах лета и солнца.
– Ты что хмурая такая, дочка? – спросила мать, когда Катя вошла в избу. – Пошла бы на санках покаталась.
– Не хочется.
Катя положила подобранную рукавицу на край печки, разделась и, подойдя к окну, посмотрела на свежий, ещё не укатанный санный след, уходивший далеко, к самому лесу.
«Я тоже не права… – думала она. – Можно ли партизана, медаль имеющего, таким словом обзывать?» – всё ещё слышался ей басовитый, с хрипцой голос дяди Ефима. И она вспомнила, как однажды колхозный конюх, старик Бодров, рассказывал:
«Ефим-то Зуйков, он в войну с покойным дедом своим, царствие ему небесное, красноармейцев от немцев прятал. Шесть человек раненых в старом овине в подлазе укрывали. Ему тогда и пятнадцати годов не было, а он уже лекарствовал. Достал у кого-то книжку, где про разные перевязки да переломы написано, и по ней действовал… К овину-то, из-за осторожности, с силками подходил, будто птиц ловит, – рассказывал конюх, – а сам к раненым… Он и вправду, шельмец, ловко птиц ловил, – восхищался старик. – Поймает, бывало, синицу и сейчас её немцам. Они ему за это хлеб, а то и консервы давали… И бегать где хочешь разрешали. Гуляй, мол, лови птичек… А он опять к раненым».
Мимо окна по дороге, съежившись, пробежал Серёжка Чистов.
«Замерз, наверное…» – подумала Катя и, вспомнив про Ефимову рукавицу, спросила:
– Мам, а у нас большая иголка есть?
На горку Катя пришла под вечер. Низкое солнце отражалось в окнах домов ярким пламенеющим светом, казалось, будто хозяйки начистили до блеска самовары и выставили их на подоконники. Покрасоваться.
Ребят на горке было мало, остались самые непослушные – Пашка Сидоркин, Володька Калачов и рыжий Сёма, который катался не на санках, а на круглой ледянке, устроенной из старого сита. Он то и дело просил Володьку сделать «волчка». И Катя видела, как Володя, прежде чем толкнуть Сёму вниз, резко крутил его вместе с ледянкой.
– Ура! – кричал Сёма, вихрем слетая с горки. Володьку и Пашку турнули домой, и на горке остались Катя и Сёма.
– Хочешь на ледянке прокатиться? – предложил Сёма. – Иди садись. Держись только крепче… Вот так, – объяснил Сёма, придерживая ледянку, чтобы она не скатилась раньше.
Катя уселась, и он толкнул её с горки.
– Ну как, здорово? – спросил Сёма, когда сам на Катиных санках съехал вниз.
– Хорошо! – улыбнулась Катя. – Даже дух захватывает!
– Сам сделал ледянку! – похвастался Сема. – Ни у кого такой нет.
На горку они поднимались вместе. Солнце уже заходило за зубчатые верхушки тёмного леса. Дорога, на которую всё время поглядывала Катя, покрылась длинными лиловыми тенями.
– Я побегу, – вдруг сказала Катя, увидав, как от леса отделилась подвода. – Мне домой пора…
– Завтра опять приходи! – закричал ей вслед Сема. – Ещё прокатиться дам!
Прибежав домой. Катя взяла с печки рукавицу и, выйдя на крыльцо, стала ждать. А когда послышался скрип саней, и Катя увидела, как Колокольчик и дядя Ефим показались из сумерек, у неё застучало сердце.
– Тпру! – остановил у крыльца лошадь Ефим и как ни в чём не бывало осведомился: – Катька, ты мою рукавицу не находила?
– Нашла, дядя Ефим, – радостно ответила Катя и сбежала с крыльца. – Возьмите, вот она…
Ефим надел рукавицу, и заиндевевшие брови его поползли вверх от удивления:
– Никак, залатала?! – почти восторженно спросил он. – Ну и ну… Да ты и впрямь жалельщица. Молодчина!
Он легонько хлестнул Колокольчика вожжой, тот напрягся и с первого рывка стронул воз с места.
Куда вы, колёса,
Зачем вы, колёса,
Так быстро несётесь
С крутого откоса?
По кочкам, по кочкам,
По ямкам, по ямам
Спешите, летите,
Ой, папа! Ой, мама!
Я вас удержать
Не могу, не могу!
Глаза закрываю...
И вот я в стогу.
А рядом, а сбоку,
У самого носа
Лежат, отдыхают
Колёса,
Колёса.
Я мчусь.
Я — скорый поезд.
Пыхчу я —
Чух-чух-чух.
От скорости,
От скорости
Захватывает дух.
Остались где-то сзади
Кушетка и буфет.
Под поездом,
Под поездом
Дрожит, скрипит паркет.
Я мчусь на четвереньках
В туннеле под столом.
Я вдаль качу,
Вперёд лечу
И грохочу, как гром.
Я еду в край далёкий
(На кухню еду я).
Там станция,
Там станция
Конечная моя.
Я скорость замедляю.
Окончена игра.
Мне ужинать,
Мне ужинать,
Мне ужинать пора.
Две дамы - я и мама -
Решили прогуляться.
Двум дамам на прогулку
Так долго собираться!
Две дамы две прически
Себе соорудили.
Два самых лучших платья
Подгладить не забыли.
Две дамы наряжались,
Две дамы не спешили,
Две дамы два платочка
Духами надушили.
Две дамы взяли зонтик,
И сумочку, и шляпу,
Игрушечного мишку,
Всамделешного папу...
Мы с мамой взяли папу,
Ведь дамам непременно
Иметь необходимо
С собою джентльмена!
Вчера у нас были гости – дядя Юра, тётя Марина, Ксения Вячеславовна и ещё некоторые мамины сослуживцы.
Дядя Юра подарил мне губную гармошку, и я целый вечер на ней играла. В ванной, правда. Мама не разрешила мне играть на гармошке за столом, сказала, что я испорчу гостям аппетит. Но я что-то не заметила, чтобы можно было хоть чем-нибудь испортить им аппетит. Они уплетали наши пироги как миленькие, за ушами хрустело.
Сначала ели пирог с картошкой, который мы с мамой пекли часа три. Через несколько минут ни пирога, ни картошки на блюде не было…
Они ели, а я играла им на губной гармошке. Не понимаю, почему мама послала меня в ванную!
Мне так понравилось играть на губной гармошке, что я забыла про пироги, сидела в ванной и дула в гармошку, пока мама не пришла и не сказала, что от моего дутья у неё разламывается голова, а Ксении Вячеславовне сделалось плохо. Ещё бы, есть надо поменьше, так и помереть недолго!
– Пойдём к гостям, Люся,– сказала мама, – а то ты оглохнешь от своих трелей. Мне не нужны глухие дети! Вон у тебя уже круги под глазами!
Она схватила гармошку, сунула её в карман и поволокла меня к столу.
– Юрочка, смотри не подари ей в следующий раз барабан! – сказала мама.
И весь остальной вечер я пила вместе со всеми чай. А когда потом незаметно вытащила из маминого кармана гармошку, побежала в ванную включила воду и дунула в гармошку, она вдруг выскользнула у меня из рук и шлёпнулась прямо под струю горячей воды, и сколько я потом ни дула, из неё вылетали только хилые сиплые звуки. То ли промокла она, то ли засорилась у мамы в кармане, то ли мама нарочно её заколдовала.
В этот день я поздно легла спать.
Положила губную гармошку под подушку, закрыла глаза.
Вдруг гармошка оживёт до завтра? Ну конечно, оживёт! Наверно, она просто устала, или ей надоело играть, или она обиделась на маму… Ничего! Завтра утром я вытащу её из-под подушки, потру шерстяным одеялом для блеска, дуну в неё, и она ка-ак заиграет!
Спокойной ночи, Люсенька! Спи, завтра всё будет в порядке.
Я проснулась рано. Сразу влезла с головой под подушку и приложила гармошку к губам.
– Не бойся, гармошечка, мама ничего не услышит!
Но гармошка только тоненько засипела.
Что же делать? Может, смазать её чем-нибудь?
Я принесла из ванной мамин крем, густо смазала гармошку, но и это не помогло.
Тогда мне пришло в голову подушить её духами.
Я сняла с полки в ванной голубую коробочку, принесла её в комнату и попыталась открыть флакон.
Духи не открывались.
Я изо всех сил вцепилась в стеклянную крышечку, и вдруг крышечка выскочила, и половина флакона выплеснулась прямо на мою постель!
Господи, что я наделала! Подушка пахла оглушающе, духов во флаконе осталось на самом донышке! Надо скорей долить, чтобы мама не заметила!
Но как я пойду мимо маминой комнаты с пустым флаконом? Вдруг мама уже проснулась? Лучше долью-ка его здесь, водой из вазочки с мимозой. Мимоза давно засохла, вода ей больше не нужна.
Через минуту совершенно полный флакон стоял на своём месте в ванной, а я снова вернулась к гармошке. Я трясла её, уговаривала, шептала:
– Гармошечка, миленькая, починись, пожалуйста! Я буду играть на тебе с утра до ночи! А когда вырасту, стану знаменитой артисткой, буду с тобой по радио выступать! А на маму ты не обращай внимания! Мы с ней вообще разные люди. Ей всё не нравится, что мне нравится. Кошек она не любит. Червяков не выносит. Боится их до смерти, как будто они кусаются! Один раз я червяка домой принесла. Хотела, чтобы он у меня в коробке жил, крошки ел, капусту, апельсины… Знаешь, какой симпатичный был червяк! А она его взяла и выкинула!
Тут в комнату вошла мама. Вид у неё был оживлённый и радостный.
– Люська, одевайся скорее! Сегодня папа приезжает. Ты пойдёшь его встречать?
Ещё бы! Конечно! Конечно, я пойду встречать папу! Я так по нему соскучилась! Я стала быстро одеваться.
Эх, как жалко, что сломалась моя гармошка! Я бы с музыкой встречала папу… Вот подходит поезд, папа выскакивает из вагона, мама кидается к нему с цветами, а я играю на гармошке! Папа подкидывает меня высоко-высоко, и я играю прямо в небе. Все головы задирают, машут цветами…
– Слушай, в чём дело, почему у тебя в комнате пахнет моими духами? – вдруг спросила мама.
Я похолодела:
– Н-не знаю…
– А ну, подойди сюда!
Она подозрительно меня понюхала.
– Ничего не понимаю. Скажи честно, ты трогала мои духи?
– Н-нет… Вернее, потрогала немножко, а потом на место положила.
– Вот как? На место положила? Но ведь я, кажется, строго-настрого запретила тебе прикасаться к моим духам! Что ты с ними делала? У меня впечатление, что ты поливала ими пол. А ну, принеси сюда флакон!
Целую минуту мама страшными глазами разглядывала на свет зеленоватую мутную жидкость, потом понюхала её и сморщилась:
– Господи, какая гадость! Что ты с ними натворила?
– Понимаешь, мамочка, у меня гармошка сломалась… и я…
– При чём тут гармошка? Я спрашиваю: что ты туда налила?! Зачем ты испортила мои французские духи? Ты же знаешь, как я их берегу!
– Мамочка, я не нарочно, – захныкала я. – Они сами вылились.
– Ах, значит, ты их вылила и, чтобы скрыть это, налила во флакон какую-то мерзость! Красиво, нечего сказать!.. Ну что же, благодарю за отравленное настроение. Ты всегда мне вовремя его испортишь… Конечно, о том, чтобы ехать со мной на вокзал, и речи быть не может! Ты останешься дома.
Она хлопнула дверью так, что у меня мурашки пробежали по спине. Всегда так! Разозлится из-за какого-нибудь пустяка! Подумаешь, духи несчастные пожалела! Они уже полгода стояли, старые стали, а моя гармошечка новенькая была! Духами подушишься, через пять минут уже не пахнет, а гармошка всю жизнь могла играть!
И папу мне встречать не дали!.. Ну что за жизнь такая! Папочка, приезжай скорее, мне без тебя плохо!
Я легла на диван и стала ждать папу. Было грустно.
Я закрыла глаза и стала думать, как удивится папа, когда не увидит меня на вокзале, и как мама станет ему жаловаться…
А потом я вдруг увидела папу.
Вытянув руки и улыбаясь во всё лицо, папа шёл ко мне по пустынному перрону.
Вокруг не было ни души. Только солнце светило в небе. Странно немножечко светило, как будто через туман…
В руках у папы был чемодан. На голове – красная шапочка с длинным козырьком, в каких катаются по улицам велосипедисты.
«Килик-милик, – бормотал папа. Смотрел на меня, смеялся и бормотал: – Килик-милик, килик-милик…»
И вдруг в руках у папы сверкнула моя гармошечка!
«Килик-милик, килик-милик, починись, гармошка, вмиг!» – воскликнул папа, приложил гармошку к губам… И она заиграла! Да так громко! Так весело!
Я подскочила на диване и протёрла глаза.
Передо мной стоял папа.
– Килик-милик, – сказал папа. – Селям алейкум, дочка!
Папа был в длинном полосатом халате. На ногах малиновые вышитые тапочки с загнутыми кверху носами. На голове – красная бархатная тюбетейка. Вылитый старик Хоттабыч! В одной руке папа держал огромный зелёный арбуз, в другой – мою гармошку.
– Килик-милик, – подмигнул мне папа, хитро улыбнулся, поднёс гармошку к губам, и – чудо! – гармошка заиграла!
Мой милый папа стоял передо мной и играл на моей гармошке!
Из-за папиной спины выглядывало сияющее, смеющееся мамино лицо.
– Вставай, Люська! – говорила мама. – Вставай! Папа приехал! – И протянула мне на ладони красное яблоко.
Жила-была девочка, которая очень любила сказки. Особенно про всякие волшебные вещицы: перстни, лампы, кувшины и шкатулки. А больше всего – про шапку-невидимку. С нею всюду пройти можно. С ней сапоги скороходы даром не нужны – на трамвае доедешь. И скатерть-самобранку таскать с собой незачем. Надел шапку и ешь, что хочешь. А чтобы в прятки играть или напугать кого-нибудь, вещь просто незаменимая.
Девочка, конечно, понимала, что в жизни чудес не бывает. Ну, может, раз в сто лет одно какое-нибудь и случится. Уж никак не чаще. Но никому ведь не известно, сколько лет уже прошло. Может, девяносто девять с половиной. И если упустишь случай, жди потом ещё сто лет, дожидайся.
Девочка недавно весь шкаф обыскала, все шапки перемерила, даже летнюю бабушкину, с козырьком и надписью «Спорт». Никакого результата. За беспорядок влетело – и всё.
Ладно, волшебная палочка – тоже здорово. Девочка даже знает, где её нужно искать. В буфете – вот где. Правда, открывать буфет девочке запрещают. Ей, вообще, всё время что-нибудь запрещают. Не мама, так бабушка. Это у них любимое занятие. Ну почему, например, нельзя лазить в буфет? Можно подумать, девочка съест их лавровый лист. В буфете, среди ложек есть одна необыкновенная, с длинной витой ручкой. Наверное, золотая. Прикоснёшься этой ложкой к Мурзику, и окажется, что никакой он не Мурзик, а заколдованный принц. «Спасибо тебе, девочка, – скажет принц, – если бы не ты, пришлось бы мне всю жизнь мышей ловить. А я их боюсь. Давай лучше поженимся». И конечно, мама с бабушкой жениться не позволят: «Какой кошмар!.. Ни в коем случае!.. У него, наверное, глисты!..» Скорее всего, девочке вообще запретят держать принца дома. Маленького Мурзика еле уговорила оставить, а уж с принцем и подавно никто церемониться не будет. Скажут, что с ним много хлопот, и выставят за дверь. А если, скажут, девочке так его жалко, пусть выносит ему еду на площадку.
Вот был бы у девочки папа, он бы её в обиду не дал. Но найти его, наверное, трудно. «Ты долго, видать, искала!..» – говорила бабушка маме.
Над кроватью девочки висел старый, местами вытертый до основы ковёр. На ковре были изображены Иван-царевич и Елена Прекрасная, которые с буквально отсутствующими лицами ехали по лесу верхом на плешивом волке. У Ивана-царевича, к тому же, протёрлась часть руки, но он упорно делал вид, будто держит клетку с Жар-птицей. Он-то, может, и понимал, что такой рукой ничего не удержишь. Да ведь и клетки давно уже не было. Жар-птица повисла в воздухе над серым волком. Воспользоваться свободой и улететь ей не приходило в голову – большая часть её головы исчезла вместе с шеей. Даже если бы в сохранившейся меньшей части и созрел какой-то план, осуществить его без связи с туловищем было бы невозможно.
Девочка знала: именно такой, старый, не вызывающий подозрений коврик чаще всего и оказывается ковром-самолётом. Сядет на него девочка и полетит искать папу. Только сначала ковёр надо починить. С девочкой он, может, ещё и взлетит, а папу точно не поднимет.
Девочка сняла коврик со стены, взяла большую иглу, толстые нитки разных цветов и принялась за работу. Сначала она вышила голову и шею Жар-птицы. Венчик сделала из бисера, а глаз из синей бусинки. Вышло замечательно. Мама и бабушка, когда увидели, просто поразились. Они даже забыли запретить трогать иголку, ножницы, а заодно, и ковёр, пока девочка не подрастёт. Лет до сорока, короче.
Клетку девочка вышивала тонкой золотой нитью, найденной в коробке с ёлочной мишурой. «Потерпи немного, – утешала она Жар-птицу, – вернётся Иван-царевич во дворец – выпустит тебя в царский сад с акацией и сиренью».
Приодетый и обновлённый Иван-царевич очень понравился маме. Ещё бы: голова есть, руки, ноги целы, на голове кудри, на кудрях шапка царская. Новая, нарядная, с помпоном и звездой пятиконечной. Лицо симпатичное: широкая улыбка, ну, и румянец, конечно. (Румянец и улыбку девочка всем, кроме Жар-птицы, вышила.)
А вот серых ниток в доме не оказалось, и волка пришлось вышивать чёрными. Получалось страшновато. Поэтому к чёрной нитке девочка добавила белую. В результате волк стал сильно смахивать на бабушкину чернобурку, но только румяную и улыбающуюся. Так что, по сравнению с чернобуркой, волк выглядел довольным и здоровым.
Наибольших усилий требовала Елена, ведь ей полагалось быть Прекрасной. Несколько раз девочка переделывала лицо и одежду. Зато глаза нашлись сразу – голубые пуговицы от маминого сарафана. Наконец работа была окончена – лети, куда хочешь. Девочка расстелила ковёр на полу и, взяв Мурзика, осторожно села подальше от края, прямо на волчью спину.
И что вы думаете? Ковёр действительно оказался волшебным. Но это был вовсе не ковёр-самолёт. Сидя между Иваном-царевичем и Еленой Прекрасной, девочка с испуганным котом на руках мчалась по лесу на сером волке.
– Здрассьте, – услышала она противный голос, – это ещё кто? А говорил, что холостой-бездетный. Все вы, мужики, одинаковые. Поворачивай волка! Назад едем.
– Честное слово, Леночка, сам не понимаю, откуда взялась эта девчонка. Но я тебе всё объясню, – пообещал Иван-царевич. «Марьина или Василисина? – лихорадочно соображал он. – Скорее Василисина – на лягушонка похожа».
– Не знаешь, откуда дети берутся, козёл? – и Елена Прекрасная злобно сверкнула пуговицами от маминого сарафана. – Всё! Хватит! Ссаживай девчонку, если не твоя!
– Да разве ж можно ребёнка одного в лесу оставлять?
– Тпру! – рявкнула Елена Прекрасная, и волк встал, как вкопанный.
– Чао-какао, – сказала она, выдернув из рук Ивана-царевича клетку с Жар-птицей. – Пешком доберусь, не больно-то далеко и отъехали.
– Ну и чёрт с тобой, – вздохнул Иван-царевич.
– Жалко, – сказала девочка, – я вышивала, старалась… И за пуговицы теперь влетит.
– Да ты, видать, рукодельница. Ты не Марьюшкина ли дочка?
– У меня мама Люся.
– Вона как… Людмила, значит, – пробормотал Иван и надолго задумался. – И где же сейчас твоя мамка?
– На работе. А бабушка на базаре.
– Давай-ка мы – вот что: поедем-ка мы с тобой к царю-батюшке. Там разберёмся.
Волк рванул с места, и девочка обрадовалась, что сделала ему густую, крепкую шерсть, за которую можно держаться.
А Елена Прекрасная тем временем не домой пошла – к тётке двоюродной, к Бабе-Яге кинулась. Пообещала Жар-птицу за помощь, и вот что Баба-Яга придумала: где на ковре незашитые дырочки остались, там путников опасности подстерегать будут.
Бежит волк по лесу, а дорога всё хуже. Волк по грудь в землю проваливается. Не добраться им до царя-батюшки. Тут девочка сообразила: соскочила с волка и оказалась в своей комнате. Ковёр на полу лежит. С ковра Иван-царевич, волк и Мурзик на неё смотрят – выручай, мол. Быстренько взяла девочка иголку с ниткой, дорогу заштопала. Села опять на волка. Едут дальше.
Смотрит Баба-Яга в бинокль, видит – цела дорога. Разозлилась она, включила пылесос (три киловатта) и произнесла колдовское слово. Мчится волк, дорогу нахваливает. Вдруг страшный рёв раздался, вихрь закружился. Волка вместе с седоками от земли отрывает, того и гляди, в небо утащит. Не растерялся Иван-царевич, сорвал с головы шапку царскую, бросил по ветру. Полетела она со страшной силой, помпоном дыру заткнула. Висит шапка в небе, звёздочкой среди бела дня сверкает. Разом ветер утих.
Бежит волк дальше. До дворца уже рукой подать. А на пути ров, да такой, что ни объехать его, ни перепрыгнуть. Это Баба-Яга из шкафа голодную моль выпустила.
Спешилась девочка во второй раз – опять в своей комнате очутилась. Принялась за работу. Одну дыру заштопала – другая наметилась. Другую зашила – рядом ткань расползается. Что делать? Вспомнила девочка, что в коробке с ёлочной мишурой немного золотой нити осталось, да там ещё и серебряная вроде была. Вышила девочка мост до самого края ковра. Серебряный с золотыми перилами, крепкий, надёжный – никакая моль ему не страшна. А красивый!.. Жаль, любоваться некогда. Иван-царевич с Мурзиком ждут, волк переживает.
Вернулась к ним девочка. Едут они по мосту, радуются. До самых ворот царского двора по мосту доехали. Дворец-то сразу за краем ковра стоял. Царь путешественников встречать вышел. Он, оказывается, в волшебное зеркальце за всеми событиями наблюдал. Так что, был в курсе. И уже девочкину маму с бабушкой телеграммой во дворец вызвал.
Мама с бабушкой, когда на мост ступили, заахали. Так восхищались – ну просто не хотели с этого моста уходить. Царь их еле от перил оторвал: имейте, мол, совесть – стол давно накрыт, все дожидаются.
Увидел Иван-царевич девочкину маму и говорит: «Мне, девушка, ваше лицо знакомо. Где-то мы с вами определённо встречались. Вы почему такая грустная? Не сходить ли нам в планетарий?» Девочкиной маме тоже показалось, что она его где-то видела, да и серого волка, пожалуй. А где – ни она, ни Иван-царевич вспомнить не могут. Волк – тем более. Так и не выяснили.
Потом, конечно, Иван-царевич женился на девочкиной маме, а царь – на бабушке. Девочку Иван-царевич удочерил, а царь увнучил и три раза в неделю водил на музыку и английский.
Мурзика осмотрел придворный профессор. И, хотя волшебная палочка у профессора имелась, он наотрез отказался превращать Мурзика в принца. Потому что принц, полученный искусственным путём, может запросто во время обеда вскочить на стол, пролить что-нибудь на иностранцев, а то и посла оцарапать. Нет, нет!.. Никаких превращений! Только свежий воздух и положительные эмоции.
Серого волка грамотой наградили, и газеты о нём много писали. Выяснилось, что он вовсе не серый, а яркий и своеобразный. Царевич ему работу в живом уголке предлагал: условия отличные, плюс питание – отказался. В лесничество попросился. Там теперь и работает, за санитарным состоянием наблюдает.
Бабу-Ягу в темнице заперли. И решила Яга на старости лет мышью оборотиться – побег задумала. Ударилась оземь… Больно ударилась, а ни в кого не превратилась. С тех пор смирно сидит, на досрочное освобождение надеется.
А Елена Прекрасная от тётки открестилась, даже передачи не носит. Сама-то Елена на свободе. Выкрутилась. Страшная это сила – красота.
Тебя хотят обмануть! Не поддавайся!
Его жилище –
Хлев.
А сам хозяин –
………………… хряк, боров, поросёнок
Попал
В охотничий капкан
Рогатый рыжий
……………………… лось или олень
Мы собирали
На полянке
Грибы полезные –
…………………. белые, подберёзовики, сыроежки…
Ясно и понятно
Каждому из нас,
Что высокий голос
Называют:………… тенор, сопрано, альт…
Вчера
Мы поздравляли Гошку,
Ведь он поймал на спиннинг
………………………………….. крупную рыбу вроде щуки…
Семь вагонов
Пепси-колы
Заказал директор
…………………………. продуктового магазина или ресторана
Когда Лёшка прибежал с речки, родители громко разговаривали. Не то, чтобы ругались, но Лёшка знал: в конце такого разговора ему за что-нибудь обязательно попадет. Поэтому он тихонько сел за стол и сделал вид, что читает, а сам стал слушать.
Оказалось, что Лёшкина бабушка заболела, и маме нужно ехать к ней в Челябинск. Родители спорили, куда девать сына. Лёшка не любил таких разговоров: он не вещь какая-нибудь, чтобы его девать. Он прекрасно мог побыть один. Но мама всегда в подобных случаях вспоминала разные его прегрешения, например, как Лёшка не стал разогревать обед, а слопал банку клубничного варенья с белым батоном. Подумаешь, это было-то когда? Он ещё маленький был. Сейчас мама, конечно, хотела, чтобы отец взял отпуск, но техникам в авиационном училище, где служил старший лейтенант Киселев, не давали отпуска летом, когда самые полёты. Даже и заикаться нечего.
В разговоре то и дело звучали фамилии начальников отца, Лёшка их всех знал. Но когда мама несколько раз сказала – Груничев, он понял, что дело серьёзное. Груничев был командиром полка. Просто так к нему не обращались.
Потом отец вышел из их комнаты в форме, бросив Лёшке на ходу: «Сиди дома, никуда не удирай», – и ушёл. Вернулся он через полчаса и сказал маме: «Разрешили». А потом – Лёшке: «Будешь со мной на аэродром ездить».
Аэродром был за городом, лётчиков и техников возили туда на огромных крытых «Уралах». Первый раз Лёшка очень волновался. До сих пор он видел самолёты только снизу, когда они пролетали над Муринском. Лёшка ехал и представлял, как он осенью будет рассказывать про аэродром, и как ему все завидовать станут. Дорогу он почти не видел, потому что сидел в закрытом тентом кузове. Но вот машина остановилась, и техники стали спрыгивать на бетон. Лёшка тоже прыгнул, как все, хотя ему было высоковато. И тут же увидел самолёты – много, сразу не сосчитать, они стояли в ряд, неожиданно большие и непохожие на те, что видны снизу.
Техники сразу разошлись по своим самолётам и стали стаскивать с них чехлы, а Лёшка отошел в сторонку, чтобы не мешать. Во второй эскадрилье в тот день делали предварительную подготовку. Лёшка давно знал, что главное занятие техников – делать эти самые «подготовки». Кроме предварительной были предполётная, послеполётная и ещё, кажется, какие-то. Самолётам заглядывали в разные места, снимали капоты с двигателей, забирались в кабины, что-то трогали, подкручивали и подмазывали. В комбинезонах и беретах, с тряпками и гаечными ключами в руках, техники были похожи не на военных, а скорее на автослесарей из мастерской в соседнем дворе.
Широкая бетонная полоса, на которой стояли самолеты, называлась рулёжкой. Мимо второй эскадрильи то и дело с грохотом проезжали самолёты, и Лёшку обдавала волна тёплого воздуха и сладковатый запах сгоревшего керосина. Шедшие на взлёт самолёты выруливали к началу взлётно-посадочной полосы, проходившей параллельно рулёжке метрах в двухстах от неё. Там они останавливались на несколько секунд – это лётчики по радио запрашивали разрешения на взлёт – а затем рёв двигателей усиливался, самолёт приседал на тормозах, потом ехал, сначала медленно, потом быстрее и быстрее, приподнимал нос, а потом отрывался от земли и улетал, становясь постепенно меньше. А когда самолёты садились, всё выглядело по-другому: они приближались к земле как будто беззвучно, вырастая из точки на небе, каждый раз в одном и том же месте, и выглядели растопыренными, потому что у них были выпущены закрылки и шасси. Колёса касались бетона, из-под них вырывался белый дымок, самолет проносился мимо, и Лёшку накрывал шум его двигателей.
«Ну что, так и будешь весь день бездельничать? – Лёшка обернулся – это ему кричал дядя Володя Коптев, они жили рядом и часто рыбачили вместе. – Давай, помогай, работы всем хватит».
Лёшка даже не мечтал о таком счастье. Он с готовностью схватил ведро, сбегал к крану за водой и, получив подробные инструкции, стал отмывать от грязи колёса и стойки шасси дядиволодиного самолёта. Лёшка старался изо всех сил, а проходящие мимо техники и пилоты улыбались и говорили, что вот, новый техник появился, нашего полку прибыло и всякое такое. Только старший техник звена Симагин, начальник отца и дяди Володи, ничего не говорил, но было видно, что он сердится. Ему не нравилось само Лёшкино присутствие на аэродроме.
Через несколько дней Лёшка совсем освоился. Он выполнял всякие мелкие поручения, помогал расчехлять и зачехлять самолёты, к нему привыкли. Лёшка узнал и разные секреты – например, что техники между полётами сушили семечки в соплах самолётов. Это, конечно, строго запрещалось, но многие всё равно сушили. Главное – вовремя их вынуть. Дядя Вася Невякин как-то насыпал и забыл, лётчик сел в кабину и запустил двигатели, а из правого сопла вылетели семечки. Симагин тогда сильно ругался на дядю Васю, покраснел весь, и всякие слова говорил, что Лёшке стало стыдно, и он отошёл подальше.
А еще он узнал, почему стрелков-радистов в полку называли «глаза на заду командира». Дело в том, что экипаж самолета Ил28 – пилот, штурман и стрелок-радист – сидели каждый в своей кабине. Эти кабины не соединялись между собой, имели отдельные входные люки, и даже разговаривать в полете друг с другом можно было, только подключив летный шлем с наушниками к специальному переговорному устройству. Пилот и штурман сидели впереди, а стрелок-радист – в самом хвосте. Он смотрел в полете назад и рассказывал обо всем, что творилось сзади, и чего не могли видеть его командиры.
Как раз из-за кабины стрелка-радиста и случилась та история. Вообще-то, в учебном полку, пока курсанты делали свои первые вылеты, стрелки-радисты были не нужны, и часто летали без них. Но все системы в их кабинах всё равно проверяли перед каждым полётом и содержали в полном порядке.
И вот техник дядя Женя Поречин, заглянул в заднюю кабину своего самолёта и говорит: «Слушай, Алексей, если не занят, приберись тут, а то – грязь, пылища столетняя, особенно под пультами. У тебя руки тонкие, тебе сам Бог велел из щелей пыль убирать. Справишься?»
А чего тут справляться? Лёшка и посложнее дела делать научился. Так что он без разговоров залез с мокрой тряпкой, щёткой и совком в тесную кабину стрелка-радиста и стал наводить чистоту.
Всё шло хорошо до тех пор, пока мимо не прорулил какой-то самолёт: поднятая его двигателями пыль залетела через открытый люк в кабину и свела на нет все труды. Лёшка понял, что так он никогда не уберёт как следует, и решил закрыть люк. Он уже знал, как это нужно делать: повернул кран, воздух зашипел, и два мощных цилиндра подняли тяжёлую крышку, только замок щёлкнул. Теперь все звуки снаружи доносились тише, гул руливших мимо самолётов стал совсем другим. Лёшка прибрался и уже думал заканчивать, но, нагнувшись, увидел островок пыли в глубине, у самой стенки, туда и впрямь кроме него никто никогда не доберётся. Извернувшись ужом, он заполз в узкую щель и стал орудовать в тесноте щёткой. Работая, он подумал, что, наверно, какой-то самолёт остановился рядом: ровное гудение раздавалось снаружи уже долго, не удаляясь.
Лёшка потянулся к дальней стенке, где оставалось ещё немножко пыли – сейчас её вытрет, и всё! – как вдруг кабина заколыхалась. Он понял, что все это время слышал звук моторов этого самого самолёта. И сейчас он начал выруливать на старт.
Извиваясь и стукаясь затылком и локтями о разные углы, Лёшка выполз на свободное место. Самолёт катился, подрагивая на стыках бетонных плит. Снизу через стекло виднелось только небо, а выглянуть Лёшка боялся. Ведь то, что случилось, называлось ЧП, чрезвычайное происшествие: самолёт вырулил со стоянки с посторонним на борту. За это попало бы всем: и Поречину, и отцу, и даже Симагину. Лёшка очень не хотел никого подводить, поэтому он соображал – где же лучше выскочить из самолёта, чтобы этого никто не заметил? Да ещё успеть люк закрыть – ведь если самолёт взлетит с открытой крышкой люка, уж это точно весь аэродром увидит!
А самолёт всё катился, потом послышался скрип тормозов, и они остановились. Поняв, что прыгать нужно прямо сейчас, Лёшка схватился за ручку, потянул её на себя, но повернуть не успел. Моторы взревели очень громко, и самолёт мелко задрожал. Теперь выскакивать было уже поздно.
Толчки становились все чаще и резче, что-то поскрипывало и постукивало, а потом рывки разом прекратились, остался только ровный гул. Самолёт взлетел. Лёшка решил, что теперь уже никто его не заметит, и можно, наконец, поглядеть наружу.
Зелёная земля стремительно уходила назад и вниз. Позади виднелась серая полоска аэродрома со стоявшими на ней игрушечными самолётиками. Сами они поднимались все выше, горизонт отодвигался, и Лёшка с удивлением видел по-новому такие знакомые места – высокую церковь, три памятника, кинотеатр, маленькие машины – всё стало чистым, ровным и аккуратным, только речка блестела извилистой полоской. Лешка прижался к стеклу, высматривая и узнавая новые и новые детали, как вдруг земля стала дыбом, будто её опрокинули. У Лёшки сердце ёкнуло и застучало часто-часто, он вцепился во что-то руками, чтобы не упасть, но через секунду-две с удивлением обнаружил, что, несмотря на неправильное положение земли, сам он никуда не падает. Это продолжалось недолго. Земля качнулась и встала на место, только теперь город повернулся другим боком. Лёшка сообразил, что это не земля качалась, а самолёт делал вираж, поворачивался.
Открывавшийся вид больше всего напоминал игрушечную железную дорогу, кстати, и вокзал с разбегающимися в разные стороны ниточками рельс, тоже был виден. Вокруг города лежали поля, похожие на цветные квадраты. Лёшке захотелось найти их дом. Он стал соображать, в какой стороне его искать, но в это время земля снова стала дыбом, и Лёшка понял, что они делают «коробочку», то есть полет по кругу над аэродромом. Но за «коробочкой» всегда следует посадка. Это, конечно, хорошо, потому что, если честно, Лёшке становилось боязно. Только нужно будет, когда они зарулят на стоянку, вылезти незаметно. Лёшка представил себе, какой может выйти скандал, если откроется, что в полёте на борту находился «заяц», да ещё десятилетний школьник, которого и на аэродроме-то быть не должно.
Самолёт, сделав четыре разворота, начал снижаться. Приближавшаяся земля вылетала как будто из-под Лёшкиных ног, все быстрее и быстрее. Потом мимо пронеслись постройки на краю аэродрома, и Лёшка сиганул вниз, на пол кабины, чтобы его не заметили. Пол вздрогнул, всё вокруг снова завибрировало, застучало, но тряска делалась всё спокойнее, потом послышался скрип тормозов, и рёв сменился угасающим звуком – это лётчик выключил двигатели, но турбины по инерции ещё продолжали вращаться. Лёшка уже потянулся к ручке люка, но она неожиданно резко дёрнулась, повернутая чьей-то рукой снаружи. Люк быстро распахнулся, и в открывшемся проёме показались отец и дядя Женя Поречин. Оба они смотрели широко открытыми глазами и ничего не говорили. Лешка еще успел удивиться, что у отца как будто не было губ – они были совсем белыми на белом лице. А в следующий момент отец сгрёб его в охапку и вынул из кабины. Рядом с их самолётом стоял чуть ли не весь полк, и люди всё ещё подбегали с разных сторон. Совсем близко, надвинув фуражку на самый нос, стоял Симагин. Он нарочно смотрел в сторону, но глаза у него были очень злые, а губы шевелились, он ругался. Лёшка хотел обернуться, чтобы посмотреть на отца, и в этот момент увидел Груничева – тот стоял совсем недалеко и жевал травинку.
У Лёшки засосало под ложечкой. Он глубоко вдохнул и на непослушных ногах сделал несколько шагов по направлению к командиру полка.
«Товарищ подполковник, – начал Лёшка, и все вокруг замолчали. Лёшка почувствовал, что у него запрыгал подбородок и голос стал какой-то не его. Но он снова втянул в себя воздух и одним духом, чтобы не зареветь, закончил: – Со мной всё в порядке, а Поречин не виноват, это я сам люк закрыл». И больше Лёшка ничего сказать не мог. Он только глубоко дышал, чтобы не расплакаться.
Груничев усмехнулся и обвёл глазами стоявших вокруг. «Поняли, вы? – спросил он, ни к кому конкретно не обращаясь. – Пацан говорит, он один виноват. Так что полеты продолжаются». Командир полка выплюнул травинку, вздохнул и добавил: «Разбор полетов завтра».
Все стали расходиться по своим местам. Лёшка не знал, куда деваться от стыда. А Груничев вдруг остановился, нагнулся к нему и сказал: «Ладно, летун, иди, отдохни. Школу кончишь – подавай документы к нам. Возьмём».
Однажды шёл старик к реке,
Прошёл шагов так сто,
А нёс старик в своей руке,
Он сам не помнил что.
Он шёл, и вдруг неясно как
Такое с ним стряслось,
Что уронил в траву бедняк
То, что с собою нёс.
Воскликнув жалобно: — Ой-ой! —
Он волю дал слезам.
Лежало средь травы густой
То, что не знал он сам.
И стал искать старик, кряхтя,
Таинственный предмет.
И целый день искал, хотя
Не знал его примет.
Когда же пала ночи тень,
Часам так к десяти,
Старик заметил: — В темноте
Мне это не найти!
Жираф, скосив огромный глаз,
Спросил у червяка:
«Откуда ты?» – «Я скалолаз,
Ползу издалека.
Мне по ноге ещё чуть-чуть,
Потом по брюху и на грудь,
Ещё вдоль шеи метров пять,
И до вершины рукой подать».
Я не компас, не весы,
Я - настольные часы.
А семейству Ивановых
Я будильником служу,
Я семейство Ивановых
Каждый день с утpа бужу.
В доме все вполне будимы,
Кpоме Иванова Димы.
От одной его побудки
Сам не свой хожу я сутки:
То спешу, то отстаю,
А бывает, что стою.
Он меня подушкой душит,
Он меня бpосает на пол,
Из меня он вытpяс душу,
А снаpужи - поцаpапал.
Всё, сказал себе я, хватит!
Мне побои надоели.
Пусть он спит в своей кровати
Хоть до следующей недели!
Это ж пpосто стыд и сpам:
Ежедневно по утpам
Теpпеть неспpаведливости
Из-за его сонливости.
Пpошу покоpно извинить,
Не буду больше я звонить!
Если Дима не воспитан,
Пусть как следует пpоспит он,
И за опоздание
Получит наказание...
День пpоходит, два пpоходят,
Вся семья в отчаянии:
Меня по-пpежнему заводят,
А я хpаню молчание.
Всё тепеpь идёт ввеpх дном,
Так и надо! Поделом!
Я ж мечтаю об одном -
Попасть скоpей в металлолом.
И стану я светильником,
А может, холодильником,
Паяльником, напильником,
Но только не будильником!
