Еду я в электричке, думаю, размышляю. Иногда между размышлениями слышу, мол, двери закрываются, следующая станция «Немчиновка».
– Ага, – думаю, – значит, за нею «Трёхгорка».
Точно. Проехали немного:
– Станция «Трёхгорка».
Следующая «Баковка». Моя.
Подъезжаем к платформе:
– Станция «Четырёхгорка».
Какая «Четырёхгорка»? Где «Баковка»?
Смотрю на платформу, а там, действительно, табличка: «Четырёхгорка». Всё верно.
И поехало! «Пятигорка»! «Шестигорка»! «Семигорка»!
– Ужас, – думаю, – сколько в нашей стране горок.
А за окном холмы, возвышенности.
Я посчитал, сколько их. Получилось одиннадцать.
– «Одиннадцатигорка»!
Гляжу в окно на бесконечные горки, о доме думаю, хочу туда попасть, но не могу из-за огромного количества неровностей почвы.
Вдруг местность успокоилась, легла равниной.
«Баковка»!
– Слава Богу, – сказал я и вышел на платформу.
А позади, объявляют:
– Следующая станция: «Ямки»!
В нашей деревне нет ни озера, ни реки, поэтому купаться я в соседние деревни хожу. Прихожу как-то в одну деревню, вижу – над домами крачки летают. Прошел ещё немного и вышел на речной берег. На песке вверх дном лежало несколько лодок, а одна у самого берега нормально плавала. В лодке сидел старик в брезентовом плаще и зачем-то крошил в воду хлеб. Подошел я поближе.
– Здравствуйте, можно спросить?
– Спрашивай, – отвечает старик, – я за спрос денег не беру.
А сам отломил кусок от буханки – и в воду.
– Скажите, а как называется эта деревня?
– Эта деревня называется Акулово.
– Это откуда же такое название странное?
– А у нас тут у полдеревни фамилии Акуловы. Вот и я Акулов, Пётр Петрович.
Посмотрел я на старика подозрительно, но ничего акульего в нём не увидел. Обычный дед, в кепке помятой, в телогрейке и сапогах резиновых до колен.
– Очень приятно, – говорю, и тоже представился. – А можно с вашей лодки нырнуть?
– Чего ж нельзя? – отвечает старик. – Залезай!
Я разделся до плавок, забрался в лодку. Но что-то меня всё-таки держит в ней и в реку нырнуть не даёт. Тревога какая-то.
– Скажите, Пётр Петрович, откуда же у вашей полдеревни такие странные фамилии?
– Помещик тут раньше жил, – объясняет старик. – Акулов. Поэтому и фамилии такие.
Я нагнулся и потрогал пальцем воду. Она была тёплая, как молоко.
– Значит, у вас ничего опасного в реке нет?
– Это как посмотреть, – отвечает старик. – Для некоторых и коряга опасна.
С этими словами он кинул в воду весь оставшийся хлеб. Вдруг вода перед лодкой заходила бурунами. На поверхность из глубины вылезла огромная страшная морда, засосала хлеб и снова ушла под воду.
Испуганно заглянув в зелёную глубину, я увидел, как что-то длинное и тёмное уходит в глубокий омут. Купаться я, конечно, сразу передумал и полез на берег.
– Ты чего? – прищурился старик. – Вода хорошая, тёплая!
– Спасибо, лучше в бане искупаюсь!
Я быстро оделся.
– Теперь я понял, почему вашу деревню так назвали. И незачем мне тут было про помещика рассказывать! До свиданья!
Больше я в ту деревню купаться не ходил.
Зверь бегемот не опасен -
Наслушались в детстве басен.
Он не обидит и мухи…
Да и неплохо тут, в брюхе.
Просыпался Глеб Петров
По утрам,
Просыпался Глеб Петров
Тут и там.
Просыпался он везде -
Где ни есть.
Так в конце концов и высыпался
Весь.
Как доказано наукой,
Не похожи Бяка с Букой,
Бяка норы роет в гротах,
Бука прячется в болотах,
Бука ест стволы бамбука,
Бяка без ума от лука,
Бяка славен шерстью ценной,
Бука — голый совершенно,
Никогда бы Бука с Бякой,
Не увиделись.
Однако
Вопреки своей природе
Встретились они в Володе.
С ним-то ведь какая штука:
То он Бяка,
То он Бука!
Кот подумал — мышек есть,
Это все же грех!
Ведь у них же дети есть
Так же как у всех.
Есть у них отец и мать,
Что ни говори,
Идеалы, чувства, страсть,
Принципы свои.
Хоть у мыши меньше рост
И короче век,
Если вдуматься —
Она тоже человек.
Как-то зашел к нам в редакцию писатель Станислав Востоков и говорит: «Знаете, однажды меня пригласили поработать в зверинце Джералда Даррелла в Австралии…» «Подождите! – вскричал Кукумбер. – Ведь это всем будет интересно!» Мы подумали: а ведь это действительно будет интересно ВСЕМ без исключения, и решили опубликовать несколько историй Станислава.
К вечеру стало прохладно. Я надел свитер, и вышел на улицу, где сиреневый воздух опускался на остров прямо с полукруглого неба, бордового от невидимого, скрытого за покрасневшими особняками заката. Между кустов сирени загустевал серый простоквашный туман.
Зверинец Даррелла ждал меня впереди, большой, добрый и, казалось, сам готов был броситься мне навстречу сквозь пурпурные сумерки. Я промчался по небольшой горке и, миновав калитку с надписью «посторонним вход запрещен!», ухнул в объятия зоопарка. Мы радовались друг другу, и зоопарк отвечал на мой восторг множеством голосов скрывающихся в сумерках обитателей. Первым лицом, которое я увидел, было немного вытянутое, с маленьким носом и огромной седой, колыхавшейся на джерсийском ветру, гривой. Большие, черные, как крупная смородина, глаза, глядели спокойно и пронзали тебя насквозь. Длинные руки длинного тела недвижно покоились на коленях коротких ног, своей неколебимостью навевали мысли о Будде и загадочном снежном Тибете. И руки, и всё остальное, принадлежали обезьяне. Обезьяне – гвереце или, как их ещё называют, колобусу. Меня обрадовало, что первыми животными, которых я здесь увидел, были именно они. Группа гверец, похожих на древних седовласых стариков – вождей первобытных племён, чинно восседала на разлапистых серых суках и отрешённо, задумавшись, видимо, о вещах, далеких от мирского потока посетителей, проплывающего пред их очами с утра до вечера, смотрела сверху вниз и только иногда кто-нибудь из «древних вождей» почёсывался и зевал…
Гверецы! Именно про них написал Даррелл книгу «Поймайте мне колобуса»! И теперь я смотрю на них, а они сквозь меня, воспринимая меня лишь как часть вечно меняющегося пейзажа вокруг. Смотрят и зевают. С ума сойти.
Читайте продолжение в номере 14
Вчера я увидел месяц, он висел низко-низко и был похож на золотую дверную ручку. Казалось, что можно залезть на крышу дома и дёрнуть за эту ручку. И тогда с неба свалится дождь, а может, ещё чего похуже.
А сегодня эта ручка так высоко, что хоть на трубу залезай, не достанешь.
У соседей, за забором, стоит дерево с листочками.
Стоит себе и стоит. Вдруг гляжу: а листочки-то! Прыгают!
Скворцы прилетели!
Пришла осень. Листья с деревьев облетели. Остались одни голые ветви. Мне кажется, что кто-то вырвал из земли все берёзы и клёны, перевернул их, да и вкопал вверх корнями. И листья скрылись под землёю.
И там теперь, наверное, набухают бутоны, распускаются цветы и зреют красные сладкие подземные яблоки!
Живёт в нашей деревне одна Анна Петровна. Давно живёт.
– Мне много лет, – говорит Анна Петровна, – я ведь ещё вон когда родилась!
Домик у неё совсем маленький, в полдома. Зато и собака есть Чернушка, и кошка Мурка.
Осенью дни холодные, длинные, предзимние.
Раскочегарит Анна Петровна печку, выставит на стол трёхлитровую банку смородины, и сядем мы с хозяйкой чай пить. Вернее, я чай пью, а она говорит, рассказывает.
– Я люблю, когда тёплышко, – говорит Анна Петровна, – а ты?
– И я люблю, Анна Петровна. И тёплышко люблю, и смородину.
И так нам хорошо вдвоём. Пьём чай и говорим, говорим.
Есть о чём Анне Петровне рассказать.
Она ведь ещё вон когда родилась!
– Я люблю лето, – говорит Анна Петровна. – Зимой-то оно не так.
– А как зимой, Анна Петровна?
– Зимой домик от мороза так перекосит, что дверь и не откроешь. Вот как зимой!
– Как же вы тогда в дом заходите?
Анна Петровна хитро улыбается.
– А у меня ещё одна дверь есть с обратной стороны. Сейчас-то она не открывается, а зимой, когда эту схватит, ту как раз и отпустит. На случай зимы дверь. Зимняя. Понял?
– Понял, Анна Петровна!
Сижу как-то на крылечке у Анны Петровны, с хозяйкой беседую.
Вдруг вижу, из ведра, что неподалеку на берёзе висит, кот вылезает. И такой здоровый. Как только в ведре поместился?
Глаза у меня сразу сделались круглыми, а у кота, наоборот, прищурились. Изогнул он хвост дугой, стал потягиваться на берёзе, кору с дерева драть.
Кот в ведре!
– Чего это он у вас в ведре делает? – интересуюсь. – Спит, что ли?
– Когда спит, – отвечает Анна Петровна. – А когда и отдыхает.
Подумал я немного, как это можно в ведре отдыхать? А потом спрашиваю:
– А если дождь? Его водой не зальёт?
– Нет, не зальёт. Потому что дно дырявое.
Очень мне кот в ведре понравился. Взял бы я это ведро и прошёл с ним в свою деревню Мамоново. Кот выглядывал бы оттуда и щурился, а у прохожих бы глаза, наоборот, круглыми становились.
Как ни посмотрю, на крыше нашего дома ворона сидит.
Какая-то вечная ворона.
«И не скучно ей, – думаю, – всё время на крыше сидеть?»
Взял, да и хлопнул в ладоши.
Ворона подпрыгнула, каркнула и улетела.
А дом наш без вороны сразу каким-то не таким стал. Лицо свое потерял.
«Эх, – подумал я, – зря хлопал!»
На следующий день выхожу на улицу, смотрю, опять она наверху сидит! Клювом вертит.
«Не буду, – думаю, – больше её пугать, лучше хлеба на крышу покрошу!»
По этой птице наш дом все легко узнают.
Так и говорят: «Они живут в доме с вороной».
По Смоленской дороге проходил Наполеон. Говорят, даже заходил в нашу деревню.
– Вот под тем деревом стоял, – Анна Петровна указала из-за забора на старый дуб в три обхвата, – вот так, – она скрестила руки на груди. – Стоял, на Москву глядел.
– А чего глядел-то?
– Смотрел, с какой стороны лучше захватывать.
– Надо же, как интересно, – сказал я и стал дальше сухую яблоню пилить.
Один раз поздним вечером я проходил мимо этого дуба. Вдруг увидел под его ветвями прислонившегося к стволу человека. Он был в грязноватом пиджаке, серых брюках и сапогах.
– Не подскажешь, который час? – спросил он глуховатым голосом.
– Часов одиннадцать, – ответил я.
– Ну, спасибо!
Я остановился, разглядывая незнакомого человека. Раньше я его тут вроде не видел.
– Прямо как Наполеон, – сказал я.
– Чего? – удивился человек.
– Ты не тутошний, что ли? – догадался я.
– Не, я тамошний, – он показал рукой куда-то за спину.
– Говорят, под этим дубом Наполеон стоял.
Мой собеседник помолчал, раздумывая.
– Не, Наполеон под ним не стоял, – ответил он вдруг.
Я удивлённо посмотрел на незнакомца, скрытого тенью дубовых ветвей.
– Он у нас под деревом стоял.
– Где это, у вас? – не понял я.
– В Подушкино. Наше дерево даже по телевизору показывали.
Я бросил взгляд мимо дуба на шоссе, где проносились редкие машины. Там за дорогой и находилось Подушкино вместе с деревом, которым теперь тамошний человек пытался забить баки нашему дубу.
– Вот как? – спросил я сердито. – Значит, у вас он стоял, а у нас нет?
– Выходит, что так, – незнакомец растерянно развёл руками.
– А если так, – сказал я сердито, – то и тебе нечего тут стоять! Иди под своё дерево!
Я развернулся, собираясь уйти, но человек меня остановил.
– Да что ты, обиделся, что ли?
– Вот ещё, – я недовольно двинул плечами. – Просто болтаешь, не знаешь чего.
Мы минуту постояли в тишине.
– Слушай, – сказал он, – я вот что подумал. В конце концов, он мог и под нашим, и под вашим деревом стоять. Ведь верно?
Я молчал, не желая сразу прощать обиду, нанесённую нашему дубу.
– Постоял под нашим, а потом пошёл под вашим постоял, – толковал тамошний человек. – Ну как, согласен?
Из тени ко мне вытянулась его рука, освещённая луной. Рука эта была исполнена раскаяния и надежды на примирение.
– Ну, может быть, – нехотя ответил я и пожал тамошнюю руку своей тутошней ладонью, – только кажется мне, под нашим он стоял чуть подольше. Отсюда же Москву лучше видно.
– Я не возражаю, – согласился тамошний человек. – Может, он и ещё под каким деревом стоял. Только мы об этом не знаем.
Мы помолчали, глядя, как над нашими головами ветер шевелит тяжёлые ветви.
– Ну ладно, – сказал я, – мне пора.
– Так я ещё тут постою? – спросил мой собеседник.
– Какой разговор, – ответил я. – Только дерево больше не обижай.
– Не буду, не буду.
Я уже отошёл довольно далеко, когда он вдруг окликнул меня.
– Слышь! И ты приходи под нашим деревом постоять! Завтра приходи!
– Приду, – я махнул ему рукой, – обязательно приду!
Змей Горыныч словно птица
В поднебесье колесит,
То горляшкой поклубится,
То колибри повисит.
То порхает птичкой певчей,
То парит в ночи совой.
Я ж никак! А мне-то легче,
Я ж – с одною головой!
Вместе с другими людьми я мёрз как-то вечером на станции «Фили». Вдруг прибывающая электричка осветила людей на платформе мощной фарой, и они стали золотыми.
Собравшиеся сразу зашевелились и стали проходить в двери, подталкивая друг друга золочеными сумками и позолоченными рюкзаками.
Но я и без того всегда знал, что люди у нас золотые.
Вдоль Чистопрудного бульвара бежала белая шапка.
По густой шерсти можно было предположить, что это папаха.
Однако уши, болтающиеся на бегу, намекали на то, что это может быть шапка-ушанка.
И лишь когда она подбежала совсем близко, я понял, что это собака. А, присмотревшись, сообразил какая. Бобтейл.
Я уже хотел нагнуться и погладить белую лохматую голову собаки, как вдруг её окликнул хозяин:
– Берет! Ко мне!
Ходит в метро голубь.
Залетел погреться и попал в просторный мраморный зал.
Ходит он по мрамору, двигает по-голубиному головой. А под ним такой же голубь ходит и так же головой двигает – его отражение.
– Это что ещё за птица? – думает голубь и клюёт отражение прямо в клюв.
Тепло здесь, сухо, а всё же что-то не то. Нет деревьев, снега, а главное, крошек.
Потому что мусорить в метро запрещено.
Иду по Чистым прудам, вдруг вижу, пудель бежит. В зубах варежка. А вторая где же?
Прошёл немного, женщина навстречу идёт, и опять с одной варежкой.
А в другой руке – поводок. А ведь надо бы наоборот. Поводок собаке, а женщине – вторую варежку.
Всё у нас в мире не так, как нужно.
Сегодня я Лосева вызвал на серьёзный разговор.
– Скажи, – сказал я, – ты кем хочешь стать?
Лосев подумал и ответил:
– Нахимовым.
– Почему? – я-то имел в виду профессию.
– Он умер героически.
Сильно я тогда задумался над судьбой Лосева. У него такой характер, что если уж ему в голову что-нибудь втемяшится, то своего он непременно добьётся.
Но через десять минут Лосев подошел ко мне с крепкой задумчивостью в глазах.
– Нет, – сказал он, – не буду я Нахимовым.
– Почему? – спросил я.
– Народ жалко, – ответил Лосев. – Все же плакать будут.
Как немного порою нужно человеку, чтобы изменить ход всей будущей жизни!
Сегодня Маша с Юлей играли в больницу. Они Пашу забинтовали полотенцами, а он говорит:
– Доктор, скажите, я сильно болен?
– У вас очень опасная болезнь, – отвечает Юля, – называется – «терапевт».
– Скажите, – спрашивает слабым голосом Паша, – а я умру?
– Конечно, – отвечает Юля, – только мы вас сначала полечим.
И они ему стали горчичники из глины на рубашку ставить.
А потом, вечером, пришла Паши мама и спрашивает:
– Чего это у тебя вся рубашка в грязи?
А он отвечает:
– Это доктора за мою жизнь боролись. Но я все равно умер.
(из стихов талантливого двоечника)
Вот не моют руков мухи И болят у мухов брюхи, Потому что к ним в утробы Забираются микробы. Ведь микроба тоже, детка, Руки с мылой моет редко!
Вышел Петрухин во двор,
Выбить персидский ковёр.
Веник покрепче он сжал…
Вскрикнул ковёр
И сбежал.
СТЫД ВАМ, ПЕТРУХИН,
И СРАМ!
Ласковей надо к коврам.
Танцевать я не умею
И стихов я не пишу,
Самолетики не клею,
За футболом не слежу.
Не умею петь я басом
И из глины не леплю,
НО ЗАТО
– ОДИН ИЗ КЛАССА —
Я
УШАМИ
ШЕВЕЛЮ!!!
В 13 номере «Кукумбера» мы начали публиковать истории Санислава Востокова о том, как ему довелось работать в зверинце Джералда Даррелла в Австралии. Читайте продолжение.
Я послушно следовал за служительницей зоопарка, её звали Эуленетт. Мы пересекли двор и вошли в забитый эхом полукруглый проход в животе здания администрации. Миновав дверь с отдающей колдовством надписью: «Ночной мир ай-айев», мы оказались где-то по ту сторону Земли, в мире гораздо менее заселенном. Здесь была гулкая и звенящая темнота. Стены уходили в клубящийся сумрак. Помещение было похоже на прекрасный дворец, заколдованный в архейскую пору мелким, но очень чёрным магом. Казалось, что дворец, тяжело дыша жесткими кирпичными стенами, ожидает доброго сказочного героя для своего освобождения. Но этим героем был явно не я.
Эуленетт взяла ведро с кормушками и, оглянувшись на мою мелкую фигуру под великанским сводом, хриплым разбойничьим голосом крикнула:
– Ты хочешь поставить кормушки ай-айям?
«Хочу ли я ПОСТАВИТЬ КОРМУШКИ АЙ-АЯМ?»
– КОНЕЧНО, ХОЧУ!!! – сказал я, и чёрный замок, рухнув пепельной кучей, освободил из отсыревших вековых объятий прекрасный хрустальный дворец. Он светился узорами из восточных топазов и рубинов, а стены вознеслись на резных колоннах к яркому небесно-голубому потолку, украшенному ажурной росписью и резьбой.
Я схватил из рук Эуленетт кормушку и произнёс всего одно слово:
– Куда?
Эуленетт кивнула наверх, и я пополз по пластиковой поверхности, удачно подражающей выпуклой скале.
Добравшись до места, где скала делала горизонтальный поворот, я крикнул вниз:
– Сюда?
– Well! – ответила Эуленетт.
Дрожа от радостного предчувствия, я спустился к Эуленетт. Она к тому моменту навтыкала по всей скале начинённые червями трубки. Трубки вокруг мерцали, словно жёлтые деревянные сталагмиты, и тут раздался сухой стук, словно кто-то бил друг об дружку китайскими палочками. Потом к первой паре палочек присоединилась вторая.
– Давай выйдем, – сказала Эуленетт, – они нервничают.
Я вышел наружу и тут же прилип к витрине. Звуки от китайских палочек сложились в заводную трескучую дробь. Потом из-за края обрыва появился, словно знахарь в колдовском народном танце, ай–ай. НАСТОЯЩИЙ, ЖИВОЙ АЙ-АЙ! Одновременно, с другой стороны отражением первого поплыл вниз второй зверь. Он также то и дело потрескивал. А я никак не мог понять, где же у него китайские палочки.
Моя душа витала в голубых облаках, гораздо выше замка, в котором находилось мое тело. Я наслаждался видом ай-айев.
Они целеустремленно двигались к кормушкам, выставив вперед сухой указательный перст, словно драгоценный инструмент.
Ай-айи были похожи на двух старых троллей. Неспешно, но уверенно они пробрались к еде и принялись колдовать над чашками, словно скрюченные миллионолетним ревматизмом. При этом вид у них был гораздо более хищный, чем я ожидал.
Ай-айи мелкими судорожными движениями подхватывали кусочки фруктов страшенными, крючковатыми резцами. Затем, коротко подкидывая, отправляли в неожиданно просторные рты. Время от времени, заглотив очередную порцию, тролли прислушивались к получающемуся от неё в животе звуку. Видимо, звуки были правильные, потому что ай-айи кивали и торопливо продолжали закидывать фрукты в объёмные рты. Я так и видел, как еда сваливается во внутреннее помещение ай-ая и заполняет всё его темное пространство.
Я подумал, что ещё они походят на две старые щётки, обладающие ненормальным аппетитом. Щётки неторопливо забросали всё содержимое никелированных чашек в свои тёмные глубины, тщательно обстукали внутренности кормушек – не осталось ли чего? Потом они повернули лица к стеклу. Головы явно были рассчитаны на более крупного зверя и неожиданно заканчивались в районе лба и висков. Лицу бы ещё идти и идти, дальше к затылку. А оно раз, и уже затылок. А где же лоб? Спереди оно заканчивалось двумя моржового вида резцами. Лишняя часть неловко скроенного лица торчала сверху большими плоскими ушами. Она все время двигалась, видимо чувствовала себя неуютно и хотела встать на место.
Обнаружив, что кормушки пусты, ай-аи с горькой обидой обратили к нам свои сэкономленные головы. Вздохнув, щётковые тролли смирились с судьбой и поползли длинными, отпоротыми от старого пальто, воротниками по изгибающейся поверхности скалы. Время от времени воротники замирали возле тускло желтеющих деревянных сталагмитов бамбука и засовывали в них темный палец. Затем вскрикивали от радости и извлекали содержимое. Корявый палец, словно людоедская вилка, начинал метаться между трубкой и желтоватым ртом. От вида этой еды делалось неуютно. А тролли потрескивали от удовольствия и мелко трясли ушами. Покончив с очередной трубкой, они облизывали её, будто пустую банку из-под сметаны и, снова вздохнув, струились дальше. Иногда две меховые полоски аппетитно выглаживали языком палец, и мерещилось, что сейчас они снимут его с ладони и заткнут за пояс, будто использованный столовый прибор.
В ночной беззвёздной копоти
Пролез Петров в окно,
Порвав коварно по пути
Рубашку о стекло.
Мелькнули тёмные штаны
На светлом кирпиче,
Блеснула в отблеске луны
Лопата на плече.
За страшной маскою цветной –
Из галстука отца –
Никто не видел ни одной
Из мрачных черт лица.
Злодей, крадясь вдоль мрачных стен,
Коварно мял газон,
Когда унёс соседей в плен
Полночный сладкий сон.
В неровном свете фонаря
Вдруг выступил забор.
Калитка хлопнула. Скрипя,
Откинулся запор.
Метнувшись хищною змеёй,
Злодей к кустам приник.
И в яме
Тёмной и сырой
Зарыл
Петров
Дневник!
У меня башмаки
Вдвое больше ноги
И носить их порой тяжело –
И теряю везде,
И топлю их в воде –
Каждый весит по паре кило.
А во время грозы –
Как с водою тазы.
Словно с тиной болота весной.
А зимою в них льды…
НО КАКИЕ СЛЕДЫ
НА ЗЕМЛЕ ОСТАЮТСЯ ЗА МНОЙ!
На плечо мне уселась кукушка
В ухо сунула смятый листок,
Воробей вьет гнездо на макушке,
Дятел клювом мне долбит висок.
И в ноздрях кто-то там копошится,
И во рту кто-то горький такой,
Прилетают в подмышки синицы
Кормят птенчиков мошкарой.
Не могу шевельнуть я рукою,
Не способен сомкнуть я ресниц,
Где опять этот дворник с метлою?
Пусть прогонит со статуи птиц!
Слыхал Петров, что инопланетяне
Людей крадут и, спрятав в корабли,
Под пытками из них секреты тянут
О жизни нашей матушки-Земли.
Но если вдруг пришельцы ночью тёмной,
Его, Петрова, свиснут самого,
То тут, Земля, ты можешь быть, спокойна:
Он двоечник – не знает ничего.
Есть у нас в Московском зоопарке Отдел оранжереи, а в этом Отделе оранжереи есть три работника – Солдатов, Генералов и Жуков.
– Слушай, – спросил я как-то Жукова, – как-то неудобно получается, один у вас Солдатов, другой Генералов, и вдруг какой-то Жуков! Надо чтобы ты Ефрейторов был или Майоров!
Подумал Жуков, глядя в мирное небо над Московским зоопарком, и ответил:
– Это так всем с первого взгляда кажется. А если задуматься, я выше их обоих буду!
– Это почему? – поинтересовался я.
– А потому что Жуков – это почти что Маршалов. Маршал такой был – Жуков. Только не все об этом знают.
И тут я вспомнил, что действительно был такой большой военачальник. И стал уважать Гришу Жукова ещё сильнее. Не у каждого есть такая фамилия – маршальская!
Если поджечь целлофан, он скрючивается и начинает сыпать огненные капли. Они летят вниз со звуком, который напоминает вой авиабомб, падающих с самолёта. Прожигая и плавя воздух, они ложатся на землю чёрными кляксами, которые впиваются в неё пластмассовыми лапами.
Пашка надел целлофановый пакет на палочку, щёлкнул спичкой и поджёг пластиковый хвост, похожий на карасий. Некоторое время Пашка стоял недвижно, ожидая, пока горящие капли наберут нужные размер и частоту падения, и затем двинулся в сторону муравейника.
Советский самолёт подлетал к фашистскому городу. Пилот видел, как по городским дорогам двигаются танки и отряды чёрных солдат. Самолёт сделал круг над городом и вышел на угол атаки.
Бомбы со стоном ринулись на город. Пилот был ассом и старался, чтобы снаряды не пропадали зря. И каждая капля находила свою цель. Один за другим муравьи вспыхивали и превращались в угольки. Потоки расплавленной пластмассы перекрыли улицы муравьиного города, влилась в подземные ходы и там застыли, заключив в своём чёрном футляре сожжённых муравьев.
– Враг уничтожен, – доложил Паша-пилот, – возвращаюсь на базу.
Советский самолёт сделал круг триумфа над выжженным городом, и Паша направил палочку в сторону своего подъезда.
Вдруг из этого самого подъезда вышел Грека.
Ничего в Греке необычного, кроме имени не было. Он, собственно, и по делу-то шёл самому обыкновенному, в булочную, за хлебом.
Но, увидев направляющийся к нему советский самолет, он остановился. Его также привлекли жужжащие, авиационные звуки распространяемые Пашкой, и выражение его лица, которое можно было назвать «моторным».
Увидев обугленный чёрный хвост самолёта, Грека быстро связал его с выжженным муравейником посреди двора. Движения авоськи в его руке потеряли свою бесшабашность и приобрели новую направленность, устремясь в сторону Павла.
– Ты чё сделал! – закричал человек с необыкновенным именем Грека.
Но советский асс ещё не вернулся на авиабазу, поэтому никак не мог услышать Греку, кричащего с далёкой земли.
Паша сделал вираж перед лицом Греки и сказал:
– Вз-ж-ж-ж-ж!
– Я говорю, ты чё, сделал, дурак? – усугубил Грека.
– Уничтожен фашистский город, – наконец ответил пилот, влетевший в зону действия радиопередатчиков. – Возвращаюсь на базу.
– Какой город? Ты чё, фашистов от муравьёв отличить не можешь? Да они же, как люди, у них и рабочие, и солдаты, и королева там внутри. Да один муравей поднимает груз втрое больше своего веса! Ты чё сделал, дурак?
Павел остановился. Палочка с чёрным хвостом вдруг потеряла контуры самолёта и стала больше похожа на обглоданный пиратский флаг. Постепенно в голове Павла неприятный образ фашиста в крутой каске потеснило изображение весёлого муравья, трудяги, кормильца большой семьи.
Он растерянно обернулся к пластмассовой луже, навечно похоронившей сотни скрюченных тел.
Советский асс, герой и любимец народа, вдруг всхрапнул, втягивая свежий летний воздух, рухнул на корточки и заревел в голос.
– Фашистов от муравьёв отличить не может, – повторил Грека, совершая укоризненные движения авоськой. – Фашистов и то жечь нельзя, а он муравьёв… Ты их рожал?
– П-п-почему фашистов нельзя, – удивился между двумя взрыдываниями Павел.
– Потому, что живых нельзя. Это закон. ЖИВЫХ – НЕЛЬЗЯ.
Игра повернулась к Павлу какой-то страшной стороной и показала невидимую до этого рожу.
Он медленно подошел к погубленному городу и ткнул палочкой в пластмассовую корку. Героический пилот глядел с высоты птичьего полета на кварталы, лежащие в развалинах, и вместо бомб на сожжённый город падали слёзы. Но вернуть к жизни они никого не могли.
Грека махнул в последний раз авоськой и пошел в хлебный, где купил батон нарезного за десять и бородинский, за одиннадцать рублей пятьдесят копеек.
Давно я мечтал попасть на работу в Московский зоопарк. То есть не просто в такое место, которое называется заманчиво – «зоопарк», а чтобы обязательно в Московский. И было это непременным условием моей мечты. Ни на какие уступки своей мечте я идти не собирался. Или Московский, или никакой. Только так и надо обращаться с судьбой – твердо! Без обиняков и виляний.
И я своего добился. Посмотрела на меня судьба и решила, что возиться со мной – себе дороже.
Плюнула она на меня, и сделала это летним августовским и, как обычно говорят, прекрасным днем. Я вышел из Московского зоопарка, нежно неся ключ от своей комнаты, которая теперь у меня там была.
А судьба думала:
– Ладно, отыграюсь на нём в следующий раз.
И отыгралась. А я, временно выигравший у судьбы, шёл по летней Москве и нёс в кармане московскозоопарковский ключ. Нежно.
Первое лицо, увиденное мною в Московском Зоопарке, было лицом небритого Миши – работника по уходу за снежными козами. И за целый год моей работы в Московском Зоопарке это лицо так и не побрилось. Хотя и нельзя сказать, чтобы отпустило бороду. Оно умудрялось как-то сохранять это промежуточное состояние небритости с помощью одного ему известного секрета.
Лицо это стало моим талисманом. Помогало и подбадривало меня весь год. Увидев меня, лицо махало издалека рукой и спрашивало:
– Ну, как, устроился?
Задавало оно этот вопрос даже через год работы, когда я уже собирался увольняться, и как будто ничего другого и знать не желало. Однако из вежливости пред лицом, я всегда отвечал, что устроился, и в доказательство махал веником и тазиком с кормом.
Лицо радостно кивало и, оглядываясь, бежало к очередному мусорному ящику, из которого извлекало бутылки, чтобы затем сдать в приёмный пункт.
Лицо это было глухо на одно ухо, а потому, возможно, сведения о моем устройстве до него так и не дошли.
С грустью я думал об этом через год, покидая Московский Зоопарк, и очень опасался, что вот сейчас из толпы посетителей появится Миша и спросит:
– Ну что, устроился?
Когда я шёл работать в Московский Зоопарк, мне, собственно, было все равно, с кем работать, если это не змеи, потому что часто они бывают ядовиты. Эта ядовитость всегда меня отпугивала, и я пенял им: зачем порядочным людям яд? Если яд есть, значит и характер у них – не сахар, потому что они этот яд используют. Этот факт и держал меня в стороне от змей, хотя, говорят, из яда и лекарства делают. Не знаю, не доверяю я этому. Зачем делать лекарства из яда? Не стал бы я такое лекарство принимать. Ядовитое. Что им можно вылечить? Подозрительно это.
А вот с другими работать, конечно, можно. Если только это не тигры. Уважаю я тигров. Хозяин тайги. Привык он быть в ней хозяином, а потому вряд ли потерпит, чтобы я вокруг него с веником ходил и кости подметал. Да и не мои ли кости в следующий раз будет подметать новый работник, если тигру что-то не по-хозяйски, не по его покажется. У тигра разговор короткий. Раз – и всё. Был такой Стасик, а теперь нет. Вон – косточка тазовая валяется. То ли его, то ли коровья, теперь уже не разберёшь.
Нет, не люблю я тигров, хотя, конечно, уважаю.
Ну и медведей я уважаю. Тоже хозяин тайги.
Только как эти два хозяина тайги вместе живут и хозяйствуют – не понятно. Может, у них две разные тайги? А может, они в разные дни хозяева?
Лапы у медведя большие, как лопаты. Когти – как плуг. Такими лапами пахать можно. Нет, не пошел бы я к медведям в смотрители. Смотреть бы пошел, а в смотрители – нет. Тут не смотритель, тут надсмотрщик нужен. С винтовкой.
Глазки у медведя маленькие – не всё, что он думает, в них помещается. Значительная часть за ними остаётся. В мозгу. Остаётся, остаётся, а потом как выйдет лапомаханием и откусыванием! А глазки всё такие же – маленькие. Будто и не он это лапами машет и откусывает.
Козлы. Ну что ж, козлы – люди мирные. Траву едят. Бородой машут. Рога вот у них, конечно. Но, как говориться, у кого из нас нет недостатков? У меня – есть. Хотя рогов – нет.
А лучше – лошади! Что может быть красивее лошади! Красивее лошади может быть только дикая лошадь. И не просто дикая лошадь, а с фамилией. Лошадь Пржевальского. Правда, особенная у нее красота – тяжёлая, сбитая, степная, рассчитанная на дальние расстояния. Лицо у нее восточное, с узким разрезом глаз, потому что живёт в Монголии.
Вот к ним-то я и хотел устроится.
Буду, думаю, ухаживать за подобной красотой. И лошади будут меня за это любить, потому что рогов и когтей у них нет.
Но начальник Отдела млекопитающих сказал:
– Мест сейчас на Лошадях нет. На Снежных Барсах есть – не хочешь ли туда? Правда, там больше месяца никто не выдерживал.
– Нет, – говорю, – не хочу. Зачем мне туда, где больше месяца никто не выдерживал? Я на год хотя бы!
И пошёл в Птичий отдел устраиваться. Потому что там тоже рогов нет.
Не думал я, что в Птичий Отдел устроюсь. Но так всегда – не думаешь, не думаешь, а оно и сбывается, то самое, о чём не думал. А вот куда то, о чём мечтал, девается – непонятно.
Опомниться я не успел, как оказался в клетке с негодующе пикающим золотым фазаном. Как я здесь в клетке оказался? Леший его знает, да ещё и с фазаном. Пикающим. Не понимал я, как вообще можно так злобно пикать? Как можно злобу выражать таким пикающим голосом? Пиканье существует для другого. Для призыва цыплят матерью-курицей. Пикают, если боятся. А этот пиканьем запугивает. Нападающе пикает. Хотя с таким оперением можно и не пикать.
Боевое оперение у Золотого фазана. Как у рыцаря на турнире. Золотой шлем солнечные блики во все стороны мечет. Брюхо синее с алым, словно цвета дворянского рода. Щёки – как бока железного шлема. А главное – хвост. Хвост – меч. Острый. Алый. Одним видом сразить может. Лапы тонкие, крепкие, со шпорами. Прямо – рыцарь. И вдруг – пиканье.
– Не может быть у рыцарей пиканья! – сказал я. – Иди отсюда!
И прогнал дворянина в другой угол, чтобы подметать не мешал.
(Продолжение. Начало в номере 17)
Красив зелёный павлин! В его зёленом оперении – индийские джунгли, сочные плоды и заросли бамбука. Неверно думать, что это синий павлин, только перекрашенный. Нет! Не только. Зелёный мощнее. Грудь у него шире, лапы – крепче и шея выше. Гордая у него шея, а на ней сидит голова гордая и хохол на ней гордый. Не такой, как у синего, – ровный и аккуратный. А хохол – набекрень. Залихватский. Поглядишь на такой хохол и не пойдёшь к павлину клетку, даже на остальные гордые шею, грудь и ноги смотреть не станешь.
А главное – нрав. Подлый. Много в этом нраве нападения и драчливости. Засмотришься на изумрудный хвост. А там на конце каждого пера – луна. И взгляда оторвать не можешь. Кажется, множество этих лун плывёт в зеленом небе павлиньего хвоста. Заглядишься, а хозяин хвоста как подпрыгнет и даст в дыхало, чтобы на хвост без спросу не смотрел. А ты огреешь павлина веником на прощанье и бежишь вон из клетки. А сам про луну на конце каждого пера думаешь. Зачем она ему с таким характером? С красивыми всегда так.
Есть у нас в зоопарке моналы. Посетители подходят к клетке и начинают искать, кто же такие моналы? Что за зверь? Не козел ли? Однако никого не видно внутри. Ни козла, ни кого другого. А зверь монал сидит себе в углу, и смотрит на других, невидимый. Куст кустом. Только головой иногда крутит с хохолком черным и крыльями поводит серыми с желтыми пятнами. Потому что он – птица.
Есть у нас в центре зоопарка оранжевое здание. А в оранжевом здании есть оранжевый жираф. То ли здание под него строили, то ли жирафа уже потом под дом заводили. Неизвестно.
Однако выходит жираф Самсон каждое утро из дверей и кланяется. Я-то думал, здоровается, а оказывается – вход низок. У жирафа-то шея вон какая! Поневоле кланяться начнешь. Низка ему дверь оранжевого дома, потому кивает Самсон каждый раз, выходя на прогулку. Тесен стал дом жирафу. Жмёт.
Но как привыкаем мы к старым шапкам, так и Самсон с домом сроднился. Перевели его бывших соседей – жирафов – на новое просторное место, а оранжевый Самсон так и живёт одетый в свой Оранжевый дом. Как в шапку. Кажется, каждый раз выходя на прогулку, её вежливо приподнимает.
Все приходящие в зоопарк сразу спрашивают:
– А где у вас тут бегемот? Почему нет бегемота?
А бегемота нет. И начинаешь себя очень неудобно чувствовать по поводу такого упущения, будто это ты бегемота из Африки не привёз. А посетители укоризненно качают головой.
– На что же у вас тут смотреть, если бегемота нет? Не на обезьян же.
– Почему не на обезьян? – отвечаешь. – Как раз на обезьян. Они ведь тоже из Африки. И бегемота там, наверное, видели.
Приходят посетители Московского Зоопарка в Обезьянник. А там за стеклом различные наши родственники сидят – макаки, гиббоны, а главное – гориллы. Люди начинают в стёкла стучать и лица обезьянам корчить. А те смотрят и думают:
– Что же такое наши родственники хотят сказать? Не здоровьем ли интересуются?
Подходят к самому стеклу, улыбаются, чтобы показать, что здоровье ничего, Бог милует.
А посетители за стеклом этому радуются и начинают ещё сильнее лица кривить.
Тогда обезьяны отворачиваются от стёкол и говорят друг другу:
– Нет, не здоровьем они интересуются, лица корча. Потому что невоспитанные.
И воспитанно выходят на улицу.
(Продолжение. Начало в номерах: 17, 18)
Я всё думал – сколько слонов Московскому Зоопарку в самый раз? Один? Два? Или больше? Зоопарк всё-таки не какой-нибудь, а столичный, и слон – зверь не последний. Подходят они друг другу – столичный зоопарк и не последний слон, потому что оба главные.
А оказывается, их в зоопарке – шесть! Во как! Шесть не последних слонов в главном зоопарке. От этого парк даже как-то еще столичнее делается, еще не последнее. Не в каждом зоопарке шесть слонов!
Четыре африканских и два индийских. А ведь еще и для других животных места хватило! Например, для лисиц.
А слоны, видимо, думают:
– Вон сколько нас здесь собралось! В столице. Наверное, больше нигде не осталось.
Ан нет, осталось. Еще один слон в зоопарке Сан-Диего живет в Америке. Сам видел. По телевизору.
Увидел я как-то в Московском Зоопарке бассейн с огромными голубыми окнами, через которые можно прямо в синюю глубину посмотреть:
– Кто же там плавает?
Стал я всматриваться в синюю глубину и ничего кроме этой глубины не видел. Уж не глубину ли тут показывают? Вон, мол, какая глубокая у нас глубина тут и какая синяя!
Совсем глаза уже выкатил, и вдруг мелькнул мимо окна силуэт, махнул ластами и ушел в синь.
– Батюшки, – подумал я, – кто ж это?
– А вы на табличке прочитайте! – посоветовал голос из-за спины.
Послушал я голос из-за спины и прочитал на табличке рядом с окном: «Калифорнийский морской лев».
– «Калифорнийский морской лев» написано! – ответил я голосу.
– Ну! – отозвался тот.
– А в бассейне-то кто? – спросил я.
– Как кто? – не понял голос. – Калифорнийский морской лев.
– Враки, – не поверил я. – Львов я видел. Они с гривой – желтые. А тут глубина одна синяя. Её тут показывают.
И пошёл дальше.
Устроился я работать в Птичий Отдел в Московском Зоопарке. На фазанью кухню. Рядом попугайная – там для попугаев еду готовят, а наша – фазанья. Попугайная в хорошей комнате находилась, а наша в кишке какой-то. Кишка эта как коридор, но выход с одной стороны. Поэтому и жизнь у нас на фазаннике была какая-то коридорная, неуютная. Ни чаю толком попить, ни пообедать. А чай в Зоопарке не последнее дело. Многие в Зоопарк вообще приходят только чтобы чай пить. Попил чай до шести часов и домой – ужинать. Вахтёры, например. Иногда только в окошки смотрят, чтобы кто чужой в зоопарк чай пить не прошёл. Потому что это большой секрет, что в Зоопарке все только чай пьют, а не работают. Его знать кому попало нельзя.
В Птичьем Отделе работали два человека. Эмма Ивановна и Женька Маленькая. Они точно к своим именам подходили. Эмма Ивановна такая же большая и сильная, как ее имя. У нее нога на два размера больше, чем у меня, и рост – метр девяносто. А Женя Маленькая – совсем крохотная, Эмме Ивановне по пояс. Ей все спецовки, которые для работы в Отделе выдавали – велики. Ни одна не подходит. И Эмме Ивановне тоже не подходят, но в другую сторону – коротки.
Вот так и живут у нас в Зоопарке два человека, одному все спецовки велики, другому – коротки.
Может, поэтому и нет больших друзей в Московском зоопарке, чем Эмма Ивановна и Женька Маленькая.
Обоих жизнь обделила, одну недостачей, другую излишеством. Вот поделилась бы Эмма Ивановна с Женькой Маленькой, и стали бы обе нормальными людьми, которые в спецовки вдеваются.
Однако не выйдет такого, потому что это изобилие и недостача даже в фамилиях отмечены. Эмма Ивановна у нас Козлова, а Женя – Тишкина. Что уж тут добавлять?
(Окончание. Начало читайте в номерах: 17, 18, 19)
Работает у нас на фазаннике Женя. Такая маленькая, что у нее даже фамилия – Тишкина. Ей все спецовки малы. Поэтому она в своем свитере ходит. А спецовки ей, как пальто – в ногах путаются.
Есть у нас зеленый павлин, он Женю очень любит за ее рост и потому с ней драться все время хочет, постоянно высматривает:
– Где у нас там Женя Тишкина? Не идет ли?
И ногами нетерпеливо переступает. А на ногах – шпоры.
А Женя павлина совсем не любит и поэтому к нему всегда с палкой заходит.
– А ну я сейчас тебя! – кричит.
А павлин человеческого языка не понимает, но на палку глядит с уважением и думает наверное:
– Чего это Женя Тишкина сегодня с палкой пришла? Так подрались бы, а с палкой – не выйдет. Палкой ведь и по голове получить можно.
А пока павлин думает, Женя залетит быстро в клетку, корм на пол сыпанет мимо кормушки и обратно бежит, пока Павлин нападать не передумал.
А он смотрит печально вослед Жене и нехотя идет кушать, потому что любит Женю, но без палки. Какая же любовь с палкой?
Живут у нас в Московском Зоопарке антилопы гну. И вправду все какие-то гнутые с загнутыми, словно велосипедный руль, рогами. И снаружи они гнутые и изнутри, потому что характер у них тоже – как пружина. Сидит внутри, сидит, а потом как распрямится! И давай гну от этой пружины подскакивать и взбрыкивать по всей клетке! Только ноги в разные стороны. И скачет, пока завод не кончится. А как кончится, тогда служитель Серега быстро к ним забегает, сена кинет охапку, мусор соберет и назад, пока гну снова скакать не начал. А то попадешь под горячую ногу, потом всю жизнь будешь согнутым ходить, как гну.
Шел я как-то мимо клетки с антилопами Гну и удивлялся, какие они все черные! И сами как чернила и характер – чернее не бывает. Уж такой черный характер, что Гну лаять научились, как дворовые собаки. Казалось бы, зачем антилопе лаять? А нет, идешь рядом с клеткой с пустым ведром, а антилопа гну по имени Борька бежит рядом и брешет, и брешет. Мол, зашел бы ты в клетку, я бы тебя рогами пощекотал, а так с пустым ведром рядом любой ходить может. Ну уж это – дудки! Не пойду я к Борьке в вольеру. Потому что у него характер черный и сам он черный. Но однажды глядь, черный-то гну черный, а хвост–то у него белый! На самом кончике! Значит еще не все потеряно! А зовут этого гну – белохвостый!
Я павлинов кормить всегда через Антилоп Гну ходил. Их в клетке трое жило – Борька, Борькина супруга и Борькин сын. Правда, где кто – различить сложно. Но я потом приноровился определять. По поведению. Тот, кто бежит за мною вдоль забора – территорию охранят и потому – Борька. Та, которая стоит и ласково на Борьку смотрит, мол, во как охраняет! – его супруга. А тот, который от меня за забор прячется – Борькин сын. Он потому прячется, что не знает еще, что я бы сам к нему не пошел, потому, что у него, у Борькиного сына, рога. А как узнает, тогда я от него прятаться начну.
Ходил я месяц, ходил другой, в Борькиной клетке все три антилопы было. И вдруг иду, смотрю – четыре! Я даже глаза протер! Откуда бы еще одной взяться? Точное Борькино отражение, только маленькое, лежит возле Борькиной супруги и большими глазами хлоп, хлоп.
Ничего себе думаю! Два Борьки! Вдруг смотрю – Серега идет – смотритель за антилопами.
– Зачем, – спрашиваю, – тебе, смотритель за анитилопами Серега, два Борьки? Неужто одного не хватало?
– А это, – отвечает Серега, – и не Борька вовсе, а Борькин сын!
– Неужто второй, – охнул я.
– Точно! – кивнул Серега. – Если не дочка.
Ну, это мы определим. Если будет возле забора бегать, то сын, ну а если на горке стоять и смотреть ласково, то – дочь. Это как пить дать!