Я ушел в свою обиду
И сказал, что я не выйду.
Вот не выйду никогда,
Буду жить в ней все года!
И в обиде
Я не видел
Ни цветочка, ни куста…
И в обиде
Я обидел
И щеночка, и кота…
Я в обиде съел пирог
И в обиде я прилег,
И проспал в ней два часа.
Открываю я глаза…
А она куда-то делась!
Но искать не захотелось!

Рано, рано утром разбудил меня стук в окошко. Я встал. Открыл форточку. А в форточку влетела синичка.

– Чрезвычайное происшествие, – затараторила синичка. – Ёжик спрятал речку Мокродонку.

– А почему вы решили, что это сделал Ежик?

– Я видела, как он спал, закрывшись сухими листьями, и довольно посапывал, приговаривая: «Речка… ой, какая чудесная речка!»

Не успел я всё хорошенько обдумать, как застучали в дверь. Пошёл открывать: на пороге стояли два крошечных человечка. Они были одеты в одинаковые овчинные тулупчики и одинаковые меховые шапки. Только лицо одного окружала рыжая круглая борода

– Здравствуй, мальчик. Мы слышали – пропала речка Мокродонка. А мы – строители, отец и сын – золотые руки.

– Очень приятно. А как вы можете помочь?

– Дай нам бумагу и карандаши, тогда всё сам увидишь.

Отец и сын – золотые руки моментально нарисовали цветными карандашами мост.

– Ну и что, мост? – спросонок я плохо понимал.

– Пойдём, – сказали отец и сын.

Мы вышли на улицу. На улице кружилась метель. Около собачьей будки сидел пес Трифон. Я знал, что Трифон любит поспать. Он мог смотреть и свои, и даже чужие сны.

– Трифон, – позвал я. – Помоги нам, может быть, Ёжик спрятал речку?

Мы стали подбираться к тому месту, где спал Ёжик.

– Какой сон он видит?

Трифон пополз вперёд, потом вернулся и рассказал, что Ёжик спит и видит тёплое солнышко, белые ромашки, зелёные ивы, а между ними – речку Мокродонку.

– Он спрятал! Он спрятал! – затвердила синичка.

– Иди разбуди Ёжика, – сказал я Трифону.

Трифон опустил голову: «Как же, разбуди – у него колючки». В это время отец и сын – золотые руки раскинули свой мост над тем местом, где раньше текла Мокродонка. Мост получился отличный.

– Идёмте, – пригласили они.

И мы пошли. Впереди летела синичка, за ней бежал Трифон, за ним – отец и сын – золотые руки, а сзади – я. Мы шли, и шли, и шли… Холодный ветер теплел, появилось на небе солнышко. А мы всё шли… Снег стаял с полей, они зазеленели… Отец и сын – золотые руки скинули свои тулупчики и меховые шапки… Вдруг мы услышали, как внизу зажурчала вода. Проснулась наша речка.

И когда кончился мост – всё уже было зелёным, даже борода у отца – золотые руки выросла, позеленела, пустила первые клейкие листочки.

– Нет, – сказал сын – золотые руки, – Ёжик не прятал речку, но тогда кто же её спрятал? Кто?

Мы хотели спросить об этом синичку, а вместо неё высоко-высоко в небе увидели весеннего жаворонка. Старый Трифон прыгал, лаял, играл с Ёжиком. Наверное, речку спрятал другой Ёжик. Как всё было совершенно другим, новым на этой стороне моста. На этой освободившейся от зимнего снега зелёной земле.

Вдруг наша дверь распахнулась, и Алёнка закричала из коридора:
– В большом магазине весенний базар!

Она ужасно громко кричала, и глаза у неё были круглые, как кнопки, и отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова набрала воздух и давай:
– Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные куклы! Бежим!

Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и выскочил из комнаты.

Мы взялись с Алёнкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой магазин. Там была целая толпа народу, и в самой середине стояли сделанные из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как будто говорят.

Мужчина кричал:
– Весенний базаррр! Весенний базаррр!

А женщина:
– Добро пожаловать! Добро пожаловать!

Мы долго на них смотрели, а потом Алёнка говорит:
– Как же они кричат? Ведь они ненастоящие!

– Просто непонятно, – сказал я.

Тогда Алёнка сказала:
– А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят и кричат себе целый день. А сами за верёвочку дёргают, и у кукол от этого шевелятся губы.

Я прямо расхохотался:
– Вот и видно, что ты ещё маленькая. Станут тебе артисты в животе у кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись – устанешь небось! А есть, пить надо? И ещё разное, мало ли что… Эх ты, темнота! Это радио в них кричит.

Алёнка сказала:
– Ну и не задавайся!

И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и весёлые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал:
Подходите сюда поскорее,
Здесь билеты вещевой лотереи!
Каждому выиграть недолго
Легковую автомашину «Волга»!
А некоторые сгоряча
Выигрывают «Москвича»!

И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Алёнка сказала:
– Все-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио.

И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то военный дядька подхватил Алёнку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Алёнку поставили на пол, она вся пахла леденцами, а дядька сказал:
– Ну что за красотулечка, сил моих нет!

Но Алёнка от них убежала, а я – за ней, и мы наконец очутились возле кваса. У меня были деньги на завтрак, и поэтому мы с Алёнкой выпили по две большие кружки, и у Алёнки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня всё время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было ещё веселей, и у самого входа стояла женщина и продавала воздушные шарики.

Алёнка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она сказала:
– Ой! Я хочу шарик!

А я сказал:
– Хорошо бы, да денег нету.

А Алёнка:
– У меня есть одна денежка.

– Покажи.

Она достала из кармана.

Я сказал:
– Ого! Десять копеек. Тётенька, дайте ей шарик!

Продавщица улыбнулась:
– Вам какой? Красный, синий, голубой?

Алёнка взяла красный. И мы пошли. И вдруг Алёнка говорит:
– Хочешь поносить?

И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу рванулся и взлетел выше фонаря.

Алёнка за голову схватилась:
– Ой, зачем, держи!..

И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела, что не может, и заплакала:
– Зачем ты его упустил?..

Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь.

И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Алёнка тоже, и многие взрослые остановились и тоже позадирали головы – посмотреть, как летит шарик, а он всё летел и уменьшался.

Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из окна и махал ему вслед, а он ещё выше и немножко вбок, выше антенн и голубей, и стал совсем маленький… У меня что-то в ушах звенело, когда он летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы всё смотрели вверх, и в глазах у меня замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже не было нигде. И тут Алёнка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим делам.

И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и весёлые, и машины туда-сюда, и милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас красный шарик. И ещё я думал, как жалко, что я не могу это всё рассказать Алёнке. Я не сумею словами, и если бы сумел, всё равно Алёнке бы это было непонятно, она ведь маленькая. Вот она идёт рядом со мной, и вся такая притихшая, и слёзы ещё не совсем просохли у неё на щеках. Ей, небось, жаль свой шарик.

И мы шли так с Алёнкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Алёнка сказала:
– Если бы у меня были деньги, я бы купила ещё один шарик… чтобы ты его выпустил.

Что-нибудь должно произойти

Я к тебе стесняюсь подойти,
ты глядишь в окно на переменах,
ты молчишь,
	и всё же непременно
что-нибудь должно произойти!
Может, разыграется гроза,
молния зажжётся многоцветно.
Может быть, поднимешь ты глаза
или улыбнёшься чуть заметно.

Меня прикрепили к Петровой

Меня прикрепили к Петровой.
Я всё объяснил ей, как мог.
Петрова сказала сурово:
«Спасибо за то, что помог».
В портфель запихнула скакалку,
махнула рукой и ушла.
И стало мне грустно и жалко,
что всё она вмиг поняла.

Весеннее

Почки клейкие набухли,
сколько блеску в облаках!
И сестрёнка влезла в туфли
на высоких каблуках.

Покачнувшись с непривычки,
мимо зеркала плывёт.
Ножки тонкие, как спички,
переломятся вот-вот!

Папа с мамой на работе.
Солнце светит – благодать!
Как учиться неохота, -
невозможно передать!

Обёрнуты книги,
Готовы закладки,
Бумагою гладкой
Сияют тетрадки.

В них будут отныне
Писать аккуратно –
Прощайте навеки,
Помарки и пятна!

Простой карандаш,
Карандаш красно-синий
И три запасных –
Так и будет отныне.

Взамен деревянной
Линейки невзрачной
Вчера ещё куплен
Угольник прозрачный.

Вот новенький ранец
С защёлкой тугою:
Его никогда
Не ударят ногою,

На нём ни за что
Не прокатятся с горки,
В нём станут селиться
Сплошные пятёрки!

А утро начнётся
С холодного душа;
На завтрак завёрнута
Жёлтая груша,

И вкус её сладок,
И вид её ярок,
Как свет новой жизни –
Без клякс и помарок!

Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их косматы и всклокочены, спины красны и шершавы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.

– Хорошо бы сейчас арбузика! – вздыхает Васька Чаусов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками – они на носу, на щеках и даже ушах. – Холодного бы арбузика, да!

– А чего ж, на бахче их много, – намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.

Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Всё дело в том, чтобы не помогать руками.

– У деда поживишься! Такого арбузика задаст – год чесаться будешь.

Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжёт до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и тёплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.

– Может, спит он сейчас? – так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевёртывается на спину.

– А чего ж не спать, – зевает Махтай. – Ясно, спит.

По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.

– Всем нам делать здесь нечего, – говорит Васька Чаусов и чешет ногу об ногу. – Кому-нибудь одному пойти надо.

– Вот и пойди, – предлагает Махтай.

– Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.

– А ты ловчее. От деда скорее удерёшь.

– А у меня трясучка от страха бывает, – вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. – Нельзя мне пугаться…

– А я тоже ужас нервный какой, – говорит Ванька Муравчик, мальчик в очках.– В животе так и урчит, так и урчит от нервов-то!

В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калечные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а Махтай, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.

И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и всё без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши – самый маленький среди ребят и самый слабосильный.

– Да, поешь арбузика! – мрачно сказал Васька Чаусов.

– Лопушок да не принесёт? – подзадорил Махтай. – Да ты не знаешь Лопушка!

Костик растерянно огляделся. Он боялся подвести, но в то же время был доволен доверием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зарделись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахче.

– Лопух старательный, – сказал Махтай, – обязательно достанет.

– У деда Дракина? – усомнился Васька Чаусов. – А ты пробовал сам?

Ребята лежали в прохладном овражке, лениво переругивались и ждали. Костик между тем, раздвигая арбузные листья и обдирая голый живот, полз по бахче.

Все живое старалось укрыться от солнца. Вон и бабочка, уцепившись за стебелёк, спряталась в тени под листом и, наверно, спит, еле поводя усиками. Букашки зарылись в землю, даже муравьёв не видно.

Костик лез по бахче. В листьях, сверкая, рябили полосатые арбузы, глаза разбегались от их изобилия, но каждый арбуз, попадавшийся под руки, казался недостаточно крупным. Костик перекатывался от одного к другому, от одного к другому, ища арбуз самый громадный, самый сочный и сладкий. Ведь сколько ребят ожидает в овражке!

Наконец Костик нашел увесистый, твердый и звонкий арбуз. Он стал на колени, обхватил его за прохладные бока и потянул вверх.

Хруп! – оторвался от стебля арбуз.

Костик передохнул, огляделся и увидел чьи-то босые жилистые ноги, расставленные над ним, как ворота.

Это был дед Дракин, арбузный сторож и гроза всех воришек. Над малышом свешивалась его острая бородка, седая, всклокоченная грива. Зеленые, в ухмылке, едкие глаза пригвоздили его к бахче. Арбуз выпал из рук мальчика и зашуршал, закатившись под листву.

– Потерял, стало быть? – поинтересовался дед, положив мальчику на плечо свою цепкую руку.

– Потерял, – кивнул Костик.

– А сажал?

– Нет, – прошептал Костик.

– Ну, тогда сымай штаны.

Костик покорно снял штаны. Но дед не стал его бить, а, перекинув штаны через плечо, зашагал к себе в сторожку. Костик поплёлся за дедом.

– Куда же ты без арбуза? – повернулся дед. – Сорвал, стало быть, твой теперь. Можешь домой взять.

Костик растерянно остановился. Как же без штанов? Прямо вот так, голышом, в поселок? А может, дед шутит? Костик вприпрыжку побежал за ним, но у самой сторожки дед захлопнул перед ним дверь и запер её изнутри на щеколду.

Так и остался Костик на бахче. А штаны – в сторожке. Поглядел он в щелочку, увидел, как дед укладывается спать, и почувствовал, как заурчали нервы в животе, ноги отнялись от страха, а в груди началась трясучка.

Ребята давно уже удрали из овражка и опять лежали на берегу.

– Ну и влетит же ему! – вздохнул Васька Чаусов, обсыпая голову песком. – Поели арбуза, называется!

– Отпустит, – сказал Махтай, снова ползая на четвереньках вокруг пещеры.

– Дракин? – усмехнулся Васька. – Да он его держать будет, пока мать не придёт. Дракина не знаешь?

– Отпустит. Он маленький.

– Да, поели арбуза!

И ещё долго и лениво спорили, а вскоре забыли про Костика, играли в камушки, барахтались в песке и прыгали с мостика в воду.

А в это время Костик бегал голышом вокруг сторожки, заглядывал в щели и жалобно скулил. Из щелей доносился густой, как пчелиное гудение, храп Дракина, жёлтые табачные усы его равномерно взлетали и плавно оседали.

– Дедушка, отдай штаны! – Костик просовывал нос в щель. – Больше не бу-у-ду!

Но дед был крепок на сон, усы его по-прежнему мерно поднимались, словно бы крылья какие, и оседали. Штаны Костика лежали у него под головой.

Мимо бахчей шли женщины с вальками и связками белья на руках.

– Срамота какая! – заругались они. – Ты что же это без штанов, бесстыдник!

Не успел Костик спрятаться, как с другой стороны показались парни с ружьями – на охоту шли.

– Попался! – рассмеялись они. – Задаст тебе Дракин.

Тогда Костик взобрался по лесенке на чердак, просунул голову между жердинами и стал сыпать на деда труху.

– Дед, а дед! – строго прикрикнул он. – Нельзя на людях голым ходить! Отдай штаны!

Дед всхрапнул – усы разлетелись в стороны – и сел на лавку. Он глянул наверх, откуда сыпалась труха, достал кисет с махоркой и не торопясь стал свёртывать козью ножку.

– Ну ладно-ть, – зевнул он. – Раз нельзя, так забирай свой наряд.

Костик слез с чердака, прошёл в сторожку и быстро надел штаны.

– Я пошел.

– Куда же ты? Поешь-ка сперва холодненького. А то жарко нынче. Ну, я сам тебе выберу. – Дед выкатил босой ногой из-под лавки арбуз, вытер о волосатую руку широкий нож, ловко махнул им и отвалил кусок.

Дед курил, зевал и смотрел, как Костик, обливаясь соком, уплетает арбуз.

– Чего это моя бабка припозднилась сегодня с обедом? – сам с собой разговаривал Дракин. – А то поспать ещё, что ли?

Костик съел кусок, вытер шею и грудь и повернулся к выходу.

– Дедушка, я пойду, ладно?

– Съешь-ка ещё, – сказал дед и отмахнул ножом ещё кусок.

– От него живот липкий,– сказал Костик, но взял кусок двумя руками и снова погрузился в мякоть по самые уши.

Правда, ел он на этот раз без удовольствия, но всё же быстро управился. Он бросил корку, тяжело вздохнул и пощупал вспученный живот.

– Дед, я пойду, ладно? – сказал он не очень уверенно.

– А ты поешь арбуза-то, – зевнул Дракин, свёртывая новую цигарку.

– Я наелся, во! – сказал Костик и хлопнул себя по твердому животу.

– Да ты лучше другого отведай, тот послаще будет. – Дед, не поднимаясь с лавки, выкатил из-под неё другой арбуз и отхватил ножом новый кусок.

– Не лезет, – просипел Костик.

– Хороший арбуз завсегда полезет. Ну как, скусный?

– Угу, – сказал Костик, вяло вздыхая и глотая приторный сок.

Живот наполнился по самое сердце, глаза его осоловели.

– Кто же так ест? – сказал Дракин. – Ценный продукт, а ты выедаешь только из серёдки.

Дед отрезал от арбуза маленький кусочек, съел его, аккуратно собрал косточки и вместе с коркой бросил под лавку.

– Нехорошо есть до обеда, а старуха чего-то припозднилась. Ты, малый, не смотри на меня, старика, ешь, ешь!

И вдруг с Костиком приключилось неладное. Он выбежал из сторожки, пошуршал в кустах и вскоре вернулся.

– Ну, я пошел, – сказал он и легко вздохнул.

– Что с тобой поделаешь. Иди, коли так. Но Костик не уходил. Перетянул покрепче штаны и не уходил.

– Дедушка, а ты мне дай арбуз, ладно?

– Ну вот, я ж говорю мало ел. Садись. Арбуз такое дело – малёньку передышку дашь, а потом, стало быть, сызнова начинай.

– Не! – вытаращил Костик глаза и отступил от дверей. – Это не мне. Ребятам.

– Это каким же? Дружкам твоим?

– Ага. Они ждать будут.

– Значит, слову верность соблюдаешь?

Дед оглядел его щуплую фигурку своими острыми глазами, лукавыми глазами старичка лесовика, пыхнул дымком.

– Ну ладно, выбирай. Только дружкам в другой раз не больно доверяйся.

Ребята прыгали с мостика в воду, барахтались в песке, совершенно ошалевшие от жары и безделья. И вдруг появился Костик.

– Лопушок идет!

– Ей-бо, тащит!

Ребята повыскакивали из воды, налетели на Костика, выхватили у него арбуз и подняли страшный галдёж.

– Себе с серёдки, а мне с краю, да?

– Погляди, что мне дал – одной кожи, а мякоти чуть!

Ребята ели, обливаясь соком, пуляли друг в друга косточками, приплясывали от удовольствия. Вмиг от арбуза ничего не осталось.

– Ой, а Лопуху-то забыли оставить!

Но Костик, блаженно щурясь, похлопывал себя по животу.

– Не, я поел. Дедушка угостил.

– А он тебя не лупцевал?

– Не.

– Так-таки ничего и не сделал?

– Ничего. Посидели мы с ним, а он все бабку свою вспоминал. Ну, поел я арбуза, а потом он на дорожку с собой дал.

– Ловко ты его, – сказал Васька Чаусов, обгладывая корочку. – Зря я не пошёл.

– Я же говорил, отпустит, – сказал Махтай и пощупал у Костика живот. – Видать, много съел.

И снова стали ребята валяться в песке, дремать и жариться на солнце.

Рисунок

Алёша нарисовал цветными карандашами деревья, цветы, траву, грибы, небо, солнце и даже зайца.

– Чего здесь не хватает? – спросил он папу.

– Всего здесь достаточно, – ответил папа.

– Чего здесь недостаточно? – спросил он брата.

– Всего хватает, – сказал брат.

Тогда Алёша перевернул рисунок и написал на обороте вот такими большими буквами:

И ЕЩЁ ПЕЛИ ПТИЦЫ.

– Вот теперь, – сказал он, – там всего хватает!

Забыл

Лёня делал уроки, решал задачу.

И поставил в тетрадке кляксу. Стал искать промокашку. Ходил-ходил по комнате и в кухню зашёл. И забыл, что ему было нужно. «Зачем, – думает, – я в кухню пришёл?»

Заглянул в кастрюльку, чтоб вспомнить, – никак не вспомнит!

Сел Лёня на табуретку и думает. А в голову разные мысли лезут. О том, как он летом в пруду купался. О том, как собака его укусила. И другие ненужные мысли.

Вернулся искать промокашку в комнату. Ходил-ходил по комнате. И опять в кухню зашёл. И опять забыл зачем. Потому что о лете всё думает. О том, как в пруду купался. Как собака его укусила.

В кухне бабушка суп варила. Бабушка говорит ему:

– Что ты, Лёня, на кухню ходишь? Почему уроки не делаешь?

– Я промокашку ищу, – вспомнил Лёня.

– Промокашка ведь у тебя в руках!

Побежал Лёня к своей тетрадке. А клякса вся расползлась.

Два подарка

В день рождения папа подарил Алёше ручку с золотым пером. На ручке были выгравированы золотые слова: «Алёше в день рождения от папы».

На другой день Алёша со своей новой ручкой пошёл в школу. Он был очень горд: ведь не у каждого в классе ручка с золотым пером и золотыми буквами! А тут учительница забыла дома свою ручку и попросила на время у ребят. И Алёша первый протянул ей своё сокровище. И при этом подумал: «Мария Николаевна обязательно заметит, какая замечательная у него ручка, прочтёт надпись и скажет что-нибудь вроде: «Ах, каким красивым почерком написано!» или: «Какая прелесть!» Тогда Алёша скажет: «А вы взгляните на золотое перо, Мария Николаевна, самое настоящее золотое!»

Но учительница не стала разглядывать ручку и ничего такого не сказала. Она спросила урок у Алёши, но он его не выучил. И тогда Мария Николаевна поставила в журнал двойку золотым пером и вернула ручку.

Алёша, растерянно глядя на своё золотое перо, сказал:

– Как же так получается?.. Вот так получается!..

– Ты о чём, Алёша? – не поняла учительница.

– О золотом пере… – сказал Алёша. – Разве можно ставить двойки золотым пером?

– Значит, сегодня у тебя не золотые знания, – сказала учительница.

– Выходит, папа подарил мне ручку, чтобы мне ею двойки ставили? – сказал Алёша. – Вот так номер! Какой же это подарок?!

Учительница улыбнулась и сказала:

– Ручку тебе папа подарил, а сегодняшний подарок ты себе сам сделал.

* * *

Всюду снег, это снежный набег,
С неба сыпятся полчища снега.
На крыльце, на траве – всюду снег,
Снег валится с померкшего неба.

Снег укутал деревья и пруд,
Снег засыпал канавы и ямы.
Это боги на землю нам шлют
Белоснежные телеграммы.

Даже дятел-телеграфист
Не стучит, озабочен ненастьем.
Снег валит, и на яблоньке лист,
Лист последний трепещет от счастья.

Как он счастлив, что в белом дыму,
В этом праздничном снегопаденьи
Он остался, за что же ему
Это сказочное везенье?

* * *

Снег валит. Сколько надо труда,
Чтобы сбегать на ключ за водою!
Что вода тяжела – не беда,
Тяжело этой сколькой тропою

Донести и не расплескать,
Не упасть, поскользнувшись, с размаху…
Ах, какая была б благодать,
Если б в санки большую собаку

Мог запрячь я, поставить бидон
И, легко этот снег приминая,
Привезти и втащить его в дом,
И в бидоне – вода ключевая!..

Только нету собаки и нет
Санок, упряжи нет и бидона.
Лишь тропинка скользит, сыпет снег,
Сыпет снег, как из бочки бездонной.

* * *

День, утомлённый сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье, 
Когда рождается звезда, 
И возникает в тихой дали
Ещё синеющих небес 
Та звёздочка нежней печали
И месяц тонкий, как порез.

Перевод Людмилы Брауде

Однажды летом под навесом на лодочной пристани было пусто, потому что Каллебисин только и делал что рыбачил. Мама сидела каждый день на веранде и иллюстрировала книги, а потом посылала иллюстрации в Борго с лодкой, перевозившей туда салаку. Время от времени она залезала в море, купалась, а потом снова рисовала.

Папа смотрел на неё, а потом пошёл и заглянул под навес и в конце концов поехал в город И привез оттуда вращающийся шкив, и ящик с глиной, и железные подпорки, и всё для лепки. Он превратил навес на лодочной пристани в мастерскую, и все вокруг проявили к этому интерес и стали помогать папе. Они пытались убрать оттуда инструменты Каллебисина и хотели подмести пол, но им не разрешили.

Папа рассердился, и тогда все поняли, что навес стал священным, и там ничего, даже самую малость, трогать нельзя. Никто не спускался больше на береговой луг, а лодки так и остались лежать возле пристани, куда они приплывали груженные салакой.

Лето стояло очень жаркое, и ветра совсем не было.

Мама всё рисовала и рисовала, и всякий раз, когда иллюстрация была готова, она ныряла в море. Я стояла возле стола на веранде и ждала вплоть до той самой минуты, пока мама не начинала размахивать рисунком, чтобы тушь высохла быстрее. И мы обе смеялись, вспоминая о том, как бывает в городе, где рисуешь ночью и так устаешь, что становится худо. Затем мы бежали вскачь к морю и прыгали в воду.

Когда у Каллебисина появлялись в сарае дачники, мне приходилось носить брючки даже в воде.

Папа работал в своей новой мастерской. Он шёл туда после того, как, поудив рыбу, выпивал свой утренний кофе. Папа любит удить рыбу. Он поднимается в четыре часа утра, берёт свои удочки и отправляется к болоту с уклейками.

Было так жарко, что уклейки в заливе подохли, и мы каждый вечер ставили сети возле Песчаной шхеры. На веранде мы всегда держали пакет с хрустящими хлебцами для папы. Он набивал полные карманы хлебцев и выплывал в море на лодке через пролив.

Грузило – очень важный предмет. Можно бродить часами, не находя подходящего камня. Он должен был чуть продолговатый и с выемкой посредине. Утром папа удит рыбу сам по себе. Никто не мешает ему и никто ему ничего не возражает. Скалы чудесно освещены и выглядят так же прекрасно, как если бы их нарисовал Кавен. Сидишь теперь там, смотришь на поплавок и знаешь, где клюёт и когда клюёт. Одна мель носит имя папы, она называется Камень Янссона и будет зваться так во все времена. Затем медленно шагаешь домой и смотришь, не поднимается ли дымок из трубы.

Никто больше не любит рыбачить. Мама держит сачок для рыбной ловли. Но у неё нет чутья на хорошие места, где водится рыба. Такое чутьё – врождённое и крайне редко встречается у женщин.

После утреннего кофе папа отправлялся в свою новую мастерскую. Каждый день было одинаково жарко, и ни днём, ни ночью не дул ветер.

Папа всё больше и больше мрачнел. Он начал говорить о политике. Никто и близко не подходил к лодочному навесу. Мы больше не купались у подножья горы, а лишь в первом морском заливе. Но хуже всего были дачники Каллебисина. Они наискосок пересекали вершину холма, когда видели, что папа идёт к себе в мастерскую, называли его «скульптор» и спрашивали, как обстоят дела с вдохновением. Никогда ничего более бестактного я не слыхала. Они проходили мимо навеса на лодочной пристани, ничуть не пытаясь, чтобы их не заметили, они прикладывали палец к губам и что-то шептали, и кивали друг другу, и хихикали, а папа, естественно, видел всё это через окошко.

Но самое ужасное было то, что они предлагали ему темы для творчества. Они подсказывали ему, что он должен ваять! Маме и мне было жутко стыдно за них. Но мы ничем не могли ему помочь! Папа всё больше и больше мрачнел и в конце концов вообще прекратил разговаривать! Однажды утром он даже не поплыл рыбачить, а остался лежать в постели, не спуская глаз с потолка и сжав губы.

Погода становилась всё жарче и жарче.

Но потом совершенно внезапно вода поднялась. Мы заметили это только тогда, когда однажды ночью подул ветер. Множество сухих веток и всякого мусора летело вниз с холма и билось о наши стёкла, лес шелестел, а ночь выдалась такая жаркая, что невозможно было накрыться даже простынёй. Дверь распахнулась и начала стучать, а мы выскочили на крыльцо и увидели, что за Хэльстеном катится что-то белое, а затем заметили, как аж у самого колодца наверху блестит вода.

Папа обрадовался и закричал: «Черт, какая погода!» Натянув брюки, он мигом выскочил из дому. Дачников Каллебисина словно ветром сдуло на вершину холма. Они стояли там в ночных рубашках и жались друг к другу, не имея ни малейшего представления о том, что им следует делать. Однако мама с папой спустились вниз к 6ерегу, а там уже плыла на полдороге к островку Рёдхольмен пристань. Плыла вместе со всеми лодками, которые толкались и теснили друг друга, словно живые, а садок порвался, и весь крепежный лес был уже в пути, пересекая пролив. Потрясающее зрелище?

Трава была залита водой, которая всё поднималась и поднималась, а весь ландшафт с бурей и ночью, простиравшейся надо всем, совершенно преобразился, став новым и незнакомым.

Каллебисин помчался за мокнувшей в котле верёвкой, Фанни кричала и била в жестянку, а её белые волосы развевались во все стороны. Папа поплыл на веслах к пристани с канатом в руках, а мама, стоя на берегу, держала канат за другой конец.

Всё, что только было на холме, оказалось в море, и береговой ветер погнал всё это в пролив, ветер дул всё сильнее и сильнее, а вода только и делала, что поднималась.

Я тоже кричала от радости и бегала туда-сюда по воде вброд, и ощущала, как трава плывёт вокруг и обвивает мои ноги. Я спасала доски, а иногда мимо меня пробегал папа, выуживал из воды бревна и восклицал:
– Что скажешь об этом? Вода всё поднимается.

Он швырял конец верёвки дачникам и кричал:
– Держите, чёрт возьми, чтобы хоть что-нибудь получилось, нам же надо вытащить пристань на луг! Сделайте же что-нибудь!

Дачники хватали и тянули верёвку, совершенно мокрые в своих ночных рубашках и не понимавшие, как всё это весело и что так им и надо за их глупости!

В конце концов мы спасли всё, что можно было спасти, и мама отправилась варить кофе. Я стянула с себя все одёжки, завернулась в одеяло и, сидя перед очагом, смотрела, как она зажигала огонь. Стёкла задребезжали, потемнели, и начался дождь.

Вдруг папа распахнул дверь и вбежал на кухню с криком:
– Чёрт! Можешь себе представить! Вода под навесом на лодочной пристани поднялась на полметра. Глина превратилась в сплошной соус. Тут без чёрта не обошлось! И ничего не поделаешь!

– Ужасно! – ответила мама, и вид у нее был такой же радостный, как у папы.

– Послушай-ка, – сказал ей папа. – Я был в первом заливе, в той стороне, куда дует ветер, там на волнах качается целая гора досок. Кофе я выпить не успею. Вернусь немного позднее.

– Хорошо, – согласилась мама. – Буду держать кофе горячим.

И папа снова вышел в море. Мама разлила кофе во все чашки. Этот шторм был самый лучшим из тех, которые нам довелось пережить!

Овсей Дриз

Перевод Генриха Сапгира

Разноцветное море

Если возьмём
Всего понемножку:
Черного моря
Кружку,
Белого моря
Ложку,
Красного моря
Кадушку
И Жёлтого моря
Ведро,
Выйдет у нас
Разноцветное море.
Ох и красиво!
Ну и пестро!

Энык-Бенык знает всё

Энык знает всё на свете.
Энык-Бенык вам ответит,
Сколько будет дважды два,
Почему растёт трава,
Отчего пищит мышонок
И толстеет поросёнок.

Раз ему и говорят:
– Ты всё знаешь, – говорят. –
Почему, скажи, цыплятами
Называют всех цыплят?

Даже бабушка не знала,
Даже повар тетя Алла.
В словарях порылся дед
И не мог найти ответ.

Энык знает всё на свете,
Энык-Бенык нам ответит:
– Потому они цыплята,
Что умеют, если надо,
Так на цыпочках ходить,
Чтоб кота не разбудить.

Мы мужчины

Пусть плачут сосульки,
Пусть плачут туманы,
Дырявые крыши
И старые краны,
Худые корыта,
Оконные стёкла
И грустная шляпа,
Что в дождик намокла:
Кап-кап,
Кап-кап,
Кап-кап.

Но мы не сосульки,
Но мы не туманы,
Не крыши худые, 
Не медные краны,
Ведь мы же с тобой,
Как известно, мужчины,
И нам же нельзя
Безо всякой причины –
Кап-кап,
Кап-кап,
Кап-кап.

Книга

Есть в нашем доме книга,
Добрей которой нет.
В ней собрана вся мудрость
И грусть прожитых лет.

В ней сказки и загадки…
Все семьдесят страниц
Прикрыты переплетом
Задумчивых ресниц.

Твой дедушка, конечно,
На книгу не похож.
Но ты всё это, мальчик,
В глазах его прочтёшь.

Кудри

– Энык, чей это портрет,
Если это – не секрет?
Он ответил:
– Дяди Эли, –
Продолжая рисовать.
Я воскликнул:
– Неужели?
Разве вновь у дяди Эли
Кудри стали отрастать?
– Нет, –
Ответил Энык-Бенык, –
Всё такой же дядя наш.
Но чтоб вышел он
Похожим,
Нужен 
Лысый карандаш.

Энык-Бенык мечтает…

Если бы клякса
Вернулась
В чернила,
А мыльный пузырь
Возвратился бы
В мыло,
Обратно в коробку –
Моя стрекоза,
Дождь –
В облака,
А слёзы –
В глаза…
Если бы всё
Возвращалось обратно,
Ах, как было бы
Это приятно!

Про птичку

Однажды Кот, придя домой,
Сказал:
– Жена и дети,
А не пора ли всей семьёй
Подумать о портрете?

Жена мурлыкнула:
– Пора. –
Котята крикнули:
– Ура!

Кот надевает шляпу,
Берёт жену под лапу,
И, подхватив своих котят,
Они к фотографу летят.

Фотограф – пожилой Козёл –
Их в ателье своё провёл,
Был очень вежлив, очень мил,
Кота и Кошку посадил
Посередине в кресла,
Котят – на длинную скамью,
Приятно глянуть на семью,
Всё выглядят прелестно!

На маме – розовый наряд,
На папе – фрак лиловый,
И чепчики у всех котят.
Мгновенье –
И готово!

Свой аппарат Козел навёл.
– Внимание! – сказал Козёл. –
Смотрите, дети, птичка! –
Эх, подвела привычка!

Кот, Кошка, пятеро котят
Как бросятся на аппарат.
Кот в объектив вцепился.
Летит штатив и гаснет свет…
Короче говоря, портрет
Совсем не получился.	

Когда я был совсем маленьким, мама читала мне сказки одного моего любимого поэта. Мало того, что эти стихи-сказки были необыкновенными – волшебными и в то же время словно взятыми из моей собственной детской жизни, – но и имя поэта просто завораживало: его звали КОРНЕЙ.

Потом я немного подрос и уже сам искал и читал интересные книжки. Так я познакомился с ещё одним поэтом, поразившим меня не только своей фантазией и весёлостью, но и, опять же, именем: его звали ОВСЕЙ.

С тех пор эти два чудака с «растительными» именами так и живут рядом со мною – Корней Иванович Чуковский и Овсей Овсеевич Дриз. Рядом с дедушкой Корнеем – дедушка Овсей.

Хотя, какой он дедушка? Правда, если посмотреть на его фотографию, вы увидите пожилого человека с привлекательным лицом и шапкой седых волос. Но его хитрый, подначивающий взгляд говорит, что здесь что-то не так. И в самом деле, когда вы начинаете читать стихи Овсея Дриза, происходит самое настоящее волшебство: «дедушка» куда-то исчезает, а вместо него перед вами оказывается мальчишка, этакий Энык-Бенык, любимый его герой, лукавый, сообразительный, любопытный, окружённый многочисленными родственниками, друзьями и домашними животными. Совершенно не важно, где он живёт, – в старинном местечке или в современном городе. Важно, что мир вокруг него самый что ни на есть ЧУДЕСНЫЙ. У него ЧУДЕСНАЯ мама, ЧУДЕСНЫЕ соседи, с ним происходят ЧУДЕСНЫЕ истории, но, может быть, самое главное – он говорит на ЧУДЕСНОМ языке.

В самом деле, Овсей Дриз писал свои стихи на идише, а мы, благодаря замечательным переводам, читаем их по-русски. Волшебство – волшебством, но самое увлекательное то, что таится в самих словах. Знаете, почему цыплят зовут ЦЫПЛЯТАМИ? А Энык-Бенык знает: потому что они умеют ходит НА ЦЫПОЧКАХ, чтобы не разбудить кота. Или, например, чтобы нарисовать лысого дядю Элю, нужен ЛЫСЫЙ карандаш. А что такое ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ? И с чем он – с грибами? С капустой? С вареньем? И что будет, если он остынет?

А еще просто здорово то, что обыкновенными словами легко нарисовать нечто совершенно неожиданное. Посмотрите: теленок щиплет траву так осторожно, «будто губами сажает цветы». Про семидесятилетнего дедушку, оказывается, можно сказать как про книгу с семьюдесятью страницами, на которых «собрана вся мудрость и грусть прожитых лет». А если ладонями закрыть глаза, а потом ладони убрать, то – попробуйте! – всякий раз появляется новый мир, в котором успело произойти что-то почти незаметное, но очень важное.

Из всего такого, вроде, незаметного, но важного и состоит детство. Уж кому это знать, как не вам! А вот кому: Овсею Дризу. Не случайно его фамилию так и хочется расшифровать. Что и делали друзья поэта. Например, так: ДРИЗ – это Детство, Радость И Здоровье. Или так: Доброта, Работа И Знание.

А вы не хотите попробовать? Прочитайте стихи Овсея Овсеевича и подумайте, какие замечательные, неожиданные слова кроются в этом звонком птичьем посвисте: ДРИЗ!
Михаил Яснов

Перевод Нины Демуровой

Глава 1. КАК! НЕТ ДЕТЕЙ?!

Давным-давно, так давно, что я даже забыл, в каком году это было, жили-были король с королевой, у которых не было детей.

Однажды король сказал про себя: «У всех моих знакомых королев есть дети, у кого тройка, у кого семёрка, а у кого и дюжина; только у моей нет ни одного. Это несправедливо». И решил обидеться на королеву за это. Но она набралась терпения и сделала вид, что ничего не замечает. Тогда король рассердился. Но королева повела себя так, будто все это шутка, и очень весёлая.

– Почему ты не родишь мне хоть дочерей? – спросил он. – Я уж и не говорю о сыновьях. На это я даже и не надеюсь.

– Ах, милый король, мне очень жаль, что так получается.

– Жаль-то жаль, – возразил король, – да только тебя это не извиняет.

Впрочем, нрав у него был незлой, и в любом другом деле, не имеющем такого значения, он с радостью уступил бы королеве. Но это был вопрос государственной важности.

Королева улыбнулась.

– Знаешь, милый король, надо запастись терпением, когда имеешь дело с дамой, – сказала она.

Она была очень доброй королевой и сожалела о том, что не может тут же его утешить. Король попытался запастись терпением, но это ему не очень-то удалось. Впрочем, спустя какое-то время королева наконец родила ему дочку, прелестную маленькую принцессочку-крикушку, хоть он того и не заслужил.

Глава 2. УЖ Я ИХ!

Близился день, когда малышку предстояло крестить. Все приглашения король написал собственной рукой. И, конечно, кое о ком позабыл.

Вообще-то говоря, не так уж страшно, когда о ком-то забывают, важно только, кто этот забытый. К несчастью, король проявил забывчивость ненамеренно, а обойденной оказалась принцесса Уж-я-вас, что было не очень-то хорошо. Ведь принцесса приходилась королю родной сестрицей, и уж её-то забывать не следовало. В свое время она так донимала старого короля-отца, что он даже не упомянул её в завещании; неудивительно, что и родной братец забыл о ней, когда рассылал приглашения. Бедные родственники сами должны заботиться о том, чтобы о них не забывали. Разве не так? Не мог же король заглянуть на чердак, где она жила, правда?

Принцесса была сварлива и презавистлива. Презрение и злость избороздили её лицо морщинами. Немудрено, что король забыл пригласить сестру на крестины, и это, пожалуй, ему можно простить. К тому же и вид она имела весьма странный. Лоб у неё был огромный, не меньше всего остального лица, и нависал над ним, как скала над пропастью. Когда она гневалась, её крошечные глазки загорались голубым огнём. Когда кто-то вызывал её ненависть, они то желтели, то зеленели. А какого они были цвета, когда она испытывала к кому-нибудь приязнь, я не знаю, ибо не слышал, чтобы кто-то был ей мил – кроме самой себя, конечно, и то только потому, что к себе она привыкла, хотя как ей это удалось, непонятно.

Король допустил большую оплошность, забыв про неё, ибо она отличалась коварством. Да она просто-напросто была ведьмой – и горе тому, на кого она сердилась, ибо злостью она превосходила всех злых колдуний, а коварством – коварных. Она презирала все известные способы мести, к которым прибегали обойденные феи и колдуньи; и потому, прождав напрасно приглашения, она решила отправиться на крестины незваной и отомстить, как ей и было положено.

Итак, она надела своё лучшее платье и отправилась во дворец, где счастливый государь, совсем позабывший о том, что позабыл её пригласить, радушно встретил фею, и она заняла своё место в шествии, которое направлялось к королевской часовне. Когда же все окружили купель, она пробралась вперед и что-то швырнула в воду, после чего чинно стала поодаль, выжидая, пока вода коснется малышкиных щёчек. Тут она трижды повернулась на каблуках и пробормотала вот такие слова, которые услышали стоявшие рядом:
Ты по веленью слова моего
Пребудешь невесомой, словно дым,
Чтоб, не обременяя никого,
Разбить сердца родителям своим.

Перевод стихов Марка Фрейдкина

Все думали, она помешалась и твердит какой-то глупый детский стишок; и всё же все содрогнулись. Малютка же, напротив, загулькала и засмеялась, а кормилица вздрогнула и глухо вскрикнула: ей почудилось, что её вдруг хватил удар, – она больше не ощущала тяжести малютки в своих руках. Но она только крепче прижала её к себе и не сказала ни слова. Зло совершилось.

Глава 3. ЭТО НЕ НАША ДОЧЬ!

Злая тётка лишила ребёнка весомости. Если вы меня спросите, как она это сделала, я отвечу: «Чего проще! Взяла да и уничтожила её притяжение!» Ибо принцесса была философша и разбиралась во всех тонкостях закона земного притяжения с такой же лёгкостью, с какой шнуровала свои ботинки. А будучи к тому же ещё и колдуньей, могла в один миг его и уничтожить; или уж, по крайности, сделать так, что он и вовсе переставал действовать. Впрочем, нас больше интересует, что из этого вышло, чем то, как это произошло.

Неудобство, проистекавшее из этого злосчастного лишения, ощутили тут же: только кормилица стала качать малютку, как та подлетела к самому потолку. К счастью, сопротивление воздуха остановило её в футе от него. Там она и повисла – лежала, словно на руках у кормилицы, удивленно смеясь и брыкаясь. Кормилица в ужасе кинулась к звонку и попросила прибежавшего лакея, чтобы он, не медля ни минуты, принёс стремянку. Вся дрожа, она взобралась на стремянку, подняла руки и, стоя на последней ступеньке, вытянулась во весь рост – так ей удалось, наконец, ухватить плавно колыхавшийся наверху кончик малюткиной длинной рубашки.

Когда весть об этом странном событии разлетелась по дворцу, все пришли в смятение.

Король узнал о странном свойстве своей дочери так же внезапно, как и кормилица. Когда ему дали подержать малютку, он удивился, что не чувствует её веса, и стал её подбрасывать вверх и вн… – нет, конечно, не вниз, ибо она тут же тихо поплыла к потолку да так и осталась там в подвешенном состоянии. Судя по её звонкому смеху, она была вполне довольна своим положением. Король от удивления застыл на месте, подняв глаза вверх; он так задрожал, что борода у него заволновалась, словно трава на ветру. Наконец, обернувшись к королеве, которая была поражена и испугана не менее его, он произнёс, тяжело дыша и заикаясь:
– Королева, это не наша дочь!

Сказать по правде, королева была гораздо умнее короля, и она уже успела сообразить, что столь странное следствие должно иметь свою причину.

– Ах нет, это наша дочь, – отвечала она. – Только нам надо было лучше смотреть за ней на крестинах. А тех, кого не приглашали, не следовало и пускать.

– Ага! – сказал король, постучав указательным пальцем по лбу. – Понимаю! Я её разгадал. Ты ещё не поняла, королева? Принцесса Уж-я-вас её заколдовала.

– О том я и говорю, – отвечала королева.

– Прости, милочка, я не расслышал. Джон! Неси-ка ступеньки, по которым я поднимаюсь на трон.

Трон был огромный, а король был росточка небольшого, как это часто бывает с монархами.

Принесли ступеньки, поставили их на обеденный стол, и Джон залез на самый верх. Но ему не удалось дотянуться до маленькой принцессы, которая плавала, словно весёлое облачко, под потолком, то и дело заливаясь смехом.

– Возьми щипцы, Джон, – сказал Его Величество и, взобравшись на стол, подал слуге каминные щипцы.

С помощью щипцов Джону удалось дотянуться до малышки, и маленькую принцессу сняли.

Глава 4. ГДЕ ОНА?

После первых приключений, выпавших на долю принцессы, прошёл месяц, во время которого с неё не спускали глаз. В одно прекрасное летнее утро малютка крепко спала на постели в собственной опочивальне королевы. Одно из окон стояло раскрытым – был душный полдень, и девчушка лежала под покровом сна (больше на ней ничего и не было). В комнату вошла королева и, не видя, что малютка покоится на постели, открыла другое окно. Ветер-шалунишка, давно поджидавший своего часа, ворвался в одно окно, прокрался к постели, на которой лежала девчушка, подхватил её и вынес, покачивая, в противоположное окно, словно та была пёрышком или пушинкой с одуванчика. А королева вышла и спустилась вниз, не заметив утраты, которой сама и была причиной.

Кормилица, вернувшись, решила, что Её Величество унесла принцессу, и, опасаясь выговора, не стала ни о чём спрашивать. Но так как и ей никто ни слова не сказал, она встревожилась и, выждав время, отправилась к королеве в будуар.

– Ваше Величество, разрешите взять девочку? – сказала она.

– А где она? – спросила королева.

– Прошу вас, простите меня. Я знаю, что виновата.

– Что ты хочешь сказать? – спросила королева, нахмурясь.

– Ах, не пугайте меня. Ваше Величество! – вскричала кормилица, заломив руки.

Королева поняла, что тут что-то не так, и упала в обморок. А кормилица побежала по дворцу с криком: «Моя малютка! Моя малютка!»

Все кинулись в комнату королевы. Но королева не могла ни слова вымолвить. Однако вскоре обнаружилось, что пропала принцесса, и через минуту весь двор загудел, словно улей в саду. Ещё минута – раздался громкий крик и хлопанье в ладоши, и королева пришла в себя. Принцесса была найдена – она крепко спала под розовым кустом, куда занес её ветер-проказник; на прощанье он стряхнул целый дождь алых лепестков на белую рубашонку, в которой она спала. Разбуженная криками слуг, она открыла глаза и радостно завопила, а розовые лепестки посыпались во все стороны, словно брызги фонтана на закате солнца.

Разумеется, после этого случая за ней стали следить ещё строже; и всё же не было конца всяким странным происшествиям, проистекавшим от странного свойства принцессы. Впрочем, ни в одном доме (не говоря уже о дворцах!) не было другого такого ребенка, который всех бы так веселил. Слуги, во всяком случае, её обожали. Правда, нянькам нелегко было удержать её в руках, зато руки у них никогда от неё не болели, да и сердце тоже. А как приятно было играть ею в мячик! Уж её-то уронить было невозможно. Вернее, можно было уронить, бросить вниз или швырнуть на пол, но она тут же подлетала в воздух. Правда, она могла попасть в камин, в очаг или вылететь в открытое окно; но пока что ничего такого с ней не происходило. А если откуда-то раздавался вдруг звонкий смех, можно было не сомневаться, в чём дело. Спустясь в кухню или в людскую, вы нашли бы там Джейн и Томаса, Роберта и Сьюзен, да и всех прочих тоже – они играли в мяч, а мячом им служила маленькая принцесса. Она веселилась не меньше слуг. Она так и летала из рук в руки, от одного к другому, и заливалась весёлым смехом. Такой мяч слугам нравился, пожалуй, больше самой игры. Им только приходилось следить за тем, как её бросать, – направишь вверх, и она сама уже вниз не спустится, приходится за ней лезть.

Глава 5. ЧТО ЖЕ ДЕЛАТЬ?

Ну, а для родителей всё было по-другому. Однажды после завтрака, к примеру, король отправился в кабинет считать деньги.

Это занятие не доставило ему радости. «Подумать только, – сказал он про себя, – что в каждой из этих золотых монет чуть не два золотника веса (в золотнике около 4 граммов), а моя живая, моя родная, моя кровная принцесса ничего не весит!»

И он с ненавистью взглянул на свои золотые соверены, которые лежали с довольной ухмылкой на блестящих лицах.

Королева же в это время сидела у себя в спальне и ела хлеб с вареньем. Но только откусила второй кусок, как залилась слезами и не смогла его проглотить. Король услышал её плач. Он обрадовался случаю отвести хоть на ком-то душу, тем более на королеве, пошвырял золотые соверены в ящик, нахлобучил на голову корону и бросился в спальню.

– В чем дело? – закричал он. – Отчего ты плачешь, королева?

– Я не могу это есть, – сказала королева, горестно глядя на банку с вареньем.

– Немудрено, – заметил король. – Ты только что съела на завтрак два индюшачьих яйца и три анчоуса.

– Ах, дело не в этом! – всхлипнула королева. – Моё дитя! Моё дитя!

– А что с ней такого приключилось? В трубу она не вылетела, в колодец не свалилась. Слышишь, как она заливается?

Но король не смог подавить вздоха, хоть и сделал вид, что просто закашлялся.

– Хорошо, когда у тебя легко на сердце, – промолвил он. – У нашей ли дочери, или у кого другого.

– Плохо, когда ты легковесен, – отвечала королева, пророчески глядя в далёкое будущее.

– Хорошо, когда у тебя лёгкая рука, – сказал король.

– Плохо, когда ты легковерен, – возразила королева.

– Хорошо, когда ты лёгок на помине, – произнёс король.

– Плохо, когда… – начала королева, но король её перебил.

– И уж во всех отношениях хорошо, если ты лёгок на подъем, – сказал он таким тоном, будто подводил итог в споре с воображаемым, а не реальным противником, – в споре, из которого он мог выйти только победителем.

– Но во всех отношениях плохо, когда у тебя в мыслях излишняя лёгкость, – возразила королева, которая уже стала терять терпение.

От этих слов Его Величеству стало не по себе – он круто повернулся и зашагал прочь. Но скрыться за дверью своего кабинета он не успел.

– А волос и ума – и вовсе нет! – завопила королева. Теперь, когда он вывел её из себя, ей хотелось, чтобы самое последнее слово осталось за ней.

У самой королевы волосы были тяжелые и чёрные, как ночь; ну а у короля когда-то волосы были золотые и лёгкие, как пух (совсем как у его дочери). Но не эти слова относительно его волос заставили короля остановиться. Нет, ему не понравилась предыдущая фраза королевы, ибо король ненавидел всякие остроты и каламбуры, а ему показалось, что королева острословит.

Он снова круто повернулся и подошёл к ней. Вид у неё все ещё был рассерженный, ибо она знала, что виновата, – вернее, знала, что так думает король, а это было одно и то же.

– Милая королева, – промолвил он, – всякие двусмысленности чрезвычайно нежелательны между супругами, кто бы они ни были, не говоря уж о монархах. Самая же нежелательная форма двусмысленности – это острота.

– Я так и знала, – произнесла королева. – Стоит мне пошутить, как я же оказываюсь и виновата. Ах, я самая несчастная из всех женщин на свете!

Она так горевала, что король обнял её; и они уселись, чтобы решить, что же им делать.

– Может, смириться? – спросил король.

– Нет, – отвечала королева.

– Как же быть?

– Не знаю. Но, может, тебе попробовать извиниться?

– Перед сестрой?

– Да, – сказала королева.

– Что ж, – вздохнул король.

На следующее утро он отправился к дому принцессы Уж-я-вас и, принеся ей свои глубокие сожаления, просил её снять наговор. Но принцесса сделала серьезную мину и заявила, что знать не знает ни о каком наговоре. Она посоветовала королю с королевой набраться терпения и впредь вести себя разумнее. Король вернулся, повеся голову. Королева попыталась его утешить.

– Подождем, пока она подрастёт. Может, она тогда сама что-нибудь придумает. Во всяком случае, поймет, что с ней происходит, и сможет нам объяснить.

– А если она выйдет замуж? – вскричал король в смятении.

– Ну и что же? – отвечала королева.

– Нет, ты только подумай! А если у неё будут дети? Пройдёт каких-нибудь лет сто – и в воздухе будет прямо темно от них и их потомков! Так и будут летать, словно паутинки по осени.

– Что сейчас об этом грустить, – заметила королева. – К тому времени они что-нибудь придумают.

Король только вздохнул в ответ.

Он бы хотел посоветоваться с придворными врачами, но боялся, что они начнут проделывать над принцессой опыты.

(Продолжение в следующем номере)

Cеверо-запад Европы зовётся Скандинавия и населён он скандинавами. Так называют норвежцев, датчан, шведов и некоторых других жителей Северной Европы. Это мужественные, а главное, умные люди. В отличие от большинства европейцев, норвежцы, датчане и шведы не стали прогонять своих королей, когда это было модно. Зато они и теперь живут, как в сказке: у них есть короли и королевы, принцы и принцессы, королевские дворцы и придворные, не говоря уже о том, что сами они по-прежнему обитатели королевств, и у них до сих пор случается золушке выйти замуж за принца, а удачливому парню жениться на принцессе.

Скандинавия – край стихов и сказок, а поэзия и сказка, как известно, родные сёстры. Жители этого края очень любят детей и с незапамятных времён сочиняют для них сказки, стихи и песни. Этим занимаются даже весьма серьёзные дяди и тёти. Про многие из них трудно теперь сказать, кто их сочинил – взрослые для детей или дети сами для себя. Но это и неважно, главное, норвежские дети охотно их читают и поют. Надеемся, они понравятся и вам.

Юрий Вронский

Ингер Хагеруп

Перевод Юрия Вронского

Цветок гороха

Наверно, задуман я был мотыльком,
А вырос цветком гороха
И тихо машу крылом-лепестком...
Но это не так уж плохо:
И бабочкой быть, и красивым цветком,
А главное - быть хорошим,
Цвести, отцвести и дремать под листом
С животиком, полным горошин.

На дне морском

Буря шхуну исковеркала,
Шхуна спит на дне морском.
В стёкла круглые, как в зеркало,
Спруты смотрятся тайком,
И тогда рыбёшка дерзкая
В них швыряется песком.

Крабы старые и малые
Носят панцири, клешни,
Бродят потные, усталые, 
Но не выйдут без брони.
До чего же толстопалые
И несчастные они.

Там всегда погода мокрая,
Можно грипп схватить вполне,
Да и качка там жестокая...
Только в самой глубине
Раковина одинокая
Мирно дремлет в тишине.

И, никем не обнаружена,
Триста лет и триста дней
В ней живёт одна жемчужина -
В мире нет её крупней.
В воскресенье после ужина
Расскажу тебе о ней.

Оса

— За-За-За, — звенит оса. —
Всех вас За-За-Закуса...
ВоЗ-Зникает подоЗ-Зренье:
БеЗ-З меня едят варенье!
	
З-Забралась нахально в таз.
ВылеЗ-Зала целый час...
И скаЗ-Зала сипло:

— КаЖ-Жется, я влипла!

Кус-кус

Есть, говорят, в Австралии
Ужасный зверь Кус-кус.
Такой он зверь...  Я далее
Писать о нем боюсь.

Боюсь, что я начну писать…
А он начнет кус-кус-кусать!

Тигр

Если тигр и ревёт,
То ревёт наоборот:
Рёв тигриный значит –
Он храбрый… и не плачет!

Осень, рыжая сестрица,
Веткой клёна в дом стучится.
И сегодня
Друг за другом
Потянулись птицы к югу:
В Африку,
В Японию,
И даже в Патагонию.

Птицы сотни лет летают,
Все дороги точно знают.
А куда лететь должны
Перелётные слоны?

В Африку?
В Японию?
И в ту же Патагонию?

Кто же в Африку летает?
Там своих слонов хватает!

А в Японии – дожди,
Всех зальют, того и жди!

Патагонии – привет! –
Вообще на карте нет…

Вот поэтому грустны
Перелётные слоны:
Их летать не приглашают.

Вот они и не летают.

Мальчик-с-пальчик

Рассказать вам сказку про белого бычка? Третий день мы идём с ним по горной дороге, которая то петляет по склонам, то круто забирает вверх, то узенькой лентой повисает над пропастью. Мы идём, разрушая непрочный грунт, и камни, ускользая у нас из-под ног, стремительно уносятся в бездну. А бездна всё глубже, и небо приближается к нам.

Горная страна, владение соседа Горыныча. Кажется, близко, а мы идём третий день, потому что расстояния в горах – это особые расстояния. Тут очень важно, куда идёшь: если вниз – можно скатиться за пару минут, а вот вверх нужно долго и трудно взбираться.

Мой бычок несколько раз пытался сорваться с горы, но я крепко держу его за верёвку. Он у меня любит свободу, но дай ему свободу сейчас… Кажется, он начинает это понимать и относиться к верёвке с уважением.

Мы ушли из своей сказки. Мы ушли из неё, потоку что у нас каждый день всё повторяется, а повторение – это всё равно что конец.

Домик Горыныча вынырнул из-за горы так, будто хотел перебежать через дорогу, да так и застыл посередине, зазевавшись на нежданных гостей.

Дорога вела прямо к нему, хотя, по правде сказать, она совсем не вела, а наоборот, на последних шагах оказывала самое отчаянное сопротивление.

Но вот, наконец, мы прибыли. Я привязываю бычка к воротам, чтобы он, не дай бог, куда-нибудь не свалился, а сам вхожу в дом.

Что такое дом соседа Горыныча, представить довольно легко, поскольку тут не нужно представлять ничего лишнего. Просто – крыша, просто – четыре стены, а внутри – отдалённый намёк на мебель. Впрочем, довольно грубый намёк, потому что и стол, и скамья сделаны одним топором, без помощи какого-нибудь более тонкого инструмента.

Стол заполняет собой всю комнату, тянется от двери к окну, и я не сразу замечаю Мальчика-с-пальчика, который, как мужичок на огромном поле, трудится на краю стола.

Он меня тоже не замечает. Я подхожу, останавливаюсь у него за спиной и смотрю, как он старательно выводит в тетрадке:

1 волк + 7 козлят = 1 волк.

1 волк + 1 ягнёнок =

Боясь, что таким образом он уничтожит всех животных, я прерываю его занятие:

– А где папа?

– Его нет,– говорит Мальчик, не поднимая глаз от тетрадки.

Судьба ягненка была решена. Мальчик уже занёс руку, чтобы записать это решение, но тут я задал новый вопрос:

– А куда он ушёл?

Этот вопрос, как видно, пришёлся ему по вкусу. Он даже легонько прыснул в кулак, потом отодвинул тетрадь и посмотрел на меня весёлыми глазами.

– Пошёл с кем-нибудь посоветоваться, – сказал Мальчик и засмеялся, впрочем, сдержанно, поскольку речь шла об отце.

– О чём посоветоваться?

Какое-то время на его лице шла борьба между природным озорством и воспитанным почтением к родителю.

Второе всё-таки взяло верх, и когда Мальчик заговорил, лицо его было совершенно серьёзно.

– Известно, о чём… О моём воспитании…

Мальчик слез со скамейки и подошел ко мне. Взял у меня прутик, махнул им несколько раз из стороны в сторону, затем отдал прутик и не спеша вернулся на своё место.

– Он совсем не умеет воспитывать. Другой возьмёт палку или ремень, а он только и знает, что ходит советоваться.

– Ты что ж, не доволен?

– Да нет, я доволен, мне только на него жалко смотреть. Все ему глупости советуют, а он после переживает.

И Мальчик-с-пальчик рассказал о своей последней проделке.

У них в классе есть Царевна Лягушка. Она, конечно, больше лягушка, чем царевна, а воображает, будто наоборот. Вот подождите, говорит, ко мне прилетит стрела, а за ней придёт царевич, и он меня заберёт, и я стану царевной. Вот за это её прозвали Царевной Лягушкой. А так она просто Лягушка.

Мальчик замолчал и нахмурился.

– А дальше что?

– Дальше я взял и пустил эту стрелу. Будто от царевича.

– И она поверила?

– Поверила, – серьёзно кивнул Мальчик. – Теперь ходит с этой стрелой, носит её за пазухой.

– А вы смеётесь?

– Смеёмся, – сказал Мальчик-с-пальчик и ещё больше нахмурился.

Бедная Лягушка! Мы себе тут спокойно сидим и разговариваем, а она там носится со своей стрелой, думает, что это на самом деле. И ждёт своего царевича, и когда куда-нибудь идёт, предупреждает соседей: «Тут один царевич должен прийти. Вы скажите, что я ненадолго…»

Вот когда мне пригодилась бы волшебная палочка. Я помог бы Царевне Лягушке, а заодно и Мальчику-с-пальчику, которому тоже, видно, не по себе. Но Золушка говорит, что если очень захотеть, даже мой прутик может стать волшебной палочкой… А я ведь очень хочу…

Так подумал я и – махнул прутиком. 

Царевна-лягушка 

В дверь постучали, и на пороге возникла девочка. Обыкновенная девочка, а совсем не лягушка.

– Что нам на завтра по арифметике? – спросила она с порога и смутилась, увидев меня.

Мальчик-с-пальчик тоже смутился. В первую минуту он даже не мог сообразить, о чём его спрашивают. Он смотрел то на Царевну Лягушку, то на меня, и вдруг – дети хорошо разбираются в этих вещах – взгляд его остановился на прутике. Видимо, поняв, что произошло, он сразу успокоился и повернулся к двери.

– Заходи, – сказал он девочке. И – покосился на прутик.

Царевна Лягушка сделала несколько робких шагов.

– Мне только спросить, – сказала она, обращаясь скорее ко мне, чем к Мальчику.

Я повернулся к окну.

Погода начала портиться: на стекле появились капли дождя. Кажется, они катятся с гор – с тех гор, которые видны из окна дома. Я вожу прутиком по стеклу, но не остановить горные потоки.

У меня за спиной разговор:

– Здесь неправильно, – голос Царевны Лягушки.

– Нет, правильно! – это Мальчик-с-пальчик. – Один волк, плюс семеро козлят – равняется один волк.

– Да нет же! – упорствует Царевна Лягушка. – Один волк, плюс семеро козлят – равняется семеро козлят.

– Ну хорошо, будем рассуждать. Мы берём одного волка. Представляешь? Вол-ка. И добавляем семерых козлят. Представляешь? Коз-лят. Что же получится?

– Да нет, ты совсем не так рассуждаешь. Мы берём одного волка. Представляешь? Од-но-го. И добавляем семерых козлят. Представляешь? Се-ме-рых.

– Все равно волк съест козлят, – убеждённо заявляет Мальчик.

– Нет, не съест. Их же семеро!

– Нет, съест. Он же волк!

Мальчик готов торжествовать победу, но тут он слышит вопрос, который сводит на нет все его познания в арифметике:

– Значит, ты хочешь, чтобы волк съел козлят?

– Я хочу? Я совсем не хочу!

– А зачем же ты так решаешь?

Я подхожу к ним и теперь могу поближе разглядеть девочку. Что-то в ней всё-таки есть от лягушки: рот большой и глаза какого-то зеленоватого цвета. И одета она в старое зелёное платьице, на котором ясно видны следы прошлых заплат: вероятно, это старое платье перешили из какого-то ещё более старого, которое тоже перешло по наследству.

На голове у девочки торчат две косички, похожие на рожки (мечту моего бычка). Одной рукой девочка поправляет эти косички, а другой прижимает к себе что-то, спрятанное за пазухой.

– Что это у тебя?

Царевна Лягушка сразу забыла об арифметике. Она улыбнулась и заговорила так охотно, как будто давно ждала этого вопроса:

– Это у меня стрела, – сказала она, вытаскивая стрелу из-за пазухи. – Мне её прислал царевич. По этой стреле он должен меня найти. Меня очень трудно найти, – объяснила девочка, – потому что я живу в таком месте… Но по этой стреле царевич меня найдёт, и мы уедем далеко-далеко, может быть, в тридевятое царство…

– Но почему ты думаешь, что это стрела от царевича?

– А от, кого же ещё? – улыбнулась Царевна Лягушка, словно и впрямь больше ждать стрелы неоткуда.

– Ну, мало ли от кого?.. Хотя бы, от него, – я показал на Мальчика-с-пальчика. Она засмеялась. – А если царевич всё-таки не придёт?

– Это царевич-то?

И до чего же она уверена, что всё случится именно так, как она придумала!

– Ну так вот, – говорю я. – Царевич здесь ни при чём. Стрелу запустил этот мальчишка, он хотел над тобой подшутить.

– Конечно, так я вам и поверила! – Словно боясь, что у неё отнимут стрелу, Царевна Лягушка спрятала её за пазуху: – Я пойду. Мне ещё по физике учить – про волшебную лампу Аладдина…

Я пытаюсь её удержать:

– Но если ты мне не веришь, пусть он сам тебе подтвердит.

Мальчик молчит. Он не поднимает глаз от тетрадки. А она, Царевна, смотрит на него, и при этом глаза её, два зелёных островка, расширяются, расширяются (так бывает во время отлива) – и вдруг (так бывает во время прилива) их начинает заливать водой.

– Что ты? Из-за чего? Неужели тебе не лучше знать правду?

Тонут зелёные островки. Теперь это даже не островки, это корабли, которые потерпели крушение.

Мальчик-с-пальчик ещё ниже опустил голову. Он говорит:

– Если б мой отец не был таким слабохарактерным!

Подумать только – и это он говорит об отце!

– Ты не прав, – я взял его за плечо, – твой отец совсем не слабохарактерный. Я его знаю с тех пор, когда он был ещё Змеем Горынычем.

– Кем был? – Мальчик-с-пальчик как-то странно задрожал под моей рукой.

– Змеем Горынычем. Ого, как все тряслись перед ним! Чуть что – и нет человека.

– Это неправда, – говорит Мальчик-с-пальчик. – Это вы всё выдумываете.

– Милый Мальчик, я ничего не выдумываю. Можешь сам спросить у отца.

1 волк + 7 Козлят = 1 волк.

Семеро козлят расплываются, их уже почти невозможно прочесть.

1 волк + (что-то расплывчатое) = 1 волк.

Я стою и думаю, куда девались козлята. Только что они были, и вот от них только мокрое место.

Да, именно мокрое, соображаю я. Это оттого, что Мальчик плачет.

Боже мой, сколько всюду воды!

– Кап, кап, кап… – Это Мальчик-с-пальчик.

– Кап, кап, кап… – Это Царевна Лягушка.

– Кап, кап, кап… —Это дождь стучит за окном. Ну что ты скажешь? Не успеешь человеку раскрыть глаза, как из них тотчас льются слёзы…

Что-то сверкнуло над нами!
Что-то сверкнуло, чему б это быть?!
С острым концом и двумя сторонами,
Что-то сверкнуло, и нет его – ыть!

* * *

Она ломала коржик!
Но коржик не ломался!
Тогда столовый ножик!
Ей на глаза попался!

Она схватила ножик!
Поставила на коржик!
На ножик надавила!
И коржик разломила!

ШАМ и ШЕ

— Где вы были?
— Мы по крышам ходили.
— По шам или ше?
— Что — по шам или ше?
— По крышам или по крыше?
— По шам.
— Что — по шам?
— По крышам.

Что лучше?

— Как вы думаете,
Где лучше тонуть?
В пруду или в болоте?
— Я думаю, что если тонуть,
Так уж лучше в компоте!
Хоть это и грустно,
Но по крайней мере вкусно!

Аким

Вдоль реки бежал Аким.
Был Аким совсем сухим.
Побежал он поперёк —
Весь до ниточки промок.

Перевод Бориса Вайнера

Много лет тому назад жили в маленькой деревушке в Японии крестьянин с женой – очень хорошие, но бедные люди. Им было трудно прокормить детей. Старшему их сыну исполнилось четырнадцать, он был крепкий юноша и во всем помогал отцу. Дочери крестьянина начинали помогать матери, едва научившись ходить.

А вот их младший сын явно не годился для тяжёлого труда. Он был очень смышлёный, намного способнее, чем его братья и сёстры, но маленький и слабый, и люди говорили, что он таким и останется. В конце концов, родители решили, что будет лучше, если он станет не крестьянином, а священником. Поэтому однажды они пришли с ним в деревенский храм и попросили доброго старого священника, который там жил, взять их маленького сына к себе прислужником и научить всему, что следует знать священнику.

Старик ласково поговорил с мальчиком и задал ему несколько трудных вопросов. Ответы ему понравились, и священник согласился взять сына крестьянина и обучить тому, что требуется знать будущему духовному лицу.

Мальчик легко усваивал все уроки и был очень послушным. Но у него был один небольшой недостаток. Он любил рисовать кошек – и во время занятий, и вообще тогда, когда этого вовсе не следовало делать.

Стоило ему остаться одному, как он немедленно начинал рисовать кошек. На полях священных книг, и на всех ширмах в храме, и на стенах, и на столбах. Священник не раз строго отчитывал его за это, но мальчик просто ничего не мог с собой поделать. Он был, что называется, «художественной натурой», и именно по этой причине не годился в прислужники: хороший прислужник изучает книги, а не рисует на них.

Однажды, после того как сын крестьянина в очередной раз нарисовал на бумажной ширме несколько превосходных кошек, старый священник сурово сказал ему: «Мой мальчик, ты должен немедленно уйти отсюда. Может быть, ты станешь великим художником, но хорошим священником не будешь никогда. Однако прежде чем ты покинешь меня, я дам тебе последний совет – и можешь быть уверен, ты его ещё вспомнишь.

Избегай по ночам больших помещений!»

Сын крестьянина не понял, что имел в виду священник. Он думал и думал над этим, пока не пришло время собирать одежду в узелок и уходить, но так ни до чего и не додумался. Конечно, он мог бы спросить у старика, но боялся даже заговорить с ним – разве что сказал «До свидания».

В глубокой печали он оставил храм и стал всерьез размышлять о том, что ему теперь делать. Мальчик был уверен, что если он сразу вернётся к своей семье, отец накажет его. Поэтому идти домой он боялся. Наконец он вспомнил, что в соседней деревне, в двенадцати милях отсюда, есть большой храм с несколькими священниками, и решил отправиться туда и попросить, чтобы его взяли прислужником.

Большой храм был давно закрыт, но мальчик об этом не знал. А закрыт он был потому, что там поселился чёрт, так напугавший священников, что все они разбежались. Несколько смельчаков пошли ночью в храм, чтобы убить чёрта, но ни один из них не вернулся. Рассказать всё это мальчику никто не мог, и он, ни о чём не подозревая, зашагал по дороге в соседнюю деревню с надеждой, что тамошние священники обойдутся с ним хорошо.

Когда он добрался до места, уже стемнело, и все жители деревни давно лежали в своих постелях. Но в дальнем конце главной улицы мальчик увидел большой храм и заметил, что окна освещены. Люди, которые потом рассказывали эту историю, говорили, что огонь в храме зажигал чёрт, чтобы заманивать одиноких путников, искавших приюта. Мальчик подошёл к двери и постучал. Но не услышал в ответ ни звука. Он постучал ещё и ещё раз, никто не отвечал. Тогда мальчик осторожно толкнул дверь и очень обрадовался: она была не заперта. Он вошёл внутрь. Там горел фонарь, но никого не было видно.

Мальчик решил, что священник вышел и скоро вернётся. Он сел и стал ждать. Затем он заметил, что всё в храме покрыто толстым слоем пыли и подёрнуто густой паутиной. Мальчик подумал, что здешние священники наверняка должны были бы иметь прислужников, которые следят за чистотой, и удивился, почему эти прислужники развели в храме такую грязь. Тем временем внимание его привлекли большие белые ширмы, куда более приятные взору и как нельзя лучше пригодные для того, чтобы изобразить на них кошек. И хотя мальчик очень устал, он поискал коробки с письменными принадлежностями, нашел одну, приготовил немного чернил и начал рисовать.

Он нарисовал великое множество замечательных кошек, после чего ужасно захотел спать. Он уже был на волосок от того, чтобы свалиться между ширмами и заснуть, как вдруг вспомнил напутствие старого учителя:

«Избегай по ночам больших помещений!».

Храм был очень большой, и мальчик чувствовал себя в нём совершенно одиноким. Как только он вспомнил слова священника – хотя по-прежнему их не понимал – он впервые испугался и решил поискать укромное местечко, где бы можно было поспать. В одной из стен он обнаружил скользящую дверцу, за которой была маленькая комнатка. Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Затем лёг и заснул крепким сном.

Была уже глубокая ночь, когда его разбудил шум за дверью. Это были звуки ужасной драки: рычание, и рёв, и визг. Мальчику было так страшно, что он боялся даже посмотреть в щёлку, чтобы узнать что происходит, и лежал в своей каморке затаив дыхание. Свет, горевший в храме, померк, но драка не затихла – наоборот, шум становился ещё громче и ужаснее, всё здание дрожало и тряслось. Тишина наступила не скоро. Но и теперь мальчик боялся шевельнуться. Он не двинулся с места, пока в комнату сквозь щёлки в двери не проникли лучи утреннего солнца.

Тогда он осторожно выбрался из своего убежища и огляделся. И со страхом увидел, что весь пол в храме залит кровью, а посередине лежит чудовищная – больше коровы величиной – мёртвая крыса, крыса-оборотень!

Но кто или что смогло убить её? Ведь вокруг не было ни одного живого существа! И тут мальчик заметил, что пасти кошек, которых он вчера нарисовал, красны от крови. Оборотня убили его кошки!

И мальчик, наконец, понял, что означали слова старого священника, советовавшего ему избегать по ночам больших помещений.

Спустя много лет сын крестьянина стал очень известным художником. И до сих пор людям, которые путешествуют по Японии, показывают нарисованных им кошек.

Летом у нашей деревни речка зарастает кувшинками, рогозом, камышом, поэтому рыбаки строят мостки. Или, как их называют, сижи. У каждого рыбака своя сижа. С утра пораньше они занимают их и рыбачат. Многие приносят подкормку, кормят рыбу. Сыплют в воду и пареную пшеницу, и кашу, и вареную картошку, комбикорм и жмых. Сыплют много, но и рыбу ловят обычно хорошо.

Как-то в начале сентября сидел я на сиже. Мои мостки метров на десять уходили от берега. Сидишь на такой сиже, будто на лодке плывёшь. Внизу широкие листья кувшинок, сзади, на берегу, густые заросли тальника, а впереди заводь. Благодать. Вода чистая и хорошо просматривается. Можно и за рыбой наблюдать. Стайки мальков постоянно держатся листьев. Иногда заскочит сюда бойкий окунишка, разгонит их, но мальки снова появляются. Конечно же, их привлекает моя пшённая каша, которую я щедро сыпанул в воду.

Сижу я этак, поглядываю на поплавок и наблюдаю за мальками. Рыба почему-то клевала слабо. Клюнет раз, и опять нет. Поэтому я больше на мальков, чем на поплавок, смотрю. Вообще-то я люблю наблюдать. Вот из-за листьев высунулась плоская мордочка щурёнка, совсем крохотный щурёнок, наверное, с карандаш ростом.

В зубах у него рыбка. Поперёк её держит. Вот щурёнок подправил малька и проглотил. Снова притаился и ждёт в засаде следующую жертву.

Мне всё интересно. Поэтому улов у меня частенько бывает меньше, чем у других рыбаков. Однако это меня не очень волнует.

Так вот в то утро мне довелось наблюдать ещё за одним рыбаком. Конечно же, о нём я и читал, и по телевизору видел. Но всё это не то. Всё это чужое и быстро забывается. Важен собственный опыт.

Сначала я услышал за спиной в кустах какой-то шорох, потом крик. Крик был довольно резкий, неприятный. А потом появился сам рыбак. Странная пичуга. Конечно же, я вначале его не узнал. Чуть меньше скворца, с непропорционально большой головой на короткой шее, с длинным прямым клювом. До этого мне его видеть не доводилось. Вот птица повисла над водой, махая, будто жаворонок, крыльями в трёх-четырёх метрах, потом бултых в воду. Только брызги во все стороны. И исчезла в воде. А через какой-то миг уже с рыбкой вылетела из воды и села на ветку прибрежного куста. Она тут же проглотила малька и снова взлетела. «Зимородок! – наконец-то осенила меня догадка. – Конечно же, он».

Теперь я наблюдал за крылатым рыбаком. Странная всё-таки у него окраска, непонятная. Будто Создатель зимородка для смеха так разукрасил. Грудка и брюшко грязно-коричневые, крылья будто у павлина хвост, иссиня-зелёного цвета. Головка чёрная в белую крапинку.

Вот он снова взлетел и завис над водой. Потом бултых, и опять вынырнул с добычей.

– Молодец, – говорю ему, – бьёшь без промаха.

А зимородок опустился на ветку, проглотил рыбку и снова взлетел. Но теперь опустился на мою удочку. У меня телескопическая удочка, и я её обычно держу в руке. Сидит зимородок на удочке и в воду смотрит. Я замер, боюсь спугнуть удивительного рыболова. Конечно же, он наблюдает за рыбой, на меня не обращает никакого внимания. Вот он опять бултых в воду и опять сел на мою удочку, а в клюве новая рыбка. Проглотил и снова уставился в воду.

– Да, – говорю, – такого рыболова едва ли перерыбачишь. Три раза нырнул и три рыбёшки поймал. Придётся мне с тебя за амортизацию моей удочки брать.

Я незаметно повёл удочкой в сторону. Пусть, думаю, посидит, понаблюдает. Сидит. Не боится. Будто так и надо. А может, ему нравится кататься. И опять бултых, и снова малёк в клюве. С моей удочки четыре раза нырял, и один только промах. А я уже осмелел, стал водить удочкой над водой туда-сюда, помогать ему. Думал, подружился с ним и, видно, сделал резкое движение. И это его испугало. Он взлетел и сел на ветку тальника. И сколько я его ни уговаривал, вернуться на мою удочку он не захотел.

Как же мы забыли про него?..

Вчера встречаем его маму Полину Андреевну.

– Не скучаете? – спрашивает.

– А чего нам? – говорю.

– А он скучает. Всё спрашивает: как там Вовка? Как Боря с Вадиком?

– Про нас спрашивает?! – удивился Борька.

– Про кого же ещё?.. – Полина Андреевна вздохнула, покачала головой. – Завтра воскресенье, – говорит, – вы отпроситесь у своих. Если разрешат, я вас свезу навестить его. У него не заразная болезнь, так и скажите дома. А уж он-то обрадуется…

– А мы что? Не обрадуемся, что ли? – сказал Борька. – Ещё, может, больше!

Мама, как услышала про Тольку, про больницу, сказала:
– Какие разговоры! Обязательно надо поехать! Стыд-то какой, что ты сам об этом не догадался! Ведь это же Толька! Ведь это же твой… – и тут она стала так меня распекать, так чихвостить.

Оказывается, я вот какой человек: живу себе страшно плохой и даже не догадываюсь об этом. И правда! Толька в больнице, а я живу припеваючи: по утрам пью молоко с оладушками, а по вечерам чай с бубликами. И когда я это понял, я и сам начал ругать себя.

– Вот, вот… – приговаривала мама. – Так его, так… Авось поймёт, что нельзя быть чёрствой коркой…

Мама завернула мне в пакет два большущих оранжевых апельсина.

Такой пакет называется передача. Для больных. Чтобы они поскорее поправлялись.

И вот мы едем в больницу.

Столько народу в трамвае, и никто не знает, что я везу Тольке два большущих апельсина. А что в передаче у Борьки – даже я не знаю. Спрашиваю у него, а он говорит: «секрет». Друг называется. Навалился я на него, стал отбирать передачу, чтобы рассмотреть. Тут моя передача хлопнулась в проход. Хорошо, никто не наступил.

– Сейчас же прекратите! – прикрикнула Полина Андреевна. – Нашли время баловаться!

Наконец приехали.

Полина Андреевна подвела нас к стульям возле лестницы.

– Сидеть смирно, ждать меня и никуда не отлучаться, – строго погрозила она пальцем.

Мы с Борькой очень смирно посидели, подождали, а потом стали ходить по белым квадратикам на полу. Ходить было трудно, потому что квадратики маленькие и вся нога на них не помещалась. Из-за этого Борька чуть не уронил бородатого доктора. Он сбегал с лестницы и налетел на Борьку. И хоть очень ловко поймал свои очки, всё равно рассердился:
– Кто такие?! – закричал. – Если больные, то почему шастаете под ногами? Если здоровые, то как здесь оказались и что делаете?!

Стоим молчим. Совсем забыли, как мы здесь оказались и что делаем. Но тут подошла Полина Андреевна, выручила нас.

– Вот взяла вас на свою голову, – сказала потом огорчённо.

– А где же Толик? – спросил Борька убитым голосом.

– Да, где он? Мы же к нему с передачами приехали.

– Пойдёмте. Они сейчас выйдут на прогулку в сад…

Мы вышли во двор больницы. Встали у чёрной железной решётки с прутьями.

В садике были кусты, скамейки и ни одного больного.

Мы с Борькой стали думать, как быстрее всего перелезть через такой забор без всякой лестницы.

– Вовка!.. Борька!.. – слышим вдруг.

Смотрим: бежит к забору какой-то мальчишка. В синей куртке. И штаны такие же. Только длинные и висят, как мешок. Мальчишка всё спотыкался, чуть не падал. Остановится, запрыгает на одной ноге к отлетевшему тапку. И всё ему никак сразу ногой в него не попасть. Торопится, а сам кричит:
– Вовка!.. Борька!.. – и руками машет.

А мы стоим. Потом опомнились, кинулись на забор, потому что там, за ним, бежал наш Толька.

– Вы что – с ума сошли?!. – прикрикнула Полина Андреевна.

Тут он подбежал. Схватился за прутья решётки. Стоит, смотрит то на меня, то на Борьку. И дышит. Тяжело так. Будто сто километров бежал.

– Привет, Толян, – спокойно сказал Борька. – Вот и мы. Приехали к тебе.

– Мне мама сказала, а я не поверил…

– А я тебя сначала не узнал, а потом узнал, – говорю. – Мы с Борькой к тебе хотели. Через забор…

– Ну что ты человеку голову заборами забиваешь, – проворчал Борька. Он даже плечом меня толкнул. – Толян, вот тебе что от меня, – и Борька стал разворачивать свою передачу. – Вот. Держи.

Он протянул Тольке большого красного петуха из пластилина.

– Сам слепил. Для тебя, – сказал.

– Здорово-то как! – обрадовался Толька и осторожно взял в руки петуха. – Я его на тумбочку поставлю. Он будет меня по утрам будить. Понарошку. У него вон и клюв-то открыт, будто сейчас начнёт будить.

– Ты только смотри, чтобы он у тебя там в больнице не растаял. Понял? – хмуро сказал Борька.

– Знаю! Не учи, – Толька всё не мог глаз отвести от петуха.

– И вот что ещё тебе, – говорю и протягиваю ему два большущих оранжевых апельсина – Смотри какие!

– Тю-у, апельсины… – недовольно сморщился Толян. – Да я их уже видеть не могу!

«Вот. Притащил… Кому они нужны – эти апельсины?» – подумал я. – Вот Борька – молодец! Такого петуха!.. И сам слепил.»

Я посмотрел на свои апельсины. Они были такие красивые.

– Толян, – говорю, – ты положи их на тумбочку рядом с петухом и они у тебя будут светиться. Как солнышки. Ты только посмотри, какие они…

– Как солнышки? – переспросил Толька. Подумал немного, на меня посмотрел. – Ладно. Давай сюда солнышки. Будут лежать у меня на тумбочке как боевые гранаты.

– Ну? Как леченье? – спросил Борька.

– Как… Процедуры всякие…

– А больно?

– От процедур не больно. От уколов…

– А ты скажи, чтобы процедуры делали, а уколы – нет.

– Говорил.

– А они?

– Говорят, и то надо и это. Ещё двадцать три укола надо.

Я вдруг подумал про Тольку: «Ох, и достаётся ему. Ведь весь, наверно, истыкан уколами…»

– Толик, – говорю, – ты прости, что я тогда тебя с лестницы спихнул… Помнишь?

– Да ты что, Вовка?! Ты погоди, выздоровею и тебя спихну. Ещё как полетишь у меня!

Но тут и Борька говорит:
– А помнишь, Толян, мы с Вовкой тебя отлупили? Ты наш шалаш разломал… Ты уж прости нас, ладно?

– Да что вы тут разнылись! – рассердился Толька. – Вот как дам сейчас обоим! Вы лучше про Вадьку расскажите.

– А что про Вадьку?.. На скрипке теперь учится…

– Ну-у?! – удивился Толька.

– Уже семь нот знает, – говорю. – Остальные потом выучит. У него ведь, сам знаешь, память какая.

– Он нам давал на своей скрипке поскрипеть. И тебе бы дал, он всем даёт. А у нас здорово получалось, Вадька говорит: «Вам тоже учиться надо». А мы не хотим. Верно, Вовка?

– Не хотим.

Из-за кустов вышла врачиха в белом халате. Она посмотрела в нашу сторону, крикнула:
– Терентьев, на инъекцию!

Толька вдруг побледнел. Опустил голову и ещё крепче вцепился в решётку руками.

И так мне стало вдруг жаль его. Из-за этой странной чужой синей куртки. Из-за процедур. Из-за уколов. Из-за этого железного забора…

– Терентьев, слышишь?..

– Надо идти, – сказал Толька совсем грустным голосом.

– Толька! – говорю. – Ты продержись до завтра. Завтра я заболею, меня к тебе привезут, и тогда пусть нам обоим делают…

– А я?! – сердито сказал Борька. – Нам всем вместе будут, он хмуро посмотрел на меня. Стукнул кулаком по решётке. – Решено: мы завтра должны заболеть…

Продолжение. Начало в №№ 55, 56, 57, 58

Давай встретимся до смерти.
Юра, 2 кл.

Устрой, пожалуйста, чтоб мне до старости давали карманные деньги.
Олег, 2 кл.

Пусть меня полюбит та, кто мне нравится, а я за это на ней надолго женюсь.
Вася, 2 кл.

Дай мне, пожалуйста, собаку игрушечной породы.
Гена, 3 кл.

Милый Боженька, забери меня обратно, здесь так скучно.
Вася, 2 кл.

Говорят, что человек возвращается на землю в виде кого-то. Сделай, пожалуйста, так, чтоб я вернулся на землю в виде моей собаки, а она в виде меня, и мы опять будем вместе.
Алеша, 4 кл.

Устрой мне жизнь долгую и смешную.
Ольга, 2 кл.

Сделай, чтоб мама и папа помирились. Боженька, помоги, я курить брошу.
Юра, 3 кл.

Не для себя прошу, для человечества. Сделай, пожалуйста, так, чтобы все на свете жили хоть на 11 лет больше, чем полагается.
Артур, 2 кл.

Я бы хотел стать волшебником. Слабо?
Андрей, 1 кл.

Хотел бы попасть к Тебе домой в гости. На недельку.
Алена, 1 кл.

Пишет Тебе Антон. Если можно, сотвори, чтоб мои любимые игрушки ожили.
Антон, 2 кл.

Хочу попросить у тебя неворчливую девушку.
Вася, 3 кл.

Верни моих родителей в детство, я бы с мамой дружил, а отчима отметелил.
Гоша, 4 кл.

Пусть все, на кого я посмотрю, улыбаются.
Тима, 2 кл.

Отпусти, пожалуйста, на Новый год ко мне бабушку.
Рая, 2 кл.

Когда я Тебя увижу в первый раз, Господи, то ничего просить не буду. Ты подумаешь, какой скромный мальчик, и подаришь мне «Мерседес».
Антон, 4 кл.

Дай мне, пожалуйста, беременную куклу, тогда через 9 месяцев у меня будет кукла и куклята.
Маша, 2 кл.

Ты обещал защищать слабых, обиженных, что-то я это не чувствую.
Рома, 3 кл.

Когда моя собака уйдет с Земли, возьми ее себе. Ты будешь иметь настоящего друга. Писать и какать выводи ее в семь часов, ест она все, не кричи на нее, она может цапнуть.
Жора, 2 кл.