Лягушка у тыквы спросила:
«Ты – ква?»
Но та промолчала в ответ.
«Бедняжка!
Жива она или мертва?
Скажите мне, да или нет?»
Лягушка ладошкой стучала по ней
И тыкала тыкву ногой,
А тыква лежала на грядке своей
И коркой блестела тугой.
«Ты – ква? – надрывалась квакушка,
Ты – ква?»
Пока не шепнул ей осот:
«Хорошая тыква
Всегда такова:
Молчит себе знай да растёт».
Жила-была на свете мышка. Она очень любила блины.
Вот как-то испекла она три блина.
Съела первый блин, а он получился комом – встал у неё в горле – ни взад, ни вперёд. Первый блин всегда комом.
«Ну ладно, – думает мышка, – съем второй блин. Второй первого прошибёт».
Съела она второй блин, а он тоже комом встал.
«Не прошибает, – думает мышка. – Съем третий».
Съела третий – и третий делу не помог.
Выскочила мышка из норки, бегает по лесу, приговаривает:
– Утрясайтесь, блинчики, Растрясайтесь, пшённые!
Добежала она до старого дуба, который рос на опушке. Встала под дубом и подпрыгивает на одном месте, чтоб блинчики поутряслись.
Услыхал дуб, как мышка блинчики уговаривает, и смешно ему стало. «Вот, – думает, – какая глупая мышка. Шугану-ка я её».
Уронил он жёлудь, да так ловко, что прямо в мышку попал.
Тут первый блинчик и проскочил от страху.
– Что такое? – пискнула мышка. – Что это падает?
Усмехнулся дуб: какая глупая мышка попалась! Шевельнул ветвями и шепнул:
– Небо!
Тут от страху и второй блинчик проскочил, а сама мышка бросилась бежать со всех ног.
– Эй, девушка! – крикнула ей крыска. – Куда бежишь?
– Ой, крыска-сестрица! Небо падает! Понимаешь? Падает небо! Такой здоровенный кусок на меня упал! Бежим!
Напугалась крыска, дунула за мышкой следом. Бежит и думает:
«Уж если небо кусками падает – куда от него убежишь?»
– Эй, грызуны! Куда бежите? – крикнул им заяц.
– Не знамо куда, – ответила крыска, – где небо не падает.
– А чего оно здесь, падает, что ли?
– А ты чего, сам, что ли, не видишь?
Глянул заяц на небо – ого! О-го-го! Падает! Прямо на зайца! И пустился заяц бежать!
Так бежали мышка, крыска и заяц и всем рассказывали, что небо падает. И скоро уже бежали за ними и волк, и лиса.
Бегали они, бегали, опять к старому дубу прибежали.
Стоят под дубом, кричат:
– Небо! Дорогое наше небо! Не падай! Умоляем!
– Вы чего это раскричались? – строго спросил их старый дуб.
– Да как же, дяденька, не кричать да не плакать, ведь небо падает.
– Ах вы, чудаки-чудаки, – сказал дуб. – Это вы падёте, и я упаду, а небо будет стоять вечно.
Тряхнул дуб ветвями – посыпались жёлуди. Кому по лбу жёлудь попал, кому – по загривку.
Кинулись звери кто куда – врассыпную. И тут уж, конечно, у мышки и третий блинчик проскочил.
– Мама, встань, пожалуйста, на голову, – попросил я, стоя на голове.
– Ну, уж нет! – резко отказалась мама. – Моя голова для другого дела.
– Папочка, встань, пожалуйста, на голову, – попросил я.
– Может быть, ещё и ушами похлопать?! – возмутился папа. – Ты посмотри на маму, на меня, на кота Лукьяна, наконец! Разве мы стоим на голове?! Ты в меньшинстве. Значит, ты не прав!
Тогда я раскрыл свои книжки там, где в них были картинки, и поставил всех нарисованных девочек и мальчиков, тётенек и дяденек и даже одного милиционера на голову.
– Ну, а теперь кто в меньшинстве? – спросил я.
– Если тебе так нравится, стой на голове, – сдались мама и папа. – Только мы не пойдем у тебя на поводу.
Но вот наступил мой день рождения. И ради этого события мама и папа решили пойти у меня на поводу – встали на голову. Мама на свою, папа на свою.
Прихожу я из школы и вижу эту удивительную картину. А родители говорят:
– Поздравляем с днём рожденья! Это наш сюрприз!
Только они не привыкли вверх ногами разговаривать, им тело на подбородок давило и говорить мешало. Поэтому вместо «Поздравляем с днём рожденья!» у них получилось «Пзвзэм здн рэшди!»
Но я то всё понял. И обрадовался этому сюрпризу на голове больше всякого подарка на ногах. И сам тут же на голову встал.
Скоро родители устали стоять на голове и хитренько так говорят:
– Мжбыт сесь зстл ипит чэстртэм.
Что означало: «Может быть, сесть за стол и выпить чая с тортом?»
– Нет, – говорю я нормальным языком (я же тренирован в головном состоянии). – Хоть я и люблю торт, но давайте, пожалуйста, ещё немножко постоим.
Так мы и простояли на головах весь вечер. Потом от усталости сразу спать легли.
И засыпая, я бормотал:
– Чай с тортом все пробовали. А вот дня рожденья на голове ни у кого не было…
Знаете, за что Кукумбер любит Якова Акима? Яков Лазоревич ничему не пытается специально научить нас. Он просто делится тихой радостью жизни. А чем тихая радость отличается от радости громкой? Её не высмеешь сразу в один миг, она цепко держится внутри и греет долго и ровно.
Облако за облаком
По небу гналось -
За облаком-лодкой
Облако-лось.
Лось шагает ходко,
Не хочет отстать,
Но рогами лодку
Не может достать.
А ветер гонит, гонит,
Торопит облака,
То с налету тронет,
То шевельнёт слегка.
Стала меньше лодочка,
Вытянулся лось.
И от лося облачко
Вдруг оторвалось.
Где же лось прыгучий?
Позабудь о нём!
Обернулась туча
Скачущим конём.
А за ним ребёнок -
Белый жеребёнок.
Вот какая конница
Теперь за лодкой гонится!
А ветер пуще, пуще
Поднялся,
И выросли у лодки
Паруса.
Догоняйте, рысаки,
Лодочка вертка...
Я лежу у реки,
Я гляжу из-под руки,
И бегут надо мной
В небе облака.
Я приехал
В деревенский тёплый дом.
Снег хрустит,
Мороз ядрёный
За окном.
Только сел
Чайку напиться -
Слышу вдруг,
По стеклу стучит синица:
Стук-постук!
Я кормушку
Из дощечек мастерю,
Сыплю крошки,
- Пообедай, - говорю.
А синица
Не похожа на синиц,
Не дерётся,
Угощает прочих птиц.
Прилетели
Воробьи да снегири -
А синица сторонится:
- На, бери!
Хорошо жилось мне!
Утром я вставал
И свою подружку
Сразу
Узнавал.
Хоть зимой у птиц
Отменный
Аппетит,
Склюнет крошку -
И в окно ко мне глядит.
Быстро кончился
Короткий отпуск мой.
Попрощался
С тёплым домом -
И домой.
Людно в городе,
Машины, трескотня...
Как ты там живёшь,
Синичка,
Без меня?
Перевод Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номере 59)
Меж тем, невзирая на все неприятности и огорчения, которые она доставляла родителям, маленькая принцесса всё росла и смеялась; она вытянулась и округлилась, хотя и не стала полной. Ей уже минуло семнадцать лет, и ничего особенного с ней не произошло, – только однажды её занесло в каминную трубу, откуда её спас мальчишка, лазавший по деревьям в поисках птичьих гнёзд; он возвратился домой, вымазанный сажей; но со славой. Кроме того, она выросла до странности легкомысленной, и, что бы ни случилось, в ответ лишь смеялись. Когда ей сказали – чтобы увидеть, что из этого получится, – что генерал Гром-победы вместе со всем войском был изрублен в куски, она засмеялась; когда она услышала, что враг направляется к столице королевства её папеньки, чтобы осадить её со всех сторон, она расхохоталась; а когда ей сообщили, что город придется сдать на милость победителей, она так залилась, что никак не могла остановиться. Она никогда ничего не принимала всерьёз. Если королева плакала, принцесса говорила:
– Какие маменька гримасы корчит! И водичка по щекам течёт! Какая ты смешная, мамочка!
А если отец рассердится на неё и разбушуется, она, знай, пляшет вокруг, бьёт в ладоши и приговаривает:
– Папочка, ну ещё! Ещё разок! Ой, как весело! Ой, какой ты милый, какой смешной!
А если он пытался поймать её, она тут же от него ускользала, не потому, что боялась, а потому что думала: в том-то и игра, чтобы увернуться. Оттолкнется ножкой – и уже парит в воздухе у короля над головой, а не то кружит вокруг, словно огромная бабочка. Стоило её родителям уединиться, чтобы решить, что же им всё-таки с нею делать, как вдруг у них над головами раздавался сдавленный смех. Поднимут они с негодованием взоры, а она парит над ними, вытянувшись во весь рост, смотрит на них сверху, и так ей весело!
Однажды случилась ещё одна неприятность. Принцесса вышла на лужайку с фрейлиной, которая держала её за руку. Увидав поодаль отца, принцесса вырвала руку и помчалась к нему. А надо сказать, что, когда ей хотелось побегать одной, она обычно брала в каждую руку по камню, чтобы не унестись в небо. Пробовали надевать на неё наряд потяжелее, но это не помогало; даже золотые украшения, стоило ей надеть их на себя, тут же теряли свой вес. Сохраняло тяжесть только то, что она держала в руках. Теперь же, когда она побежала к отцу, под руку ей попалась лишь огромная жаба, не спеша пересекавшая лужайку. Принцесса, не ведавшая отвращения – это была ещё одна её особенность, – схватила жабу и понеслась к королю. Она была уже совсем близко, и он уже протянул к ней руки, готовясь принять поцелуй, что трепетал у неё на губах, словно бабочка на розовом бутоне, как вдруг порыв ветра отнес её чуть в сторону – и прямо в объятия молодого пажа, которому король отдавал какое-то распоряжение. Останавливаться принцессе всегда было совсем не просто. На этот раз она просто не успела этого сделать. Губы её уже сложились для поцелуя – и она поцеловала пажа!
Она-то совсем не огорчилась, ведь принцесса от природы не умела смущаться; к тому же она знала, что сделать уже всё равно ничего нельзя. Она лишь рассмеялась, словно музыкальная шкатулка. А вот бедному пажу пришлось хуже. Дело в том, что принцесса, пытаясь не попасть к нему в объятия, выставила вперед руки; так что вместе с поцелуем в одну щёку он получил и оплеуху в другую. Огромная чёрная жаба угодила ему чуть ли не в глаз! Он тоже попытался рассмеяться, но ничего из этого не вышло; все лицо у него скривилось от смущения. Что же до короля, то он был уязвлен в своем достоинстве и не разговаривал с пажом целый месяц.
Замечу кстати, что смотреть, как принцесса бежит (если только можно этот способ передвижения назвать бегом), было очень увлекательно. Сначала она подпрыгивала в воздух, затем, опустившись на землю, пробегала несколько шагов и снова прыгала. Порой ей казалось, что она уже коснулась земли, и она начинала перебирать ногами в воздухе, словно курица, упавшая на спину. В таких случаях она принималась хохотать и хохотала во всё горло – только в смехе её словно чего-то недоставало. Чего именно, я затрудняюсь сказать. Возможно, какого-то оттенка, а может, печали или хотя бы намёка на её возможность – или как там это называется? Странно, но она никогда не улыбалась.
Возможно, лучше всего для принцессы было бы влюбиться. Но как прикажете это сделать, если она была напрочь лишена притяжения? Что же до её собственных соображений на эту тему, так ведь она даже не знала, что этот каменистый путь, усаженный розами, вообще существует. Впрочем, тут я должен поведать вам о другом её удивительном свойстве.
Дворец стоял на берегу красивейшего озера в мире, и принцесса любила это озеро больше отца и матери. Нет сомнений, что причина этой привязанности – хотя принцесса этого и не понимала – заключалась в том, что стоило ей погрузиться в озеро, как она обретала то, чего её так безжалостно лишили, а именно – притяжение. Происходило ли это потому, что в свое время заклятье было наложено именно с помощью воды, не знаю. Только, по словам её старой кормилицы, плавала и ныряла она, как утка. О том же, что вода облегчает её участь, узнали вот так.
Однажды летним вечером, когда по всему королевству шумел карнавал, король и королева взяли принцессу с собой прокатиться по озеру в королевской барке. Их сопровождала целая свита придворных, разместившихся в маленьких лодках. Посередине озера принцессе захотелось перейти в барку лорда-канцлера, где находилась и его дочь, которую принцесса очень любила. Хотя король обычно не снисходил до шуток над собственным несчастьем, случилось так, что на этот раз он был на удивление весел; и вот, когда барки сблизились, он подхватил принцессу, намереваясь бросить её в лодку канцлера. Но покачнулся, потерял равновесие, упал на дно барки и выронил дочь, к тому же слегка толкнул её в бок, в результате чего сам упал в барку, а она – в воду. С радостным смехом принцесса скрылась под водой. Со всех лодок раздался крик ужаса. Никто никогда не видел, чтобы принцесса опускалась! Мужчины тут же бросились за ней; один за другим они поднимались на поверхность, чтобы набрать воздуха в легкие, как вдруг – буль-буль-буль, ха-ха-ха! – далеко над водой разнесся смех принцессы. А вон и она, плывёт себе, будто лебедь. И не желает выходить из воды – ни ради папеньки, ни ради маменьки, ни ради канцлера и его дочки. Ах, она была очень упряма!
В то же время принцесса как будто бы стала чуть спокойнее, чем обычно. Возможно, потому, что, когда на душе хорошо, смеяться не обязательно. Как бы то ни было, но только после этого случая она стала всячески стремиться залезть в озеро; и чем дольше длилось купание, тем краше и милее она становилась. Зима ли, лето, это ей было всё равно; просто зимой, когда приходилось разбивать лед, чтобы погрузиться в воду, долго купаться она не могла. А летом все дни напролёт она проводила в воде – белое пятно в голубых волнах, которое то лежит неподвижно, будто отраженное облачко, а то мчится вперед, как дельфин; исчезнет и снова появится где-то вдали, где его и не ждали. Была б её воля, она бы и ночи проводила в воде. Балкон её комнаты нависал над глубокой заводью, она могла бы проплыть по заросшему камышами мелководью и выбраться на широкую водную гладь – никто бы и не заметил. По правде сказать, когда случалось ей проснуться в лунную ночь, она с трудом противилась искушению. Ее останавливало одно – как попасть в воду? Воздуха она боялась так же, как некоторые дети боятся воды. Малейшее дуновенье ветерка могло унести её прочь, а ветер может подняться неожиданно в самую тихую погоду. А если, оттолкнувшись от балкона, она не долетела бы до воды, то положение у неё во всех случаях было бы отчаянное: в лучшем случае она бы так и зависла в ночной рубашке над водой, пока её не увидели бы и не выудили из окна.
«Ах, будь у меня притяжение, – думала она, глядя на воду, – я бы так и кинулась с балкона в воду, словно огромная белая чайка! А там уж – поминай как звали!»
Лишь ради этого ей и хотелось быть как все люди. А ещё она любила воду за то, что только в ней и чувствовала себя свободной. Ведь она никогда не выходила одна – её всегда сопровождал целый кортеж, куда входил даже отряд лёгкой конницы, на случай, если ветер вздумает с ней вольничать. С годами король становился всё осторожнее, так что в конце концов стал выпускать её из дому не иначе, как в сопровождении двадцати вельмож, каждый из которых держал в руках шелковый шнур, прикрепленный к ее платью. О том, чтобы ездить верхом, не могло быть и речи. Но стоило ей попасть в воду, как можно было забыть обо всех предосторожностях.
В целом вода действовала на принцессу столь благотворно, – не говоря уж о том, что на время возвращала ей присущую всем людям весомость, – что два чрезвычайно умных китайских философа, Че Пу-хон и Ку-ка-рек, в один голос посоветовали королю зарыть дочку в землю годика эдак на три; если влага оказалась для неё столь целебной, то земля, как более старший природный элемент, надо полагать, будет ещё целебней.
Но король, находясь в плену грубых предрассудков, ни за что не давал согласия на такой опыт. Потерпев поражение в этом направлении, ученые мудрецы дали ещё одну совместную рекомендацию, что было весьма удивительно, если принять во внимание, что один вывез свои познания из Китая, а другой – из Тибета. Они утверждали, что если влага, имеющая внешнее происхождение, оказывает столь благотворное воздействие, то, возможно, влага глубинного источника приведёт к полному исцелению; словом, если бы бедняжку принцессу довести как-нибудь до слез, не исключено, что она обретет свой утраченный вес.
Но как этого добиться? Тут-то и крылась главная трудность, а как с ней справиться, мудрецы при всей своей мудрости не знали. Заставить принцессу заплакать было не легче, чем заставить обрести вес. Послали за нищим попрошаем, до тонкости постигшим все тайны этого ремесла; велели ему подготовить душераздирающую повесть о своих несчастьях; выдали ему живописные лохмотья из королевской костюмерной, где имелся большой выбор нарядов для всяких представлений, и обещали богатую награду в случае успеха. Но тщетно. Принцесса выслушала выразительный рассказ старого попрошая, глядя на его замечательный грим, а потом вдруг не выдержала, прыснула и во все горло расхохоталась – да, расхохоталась! – самым непозволительным образом. Успокоившись, она приказала своим подчиненным гнать попрошая вон и не давать ему ни гроша; но это решение ей же вышло боком: глядя на его мрачную физиономию, она начала так смеяться, что с ней сделалась истерика, и её едва привели в чувство.
Однако королю чрезвычайно хотелось испытать предложенный способ, и вот однажды днём он так себя разжёг, что бросился к принцессе в комнату и как следует её отшлёпал. Но она и слезинки не проронила. Только взглянула на него исподлобья да рассмеялась так, будто закричала, – и всё. Старый добряк-тиран, надевший на нос лучшую пару своих золотых очков, так и не увидел ни малейшего облачка в безмятежной голубизне её глаз.
С ногами залезу на тёмный диван,
Зажмурю глаза, чтоб удобней мечтать –
Мне папа сегодня волшебный роман
С цветными картинками будет читать!
Из окон плывёт замечательный мрак…
Над книгой таинственно лампа горит…
«Джез Крюк, извиняюсь, вы – круглый дурак!» –
Отец с выражением мне говорит.
Но только вступлю я в заманчивый бой,
Лишь ветер в груди паруса развернёт –
Как папа, устало кивнув головой,
Уронит страницу и сладко зевнёт.
«Ну папа! Читай – там пиратский фрегат!»
Всё тихо… Вода в батарее журчит…
Во сне пробормочет отец наугад:
«Свистать всех наверх!» и опять замолчит.
И сердце сжимается, как кулачок.
«Не спи!» – за рукав я пижаму трясу.
Но папа сквозь пальцы куда-то течет,
И мирно сползают очки на носу…
Птицы часто нам встречаются в природе
На озёрах, и в пустынях, и в лесах,
Если надо, птицы плавают и ходят,
А не надо, так летают в небесах.
Птиц по щёлканью и свисту различают,
Их по голосу и пенью узнают,
И поют они, когда им не мешают,
Ну а если им мешают - не поют.
Каждый год они птенцов своих выводят
На озёрах и в пустынях, и в лесах,
Пусть и эти тоже плавают и ходят,
А не надо, так летают в небесах.
Гуляли как-то два слона
Среди высоких трав,
И слон один сказал: «Хрю-хрю!»
Другой сказал: «Гав-гав!»
Но приключилась вдруг беда –
Их залил свет луны.
И все увидели тогда,
Что это не слоны.
Теперь мы висели один на один, с глазу на глаз, не на жизнь, а на смерть. Он висел ровно и немигающим глазом глядел прямо перед собой, производя впечатление человека, способного с легкостью провисеть жизнь.
Я тоже висел – несгибаемый, с бесстрастным лицом. Я знал: если я упаду – меня ждёт бесславный конец.
Как-то у нас по природоведению была контрольная на тему человека. Мы проходили голову, скелет, лопатки, зубы, уши… Все хохотали я не знаю как! А Маргарита Лукьяновна сказала:
– Кому смешно, может выйти посмеяться за дверью.
И прицепилась именно ко мне.
– Антонов, – говорит она, – ты знаешь, где у человека что?
А я смеюсь, не могу остановиться. Такая чертовская вещь этот смех. Его нельзя сдержать, можно только напрячься, но в этом случае я за себя не ручаюсь.
– Антонов, – сказала Маргарита Лукьяновна. – Я ясно вижу твоё будущее. Ты никогда не принесёшь пользу Родине. И не достигнешь никаких высот. Ты будешь есть из плохой тарелки, дырявой ложкой, спать на диване с клопами и в пьяной драке зарежешь товарища.
Вообще уже учителя дошли! Им даже в голову не приходит, что такой двоечник, как я, может стать садовником. Ведь стать садовником – никаких дипломов не нужно.
Садовником в красных кедах, окучивающим пионы, в кепке и с бакенбардами.
Откуда ей знать, что я сам всех боюсь?
Если я вижу жужелицу в книге, мне кажется, что она меня уже укусила. Когда я был маленький и видел много людей, и что все они идут куда-то, мне казалось, что все они идут убивать дракона.
И вот теперь он – Буздалов. О нём во дворе ходили страшные слухи.
– Видишь – трава примятая? – говорили жильцы. – Здесь Буздалов сидел в одном шерстяном носке и из-за куста подслушивал чужие разговоры.
– Видишь перья? – говорили они. – Это Буздалов ворону съел.
Буздалов – ногти нестриженые, зубы нечищеные, голова, как бицепс на плечах, а первое слово, которое он сказал в своей жизни, – «топор».
Как-то Буздалов допрыгался: ему выбили зуб, а через неделю на этом месте у него вырос новый зуб – золотой.
Я чуть не умер от страха, когда он погнался за мной – хотел пригробить. Но я отвлек его разговором.
Папа говорит:
– Мой Андрюха, хотя и двоечник, но очень способный. Я его отдам в английскую школу, и в музыкальную, и в фигурное катание.
А мама:
– Какое фигурное катание? Ему надо учиться лупасить хулиганов! Нельзя в наше время быть тютей и мокрой курицей.
– Люся, Люся! – отвечал папа. – У каждого из нас есть свой ангел-хранитель. И если кто-то не слышит шороха его крыльев, то это у него с ушами что-то, а не означает, что его нет.
– Но на всякий случай, – говорила мама, – ты должен воспитывать в Андрюне храбрость.
А папа отвечал:
– Я и сам-то не очень храбрый. Я научу нашего сына великому искусству убегать. Ты знаешь, Люся, когда надо убегать? За пять минут до того, как возникнет опасность.
– А если с ним будет девушка? – сказала мама. – И на эту девушку в тёмном переулке накинется головорез?
Я сразу представил себе: ночь, ветер тёплый, совсем не пронизывающий, я и моя девушка возвращаемся из ресторана.
– Это какое созвездие, Андрей? – спрашивает девушка.
– Это Большая Медведица, дорогуша, – отвечаю я.
И тут появляется Буздалов с чугунным утюгом. И перед носом у моей девушки демонстративно накачивает мышцы шеи.
– Хорошее дело, – говорит он, – мускулы качать. Благородное. Ни о чём не думать, только качать и качать. А потом их взять как-нибудь однажды и использовать!..
Я бы дал тягу, но моя девушка – нескладная, неуклюжая, ей не унести ноги от Буздалова. Если я убегу, он стукнет её утюгом и съест, как ворону.
– Я должен спасти свою девушку, – сказал я.
И папа сказал:
– Да, ты должен её спасти.
И он повел меня в секцию боевых китайских искусств при ЖЭКе. В одну вошли дверь – там арбузы продают. В другом помещении встретил нас физкультурник. Сам красный, с красными руками, такой пупок у него мускулистый. Тренер у-шу Александр Алексеевич.
Потные, красные, толпились вокруг его воспитанники. Особенно кто прошел курс, тот выглядел, конечно, смачно. Мы как взглянули с папой – такие лица, такая речь там слышится, – нам сразу захотелось домой.
Но моя перетрусившая девушка, похожая на пингвина, стояла у меня перед глазами, а злоумышленник Буздалов занёс над нею свой утюг.
– Я остаюсь, – сказал я папе.
А папа сказал тренеру:
– Друг! Возьми моего сына в обучение. А то что у нас за семья? Мать больная, прикована к постели – у неё ангина. Я – ты видишь – сутулый, сухощавый. Пусть хоть сын у нас будет громила.
С этими словами папа внёс за меня деньги и пошёл покупать арбуз.
– Китайская борьба у-шу, – начал Александр Алексеевич, когда мы набились в физкультурный зал, – учит избавляться от образа врага. Достаточно представить его себе в деталях, или, как мы – мастера у-шу это называем, – создать фантом.
Я отвернулся и стал смотреть в окно. Какое дуб необычайное дерево! Не липа, не тополь, чего в городе полно. А именно дуб! И жёлуди, я их всегда собираю. Это всё равно как бесплатный подарок.
– Вот он стоит перед тобой – твой враг, – сказал Александр Алексеевич. – И бой с ним лёгок, как щелчок пальцев.
А я думал: «Чего слоны не стесняются без штанов ходить? Такие же люди, только жирные».
– Вы должны ВСЁ вложить в свой удар, – настаивал Александр Алексеевич. – В бою, говорят китайцы, участвуют даже мышцы уха, хотя в ухе мышц нет!..
А я не понимаю, как может захотеться ударить человека? И также я не представляю, как это может чесаться хвост?
– Присел! – вдруг крикнул Александр Алексеевич. – Чем ниже присядешь, тем ты недосягаемей. Стальной кулак! Удар!!!
По команде мастера секция боевых китайских искусств ринулась поражать образ своего врага. Тысячу синяков им насажали и миллион подглазников.
«Ну, – я подумал, – Буздалов, держись! Отмолочу, никакой бронежилет не поможет!»
И тут я увидел фантом Буздалова. Фантом выжидательно смотрел на меня, и взгляд у него был какой-то недобрый.
Дурак, я всё детство гири не ворочал. Я бы этот фантом без китайской помощи – одной своей русской силой одолел. А так я ему два слабеньких убогих щелчка дал, а он мне как даст два здоровых!
Тогда я его ущипнул и укусил. А он на меня – с утюгом! Это был ужасный миг. Фантом Буздалова припёр меня к шведской стенке. Я закрыл глаза и приготовился к самому худшему.
Бывают же такие беззащитные, как я. У всех на земле есть коронный приём: удар ногой, подсечка или освобождение от захвата. Даже альбатрос может отпугнуть врага! Он отрыгивает переваренную пищу, вися на ветре, чем вводит в смятение любого хищника или неприятеля.
Но и у меня есть тайное могущество: я могу очень долго висеть на перекладине. У меня диплом – там так и написано: «За победу в соревнованиях «Вис»!»
– Послушай, – сказал я фантому Буздалова. – Давай, кто кого перевисит?
Фантом с утюгом замер.
– Зависнем на шведской стенке? – дружелюбно говорю я. – Ты дольше провисишь – твоя взяла. Я дольше – моя.
И он повис – в полной уверенности, что перевисеть меня – проще пареной репы.
Повисли за компанию бойцы у-шу, был даже среди них самый настоящий китаец, хотя все думали, что он грузин. Повис и наш мастер Александр Алексеевич.
Народ висел молча, погружённый в свои думы. Один боец упал, за ним второй и третий.
Бойцы срывались и падали со стуком на пол, так что физкультурный зал был устлан павшими бойцами.
С прощальным криком полетел китаец, и я увидел его веснушчатую спину. С верхней перекладины загремел Александр Алексеевич.
Теперь мы висели один на один, с глазу на глаз, не на жизнь, а на смерть. Фантом висел ровно, суча ногами. Я тоже висел, сохраняя свободу и самоуважение. Бойцы у-шу сгрудились вокруг и стали спорить на арбуз – кто из нас победит. Китаец, оглушённый падением, подзадоривал фантома. Остальные, к их чести – болели за меня.
Вдруг фантом закачался, посинел, высунул язык – весь в рытвинах и оврагах – географический язык! – и сделал попытку лягнуть меня ногой.
Ярости фантома я противопоставил свое хладнокровие. Ведь в висении может помочь только висение. Надо тихо висеть и висеть и забыть, что ты можешь не висеть.
По мере того как он скисал, я всё больше и больше воодушевлялся. Шар на елке и плащ на гвозде не висят так спокойно и радостно, как я висел, атакуя Буздалова.
Кислая мина фантома возвестила о его поражении. Он пал духом. А потом и весь рухнул, целиком.
– Нечестно! – закричал он. – У меня в кармане чугунный утюг!!!
А я ему:
– Мне-то что?
Что мне теперь до всего до этого?! Меня ждёт папа с арбузом на лавке во дворе.
– Арбузика хочется! – говорит папа. – Жаль, нечем скибочку отрезать…
Я размахнулся и ребром ладони как расколю напополам арбуз! А из арбуза выскочил красный попугай, весь в арбузных косточках. И побежал в неизвестном направлении.
Я истинного, иссиня-седого
Не испытала моря. Не пришлось.
Мне только самый край его подола
Концами пальцев тронуть довелось.
Но с маяком холодновато-грустным
Я как прямой преемственник морей
Беседую. Да, да, я говорю с ним
От имени спасённых кораблей!
Спасибо, друг, что бурными ночами
Стоишь один, с испариной на лбу,
И, как локтями, крепкими лучами
Растаскиваешь темень, как толпу.
За то, что в час, когда приносит море
К твоим ногам случайные дары –
То рыбку в блеске мокрой мишуры,
То водоросли с длинной бахромою,
То рыжий от воды матросский нож,
То целый город раковин порожних,
Волнисто-нежных, точно крем пирожных,
То панцирь краба, – ты их не берёшь.
Напрасно кто-то, с мыслью воровскою
Петляющий по берегу в ночи,
Хотел бы твой огонь, как рот рукою,
Зажать и крикнуть: «Хватит! Замолчи!»
Ты говоришь. Огнём. Настолько внятно,
Что в мокрой тьме, в прерывистой дали,
Увидят
И услышат,
И превратно
Тебя не истолкуют корабли.
Перевод Ольги Мяэотс
Далеко-далеко в лесной чаще жила некогда бедная семья. И вот у них родился ребёнок – прелестная девочка. Но родительскую радость омрачали тяжёлые заботы: малютку надо крестить, а денег, чтобы заплатить священнику, у бедняков не было. Тогда отец решил найти доброго человека, который согласился бы стать крёстным его дочке и заплатить пастору. Целый день ходил он от дома к дому, многие соглашались стать крёстными ребёнку, но вот раскошеливаться на крестины не желал никто.
Бедный отец уже решил было возвращаться ни с чем, но на обратном пути повстречалась ему нарядно одетая женщина, добропорядочная и любезная. Она согласилась стать крёстной девочке, но при условии, что за это заберёт ребёнка себе. Отец отвечал, что должен сначала посоветоваться с женой. Когда он рассказал бедной женщине о предложении незнакомки, та сразу заявила: «Нет».
На следующий день бедняк вновь отправился по крестьянским дворам просить о помощи, но, как он ни умолял и ни уговаривал, охотников оплатить крестины не нашлось. Под вечер на пути домой он снова встретил ту женщину, добрую и приветливую, и она снова предложила свою помощь. Горемыка-отец рассказал жене о своих злоключениях.
– Что ж, если и на третий день никто не согласиться помочь нам в беде, – вздохнула несчастная мать, – придётся отдать малютку той доброй женщине. Другого выхода у нас нет.
Весь третий день ходил мужчина по округе, умоляя людей помочь ему и его дочке, да всё напрасно. А как наступил вечер, снова повстречалась ему добрая женщина. Что ж, делать нечего, и на этот раз пообещал он, что отдаст дочку, если ему помогут окрестить её по церковному обряду. На следующий день женщина пришла к хижине бедняка, да не одна, а с двумя мужчинами, которые должны были стать крёстными малютке. Взяли они девочку и отнесли в церковь, где священник окрестил её. Уговор есть уговор: женщина забрала ребёнка. Девочка стала жить в доме крёстной матери, и та всегда была добра с ней и заботилась как о родной дочери.
Шли годы, девочка росла смышленая да разумная, понимала, что хорошо, а что плохо. И вот как-то решила крёстная отправиться в путешествие.
– Оставляю на тебя весь дом: ходи где хочешь, – сказала она на прощанье девушке, – только не заглядывай в те комнаты, которые я тебе сейчас покажу.
Крёстная показала девушке, двери каких комнат ей нельзя было отпирать, попрощалась и уехала.
Не удержалась девушка, лишь на миг открыла она одну из дверей и тут же – Банг! – в узкую щель вылетела звезда.
Вернувшись, крёстная мать страшно рассердилась, узнав о пропаже звезды. Она очень гневалась на крёстную дочь и даже грозила выгнать её из дому. Но девушка так плакала и так умоляла простить её, что в конце концов женщина сменила гнев на милость.
Прошло время, крёстная мать собралась в новое путешествие, и снова строго-настрого наказала девушке не входить в запрещённые комнаты. Та обещала, но, оставшись одна, стала гадать, что же может скрываться во второй комнате. Не утерпела и приоткрыла дверь – только заглянуть одним глазком – Банг! – из комнаты вылетела луна.
Вернулась крёстная мать и обнаружила новую пропажу. В сердцах велела она девушке убираться прочь из дому. Но бедняжка так горько плакала и так умоляла простить её, что и на этот раз женщина позволила ей остаться.
И вот крёстная собралась в путь в третий раз.
– Ты уже не дитя, – наставляла она девушку на прощанье, – помни мой запрет и не вздумай заглядывать в третью комнату!
С тем и уехала. Девушка осталась одна. Целыми днями бродила она в одиночестве по дому и, наконец, не выдержала:
– Ну что плохого, если я лишь одним глазком загляну в заветную комнату? – сказала она самой себе. Хоть и помнила она об обещании, данном крёстной матери, да искушение было слишком велико, вот девушка и не утерпела: – Я лишь в щелочку загляну, – решила она.
Приоткрыла дверь, и – Банг! – из двери вылетело солнце.
Когда крёстная мать вернулась из путешествия и увидела, что солнце исчезло, терпение её лопнуло: на этот раз о прощении не могло быть и речи. Девушка совершила непростительный проступок и должна покинуть дом, она её больше знать не желает. Как ни плакала девушка, как не убивалась, на этот раз ей не удалось разжалобить крёстную.
– Нет, нет и нет! Ты должна быть наказана! – заявила женщина. – Выбирай, хочешь ли ты, чтобы я сделала тебя самой прекрасной девушкой на свете, но при этом лишила дара речи, или чтобы я превратила тебя в дурнушку? В любом случае ты должна навсегда покинуть мой дом.
– Пусть я хотя бы буду красивой, – попросила девушка. В тот же миг стала она сказочно прекрасной, но, увы, не могла больше произнести ни слова.
Бедняжка пошла прочь от дома крёстной матери. Она брела наугад сквозь лесную чащу, всё дальше и дальше уходя от дома, где выросла. Когда наступил вечер, девушка забралась на высокое дерево, что росло у ручья, и устроилась там на ночлег.
Неподалёку от того места стоял прекрасный замок. Каждое утро служанка из замка приходила к ручью: вода в нём славилась необыкновенным вкусом, поэтому чай для принца заваривали только на ней. Наклонившись, служанка заметила в воде отражение прекрасной девушки, и решила, что это она сама и есть. Бросила кувшин и побежала назад в замок, где, встряхнув головой, дерзко заявила: «Не гоже мне, такой раскрасавице, за водой ходить».
Пришлось послать к ручью другую служанку, но и с ней приключилось то же самое. Вернувшись в замок, она заявила, что слишком хороша, чтобы носить воду. Странные причуды служанок удивили принца, и он решил сам отправился в лес. Подойдя к ручью, он увидел отражение в воде, и заметил прекрасную девушку, спавшую в ветвях. Юноша помог ей спуститься и отвел в замок. Девушка и в самом деле была так прекрасна, что принц решил жениться на ней. Но его мать воспротивилась этому.
– Она же немая, а что, если она окажется злой ведьмой?
Но принц не отступился, уж больно приглянулась ему незнакомая красавица. Молодые зажили в любви и согласии, а через несколько месяцев стало ясно, что принцесса ждёт ребёнка. Принц повелел слугам следить за молодой женой с утроенной силой, но всё же, когда наступил час родов, слуги уснули крепким сном и не услышали, как прокралась в королевские покои крёстная мать. Она уколола пальчик младенца, капнула кровью на губы молодой матери и прошептала:
– Так изведай же то горе, какое испытала я, когда ты выпустила мою звезду.
С этими словами колдунья взяла ребёнка и унесла его.
Когда слуги очнулись от чар, то решили, что принцесса съела своего ребёнка. Старая королева подстрекала их сжечь злодейку заживо, но принц очень любил свою жену и вступился за неё.
И вот настало принцессе время родить снова. На этот раз муж удвоил охрану, но, околдованные злыми чарами, слуги опять уснули.
– Так изведай же то горе, какое испытала я, когда ты выпустила Луну, – сказала крёстная мать.
В присутствии колдуньи несчастной матери возвращался дар речи, и она со слезами умоляла оставить ей ребёнка, но всё напрасно.
И снова старая королева стала требовать казни девушки, но принцу и на этот раз удалось отстоять её. Когда же пришла пора родиться третьему ребёнку – охрану утроили, но и это не помогло. Колдунья снова усыпила стражу, взяла младенца, а его кровью смазала губы матери, сказав:
– Так изведай же то горе, какое испытала я, потеряв солнце.
На этот раз принцу не удалось защитить жену. Её приговорили к казни.
Но когда осужденную вели к костру, на её пути появилась крёстная мать с тремя детьми: двое держались за её платье, а самого младшего она несла на руках. Колдунья подошла к молодой женщине и сказала:
– Вот твои дети. Бери их назад. Теперь, испытав собственную потерю, ты знаешь, как я горевала, потеряв солнце, луну и звезду. Ты понесла достаточное наказание, и я возвращаю тебе дар речи.
Все видели, как радостно бросились друг другу в объятья принц и принцесса, но что они чувствовали в этот миг, не знает никто. Зато известно, что с тех пор они жили долго и счастливо, и старая королева не могла нарадоваться на невестку и внуков.
В понедельник я ходила в школу на собеседование – это такой экзамен для поступления в первый класс. Пришла, а там все наши ребята: Вася, Саша, Ваня, Кирилл. У подоконников стоят, причёсанные, в белых рубашках. И родители нарядные. Мама спросила, что на собеседовании делают.
– Просят прочесть какое-нибудь стихотворение, – сказала Васина мама.
– А я знаю наизусть всю сказку Пушкина про царя Салтана! – Вася запрыгал на одной ноге: – «Три девицы под окном пряли поздно вечерком!»
– Вася, успокойся, – сказала Васина мама. – Ещё дают почитать букварь…
– Букварь – это для малявок! – Вася запрыгал на другой ноге. – Я сейчас «Трёх мушкетеров» читаю!
– Вася, успокойся. Ещё задачу задают: разложить семь яблок на две тарелки.
– Ха! Проще простого! – Вася запрыгал на двух ногах. – Я уже давно всю таблицу умножения выучил: семью семь – сорок девять, семью восемь – пятьдесят шесть…
Тут из класса вышла моя подруга Лиза и тихо сказала:
– Следующий.
Я вошла. Там за столом сидели две учительницы. Они посмотрели мои документы и сказали скучным голосом:
– Рассказывай.
– Что?
– Стихотворение.
– Какое?
– Любое.
Я вздохнула:
– Не знаю.
Учительницы переглянулись:
– Не знаешь ни одного стихотворения?!
Я замотала головой и ещё раз вздохнула.
– НАУЧИМ! – сказали учительницы хором.
– А читать ты умеешь? Почитай с этого места.
Я прочитала в букваре, запинаясь:
– «У И-ры рас-тут как-ту-сы».
– Что? Что?
– «У Иры тут тузы», – неуверенно повторила я.
Учительницы рассмеялись:
– Какие тузы? Червовые или пиковые?
– Не знаю. Об этом, наверно, дальше написано.
– А ты что, играешь в карты?
– Да, с дедушкой… И ругаюсь.
– Ругаешься?! Как?
– Салага, дубина, болван.
– ОТУЧИМ!
Учительницы вывели меня из класса и объявили, что я принята.
Все стали поздравлять, а Вася даже ногой лягнул:
– Поздравляю. Что тебя спрашивали?
– Спросили, играю ли я в карты и какие знаю ругательства.
– И что ты сказала?
– Салага, дубина, болван. И что играю.
– Врёшь?!
А я, правда, играю с дедушкой в карты. У него весь кабинет ими увешан, а на полках стоят кораллы, раковины, морские звезды и засушенные тропические рыбы, которые дедушка привёз из экспедиций. Мы играем в Колумба, пересекаем по карте Атлантику, или вместе с Чарльзом Дарвином на корабле «Бигль» бороздим воды Тихого океана, и ругаемся, как настоящие «морские волки», якорь тебе в глотку!
Но главное… Главное – МАМА!!!
…Упорно болтая ногами,
Он плыл на спасательном круге,
А чайки носились кругами
И хрипло кричали в испуге!
- Отстаньте! – шептал дядя Ваня,
Заткнув с отвращением уши.
..Земля показалась в тумане –
Кусочек неведомой суши.
Две пальмы
(Одна – без макушки)
О чём-то шептались лениво…
- Как буду я спать без подушки?! –
Подумал Иван сиротливо.
Консервным ножом на подметке
Иван нацарапал записку:
Пришлите подводную лодку
И всё остальное – по списку:
Газеты,
Конфеты,
Иголку,
Две пары носков и пижаму,
Панаму,
Утюг,
Кофемолку!
А главное… Главное – МАМУ!!!
За тридевять миль, в Ливерпуле
Матросы поймали бутылку,
Под вечер шестого июля
Послали Ивану посылку:
Газеты,
Конфеты,
Иголку,
Две пары носков и пижаму,
Панаму,
Утюг,
Кофемолку,
Подводную лодку
И маму!
- Ур-ра!!! – закричал дядя Ваня,
С восторгом обняв кофемолку. –
Спасибо, друзья-англичане,
За лодку, утюг и иголку!
Нельзя обойтись без газеты,
Всегда пригодится пижама,
Панама, носки и конфеты.
Но главное… Главное – МАМА!
…Беспечно галдели гагары –
Стояло чудесное лето!
Иван сочинял мемуары,
А мама читала газеты.
Они собирали ракушки,
Не зная забот и печали.
Две пальмы
(Одна – без макушки)
Кокосами тихо качали.
Иногда я оставался дома один.
Мама и папа уходили в гости к дяде Грише Кунину, папиному школьному другу. Он жил недалеко, возле Ваганьковского кладбища, там у него был зубной кабинет на дому, сын Слава и дочка Юля. Иногда меня брали туда, а иногда нет.
Примерно до наступления темноты я чувствовал себя очень хорошо, даже прекрасно. Я на полную громкость включал телевизор и смотрел всё подряд. Если передавали классическую музыку, я вставал на стул и дирижировал. Если было что-нибудь скучное, я забирался на диван и, прислонившись ногами к стене, смотрел передачу наоборот – вниз головой. Или ещё раскладывал всех своих плюшевых зверей и читал им лекцию о международном положении.
Мне даже гулять идти не хотелось. Так было хорошо дома одному. Полная свобода! Я начинал думать – вот бы здорово пожить одному целую недельку, есть на завтрак бутерброды с горчицей, не ходить ни в какую школу (только если сильно захочется), читать книжки с утра, а ближе к вечеру отправляться в кино.
Но когда небо вдруг становилось очень-очень синим, я начинал скучать. Я крутил телевизор с одной программы на другую, читал сразу три книжки, раскидывал всех зверей по углам, а потом подбирал их снова… А потом просто садился на стул и начинал ждать.
Сначала ждал я очень бодро, мне даже нравилось сидеть и ждать. Воспитывать в себе терпение и волю. «Пусть мама и папа погуляют, даже задержатся, – говорил я. – Им же надо отдохнуть перед рабочей неделей. Пусть веселятся, смеются, танцуют…»
Тут мне становилось обидно, и я начинал ожидательные мысли по новому кругу.
«Пусть мама и папа сидят там, сколько хотят, – думал я. – Раз им так нравится. Зато когда они придут домой, то увидят, что их сын Лёва не спит, не балуется, не играет со спичками, а сидит и тихо ждёт».
Но и этих мыслей тоже хватало ненадолго. Надо было опять придумывать что-то другое.
«А что, собственно, такого? – пытался я переубедить сам себя. – Ничего такого. Не я же один сижу и жду. Все сидят и ждут своих родителей. Обычное дело. Подумаешь, какой выискался, один он посидеть не может…»
Я вяло шлёпал на кухню и начинал что-нибудь есть и пить.
Надо сказать, что без мамы это превращалось в ужасно будничное, неинтересное занятие. Я выпивал стакана два сырой воды, съедал бутерброд с горчицей, и у меня сразу начинал болеть живот. Я ложился на диван и снова пытался думать.
«Ну вот, – думал я, – теперь заболит живот, потом начнутся рези, колики, потом я потеряю сознание и буду тут лежать без сознания, а они всё будут веселиться у дяди Гриши. Ну, дела…»
Я понимал, что теперь, когда за окнами стало совсем темно, уже можно начинать возмущаться маминым и папиным поведением.
«Ну, дела! – говорил я про себя возмущённо, даже злорадно. – Ну, родители! Ещё поискать таких родителей! Сын тут животом мучается, места себе не находит, волнуется, а им хоть бы что. Сидят себе, салат жуют столичный с помидорами».
Мысли были какие-то неинтересные, пустые. Они тихо, стыдливо умолкали, и я начинал слышать тишину. В тишине тоскливо тикал будильник.
«Ладно, – начинал я уже злиться всерьёз, – вот они придут, я с ними вообще разговаривать не буду! Отвернусь и буду молчать, как рыба! Пусть попрыгают: Лёвочка мы больше никогда-никогда не уйдём к дяде Грише! Лёвочка, вот мы тебе пирожков от тёти Люды принесли! Кушайте сами ваши пирожки!»
Мысль о том, как начнут суетиться и подлизываться родители, когда придут, немножко успокаивала меня. Но опять ненадолго.
Мёртвая тишина снова властно заполняла комнату. Я кашлял, начинал петь какую-нибудь песню, но умолкал на полуслове. От моих жалких попыток разрушить тишину она становилась всё отчетливее.
«Может, заснуть?» – с надеждой спрашивал я себя. Торопливо я притаскивал подушку и, закрывшись старым покрывалом, пытался дремать.
Тут-то и начиналось самое плохое. Я прислушивался . Я прислушивался к каждому звуку на лестнице. Вот шаги. Вот зашумел лифт. Вот хлопнула дверь. Не то.
Со злостью я откидывал покрывало, вскакивал и вдруг замирал. Оказывается, пока я ерундой занимался, пел песни и пытался задремать – ко мне в комнату вошёл старый знакомый, жуткий и отчаянный страх .
Страх пытался шептать мне на ухо какие-то гадкие слова: убили… зарезали… теперь сирота… один…
Но я гнал их. Разгонял эту словесную муть, поскольку твёрдо знал, что ничего не может случиться, что родители обязательно придут, как они приходили всегда…
Мелкая трясучка противно заполняла живот, грудь, плечи, руки, ноги. Как будто что-то неизмеримо тяжелое, целая тонна страха, давила на меня сверху.
Я смотрел на себя со стороны. Жалкое зрелище. Трус.
…Прежде всего я зажигал свет во всех комнатах. Потом включал телевизор и радио на полную громкость. Потом открывал входную дверь и распахивал её наастежь.
Ярко горели все лампы, орало на кухне радио, из открытой двери тянул сквозняк. Я садился в прихожей и, плотно сжавшись, смотрел в коридор.
Было поздно. Уже никто не ходил. Не ездил на лифте.
Если всё же раздавались какие-то шаги или хлопала дверь, я выбегал на лестницу и напряженно вглядывался в полумрак внизу.
И снова возвращался на место.
Боль становилась нестерпимой.
Я просто не мог без мамы и папы. Не мог без них заснуть. Не мог есть и пить. Ничего не мог делать.
Делать что-нибудь одному было глупо и неестественно. Страх исчезал. Мой глупый, жалкий и детский страх. Оставалась только одна, вот эта одна-единственная мысль: жизнь остановилась. Я как мертвый.
Подходя к окну, я вглядывался в темноту. Туда, откуда они должны были прийти, мои дорогие родители.
Темнота мерцала голубоватым светом фонарей. В ней ездили редкие трамваи. Через дорогу смутно колыхалась листва в сквере.
Оттуда, из этого чужого мира, они должны были прийти.
И они приходили…
– Опять иллюминацию устроил? – спрашивала мама. Она очень расстраивалась, что я такой трус. И я расстраивался вместе с ней.
– Да я так просто… – глупо оправдывался я.
– Знаю я это «так просто»! Иди спать, полуночник! – устало говорила она.
Ещё долго они с папой о чём-то разговаривали, обсуждали, тихо хихикали.
А я блаженно улыбался, слушая их разговор в тёмной квартире, по соседству со мной, через тонкую перегородку.
«Не буду бояться, – говорил я себе. – Ведь они же всё равно есть. Они всегда есть. И не надо бояться».
В темноте я смотрел на стул, стол, потолок. Всё имело свой смысл, всё служило жизни.
Всё возвращалось к своему прежнему значению. И это поражало меня.
…И до сих пор поражает.
Нам жалко дедушку Корнея.
В сравненье с нами от отстал,
Поскольку в детстве «Бармалея»
И «Мойдодыра» не читал,
Не восхищался «Телефоном»
И в «Тараканище» не вник.
Как вырос он таким учёным,
Не зная самых главных книг?
Что всего милее
Для тебя, мальчишка?
В хлебе – горбушка,
В капусте – кочерыжка,
В варенье – пенка,
А в школе – переменка!
Недаром дети любят сказку.
Ведь сказка тем и хороша,
Что в ней счастливую развязку
Уже предчувствует душа.
И на любые испытанья
Согласны храбрые сердца
В нетерпеливом ожиданье
Благополучного конца.
Один любознательный лещ
Увидел ПРЕКРАСНУЮ ВЕЩЬ.
И думает: - Ай да вещица!
На солнышке так и лучится!
Никто из соседей-лещей
Не видел подобных вещей.
Лещиха и Лешка-подлещик,
Небось, плавниками заплещут!
Эх, как повезло мне, лещу!
Схвачу и домой потащу!
Схватил,
Потащил...
Ай да лещ!
Печёный -
ПРЕКРАСНАЯ ВЕЩЬ!
- Донн-донн! Динь-динь!
Пропел Звонок.
- Клик-кляк! Входи!
Сказал Замок.
- Скрип-скрип!.. - обрадовалась Дверь, -
Я так ждала тебя, поверь!
- Топ-топ? - спросили Туфли, -
А что у нас на кухне?
- Буль-буль! Я суп!
Уже киплю!
Сейчас тебя я накормлю!
- Я - Чайник, на огне стоюууу!
Тебя я чаем напоюууу!
... Ах, песенка знакомая!
Как хорошо, что дома я!
На скотном дворе среди кур, уток, свиней, коров и прочей живности жил да был один козёл. Он очень любил размышлять про себя, о себе, а также вслух и немного в нос:
– До чего же я удивительное, можно даже сказать, необъяснимое существо. Вот хожу, щиплю травку, а сам размышляю. Ни минуты у меня не проходит без размышления. Не то, что у какой-нибудь утки. Эй, утка, признайся-ка, только честно, ты вообще размышляешь?
– О чём? – не поняла утка.
– Ну, хоть о чём, я спрашиваю вообще.
– Когда? – не поняла утка.
– Да хоть когда: хоть вчера, хоть месяц назад…
– А тебе зачем? – спросила утка.
– Надо знать, – ответил козёл.
– Про что? – опять спросила утка.
– Про то, свойственна уткам мыслительная деятельность или нет.
– Ты что, козёл, самый умный?! – спросила утка.
Козёл отошёл в сторонку и стал размышлять:
– С одной стороны, выходит, что утка – птица совсем не высокого полёта и не глубокого ума. Можно даже назвать утку несколько глупой птицей, если бы не последнее её замечание. А что, если она права, и я действительно самый умный, пускай не на целом свете, но уж на нашем скотном дворе, по крайней мере.
Козёл снова подошёл к утке:
– Спасибо, утка, – сказал он растроганно и слегка смущённо, – спасибо, я с тобой полностью согласен.
– Чего? – не поняла утка (всё-таки глубины ума ей недоставало).
Козёл решил, что нескромно будет объявлять о своей догадке во всеуслышание. Он знал, что на скотном дворе есть животные всякие, в том числе и завистливые.
Умных мыслей ему в голову приходило так много, что козёл стал ими делиться, направо и налево в виде советов их раздавать.
– Послушай, корова, выплюнь скорей свою жвачку! – сказал козёл.
– Почему-у-у? – спросила корова.
– Да потому, что ты жуёшь её целые дни напролёт. Во-первых, она уже невкусная…
– Вкусная, – не переставая жевать, сказала корова.
– А во-вторых, зубы испортишь. И они у тебя все выпадут, – сказал козёл.
– Да тьфу на тебя, – корова так возмутилась, что даже выплюнула свою жвачку. – Смотри, как бы у тебя самого зубы не выпали, сейчас я тебе их пересчитаю, ишь, умник какой, – и корова, грозно наставив на него рога, ударила копытом о землю.
– Вот и помогай им… вот и заботься о них… – рассуждал козёл на бегу. Тут на пути ему попался курятник, и козёл решил в нём укрыться.
Это было поистине мудрое решение. Козлу в курятнике хорошо, вольготно и безопасно, потому что корова слишком велика и в курятник никак пройти не может. Походит-походит вокруг, остынет, образумится и уйдёт куда-нибудь по своим коровьим делам.
В курятнике, высоко, под самым потолком, на насесте спали четыре курицы. Кошмар! – подумал козёл и тут же сказал вслух:
– Кошмар! Какое ужасное место для сна! Вы рискуете упасть и разбиться! Вниз! Немедленно спускайтесь вниз!
У куриц характер вообще суетливый, а спросонья – особенно. Они испуганно выпучили глаза, захлопали крыльями и одна за другой рухнули с насеста.
– Что это? Кто это? Что случилось? Куда бежать? Куд-куда? Куд-куда? – заквохтали куры.
– Я так и знал. Я вас предупреждал, – сказал козёл.
– Кукареку! – вытянул шею петух, он стоял у кормушки и был настроен по-боевому. – Что делает этот козёл в моём курятнике?!
– Я просто так зашёл, в гости, – сказал козёл, отступая, – могу дать вам несколько хороших советов…
– Мы его не звали! Не звали! Не звали! – кудахтали наседки.
– Да, приглашения, как такового, я не получал, – признался козёл. – Но, раз уж я здесь, позвольте вам заметить, что спать на насесте безрассудно и рискованно.
– Тебя, козла, забыли спросить, – сказал петух и начал наступление.
– И ещё: тебе, петух, нельзя быть таким вспыльчивым и агрессивным. Мы с тобой соседи и значит, должны жить…
Козёл не успел до конца договорить свой мудрый совет о братской взаимовыручке и добрососедских отношениях, потому что петух подлетел и клюнул его прямо промеж рогов. У козла перед глазами замелькали разноцветные искорки. Вот так взаимососедская добровыручка! – от удара все мысли в его голове перепутались, козёл опрометью выскочил из курятника и тут же чуть не налетел на свинью. Она лежала и пускала пузыри в грязной луже. Козёл остановился, отдышался, мысли в его голове пришли в порядок, и он снова был готов делиться советами.
– Свинья, у тебя ужасный вид, – покачал головой козёл.
– Не нравится – не смотри, – ответила свинья.
– Ты ведёшь себя совершенно по-свински, – сказал козёл.
– Ага, – сказала свинья, – веду.
– Как ты можешь валяться в этой грязной луже? Это негигиенично!
– Зато приятно, – сказала свинья, – не жарко и не холодно, – и она повернулась на другой бок.
– Пошла бы ты лучше искупалась в озере, потом полежала бы на солнышке, сразу стала бы чистенькой и загорелой. Возможно, тогда тебя перестали бы называть свиньей, а звали бы милой Хрюшкой, Поросюшкой или Хавроньей.
– Возможно, тебя тоже перестали бы называть козлом, – передразнила его свинья, – если бы ты не совался всюду со своими советами.
Тут она поднялась на ноги, подпрыгнула и снова плюхнулась в лужу, обдав козла брызгами слякотной грязи.
– Пойди теперь да сам искупайся в озере! А потом позагорай, раз такой умный! – захохотала свинья.
Козлу ничего не оставалось делать, как действительно пойти к озеру. Там он кое-как отмылся от противной грязи, а пока сушил шерсть на солнышке, попытался научить лягушек квакать вполголоса и доказывал рыбам, что на суше жить лучше, чем в воде.
– Странное дело, – размышлял козёл, – никто и слушать меня не хочет. Я даю им советы от всей души, а они только раздражаются и злятся. Тяжело, очень тяжело быть умным среди глупых. Никто меня не понимает. Теперь на скотном дворе у меня не осталось ни друзей, ни приятелей. Грустно.
Козёл глубоко вздохнул и решил удалиться в горы, чтобы там, наедине с природой, хорошенько обдумать свою новую книгу (козёл собрался стать писателем). Название он уже придумал – Горе от ума.
– Ни с кем не буду больше разговаривать, – думал козёл, – то же самое, что метать бисер перед свиньями, коровами и петухами, – он шёл вперед, куда глаза глядят, и вдруг увидел стадо овец.
– Какие глупые овцы, – молча подумал козёл. – Щиплют траву там, где и травы-то почти нет, почва здесь каменистая и сухая, не то, что у другого подножья горы. Там и трава сочная, и место ровнее, – он остановился невдалеке от стада овец, с сочувствием поглядел на них, но так ничего им и не сказал. Каково же было его удивление, когда глупые овцы, наконец заметив его, заулыбались, обрадовались и с криками Козёл! Козёл! Вот он – козёл! бросились ему навстречу.
– Здравствуйте, уважаемый козёл, – поклонились овцы. – Мы уже давно вас ожидаем. Мы столько наслышаны о вашей мудрости, что просим вас стать нашим вожаком.
Козёл так обомлел, что даже не сразу нашёлся, что сказать. Он отвернулся, опустил голову и стал размышлять: Кажется, это не такие уж глупые овцы. По-моему, глуп не тот, кто просит совета, а тот, кто от него отказывается.
– Тише, тише, он думает! – шептали овцы. – Тише, тише!
– Хорошо, я буду вашим вожаком, – принял решение козёл.
Овцы были просто счастливы. Козёл неизменно выбирал для пастбищ места с самой густой и сочной травой, вовремя предупреждал овец об опасности, а однажды сразился с самим волком и продырявил ему бок своими острыми рожками. Каждый мудрый совет козла овцы слушали раскрывши рот и выполняли беспрекословно.
Вскоре на скотном дворе узнали о подвиге козла и о том, что он руководит целым стадом.
– Ишь, какой умный козёл, – удивилась корова.
– Голова, – уважительно произнес петух.
– А я первая сказала, что ты, мол, козёл, самый умный, – крякнула утка.
– Да что там… Помню, мы с ним вместе вот в этой самой луже вдвоем плескались, – гордо сказала свинья и перевернулась на другой бок.
Если поджечь целлофан, он скрючивается и начинает сыпать огненные капли. Они летят вниз со звуком, который напоминает вой авиабомб, падающих с самолёта. Прожигая и плавя воздух, они ложатся на землю чёрными кляксами, которые впиваются в неё пластмассовыми лапами.
Пашка надел целлофановый пакет на палочку, щёлкнул спичкой и поджёг пластиковый хвост, похожий на карасий. Некоторое время Пашка стоял недвижно, ожидая, пока горящие капли наберут нужные размер и частоту падения, и затем двинулся в сторону муравейника.
Советский самолёт подлетал к фашистскому городу. Пилот видел, как по городским дорогам двигаются танки и отряды чёрных солдат. Самолёт сделал круг над городом и вышел на угол атаки.
Бомбы со стоном ринулись на город. Пилот был ассом и старался, чтобы снаряды не пропадали зря. И каждая капля находила свою цель. Один за другим муравьи вспыхивали и превращались в угольки. Потоки расплавленной пластмассы перекрыли улицы муравьиного города, влилась в подземные ходы и там застыли, заключив в своём чёрном футляре сожжённых муравьев.
– Враг уничтожен, – доложил Паша-пилот, – возвращаюсь на базу.
Советский самолёт сделал круг триумфа над выжженным городом, и Паша направил палочку в сторону своего подъезда.
Вдруг из этого самого подъезда вышел Грека.
Ничего в Греке необычного, кроме имени не было. Он, собственно, и по делу-то шёл самому обыкновенному, в булочную, за хлебом.
Но, увидев направляющийся к нему советский самолет, он остановился. Его также привлекли жужжащие, авиационные звуки распространяемые Пашкой, и выражение его лица, которое можно было назвать «моторным».
Увидев обугленный чёрный хвост самолёта, Грека быстро связал его с выжженным муравейником посреди двора. Движения авоськи в его руке потеряли свою бесшабашность и приобрели новую направленность, устремясь в сторону Павла.
– Ты чё сделал! – закричал человек с необыкновенным именем Грека.
Но советский асс ещё не вернулся на авиабазу, поэтому никак не мог услышать Греку, кричащего с далёкой земли.
Паша сделал вираж перед лицом Греки и сказал:
– Вз-ж-ж-ж-ж!
– Я говорю, ты чё, сделал, дурак? – усугубил Грека.
– Уничтожен фашистский город, – наконец ответил пилот, влетевший в зону действия радиопередатчиков. – Возвращаюсь на базу.
– Какой город? Ты чё, фашистов от муравьёв отличить не можешь? Да они же, как люди, у них и рабочие, и солдаты, и королева там внутри. Да один муравей поднимает груз втрое больше своего веса! Ты чё сделал, дурак?
Павел остановился. Палочка с чёрным хвостом вдруг потеряла контуры самолёта и стала больше похожа на обглоданный пиратский флаг. Постепенно в голове Павла неприятный образ фашиста в крутой каске потеснило изображение весёлого муравья, трудяги, кормильца большой семьи.
Он растерянно обернулся к пластмассовой луже, навечно похоронившей сотни скрюченных тел.
Советский асс, герой и любимец народа, вдруг всхрапнул, втягивая свежий летний воздух, рухнул на корточки и заревел в голос.
– Фашистов от муравьёв отличить не может, – повторил Грека, совершая укоризненные движения авоськой. – Фашистов и то жечь нельзя, а он муравьёв… Ты их рожал?
– П-п-почему фашистов нельзя, – удивился между двумя взрыдываниями Павел.
– Потому, что живых нельзя. Это закон. ЖИВЫХ – НЕЛЬЗЯ.
Игра повернулась к Павлу какой-то страшной стороной и показала невидимую до этого рожу.
Он медленно подошел к погубленному городу и ткнул палочкой в пластмассовую корку. Героический пилот глядел с высоты птичьего полета на кварталы, лежащие в развалинах, и вместо бомб на сожжённый город падали слёзы. Но вернуть к жизни они никого не могли.
Грека махнул в последний раз авоськой и пошел в хлебный, где купил батон нарезного за десять и бородинский, за одиннадцать рублей пятьдесят копеек.
К рубашке белой прижимает
Букет малиновый, к груди.
Идёшь ты в школу?
Ну, иди.
Давай, давай, не упади.
Недавно ползал ты по полу
И делал сальто на диване,
Скакал на стуле…
В школу!!! В школу!!!
За парту!!!
Смирно!!!
К Марь Иванне!!!
Она у входа.
Та, что в каске,
В солдатских туфлях по колено.
Что машет в воздухе указкой,
Похожей больше на полено.
Он достал из кармана красную ручку
(колпачок почему-то зелёный)
и поставил привычную закорючку.
Сколько же миллионов
он поставил привычных таких закорючек
за семьдесят лет работы!
Похожих таких на открытый наручник -
ТРОЕК!
Не двоек, что ты!
Что ты, Карпов, ковыряешь карту?
Оторвал, смотри, уже кусок.
Скоро праздник, в честь восьмого марта
покажи мне, где Владивосток.
Где Китай. Не знаешь где Китай?
Покажи хотя бы, где Урал.
А Владивосток - не ковыряй! -
на куске, что ты отковырял.
Всю ночь из розеток ползут провода,
Голодный, утробно урчит холодильник,
На цыпочках стрелок крадётся будильник,
В простуженных трубах клокочет вода,
Закрытая в ящике для овощей,
Шуршит и скребётся хвостатая свёкла,
Глядят огурцы, как уродцы сквозь стёкла,
Сидит самовар – меднозубый кощей,
А чайник сопит и бормочет во сне,
Прижались к столу малыши-табуретки,
В кастрюле от пара сомлели креветки,
Черна сковородка, как ведьма в огне,
Мигает бельмом телевизор слепой,
И мыши идут, не таясь, караваном
Из кухни в подполье, в нору под диваном,
Гружёные сыром, печеньем, крупой.
Всю ночь по паркету стучат коготки.
Лежу, замерев, над пещерой подвала.
Вы, мыши, берите конфеты и сало,
Катите колбасы, грызите мешки –
Но только не троньте моё одеяло!
Девочки сидели на лавочке под вишней, как под облаком. В белых цветах трепетала золотая песенка пчелиной семьи. Уже был поздний вечер. Над рекой висела косица вешнего парного тумана.
На другой стороне улицы, с двумя удочками на обоих плечах, шёл мальчишка.
Люба опустила голову и зашептала одними губами, без голоса:
– Погляди скорее! Погляди!
Юля не поняла куда, на кого глядеть и почему Люба прячет глаза. Потом догадалась – секрет! Подставила к Любиным губам ухо.
– На него смотри! На него!
Юля встрепенулась, но мальчик завернул в проулок, и только удочки, весело покачивая лесками, как хвостиками, летели над забором.
– Знаешь, кто это? – шёпотом спросила Люба, хотя никто не подслушивал.
– Кто же?
– Сын медведицы!
Юля обиделась, дёрнула плечом: она не терпела, чтоб её разыгрывали.
– Честное-пречестное! Его мама с папой сено косили, а он из шалаша – в лес, и потерялся. И его взяла медведица. Своим молоком кормила. Целую неделю.
Юля искала в словах подруги подвох, но Люба даже по лбу себя стукнула:
– Тресни мои глаза!
– А как же он к людям вернулся?
– Нашли. Ему было-то всего год и семь месяцев.
Юля встала на лавку, потянулась на носках, но уже и удочек не стало видно.
Деревня была из тех, что возрождались к жизни. Лет двадцать простояла брошенной на радость лесу, траве и всему, что растёт, цветёт, порхает и бегает.
– Хорошо, когда народу прибывает, – Люба достала из кармана зеркальце и погляделась. – Мы теперь вдвоём будем в Сашку влюблённые.
– А ты в него влюблена?
Люба только рукой махнула:
– Ох, подруга! – И тихонечко пропела:
Я не утка и не гусь,
Плавать не умею.
Сшила милому платок –
Подарить не смею.
Зазвенел комар.
– Пошли! – тотчас поднялась с лавки Люба. – Один пожаловал – значит, со всего света комарьё скличет.
Юля думала, что они пойдут в проулок, к речке, но Люба сделала страшные глаза:
– Соображение надо иметь! Подумают, что мы за Сашкой бегаем.
И они пошли улицей, к церкви, недавно выбеленной, с зелёными куполами и зелёными изразцами вокруг окошек.
– Ты много раз влюблялась? – спросила Люба.
– Я?! – испугалась Юля.
– Ой! Ой! Как малолетка! А ведь уж в пятый пойдёшь.
– Но ведь можно влюбиться только один единственный раз, – не очень уверенная в своих познаниях, сказала Юля.
– Милая! – Люба даже головой покачала. – То любить можно один раз, а влюбляться – пожалуйста! У нас в деревне семеро мальчишек, и я во всех влюблялась. Как кто новый приедет, так уж и готово. Влюблена.
– А в Сашу?
– И в Сашку! В него первого. Он ведь здешний.
У церкви свернули на тропинку, сбегавшую с косогора к реке.
– Теперь можно, – объяснила Люба. – Здесь все гуляют, потому что вид красивый. А Сашка рыбачит за лозняками. Видишь дымок? Так это не дымок, а лозняки.
В едва-едва зеленеющей дымке была такая нежность, такое весеннее беспокойство, что у Юли холодно стало между лопатками. Ей немножко мешала Любина трескотня, но одна бы она не решилась идти через луговины и заросли черёмухи к реке, которая и в берега-то ещё не успела войти после разлива.
– Хочешь, я тебя присушке обучу? – спросила вдруг Люба.
– Присушке?
– Ну да. Моя мама моего папу навек к себе присушила. Он сам говорил.
– А как это?
– Да очень просто. Пораньше встанешь и скажешь солнышку три раза. Хоть на того же Сашку. На всю жизнь к тебе присохнет.
– А если… он не захочет?
– Кто его спрашивать будет? Присохнет, присохнет! Как миленький! – Тут Люба перевернулась на одной ноге и сказала быстрым шёпотом: – Тирлич, тирлич, нам хлопцев покличь, взойди, солнышко, скорей, Сашку-хлопца разогрей, чтобы был он к Юлиному сердцу припаянным. Запомнила?
– Не очень.
– Слушай ещё раз.
– Не надо, – попросила подругу Юля. – Это ведь нечестно – присушать.
– Чтой-то?! Мой папа не жалуется. Ему очень нравится, что он присушенный.
Юля вздохнула. Она не умела спорить и не хотела. Тропинка петлёй обошла старицу, отвернулась от топкого места, выгнув спинку, забралась на бугор. Тут-то девочки и увидели Сашу. Он, наверное, услышал шаги, чуть глянул на девочек и опять замер над поплавком. Изогнулся, дёрнул удочку вбок, кверху! Тяжелая серебряная рыба расплескала воду и теперь расплёскивала воздух. Саша свободной рукой взял рыбу за жабры и повернулся к девочкам, сияя от удачи.
– Сашка! – на всю реку сообщила Люба. – Это Юля. Новенькая.
Саша кивнул, осторожно снимая добычу с крючка.
– На знакомство! – крикнул он и пустил рыбу в воду.
– Ты чего? Сдурел? – ахнула Люба. – Из такой целую уху можно сварить.
– Ни капельки не сдурел! – засмеялся Саша. – Пусть плавает.
И принялся менять червяка. Люба потащила Юлю за собой, вверх по тропке.
– Присушка-то сработала,
– Как?! – изумилась Юля.
– Да так. Я на тебя колдовала, и вот уж и готов.
Юля в ту ночь до петухов не спала: луна светила. Белые облака вздымались у самых окон. Соловей близко щёлкал. Щёлкнет, щёлкнет и задумается. Юля тоже всё задумывалась. Какая же дурная эта милая Люба! Ужасная чудачка!
– Тирлич, тирлич, нам хлопцев покличь…
И тотчас вставало перед глазами: застенчиво улыбающийся мальчик, рыба, мелькнувшая в речной ряби… Мальчик как мальчик. Но ведь молочный сын медведицы! Что-то в нём есть. Не знать – может, и не увидишь. Но что-то такое в нём всё-таки…
И Юля переводила взгляд на серебряные облака вишни.
(Из сборника «Запахи миндаля»)
После скудного ужина бедняк Цу прилёг на траву в тени своей хижины и призадумался.
– Могло случиться так, – поразмыслив, обратился бедняк вслух к своей старой мотыге, – что я положил бы в похлёбку на три рисовых зёрнышка меньше. Ведь считать я не умею!
– Да, – согласился бедняк Цу за мотыгу. – Ты мог ошибиться и положить на три зёрнышка меньше. И даже не заметил бы этого.
– Если так, – вскочил в возбуждении на ноги бедняк Цу. – Если так, то откладывая от каждой похлёбки всего по три зёрнышка!.. Через две или три луны можно скопить зерна на целую миску!
– Или даже на две миски, – подтвердила мотыга голосом бедняка Цу.
– Лишний рис я бы стал продавать, – хлопнул себя по лбу бедняк Цу. – И на эти деньги купил бы новую тележку!
– Разумно, – согласилась мотыга.
– С новой тележкой я успевал бы отвезти на базар много больше бананов, чем теперь! – у бедняка Цу перехватило дух.
– У тебя, приятель, появилось бы много денег, – сказала мотыга.
– Я, наконец, купил бы козу! Две козы! – почти выкрикнул бедняк Цу. – Я построил бы себе большой красивый дом! Два дома!
– И все, кто проходит мимо, станут говорить… – начала было мотыга, но бедняк Цу не дал ей закончить.
– Все станут говорить: «Это прекрасный сад бедняка Цу! Это дворец бедняка Цу! Это коза бедняка Цу!»
Мотыга на сей раз скромно промолчала в ответ. Бедняк Цу вновь призадумался.
– Как же так получается, – наконец недоуменно обратился Цу к мотыге. – У этого бедняка новая тележка? У него есть коза? Он живёт в новом прекрасном доме?!
– Какой же это бедняк… – с сомнением пробурчала мотыга.
– Этого человека зовут, как и меня, Цу. Но это вовсе не я! – решительно тряхнул косичкой бедняк Цу. – И дело вовсе не в новой тележке, хотя и в ней тоже!
Мотыга лишь горько вздохнула.
– Почему же я должен голодать ради кого-то другого?! И не получит злой богач трёх моих зёрнышек! – закончил бедняк Цу свои размышления.
Снег идёт на белых лапках
Тихо, радостно. Впервые.
Все столбы надели шапки
Чуть направо снеговые.
Ткут снежинки покрывало
И на землю стелют робко.
Никуда теперь не стало
Ни дороги и ни тропки.
Снег идёт, идёт, как будто
Выключить его забыли.
Синеватый запах утра
В дверь вошёл, едва открыли,
И уткнулся он неловко
Мне в горячие ладони.
Где-то, в глубине кладовки
Лыжи вздрогнули, как кони.
Над городом солнце круглое очень.
Оно улыбается, но не хохочет.
За городом солнце рыжей и комкастей,
Смеётся, кричит деревенское «здрасте!».
За городом солнце с ожогом, с обманом,
Гуляет в ребячьем картузике драном.
За городом солнце и вялит, и сушит,
И тянет ростки за зелёные уши,
И в роще пасётся с отставшею тёлкой…
А вечером сядет у ёлочки колкой.
Вы добры, вы огромны,
Листы лопуха.
Я хочу поместить вас
В начало стиха…
Этот куст непокорный зовут сорняком,
Только мне он совсем по-другому знаком,
Для меня он – сплетенье натруженных рук,
Я таким его как-то увидела вдруг.
И гудят ваши жилки, листы лопуха,
И трепещет в ладонях начало стиха.
День за днём убавляется день.
Заливаются звоном синички.
Город сдвинул снега набекрень,
И Зима собирает вещички.
Скоро сложит в рюкзак холода
И уйдёт. Поминайте, как звали!
Но не могут терпеть города,
Чтоб жилплощади в них пустовали.
И изрядно успев подустать
От морозов и вьюг перебранки,
Начинает хозяин мечтать
О приезде другой квартирантки.
И лучом на прогретой стене
Пишет Солнце под трели синичек:
«Сдам квартиру на время Весне,
Молодой и без вредных привычек».
Мои стихи родятся как котята,
Наивны и беспомощно слепы,
И я спешу пристроить их куда-то,
Толкаясь с узелком среди толпы.
Они к ней тянут слабенькие строчки,
И мельтешат под тряпочкой-листом
Их запятые, словно коготочки,
И точки, точно дырки под хвостом.
Прохожие! Кому нужны котята?
Лохматые, смешные малыши?
Быть может, в них породы маловато,
Но в каждом – огонёк моей души.
Возьмите их! Они, живых не хуже,
Согреют вас, коль дать им в сердце влезть,
И хоть порой из слёз пускают лужи,
Но не линяют и не просят есть!
Они не будут дорого вам стоить!
Я их «за так» готова уступить.
Но надо же куда-нибудь пристроить,
Рука ведь не поднимется топить!
– Позвольте узнать, а кто вы?
Однажды, прогуливаясь по лесу в поисках съестного, мышь наткнулась на нечто полосатое. Она обскакала Полосатое со всех сторон и спросила:
– Я – кот, – сказало Полосатое и заурчало так, что у мыши заложило уши.
«Нет, не кот это. Коты, они, конечно, большие, но всему есть предел! Это что-то подозрительное».
– А позвольте поинтересоваться, чем вы питаетесь?
– Ну, спросила! Косульками, там, кабанчиками… когда как. А в чём собственно дело?
– Да нет, так, интереса ради…– сказала мышь, а сама призадумалась: Кот! Как же, «кабанчиков, косулек»! Как бы не так!
– И в чём, всё-таки, дело? – Оживился «кот».
– Да великоват ты для кота.
– Но, посмотри: усат, хвостат и когти втягивать умею, мурлычу (видела сама). И чем не кот?! Скажи, в чём дело.
– Коты меньше косули, меньше кабана, они не могут есть их даже при большом желании! К тому же, бабушка моя из городских была, и от неё я слышала не раз, как выглядят коты. Но ты – не кот, а кот – не ты! Скорее на коня походишь.
– Какой я «конь»?! Ну, что по твоему обозначает «кот»!
– Коты мышей едят! – Пискнула мышь и топнула обеими лапками.
– Так не беда, – сказал ей «кот» и тут же съел её.
В калач свернулся на траве и сладко заурчал.
Один воробей сел на крышу и начал точить об неё клюв. Огляделся и заявил:
– Я самый первый воробей! – Сказал и стал орлом.
Прилетел второй воробей, посмотрел на это дело, поточил клюв о крышу и тоже сказал:
– Я самый первый воробей! – И тут же превратился в обезьяну.
Прилетел третий воробей, глянул, что творится, и сказал:
– Я самый первый воробей! – Но ничего не произошло. Тогда он снова сказал: – Я самый первый воробей! – Опять ничего. Он повторял это до тех пор, пока не превратился в попугая.
Тут на крышу выскочила кошка, и воробьи улетели.
Сазан, как известно, рыба крупная, сильная. «Сурьёзная», по определению дяди Семёна – моего наставника в рыбалке. Поэтому и к походу на сазана мы начали готовиться заранее. Оснастили удилища крепкой леской, специальными «сазаньими» крючками, округлыми и с коротким цевьём. Насадку тоже приготовили соответствующую: пареную кукурузу, подсолнечный жмых.
Дядя Сёма и для жмыха нашёл свои, особенные слова: «Жмых, Колька, для сазана, как халва. М-м-м…. Хватать будет – дай Бог!»
И вот мы у речной заводи, поросшей редкими стрелами рогоза и куги. Сидим второй час и…. никакой поклёвки!
Наконец, мне наскучило сидеть на одном месте и следить за неподвижным поплавком. Встал, с трудом сделал присядку – и раз, и два! Прошёлся по бережку. Где-то заверещала камышовка. Озеро было мне не знакомо, и я решил его обследовать.
Обошёл одну половину, другую… И вдруг увидел протоку. Небольшую, в два-три метра. Со светлой водой бутылочного цвета. Она соединяла озеро с рекой. Ах, да, дядя Сёма ведь говорил, что весной через эти «ворота» на нерест идут косяки сазанов. Приходят и остаются жить в озере. Дно протоки песчаное, глубокое. Лучи солнца падают отвесно, и крупинки песка просматриваются словно через увеличительное стекло. Рыбы, однако, не видно.
Но что это колышется под водой?
Так и есть – сеть! Браконьерская сетка перегораживает протоку. Я беспомощно оглянулся, и тут, как назло, появились сазаны. Большая стая, целый косяк. Рыбины, сверкая серебристо-золотистыми боками, шли прямо к сети. Но тут стаю что-то насторожило. Сазаны отвернули в сторону. И только один, самый крупный, продолжал плыть по прямой. Вожак – это был, конечно же, он, – приблизился к сети. Несколько раз, изучая, проплыл по нижней её закрайке. Остановился посерёдке, приглядываясь… И вдруг, стал решительно рыть ил носом. Совсем как поросёнок, только вместо пятака – толстые розовые губы. Ай да сазан – землекоп! Когда лазейка оказалась достаточно глубокой, рыбы по очереди стали проникать в неё. Без какой-либо паники, спокойно, по одной. Сазан же, как настоящий вожак, внимательно наблюдал за «эвакуацией».
Я вскочил на ноги и что было духу помчался к дяде Семёну.
Через минуту-другую мы уже оба были у протоки. Легли на траву, притаились. Большая часть стаи к этому времени преодолела злополучную сеть. И мы, затаив дыхание, следили за опасением оставшихся.
Только когда последняя рыбина прошла опасную преграду, мы облегченно вздохнули. Радость наша, однако, оказалась преждевременной. Пропустив подругу, здоровенный вожак всё-таки задел лучевым плавником сеть. Стал кидаться из стороны в сторону, барахтаться, отчего всё больше и больше застревал в ячейках. Стало ясно, что без нашей помощи великану-силачу не обойтись. Раньше меня это понял дядя Сёма. Решительно скинул о себя резиновые сапоги, штаны, рубашку и смело полез в воду. Уже из протоки крикнул:
– Тяни на себя сеть! Так, так. Сильнее. Ещё чуть-чуть.
Затем и сам спасатель вылез из воды – весь в тине, замерзший – зубы так и танцуют чечётку, – но радостный. В сильных руках его барахтался огромный сазан. Дядюшка осторожно положил рыбину на лопухи.
Да, это был достойный трофей. Чешуя сазана сверкала на солнце червлёными монетами. На костяных щеках пылал изумрудный огонь, косые усы напоминали шёлковые ленточки, а в позолоченном ободке таинственно мерцал тёмный зрачок. Красавец, богатырь!
Конечно же, о такой добыче мечтает любой, самый опытный рыбак. Вот удивились бы мои знакомые и родные! Но мой наставник рассудил иначе. Дядя Сёма нагнулся, поднял вожака и шагнул обратно к реке.
– Может, не надо отпускать, а? – нерешительно произнёс я.
– Надо, Коля, – твёрдо сказал дядюшка Семён. – Нельзя разлучать такого самца с гаремом. Пусть живут, плодятся. Ты, Колька, мал, не знаешь ещё жизни.
После этого дядя Семён опустил рыбину в воду, хлопнул ладонью по поверхности и, ухмыльнувшись, приказал:
– Ну, давай плыви, Сазан?ва-Казан?ва.
А браконьерскую сеть тут же велел мне располосовать на куски острым рыбацким ножом. Чтобы неповадно было.
Продолжение. Начало в №№ 55, 56, 57, 58, 59
Открой нам нас.
Вова, 4 кл.
Сделайте, пожалуйста, чтоб люди не умирали и не было бы комаров.
Алик, 3 кл.
Найди, пожалуйста, Волка – Анатолия Папанова, Винни-Пуха – Евгения Леонова и Кота Леопольда – Андрея Миронова и скажи им, что мы их любим.
Ося, 4 кл.
Сделай так чтоб человеку при рождении выдавали запасные детали: ноги, руки, письки и другие жизненно важные органы.
Юра, 3 кл.
Хочу, чтоб у всех людей было много денег, и чтоб я тоже был из людей.
Рома, 1 кл.
Не давай Верке Рогозиной то, что она попросит.
Оля, 3 кл.
Давай договоримся, Господи, я верю в Тебя, Ты – в меня.
Ляля, 2 кл.
Меня всё время натаскивают на Твой светлый облик, смотри, не разочаруй.
Андрон, 4 кл.
Если Ты найдешь мою варежку, прошу вернуть. Только честно.
Аня, 3 кл.
Следи за мной внимательнее, чтоб я чего-нибудь не вытворил.
Алик, 1 кл.
Сделай из меня супермена. Только не говори, что надо тренироваться, ежедневно бегать, по утрам делать зарядку. Это всё я каждый день слышу от отца.
Моня, 4 кл.
Помоги Лёше, моему товарищу по смеху.
Миша, 3 кл.
Мой папа работает моряком, пусть волны будут добрыми к нему.
Катя, 3 кл.
Отпусти меня на час в детство, там живёт Катя из нашего садика.
Артем, 1 кл.
Господи, а моя мама опять плодоносит.
Игорь, 4 кл.
Я очень хочу, чтоб к нам папа вернулся. И чтобы он не кричал и не ругался. А если будет кричать, то онеми его. С немым даже ещё лучше.
Рустам, 4 кл.
Спасай людей не от грехов, а от одиночества.
Сергей, 3 кл.
