Я ушел в свою обиду
И сказал, что я не выйду.
Вот не выйду никогда,
Буду жить в ней все года!
И в обиде
Я не видел
Ни цветочка, ни куста…
И в обиде
Я обидел
И щеночка, и кота…
Я в обиде съел пирог
И в обиде я прилег,
И проспал в ней два часа.
Открываю я глаза…
А она куда-то делась!
Но искать не захотелось!
Рано, рано утром разбудил меня стук в окошко. Я встал. Открыл форточку. А в форточку влетела синичка.
– Чрезвычайное происшествие, – затараторила синичка. – Ёжик спрятал речку Мокродонку.
– А почему вы решили, что это сделал Ежик?
– Я видела, как он спал, закрывшись сухими листьями, и довольно посапывал, приговаривая: «Речка… ой, какая чудесная речка!»
Не успел я всё хорошенько обдумать, как застучали в дверь. Пошёл открывать: на пороге стояли два крошечных человечка. Они были одеты в одинаковые овчинные тулупчики и одинаковые меховые шапки. Только лицо одного окружала рыжая круглая борода
– Здравствуй, мальчик. Мы слышали – пропала речка Мокродонка. А мы – строители, отец и сын – золотые руки.
– Очень приятно. А как вы можете помочь?
– Дай нам бумагу и карандаши, тогда всё сам увидишь.
Отец и сын – золотые руки моментально нарисовали цветными карандашами мост.
– Ну и что, мост? – спросонок я плохо понимал.
– Пойдём, – сказали отец и сын.
Мы вышли на улицу. На улице кружилась метель. Около собачьей будки сидел пес Трифон. Я знал, что Трифон любит поспать. Он мог смотреть и свои, и даже чужие сны.
– Трифон, – позвал я. – Помоги нам, может быть, Ёжик спрятал речку?
Мы стали подбираться к тому месту, где спал Ёжик.
– Какой сон он видит?
Трифон пополз вперёд, потом вернулся и рассказал, что Ёжик спит и видит тёплое солнышко, белые ромашки, зелёные ивы, а между ними – речку Мокродонку.
– Он спрятал! Он спрятал! – затвердила синичка.
– Иди разбуди Ёжика, – сказал я Трифону.
Трифон опустил голову: «Как же, разбуди – у него колючки». В это время отец и сын – золотые руки раскинули свой мост над тем местом, где раньше текла Мокродонка. Мост получился отличный.
– Идёмте, – пригласили они.
И мы пошли. Впереди летела синичка, за ней бежал Трифон, за ним – отец и сын – золотые руки, а сзади – я. Мы шли, и шли, и шли… Холодный ветер теплел, появилось на небе солнышко. А мы всё шли… Снег стаял с полей, они зазеленели… Отец и сын – золотые руки скинули свои тулупчики и меховые шапки… Вдруг мы услышали, как внизу зажурчала вода. Проснулась наша речка.
И когда кончился мост – всё уже было зелёным, даже борода у отца – золотые руки выросла, позеленела, пустила первые клейкие листочки.
– Нет, – сказал сын – золотые руки, – Ёжик не прятал речку, но тогда кто же её спрятал? Кто?
Мы хотели спросить об этом синичку, а вместо неё высоко-высоко в небе увидели весеннего жаворонка. Старый Трифон прыгал, лаял, играл с Ёжиком. Наверное, речку спрятал другой Ёжик. Как всё было совершенно другим, новым на этой стороне моста. На этой освободившейся от зимнего снега зелёной земле.
Вдруг наша дверь распахнулась, и Алёнка закричала из коридора:
– В большом магазине весенний базар!
Она ужасно громко кричала, и глаза у неё были круглые, как кнопки, и отчаянные. Я сначала подумал, что кого-нибудь зарезали. А она снова набрала воздух и давай:
– Бежим, Дениска! Скорее! Там квас шипучий! Музыка играет, и разные куклы! Бежим!
Кричит, как будто случился пожар. И я от этого тоже как-то заволновался, и у меня стало щекотно под ложечкой, и я заторопился и выскочил из комнаты.
Мы взялись с Алёнкой за руки и побежали как сумасшедшие в большой магазин. Там была целая толпа народу, и в самой середине стояли сделанные из чего-то блестящего мужчина и женщина, огромные, под потолок, и, хотя они были ненастоящие, они хлопали глазами и шевелили нижними губами, как будто говорят.
Мужчина кричал:
– Весенний базаррр! Весенний базаррр!
А женщина:
– Добро пожаловать! Добро пожаловать!
Мы долго на них смотрели, а потом Алёнка говорит:
– Как же они кричат? Ведь они ненастоящие!
– Просто непонятно, – сказал я.
Тогда Алёнка сказала:
– А я знаю. Это не они кричат! Это у них в середине живые артисты сидят и кричат себе целый день. А сами за верёвочку дёргают, и у кукол от этого шевелятся губы.
Я прямо расхохотался:
– Вот и видно, что ты ещё маленькая. Станут тебе артисты в животе у кукол сидеть целый день. Представляешь? Целый день скрючившись – устанешь небось! А есть, пить надо? И ещё разное, мало ли что… Эх ты, темнота! Это радио в них кричит.
Алёнка сказала:
– Ну и не задавайся!
И мы пошли дальше. Всюду было очень много народу, все разодетые и весёлые, и музыка играла, и один дядька крутил лотерею и кричал:
Подходите сюда поскорее,
Здесь билеты вещевой лотереи!
Каждому выиграть недолго
Легковую автомашину «Волга»!
А некоторые сгоряча
Выигрывают «Москвича»!
И мы возле него тоже посмеялись, как он бойко выкрикивает, и Алёнка сказала:
– Все-таки когда живое кричит, то интересней, чем радио.
И мы долго бегали в толпе между взрослых и очень веселились, и какой-то военный дядька подхватил Алёнку под мышки, а его товарищ нажал кнопочку в стене, и оттуда вдруг забрызгал одеколон, и когда Алёнку поставили на пол, она вся пахла леденцами, а дядька сказал:
– Ну что за красотулечка, сил моих нет!
Но Алёнка от них убежала, а я – за ней, и мы наконец очутились возле кваса. У меня были деньги на завтрак, и поэтому мы с Алёнкой выпили по две большие кружки, и у Алёнки живот сразу стал как футбольный мяч, а у меня всё время шибало в нос и кололо в носу иголочками. Здорово, прямо первый сорт, и когда мы снова побежали, то я услышал, как квас во мне булькает. И мы захотели домой и выбежали на улицу. Там было ещё веселей, и у самого входа стояла женщина и продавала воздушные шарики.
Алёнка, как только увидела эту женщину, остановилась как вкопанная. Она сказала:
– Ой! Я хочу шарик!
А я сказал:
– Хорошо бы, да денег нету.
А Алёнка:
– У меня есть одна денежка.
– Покажи.
Она достала из кармана.
Я сказал:
– Ого! Десять копеек. Тётенька, дайте ей шарик!
Продавщица улыбнулась:
– Вам какой? Красный, синий, голубой?
Алёнка взяла красный. И мы пошли. И вдруг Алёнка говорит:
– Хочешь поносить?
И протянула мне ниточку. Я взял. И сразу как взял, так услышал, что шарик тоненько-тоненько потянул за ниточку! Ему, наверно, хотелось улететь. Тогда я немножко отпустил ниточку и опять услышал, как он настойчиво так потягивается из рук, как будто очень просится улететь. И мне вдруг стало его как-то жалко, что вот он может летать, а я его держу на привязи, и я взял и выпустил его. И шарик сначала даже не отлетел от меня, как будто не поверил, а потом почувствовал, что это вправду, и сразу рванулся и взлетел выше фонаря.
Алёнка за голову схватилась:
– Ой, зачем, держи!..
И стала подпрыгивать, как будто могла допрыгнуть до шарика, но увидела, что не может, и заплакала:
– Зачем ты его упустил?..
Но я ей ничего не ответил. Я смотрел вверх на шарик. Он летел кверху плавно и спокойно, как будто этого и хотел всю жизнь.
И я стоял, задрав голову, и смотрел, и Алёнка тоже, и многие взрослые остановились и тоже позадирали головы – посмотреть, как летит шарик, а он всё летел и уменьшался.
Вот он пролетел последний этаж большущего дома, и кто-то высунулся из окна и махал ему вслед, а он ещё выше и немножко вбок, выше антенн и голубей, и стал совсем маленький… У меня что-то в ушах звенело, когда он летел, а он уже почти исчез. Он залетел за облачко, оно было пушистое и маленькое, как крольчонок, потом снова вынырнул, пропал и совсем скрылся из виду и теперь уже, наверно, был около Луны, а мы всё смотрели вверх, и в глазах у меня замелькали какие-то хвостатые точки и узоры. И шарика уже не было нигде. И тут Алёнка вздохнула еле слышно, и все пошли по своим делам.
И мы тоже пошли, и молчали, и всю дорогу я думал, как это красиво, когда весна на дворе, и все нарядные и весёлые, и машины туда-сюда, и милиционер в белых перчатках, а в чистое, синее-синее небо улетает от нас красный шарик. И ещё я думал, как жалко, что я не могу это всё рассказать Алёнке. Я не сумею словами, и если бы сумел, всё равно Алёнке бы это было непонятно, она ведь маленькая. Вот она идёт рядом со мной, и вся такая притихшая, и слёзы ещё не совсем просохли у неё на щеках. Ей, небось, жаль свой шарик.
И мы шли так с Алёнкой до самого дома и молчали, а возле наших ворот, когда стали прощаться, Алёнка сказала:
– Если бы у меня были деньги, я бы купила ещё один шарик… чтобы ты его выпустил.
Я к тебе стесняюсь подойти,
ты глядишь в окно на переменах,
ты молчишь,
и всё же непременно
что-нибудь должно произойти!
Может, разыграется гроза,
молния зажжётся многоцветно.
Может быть, поднимешь ты глаза
или улыбнёшься чуть заметно.
Меня прикрепили к Петровой.
Я всё объяснил ей, как мог.
Петрова сказала сурово:
«Спасибо за то, что помог».
В портфель запихнула скакалку,
махнула рукой и ушла.
И стало мне грустно и жалко,
что всё она вмиг поняла.
Почки клейкие набухли,
сколько блеску в облаках!
И сестрёнка влезла в туфли
на высоких каблуках.
Покачнувшись с непривычки,
мимо зеркала плывёт.
Ножки тонкие, как спички,
переломятся вот-вот!
Папа с мамой на работе.
Солнце светит – благодать!
Как учиться неохота, -
невозможно передать!
Обёрнуты книги,
Готовы закладки,
Бумагою гладкой
Сияют тетрадки.
В них будут отныне
Писать аккуратно –
Прощайте навеки,
Помарки и пятна!
Простой карандаш,
Карандаш красно-синий
И три запасных –
Так и будет отныне.
Взамен деревянной
Линейки невзрачной
Вчера ещё куплен
Угольник прозрачный.
Вот новенький ранец
С защёлкой тугою:
Его никогда
Не ударят ногою,
На нём ни за что
Не прокатятся с горки,
В нём станут селиться
Сплошные пятёрки!
А утро начнётся
С холодного душа;
На завтрак завёрнута
Жёлтая груша,
И вкус её сладок,
И вид её ярок,
Как свет новой жизни –
Без клякс и помарок!
Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их косматы и всклокочены, спины красны и шершавы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.
– Хорошо бы сейчас арбузика! – вздыхает Васька Чаусов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками – они на носу, на щеках и даже ушах. – Холодного бы арбузика, да!
– А чего ж, на бахче их много, – намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.
Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Всё дело в том, чтобы не помогать руками.
– У деда поживишься! Такого арбузика задаст – год чесаться будешь.
Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжёт до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и тёплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.
– Может, спит он сейчас? – так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевёртывается на спину.
– А чего ж не спать, – зевает Махтай. – Ясно, спит.
По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.
– Всем нам делать здесь нечего, – говорит Васька Чаусов и чешет ногу об ногу. – Кому-нибудь одному пойти надо.
– Вот и пойди, – предлагает Махтай.
– Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.
– А ты ловчее. От деда скорее удерёшь.
– А у меня трясучка от страха бывает, – вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. – Нельзя мне пугаться…
– А я тоже ужас нервный какой, – говорит Ванька Муравчик, мальчик в очках.– В животе так и урчит, так и урчит от нервов-то!
В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калечные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а Махтай, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.
И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и всё без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши – самый маленький среди ребят и самый слабосильный.
– Да, поешь арбузика! – мрачно сказал Васька Чаусов.
– Лопушок да не принесёт? – подзадорил Махтай. – Да ты не знаешь Лопушка!
Костик растерянно огляделся. Он боялся подвести, но в то же время был доволен доверием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зарделись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахче.
– Лопух старательный, – сказал Махтай, – обязательно достанет.
– У деда Дракина? – усомнился Васька Чаусов. – А ты пробовал сам?
Ребята лежали в прохладном овражке, лениво переругивались и ждали. Костик между тем, раздвигая арбузные листья и обдирая голый живот, полз по бахче.
Все живое старалось укрыться от солнца. Вон и бабочка, уцепившись за стебелёк, спряталась в тени под листом и, наверно, спит, еле поводя усиками. Букашки зарылись в землю, даже муравьёв не видно.
Костик лез по бахче. В листьях, сверкая, рябили полосатые арбузы, глаза разбегались от их изобилия, но каждый арбуз, попадавшийся под руки, казался недостаточно крупным. Костик перекатывался от одного к другому, от одного к другому, ища арбуз самый громадный, самый сочный и сладкий. Ведь сколько ребят ожидает в овражке!
Наконец Костик нашел увесистый, твердый и звонкий арбуз. Он стал на колени, обхватил его за прохладные бока и потянул вверх.
Хруп! – оторвался от стебля арбуз.
Костик передохнул, огляделся и увидел чьи-то босые жилистые ноги, расставленные над ним, как ворота.
Это был дед Дракин, арбузный сторож и гроза всех воришек. Над малышом свешивалась его острая бородка, седая, всклокоченная грива. Зеленые, в ухмылке, едкие глаза пригвоздили его к бахче. Арбуз выпал из рук мальчика и зашуршал, закатившись под листву.
– Потерял, стало быть? – поинтересовался дед, положив мальчику на плечо свою цепкую руку.
– Потерял, – кивнул Костик.
– А сажал?
– Нет, – прошептал Костик.
– Ну, тогда сымай штаны.
Костик покорно снял штаны. Но дед не стал его бить, а, перекинув штаны через плечо, зашагал к себе в сторожку. Костик поплёлся за дедом.
– Куда же ты без арбуза? – повернулся дед. – Сорвал, стало быть, твой теперь. Можешь домой взять.
Костик растерянно остановился. Как же без штанов? Прямо вот так, голышом, в поселок? А может, дед шутит? Костик вприпрыжку побежал за ним, но у самой сторожки дед захлопнул перед ним дверь и запер её изнутри на щеколду.
Так и остался Костик на бахче. А штаны – в сторожке. Поглядел он в щелочку, увидел, как дед укладывается спать, и почувствовал, как заурчали нервы в животе, ноги отнялись от страха, а в груди началась трясучка.
Ребята давно уже удрали из овражка и опять лежали на берегу.
– Ну и влетит же ему! – вздохнул Васька Чаусов, обсыпая голову песком. – Поели арбуза, называется!
– Отпустит, – сказал Махтай, снова ползая на четвереньках вокруг пещеры.
– Дракин? – усмехнулся Васька. – Да он его держать будет, пока мать не придёт. Дракина не знаешь?
– Отпустит. Он маленький.
– Да, поели арбуза!
И ещё долго и лениво спорили, а вскоре забыли про Костика, играли в камушки, барахтались в песке и прыгали с мостика в воду.
А в это время Костик бегал голышом вокруг сторожки, заглядывал в щели и жалобно скулил. Из щелей доносился густой, как пчелиное гудение, храп Дракина, жёлтые табачные усы его равномерно взлетали и плавно оседали.
– Дедушка, отдай штаны! – Костик просовывал нос в щель. – Больше не бу-у-ду!
Но дед был крепок на сон, усы его по-прежнему мерно поднимались, словно бы крылья какие, и оседали. Штаны Костика лежали у него под головой.
Мимо бахчей шли женщины с вальками и связками белья на руках.
– Срамота какая! – заругались они. – Ты что же это без штанов, бесстыдник!
Не успел Костик спрятаться, как с другой стороны показались парни с ружьями – на охоту шли.
– Попался! – рассмеялись они. – Задаст тебе Дракин.
Тогда Костик взобрался по лесенке на чердак, просунул голову между жердинами и стал сыпать на деда труху.
– Дед, а дед! – строго прикрикнул он. – Нельзя на людях голым ходить! Отдай штаны!
Дед всхрапнул – усы разлетелись в стороны – и сел на лавку. Он глянул наверх, откуда сыпалась труха, достал кисет с махоркой и не торопясь стал свёртывать козью ножку.
– Ну ладно-ть, – зевнул он. – Раз нельзя, так забирай свой наряд.
Костик слез с чердака, прошёл в сторожку и быстро надел штаны.
– Я пошел.
– Куда же ты? Поешь-ка сперва холодненького. А то жарко нынче. Ну, я сам тебе выберу. – Дед выкатил босой ногой из-под лавки арбуз, вытер о волосатую руку широкий нож, ловко махнул им и отвалил кусок.
Дед курил, зевал и смотрел, как Костик, обливаясь соком, уплетает арбуз.
– Чего это моя бабка припозднилась сегодня с обедом? – сам с собой разговаривал Дракин. – А то поспать ещё, что ли?
Костик съел кусок, вытер шею и грудь и повернулся к выходу.
– Дедушка, я пойду, ладно?
– Съешь-ка ещё, – сказал дед и отмахнул ножом ещё кусок.
– От него живот липкий,– сказал Костик, но взял кусок двумя руками и снова погрузился в мякоть по самые уши.
Правда, ел он на этот раз без удовольствия, но всё же быстро управился. Он бросил корку, тяжело вздохнул и пощупал вспученный живот.
– Дед, я пойду, ладно? – сказал он не очень уверенно.
– А ты поешь арбуза-то, – зевнул Дракин, свёртывая новую цигарку.
– Я наелся, во! – сказал Костик и хлопнул себя по твердому животу.
– Да ты лучше другого отведай, тот послаще будет. – Дед, не поднимаясь с лавки, выкатил из-под неё другой арбуз и отхватил ножом новый кусок.
– Не лезет, – просипел Костик.
– Хороший арбуз завсегда полезет. Ну как, скусный?
– Угу, – сказал Костик, вяло вздыхая и глотая приторный сок.
Живот наполнился по самое сердце, глаза его осоловели.
– Кто же так ест? – сказал Дракин. – Ценный продукт, а ты выедаешь только из серёдки.
Дед отрезал от арбуза маленький кусочек, съел его, аккуратно собрал косточки и вместе с коркой бросил под лавку.
– Нехорошо есть до обеда, а старуха чего-то припозднилась. Ты, малый, не смотри на меня, старика, ешь, ешь!
И вдруг с Костиком приключилось неладное. Он выбежал из сторожки, пошуршал в кустах и вскоре вернулся.
– Ну, я пошел, – сказал он и легко вздохнул.
– Что с тобой поделаешь. Иди, коли так. Но Костик не уходил. Перетянул покрепче штаны и не уходил.
– Дедушка, а ты мне дай арбуз, ладно?
– Ну вот, я ж говорю мало ел. Садись. Арбуз такое дело – малёньку передышку дашь, а потом, стало быть, сызнова начинай.
– Не! – вытаращил Костик глаза и отступил от дверей. – Это не мне. Ребятам.
– Это каким же? Дружкам твоим?
– Ага. Они ждать будут.
– Значит, слову верность соблюдаешь?
Дед оглядел его щуплую фигурку своими острыми глазами, лукавыми глазами старичка лесовика, пыхнул дымком.
– Ну ладно, выбирай. Только дружкам в другой раз не больно доверяйся.
Ребята прыгали с мостика в воду, барахтались в песке, совершенно ошалевшие от жары и безделья. И вдруг появился Костик.
– Лопушок идет!
– Ей-бо, тащит!
Ребята повыскакивали из воды, налетели на Костика, выхватили у него арбуз и подняли страшный галдёж.
– Себе с серёдки, а мне с краю, да?
– Погляди, что мне дал – одной кожи, а мякоти чуть!
Ребята ели, обливаясь соком, пуляли друг в друга косточками, приплясывали от удовольствия. Вмиг от арбуза ничего не осталось.
– Ой, а Лопуху-то забыли оставить!
Но Костик, блаженно щурясь, похлопывал себя по животу.
– Не, я поел. Дедушка угостил.
– А он тебя не лупцевал?
– Не.
– Так-таки ничего и не сделал?
– Ничего. Посидели мы с ним, а он все бабку свою вспоминал. Ну, поел я арбуза, а потом он на дорожку с собой дал.
– Ловко ты его, – сказал Васька Чаусов, обгладывая корочку. – Зря я не пошёл.
– Я же говорил, отпустит, – сказал Махтай и пощупал у Костика живот. – Видать, много съел.
И снова стали ребята валяться в песке, дремать и жариться на солнце.
Алёша нарисовал цветными карандашами деревья, цветы, траву, грибы, небо, солнце и даже зайца.
– Чего здесь не хватает? – спросил он папу.
– Всего здесь достаточно, – ответил папа.
– Чего здесь недостаточно? – спросил он брата.
– Всего хватает, – сказал брат.
Тогда Алёша перевернул рисунок и написал на обороте вот такими большими буквами:
И ЕЩЁ ПЕЛИ ПТИЦЫ.
– Вот теперь, – сказал он, – там всего хватает!
Лёня делал уроки, решал задачу.
И поставил в тетрадке кляксу. Стал искать промокашку. Ходил-ходил по комнате и в кухню зашёл. И забыл, что ему было нужно. «Зачем, – думает, – я в кухню пришёл?»
Заглянул в кастрюльку, чтоб вспомнить, – никак не вспомнит!
Сел Лёня на табуретку и думает. А в голову разные мысли лезут. О том, как он летом в пруду купался. О том, как собака его укусила. И другие ненужные мысли.
Вернулся искать промокашку в комнату. Ходил-ходил по комнате. И опять в кухню зашёл. И опять забыл зачем. Потому что о лете всё думает. О том, как в пруду купался. Как собака его укусила.
В кухне бабушка суп варила. Бабушка говорит ему:
– Что ты, Лёня, на кухню ходишь? Почему уроки не делаешь?
– Я промокашку ищу, – вспомнил Лёня.
– Промокашка ведь у тебя в руках!
Побежал Лёня к своей тетрадке. А клякса вся расползлась.
В день рождения папа подарил Алёше ручку с золотым пером. На ручке были выгравированы золотые слова: «Алёше в день рождения от папы».
На другой день Алёша со своей новой ручкой пошёл в школу. Он был очень горд: ведь не у каждого в классе ручка с золотым пером и золотыми буквами! А тут учительница забыла дома свою ручку и попросила на время у ребят. И Алёша первый протянул ей своё сокровище. И при этом подумал: «Мария Николаевна обязательно заметит, какая замечательная у него ручка, прочтёт надпись и скажет что-нибудь вроде: «Ах, каким красивым почерком написано!» или: «Какая прелесть!» Тогда Алёша скажет: «А вы взгляните на золотое перо, Мария Николаевна, самое настоящее золотое!»
Но учительница не стала разглядывать ручку и ничего такого не сказала. Она спросила урок у Алёши, но он его не выучил. И тогда Мария Николаевна поставила в журнал двойку золотым пером и вернула ручку.
Алёша, растерянно глядя на своё золотое перо, сказал:
– Как же так получается?.. Вот так получается!..
– Ты о чём, Алёша? – не поняла учительница.
– О золотом пере… – сказал Алёша. – Разве можно ставить двойки золотым пером?
– Значит, сегодня у тебя не золотые знания, – сказала учительница.
– Выходит, папа подарил мне ручку, чтобы мне ею двойки ставили? – сказал Алёша. – Вот так номер! Какой же это подарок?!
Учительница улыбнулась и сказала:
– Ручку тебе папа подарил, а сегодняшний подарок ты себе сам сделал.
Всюду снег, это снежный набег,
С неба сыпятся полчища снега.
На крыльце, на траве – всюду снег,
Снег валится с померкшего неба.
Снег укутал деревья и пруд,
Снег засыпал канавы и ямы.
Это боги на землю нам шлют
Белоснежные телеграммы.
Даже дятел-телеграфист
Не стучит, озабочен ненастьем.
Снег валит, и на яблоньке лист,
Лист последний трепещет от счастья.
Как он счастлив, что в белом дыму,
В этом праздничном снегопаденьи
Он остался, за что же ему
Это сказочное везенье?
Снег валит. Сколько надо труда,
Чтобы сбегать на ключ за водою!
Что вода тяжела – не беда,
Тяжело этой сколькой тропою
Донести и не расплескать,
Не упасть, поскользнувшись, с размаху…
Ах, какая была б благодать,
Если б в санки большую собаку
Мог запрячь я, поставить бидон
И, легко этот снег приминая,
Привезти и втащить его в дом,
И в бидоне – вода ключевая!..
Только нету собаки и нет
Санок, упряжи нет и бидона.
Лишь тропинка скользит, сыпет снег,
Сыпет снег, как из бочки бездонной.
День, утомлённый сонной ленью,
Вдруг опускает повода,
Я снова пропустил мгновенье,
Когда рождается звезда,
И возникает в тихой дали
Ещё синеющих небес
Та звёздочка нежней печали
И месяц тонкий, как порез.
Который день без перерыва дождь.
В каналах улиц – мутные потоки.
Колючий ливень окружает дом,
Как заросли бамбука. И всё гуще,
Плотнее ливня острые побеги.
Дождь вытеснил из города весь воздух,
И даже дом насквозь водой пропитан.
Мы задыхаемся и, выпучив глаза,
Беззвучно шевелим прозрачными губами,
Блестящей покрываясь чешуёй.
Перевод Людмилы Брауде
Однажды летом под навесом на лодочной пристани было пусто, потому что Каллебисин только и делал что рыбачил. Мама сидела каждый день на веранде и иллюстрировала книги, а потом посылала иллюстрации в Борго с лодкой, перевозившей туда салаку. Время от времени она залезала в море, купалась, а потом снова рисовала.
Папа смотрел на неё, а потом пошёл и заглянул под навес и в конце концов поехал в город И привез оттуда вращающийся шкив, и ящик с глиной, и железные подпорки, и всё для лепки. Он превратил навес на лодочной пристани в мастерскую, и все вокруг проявили к этому интерес и стали помогать папе. Они пытались убрать оттуда инструменты Каллебисина и хотели подмести пол, но им не разрешили.
Папа рассердился, и тогда все поняли, что навес стал священным, и там ничего, даже самую малость, трогать нельзя. Никто не спускался больше на береговой луг, а лодки так и остались лежать возле пристани, куда они приплывали груженные салакой.
Лето стояло очень жаркое, и ветра совсем не было.
Мама всё рисовала и рисовала, и всякий раз, когда иллюстрация была готова, она ныряла в море. Я стояла возле стола на веранде и ждала вплоть до той самой минуты, пока мама не начинала размахивать рисунком, чтобы тушь высохла быстрее. И мы обе смеялись, вспоминая о том, как бывает в городе, где рисуешь ночью и так устаешь, что становится худо. Затем мы бежали вскачь к морю и прыгали в воду.
Когда у Каллебисина появлялись в сарае дачники, мне приходилось носить брючки даже в воде.
Папа работал в своей новой мастерской. Он шёл туда после того, как, поудив рыбу, выпивал свой утренний кофе. Папа любит удить рыбу. Он поднимается в четыре часа утра, берёт свои удочки и отправляется к болоту с уклейками.
Было так жарко, что уклейки в заливе подохли, и мы каждый вечер ставили сети возле Песчаной шхеры. На веранде мы всегда держали пакет с хрустящими хлебцами для папы. Он набивал полные карманы хлебцев и выплывал в море на лодке через пролив.
Грузило – очень важный предмет. Можно бродить часами, не находя подходящего камня. Он должен был чуть продолговатый и с выемкой посредине. Утром папа удит рыбу сам по себе. Никто не мешает ему и никто ему ничего не возражает. Скалы чудесно освещены и выглядят так же прекрасно, как если бы их нарисовал Кавен. Сидишь теперь там, смотришь на поплавок и знаешь, где клюёт и когда клюёт. Одна мель носит имя папы, она называется Камень Янссона и будет зваться так во все времена. Затем медленно шагаешь домой и смотришь, не поднимается ли дымок из трубы.
Никто больше не любит рыбачить. Мама держит сачок для рыбной ловли. Но у неё нет чутья на хорошие места, где водится рыба. Такое чутьё – врождённое и крайне редко встречается у женщин.
После утреннего кофе папа отправлялся в свою новую мастерскую. Каждый день было одинаково жарко, и ни днём, ни ночью не дул ветер.
Папа всё больше и больше мрачнел. Он начал говорить о политике. Никто и близко не подходил к лодочному навесу. Мы больше не купались у подножья горы, а лишь в первом морском заливе. Но хуже всего были дачники Каллебисина. Они наискосок пересекали вершину холма, когда видели, что папа идёт к себе в мастерскую, называли его «скульптор» и спрашивали, как обстоят дела с вдохновением. Никогда ничего более бестактного я не слыхала. Они проходили мимо навеса на лодочной пристани, ничуть не пытаясь, чтобы их не заметили, они прикладывали палец к губам и что-то шептали, и кивали друг другу, и хихикали, а папа, естественно, видел всё это через окошко.
Но самое ужасное было то, что они предлагали ему темы для творчества. Они подсказывали ему, что он должен ваять! Маме и мне было жутко стыдно за них. Но мы ничем не могли ему помочь! Папа всё больше и больше мрачнел и в конце концов вообще прекратил разговаривать! Однажды утром он даже не поплыл рыбачить, а остался лежать в постели, не спуская глаз с потолка и сжав губы.
Погода становилась всё жарче и жарче.
Но потом совершенно внезапно вода поднялась. Мы заметили это только тогда, когда однажды ночью подул ветер. Множество сухих веток и всякого мусора летело вниз с холма и билось о наши стёкла, лес шелестел, а ночь выдалась такая жаркая, что невозможно было накрыться даже простынёй. Дверь распахнулась и начала стучать, а мы выскочили на крыльцо и увидели, что за Хэльстеном катится что-то белое, а затем заметили, как аж у самого колодца наверху блестит вода.
Папа обрадовался и закричал: «Черт, какая погода!» Натянув брюки, он мигом выскочил из дому. Дачников Каллебисина словно ветром сдуло на вершину холма. Они стояли там в ночных рубашках и жались друг к другу, не имея ни малейшего представления о том, что им следует делать. Однако мама с папой спустились вниз к 6ерегу, а там уже плыла на полдороге к островку Рёдхольмен пристань. Плыла вместе со всеми лодками, которые толкались и теснили друг друга, словно живые, а садок порвался, и весь крепежный лес был уже в пути, пересекая пролив. Потрясающее зрелище?
Трава была залита водой, которая всё поднималась и поднималась, а весь ландшафт с бурей и ночью, простиравшейся надо всем, совершенно преобразился, став новым и незнакомым.
Каллебисин помчался за мокнувшей в котле верёвкой, Фанни кричала и била в жестянку, а её белые волосы развевались во все стороны. Папа поплыл на веслах к пристани с канатом в руках, а мама, стоя на берегу, держала канат за другой конец.
Всё, что только было на холме, оказалось в море, и береговой ветер погнал всё это в пролив, ветер дул всё сильнее и сильнее, а вода только и делала, что поднималась.
Я тоже кричала от радости и бегала туда-сюда по воде вброд, и ощущала, как трава плывёт вокруг и обвивает мои ноги. Я спасала доски, а иногда мимо меня пробегал папа, выуживал из воды бревна и восклицал:
– Что скажешь об этом? Вода всё поднимается.
Он швырял конец верёвки дачникам и кричал:
– Держите, чёрт возьми, чтобы хоть что-нибудь получилось, нам же надо вытащить пристань на луг! Сделайте же что-нибудь!
Дачники хватали и тянули верёвку, совершенно мокрые в своих ночных рубашках и не понимавшие, как всё это весело и что так им и надо за их глупости!
В конце концов мы спасли всё, что можно было спасти, и мама отправилась варить кофе. Я стянула с себя все одёжки, завернулась в одеяло и, сидя перед очагом, смотрела, как она зажигала огонь. Стёкла задребезжали, потемнели, и начался дождь.
Вдруг папа распахнул дверь и вбежал на кухню с криком:
– Чёрт! Можешь себе представить! Вода под навесом на лодочной пристани поднялась на полметра. Глина превратилась в сплошной соус. Тут без чёрта не обошлось! И ничего не поделаешь!
– Ужасно! – ответила мама, и вид у нее был такой же радостный, как у папы.
– Послушай-ка, – сказал ей папа. – Я был в первом заливе, в той стороне, куда дует ветер, там на волнах качается целая гора досок. Кофе я выпить не успею. Вернусь немного позднее.
– Хорошо, – согласилась мама. – Буду держать кофе горячим.
И папа снова вышел в море. Мама разлила кофе во все чашки. Этот шторм был самый лучшим из тех, которые нам довелось пережить!
Перевод Генриха Сапгира
Если возьмём
Всего понемножку:
Черного моря
Кружку,
Белого моря
Ложку,
Красного моря
Кадушку
И Жёлтого моря
Ведро,
Выйдет у нас
Разноцветное море.
Ох и красиво!
Ну и пестро!
Энык знает всё на свете.
Энык-Бенык вам ответит,
Сколько будет дважды два,
Почему растёт трава,
Отчего пищит мышонок
И толстеет поросёнок.
Раз ему и говорят:
– Ты всё знаешь, – говорят. –
Почему, скажи, цыплятами
Называют всех цыплят?
Даже бабушка не знала,
Даже повар тетя Алла.
В словарях порылся дед
И не мог найти ответ.
Энык знает всё на свете,
Энык-Бенык нам ответит:
– Потому они цыплята,
Что умеют, если надо,
Так на цыпочках ходить,
Чтоб кота не разбудить.
Пусть плачут сосульки,
Пусть плачут туманы,
Дырявые крыши
И старые краны,
Худые корыта,
Оконные стёкла
И грустная шляпа,
Что в дождик намокла:
Кап-кап,
Кап-кап,
Кап-кап.
Но мы не сосульки,
Но мы не туманы,
Не крыши худые,
Не медные краны,
Ведь мы же с тобой,
Как известно, мужчины,
И нам же нельзя
Безо всякой причины –
Кап-кап,
Кап-кап,
Кап-кап.
Есть в нашем доме книга,
Добрей которой нет.
В ней собрана вся мудрость
И грусть прожитых лет.
В ней сказки и загадки…
Все семьдесят страниц
Прикрыты переплетом
Задумчивых ресниц.
Твой дедушка, конечно,
На книгу не похож.
Но ты всё это, мальчик,
В глазах его прочтёшь.
– Энык, чей это портрет,
Если это – не секрет?
Он ответил:
– Дяди Эли, –
Продолжая рисовать.
Я воскликнул:
– Неужели?
Разве вновь у дяди Эли
Кудри стали отрастать?
– Нет, –
Ответил Энык-Бенык, –
Всё такой же дядя наш.
Но чтоб вышел он
Похожим,
Нужен
Лысый карандаш.
Если бы клякса
Вернулась
В чернила,
А мыльный пузырь
Возвратился бы
В мыло,
Обратно в коробку –
Моя стрекоза,
Дождь –
В облака,
А слёзы –
В глаза…
Если бы всё
Возвращалось обратно,
Ах, как было бы
Это приятно!
Однажды Кот, придя домой,
Сказал:
– Жена и дети,
А не пора ли всей семьёй
Подумать о портрете?
Жена мурлыкнула:
– Пора. –
Котята крикнули:
– Ура!
Кот надевает шляпу,
Берёт жену под лапу,
И, подхватив своих котят,
Они к фотографу летят.
Фотограф – пожилой Козёл –
Их в ателье своё провёл,
Был очень вежлив, очень мил,
Кота и Кошку посадил
Посередине в кресла,
Котят – на длинную скамью,
Приятно глянуть на семью,
Всё выглядят прелестно!
На маме – розовый наряд,
На папе – фрак лиловый,
И чепчики у всех котят.
Мгновенье –
И готово!
Свой аппарат Козел навёл.
– Внимание! – сказал Козёл. –
Смотрите, дети, птичка! –
Эх, подвела привычка!
Кот, Кошка, пятеро котят
Как бросятся на аппарат.
Кот в объектив вцепился.
Летит штатив и гаснет свет…
Короче говоря, портрет
Совсем не получился.
Когда я был совсем маленьким, мама читала мне сказки одного моего любимого поэта. Мало того, что эти стихи-сказки были необыкновенными – волшебными и в то же время словно взятыми из моей собственной детской жизни, – но и имя поэта просто завораживало: его звали КОРНЕЙ.
Потом я немного подрос и уже сам искал и читал интересные книжки. Так я познакомился с ещё одним поэтом, поразившим меня не только своей фантазией и весёлостью, но и, опять же, именем: его звали ОВСЕЙ.
С тех пор эти два чудака с «растительными» именами так и живут рядом со мною – Корней Иванович Чуковский и Овсей Овсеевич Дриз. Рядом с дедушкой Корнеем – дедушка Овсей.
Хотя, какой он дедушка? Правда, если посмотреть на его фотографию, вы увидите пожилого человека с привлекательным лицом и шапкой седых волос. Но его хитрый, подначивающий взгляд говорит, что здесь что-то не так. И в самом деле, когда вы начинаете читать стихи Овсея Дриза, происходит самое настоящее волшебство: «дедушка» куда-то исчезает, а вместо него перед вами оказывается мальчишка, этакий Энык-Бенык, любимый его герой, лукавый, сообразительный, любопытный, окружённый многочисленными родственниками, друзьями и домашними животными. Совершенно не важно, где он живёт, – в старинном местечке или в современном городе. Важно, что мир вокруг него самый что ни на есть ЧУДЕСНЫЙ. У него ЧУДЕСНАЯ мама, ЧУДЕСНЫЕ соседи, с ним происходят ЧУДЕСНЫЕ истории, но, может быть, самое главное – он говорит на ЧУДЕСНОМ языке.
В самом деле, Овсей Дриз писал свои стихи на идише, а мы, благодаря замечательным переводам, читаем их по-русски. Волшебство – волшебством, но самое увлекательное то, что таится в самих словах. Знаете, почему цыплят зовут ЦЫПЛЯТАМИ? А Энык-Бенык знает: потому что они умеют ходит НА ЦЫПОЧКАХ, чтобы не разбудить кота. Или, например, чтобы нарисовать лысого дядю Элю, нужен ЛЫСЫЙ карандаш. А что такое ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ? И с чем он – с грибами? С капустой? С вареньем? И что будет, если он остынет?
А еще просто здорово то, что обыкновенными словами легко нарисовать нечто совершенно неожиданное. Посмотрите: теленок щиплет траву так осторожно, «будто губами сажает цветы». Про семидесятилетнего дедушку, оказывается, можно сказать как про книгу с семьюдесятью страницами, на которых «собрана вся мудрость и грусть прожитых лет». А если ладонями закрыть глаза, а потом ладони убрать, то – попробуйте! – всякий раз появляется новый мир, в котором успело произойти что-то почти незаметное, но очень важное.
Из всего такого, вроде, незаметного, но важного и состоит детство. Уж кому это знать, как не вам! А вот кому: Овсею Дризу. Не случайно его фамилию так и хочется расшифровать. Что и делали друзья поэта. Например, так: ДРИЗ – это Детство, Радость И Здоровье. Или так: Доброта, Работа И Знание.
А вы не хотите попробовать? Прочитайте стихи Овсея Овсеевича и подумайте, какие замечательные, неожиданные слова кроются в этом звонком птичьем посвисте: ДРИЗ!
Михаил Яснов
Перевод Нины Демуровой
Давным-давно, так давно, что я даже забыл, в каком году это было, жили-были король с королевой, у которых не было детей.
Однажды король сказал про себя: «У всех моих знакомых королев есть дети, у кого тройка, у кого семёрка, а у кого и дюжина; только у моей нет ни одного. Это несправедливо». И решил обидеться на королеву за это. Но она набралась терпения и сделала вид, что ничего не замечает. Тогда король рассердился. Но королева повела себя так, будто все это шутка, и очень весёлая.
– Почему ты не родишь мне хоть дочерей? – спросил он. – Я уж и не говорю о сыновьях. На это я даже и не надеюсь.
– Ах, милый король, мне очень жаль, что так получается.
– Жаль-то жаль, – возразил король, – да только тебя это не извиняет.
Впрочем, нрав у него был незлой, и в любом другом деле, не имеющем такого значения, он с радостью уступил бы королеве. Но это был вопрос государственной важности.
Королева улыбнулась.
– Знаешь, милый король, надо запастись терпением, когда имеешь дело с дамой, – сказала она.
Она была очень доброй королевой и сожалела о том, что не может тут же его утешить. Король попытался запастись терпением, но это ему не очень-то удалось. Впрочем, спустя какое-то время королева наконец родила ему дочку, прелестную маленькую принцессочку-крикушку, хоть он того и не заслужил.
Близился день, когда малышку предстояло крестить. Все приглашения король написал собственной рукой. И, конечно, кое о ком позабыл.
Вообще-то говоря, не так уж страшно, когда о ком-то забывают, важно только, кто этот забытый. К несчастью, король проявил забывчивость ненамеренно, а обойденной оказалась принцесса Уж-я-вас, что было не очень-то хорошо. Ведь принцесса приходилась королю родной сестрицей, и уж её-то забывать не следовало. В свое время она так донимала старого короля-отца, что он даже не упомянул её в завещании; неудивительно, что и родной братец забыл о ней, когда рассылал приглашения. Бедные родственники сами должны заботиться о том, чтобы о них не забывали. Разве не так? Не мог же король заглянуть на чердак, где она жила, правда?
Принцесса была сварлива и презавистлива. Презрение и злость избороздили её лицо морщинами. Немудрено, что король забыл пригласить сестру на крестины, и это, пожалуй, ему можно простить. К тому же и вид она имела весьма странный. Лоб у неё был огромный, не меньше всего остального лица, и нависал над ним, как скала над пропастью. Когда она гневалась, её крошечные глазки загорались голубым огнём. Когда кто-то вызывал её ненависть, они то желтели, то зеленели. А какого они были цвета, когда она испытывала к кому-нибудь приязнь, я не знаю, ибо не слышал, чтобы кто-то был ей мил – кроме самой себя, конечно, и то только потому, что к себе она привыкла, хотя как ей это удалось, непонятно.
Король допустил большую оплошность, забыв про неё, ибо она отличалась коварством. Да она просто-напросто была ведьмой – и горе тому, на кого она сердилась, ибо злостью она превосходила всех злых колдуний, а коварством – коварных. Она презирала все известные способы мести, к которым прибегали обойденные феи и колдуньи; и потому, прождав напрасно приглашения, она решила отправиться на крестины незваной и отомстить, как ей и было положено.
Итак, она надела своё лучшее платье и отправилась во дворец, где счастливый государь, совсем позабывший о том, что позабыл её пригласить, радушно встретил фею, и она заняла своё место в шествии, которое направлялось к королевской часовне. Когда же все окружили купель, она пробралась вперед и что-то швырнула в воду, после чего чинно стала поодаль, выжидая, пока вода коснется малышкиных щёчек. Тут она трижды повернулась на каблуках и пробормотала вот такие слова, которые услышали стоявшие рядом:
Ты по веленью слова моего
Пребудешь невесомой, словно дым,
Чтоб, не обременяя никого,
Разбить сердца родителям своим.
Перевод стихов Марка Фрейдкина
Все думали, она помешалась и твердит какой-то глупый детский стишок; и всё же все содрогнулись. Малютка же, напротив, загулькала и засмеялась, а кормилица вздрогнула и глухо вскрикнула: ей почудилось, что её вдруг хватил удар, – она больше не ощущала тяжести малютки в своих руках. Но она только крепче прижала её к себе и не сказала ни слова. Зло совершилось.
Злая тётка лишила ребёнка весомости. Если вы меня спросите, как она это сделала, я отвечу: «Чего проще! Взяла да и уничтожила её притяжение!» Ибо принцесса была философша и разбиралась во всех тонкостях закона земного притяжения с такой же лёгкостью, с какой шнуровала свои ботинки. А будучи к тому же ещё и колдуньей, могла в один миг его и уничтожить; или уж, по крайности, сделать так, что он и вовсе переставал действовать. Впрочем, нас больше интересует, что из этого вышло, чем то, как это произошло.
Неудобство, проистекавшее из этого злосчастного лишения, ощутили тут же: только кормилица стала качать малютку, как та подлетела к самому потолку. К счастью, сопротивление воздуха остановило её в футе от него. Там она и повисла – лежала, словно на руках у кормилицы, удивленно смеясь и брыкаясь. Кормилица в ужасе кинулась к звонку и попросила прибежавшего лакея, чтобы он, не медля ни минуты, принёс стремянку. Вся дрожа, она взобралась на стремянку, подняла руки и, стоя на последней ступеньке, вытянулась во весь рост – так ей удалось, наконец, ухватить плавно колыхавшийся наверху кончик малюткиной длинной рубашки.
Когда весть об этом странном событии разлетелась по дворцу, все пришли в смятение.
Король узнал о странном свойстве своей дочери так же внезапно, как и кормилица. Когда ему дали подержать малютку, он удивился, что не чувствует её веса, и стал её подбрасывать вверх и вн… – нет, конечно, не вниз, ибо она тут же тихо поплыла к потолку да так и осталась там в подвешенном состоянии. Судя по её звонкому смеху, она была вполне довольна своим положением. Король от удивления застыл на месте, подняв глаза вверх; он так задрожал, что борода у него заволновалась, словно трава на ветру. Наконец, обернувшись к королеве, которая была поражена и испугана не менее его, он произнёс, тяжело дыша и заикаясь:
– Королева, это не наша дочь!
Сказать по правде, королева была гораздо умнее короля, и она уже успела сообразить, что столь странное следствие должно иметь свою причину.
– Ах нет, это наша дочь, – отвечала она. – Только нам надо было лучше смотреть за ней на крестинах. А тех, кого не приглашали, не следовало и пускать.
– Ага! – сказал король, постучав указательным пальцем по лбу. – Понимаю! Я её разгадал. Ты ещё не поняла, королева? Принцесса Уж-я-вас её заколдовала.
– О том я и говорю, – отвечала королева.
– Прости, милочка, я не расслышал. Джон! Неси-ка ступеньки, по которым я поднимаюсь на трон.
Трон был огромный, а король был росточка небольшого, как это часто бывает с монархами.
Принесли ступеньки, поставили их на обеденный стол, и Джон залез на самый верх. Но ему не удалось дотянуться до маленькой принцессы, которая плавала, словно весёлое облачко, под потолком, то и дело заливаясь смехом.
– Возьми щипцы, Джон, – сказал Его Величество и, взобравшись на стол, подал слуге каминные щипцы.
С помощью щипцов Джону удалось дотянуться до малышки, и маленькую принцессу сняли.
После первых приключений, выпавших на долю принцессы, прошёл месяц, во время которого с неё не спускали глаз. В одно прекрасное летнее утро малютка крепко спала на постели в собственной опочивальне королевы. Одно из окон стояло раскрытым – был душный полдень, и девчушка лежала под покровом сна (больше на ней ничего и не было). В комнату вошла королева и, не видя, что малютка покоится на постели, открыла другое окно. Ветер-шалунишка, давно поджидавший своего часа, ворвался в одно окно, прокрался к постели, на которой лежала девчушка, подхватил её и вынес, покачивая, в противоположное окно, словно та была пёрышком или пушинкой с одуванчика. А королева вышла и спустилась вниз, не заметив утраты, которой сама и была причиной.
Кормилица, вернувшись, решила, что Её Величество унесла принцессу, и, опасаясь выговора, не стала ни о чём спрашивать. Но так как и ей никто ни слова не сказал, она встревожилась и, выждав время, отправилась к королеве в будуар.
– Ваше Величество, разрешите взять девочку? – сказала она.
– А где она? – спросила королева.
– Прошу вас, простите меня. Я знаю, что виновата.
– Что ты хочешь сказать? – спросила королева, нахмурясь.
– Ах, не пугайте меня. Ваше Величество! – вскричала кормилица, заломив руки.
Королева поняла, что тут что-то не так, и упала в обморок. А кормилица побежала по дворцу с криком: «Моя малютка! Моя малютка!»
Все кинулись в комнату королевы. Но королева не могла ни слова вымолвить. Однако вскоре обнаружилось, что пропала принцесса, и через минуту весь двор загудел, словно улей в саду. Ещё минута – раздался громкий крик и хлопанье в ладоши, и королева пришла в себя. Принцесса была найдена – она крепко спала под розовым кустом, куда занес её ветер-проказник; на прощанье он стряхнул целый дождь алых лепестков на белую рубашонку, в которой она спала. Разбуженная криками слуг, она открыла глаза и радостно завопила, а розовые лепестки посыпались во все стороны, словно брызги фонтана на закате солнца.
Разумеется, после этого случая за ней стали следить ещё строже; и всё же не было конца всяким странным происшествиям, проистекавшим от странного свойства принцессы. Впрочем, ни в одном доме (не говоря уже о дворцах!) не было другого такого ребенка, который всех бы так веселил. Слуги, во всяком случае, её обожали. Правда, нянькам нелегко было удержать её в руках, зато руки у них никогда от неё не болели, да и сердце тоже. А как приятно было играть ею в мячик! Уж её-то уронить было невозможно. Вернее, можно было уронить, бросить вниз или швырнуть на пол, но она тут же подлетала в воздух. Правда, она могла попасть в камин, в очаг или вылететь в открытое окно; но пока что ничего такого с ней не происходило. А если откуда-то раздавался вдруг звонкий смех, можно было не сомневаться, в чём дело. Спустясь в кухню или в людскую, вы нашли бы там Джейн и Томаса, Роберта и Сьюзен, да и всех прочих тоже – они играли в мяч, а мячом им служила маленькая принцесса. Она веселилась не меньше слуг. Она так и летала из рук в руки, от одного к другому, и заливалась весёлым смехом. Такой мяч слугам нравился, пожалуй, больше самой игры. Им только приходилось следить за тем, как её бросать, – направишь вверх, и она сама уже вниз не спустится, приходится за ней лезть.
Ну, а для родителей всё было по-другому. Однажды после завтрака, к примеру, король отправился в кабинет считать деньги.
Это занятие не доставило ему радости. «Подумать только, – сказал он про себя, – что в каждой из этих золотых монет чуть не два золотника веса (в золотнике около 4 граммов), а моя живая, моя родная, моя кровная принцесса ничего не весит!»
И он с ненавистью взглянул на свои золотые соверены, которые лежали с довольной ухмылкой на блестящих лицах.
Королева же в это время сидела у себя в спальне и ела хлеб с вареньем. Но только откусила второй кусок, как залилась слезами и не смогла его проглотить. Король услышал её плач. Он обрадовался случаю отвести хоть на ком-то душу, тем более на королеве, пошвырял золотые соверены в ящик, нахлобучил на голову корону и бросился в спальню.
– В чем дело? – закричал он. – Отчего ты плачешь, королева?
– Я не могу это есть, – сказала королева, горестно глядя на банку с вареньем.
– Немудрено, – заметил король. – Ты только что съела на завтрак два индюшачьих яйца и три анчоуса.
– Ах, дело не в этом! – всхлипнула королева. – Моё дитя! Моё дитя!
– А что с ней такого приключилось? В трубу она не вылетела, в колодец не свалилась. Слышишь, как она заливается?
Но король не смог подавить вздоха, хоть и сделал вид, что просто закашлялся.
– Хорошо, когда у тебя легко на сердце, – промолвил он. – У нашей ли дочери, или у кого другого.
– Плохо, когда ты легковесен, – отвечала королева, пророчески глядя в далёкое будущее.
– Хорошо, когда у тебя лёгкая рука, – сказал король.
– Плохо, когда ты легковерен, – возразила королева.
– Хорошо, когда ты лёгок на помине, – произнёс король.
– Плохо, когда… – начала королева, но король её перебил.
– И уж во всех отношениях хорошо, если ты лёгок на подъем, – сказал он таким тоном, будто подводил итог в споре с воображаемым, а не реальным противником, – в споре, из которого он мог выйти только победителем.
– Но во всех отношениях плохо, когда у тебя в мыслях излишняя лёгкость, – возразила королева, которая уже стала терять терпение.
От этих слов Его Величеству стало не по себе – он круто повернулся и зашагал прочь. Но скрыться за дверью своего кабинета он не успел.
– А волос и ума – и вовсе нет! – завопила королева. Теперь, когда он вывел её из себя, ей хотелось, чтобы самое последнее слово осталось за ней.
У самой королевы волосы были тяжелые и чёрные, как ночь; ну а у короля когда-то волосы были золотые и лёгкие, как пух (совсем как у его дочери). Но не эти слова относительно его волос заставили короля остановиться. Нет, ему не понравилась предыдущая фраза королевы, ибо король ненавидел всякие остроты и каламбуры, а ему показалось, что королева острословит.
Он снова круто повернулся и подошёл к ней. Вид у неё все ещё был рассерженный, ибо она знала, что виновата, – вернее, знала, что так думает король, а это было одно и то же.
– Милая королева, – промолвил он, – всякие двусмысленности чрезвычайно нежелательны между супругами, кто бы они ни были, не говоря уж о монархах. Самая же нежелательная форма двусмысленности – это острота.
– Я так и знала, – произнесла королева. – Стоит мне пошутить, как я же оказываюсь и виновата. Ах, я самая несчастная из всех женщин на свете!
Она так горевала, что король обнял её; и они уселись, чтобы решить, что же им делать.
– Может, смириться? – спросил король.
– Нет, – отвечала королева.
– Как же быть?
– Не знаю. Но, может, тебе попробовать извиниться?
– Перед сестрой?
– Да, – сказала королева.
– Что ж, – вздохнул король.
На следующее утро он отправился к дому принцессы Уж-я-вас и, принеся ей свои глубокие сожаления, просил её снять наговор. Но принцесса сделала серьезную мину и заявила, что знать не знает ни о каком наговоре. Она посоветовала королю с королевой набраться терпения и впредь вести себя разумнее. Король вернулся, повеся голову. Королева попыталась его утешить.
– Подождем, пока она подрастёт. Может, она тогда сама что-нибудь придумает. Во всяком случае, поймет, что с ней происходит, и сможет нам объяснить.
– А если она выйдет замуж? – вскричал король в смятении.
– Ну и что же? – отвечала королева.
– Нет, ты только подумай! А если у неё будут дети? Пройдёт каких-нибудь лет сто – и в воздухе будет прямо темно от них и их потомков! Так и будут летать, словно паутинки по осени.
– Что сейчас об этом грустить, – заметила королева. – К тому времени они что-нибудь придумают.
Король только вздохнул в ответ.
Он бы хотел посоветоваться с придворными врачами, но боялся, что они начнут проделывать над принцессой опыты.
Cеверо-запад Европы зовётся Скандинавия и населён он скандинавами. Так называют норвежцев, датчан, шведов и некоторых других жителей Северной Европы. Это мужественные, а главное, умные люди. В отличие от большинства европейцев, норвежцы, датчане и шведы не стали прогонять своих королей, когда это было модно. Зато они и теперь живут, как в сказке: у них есть короли и королевы, принцы и принцессы, королевские дворцы и придворные, не говоря уже о том, что сами они по-прежнему обитатели королевств, и у них до сих пор случается золушке выйти замуж за принца, а удачливому парню жениться на принцессе.
Скандинавия – край стихов и сказок, а поэзия и сказка, как известно, родные сёстры. Жители этого края очень любят детей и с незапамятных времён сочиняют для них сказки, стихи и песни. Этим занимаются даже весьма серьёзные дяди и тёти. Про многие из них трудно теперь сказать, кто их сочинил – взрослые для детей или дети сами для себя. Но это и неважно, главное, норвежские дети охотно их читают и поют. Надеемся, они понравятся и вам.
Юрий Вронский
Перевод Юрия Вронского
Наверно, задуман я был мотыльком,
А вырос цветком гороха
И тихо машу крылом-лепестком...
Но это не так уж плохо:
И бабочкой быть, и красивым цветком,
А главное - быть хорошим,
Цвести, отцвести и дремать под листом
С животиком, полным горошин.
Буря шхуну исковеркала,
Шхуна спит на дне морском.
В стёкла круглые, как в зеркало,
Спруты смотрятся тайком,
И тогда рыбёшка дерзкая
В них швыряется песком.
Крабы старые и малые
Носят панцири, клешни,
Бродят потные, усталые,
Но не выйдут без брони.
До чего же толстопалые
И несчастные они.
Там всегда погода мокрая,
Можно грипп схватить вполне,
Да и качка там жестокая...
Только в самой глубине
Раковина одинокая
Мирно дремлет в тишине.
И, никем не обнаружена,
Триста лет и триста дней
В ней живёт одна жемчужина -
В мире нет её крупней.
В воскресенье после ужина
Расскажу тебе о ней.
— За-За-За, — звенит оса. —
Всех вас За-За-Закуса...
ВоЗ-Зникает подоЗ-Зренье:
БеЗ-З меня едят варенье!
З-Забралась нахально в таз.
ВылеЗ-Зала целый час...
И скаЗ-Зала сипло:
— КаЖ-Жется, я влипла!
Есть, говорят, в Австралии
Ужасный зверь Кус-кус.
Такой он зверь... Я далее
Писать о нем боюсь.
Боюсь, что я начну писать…
А он начнет кус-кус-кусать!
Если тигр и ревёт,
То ревёт наоборот:
Рёв тигриный значит –
Он храбрый… и не плачет!
Осень, рыжая сестрица,
Веткой клёна в дом стучится.
И сегодня
Друг за другом
Потянулись птицы к югу:
В Африку,
В Японию,
И даже в Патагонию.
Птицы сотни лет летают,
Все дороги точно знают.
А куда лететь должны
Перелётные слоны?
В Африку?
В Японию?
И в ту же Патагонию?
Кто же в Африку летает?
Там своих слонов хватает!
А в Японии – дожди,
Всех зальют, того и жди!
Патагонии – привет! –
Вообще на карте нет…
Вот поэтому грустны
Перелётные слоны:
Их летать не приглашают.
Вот они и не летают.
Слон стоит, как памятник слону,
Весь уйдя в свою величину.
А на нем, расслабившись немножко,
Просто так сидят жучок и мошка.
Говорит задумчивая мошка:
- А тебе не странно, Парамошка,
Что куда ни глянь, со всех сторон -
Всюду слон, и слон, и слон, и слон...
А жучок в ответ ей:
- Ах, Агнесса,
Под тобою - слон большого веса,
Иногда для отдыха нужны
Именно такие нам слоны.
Рассказать вам сказку про белого бычка? Третий день мы идём с ним по горной дороге, которая то петляет по склонам, то круто забирает вверх, то узенькой лентой повисает над пропастью. Мы идём, разрушая непрочный грунт, и камни, ускользая у нас из-под ног, стремительно уносятся в бездну. А бездна всё глубже, и небо приближается к нам.
Горная страна, владение соседа Горыныча. Кажется, близко, а мы идём третий день, потому что расстояния в горах – это особые расстояния. Тут очень важно, куда идёшь: если вниз – можно скатиться за пару минут, а вот вверх нужно долго и трудно взбираться.
Мой бычок несколько раз пытался сорваться с горы, но я крепко держу его за верёвку. Он у меня любит свободу, но дай ему свободу сейчас… Кажется, он начинает это понимать и относиться к верёвке с уважением.
Мы ушли из своей сказки. Мы ушли из неё, потоку что у нас каждый день всё повторяется, а повторение – это всё равно что конец.
Домик Горыныча вынырнул из-за горы так, будто хотел перебежать через дорогу, да так и застыл посередине, зазевавшись на нежданных гостей.
Дорога вела прямо к нему, хотя, по правде сказать, она совсем не вела, а наоборот, на последних шагах оказывала самое отчаянное сопротивление.
Но вот, наконец, мы прибыли. Я привязываю бычка к воротам, чтобы он, не дай бог, куда-нибудь не свалился, а сам вхожу в дом.
Что такое дом соседа Горыныча, представить довольно легко, поскольку тут не нужно представлять ничего лишнего. Просто – крыша, просто – четыре стены, а внутри – отдалённый намёк на мебель. Впрочем, довольно грубый намёк, потому что и стол, и скамья сделаны одним топором, без помощи какого-нибудь более тонкого инструмента.
Стол заполняет собой всю комнату, тянется от двери к окну, и я не сразу замечаю Мальчика-с-пальчика, который, как мужичок на огромном поле, трудится на краю стола.
Он меня тоже не замечает. Я подхожу, останавливаюсь у него за спиной и смотрю, как он старательно выводит в тетрадке:
1 волк + 7 козлят = 1 волк.
1 волк + 1 ягнёнок =
Боясь, что таким образом он уничтожит всех животных, я прерываю его занятие:
– А где папа?
– Его нет,– говорит Мальчик, не поднимая глаз от тетрадки.
Судьба ягненка была решена. Мальчик уже занёс руку, чтобы записать это решение, но тут я задал новый вопрос:
– А куда он ушёл?
Этот вопрос, как видно, пришёлся ему по вкусу. Он даже легонько прыснул в кулак, потом отодвинул тетрадь и посмотрел на меня весёлыми глазами.
– Пошёл с кем-нибудь посоветоваться, – сказал Мальчик и засмеялся, впрочем, сдержанно, поскольку речь шла об отце.
– О чём посоветоваться?
Какое-то время на его лице шла борьба между природным озорством и воспитанным почтением к родителю.
Второе всё-таки взяло верх, и когда Мальчик заговорил, лицо его было совершенно серьёзно.
– Известно, о чём… О моём воспитании…
Мальчик слез со скамейки и подошел ко мне. Взял у меня прутик, махнул им несколько раз из стороны в сторону, затем отдал прутик и не спеша вернулся на своё место.
– Он совсем не умеет воспитывать. Другой возьмёт палку или ремень, а он только и знает, что ходит советоваться.
– Ты что ж, не доволен?
– Да нет, я доволен, мне только на него жалко смотреть. Все ему глупости советуют, а он после переживает.
И Мальчик-с-пальчик рассказал о своей последней проделке.
У них в классе есть Царевна Лягушка. Она, конечно, больше лягушка, чем царевна, а воображает, будто наоборот. Вот подождите, говорит, ко мне прилетит стрела, а за ней придёт царевич, и он меня заберёт, и я стану царевной. Вот за это её прозвали Царевной Лягушкой. А так она просто Лягушка.
Мальчик замолчал и нахмурился.
– А дальше что?
– Дальше я взял и пустил эту стрелу. Будто от царевича.
– И она поверила?
– Поверила, – серьёзно кивнул Мальчик. – Теперь ходит с этой стрелой, носит её за пазухой.
– А вы смеётесь?
– Смеёмся, – сказал Мальчик-с-пальчик и ещё больше нахмурился.
Бедная Лягушка! Мы себе тут спокойно сидим и разговариваем, а она там носится со своей стрелой, думает, что это на самом деле. И ждёт своего царевича, и когда куда-нибудь идёт, предупреждает соседей: «Тут один царевич должен прийти. Вы скажите, что я ненадолго…»
Вот когда мне пригодилась бы волшебная палочка. Я помог бы Царевне Лягушке, а заодно и Мальчику-с-пальчику, которому тоже, видно, не по себе. Но Золушка говорит, что если очень захотеть, даже мой прутик может стать волшебной палочкой… А я ведь очень хочу…
Так подумал я и – махнул прутиком.
В дверь постучали, и на пороге возникла девочка. Обыкновенная девочка, а совсем не лягушка.
– Что нам на завтра по арифметике? – спросила она с порога и смутилась, увидев меня.
Мальчик-с-пальчик тоже смутился. В первую минуту он даже не мог сообразить, о чём его спрашивают. Он смотрел то на Царевну Лягушку, то на меня, и вдруг – дети хорошо разбираются в этих вещах – взгляд его остановился на прутике. Видимо, поняв, что произошло, он сразу успокоился и повернулся к двери.
– Заходи, – сказал он девочке. И – покосился на прутик.
Царевна Лягушка сделала несколько робких шагов.
– Мне только спросить, – сказала она, обращаясь скорее ко мне, чем к Мальчику.
Я повернулся к окну.
Погода начала портиться: на стекле появились капли дождя. Кажется, они катятся с гор – с тех гор, которые видны из окна дома. Я вожу прутиком по стеклу, но не остановить горные потоки.
У меня за спиной разговор:
– Здесь неправильно, – голос Царевны Лягушки.
– Нет, правильно! – это Мальчик-с-пальчик. – Один волк, плюс семеро козлят – равняется один волк.
– Да нет же! – упорствует Царевна Лягушка. – Один волк, плюс семеро козлят – равняется семеро козлят.
– Ну хорошо, будем рассуждать. Мы берём одного волка. Представляешь? Вол-ка. И добавляем семерых козлят. Представляешь? Коз-лят. Что же получится?
– Да нет, ты совсем не так рассуждаешь. Мы берём одного волка. Представляешь? Од-но-го. И добавляем семерых козлят. Представляешь? Се-ме-рых.
– Все равно волк съест козлят, – убеждённо заявляет Мальчик.
– Нет, не съест. Их же семеро!
– Нет, съест. Он же волк!
Мальчик готов торжествовать победу, но тут он слышит вопрос, который сводит на нет все его познания в арифметике:
– Значит, ты хочешь, чтобы волк съел козлят?
– Я хочу? Я совсем не хочу!
– А зачем же ты так решаешь?
Я подхожу к ним и теперь могу поближе разглядеть девочку. Что-то в ней всё-таки есть от лягушки: рот большой и глаза какого-то зеленоватого цвета. И одета она в старое зелёное платьице, на котором ясно видны следы прошлых заплат: вероятно, это старое платье перешили из какого-то ещё более старого, которое тоже перешло по наследству.
На голове у девочки торчат две косички, похожие на рожки (мечту моего бычка). Одной рукой девочка поправляет эти косички, а другой прижимает к себе что-то, спрятанное за пазухой.
– Что это у тебя?
Царевна Лягушка сразу забыла об арифметике. Она улыбнулась и заговорила так охотно, как будто давно ждала этого вопроса:
– Это у меня стрела, – сказала она, вытаскивая стрелу из-за пазухи. – Мне её прислал царевич. По этой стреле он должен меня найти. Меня очень трудно найти, – объяснила девочка, – потому что я живу в таком месте… Но по этой стреле царевич меня найдёт, и мы уедем далеко-далеко, может быть, в тридевятое царство…
– Но почему ты думаешь, что это стрела от царевича?
– А от, кого же ещё? – улыбнулась Царевна Лягушка, словно и впрямь больше ждать стрелы неоткуда.
– Ну, мало ли от кого?.. Хотя бы, от него, – я показал на Мальчика-с-пальчика. Она засмеялась. – А если царевич всё-таки не придёт?
– Это царевич-то?
И до чего же она уверена, что всё случится именно так, как она придумала!
– Ну так вот, – говорю я. – Царевич здесь ни при чём. Стрелу запустил этот мальчишка, он хотел над тобой подшутить.
– Конечно, так я вам и поверила! – Словно боясь, что у неё отнимут стрелу, Царевна Лягушка спрятала её за пазуху: – Я пойду. Мне ещё по физике учить – про волшебную лампу Аладдина…
Я пытаюсь её удержать:
– Но если ты мне не веришь, пусть он сам тебе подтвердит.
Мальчик молчит. Он не поднимает глаз от тетрадки. А она, Царевна, смотрит на него, и при этом глаза её, два зелёных островка, расширяются, расширяются (так бывает во время отлива) – и вдруг (так бывает во время прилива) их начинает заливать водой.
– Что ты? Из-за чего? Неужели тебе не лучше знать правду?
Тонут зелёные островки. Теперь это даже не островки, это корабли, которые потерпели крушение.
Мальчик-с-пальчик ещё ниже опустил голову. Он говорит:
– Если б мой отец не был таким слабохарактерным!
Подумать только – и это он говорит об отце!
– Ты не прав, – я взял его за плечо, – твой отец совсем не слабохарактерный. Я его знаю с тех пор, когда он был ещё Змеем Горынычем.
– Кем был? – Мальчик-с-пальчик как-то странно задрожал под моей рукой.
– Змеем Горынычем. Ого, как все тряслись перед ним! Чуть что – и нет человека.
– Это неправда, – говорит Мальчик-с-пальчик. – Это вы всё выдумываете.
– Милый Мальчик, я ничего не выдумываю. Можешь сам спросить у отца.
1 волк + 7 Козлят = 1 волк.
Семеро козлят расплываются, их уже почти невозможно прочесть.
1 волк + (что-то расплывчатое) = 1 волк.
Я стою и думаю, куда девались козлята. Только что они были, и вот от них только мокрое место.
Да, именно мокрое, соображаю я. Это оттого, что Мальчик плачет.
Боже мой, сколько всюду воды!
– Кап, кап, кап… – Это Мальчик-с-пальчик.
– Кап, кап, кап… – Это Царевна Лягушка.
– Кап, кап, кап… —Это дождь стучит за окном. Ну что ты скажешь? Не успеешь человеку раскрыть глаза, как из них тотчас льются слёзы…
Что-то сверкнуло над нами!
Что-то сверкнуло, чему б это быть?!
С острым концом и двумя сторонами,
Что-то сверкнуло, и нет его – ыть!
Она ломала коржик!
Но коржик не ломался!
Тогда столовый ножик!
Ей на глаза попался!
Она схватила ножик!
Поставила на коржик!
На ножик надавила!
И коржик разломила!
— Где вы были?
— Мы по крышам ходили.
— По шам или ше?
— Что — по шам или ше?
— По крышам или по крыше?
— По шам.
— Что — по шам?
— По крышам.
— Как вы думаете,
Где лучше тонуть?
В пруду или в болоте?
— Я думаю, что если тонуть,
Так уж лучше в компоте!
Хоть это и грустно,
Но по крайней мере вкусно!
Вдоль реки бежал Аким.
Был Аким совсем сухим.
Побежал он поперёк —
Весь до ниточки промок.
Перевод Бориса Вайнера
Много лет тому назад жили в маленькой деревушке в Японии крестьянин с женой – очень хорошие, но бедные люди. Им было трудно прокормить детей. Старшему их сыну исполнилось четырнадцать, он был крепкий юноша и во всем помогал отцу. Дочери крестьянина начинали помогать матери, едва научившись ходить.
А вот их младший сын явно не годился для тяжёлого труда. Он был очень смышлёный, намного способнее, чем его братья и сёстры, но маленький и слабый, и люди говорили, что он таким и останется. В конце концов, родители решили, что будет лучше, если он станет не крестьянином, а священником. Поэтому однажды они пришли с ним в деревенский храм и попросили доброго старого священника, который там жил, взять их маленького сына к себе прислужником и научить всему, что следует знать священнику.
Старик ласково поговорил с мальчиком и задал ему несколько трудных вопросов. Ответы ему понравились, и священник согласился взять сына крестьянина и обучить тому, что требуется знать будущему духовному лицу.
Мальчик легко усваивал все уроки и был очень послушным. Но у него был один небольшой недостаток. Он любил рисовать кошек – и во время занятий, и вообще тогда, когда этого вовсе не следовало делать.
Стоило ему остаться одному, как он немедленно начинал рисовать кошек. На полях священных книг, и на всех ширмах в храме, и на стенах, и на столбах. Священник не раз строго отчитывал его за это, но мальчик просто ничего не мог с собой поделать. Он был, что называется, «художественной натурой», и именно по этой причине не годился в прислужники: хороший прислужник изучает книги, а не рисует на них.
Однажды, после того как сын крестьянина в очередной раз нарисовал на бумажной ширме несколько превосходных кошек, старый священник сурово сказал ему: «Мой мальчик, ты должен немедленно уйти отсюда. Может быть, ты станешь великим художником, но хорошим священником не будешь никогда. Однако прежде чем ты покинешь меня, я дам тебе последний совет – и можешь быть уверен, ты его ещё вспомнишь.
Избегай по ночам больших помещений!»
Сын крестьянина не понял, что имел в виду священник. Он думал и думал над этим, пока не пришло время собирать одежду в узелок и уходить, но так ни до чего и не додумался. Конечно, он мог бы спросить у старика, но боялся даже заговорить с ним – разве что сказал «До свидания».
В глубокой печали он оставил храм и стал всерьез размышлять о том, что ему теперь делать. Мальчик был уверен, что если он сразу вернётся к своей семье, отец накажет его. Поэтому идти домой он боялся. Наконец он вспомнил, что в соседней деревне, в двенадцати милях отсюда, есть большой храм с несколькими священниками, и решил отправиться туда и попросить, чтобы его взяли прислужником.
Большой храм был давно закрыт, но мальчик об этом не знал. А закрыт он был потому, что там поселился чёрт, так напугавший священников, что все они разбежались. Несколько смельчаков пошли ночью в храм, чтобы убить чёрта, но ни один из них не вернулся. Рассказать всё это мальчику никто не мог, и он, ни о чём не подозревая, зашагал по дороге в соседнюю деревню с надеждой, что тамошние священники обойдутся с ним хорошо.
Когда он добрался до места, уже стемнело, и все жители деревни давно лежали в своих постелях. Но в дальнем конце главной улицы мальчик увидел большой храм и заметил, что окна освещены. Люди, которые потом рассказывали эту историю, говорили, что огонь в храме зажигал чёрт, чтобы заманивать одиноких путников, искавших приюта. Мальчик подошёл к двери и постучал. Но не услышал в ответ ни звука. Он постучал ещё и ещё раз, никто не отвечал. Тогда мальчик осторожно толкнул дверь и очень обрадовался: она была не заперта. Он вошёл внутрь. Там горел фонарь, но никого не было видно.
Мальчик решил, что священник вышел и скоро вернётся. Он сел и стал ждать. Затем он заметил, что всё в храме покрыто толстым слоем пыли и подёрнуто густой паутиной. Мальчик подумал, что здешние священники наверняка должны были бы иметь прислужников, которые следят за чистотой, и удивился, почему эти прислужники развели в храме такую грязь. Тем временем внимание его привлекли большие белые ширмы, куда более приятные взору и как нельзя лучше пригодные для того, чтобы изобразить на них кошек. И хотя мальчик очень устал, он поискал коробки с письменными принадлежностями, нашел одну, приготовил немного чернил и начал рисовать.
Он нарисовал великое множество замечательных кошек, после чего ужасно захотел спать. Он уже был на волосок от того, чтобы свалиться между ширмами и заснуть, как вдруг вспомнил напутствие старого учителя:
«Избегай по ночам больших помещений!».
Храм был очень большой, и мальчик чувствовал себя в нём совершенно одиноким. Как только он вспомнил слова священника – хотя по-прежнему их не понимал – он впервые испугался и решил поискать укромное местечко, где бы можно было поспать. В одной из стен он обнаружил скользящую дверцу, за которой была маленькая комнатка. Он вошел внутрь и закрыл за собой дверь. Затем лёг и заснул крепким сном.
Была уже глубокая ночь, когда его разбудил шум за дверью. Это были звуки ужасной драки: рычание, и рёв, и визг. Мальчику было так страшно, что он боялся даже посмотреть в щёлку, чтобы узнать что происходит, и лежал в своей каморке затаив дыхание. Свет, горевший в храме, померк, но драка не затихла – наоборот, шум становился ещё громче и ужаснее, всё здание дрожало и тряслось. Тишина наступила не скоро. Но и теперь мальчик боялся шевельнуться. Он не двинулся с места, пока в комнату сквозь щёлки в двери не проникли лучи утреннего солнца.
Тогда он осторожно выбрался из своего убежища и огляделся. И со страхом увидел, что весь пол в храме залит кровью, а посередине лежит чудовищная – больше коровы величиной – мёртвая крыса, крыса-оборотень!
Но кто или что смогло убить её? Ведь вокруг не было ни одного живого существа! И тут мальчик заметил, что пасти кошек, которых он вчера нарисовал, красны от крови. Оборотня убили его кошки!
И мальчик, наконец, понял, что означали слова старого священника, советовавшего ему избегать по ночам больших помещений.
Спустя много лет сын крестьянина стал очень известным художником. И до сих пор людям, которые путешествуют по Японии, показывают нарисованных им кошек.
Летом у нашей деревни речка зарастает кувшинками, рогозом, камышом, поэтому рыбаки строят мостки. Или, как их называют, сижи. У каждого рыбака своя сижа. С утра пораньше они занимают их и рыбачат. Многие приносят подкормку, кормят рыбу. Сыплют в воду и пареную пшеницу, и кашу, и вареную картошку, комбикорм и жмых. Сыплют много, но и рыбу ловят обычно хорошо.
Как-то в начале сентября сидел я на сиже. Мои мостки метров на десять уходили от берега. Сидишь на такой сиже, будто на лодке плывёшь. Внизу широкие листья кувшинок, сзади, на берегу, густые заросли тальника, а впереди заводь. Благодать. Вода чистая и хорошо просматривается. Можно и за рыбой наблюдать. Стайки мальков постоянно держатся листьев. Иногда заскочит сюда бойкий окунишка, разгонит их, но мальки снова появляются. Конечно же, их привлекает моя пшённая каша, которую я щедро сыпанул в воду.
Сижу я этак, поглядываю на поплавок и наблюдаю за мальками. Рыба почему-то клевала слабо. Клюнет раз, и опять нет. Поэтому я больше на мальков, чем на поплавок, смотрю. Вообще-то я люблю наблюдать. Вот из-за листьев высунулась плоская мордочка щурёнка, совсем крохотный щурёнок, наверное, с карандаш ростом.
В зубах у него рыбка. Поперёк её держит. Вот щурёнок подправил малька и проглотил. Снова притаился и ждёт в засаде следующую жертву.
Мне всё интересно. Поэтому улов у меня частенько бывает меньше, чем у других рыбаков. Однако это меня не очень волнует.
Так вот в то утро мне довелось наблюдать ещё за одним рыбаком. Конечно же, о нём я и читал, и по телевизору видел. Но всё это не то. Всё это чужое и быстро забывается. Важен собственный опыт.
Сначала я услышал за спиной в кустах какой-то шорох, потом крик. Крик был довольно резкий, неприятный. А потом появился сам рыбак. Странная пичуга. Конечно же, я вначале его не узнал. Чуть меньше скворца, с непропорционально большой головой на короткой шее, с длинным прямым клювом. До этого мне его видеть не доводилось. Вот птица повисла над водой, махая, будто жаворонок, крыльями в трёх-четырёх метрах, потом бултых в воду. Только брызги во все стороны. И исчезла в воде. А через какой-то миг уже с рыбкой вылетела из воды и села на ветку прибрежного куста. Она тут же проглотила малька и снова взлетела. «Зимородок! – наконец-то осенила меня догадка. – Конечно же, он».
Теперь я наблюдал за крылатым рыбаком. Странная всё-таки у него окраска, непонятная. Будто Создатель зимородка для смеха так разукрасил. Грудка и брюшко грязно-коричневые, крылья будто у павлина хвост, иссиня-зелёного цвета. Головка чёрная в белую крапинку.
Вот он снова взлетел и завис над водой. Потом бултых, и опять вынырнул с добычей.
– Молодец, – говорю ему, – бьёшь без промаха.
А зимородок опустился на ветку, проглотил рыбку и снова взлетел. Но теперь опустился на мою удочку. У меня телескопическая удочка, и я её обычно держу в руке. Сидит зимородок на удочке и в воду смотрит. Я замер, боюсь спугнуть удивительного рыболова. Конечно же, он наблюдает за рыбой, на меня не обращает никакого внимания. Вот он опять бултых в воду и опять сел на мою удочку, а в клюве новая рыбка. Проглотил и снова уставился в воду.
– Да, – говорю, – такого рыболова едва ли перерыбачишь. Три раза нырнул и три рыбёшки поймал. Придётся мне с тебя за амортизацию моей удочки брать.
Я незаметно повёл удочкой в сторону. Пусть, думаю, посидит, понаблюдает. Сидит. Не боится. Будто так и надо. А может, ему нравится кататься. И опять бултых, и снова малёк в клюве. С моей удочки четыре раза нырял, и один только промах. А я уже осмелел, стал водить удочкой над водой туда-сюда, помогать ему. Думал, подружился с ним и, видно, сделал резкое движение. И это его испугало. Он взлетел и сел на ветку тальника. И сколько я его ни уговаривал, вернуться на мою удочку он не захотел.
Как же мы забыли про него?..
Вчера встречаем его маму Полину Андреевну.
– Не скучаете? – спрашивает.
– А чего нам? – говорю.
– А он скучает. Всё спрашивает: как там Вовка? Как Боря с Вадиком?
– Про нас спрашивает?! – удивился Борька.
– Про кого же ещё?.. – Полина Андреевна вздохнула, покачала головой. – Завтра воскресенье, – говорит, – вы отпроситесь у своих. Если разрешат, я вас свезу навестить его. У него не заразная болезнь, так и скажите дома. А уж он-то обрадуется…
– А мы что? Не обрадуемся, что ли? – сказал Борька. – Ещё, может, больше!
Мама, как услышала про Тольку, про больницу, сказала:
– Какие разговоры! Обязательно надо поехать! Стыд-то какой, что ты сам об этом не догадался! Ведь это же Толька! Ведь это же твой… – и тут она стала так меня распекать, так чихвостить.
Оказывается, я вот какой человек: живу себе страшно плохой и даже не догадываюсь об этом. И правда! Толька в больнице, а я живу припеваючи: по утрам пью молоко с оладушками, а по вечерам чай с бубликами. И когда я это понял, я и сам начал ругать себя.
– Вот, вот… – приговаривала мама. – Так его, так… Авось поймёт, что нельзя быть чёрствой коркой…
Мама завернула мне в пакет два большущих оранжевых апельсина.
Такой пакет называется передача. Для больных. Чтобы они поскорее поправлялись.
И вот мы едем в больницу.
Столько народу в трамвае, и никто не знает, что я везу Тольке два большущих апельсина. А что в передаче у Борьки – даже я не знаю. Спрашиваю у него, а он говорит: «секрет». Друг называется. Навалился я на него, стал отбирать передачу, чтобы рассмотреть. Тут моя передача хлопнулась в проход. Хорошо, никто не наступил.
– Сейчас же прекратите! – прикрикнула Полина Андреевна. – Нашли время баловаться!
Наконец приехали.
Полина Андреевна подвела нас к стульям возле лестницы.
– Сидеть смирно, ждать меня и никуда не отлучаться, – строго погрозила она пальцем.
Мы с Борькой очень смирно посидели, подождали, а потом стали ходить по белым квадратикам на полу. Ходить было трудно, потому что квадратики маленькие и вся нога на них не помещалась. Из-за этого Борька чуть не уронил бородатого доктора. Он сбегал с лестницы и налетел на Борьку. И хоть очень ловко поймал свои очки, всё равно рассердился:
– Кто такие?! – закричал. – Если больные, то почему шастаете под ногами? Если здоровые, то как здесь оказались и что делаете?!
Стоим молчим. Совсем забыли, как мы здесь оказались и что делаем. Но тут подошла Полина Андреевна, выручила нас.
– Вот взяла вас на свою голову, – сказала потом огорчённо.
– А где же Толик? – спросил Борька убитым голосом.
– Да, где он? Мы же к нему с передачами приехали.
– Пойдёмте. Они сейчас выйдут на прогулку в сад…
Мы вышли во двор больницы. Встали у чёрной железной решётки с прутьями.
В садике были кусты, скамейки и ни одного больного.
Мы с Борькой стали думать, как быстрее всего перелезть через такой забор без всякой лестницы.
– Вовка!.. Борька!.. – слышим вдруг.
Смотрим: бежит к забору какой-то мальчишка. В синей куртке. И штаны такие же. Только длинные и висят, как мешок. Мальчишка всё спотыкался, чуть не падал. Остановится, запрыгает на одной ноге к отлетевшему тапку. И всё ему никак сразу ногой в него не попасть. Торопится, а сам кричит:
– Вовка!.. Борька!.. – и руками машет.
А мы стоим. Потом опомнились, кинулись на забор, потому что там, за ним, бежал наш Толька.
– Вы что – с ума сошли?!. – прикрикнула Полина Андреевна.
Тут он подбежал. Схватился за прутья решётки. Стоит, смотрит то на меня, то на Борьку. И дышит. Тяжело так. Будто сто километров бежал.
– Привет, Толян, – спокойно сказал Борька. – Вот и мы. Приехали к тебе.
– Мне мама сказала, а я не поверил…
– А я тебя сначала не узнал, а потом узнал, – говорю. – Мы с Борькой к тебе хотели. Через забор…
– Ну что ты человеку голову заборами забиваешь, – проворчал Борька. Он даже плечом меня толкнул. – Толян, вот тебе что от меня, – и Борька стал разворачивать свою передачу. – Вот. Держи.
Он протянул Тольке большого красного петуха из пластилина.
– Сам слепил. Для тебя, – сказал.
– Здорово-то как! – обрадовался Толька и осторожно взял в руки петуха. – Я его на тумбочку поставлю. Он будет меня по утрам будить. Понарошку. У него вон и клюв-то открыт, будто сейчас начнёт будить.
– Ты только смотри, чтобы он у тебя там в больнице не растаял. Понял? – хмуро сказал Борька.
– Знаю! Не учи, – Толька всё не мог глаз отвести от петуха.
– И вот что ещё тебе, – говорю и протягиваю ему два большущих оранжевых апельсина – Смотри какие!
– Тю-у, апельсины… – недовольно сморщился Толян. – Да я их уже видеть не могу!
«Вот. Притащил… Кому они нужны – эти апельсины?» – подумал я. – Вот Борька – молодец! Такого петуха!.. И сам слепил.»
Я посмотрел на свои апельсины. Они были такие красивые.
– Толян, – говорю, – ты положи их на тумбочку рядом с петухом и они у тебя будут светиться. Как солнышки. Ты только посмотри, какие они…
– Как солнышки? – переспросил Толька. Подумал немного, на меня посмотрел. – Ладно. Давай сюда солнышки. Будут лежать у меня на тумбочке как боевые гранаты.
– Ну? Как леченье? – спросил Борька.
– Как… Процедуры всякие…
– А больно?
– От процедур не больно. От уколов…
– А ты скажи, чтобы процедуры делали, а уколы – нет.
– Говорил.
– А они?
– Говорят, и то надо и это. Ещё двадцать три укола надо.
Я вдруг подумал про Тольку: «Ох, и достаётся ему. Ведь весь, наверно, истыкан уколами…»
– Толик, – говорю, – ты прости, что я тогда тебя с лестницы спихнул… Помнишь?
– Да ты что, Вовка?! Ты погоди, выздоровею и тебя спихну. Ещё как полетишь у меня!
Но тут и Борька говорит:
– А помнишь, Толян, мы с Вовкой тебя отлупили? Ты наш шалаш разломал… Ты уж прости нас, ладно?
– Да что вы тут разнылись! – рассердился Толька. – Вот как дам сейчас обоим! Вы лучше про Вадьку расскажите.
– А что про Вадьку?.. На скрипке теперь учится…
– Ну-у?! – удивился Толька.
– Уже семь нот знает, – говорю. – Остальные потом выучит. У него ведь, сам знаешь, память какая.
– Он нам давал на своей скрипке поскрипеть. И тебе бы дал, он всем даёт. А у нас здорово получалось, Вадька говорит: «Вам тоже учиться надо». А мы не хотим. Верно, Вовка?
– Не хотим.
Из-за кустов вышла врачиха в белом халате. Она посмотрела в нашу сторону, крикнула:
– Терентьев, на инъекцию!
Толька вдруг побледнел. Опустил голову и ещё крепче вцепился в решётку руками.
И так мне стало вдруг жаль его. Из-за этой странной чужой синей куртки. Из-за процедур. Из-за уколов. Из-за этого железного забора…
– Терентьев, слышишь?..
– Надо идти, – сказал Толька совсем грустным голосом.
– Толька! – говорю. – Ты продержись до завтра. Завтра я заболею, меня к тебе привезут, и тогда пусть нам обоим делают…
– А я?! – сердито сказал Борька. – Нам всем вместе будут, он хмуро посмотрел на меня. Стукнул кулаком по решётке. – Решено: мы завтра должны заболеть…
Продолжение. Начало в №№ 55, 56, 57, 58
Давай встретимся до смерти.
Юра, 2 кл.
Устрой, пожалуйста, чтоб мне до старости давали карманные деньги.
Олег, 2 кл.
Пусть меня полюбит та, кто мне нравится, а я за это на ней надолго женюсь.
Вася, 2 кл.
Дай мне, пожалуйста, собаку игрушечной породы.
Гена, 3 кл.
Милый Боженька, забери меня обратно, здесь так скучно.
Вася, 2 кл.
Говорят, что человек возвращается на землю в виде кого-то. Сделай, пожалуйста, так, чтоб я вернулся на землю в виде моей собаки, а она в виде меня, и мы опять будем вместе.
Алеша, 4 кл.
Устрой мне жизнь долгую и смешную.
Ольга, 2 кл.
Сделай, чтоб мама и папа помирились. Боженька, помоги, я курить брошу.
Юра, 3 кл.
Не для себя прошу, для человечества. Сделай, пожалуйста, так, чтобы все на свете жили хоть на 11 лет больше, чем полагается.
Артур, 2 кл.
Я бы хотел стать волшебником. Слабо?
Андрей, 1 кл.
Хотел бы попасть к Тебе домой в гости. На недельку.
Алена, 1 кл.
Пишет Тебе Антон. Если можно, сотвори, чтоб мои любимые игрушки ожили.
Антон, 2 кл.
Хочу попросить у тебя неворчливую девушку.
Вася, 3 кл.
Верни моих родителей в детство, я бы с мамой дружил, а отчима отметелил.
Гоша, 4 кл.
Пусть все, на кого я посмотрю, улыбаются.
Тима, 2 кл.
Отпусти, пожалуйста, на Новый год ко мне бабушку.
Рая, 2 кл.
Когда я Тебя увижу в первый раз, Господи, то ничего просить не буду. Ты подумаешь, какой скромный мальчик, и подаришь мне «Мерседес».
Антон, 4 кл.
Дай мне, пожалуйста, беременную куклу, тогда через 9 месяцев у меня будет кукла и куклята.
Маша, 2 кл.
Ты обещал защищать слабых, обиженных, что-то я это не чувствую.
Рома, 3 кл.
Когда моя собака уйдет с Земли, возьми ее себе. Ты будешь иметь настоящего друга. Писать и какать выводи ее в семь часов, ест она все, не кричи на нее, она может цапнуть.
Жора, 2 кл.
