(Из книги «История про кота Игнасия, трубочиста Федю и Одинокую Мышь»)

Одинокая Мышь долгое время, пока не вышла на пенсию, работала в переплётной мастерской. Она умела замечательно быстро прогрызать кожу и очень аккуратно подравнивать зубами толстые стопки бумаги. Это была её дневная работа. Свои ночные часы трудолюбивая Мышь тоже не тратила даром — работала сторожем на Большой Городской Свалке. Надев длинный прорезиненный плащ и взяв в одну лапу палку, а в другую фонарь, рыскала Одинокая Мышь по свалке из конца в конец, оберегая горы отличного мусора от воров. Её ночная работа почти всегда была плодотворной, и к утру она набивала свой рюкзачок кое-каким добром.

Разумеется, это было не воровство, а честно заработанное имущество. К этому надо добавить, что Одинокая Мышь никогда не выбрасывала того, что однажды попало в её дом.

В конце концов, у Одинокой Мыши скопилось великое множество всякого добра, которое завалило всю мышиную квартиру и причиняло массу неудобств, как это всегда бывает с имуществом, и чем его больше, тем больше от него неудобств.

И чтобы это прекрасное имущество, собранное тяжелым ночным трудом, не портилось и не ломалось, не трескалось и не билось, не плесневело и не гнило, не червивело и не высыхало, Мышь решила заказать огромный шкаф.

Известный в городе краснодеревщик Шашель взялся за работу.

Целый год Шашель вместе со всей своей семьей вытачивал для Мыши шкаф, а когда работа была окончена, оказалось, что шкаф этот вполне заменяет дом.

Выточенный из цельной дубовой колоды, с отверстиями, прорезанными для окон и дверей, шкаф нуждался только в крыше, чтобы стать самостоятельным домом. Крышу сделали, в середине шкафа устроили настоящую печь с дымоходом и комнатку с кухней, и Одинокая Мышь поселилась внутри замечательного шкафа.

Сколько было в этом шкафу ящиков, полок, отделений и углублений, и сам Шашель не знал, потому что даже самые маленькие из его детей, которые ещё не умели считать до трех, принимали участие в постройке шкафа и вытачивали самые маленькие из ящичков — по своему разумению и своему размеру. А сколько там было потайных замочков, секретных пружин и защёлок! Но о самом большом секрете, который скрывался в глубинах шкафа, Одинокая Мышь и понятия не имела. Хитрый Шашель провёл потайной ход из шкафа прямо в дымоход — на всякий случай. Ведь когда у тебя такая большая семья, заранее никогда нельзя знать, что может понадобиться через год.

Итак, возвращаясь к ящикам. Нельзя не сказать, что, кроме разнообразия размеров, они поражали и разнообразием формы. Ящички для перьев, карандашей, ложек, батареек для электрического фонарика были длинные, вроде пеналов, а для круглого голландского сыра, который выделывается в виде головок, или для шляп ящички были круглыми. Были и полки для книг. Одинокая Мышь ещё со времени работы в переплётной мастерской очень любила книги, особенно старинные, в переплетах из настоящей кожи, с очень приятными на вкус иллюстрациями. Что и говорить, в старое время типографские краски были гораздо вкуснее теперешних. К примеру, Медицинский атлас: картинки в нём цветные, все цвета хороши на вкус, а красный — лучше всякого пирожного.

Была у Мыши и коллекция лоскутков — шёлковых, бархатных, хлопчатобумажных и синтетических. Каждый род — по своей коробочке. Была и вешалка с платьями. Новыми, поношенными, просто старыми и такими ветхими, что Одинокой Мыши иногда приходило в голову, не подарить ли их бедным людям. Зашитая в белую простыню, висела на вешалке половина енотовой шубы — Мышь надеялась когда-нибудь найти к ней недостающую половину. Четвертый этаж сверху, по правой стороне, занимал отдел зубных щёток и шляп, пятый — лампы и свечи, шестой — футляры для хвоста. Футляров, как говорят, было всего пять, по одному на каждый сезон плюс один парадный — замшевый.

Короче говоря, ленты, кружева, ботинки, нижние юбки и что угодно для души, — всё лежало на своих местах, в своих коробочках, под своим номером. Мышь больше всего на свете любила свой дом-шкаф и часами любовалась своими богатствами: перекладывала, перебирала. Особенно приятно было заниматься этим в плохую погоду.

Рыбская песня

(перевод с рыбского)

Чтобы не было беды,
Чтобы не было беды,
Чтобы не было беды,
Наберите,
Наберите,
Наберите в рот воды!

Наковальня

Каждый охотно становится молотом
(Особенно те, кто понахальней),
Но никаким не оплатишь золотом
Того, кто способен быть наковальней…

Философия

- Что мы знаем о лисе?
- НИЧЕГО!
(И то не все!..)

В больнице

— Больной, дышите! 
Не дышите!..
— Ах, милый доктор, 
Не смешите! 
Вы думаете, 
Вам решать – 
Дышать мне или не дышать?

Была война. Мы жили в далёком южном городе. Отец был на фронте. Мама работала на фабрике, и я иногда после школы навещал её. У нас кончались занятия, на фабрике начинался перерыв. Я всегда спешил к обеду.

В этот день я налетел на директора фабрики, он видел меня частенько, я хотел проскочить, но он вдруг спросил:

– Постой-ка, в школе ты хорошо учишься?

– Хорошо. – Я всегда хорошо учился.

– А сколько тебе лет? – спросил он.

– Пятнадцать.

Это была неправда, мне было двенадцать. Хотелось на войну. И я врал. Всем. Всегда. Я знал, что и пятнадцать маловато. Но… врать – меру знать. Война-то идет…

– Почему бы тебе не работать у нас курьером? – спросил директор. – Если это, разумеется, не отразится на учёбе. Ведь ты старший в семье?

– Почему бы мне не работать, говорите? – Я обрадовался. – Конечно, я самый старший и никогда не устаю!

– Поработаешь пару часиков, – сказал он, – учёбе это не повредит, надеюсь.

– Я старший, – сказал я, – не повредит.

– Отлично, – сказал он, – разнесёшь нашу почту, будет тебе жалованье, как положено.

– Да я только и мечтал о жалованье! Если вы меня возьмёте на работу, – сказал я, – я буду работать не покладая рук.

– Не покладая ног, – сказал он.

– Когда начинать?

– С завтрашнего дня, – сказал директор. – Начинай работать с завтрашнего дня не покладая ног.

Теперь мне некогда будет сбивать палкой тутовые ягоды с дерева; некогда будет заниматься пустяками, теперь мне всё время будет некогда. Курьер – занятой человек, доверенное лицо, работает не покладая ног!

Он похлопал меня по плечу. От радости я бы тоже его похлопал, но неудобно курьеру хлопать по плечу директора.

На другой день я носился как сумасшедший со своей сумкой по разным учреждениям, просил расписаться, получал ответные письма и был горд. Я был счастлив. Помощник в семье!

– Посиди немножко, – сказала секретарь директора, – бумаги не готовы, подожди.

– Понимаете, мне трудно ждать. Я уже заведен и не могу остановиться, – сказал я ей доверительно. – Чтоб веселей было, понимаете, я завожу как бы вроде моторчик и мчусь по улице на мотоцикле, или на машине, а иногда на самолете для разнообразия. Мне всегда весело и легко разносить вашу почту, и даже интересно.

Она меня не поняла. Очень уж была задумчива. Рассеянно спросила:

– Свой мотоцикл? Надо же!..

– Да нету у меня никакого мотоцикла, как вы не поймете, ради интереса завожу моторчик… и несусь.

– Какой моторчик?

– Никакой.

– Ах вот оно что, ловко придумано, – она глубоко вздохнула, – пожалуй, у меня так не получится…

– Ну, что-нибудь другое получится, вы только понарошку для себя придумайте, и больше ничего.

– Нет, мне невозможно представить, – сказала она задумчиво, – что вот этот стол куда-нибудь мчится… трудно мне в это поверить… Однообразная работа утомляет…

– Наверняка вам тоже можно что-нибудь придумать, – сказал я. – Сейчас я для вас что-нибудь придумаю… сейчас соображу.

Я прикусил язык и стал думать.

– А знаете что, – сказал я, – почему бы вам, например, не представить, что вы… нет, это вам не подойдет, так сразу у меня не выходит…

– Ну, вот видишь.

– Но я непременно что-нибудь придумаю, вы только не спешите.

Она оторвалась от почты и стала на меня смотреть с ожиданием. С интересом.

– Но, по-моему, тут придумать ничего невозможно. А что, ты сказал, для меня не подойдет?

– Я подумал, может быть, вам… петь во время работы? В классе у одной девчонки есть тетрадка песен. Вы бы себе эти песни переписали…

– Нет, это мне действительно не подойдет.

– Просто я подумал, почему бы вам потихоньку не напевать разные песни, это вашей работе не помешает… Девчонка та, у которой тетрадка, всё время в классе поёт, только тихо, и это ей здорово вредит в учёбе.

– Ну вот видишь, – сказала секретарь.

Вдруг мне в голову ударила неожиданная мысль:

– А что если вам делать вид, будто вы влюблены в своего директора? В такого директора стоит влюбиться! Он такой молодой, да и вы… Он меня на работу устроил.

– Делать вид?

– А что вам стоит? Будто вы в него влюблены, только и ждете, когда он появится, понимаете? Вам станет интересно сидеть за своим столом. И ждать, когда он появится.

– А ты откуда знаешь?

– Когда эта девчонка с тетрадкой появляется, у меня весело на душе становится, вот и всё.

– А директор при чем?

– Я не знаю…

– А если я в него действительно влюблена? Как это тебе в голову пришло?

– Я о вас думал. Мне хотелось, чтобы вам было интересно сидеть за вашим столом.

– Но он-то в меня не влюблен.

– Я не знал…

Она приложила палец к губам и сказала:

– Оно ведь так и есть. Я влюблена. Но никому об этом говорить не полагается. Никто не должен знать. Ловко тебе удалось вывести меня на откровение!

– Да я и не думал вас выводить.

– Однако вывел. Но тогда молчи. Так вот, от этого мне совсем не легче сидеть за этим столом…

Она влюблена в своего директора, а он её не любит? Ведь он не женат! Я знаю. Все знают. Да что это такое! Как же так?! Такая красивая. Я бы в неё влюбился не раздумывая.

Я не знал, что сказать.

– Ну вот видишь, – сказала она.

– Не поверю, – сказал я. – Он помог нашей семье, устроил меня на работу…

– Если он устроил тебя на работу, вовсе не значит, что он должен меня любить.

Я начал укладывать почту. Она вдруг сказала:

– Принеси-ка мне всё-таки ту тетрадку.

– Какую? – Я уже забыл.

– Ну, той девчонки. Если она, конечно, согласится…

– Да она мне всё отдать готова. Да и потом, учительница в конце концов всё равно у неё отнимет. Ведь она ей в учебе вредит, я же объяснял.

И я помчался «своим транспортом» работать.

Через несколько дней я встретил директора, и на этот раз он не остановил меня. Но я его остановил.

– В чем дело? Устаешь? Работой недоволен? – спросил он.

– Да нет, – сказал я.

– Ну?

– Нет, я доволен. Но не совсем…

Он, наверное, решил, что мне мало денег платят.

– Не стесняйся, говори. Никогда не стесняйся, если чем-нибудь недоволен.

– А вы не обидитесь?

– С какой стати я должен обижаться?

Тогда я смело сказал:

– Вы знаете Нину Павловну?

–– Что за вопрос!

– Так вот если вы её хорошо знаете… – И тут я моргнул ему. Взял и моргнул нечаянно. И молчал. Пусть сам поймет. Вот и всё.

Но он ничего не понял.

Я ещё моргнул. Левым глазом я здорово моргаю. А правым не получается.

Он опять не понял.

– Ты всё моргаешь, – говорит мне. – У тебя неплохо получается. А ну ещё моргни! – Тут он обнял меня и говорит: – Я, брат, на войну ухожу. Пришло моё время сражаться. Будет у вас новый директор. Кстати, женщина. Ну, давай руку, вот так. Прощай!

И он пошел. Больше я его не видел. Идя к секретарю, я рассчитывал увидеть её всю в слезах. По лицу я заметил, что слезы были, когда меня не было. Но сейчас лицо уже отключилось, стало каменное. И всё.

Война шла долго…

Жил-был слон. А жил он не в Африке и не в Индии. И даже не в зоопарке. А в нашем доме. На пятом этаже. Под самой крышей. В пятнадцатой квартире.

Лежит слон на кровати, с боку на бок поворачи¬вается, только пружины звенят: дзень-длинь, трам-блинь, тах-тах, ох!

Что поделаешь, не спится. Вот и луна заглянула в окошко к слону. А он всё на кровати ворочается: дзень-длинь, трам-блинь, тах-тах, ох-ах, и-й-их!

Прибежали мы к слону: из первой квартиры, из второй квартиры – со всех этажей.

– Как? – удивился слон. – И вам не спится? У вас тоже бессонница?

– Да, – сказали мы. – И нам не спится. У нас у всех бессонница.

Слон хотел повернуться на своей кровати, чтобы всех получше увидеть, а мы как закричим:

– Ой! Только не вертись, пожалуйста, слон! Мы пришли тебя побаюкать.

– Спасибо, – сказал слон. – Я очень рад, что посе¬лился в вашем доме. – И он закрыл глаза. А мы собрались в кружок и стали напевать:

Идёт один слон – ах!
Идёт второй слон – ах!
Идёт третий слон – ах!
Идёт четвёртый слон – ох!
Идут сто слонов – ого-го!
Идут тихонечко,
Никто не кричит,
Никто не дудит,
Ногами не топает,
Ушами не хлопает,
А главное, главное –
Кроватью не скрипит!

Утром мы проснулись оттого, что в доме было совсем, совсем тихо. Даже удивительно. И сразу пошли навестить нашего слона из пятнадцатой квартиры.

Приходим, а слона нет. Кровать пустая. А на столе записка: «До свидания! Я ушёл. Мне потому не спалось, что я всю ночь вспоминал свою родную Африку».

(Из повести «Цветные стёклышки»)

Кошка Мура была всегда. Нюра о ней заботилась: наливала молока утром, днём и вечером. Мурино блюдечко стояло в сенях.

Нюраша дружила с Мурой: хватала её поперёк живота и таскала по всему дому.

Кошка Мура тоже дружила: как увидит Нюрашу, так спрячется под кровать или в форточку выпрыгнет.

Зато вечером Мура мягко впрыгивала к ней в постельку, ступала тяжёлыми лапами возле ног, а потом укладывалась и начинала петь: «Мурр-Нюрр, Мурр-Нюрр…» Она баюкала Нюрашу.

В этот раз Нюра встала, а в доме — никого. Вышла на крыльцо и — прыг, прыг, прыг со ступенек.

И как только её туфельки ступили на песок, откуда-то из-за дома выкатился рыжий лохматый шар. Нюра одним махом впрыгнула на крыльцо.

Шар катился, чуть отталкиваясь от земли короткими толстыми лапами.

— Мама! — прошептала Нюра.

А уши у него болтались, как две тряпочки.

— Ой, какой! — ахнула Нюра.

А глаза у него блестели и смеялись. И вся лохматая мордочка смеялась.

— Эй! Эй! Эй! — закричала Нюра.

Он был совсем не страшный.

Он был щенок.

Нюра завизжала от радости, спрыгнула на землю и схватила щенка. Щенок не стал вырываться, как Мура. Он задвигал лапами по Нюрашиному платью и положил мордочку ей на плечо. И задышал возле уха. От него так тепло пахло!

Нюраша понесла щенка в сени, к Муриному блюдцу. Мура своё молоко ещё не выпила.

Щенок пошёл, пошёл как-то боком, влез лапами в блюдце и разлил молоко. Потом понюхал мокрую лапу и облизал её красным язычком.

Нюра принесла ещё молока, и щенок стал быстро-быстро лакать. Он весь обрызгался!

Нюра снова подлила молока, а потом — ещё. Она вылила из кастрюльки всё Мурино молоко.

А Мура сидела на пороге и крутила хвостом: сердилась.

Тогда Нюра вынесла её на улицу, закрыла дверь.

А щенок всё пил, пил!

Бока у него раздулись, глаза стали сонными. Он заковылял по сеням, сделал лужицу, а потом лёт возле лавки и заснул.

Это был такой хороший день!

Щенок бегал по саду, а Нюра — за ним. Нюра сразу его догоняла!

Через забор заглянула тётя Саня, соседка.

— Это нашей Мохнушки щенок,— сказала она.

Нюра так и задрожала:

— Тётя Санечка! Тётя Саня!..

— Чего ты? — удивилась соседка.— Я ведь не отбираю. Только у отца спроси и у мамы.

— Они согласны! — закричала Нюраша, схватила щенка и потащила к дому.

А мама уже пришла. Она только что подоила корову и теперь процеживала молоко сквозь марлю. Молоко было тёплое, оно пенилось.

Мама не оглянулась. Налила Нюре полную чашку, поставила на стол.

Возле мамы вертелась Мура.

— Уйди,— попросила мама.

Но Мура не ушла.

— Мама! — позвала Нюраша и протянула щенка. Лапы его болтались в воздухе.

— Ух, какой шарик! — засмеялась мама.

— Мам, а можно? А?

— Можно,— ответила мама.— Отец давно хотел собаку.

Нюра опять тихонечко завизжала от радости. Она стала пить молоко, а Шарика держала на коленях.

Но тут она увидела: кошка Мура залезла на лавку и тянется к ней, будто хочет что-то сказать.

— Уходи! — крикнула Нюра и посмотрела на маму. А мама внимательно — на неё.

Нюраша опустила щенка на пол. И покраснела. Она догадалась, о чём хотела сказать Мура. И ты, наверное, тоже догадываешься.

Разноцветные олени

Есть у северян, у жителей тундры, главное место в доме, где собираются все от мала до велика. Место это одно: вокруг очага, в котором пылает огонь.

Маленький народ юкагиров, живущий на дальнем востоке нашей страны, издавна, наравне со своими соседями, почитал животворную силу огня, кострами измерял количество домов в кочевьях, и когда-то, по преданиям, было таких костров больше, чем звёзд на небе.

В любом юкагирском доме-яранге можно услышать, как уважительно и восхищенно говорят, обращаясь к огню: «Хайче Лачил Меру!» – «Дедушка Большой Огонь!» Наверное, и вправду был в стародавние времена Большой Огонь, и когда юкагиры стали разъезжаться по свету, брали они с собой по Маленькому Угольку для своего очага.

Старая абуче, бабушка, хозяйка очага, знает много сказок и песен. Не случайно вечерами собираются вокруг неё дети. Тихо говорит бабушка: по обычаю у костра не положено громко петь и разговаривать – ведь огонь может разволноваться, а тогда и до пожара недалеко.

Послушайте, какие занятные имена у юкагирских ребят: Апо – «красивый» и Помди – «замарашка», Чиримэде – «птенец», Пойе – «щёчка» и Нодийа – «красная рыбка». Даже в своих именах юкагиры хотят сохранить обычаи, память о прошлом. Для небольшого народа это так важно: сберечь традиции, родной язык.

Трудно приходится юкагирам – осталось их всего несколько сотен человек, и мало кто помнит и знает юкагирскую речь. Вот почему так необходимо, чтобы всегда находились люди, сохраняющие память народа, его язык.

Познакомьтесь с таким человеком – это юкагир Николай Курилов. Он родился в 1949 году в семье оленевода. Жил в тундре, пас оленей, блуждал, тонул – мало ли приключений выпадает на долю настоящего северянина! Представьте, что вы живёте в яранге, посреди бескрайней тундры, покрытой мхом-ягелем да карликовой березкой – ерником. Рядом с ярангой на гнезде сидят белые журавли стерхи, и совсем не пугливые лебеди опускаются на ближайшее озерцо. А когда приходит пора кочевать вместе с оленьим стадом, из нарт составляют длинный санный поезд – аргиш, складывают на сани покрытие яранги – ровдугу да кукули – спальные мешки, и отправляются на новое место, где оленям будет вволю корма, а на долю детей выпадут новые впечатления.

С детства знающий и любящий тундру, Николай Курилов стал самобытным художником, поэтом, прозаиком, фотографом. Первая его книжка – «Цветы тундры» – вышла в 1982 году, потом было немало и других книг, и даже особая книга для чтения на юкагирском языке – первая книга, написанная Куриловым специально для его юных соплеменников.

Чем бы Николай Курилов ни занимался, он всегда старался запечатлеть народные традиции, легенды, обычаи. Он с детства хотел, чтобы юкагиры оставались на родной земле, чтобы возродились древние «игры богатырей», он собирал всё, что связано с бытом и жизнью родного народа.

Об этом – и его стихи.

Михаил Яснов

Николай Курилов

Перевод Михаила Яснова

Ледоход

Тают снежные седины,
Просыпается река.
Словно стадо, ходят льдины,
Чешут спины и бока.

Утром – новая картинка:
Стихла светлая река,
Зазевавшаяся льдинка
Догоняет облака.

Ветер

Ветер пляшет, 
Ветер кружит,
Ветер наши
Сети сушит.

Дует резче,
Дует тише –
Сеть качает,
Сеть колышет.

Он запутался
В сети
И свистит:
– Пусссти!..
Пусссти-и-и!..

Новая вода

Выходит из тумана
Весенняя земля.
Река поёт, как мама,
А ручеёк –
		как я.

Последний снег растает –
Все громче плеск волны,
И папа
		сеть расставит
Под пение весны!

Поздняя весна

Стая гусиная
С криком летает:
– Ланг-ланг!
Снег-то, смотрите,
Лежит и не тает,
Ланг-ланг!
Странные нынче
Творятся дела,
Ланг-ланг!
Мы прилетели,
А тундра – бела!
Ланг-ланг!
И на холмах,
Ослепительно-снежных
Что-то не видно
Проталинок нежных.
Может, мы рано
Покинули Ганг?
Рано домой прилетели,
Ланг-ланг?

Качели

Чтоб не сильно мы скучали,
Нам поставили качели.
Мы качели раскачали,
И качели полетели.

Над прозрачным озерцом –
Вниз! –
И к солнышку лицом.
Над поляной расписной –
Вверх! –
И к облачку спиной.

Эй, гляди, куда поднялся –
Чайку в воздухе вспугнул!
Ой, с ракетой поравнялся,
Космонавту подмигнул!

Вот мы заняты какой
Удивительной игрой:
Ах! –
И я за той рекой!
Ух! –
А я за той горой!

Я — рыбак

Папа меня
На рыбалку берёт.
В лодочке-веточке
Мчимся вперед.
В лодочке-веточке
Гордо сижу:
Чайник и сеть
На коленях держу.

В лодочке-веточке
Мчимся, поём.
Ну до чего ж
Интересно вдвоём!
С папою рядом
Сижу, как герой:
Весело папе
Работать со мной!

Я рисую

Ой, какие мне цветные
Папа дал карандаши!
Я рисую целый вечер –
Я нисколько не устал.

Разноцветные олени
С разноцветными рогами,
Папа, красный от мороза,
И зелёные дрова!

Рядом с северным сияньем,
Рядом с солнышком багровым
Мама жаркие оладьи,
Золотистые,
Печёт.

А вот серого волчищу
Рисовать совсем не буду –
Он в моей бумаге белой,
Как в сугробе, утонул.

Выходите, оленята,
Выходите из яранги,
Выходите из нагретой,
Выходите из цветной!

Штопка

Скачет мамина иголка,
Серебриста и шустра.
Раз-два-три –
Совсем недолго –
И заштопана дыра!
Шмыг да шмыг –
Снуёт игла,
Следом стёжка пролегла.
И подумал неспроста я –
Про кого?
Про горностая:
Как игла, он скачет прытко,
А следы в снегу –
Как нитка!

Полярный день

Мой братишка крепко спит.
Тундра тоже крепко спит.
		Наигрались оба –
		И устали оба.

Солнце смотрит в дымоход,
Где по нитке взад-вперед
		Ходит паучиха
		Тихо, тихо, тихо…

Я на правый бок прилёг,
А потом – на левый бок.
		Всё под солнцем видно,
		Только сна не видно.

Видно, он ушёл опять
С куропатками играть
		И в траве резвится…
                То-то мне не спится!

Английская кошачья сказка

Однажды привидения северных графств Англии собрались на внеочередной совет. В повестке дня стоял один вопрос: недостойное поведение привидения замка Логингфорд.

– Вы компрометируете всех нас, – возмущалось Привидение, Которое Гремело Цепями. – Это, в конце концов, абсурдно! Гремели бы вы лучше цепями! Просто и со вкусом.

– Или стучали бы шарами в бильярдной, когда весь дом уснёт, – подхватило Привидение, Которое Играло В Бильярд. – Бум! Чпок! Бум! Чпок! Вот это я называю большой стиль! Но хрустеть печеньем… Фи, как это пошло! Кто вас только надоумил, милочка?

– Очень хорошо еще скрипеть дверью, – наставительно заметило Привидение, Которое Скрипело Дверью. – Скрииип… крииип… скрииип… крииип… В мёртвой тишине ночи это производит неизгладимое, по-настоящему зловещее впечатление!

Короче говоря, собрание настоятельно рекомендовало привидению замка Логинфорд сменить репертуар. И товарищеская критика возымела действие. Вскоре по округе распространился слух, что в замке Логинфорд появилось Привидение, Воющее По Ночам В Дымоходе.

Молодой профессор Роберт Риккерт, приехавший в Логинфорд для изучения старых манускриптов, не верил в сверхъестественные явления. Поэтому в первый раз, когда он услышал заунывный вой, доносящийся из каминной трубы в библиотеке, он только усмехнулся. Мол, Господи, до чего пугливы эти аристократы!

– Это ветер, – подбодрил себя профессор, беря кусочек своего любимого печенья «Эльсинор» из лежащей перед ним круглой коробки.

– У-у-у!! У-ууу!! – еще пуще застонало, завыло в трубе.

– Просто ветер, – упрямо повторил он, надкусывая «Эльсинор».

– УУУ-У-УУУУУУУ!!! – в три раза громче простонало из трубы.

И тут ноги подвели профессора Риккерта. Без всякого приказа с его стороны они вдруг задрожали и опрометью бросились вон из библиотеки. Лишь когда руки профессора захлопнули дверь и повернули ключ в замке, ноги его чуть-чуть успокоились. Профессор стоял за дверью, прислушиваясь. Стоны стихли, но в наступившей тишине раздался какой-то странный, ломкий звук. Очень знакомый звук. Да, несомненно! – там, в библиотеке кто-то хрустел печеньем.

Этого профессор вынести не мог. Решительно повернув ключ в замке, он распахнул дверь и шагнул вперед.

– Что это значит? Как вы смеете есть моё печенье?

Фигура, закутанная в бледный балахон, обернулась.

– Одно только маленькое печеньице! – простонала фигура.

– Маленькое или большое – всё равно, – возразил профессор. – Если вы призрак, то при чём тут мучные и кондитерские изделия? Вы же бесплотны, не так ли?

– Голод умирает последним! – печально прошелестело привидение.

– Положите мое печенье, – строго сказал Риккерт.

– Ни за что! – И привидение, схватив со стола всю коробку «Эльсинора», бросилось к камину и в одно мгновенье исчезло в дымоходе.

Всю ночь профессор Риккерт проворочался с боку на бок. Научное любопытство профессора было возбуждено; но и другие чувства мучили его: среди них было одно, похожее на жалость, и другое, похожее на раскаяние.

На следующий вечер он явился в библиотеку с маленькой корзинкой. Освободив край стола от манускриптов и фолиантов, он вытащил и разложил на салфетке несколько бутербродов с ветчиной и сыром, налил из термоса горячий мясной бульон с петрушкой.

– Прошу вас, подкрепитесь, – обратился он к камину. – Вы, должно быть, уже много столетий питаетесь всухомятку.

Из дымохода донесся благодарный стон, и давешняя фигура вновь предстала перед Риккертом. Она протянула руку к чашке с дымящимся бульоном – и вдруг вспыхнула голубым светом, балахон спал с неё, и перед изумленным профессором явилась девушка в пышном серебристом платье.

– Да-да, профессор Риккерт! Я – заколдованная принцесса. Природа наградила меня красотой, но я слишком много грызла печенья, перебивая себе аппетит перед обедом, а потом капризничала за столом. И вот –

За то, что я не ела супа
(Что было, безусловно, глупо),
По воле Злого Провидения
Я превратилась в Привидение.
Но ваше слово и бульон
Развеяли мое заклятье.
О, как теперь мне вкусен он
Хочу всегда его съедать я!

С тех пор, сказывают, привидение в замке Логинфорд куда-то пропало – к большому облегчению его владельцев. Зато в соседнем университете появилась новая профессорша – белокурая и прекрасная, как сказочная принцесса.

И это подлинная история, которую мне рассказал знакомый кот, живущий в одном старинном английском Колледже. Это серьёзный кот – у него всегда самые точные сведения.

Месяц

Вчера я увидел месяц, он висел низко-низко и был похож на золотую дверную ручку. Казалось, что можно залезть на крышу дома и дёрнуть за эту ручку. И тогда с неба свалится дождь, а может, ещё чего похуже.

А сегодня эта ручка так высоко, что хоть на трубу залезай, не достанешь.

Скворцы

У соседей, за забором, стоит дерево с листочками.

Стоит себе и стоит. Вдруг гляжу: а листочки-то! Прыгают!

Скворцы прилетели!

Подземные яблоки

Пришла осень. Листья с деревьев облетели. Остались одни голые ветви. Мне кажется, что кто-то вырвал из земли все берёзы и клёны, перевернул их, да и вкопал вверх корнями. И листья скрылись под землёю.

И там теперь, наверное, набухают бутоны, распускаются цветы и зреют красные сладкие подземные яблоки!

Анна Петровна

Живёт в нашей деревне одна Анна Петровна. Давно живёт.

– Мне много лет, – говорит Анна Петровна, – я ведь ещё вон когда родилась!

Домик у неё совсем маленький, в полдома. Зато и собака есть Чернушка, и кошка Мурка.

Осенью дни холодные, длинные, предзимние.

Раскочегарит Анна Петровна печку, выставит на стол трёхлитровую банку смородины, и сядем мы с хозяйкой чай пить. Вернее, я чай пью, а она говорит, рассказывает.

– Я люблю, когда тёплышко, – говорит Анна Петровна, – а ты?

– И я люблю, Анна Петровна. И тёплышко люблю, и смородину.

И так нам хорошо вдвоём. Пьём чай и говорим, говорим.

Есть о чём Анне Петровне рассказать.

Она ведь ещё вон когда родилась!

Зимняя дверь

– Я люблю лето, – говорит Анна Петровна. – Зимой-то оно не так.

– А как зимой, Анна Петровна?

– Зимой домик от мороза так перекосит, что дверь и не откроешь. Вот как зимой!

– Как же вы тогда в дом заходите?

Анна Петровна хитро улыбается.

– А у меня ещё одна дверь есть с обратной стороны. Сейчас-то она не открывается, а зимой, когда эту схватит, ту как раз и отпустит. На случай зимы дверь. Зимняя. Понял?

– Понял, Анна Петровна!

Кот в ведре

Сижу как-то на крылечке у Анны Петровны, с хозяйкой беседую.

Вдруг вижу, из ведра, что неподалеку на берёзе висит, кот вылезает. И такой здоровый. Как только в ведре поместился?

Глаза у меня сразу сделались круглыми, а у кота, наоборот, прищурились. Изогнул он хвост дугой, стал потягиваться на берёзе, кору с дерева драть.

Кот в ведре!

– Чего это он у вас в ведре делает? – интересуюсь. – Спит, что ли?

– Когда спит, – отвечает Анна Петровна. – А когда и отдыхает.

Подумал я немного, как это можно в ведре отдыхать? А потом спрашиваю:

– А если дождь? Его водой не зальёт?

– Нет, не зальёт. Потому что дно дырявое.

Очень мне кот в ведре понравился. Взял бы я это ведро и прошёл с ним в свою деревню Мамоново. Кот выглядывал бы оттуда и щурился, а у прохожих бы глаза, наоборот, круглыми становились.

Дом с вороной

Как ни посмотрю, на крыше нашего дома ворона сидит.

Какая-то вечная ворона.

«И не скучно ей, – думаю, – всё время на крыше сидеть?»

Взял, да и хлопнул в ладоши.

Ворона подпрыгнула, каркнула и улетела.

А дом наш без вороны сразу каким-то не таким стал. Лицо свое потерял.

«Эх, – подумал я, – зря хлопал!»

На следующий день выхожу на улицу, смотрю, опять она наверху сидит! Клювом вертит.

«Не буду, – думаю, – больше её пугать, лучше хлеба на крышу покрошу!»

По этой птице наш дом все легко узнают.

Так и говорят: «Они живут в доме с вороной».

Я лес люблю

Я лес люблю. Сосновый лес,
Чтоб сосны были до небес.
Чтобы кололи облака
Об иглы белые бока,
Чтоб солнце пряталось в ветвях,
Чтоб хвоей воздух крепко пах,
Чтоб, если лечь, закрыв глаза,
Казалось: это паруса
Полощет ветер над тобой
Или шумит морской прибой,
И ты плывёшь на корабле
Вперёд, к неведомой земле.

Засуха

Жара стояла жёлтою стеной, 
земля страдала от глубоких трещин, 
не тучи ветер гнал, а пыль и зной 
все дни с однообразием зловещим.

Просили пить деревья и трава,
поникшие и серые от пыли,
и ящерицы, двигаясь едва,
по каплям воздух раскалённый пили.

Тень испарялась прямо на глазах, 
дрожащий воздух искажал предметы. 
Как нужен дождь был нам! Но о дождях
молчали все народные приметы.

Но билась жизнь и в выжженной степи, 
и перепел совсем по-человечьи 
с небес ронял своё: «Тер-пи! Тер-пи!..» 
И ждать и верить становилось легче.

И вечер тучей падал с высоты, 
как будто бы грозя дождём пролиться... 
И чудились нам близкий плеск воды 
и шорох капель, трущихся о листья.

                                                                         Пятнадцать человек на сундук мертвеца.
                                                                         Йо-хо-хо! И бутылка рома!

Нет, пиратские песни мы сейчас петь не станем, но приглашаем всех в увлекательное, полное приключений плаванье… на бумажном кораблике.

«Ха-ха! — скажет кто-нибудь из читателей. — Подумаешь, бумажный кораблик! Какие могут быть у него приключения? Это же не бригантина и не фрегат».

Да, кораблик бумажный, но история обычной бумаги, тетрадного листа, из которого сделан кораблик, — это настоящее приключение!

…Наш бумажный кораблик поднял якорь, попутный ветер наполнил паруса. Полный вперёд!

Древние люди вместо бумаги использовали камень. Рисунки первобытных людей на скалах, на стенах пещер находят во многих уголках мира, на всех континентах. Такие наскальные рисунки ученые называют пиктографией. Правда, если посмотреть на стены некоторых наших подъездов, то можно подумать, что дикие, первобытные люди живы до сих пор.

Сейчас наш чудесный бумажный кораблик плывёт по широкой реке. У берегов видны густые заросли странного высокого камыша. Но это не камыш. Растение с треугольным стеблем, а наверху цветы, словно кисточка, — это знаменитый папирус. И значит, мы плывём по священной реке Нил в Древнем Египте, задолго до нашей эры.

Египтяне ещё не знали бумаги, но хорошо были знакомы с папирусом. Его можно назвать родным братом бумаги. И даже само слово «бумага» во многих европейских языках происходит от названия папируса.

Тысячи людей трудились на заготовках и обработке папируса. В дело шла лишь нижняя часть стебля. Её разрезали на тонкие полосочки, вымачивали их, сушили. Потом раскатывали деревянный катком, а полученные ленты склеивали в длинный свиток. На нём и писали. Каждый папирусный свиток хранился в особом футляре из дерева, кожи или ткани. Богатым собранием таких свитков могла похвастаться знаменитая на весь древний мир Александрийская библиотека.

А наш кораблик плывёт дальше. И сейчас мы оказались в древнем Пергамском царстве, II век до нашей эры.

Слышите блеянье овец, крики? Это по пыльной дороге пастухи гонят огромное стадо. Но почему мы здесь? Дело в том, что царь Пергама Эвмен II решил создать библиотеку не хуже Александрийской. Для этого потребовалось очень много папируса. Но египетский правитель Птолемей, узнав об этом, запретил продавать конкурентам ценный папирус. Тогда царь Эвмен приказал изготовить много материала для письма из кожи животных. В честь города Пергам этот материал назвали пергаментом.

По своим качествам пергамент превосходит папирус, он прочнее, эластичнее, долговечнее. На пергаменте легко и удобно писать даже с двух сторон, а если потребуется, то старый текст можно смыть и написать новый. Пергаментные книги часто украшали драгоценными камнями, золотом, серебром. Над такой книгой трудились и художник, и ювелир.

Однажды персидский шах послал турецкому султану пергаментный свиток длинной 10, а шириной 7 метров. Не в каждой современной комнате такой свиток удастся почитать.

Кстати, сравнительно недавно, в 1956 году, в Британском парламенте обсуждали вопрос — сохранить ли традицию писать на пергаменте особо важные документы, законы Соединенного королевства Великобритании. Победила в итоге бумага.

Про бересту, на которой писали наши предки, все, наверное, знают. Берестяные грамоты часто находят археологи при раскопках в древних русских городах. Но когда же и где изобрели настоящую бумагу?

Изобретателем бумаги считается Цай Лунь, живший в Китае на рубеже первого и второго столетия нашей эры. Он был придворным чиновником и возглавлял императорский арсенал. В 105 году Цай Лунь подал прошение властям об использовании нового способа получения бумаги из волокнистых растений, коры деревьев и обрезков ткани, тряпья. Очевидно, бумага в Китае была изобретена еще раньше, а Цай Лунь лишь усовершенствовал вековой опыт мастеров бумажного дела. Секрет изготовления бумаги строго охранялся наряду с секретами получения пороха, фарфора, шёлка. Но позже несколько китайских мастеров были взяты в плен арабами. Кстати, именно арабы придумали делать бумагу из хлопка. Вот почему слово «бумага» происходит от итальянского слова, означающего хлопок. Секрет бумаги итальянцы узнали первыми из европейцев.

Наш кораблик вновь качают морские волны. Вдали гремят пушки настоящих парусных судов, быть может, это фрегаты или бриги… Идёт морской бой. Но не с пиратами, а контрабандистами. Сейчас вам всё будет ясно. Шли века, бумаги требовалось всё больше и больше, и на рубеже 18-19 веков возник дефицит сырья — обычного тряпья, из которого и делали бумагу. Многие страны, например, Франция, Испания, Португалия запретили вывоз тряпичного сырья. Но за тряпьё платили хорошие деньги, и контрабандисты тайно вывозили его за границу. А на море их поджидали сторожевые корабли, и нередко гремели выстрелы.

Но чем же заменить драгоценное тряпьё? Ещё в 1719 году известный французский ученый Рене Реомюр пришёл на заседание в Академию наук с осиным гнездом. Ведь осы строят свои гнезда из материала, похожего на бумагу. Для этого они челюстями измельчают волокна древесины. Вот из древесины и предложил Реомюр изготавливать бумагу. История знает несколько подобных попыток. Одним из первых добился успеха немецкий ткач и переплетчик книг Фридрих Келлер. Однажды он точил топор и коснулся деревянной ручкой точильного камня. Посыпались на пол мелкие, словно пух, опилки. Келлер собрал их, положил в банку и залил водой. А потом случайно пролил эту банку на скатерть. Когда вода высохла, на скатерти получился тонкий волокнистый слой, напоминающий бумагу. Келлер продолжил свои опыты и в 1834 году получил патент на своё изобретение.

от как полезно иногда что-то проливать на стол.

И тем не менее, еще в 1854 году в газетах можно было встретить такое объявление: «1000 фунтов премии тому, кто изобретет дешевое сырьё для замены хлопковых и льняных материалов, используемых в бумажной промышленности. Предложения посылать в акционерное общество «Смит и сыновья».».

А наш бумажный кораблик уплывает вдаль. Сегодня бумагу делают не только из древесины, но из угля, нефти. И невозможно перечислить все профессии бумаги. Она находит применение и в строительстве, и в медицине, в науке и технике.

Мы познакомились только с несколькими «историями из истории» бумаги. Если обо всём рассказывать, выйдет большая-пребольшая книга. История продолжается.

Она умеет превращаться

Смотри!
Полосатая кошка
           На тумбе сидит, как матрёшка! 
           Но спрыгнет — и ходит, как щука... 
           Рассердится — прямо гадюка! 
           Свернётся — покажется шапкой, 
           Растянется — выглядит тряпкой...

Похожа на всех понемножку. 
А изредка — даже... на кошку! 
Вероятно, труднее всего 
Превратиться в себя самого.

Рыба, рыба

Рыба, рыба —
            Два изгиба!
            Два изгиба,
            Две дуги, 
Два изгиба, 
Две дуги — 
Сто четыре радуги!
          Рыба рвётся из сети!
          Рыба просит: «Отпусти!» 
Отпустил её рыбак, 
Но сказал при этом так:
— Завтра, чуть забрезжит свет, 
Возвращайся, рыба-кет. 
         Но сказала рыба-кет:
         — Нет.

Где паруса?
Вот чудеса -
Как провались в яму!
- Куда девались паруса? -
Спросил мальчишка маму. -
А вдруг корабль погиб, и там
Никто уж не спасётся?
- Да нет, сынок, 
Он по волнам,
Как чайка, вдаль несётся.
Похож на мячик
Шар земной,
И кто уплыл далёко,
Уже не виден нам с тобой
Из-за земного бока.

Как я жалел, что у меня нет такого чемодана! Да его и не могло у меня быть. Это был единственный чемодан в мире – гигантский, чёрный, перепоясанный ремнями, как полевой офицер.

— Для одинокого человека такой чемодан – и стол, и кровать, и гардероб! – говаривал его хозяин, наш сосед, старший промывальщик золота Октябрь Петрович. – А однажды я в нём горную реку переплыл.

— Не может быть! – удивлялся я.

— Да он же из китовой кожи.

И правда – чемодан напоминал кита кашалота.

Многие приходили просто поглядеть на него. А я любил смотреть, как Октябрь Петрович, вернувшись из какой-нибудь поездки, расстёгивает китовый чемодан. Мне казалось, я вижу, что проглотил кит.

Глотал же он что придётся: болотные сапоги, оленьи рога, фетровые шляпы, камни-самоцветы, перочинные ножи, безопасные бритвы, компас, пуговицы, пузырьки с тройным одеколоном. Однажды он проглотил свой собственный китовый ус.

Кого только не напоминал мне этот чемодан! И коня, и бегемота, и кита, и носорога. Вот только птицу не вспоминал я, глядя на чемодан. Ещё бы не хватало вспоминать о птицах, когда смотришь на чемодан из китовой кожи! И всё-таки пришлось однажды. Тогда чемодан особенно удивил. Октябрь Петрович достал из его брюха сияющий трёхведёрный аквариум.

— Как раз для налима, — сказал он. – Или для небольшого кита. Но в нём будут жить очень маленькие рыбки.

— Пескари и краснопёрки?

Октябрь Петрович усмехнулся и подвёл меня к укромному столику, на котором стояла банка из-под маринованных огурцов. А в ней плавали красные, зелёные, чёрные и прозрачные, как леденец, рыбки.

В самой Москве на Птичьем рынке купил их Октябрь Петрович.

— Хотел было птичку, да глупо птичку в чемодан сажать, — рассказывал он.

В банке, завязанной марлей, он повёз рыбок в наш посёлок. Чтобы дорогой не задохнулись, подкачивал им воздух из резиновой камеры. Чтоб не замёрзли, держал банку на животе под полушубком.

Кроме аквариума, в чемодане Октябрь Петрович привёз подводные растения, ракушечный дворец и красивый, будто искусственный, песок.

— Уж на что я – старый старший промывальщик, — говорил он, — а такого песку не видел. Так и хочется его помыть: нет ли золота?

Октябрь Петрович посадил в песок растения, посередине аквариума оставил полянку – туда поместил ракушечный дворец. Затем поглядел на аквариум, как архитектор смотрит на построенный дом, в котором ему самому не жить, и сказал:

— Ещё никто не разводил в наших краях рыбок. Началась новая эра!

Взяв сачок на витой проволочной ручке, Октябрь Петрович пересаживал рыбок из банки в аквариум. Рыбки сразу стали резвиться: щипали водоросли, копали ямки в песке, заплывали в ракушечный дворец и выглядывали из окон.

Октябрь Петрович целыми днями суетился около аквариума. Все теперь приходили на него полюбоваться, а про чемодан забыли. Про китовый чемодан!

Но я по-прежнему жалел, что этот единственный в мире чемодан не мой. «Может, если бы чемодан мог говорить, то сказал бы, что хочет перейти ко мне на службу», — думал я.

— Ладно, — сказал как-то Октябрь Петрович, — последний раз в поле с чемоданом съезжу. А там видно будет.… У меня всё же теперь аквариум.

Наступило лето, и Октябрь Петрович с китовым чемоданом отбыли. А я кормил рыбок, менял воду, чистил стеклянные стенки и всё вспоминал о китовом чемодане. Где они там с Октябрём Петровичем? Скоро ли вернутся?

Красные рыбки в аквариуме казались мне маринованными помидорами, зелёные – огурчиками, а прозрачных я вовсе не замечал.

Неожиданно пришло письмо от Октября Петровича из полевой партии.

«Как ты живёшь? Как живут рыбки? Я живу пока хорошо. А могло быть плохо. Пошёл я в маршрут, как всегда с чемоданом. На ручье стал песок промывать. А из кустов – медведь. Поднялся в рост и на меня. Ружья у меня нет, только химический карандаш для записей. Бросил я в медведя карандашом, а сам в чемодан спрятался и крышку изнутри держу за ремешки. Медведь подошёл, понюхал, посопел, за ручку подёргал и потащил чемодан. Наверное, в берлогу. Хороший, думаю, будет подарочек медвежатам: Октябрь Петрович в китовом чемодане. Заорал я страшным чемоданным голосом. Медведь чемодан бросил и убежал. А я ещё долго из чемодана не вылезал. На этом кончаю. С приветом. Октябрь Петрович».

Вернулся Октябрь Петрович под самый Новый год. Мы с ним нарядили ёлку в моей комнате. Октябрь Петрович отлучился. Но скоро в дверь постучали, и он вошёл торжественно – с китовым чемоданом.

— Не по плечу мне. Да и что теперь в нём таскать? Разве сухой корм.… Обойдусь портфелем. Бери – тебе жить! – И Октябрь Петрович поставил чемодан под ёлку.

Мы весело отпраздновали Новый год. Я всё поглядывал на чемодан, и в конце концов мне почудилось, что это дед Мороз, в седой бороде, с золотыми пряжками на шубе.

Когда Октябрь Петрович пошёл спать, я открыл китовый чемодан. Он был немыслимо пустой, и я сразу начал складывать туда всё, что попало под руку.

Скоро заметил – комната опустела, а чемодан заполнен едва наполовину.

Я сел в чемодан, думая, не запихнуть ли туда и ёлку. Как-то незаметно прилёг и заснул. И снились мне в китовом чемодане новогодние сны, в которых был запах ёлки и океана.

Шоу продолжается

По воскресеньям, ближе к вечеру, крокодил проглатывал солнце. Потрясённые звери собирались на берегу. Слоны, жирафы, бегемоты.

– Ужас-то какой! Чувствуете, похолодало! Это катастрофа!

Раздавался плач, вой, стенания. Все понимали: просить жестокого крокодила о пощаде бесполезно.

– Медведя нужно звать!

– Правильно, медведя! Где медведь?

– Да здесь я! – раздавался голос медведя, – Только не знаю, справлюсь ли.

– Ты уж постарайся! – ревели звери. – А мы тебя отблагодарим.

Медведь прыгал на крокодила, боролся с ним, ломал его так и эдак.

Затаив дыхание, наблюдали звери за жестокой схваткой. Наконец, из пасти крокодила выкатывалось солнце и все кричали: «Ура!»

В сумерках к одиноко сидящему на берегу медведю тихо подплывал Крокодил.

– Все, Миша, не могу больше! Это солнце такое противное, да еще жжётся, тьфу! Ну почему, почему я должен его глотать?

– А ты посмотри, Федя, сколько мы заработали! – отвечал медведь и показывал на приношения благодарных зверей: – Мед – триста кило! Козы — тридцать штук. Рыба (ты любишь, я знаю) тридцать три центнера – ешь не хочу! Но главное даже не это. Пойми, Федя: ШОУ ДОЛЖНО ПРОДОЛЖАТЬСЯ!

Никакой разницы

Один крокодил-мутант жил в канализации. Ему нужно было чем-то питаться, поэтому в крупном рекламном агентстве постоянно исчезали пиар-менеджеры. Уходили в туалет – и не возвращались. Следствие сразу пошло по неправильному пути, полагая, что кто-то охотится именно на пиар-менеджеров. Хотя это было простое совпадение. Крокодилу, конечно, нравились менеджеры, но однажды он попробовал директора по маркетингу – и не почувствовал большой разницы…

Сатурн в доме

Один мальчик получал по русскому только двойки. Ни одного слова не мог написать правильно. В конце года учительница заходила к директору.

– Ну что, двойку ему годовую ставить? – спрашивала.

Директор чесал голову.

– Неужели я в нём ошибся? – бормотал.

Открывал ящики стола, доставал астрологические карты, расстилал их и долго, внимательно изучал.

– Нет, никакой ошибки. Вот, сами посмотрите. Сатурн в доме… Невероятно! Подобное расположение светил случалось за всю историю человечества только один раз – и знаете, кто это был?

– Пушкин! Ну, может, ещё у Толстого… Понимаете: в нашей школе растёт великий русский писатель! Может быть даже, величайший!

– Троечку, конечно, могу натянуть, – нерешительно предлагала учительница.

Директор решительно тряс головой:

– Четвёрочку!

У окна

Я сегодня болен.
У окна сижу
И на чью-то крышу
Целый день гляжу.

Бабушка на кухне,
Варит мне обед.
А братишка - в школе.
А собаки - нет.

Кот залез на крышу
И не может слезть…
Неужели
Карлсон
Только в книжке есть?..

Школьная эпитафия

Здесь похоронен дневник Иванова.
С ним Иванов обошёлся сурово.

Но если бы не был суров Иванов,
То был бы отец с Ивановым суров.

В океане

В океане –
Тьма напастей,
И одна другой
Зубастей.

Каждый, кто
Имеет пасть, 
Норовит на вас
Напасть.

Если вы и сами –
С пастью, 
Можно справиться
С напастью.

Если маленькая
Пасть –
Можно запросто
Пропасть.

Если вы
Совсем без пасти –
Лучше на берег
Вылазьте!

Очень рано у меня начали болеть зубы. Они шатались, ныли, но не выпадали, а новые, коренные, никак не хотели вылезать, пробиваться на свет.

И тогда мама повела меня в детскую поликлинику.

Мы вошли в длинный гулкий коридор со светящимися картинками на стенах: «Чесотка – невидимый враг», «Дизентерия», «Режим для дошкольника».

Мне тут сразу очень не понравилось. Дети вокруг тихонько хныкали, или сидели смирные, как мыши. А из-за закрытых дверей раздавался мощный, полновесный рёв. Только один карапуз в матроске, который ничего не боялся, храбро топал по коридору и сам себе командовал: «Нале-во!», «Стой, раз-два!». Но остановиться никак не мог, всё маршировал взад-вперед.

Я сидел в потёртом кресле у дверей зубного кабинета и просто умирал от страха. За дверью противно визжала машинка, стучало железо, и главное – кто-то глухо и равномерно мычал:

– М-м-м-м!

Потом дверь открылась, и из кабинета вышла здоровенная тётя, с очень довольным видом придерживая густо накрашенную щеку.

– Будь здорова, Клавочка! – приветливо сказала ей маленькая тщедушная врачиха в белом халате и, обернувшись ко мне, сухо добавила: – Заходи, мальчик!

Мы с мамой медленно поднялись со стульев.

– А вы, мамаша, посидите, – сказала врачиха и привычным жестом подтолкнула меня в плечо.

Я в последний раз оглянулся на маму. Она слабо улыбнулась и сказала:

– Не бойся. Видишь, какая тётя весёлая вышла?

Я вошёл в кабинет.

– Залезай, – сказала врачиха деловито.

Я сполз на самое дно этого бездонного кресла, обитого коричневой кожей.

– Ноги клади, – скомандовала врачиха и подошла совсем близко.

Я положил ноги на подставку и закрыл глаза.

– Глаза можешь не закрывать, – усмехнулась врачиха. – Рот лучше открой.

И едва я чуть-чуть приоткрыл рот, как она тут же впилась холодной острой железкой в самое больное место.

– Уй-уй-уй! – мычал я, вцепившись во врачихину руку и дёргая головой.

Она вынула железку, раздраженно бросила её в лоток и крикнула:

– Лена! Какие у нас есть игрушки?

Из другой комнаты, тяжело ступая, вышла большая пожилая женщина, неся в руках задрипанного резинового зайца. Заяц жрал морковку. Белая краска давно облупилась, и зубы у него теперь стали зелёные.

– Видишь? – фальшиво улыбнулась врачиха и показала пальчиком на зайца, спрятав в другой руке за спиной новую железку. – Сейчас потрогаем тебе зубик, и будешь ходить как зайчик, грызть морковку. Или хочешь с гнилыми зубками ходить, как старичок? А?

Пожилая Лена сунула мне зайца, погладила по голове и пошла назад, шаркая домашними тапочками.

Врачиха быстро наступила мне коленкой на лодыжки и открыла рот сухими пальцами. Я сжался от ужаса.

И вдруг скользкий заяц в моих руках жалобно пискнул.

Врачиха вынула железку от неожиданности, а я, благодарно посмотрев на зеленое чудовище, быстро буркнул:

– Не хочу зайца!

– Лена! – с отвращением крикнула врачиха, в сердцах швырнув в лоток инструмент. – Принеси этого… Буратину!

Появился Буратино, так же медленно, под шарканье домашних тапочек, но и он был ничем не лучше. Пластмассовый нос у него был целый, но опять же подвели зубы – вместо ослепительной доброй улыбки получился какой-то страшный оскал.

– Не надо! – заорал я, вцепившись в безжалостную врачихину руку.

Женщина вытерла пот со лба и попыталась успокоиться.

– Ну что мне тебя, связать, что ли? – жалобно спросила она. – Чем больше орёшь, тем больше страха. Потерпел бы чуток, давно бы уж домой пошёл. А то смотри – у нас есть такая распорка, мы её вставим в рот, ты и пикнуть не сможешь. Правда, Лена? – крикнула она в другую комнату.

– Конечно, правда, – глухо пробасила оттуда Лена.

Слова были мягкие, но голос тщедушной врачихи звучал твёрдо. Её маленькое скуластое лицо и продолговатые глаза с большими веками заворожили меня. Я опять закрыл глаза, а проклятая железка ковырялась там, в том глубоком неведомом месте, откуда начиналась боль.

– Ну вот видишь, – весело шептала мне врачиха, почти не больно, почти не больно, почти не бо…

Тут снова стало больно, я опять сжал в руках резинового зайца, он опять отвратительно пискнул.

– Лена! – заорала врачиха. – Убери зайца!

Но было поздно. Я захлопнул рот и решил его больше не открывать. Мне надоело это издевательство.

– Ты что? – испуганно спросила врачиха, увидев какую-то перемену на моем лице. – Не хочешь рот открывать?

Я молча кивнул.

– Так! – разозлилась она и закричала, повернувшись к двери: — Мамаша! Войдите!

Тут же в кабинет влетела мама.

– Что случилось? – испуганно спросила она.

– Я не могу тратить столько времени на вашего мальчика! – звонко произнесла врачиха, приняв величественную позу. – Или он сейчас же отроет рот, или я отправляю вас на наркоз!

Мама подошла ко мне.

– Послушай, – тихо прошептала она, – чего ты хочешь? Ты хочешь, чтобы я сошла в могилу?

Я медленно, не открывая рта, покачал головой.

– Сгорела со стыда?

Я опять покачал головой.

– А если бы ты был партизаном? – спросила мама. – Что же, ты бы сразу во всем признался, не выдержав пыток?

Но я снова отрицательно покачал головой, начисто отвергая такие нелепые предположения.

– Хорошо, – угрожающе сказала она. – Сейчас мы уйдем отсюда. И пойдем в милицию оформлять документы. Такой сын мне не нужен.

Я заплакал. Страх перед оформлением неведомых документов оказался сильнее страха перед врачихой и бормашиной. Сложившись вместе, оба этих страха вызвали теплую волну слёз, она шла из горла, с равномерными истошными всхлипами.

– Ну вы уж совсем, мамаша, – недовольно сказала врачиха. – Так тоже нельзя.

– Лена! – закричала врачиха, и пожилая Лена снова зашаркала ко мне.

– Ты чего расхныкался? – спросила она. – Скажи, чего хочешь, мамка тебе то и купит.

…Я никогда не забуду этот момент. Голоса женщин кружились, перекликались, и я, уже ничего не понимая, не соображая – сказал навстречу мелькнувшему впереди светлому лучу:

– ХОЧУ ЗАЙЦА! ДРУГОГО ЗАЙЦА!

Ладони мои разжались, и несчастный зелёный зверь покатился на пол.

– Хорошо, – сказала мама. – Я куплю его тебе сегодня.

И быстро вышла.

..Мне быстро вынули зуб.

На улице дул прохладный осенний ветерок, но было солнечно.

Мы зашли в большой универмаг, и мама, вытряхнув из кошелька почти все деньги, купила мягкого большого зайца с чёрными блестящими пуговками глаз, и нежно-розовыми атласными вкладышами в серых мохнатых ушах.

Я прижал его к лицу и так шёл до самого дома.

…С тех пор я много раз бывал у зубных врачей. Наверное, у них у всех есть какая-то телепатическая связь, потому что каждый врач обязательно смотрит на меня с подозрением и говорит, чтобы я вёл себя нормально, не вздыхал и не вздрагивал. Теперь мне некому купить зайца.

Но странное дело, когда мне приходится терпеть боль, не зубную, а всякую, я всегда жду его. Жду, хотя и знаю, что надежда напрасна.

Ты слышишь, заяц?

Как Андрюша в Москву летал

Однажды прохладным осенним утром Майя проснулась. Голова кружилась, из носа текло, Андрей уже ушёл на работу, никто не мог сказать Майе ласкового слова, подать стакан воды, горячего чая.

И тогда Майя подняла трубку и позвонила в Санкт-Петербург, внуку.

— Андрюшенька! — сказала она. — Я по тебе скучаю.

— Приезжай! — ответил Андрюша.

— Не могу.

— Тогда я сам приеду, испеки мне пирожки с яблоками! — сказал Андрюша.

— Ладно. Только не садись на самолёт или поезд, это сейчас опасно, — предупредила Майя.

— Жди, — сказал Андрюша.

И повесил трубку.

На чём же добраться до Москвы, думал он, на самолёте нельзя, на поезде нельзя… Я же не Баба-Яга, чтобы лететь на метле. И серого волка у меня нет, чтобы скакать по лесам и полям. И Конька-Горбунка нет….

Но тут он вспомнил, как летом жил в деревне под Ярославлем, и там в пруду плавали серые гуси. С одним из них, большим и весёлым, Андрюша подружился. Кормил его хлебом, читал ему сказку «Гуси-лебеди». Когда расставались, тот сказал: «Если я тебе понадоблюсь, крикни: «Где весёлый серый гусь?» И свистни три раза. Я к тебе прилечу!»

Вспомнил это Андрюша, и когда мама ушла на работу в театр, а няня уселась смотреть по телевизору сериал, Андрюша вышел в другую комнату, открыл окошко и крикнул:

— Где весёлый серый гусь?

И свистнул три раза.

За окном зашумело, и большой серый гусь, хлопая крыльями, уселся на подоконник.

— Мне в Москву, — сказала Андрюша.

— Садись на спину, — повернулся боком гусь.

Андрюша взял со стола булочку с изюмом, сунул в карман, влез на подоконник, потом на гуся, и они взлетели.

— Только сначала я хочу попрощаться с Медным всадником, с Пушкиным, который возле театра, и с конями на Аничковом мосту, — сказал Андрюша. — Я их люблю.

Гусь развернулся и полетел к названным местам.

Пролетели мимо Медного всадника, мимо памятника Пушкину возле театра, мимо Аничкова моста с конями, Андрюша попрощался с ними, и полетели в Москву.

День был тёплый, солнечный, внизу проносились изумрудно-зелёные поля, луга. Но в лесах уже кое-где появились золотые пятна осенней листвы.

— «Унылая пора! Очей очарованье!» — вспомнил Андрюша.

— «Приятна мне твоя прощальная краса!» — просвистел гусь.

— Ты тоже любишь Пушкина? — обрадовался Андрюша. — Хочешь булочку?

Он достал из кармана булочку, гусь повернул голову, и Андрюша его покормил. Гусь взлетел повыше. Здесь были близко белые, будто из снега, облака, свистел ветер.

Мимо пронеслась стая журавлей, один из них чуть не задел Андрюшу крылом.

— На юг летят, в тёплые края, — вздохнул гусь. — Дружно летят!

— Ты тоже потом туда полетишь? — спросил Андрюша.

— Нет, я вернусь в деревню, под Ярославль, — сказал гусь, — я же домашний гусь, не дикий. И не Хрустальный!

Он вытянул шею, зашипел и ткнул клювом любопытную ворону, подлетевшую близко.

Ворона каркнула и сиганула вниз, улетела прочь.

— Красиво! — не выдержал Андрюша, разглядывая тянущиеся вдоль рельсов зелёные поля, синие ленты рек. — А вон поезд!

— Воркутинский? — спросил гусь.

И запел.

По тундре, по железной дороге,

где мчится поезд «Воркута-Ленинград»!

— Ты так много знаешь! — уважительно сказал Андрюша. — А я знаю только: «Мыла Мару-уся белые ноги…»

— Откуда? — удивился гусь.

— В деревне слышал, — сказал Андрюша и вдруг вскрикнул: — Эх, зараза!

— Ну, твоей бабушке это не понравится! — покачал головой гусь.

— А я с ней таких слов говорить не буду! — хитро прищурился Андрюша. — Ей я скажу: «Разумеется! Как ни печально это сознавать…»

— Ну, хитрец! — просвистел гусь и вдруг резко повернул в сторону, Андрюша даже покачнулся.

— Куда ты? — удивился он.

— Видишь лес? Оттуда — излучение, радиация, мы, гуси, чувствуем её, нам она ни к чему.

Долго летели так в стороне от железной дороги, потом внизу снова заблестели рельсы.

— Пожар? — вскрикнул Андрюша, показывая рукой на клубы дыма и огня на краю деревни внизу.

— Потушат! — просвистел гусь. — Где пожар, там и пожарные! Видишь, люди бегут с вёдрами….

— Боишься пожаров? — спросил он, повернув голову.

— Да, — признался Андрюша.

— А ещё чего боишься? — спросил гусь.

— Когда папы и мамы долго нет… Когда ругаются… Когда стреляют, в телевизоре…

— А ты не бойся! — сказал гусь. — Я вот ничего не боюсь! – И громко запел: — Я весёлый серый гусь, никого я не боюсь! Когда станет страшно, запой так, и перестанешь бояться, понял?

— Понял! — кивнул Андрюша.

— Бологое пролетели! — просвистел гусь. — Скоро златоглавая! Тебе куда? Ближе к Красной площади или к Белому дому?

— Мне к Белому дому! — сказал Андрюша. — Из окна дедушкиной комнаты виден Белый дом! Мне нужно на лоджию, на седьмой этаж.

Серый гусь аккуратно приземлился на лоджию дома на Васильевской, где жили Андрюшины бабушка и дедушка.

— Спасибо! — обнял гуся на прощанье Андрюша.

— Летом приезжай в деревню, свидимся! — сказал серый гусь и, взмахнув крыльями, слетел с перекладины лоджии.

Андрюша дёрнул дверь, она была заперта. Он постучал, и дверь открыла изумлённая Майя.

— Ты прилетел! Прилетел! — радостно обняла она внука.

— Бабушка, а ты пирожки испекла? — строго спросил Андрюша.

— Сейчас, сейчас! — заторопилась Майя. — Сейчас покормлю тебя чем-нибудь вкусненьким! И пирожки сделаю…

Дедушка сидел в своей комнате за столом и, как обычно, размышлял о чём-то важном, серьёзном.

— «Поднатужился! Поднапружился!..» — выкрикнул Андрюша, заглядывая в комнату. Это он вспомнил отрывок из дедушкиного мультфильма, где дети рисуют и читают Пушкина.

Дедушка улыбнулся и поспешил к Андрюше.

— Рисовать будем? Кино снимать будем? — подбежал к нему Андрюша.

Дедушка обнял его и сказал:

— Раз у меня такой помощник!

И тут дверь в квартиру открылась, и вошёл папа, вид у него был очень грустный.

— Папа! — бросился к нему Андрюша. — Я прилетел! А ты почему грустный?

— Поссорился с продюсером! — тяжело вздохнул папа.

— А ты ему скажи: «Счас дам тебе в глаз!» — выкрикнул Андрюша.

— Это что такое? — побледнел папа. — Ты какие книжки там читаешь? Откуда набрался этих слов? А ну, подойди ближе!

Но Андрюша увернулся от него и побежал по квартире, выкрикивая:

— Я весёлый серый гусь, никого я не боюсь!

Папа засмеялся, засмеялись и бабушка с дедушкой, а потом пришли гости, принесли торт, апельсины, яблоки, конфеты, устроили пир, и всем стало весело, больше всех веселился Андрюша.

Только поздно ночью, когда гости ушли, и он после купания засыпал на диване рядом с бабушкой, он вдруг поднял голову.

— Бабушка, набери мне телефон!

Майя набрала номер, и Андрюша взял трубку и сказал в неё тёплым засыпающим голосом:

— Мам, ты где? Я в Москве. Мне хорошо. А тебе?

В городе Волгограде выходит занятный, остроумный и – что немаловажно – прекрасно отпечатанный журнал «Простокваша»: как написано в его подзаголовке, он предназначен «для детей непреклонного возраста». Руководит журналом, придумывает его и нередко публикует на его страницах свои весёлые стихи поэт Сергей Васильев.

Однажды в жизни Сережи произошло замечательное событие: он родился. И не просто там некоего числа какого-нибудь месяца – родился он прямёхонько первого января! С тех пор каждый год его жизни начинается с двойного праздника – Нового года и его собственного дня рождения. Вы, конечно, представляете, как важно поэту садиться за письменный стол в хорошем рабочем настроении. Надеюсь, это настроение сопровождает Сергея Васильева круглый год, – поэтому он пишет весело, легко, и, как вы убедитесь, не только просто стихи: он придумывает поэтические азбуки и довольно непростые рифмованные загадки и задачки, которые собрал в книге «Слова, играющие в прятки».

В книге четыре раздела – метаграммы, шарады, логогрифы и перевертыши. В предисловии автор разъясняет эти учёные слова так: «Метаграммы, чтоб ты знал, это такие слова, которые отличаются друг от друга одной буквой: «печка – речка», например, или «мышка – пышка». Шарады – это такие слова, каждый слог которых образует отдельное слово: «бар-хан», «мышь-як». Логогриф – это такое слово, которое меньше другого на одну или две буквы: «марка – арка», «огород – город». А что такое перевертыш, я думаю, и объяснять не надо, и так всё понятно: это такое слово, прочитав которое справа налево, получишь новое слово с совершенно другим значением: «клоп – полк», «арап – пара».

Ну вот, вооружившись этим знанием, можно приступить к чтению стихотворений Сергея Васильева. Очень надеюсь, что к уже вышедшим его книжкам – «Всезнайке» и «Дразнилкам» – прибавятся и «Слова, играющие в прятки», и много других книжек, которые ещё ждут – и, верю, дождутся! – своего издателя.

                                                Михаил Яснов

***

Когда я с «п», со мной Емеля дружен,

А дедушки и бабушки вдвойне.

Когда я с «р», рыбак мне очень нужен –

Вон сколько рыбок плещется во мне!

(печка – речка)

***

С буквой «м» живу я в норке,

Думаю о хлебной корке.

С буквой «п», наоборот,

Я сама залезу в рот.

(мышка – пышка)

***

С «б» во мне соленья держат,

С «д» лелеют, холят, нежат,

С «к» споткнётся и юнец,

С «т» всему придет конец.

(бочка – дочка – кочка – точка)

***

С «в» лечу я от болезней

И даю лекарства всем.

С «г» я птица – нет полезней,

Хоть и чёрная совсем.

(врач – грач)

***

С таким превращеньем ты вряд ли знаком,

И в школе его не изучишь:

Сложи грызуна с длинношерстным быком –

И яд моментально получишь!

(мышь-як)

***

Мой первый слог – простой предлог,

Звериный рот – второй мой слог.

А если целое прочтёшь,

То сразу в бездну упадёшь.

(про-пасть)

***

Две нотки возьми и поставь их рядком –

И слово, с тобою игравшее в прятки,

Найдёшь не в лесу и не в чреве морском,

А просто на грядке.

(фа-соль)

***

Все лето я цвести готов:

Вот жёлтенький цветок, вот красный.

Перевернёшь – и нет цветов,

Один подземный шум неясный.

(луг – гул)

***

Слева прочтешь – увидишь быка,

Справа прочтешь – ищи рыбака.

(вол – лов)

***

Мой голос тонок — ты ему не верь:

Кусаюсь я, как настоящий зверь.

Но буковку лишь убери одну —

И поползу я по морскому дну.

(комар – омар)

***

Я чёрный-чёрный, я чернее ночи,

Я топливо обычное, короче.

А если букву уберешь одну,

Я стану наказаньем шалуну.

(уголь – угол)

***

Я все бутылки с пробками открою,

А букву потеряешь – дом построю.

(штопор – топор)

Я и люблю, и ненавижу сидеть у окна. Особенно в ту минуту, когда автобус вот-вот тронется, водитель прогревает мотор, провожающие машут руками, – именно здесь мне вдруг так хочется выскочить и оказаться по ту сторону стёкол.

Дело в том, что я ни с кем и ни с чем не могу спокойно расстаться.

Это началось у меня с проводов в пионерский лагерь на площади, выложенной серыми квадратными плитами, перед зданием маминого научно-исследовательского института.

Я сижу в автобусе, как раз у окна. Другие родители машут руками, колотят пальцами по стеклу, знаками показывают – пиши, мол, а моя мама, – которой я, кстати, очень стесняюсь, уж очень сильно она меня любит, первой примчится в первый же родительский день, – моя мама, провожая меня, никогда не машет рукой.

Раннее утро в лагере. Одноэтажные корпуса. Подстриженные кусты каких-то растений. В руках у меня горн. Я горнист. У моего горна – изгрызенный, безвкусный мундштук.

Про мундштук я, конечно, немного присочинила. Не такой уж я бывалый горнист. Я даже не помню, какой у меня был горн – то ли жёлтый, как начищенная монета, то ли блестящий и белый, как спинка железной кровати.

Хотя сама мысль, что я заставляла людей подниматься – в семь-то часов утра! – мне приятна.

Мне вообще нравилось в лагере: стоишь с перебинтованной рукой на смотре военно-патриотической песни, на сцене пахнет еловыми ветками, сквозь бинты щедро проступает алая кровь, – краски на раны мы никогда не жалели, – и все проникновенно поют:

В полях за Вислой сонной

Лежат в земле сырой

Сережка с Малой Бронной

И Витька с Моховой…

Когда я родилась, маме сразу сказали: «Запомни, ты будешь нужна своей дочке всегда. А когда ты кому-нибудь нужен – это счастье!»

Я была долгожданным и любимым ребенком. Мама мною очень гордилась. И даже вела дневник, в котором отмечала этапы моего роста, от «верхний зуб справа – девять месяцев» до – «стала приносить из яслей выражения».

Через десять лет, из пионерлагеря «Прометей», я отвечала маме той же любовью. Я просчитывала и оберегала каждый её шаг, мои письма были безумно предусмотрительны: «Мама! – настаивала я. – Выключай, когда уходишь, электрические приборы. Когда ешь рыбу, смотри осторожно – косточки! Не пей, разгоряченная, воду из холодильника, а вытащи, дай отстояться и потом можешь пить».

Я и ждала, и вместе с тем не хотела, чтобы он наступил, этот чудовищный родительский день. Зелёные лагерные ворота. Встречать и потом провожать маму было для меня страшной пыткой.

Уходя, она оставляла мне банку клубники. Клубника, пересыпанная, как водится, сахаром, давала сладкий тягучий сок.

Чтобы как-то прийти в себя и успокоиться после встреч и разлук, я долго сидела в круглой деревянной беседке на лавочке с облупленной краской. В руках у меня была эта банка. И горе моё, и утешение.

Как-то в январе за ужином дедушка стал заваривать чай. А чайник выскользнул у него из рук, упал и разбился. Носик и ручка отлетели в стороны, заварка растеклась по полу…

– Это был мой любимый чайник! – сказала бабушка. – Что же делать? И не склеишь теперь…

А дедушка пошёл в комнату и принёс другой – красный в белый горошек. Он был большой, и в нём обычно заваривали чай для гостей.

Бабушка вздохнула, взяла у дедушки красный чайник, открыла крышку, чтобы ополоснуть. И вдруг говорит:

– Ой, тут сидит кто-то!

Все из-за стола вскочили, стали заглядывать в чайник.

На дне сидела божья коровка!

Дедушка сказал:

– Это она зимовать устроилась!

Нам стало смешно оттого, что они так похожи: чайник и божья коровка. Красные, округлые, в пятнышках. Только у чайника пятнышки белые.

Мы заговорили все разом:

– Наверное, божья коровка решила, что они с этим чайником родственники.

– Или что это специальный чайник для зимовки божьих коровок.

– Или они старые приятели! И чайник давно зазывал божью коровку: «Приходи, мол, поселяйся, места много…»

А дедушка чайник крышкой закрыл и говорит:

– Кто уж кого зазывал, это их дело. А мы теперь поищем для чая что-нибудь другое. Не будем тревожить.

И поставил чайник на полку.

Всю зиму простоял он там. Возле него мы и говорить стали тише: ведь здесь, с нами в одном доме, зимовало лето!

А в мае божья коровка исчезла – улетела, наверное.

Спасибо, хоть чайник оставила!

Недавно я обнаружила, что в моей квартире кроме собаки и кошки обитают ещё и другие животные.

Как-то ночью я проснулась оттого, что в моей голове, как будильник, звенела мысль. Я открыла глаза и постаралась вспомнить, что же забыла. В процессе вспоминания села на кровать и рассеянно посмотрела на свой пестрый пододеяльник. «Что-то здесь не так, — подумала я и посмотрела более пристально. — Ничего не понимаю!»

Зажмурилась и посмотрела еще раз. То же самое! Мое одеяло было превращено в зоопарк-цирк без клеток. Причем это было бы полбеды, если бы не странные предметы, неизвестно откуда взявшиеся там. Ванны, пальмы, мячи и многое другое вдруг возникло на моем пододеяльнике. Чушь, да и только!

Так, присмотрюсь-ка я повнимательнее. Слон лазит по пальме, котята плавают в ванне, черепахи(!) пляшут вприсядку. Дурдом! Саблезубые тигры тихо играют в прятки с белыми медведями. Интересно, а где жирафы?

Жирафы лазили по канатам, обхватив их своими длинными шеями. Верблюды бегали с жутким ором за резиновыми мячиками. А ежи решили сварить суп из водорослей. «Прекратите немедленно! Вы что здесь, собрались поставить Чуковского?» – сказала я грозно, вдруг, наконец, вспомнив, что я забыла – в школе задали написать миф про животных. Как только я встала, они исчезли, но ненадолго.

Следующей ночью они опять играли. Но это уже больше походило на Шекспира.

* * *

В варенье плавает муха,
Не сыро ей и не сухо.
Варенья полно,
Но в банке темно,
Такая уж вот невезуха.

* * *

По дому ползёт таракан,
На спине у него барабан.
Доползёт до печи,
В барабан постучит
И обратно ползёт, хулиган.

Спокойно лунатик гуляет по крыше,
А я, словно дикий волчонок,
Крадусь я вдоль зебриной рощи,
Но калитка закрылась в заборе,
Как дверца в украденном сердце,
Как ветер в притихшем заливе…
Не выпустит, не впустит,
Закроет окна в доме…
Лишь небо за решеткой,
Да майка в облаках.
Закрашу лист в полоску
И нарисую солнце.
Быть может, станет в мире
Хоть капельку светлей.