Секрет д’Артаньяна
Род д’Артаньянов до сих пор существует во Франции. Последний его отпрыск герцог де Монтескью в 1963 году выпустил книгу «Подлинный д’Артаньян». В ней он пытается подправить историю и доказать, что единственный, кто заслуживает памяти потомков — это не д’Артаньян — прообраз героя Александра Дюма, а его двоюродный брат Пьер де Монтескью, ставший маршалом и поэтому будто бы самый знаменитый представитель древнего рода. Но в Гаскони, откуда д’Артаньян родом, с этим не согласны. Его история, говорят гасконцы, правдива, как вымысел, и невероятна, как сама жизнь.
Господин д’Артаньян, как Вас звали на самом деле?
– Мое имя – Шарль де Бац-Кастельмор Фезенсак д’Артаньян. Я родился в 1623 году на юге Франции в родовом замке Кастельмор. Он принадлежал моему отцу и, между прочим, сохранился до нынешнего времени. Будете во Франции, можете заглянуть туда. Наш замок построен в XI веке у подножия Пиренейских гор, на берегу реки Тенарезы. Его башни — две круглые, более древние, и две квадратные, – возвышаются над кронами дубов и вязов. Древние камни Кастельмора заросли плющом, отчего стены сливаются с листвой деревьев и издали, с залитых солнцем холмов, едва заметны. Мать моя происходила из еще более знатного и древнего рода – де Монтескью-д’Артаньян. Поэтому мы, сыновья, наследовали имя д’Артаньян.
Значит, Вы были не единственным ребенком?
– Что Вы, месье! В мое время не было этой скверной привычки – завести одного ребенка и на том успокоиться. Детей должно быть много. Мальчиков. Иначе, кто будет служить королю, воевать и защищать Францию?! Нас у родителей было пятеро. Все мужчины нашего рода неизменно уходили служить в гвардию — семейная традиция. Я был третьим сыном. Когда мне исполнилось семнадцать, отец дал мне рекомендательное письмо, 10 экю и благословил отправиться на службу королю
10 экю – это много или мало?
– О, месье, тогда мне казалось, что это целое состояние! До этого я вообще не держал в руках денег. Да и родители мои считали эту сумму очень солидной – они отдали мне почти все, что у них было. Но, конечно, этих денег было недостаточно. Ведь я должен был проехать пол-Франции. И, между прочим, не на поезде, как это сейчас у вас заведено, а на коне. А коня кормить надо. Да и я на отсутствие аппетита не жаловался. И за ночлег на постоялом дворе тоже надо было платить. Короче говоря, в Париж я прибыл совсем без денег…
Странно, господин д’Артаньян… Потомок древнего рода, выросший в собственном замке – и вдруг без денег?
– Обычное дело, месье! В Париже у многих молодых людей не было ничего, кроме длинной фамилии и длинной шпаги. Но мы полагали, что этого вполне достаточно для того, чтобы добыть себе славу. Не забудьте и о том, что я рассчитывал на помощь старших братьев, которые уже были офицерами. Увы, прибыв в Париж, я узнал, что один из них убит на дуэли, а второй – в военном походе в Италии. Так что пришлось устраиваться самому. И, как видите, не пропал…
Господин д’Артаньян, а не расскажете ли нашим читателям как Вы выручили французскую королеву – ну, эту знаменитую историю с подвесками?
– Нет, месье, не расскажу!
Понимаю! Капитан королевских мушкетеров умеет хранить чужие тайны…
– Да нет, месье! Просто это все вранье!
Как? Неужели писатель Дюма все сочинил, и никакой истории с подвесками не было?
– История-то была, она описана во многих мемуарах. Но вот ко мне она не имеет ни малейшего отношения.
Не может быть!
– Считать умеете, месье? Эта история произошла в 1624. Мне в ту пору был год от роду. Хотя несколько позже, не скрою, мне не раз доводилось оказывать услуги королеве. И драгоценный перстень со своей руки она мне, действительно, подарила. Но и тут автор не сдержал порыва кое-что приврать!..
Вот, например, он описывает, как, наградив меня перстнем, королева будто бы протянула мне руку для поцелуя. И я эту руку будто бы поцеловал… Но если бы я это сделал, тут бы и кончились жизнь и приключения г-на д’Артаньяна. Потому что французская королева была по национальности испанка, а по испанским законам каждый, кто прикоснется к особе королевской крови, будет немедленно казнен… Так что этот господин сочинитель – большой враль!
Но, позвольте, ведь он пользовался Вашими мемуарами, которые нашел в библиотеке – «Воспоминания господина д’Артаньяна, капитана-лейтенанта первой роты королевских мушкетеров, содержащие множество частных и секретных сведений о событиях, которые произошли в царствование Людовика Великого».
– Должен вас огорчить, месье: я никогда не писал мемуаров. Эта книга – подделка, ее автор Гасьен де Куртиль де Сандра, мой хороший знакомый. Многое из того, что он там описал – верно. Но это отнюдь не давало ему права выступать от моего имени. К тому же господин Дюма взял из книги де Сандра лишь кое-что, а о самом главном умолчал.
О чем же?
– Например, о том, что у меня были жена и дети. Что мои потомки унаследовали пышные титулы — графы, маркизы, бароны и даже герцоги… Что и я при жизни был обласкан королем. Людовик XIV называл меня не иначе, как – «мой любимый д’Артаньян»! И, между прочим, у меня были высокие придворные должности…
Неужели? И какие?
– «Смотритель королевского птичьего двора» и «начальник королевской псарни»! Не вижу в этом ничего смешного, месье!
Простите, господин д‘Артаньян, но это так неожиданно… Я и не знал, что между подвигами и приключениями Вы навещали птичник и псарню.
– Какие глупости, месье! Эти должности вовсе не требовали моего присутствия. Они, были так сказать, почетные. И приносили мне немалые деньги.
Все равно смешно. Оказывается, Вы тщеславны, господин д’Артаньян?
– Не без этого, месье. Но, должен сказать, что когда я арестовал и заключил в крепость Пигнероль министра финансов Фуке, и король предложил мне должность коменданта этой крепости (что принесло бы мне кучу денег), я отказался. Я сказал Его Величеству: «Я предпочитаю быть последним солдатом Франции, чем ее первым тюремщиком».
Браво, господин д‘Артаньян! А не расскажете ли Вы о тех ваших приключениях, которые не описал Дюма?
– Как Вы знаете, я служил кардиналу Мазарини. Только было мне в ту пору не сорок, как утверждает автор, а двадцать с небольшим. Итак, я был молод, в Европе шла Тридцатилетняя война, а во Франции бушевала Фронда – мятеж принцев против Мазарини.
Армия стояла под стенами мятежного города Бордо. Но осада затянулась. Мне поручили доставить в осажденный город письмо кардинала с обещанием помиловать всех, кто прекратит сопротивление. Но как туда попасть, как пронести письмо, чтобы его не перехватили главари мятежников?
Я нарядился нищим. Солдаты разыграли сцену, будто гонятся за мной. Со стен осажденного города это заметили и на миг приоткрыли ворота, чтобы дать мне улизнуть от ненавистных солдат… Конечно, горожане сразу принялись потешаться над бедным перепуганным нищим. Я, разумеется, бухнулся им в ноги и униженно целовал руки своим спасителям… И никто не догадывался, что под лохмотьями нищего спрятано письмо кардинала…
А через некоторое время испанцы осадили французский город Ардр. Положение осажденных с каждым часом становилось все труднее. В городе свирепствовал голод, иссякли запасы продовольствия, были съедены даже лошади. Наши солдаты едва могли отбивать атаки настойчивых испанцев. Положение было настолько критическим, что город, не выдержав осады, с часу на час мог выкинуть белый флаг. Необходимо было предупредить осажденных, что помощь близка, и надо продержаться до подхода французских войск. Доставить эту весть должен был я.
Но как прорваться в город сквозь кольцо испанских солдат? Я разработал хитроумный план. Тут уж мне пришлось разыграть спектакль во многих лицах — переодеваться купцом, выдавать себя за слугу, притворяться немощным старцем. Обведя вокруг пальца с помощью такого маскарада испанских солдат, я пробрался в город к осажденным соотечественникам. Прибыл я, надо сказать, весьма кстати. Губернатор намеревался вот-вот выбросить белый флаг…
А что было дальше?
– Губернатор уговаривал меня остаться и дождаться подхода французских полков под надежной защитой крепостных стен, но я в тот же день покинул город. Увы, обратный путь сложился для меня не столь благоприятно. На этот раз я решил изображать француза-дезертира. Однако испанские солдаты не поверили мне и доставили к командующему. Тот сразу понял, что я не дезертир, а французский офицер и приказал меня расстрелять…
И как же Вам удалось остаться в живых?
– Очень просто, месье: я сбежал. И после многочисленных приключений наконец стал капитаном гвардейской роты королевских мушкетеров.
И это был едва ли не единственный случай, когда рядовой солдат дослуживался до командира гвардии короля, не так ли?
– Единственный, месье! Ни до меня, ни после меня это никому не удавалось.
А когда Вы стали маршалом Франции?
– О, месье, этот Ваш Дюма опять все перепутал. Маршалом стал мой двоюродный брат Пьер. А я до конца оставался капитаном мушкетеров и закончил жизнь именно в этом звании – я погиб в бою под Маастрихтом в 1673 году.
Ну, и на прощанье, господин д’Артаньян, не поделитесь ли Вы с нашими читателями секретом своей блистательной карьеры?
– Я всегда следовал только одному правилу, месье: только мужеством можно пробить себе путь. Кто дрогнет хоть на мгновение, возможно, упустит случай, который именно в этот миг ему предоставила судьба. Если хотите, можете назвать его моим секретом.
— Ну что же, молодец, Перышкин! – похвалил Главный Редактор. – Только почерк у тебя ужасный, твои каракули переписывать за тобой приходится. Посмотри как измучилась с переписыванием Наташа Соломко, пожалей девушку.
— Почерк, как и прожитую жизнь, не изменишь, — вздохнул Вася. – А Наташе Соломко я куплю большую конфету…
И Вася Перышкин пошел покупать Наташе Соломко большую конфету.
Каракули Васи Перышкина, высунув язык, тщательно переписала Наташа Соломко.
А вы, любознательные читатели, подскажите:
Очередное «героическое» интервью корреспондент Вася Перышкин передал Главному Редактору через Ответственного Секретаря редакции Наташу Соломко, которая постоянно переписывала Васины каракули.
– А где сам Вася? – нахмурился Главный Редактор.
– Понимаете, – засмущалась Наташа, – Я его дверью прищемила… Немножко и нечаянно…
– Ты совершенно Безответственный Секретарь! – вскричал Главный Редактор. – Как же он пойдет за следующим интервью?!
– Я же его не насовсем прищемила, только кусочек ноги. Он сказал, что машина времени стоит в гараже недалеко от его дома и –следующее интервью он сдаст во время.
– Ну, смотри, – вздохнул Главный Редактор и сел читать интервью Васи Перышкина.
Достопочтенный господин барон, вот уже двести лет весь мир восхищается замечательными приключениями, о которых Вы поведали столь удивительно правдиво, что просто дух захватывает. Ваша склонность к вра… ну, скажем, к фантазированию всем хорошо известна. Но не могли бы Вы хоть раз в жизни не… Ну, в общем не делать того, чем Вы так знамениты, а рассказать нашим читателям правду о себе – настоящем, а не книжном господине Мюхгаузене, в ХVIII веке проживавшем в небольшом немецком городке под названием Боденвердер…
–Я всегда говорю только правду, сударь.
Господин барон, но Вы же обещали! А сами сразу начинаете… Скажите, как Вас звали на самом деле?
– Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен.
Значит, писатель Рудольф Распэ описал все очень точно и даже Ваше имя не поменял?
– Сударь, человек, которого Вы только что изволили назвать писателем, на самом деле – негодяй, мошенник, враль и к тому же подлый трус! Он оболгал меня.
Вы хотите сказать, что Распэ что-то досочинил сам?
– «Что-то»! Не что-то, сударь, а абсолютно все! В этой скверной, отвратительной книжке, которую он написал, нет ни слова правды. Так и передайте вашим читателям: ни словечка!
Неужели?
– Вы мне не верите… И никто не верит с тех пор, как вышла эта книжка. Но, клянусь честью, что я, барон Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, к этим глупейшим небылицам не имею ни малейшего отношения! Распэ все сочинил сам. Кроме моего имени. Этот негодник выставил меня на посмешище всему свету! Если бы только меня – он опорочил славное имя старинного рода Мюнхгаузенов! Знаете ли вы, сударь, что мои предки были рыцарями-крестоносцами! Да и вообще Мюнхгаузены – имя в Германии почтенное и серьезное. К примеру, знакомо ли Вам такое название – Геттинген?
Конечно, господин барон. В начале XIX века многие русские студенты отправлялись изучать философию не куда-нибудь, а именно в знаменитый на всю Европу Геттингенский университет.
– К сожалению, там учились не только русские студенты, но и этот проходимец Распэ. Но дело не в этом…
В чем же?
– В том, сударь, что университет этот был основан Герлахом Адольфом фон Мюнхгаузеном. Между прочим, моим близким родственником. И сам я ни разу за всю долгую жизнь не осрамил наше родовое имя. Не скрою, имя барона фон Мюнхгаузена часто упоминалось в России. Но где? В боевых реляциях! Да и в наградных, не скрою, тоже.
Вот видите, значит, Вы на самом деле бывали в России. А говорите, что в сочинении Распэ нет ни слова правды.
– Я, действительно, прожил в России много лет. И хотя Вашим читателям, сударь, наверно удивительно будет узнать, что немецкий барон был русским офицером, но так оно и было. Я сражался на стороне русских против турок и шведов и был отмечен наградами за проявленную храбрость. Но я никогда не въезжал в славный город Санкт-Петербург бешеным галопом в санях, запряженных волком…
Как же Вы попали в Россию, господин барон?
– Это случилось действительно зимой 1738 года. Я был совсем мальчиком и прибыл в столицу России, чтобы присоединиться в качестве пажа к свите принца Антона Ульриха Брауншвейгского, тоже почти мальчика. Русская императрица избрала его женихом для своей племянницы принцессы Анны Леопольдовны. Увы, царствование их оказалось недолгим, а судьба печальной… Надо признать, что мне в России повезло намного больше, чем бедняге Антону-Ульриху. Как только принц прибыл в Россию, Ее Величество издала указ о переименовании бывшего Ярославского драгунского полка в Брауншвейгский кирасирский. Императрица Ваша, как известно, благоволила больше ко всему иноземному, чем к русскому…
Кто же это? Как звали эту императрицу?
– Вы что же, сударь, родной истории не знаете?
Я-то знаю, но вот наши читатели…
– Так пусть Ваши читатели заглянут в свой учебник истории и выяснят, кто правил Россией в 1738 году. Я же продолжаю свое повествование, которое, обратите внимание, ничуть не похоже на то, что рассказывал от моего имени этот Распэ. Итак, Антона Ульриха назначили шефом этого полка и дозволили принимать в оный иноземцев, годных к службе, кои изъявляли на то свое желание. Разумеется, я немедленно изъявил такое желание и вступил в полк. Ах, сударь, у моего полка была чудесная форма! Я ходил по Петербургу в лосином колете, красном камзоле и таком же красном плаще, с подбоем из синей байки, а в косу парика была вплетена черная муаровая лента. На ботфортах звонко звякали шпоры, на боку у меня висели шпага и патронная лядунка из черной кожи с медными овальными бляхами и вензелем императрицы. А во время боевых действий полагалась еще вороненая железная кираса на грудь.
Оказавшись в столь юном возрасте вдали от родителей и родины, Вы не скучали?
– Конечно, скучал. Но мне нравилось в России. В мое время мальчики не держались за матушкину юбку и рано становились военными. Они не только мечтали о сражениях и славе – они на самом деле участвовали в сражениях и добывали себе славу.
Вам, наверное, рано довелось понюхать пороху, господин барон?
–Увы, не слишком. Мне было уже 18 лет, когда в чине лейтенанта я отправился вместе с русской армией в поход против шведов. Как я воевал, рассказывать не стану.
– Но почему же?
– Чтобы не прослыть Мюнхгаузеном. Скажу только, что через несколько лет я получил повышение по службе и чин ротмистра. А патент на этот чин был подписан собственноручно императрицей Елизаветой Петровной, и в нем говорилось:
«Известно и ведомо да будет каждому, что Мы, Елисавет Первая, Божией милостью Императрица и Самодержица Всероссийская, Иеронимуса Мюнхгаузена, который Нам почтением служил, для ево оказанной к службе ревности и прилежности, в Наши ротмистры 1750 года февраля 20 дня всемилостивейше пожаловали и учредили, повелевая всем помянутого Иеронимуса Мюнхгаузена за Нашего ротмистра надлежащим образом признавать и почитать; напротив чего и Мы надеемся, что он в сем ему от Нас пожалованном новом чине так верно и прилежно поступать будет, как верному и бодрому офицеру надлежит».
Почему же Вы, получив чин, вернулись в Германию?
– Так вышло, сударь, что я влюбился. В жизни мужчины есть не только война, но еще и любовь, семья. А я как раз женился на прекрасной Якобине фон Дунтен из Лифляндии. Сами знаете, женщины не любят, когда мужчины воюют, им нужен семейный очаг. И тут с ними лучше не спорить. Моя Якобина – чудесная, добрейшая жена, но если что не по ней… В общем, мне пришлось выйти в отставку и покинуть Россию.
Вы часто ее потом вспоминали?
– О, постоянно. Какая у вас замечательная охота! Это я люблю… Какие у вас отличные лошади и собаки! А лисицы, волки и медведи, которых в России такое изобилие, что ей может позавидовать любая другая страна на земном шаре.
Так Вы, оказывается, и в самом деле заядлый охотник?
– Да, но я никогда не стрелял в оленей вишневыми косточками! И вот посудите сами, сударь… Много лет я тихо и счастливо жил себе в родовом имении в Бодэнведере, охотился, вспоминал о России, принимал гостей… И вдруг на старости лет такое безобразие: в наш городок стали просто-таки толпами приезжать праздношатающиеся гуляки… Они бродили вокруг моего дома и сада, глазели, показывали на меня пальцами и хохотали. Моим слугам пришлось бросить все дела, день и ночь охранять дом и отгонять любопытных. Сначала я не мог понять, в чем дело, но потом мне стали приходить письма со всех концов Германии. И притом – самого оскорбительного содержания, меня обвиняли в том, что я хвастун и враль, каких свет не видывал. Меня, сударь! Человека, который верен законам чести и не лгал никогда и никому! Мои домашние скрывали от меня ужасную правду, но, наконец, кто-то из слуг дал мне эту гадкую книжку. Ах, сударь, когда я прочитал, какие глупости заставил меня вытворять сочинитель, какие плести небылицы, я был в ярости. И хотя я был уже далеко не молод, единственным моим желанием было немедленно вызвать негодяя на дуэль.
Вы стрелялись или дрались на шпагах?
– Я бы убил его, не задумываясь, уж поверьте. Но этот бессовестный врун остался жив. Увы мне!
Что же Вам помешало, господин барон?
– Некого было вызывать на дуэль – сочинитель пожелал остаться неизвестным. Мое имя он выставил на посмешище, а свое подписать «забыл».
Действительно, некрасиво.
– И это – вовсе не единственная его проделка. Увы, сударь, жизнь Рудольфа Распэ была полна приключений, и притом вовсе не таких фантастических и смешных как те, что он приписал мне. В 1775 году полиция разослала такое оповещение во все земли Северной Германии: «Задержать и арестовать Рудольфа Распэ, бывшего тайного советника, находившегося на гессенской службе, среднего роста, лицо скорее длинное, чем круглое, глаза небольшие, нос довольно крупный с горбинкой, острый, под коротким париком рыжие волосы, носит красный мундир с золотым кантом, походка быстрая».
Вот это да! Что же он такое натворил?
Он служил библиотекарем и хранителем коллекции древностей у ландграфа Фридриха Второго и был обвинен в недостаче на сумму 4-5 тысяч талеров. Его должны были арестовать, но накануне он сбежал. Однако, через несколько дней Распэ арестовали и в сопровождении полицейского чиновника повезли к ландграфу. Его ожидали позор и тюрьма. Но он снова сбежал. На этот раз он пропал, как в воду канул, не оставив на своем пути никаких следов, кроме старинной золотой монеты из коллекции ландграфа, которой он расплатился в Гамбурге, и которую позднее полиция обнаружила у гамбургского ростовщика… Покинув Германию, Распэ поселился в Англии. Именно там он и учинил эту злую шутку – написал и издал книжку о бароне Мюнхгаузене. Вскоре ее напечатали и у нас, в Германии. Тут и начались мои несчастья…
И чем же эта история закончилась?
– Ничем, сударь. Ведь я был уже стар. Жена моя вскоре умерла. Я остался один, и, всеми осмеянный, доживал жизнь в печали. Детей у меня не было, рассказать правду о жизни барона Мюнхгаузена было некому. И в глазах потомков я оказался хвастуном и вралем.
А что же было дальше с Распэ?
– Тоже ничего хорошего. Он посмеялся надо мной, но это не принесло ему ни денег, ни славы, ни удачи. Он так никогда и не вернулся в Германию, где у него были дом, жена, дети, и много лет в тоске скитался по Англии. Ему было пятьдесят восемь лет, когда он умер. Могила его затерялась среди Килларнийских болот, и только запись в приходской книге церкви св. Марии напоминает о Рудольфе Распэ, авторе всемирно известной книги «Приключения барона Мюнхгаузена»….
Каракули Васи Перышкина переписывала Наташа Соломко
Профессия человека, с которым вы сейчас познакомитесь – разведчик. Поэтому мы будем называть его не настоящим именем, а так, как он попросил:
ИВАН ИВАНОВИЧ ИВАНОВ. И хотя, по вполне понятным секретным причинам на многие наши вопросы Иван Иванович ответить отказался, мы печатаем это небольшое интервью – ведь не каждый день вот так запросто удается поговорить с разведчиком!
Кем вы мечтали стать в детстве?
– Шофером поливальной машины, но это когда совсем маленький был. А в пятом классе учительница сказала, что мне одна дорога – в дворники. У меня тогда не заладилась учеба, особенно по математике, и я как-то растерялся, напугался… А когда про дворника услышал, то совсем перестал учиться. Зачем? Так до седьмого класса и ходил в двоечниках.
А потом?
-А потом закончил школу с золотой медалью.
Как это у вас получилось? Только не говорите: «А очень просто!»
– Какое там «просто»! В седьмом классе я прочитал книгу про разведчиков, она меня потрясла. Я написал письмо в Москву, во взрослую газету, спросил, как стать разведчиком. Через два месяца получил ответ, что есть такая школа разведки, в которую можно поступить после института или военного училища, но человека, который сделал в письме 27 ошибок туда не возьмут ни в коем случае. Я решил, что буду учиться хорошо – ну, не дурак же я в самом-то деле! Сначала было очень тяжело, за два года отвык учиться. Взялся за старые учебники – и вдруг оказалось, что математика, которой так напугался в пятом классе, не такая уж и страшная, и я вполне могу в ней разобраться. А уж про историю, географию, литературу и говорит нечего! С русским было тяжело, года два я каждое слово проверял по орфографическому словарю, потом привык писать грамотно. Самое сложное было, знаете что? Учителя! Они привыкли, что я двоечник. Стараюсь изо всех сил, а из троек не вылезаю!
Иван Иванович, а как вам удалось их переубедить?
– А я их переупрямил! Если говорить честно, ничего такого особенно сложного в школьной программе нет. Просто в детстве мы это не понимаем. Многие плохо учатся не потому, что они ленивые или неспособные… Они просто не верят, что у них это получится, боятся захотеть. А вы не бойтесь! Всё, что человек очень сильно захочет, и будет делать, не обращая внимания на неудачи, у него получится. Неудач не надо бояться, даже хорошо, что они есть – надо переупрямить свои неудачи. Это, между прочим, не только к школе относится. Вот попробуйте, скажите себе: я так хочу и я это могу!
А если сразу не получится? Что тогда?
-А кто сказал, что должно получиться сразу? Зато когда получится, знаете, как весело и хорошо на душе! И уже ничего не боишься.
Иван Иванович, а можно наши читатели, если у них возникнут трудности в жизни, будут писать вам?
-Можно. Только уговор: на вопросы о моей работе, сами понимаете, отвечать не буду. Не имею права. А о жизни поговорим. Я, как разведчик, побывал в самых сложных ситуациях, кому как не мне знать, как преодолеть их.
Ребята, чтобы ваше письмо попало к Ивану Ивановичу без промедления, нe забудьте написать на конверте И. Иванову.
Беседовала с разведчиком Наталья Соломко
Главный Редактор вызвал к себе корреспондента Васю Перышкина и строго сказал ему:
– Срочно нужно интервью с кем-то из Великих писателей.
– Все писатели Великие, – скучным голосом отозвался Вася.
– Ты уверен? – удивился Главный.
– Я – нет, – ответил честный Вася. – Писатели уверены. И вообще – это несправедливо.
– Что все писатели – Великие? – спросил Главный.
– Нет, несправедливо то, что мы берем интервью всегда у писателей.
– У кого же надо брать интервью? – заинтересовался Главный.
– Я считаю, что нужно делать героические интервью, – заявил Вася.
– Это как? – удивился Главный Редактор.
– Мы будем брать интервью не у писателей, а у героев книг! – ответил оживившийся Перышкин. – Еще неизвестно, кому книги в большей степени обязаны славой: писателям, или героям их произведений.
– И у кого ты мог бы взять интервью? – потер ладони Главный.
– Ну хотя бы у… Робинзона!
– У нас нет денег отправлять тебя на необитаемый остров, – поскучнел Главный. – И нет времени столько ждать твое интервью.
– Интервью будет на вашем столе через два дня! – заверил Перышкин и убежал.
Ровно через два дня он положил на стол Главного –
Уважаемый Робинзон, расскажите нашим юным читателям, когда и где вы родились, как вас звали на самом деле?
-Родители назвали меня Александр Селькрэг: я родился в 1676 году в Шотландии, в городке Ларго, в семье сапожника. Отец, ясное дело, хотел, чтобы и мы с братом стали сапожниками… У брата все получалось о`кэй, а я был неспособный, мне частенько попадало от отца. Отлупив меня в очередной раз, он, бывало, говаривал: «Ну и бестолочь же ты, Санди, и руки у тебя не из того места растут!» И так мне эти попреки надоели, что в 19 лет я ушел из дому, поменял фамилию и поступил в матросы. Теперь я звался Санди Селькирк.
Человеку, у которого «руки не из того места растут», наверно, пришлось не сладко на корабле?
– Напротив, сэр! Выяснилось, что с руками у меня всё в порядке. Да и с головой тоже. Я с детства любил море и корабли, тут у меня всё получалось очень здорово. Вскоре я узнал, что известный пират Пиккеринг набирает команду… А ведь именно об этом я мечтал с детства – стать пиратом!
Ай-яй-яй, как нехорошо, сэр!
-Напротив, сэр – мне крупно повезло. Я стал не просто пиратом. Я стал королевским пиратом: то есть служил английской королеве, это было почетно! Позвольте напомнить вам, сэр Перышкин, историю: с той поры, как открыли Америку, испанцы и португальцы объявили ее своей собственностью и нас, англичан, туда не пускали, Мы тоже хотели в Америку, а они подстерегали и топили английские корабли. Так что они первые начали!
Чем же занимались королевские пираты?
-Это была трудная, но интересная работа: испанцы и португальцы грабили Америку и вывозили оттуда золото, а мы отнимали у них награбленное. Не для себя, сэр, для английской королевы! Кстати, я служил так успешно, что скоро стал вторым помощником капитана.
Поздравляю! Однако, как же вы очутились на необитаемом острове?
-Ой, сэр, это такая неприятная история… Ничего похожего на то, что насочинял сэр Дэниэл Дефо в своей книге. Начнем с того, что произошло всё вовсе не в Атлантическом океане. Это же надо всё так перепутать! Мы попали в шторм. Это правда. А то, что корабль разбило в щепки – бессовестное враньё! В мае 1704 года мы встали на ремонт у одного острова, расположенного примерно на
80№
западной долготы и на
33№40
южной широты… Вот пусть ваши юные читатели, сэр Перышкин, заглянут в школьный атлас и выяснят, в каком это было океане! Теперь этот остров именуется островом Робинзона. Тогда же испанцы звали его Мас-а-Тьерра, что значит в переводе с испанского «ближе к берегу», ну, к Америке то есть. Ближе-то ближе, сэр, однако, Америки с него не видать было – пустынный океан кругом! Встали мы, значит, в бухте, я говорю: «Надо ремонтироваться, кэп, а то в первый же шторм пойдем ко дну!» А он: «И так сойдет!» Поругались мы, ну, я ему и выложил, всё, что о нём думаю! А он высадил меня на этот треклятый остров и уплыл… Вот как всё было на самом деле.
Он высадил вас без припасов?
-Оставил мне ружье, топор, нож, одеяло и немного табаку…
Вы испугались?
-Нет, сэр, я не испугался – я впал в отчаянье. Сначала я кричал им вслед, проклинал, умолял не бросать меня, но корабль скрылся за горизонтом, и я остался один на необитаемом острове посреди океана. Несколько дней просто валялся на берегу – то плакал, то молился… А потом понял, что так не годится. Если не хочешь погибнуть, нельзя отчаиваться и терять надежду. Человек должен оставаться человеком. И я стал строить дом. И вот что я вам скажу: если меня что и спасло, так это труд! Я приручил диких коз, завел огородик, посеял злаки. У меня было много фруктов. В общем, не голодал, Но потом про мои припасы пронюхали крысы. Сэр, крысы – это такая гадость!
Как же вы с ними боролись?
-Я приручил кошек! Их было много на моём острове, я не жадничая делился с ними мясом, и со временем мы подружились. Сэр, их было сотни две, они бродили рядом с моей хижиной, спали, играли, мурлыкали… С той поры крысы обходили мой дом мили за три! Однажды летом: в январе…
Извините, дорогой друг, вы ничего не путаете?
-Нет, сэр. Напоминаю, дело было в Южном полушарии. Времена года тут идут наоборот: самый теплый месяц – февраль, а самый холодный – август.
Ах да, совсем забыл. И как вы боролись с августовскими морозами?
-Никак. Самая высокая температура летом была +19№С, а самая низкая зимой + 12№С. Жить можно.
И так вы прожили на острове почти тридцать лет, не видя никого, кроме Пятницы?
-Тут сэр Дэниэл опять приврал: я робинзонил пять лет. И никакого Пятницы у меня не было. Однако, видеть людей мне доводилось: однажды к острову подошёл корабль. Он стоял в бухте несколько дней, и все это время я прятался в чаще.
Почему же вы не уплыли на нем?
– Мне не хотелось, чтобы меня повесили, сэр. Это был испанский корабль, а Англия, как уже говорил, воевала с Испанией. Немного поразмыслив, я решил, что лучше жить на необитаемом острове, чем болтаться на рее…
И вот, наконец, вы дождались: летним утром 2 февраля 1709 года к вашему острову пристали два английских военных корабля «Дюк» и «Дюшес»! Какие первые слова вы сказали соотечественникам?
-Стыдно сказать, сэр, но за время, прожитое в одиночестве, я совсем разучился говорить… Так, мычал что-то нечленораздельное. Зато капитан Роджерс, выяснив, кто я, сказал: «Вы много страдали здесь, но благодарите Бога, потому что этот остров спас вам жизнь! После того, как вас высадили, ваш корабль попал в шторм и затонул почти со всей командой, а уцелевший капитан и несколько матросов попали в руки испанцев»… Вот как бывает, сэр. А ведь я его предупреждал, что кораблю нужен ремонт!
Надо думать, что после такой передряги вы, дорогой друг, одумавшись, вернулись домой, в Ларго, и занялись сапожным делом?
-Нет, сэр. Я стал помощником капитана Роджерса на корабле «Дюшес», королевским пиратом. Года через три я написал книгу под названием «Вмешательство Провидения или Необычайное описание приключений Александра Селькирка, написанное его собственной рукой». Но она не имела успеха, говорили, что уж очень скучно написано. Однако, сэра Дениэла Дефо она, видать, заинтересовала, и он, много всякого присочинив, выпустил в свет другую книгу. Ту самую, которую читали и знают все – про Робинзона Крузо. В Робинзоне сразу угадали меня, ко мне пришла слава.
Вы возгордились? Ваша жизнь как-то изменилась после выхода книги «Приключения Робинзона Крузо»?
-Нет, сэр. Я до самой смерти плавал на кораблях и был королевским пиратом, любил море больше, чем сушу и предпочитал опасность покою.
– Молодец, Перышкин! – воскликнул Главный, прочитав интервью. – Как же ты успел обернуться за два дня?
– Очень просто, потупился скромный Вася. – Я никуда не ездил.
– Где же ты взял интервью?! – воскликнул Главный…
Но что ответил Перышкин, осталось тайной. Главный заметил, что вся редакция вытянула шеи в ожидании ответа, и закрыл двери.
Потом Главный нам сказал, что в следующем номере будет интервью Перышкина с Д`Артаньяном. Но где Вася взял интервью у Робинзона, мы так и не узнали.
Может быть вы, любознательные читатели, подскажете нам:
1) В каком океане встал на ремонт корабль второго капитана Александра Селькирка?
2) Где Вася Перышкин взял интервью у Робинзона?
Само собой, что в детстве Галагуцкий мечтал о собаке. Мне даже неловко об этом сообщать, потому что кто же о ней не мечтает?
Само собой, что родители Галагуцкого считали эту мечту глупой и ненужной, и Галагуцкий погибал от печали.
Нормальным детям говорили:
– Будешь хорошо учиться – будет собака.
Галагуцкий был отличником, и потому с ним разговаривали иначе:
– Будет собака – будешь плохо учиться!
Галагуцкий клялся, что этого не произойдёт, но родители ему не верили. Так и жил он, несчастный и одинокий, пока любимая бабушка не подарила ему козла.
Козел был юн. Собственно говоря, это был не козел, а козлёнок, и Галагуцкий с горя полюбил его и дал ему гордое имя Джульбарс.
Так началась их дружба.
Галагуцкий лично занимался воспитанием Джулъбарса. Он пас его на горе с красивым названием Нахаловка, он кормил его колбасой и конфетами, и через год благодарный козлёнок расцвёл как яблоня и превратился в огромного сурового козла.
О, это был странный зверь, высокомерный и коварный! Людей он презирал и повиновался только Галагуцкому.
Родителям это не нравилось, родители ждали осени. Осенью Джульбарса решили зарезать, но Галагуцкий – до сего момента ребенок тихий и послушный – восстал! Он увёл друга в лес, к дальнему озеру, и три дня они жили там как Робинзон и Пятница.
Трёх дней вполне хватило – родители раскаялись в недостойном своём намерении. Примирение было трогательным: все рыдали от счастья, а Джульбарс твердо, будто его вкопали, стоял посреди двора и смотрел сквозь людей.
Так они продолжали дружить.
По утрам козёл провожал Галагуцкого в школу. Он с достоинством шагал рядом с хозяином и нёс на могучих рогах его портфель. Может быть, некоторым это и могло показаться смешным, но смеяться никто не отваживался, потому что известно было, как гневлив и злопамятен этот огромный зверь. Так что опасное время отрочества Галагуцкий прожил в покое и безмятежности. Кого-то били за дело и без, у кого-то отнимали деньги… С Галагуцким этого не случалось.
Впрочем, был один случай… Один-единственный, но и его хватило, чтобы Джульбарс покрыл себя несмываемой славой с головы до ног! Дело было так: Галагуцкий пытался попасть на фильм про любовь, и его, естественно, не пускали, хоть он и утверждал, что ему почти шестнадцать лет. А билетерша ему не верила. Она над ним смеялась:
– Иди-иди! – говорила она ему, подталкивая. – Ишь, любви ему захотелося! Иди-иди!..
И Галагуцкий отошёл, мечтая о мести. За двенадцатилетнюю свою жизнь он притерпелся уже, что мир разделён раз и навсегда на детей и на взрослых. Несправедливость того, что одним позволено всё, а другим – ничего, была очевидна и жгла сердце. То, что с несправедливостью надо бороться, им объясняли в школе, Но как – никогда не говорили, и в каждом случае приходилось принимать самостоятельное решение. Недолго думая, Галагуцкий сунул ненужный теперь билет в карман и направился к пожарной лестнице. Это была вторая дорога в кинозал, увлекательная и опасная.
Он уже подпрыгнул и, ухватившись за нижнюю перекладину, подтягивался, когда его схватили за ногу и решительно потянули вниз.
– Ну чо! – брыкнулся Галагуцкий, который и так уже опоздал к началу.
– Деньги есть? – спросили у него снизу, и Галагуцкий, скосив глаза, увидел двух незнакомцев подросткового возраста. Глаза у незнакомцев были безжалостные.
Деньги у Галагуцкого были – на мороженку, но отдавать их он не собирался.
– Бить будем! – предупредили его и снова потянули за ногу.
– Ещё чего! – ответил он и свистнул протяжно и завораживающе .
Дальше было ужасное. Я не хочу это живописать. Желающие могут прочитать аналогичную сцену из «Собаки Баскервилей», а пережитый ужас помножить на три, и тогда они получат некоторое представление о чувствах, которые охватили незнакомцев, когда козёл Галагуцкого мощно и грациозно перемахнул через ближний забор и с неотвратимо надвигающимся топотом понёсся по деревянному тротуару…
– Ганстеры! – сказал им Галагуцкий, и в голосе его послышалось искреннее сочувствие. – Достукались?
«Ганстеры» не ответили, и несколько последующих секунд прошло в ужасном молчании…
Козёл набежал, как девятый вал, и незнакомцев смыло. Галагуцкий подтянулся и полез наверх, где главные герои поди уж и начали объясняться в любви. Он торопливо карабкался по лестнице, боясь опоздать к первому поцелую, и потому не видел, как Джульбарс гнал лихоимцев по главной улице посёлка…
Так несколько лет подряд козёл верой и правдой служил Галагуцкому, а потом Галагуцкий его предал. И произошло это вовсе не тогда, когда Галагуцкий влюбился. Произошло это значительно раньше, утверждаю я!
В один прекрасный день Галагуцкий ушёл в школу один. Тайком ушёл, на цыпочках. Ведь всё-таки это весьма смешно, если в школу тебя провожает козёл…
Джульбарс простил. И прощал в дальнейшем. Но не прав будет тот, кто представит себе козла Галагуцкого покорным великомучеником с сиянием вокруг рогов! Галагуцкий прятался от друга и бегал в школу дворами. Джульбарс терпел это и терпел довольно долго – до тех пор, пока чаша его терпения не переполнилась. Но вот она переполнилась, и тогда он, разметав зрителей, вихрем ворвался на футбольное поле, где в этот момент Галагуцкий самозабвенно мчался с мячом к воротам противника и…
Игроки разбежались…
Вратари залезли на ворота…
Зрители разом вдохнули воздух и охнули, отчего над полем пронёсся небольшой смерч…
Козёл стоял против Галагуцкого и пристально глядел ему в глаза…
В рядах раздалось первое робкое хихиканье. Галагуцкий услышал и посерел.
– Уйди, дурак! – сказал Галагуцкий и пнул друга.
Козёл стоял.
Смех нарастал. Болельщики, заходясь от хохота, падали со скамеек. Хорошо им было. Вратарям было значительно хуже. Потому что одно дело – упасть от смеха со скамейки. А упасть от смеха с ворот – это уже совсем другое дело!..
– Пошёл вон! – взвился Галагуцкий, чувствуя, что становится посмешищем. Он давно этого боялся.
Но козёл всё стоял, заглядывая другу в глаза.
– Гад! – завопил Галагуцкий, глотая злые слёзы. – Коз-зёл! – и побежал с поля, подвывая от отчаяния.
Козёл бежал за ним.
Дома Галагуцкий налупил ненавистного зверя. Тот не сопротивлялся и таскаться за хозяином перестал.
История же несчастной любви Галагуцкого была печальным и закономерным концом их отношений. Галагуцкому было четырнадцать в ту пору, и он, как и положено, был влюблён. И была весна. И вечер был, естественно, Галагуцкий и любимая гуляли. Очаровательный месяц освещал им дорогу, мерцали звёзды, и вдруг протяжное, могучее «м-м-м-э» взвилось над улицей…
Услышав голос бывшего друга, Галагуцкий внутренне содрогнулся и вспотел. При этом он еще надеялся на чудо. Но тщетно: Джульбарс брёл навстречу.
Они сближались.
– М-м-э! – сказал Джульбарс радостно.
Галагуцкий, естественно, не ответил. Однако козла это не обескуражило, и последующие два квартала он брёл за влюбленными, не отставая ни на шаг.
– Он всегда тебя сопровождает? – задала вопрос девочка.
– Кто? – спросил Галагуцкий, будто не понял.
– Кто-кто! Козёл твой!
– С чего ты взяла, что он мой?.. – отперся Галагуцкий. – Нет у меня никакого козла…
– Не ври!
– Честное слово, это не мой козёл! – поклялся Галагуцкий, – Пшёл вон, скотина, ну!
– Я иду домой, – сказала девочка. – Не буду вам мешать… – и при этом хихикнула.
– Чего ржёшь! – взвился Галагуцкий, понимая, что любовь безвозвратно загублена.
– Козлятник! – презрительно крикнула девочка, убегая.
– Иди-иди! – орал вслед ей Галагуцкий. – Дура рыжая!..
Через два дня Джульбарса продали в соседний поселок. Но он сбежал.
Тогда его продали подальше – за лес и две реки. Несколько дней жилось легко и спокойно, а потом на запыленном чихающем мотоцикле приехал новый хозяин и устроил скандал.
– Кого вы мне продали! – с надрывом кричал он. – Я не укротитель хищников!
Деньги пришлось вернуть. Кроме того, чтобы задобрить этого несчастного человека, родители Галагуцкого вынуждены были оплатить ремонт сарайчика и забора, которые Джульбарс разметал во гневе, уходя на свободу.
Бывший новый хозяин уехал. Отец Галагуцкого зарядил двустволку и стал ждать возвращения непокорного зверя.
Но Джульбарс не вернулся.
– Должно, волки задрали, – сказал отец, пряча огнестрельное оружие в шифоньер.
Галагуцкий старательно гладил свои новые брюки – он собирался в клуб на дискотеку.
– Наверно, задрали, – согласился он, наводя стрелку.
Вот и всё, что мне хотелось сказать людям о козле Галагуцкого.
Третьеклассник Киря Иванов живёт в одном большом городе. В каком, не скажу, потому что он не велел. “А то девчонки из класса прочитают и дразниться начнут”, — сказал. С этим серьёзным доводом я вынуждена согласиться. Поэтому и фамилию ему другую придумала – на всякий случай. А то ведь, знаете, есть такие люди, которые при слове ЛЮБОВЬ сразу начинают хихикать и даже выкрикивать всякие глупости… А мы с Кирей как раз про любовь и будем разговаривать.
В первый раз он надумал жениться ещё в детском саду. На мне. И даже поставил об этом в известность свою маму, мою, между прочим, подругу. Мама не перечила, только усмехнулась саркастически.
– Света, ты почему смеёшься? – подозрительно спросил Киря. У них дома так заведено, что он зовёт маму просто по имени.
– Вовсе я не смеюсь, – ответила Света.
– Может, тебя смущает наша разница в возрасте?
– Какие глупости! – возмутилась Света. – Причём тут разница в возрасте, если любовь настоящая.
– Но ты смеёшься, я же вижу…
– Это от радости, – ответила Света. – Меня ты совсем не слушаешься, а вот женишься на тёте Соломке, узнаешь тогда кузькину мать. Кровать сам будешь заправлять. И ботинки она тебя мигом научит шнуровать! Знаешь, Киря, давай-ка не откладывай, женись прямо сейчас!
Конечно, после таких слов Киря глубоко задумался и со свадьбой решил повременить. А потом и вовсе передумал на мне жениться, как это часто бывает у мужчин. Потому что пошёл в школу, а там, как вы понимаете, было много девочек, и он…
Да, именно так: в школе он полюбил другую.
Потом третью…
Бабушка его за это ругала, а Света заступалась. Она говорила бабушке, своей то есть маме:
– Ну, что ты его ругаешь! Это же не от него зависит – просто он влюбчивый. Пусть влюбляется, это же прекрасно – быть влюблённым!
Бабушка отвечала Свете, своей то есть дочке:
– Я его ругаю, потому что не хочу, чтоб он, как некоторые, только школу кончил и сразу женился! Эта ваша влюбчивость у меня вот где сидит!
Дело в том, что Кирина мама Света и Кирин папа Егор влюбились друг в друга ещё в школе. Но, как вы знаете, в школе жениться не положено. Света и Егор едва дотерпели до выпускных экзаменов, а потом сразу поженились. Старшие их, конечно, уговаривали подождать с этим делом, проверить, что называется, свои чувства. Но Кирины папа и мама, конечно, не послушались. Они говорили: “Чего ещё ждать-то? Раз мы любим друг друга и это на всю жизнь!”
Ну вот, значит, поженились они и были счастливы, а что было потом, я расскажу чуть позже, ладно?
А пока вернёмся к Кире. Влюблялся он, влюблялся, но тут как раз первый в его жизни учебный год кончился, и на лето бабушка увезла его на дачу.
Там с Кирей случилась настоящая любовная драма. Потому что на соседней даче жила одна девочка по имени Ася, она была очень красивая, и, конечно, Киря опять влюбился.
Бабушка этого не одобряла, она говорила Кире: “И чего ты в ней нашёл? У неё ноги короткие!” А Киря ей отвечал: “Бабушка, ты в этом ничего не понимаешь!”
В середине лета Киря, наконец, отважился написать любимой письмо. Оно было короткое, о самом главном: “Ася, я тебя люблю. Кирилл”.
Целых три дня Киря ждал ответа. Ответа не было.
Зато, стоило Кире появиться на улице, как все девчонки почему-то принимались хихикать и шушукаться… А самое ужасное было то, что Ася хихикала вместе с ними.
Киря все понял и целую неделю на улицу носа не показывал. А дома его пилила бабушка: “Я же тебе говорила: она плохая девочка! Никогда ты бабушку не слушаешь…”
Так Киря на собственном опыте узнал, что девочки, даже очень красивые, бывают коварными, и решил, что ну их!
Вернувшись тем летом с дачи, он сказал маме:
Света! Я не женюсь никогда ни за какие коврижки!
С той поры прошло два года, и вот мы с подросшим Кирей (третий класс это вам не первый!) сидим на кухне, пьём чай и разговариваем на волнующую душу тему – какая у Кири будет жена. Потому что он, конечно, одумался. Понял, что без жены нельзя.
Значит так: Кире нравятся девочки умные и весёлые. А ещё красивые. У них в классе есть одна такая – задиристая… Она Кире очень нравится, но имя её он называть не хочет. И это, в общем, правильно. Девчонкам ещё простительно обсуждать, кто кому нравится, так уж они, девчонки, устроены, но мужчина… Мужчина должен молчать и хранить тайну!
Вот в прошлом году, например, в Кирю влюбились сестры Ксеня и Соня. Ксене было шесть, а Соне пять лет. И Ксеня написала Кире письмо. Печатными буквами. А Соня смотрела и плакала от обиды. Сказать Кире, что тоже его любит, она стеснялась, а писать ещё не умела… И хотя Киря был очень взволнован, он никому об этом не сказал, только маме.
Но маме, сами понимаете, можно сказать всё. И спросить у неё обо всём можно. В тот вечер Киря долго пытал маму, что такое ЛЮБОВЬ. Как её отличить от всяких других чувств?
– Не волнуйся, влюбишься – сразу поймёшь! – ответила Света.
А бабушка вмешалась сердито:
– Что ты его путаешь? Любовь – это когда какой-нибудь человек для тебя лучше всех, и всё время хочется его видеть и быть рядом с ним. Понял?
И Киря понял и сказал со вздохом:
– Значит, я Ксеню не люблю… Хоть она мне и нравится.
Рассказала мне эту историю Света, на что Киря обиделся:
– Какая ты всё-таки, Света, болтушка!
– А на какой девочке ты, Киря женился бы? – спрашиваю.
– На той, которую полюблю.
– А какую ты можешь полюбить?
– Ну… – задумчиво говорит Киря, – мне бы хотелось, чтоб она была высокая, с длинными ногами… Волосы тёмные, а глаза голубые… А может, коричневые… Но главное, она должна быть добрая и весёлая. И умная.
А вдруг она будет умнее тебя?
Тут Киря очень сильно задумался, потом ответил решительно:
– Нет, не будет, потому что она ещё должна быть немножко легкомысленная. А то скучно.
(Продолжение следует)
Продолжение, начало в №5
– Значит так, – говорит Киря бодрым и уверенным голосом. – Жена будет подметать, убирать, посуду мыть… И еще готовить.
– А стирать кто?
– Тоже жена.
– А в магазин ходить?
– Тоже жена. – Тут Киря опомнился: – Ну, и я… И вот ещё: она должна пылесосить. Я не люблю, когда пыль.
– На работу тоже она будет ходить?
– А как же!
Сами понимаете, тут уж я не стерпела.
– Вот интересно! – сказала я, сдерживая желание надрать бывшему своему жениху уши. – Это что же получается? Вы, значит, оба ходите на работу, да?
– Да, – сказал Киря.
– Вечером возвращаетесь усталые домой, да?
– Да.
– И ты сразу принимаешься отдыхать, а она, значит, принимается подметать, убирать, мыть посуду, готовить и пылесосить! Как ты думаешь, это по-товарищески?
Гробовое молчание было мне ответом. Киря думал. А потом честно сказал:
– Вообще-то нет…
Тут он ещё подумал:
– Ну, я же буду в магазин ходить. Или там чинить что-нибудь, если сломается…
– Ага! Здорово придумано! – сказала я. Ну, правда же, обидно. – Ломается-то не каждый день, а готовить, стирать, мыть посуду надо каждый день. Значит, жена у тебя будет работать еще и во вторую смену – дома. Я так понимаю?
– Ну-у-у, – сказал Киря, – я же ещё с сыном буду заниматься… Играть с ним, уроки там проверять…
– А стирать?
– Ещё чего! – даже обиделся Киря. – Это дело не мужское!
Всё-таки три года назад этот человек хотел на мне жениться, я просто-таки оч-чень рассердилась, представив, какая каторга меня ожидала.
– Знаешь что! – сказала я. – Тебе жениться противопоказано. Выбрось это из головы.
Тут Киря надулся. И пока он сидит надутый, я вам доскажу историю про Кириных папу и маму, я же обещала.
Вот поженились они, значит, и были счастливы. Поступили в институт, днём учились, а после гуляли по городу, целовались, ходили в кино – в общем, замечательная была жизнь, но тут родился Киря.
Сами знаете, если люди любят друг друга, у них рождаются дети.
Света и Егор, конечно, Кире очень обрадовались, но…
Но в кино стало ходить некогда. И в гости – тоже. Да что там – даже целоваться некогда стало! Потому что всё время надо было стирать Кирины пелёнки. А ещё надо было гулять с Кирей, ходить с ним в больницу, бегать на молочную кухню, кормить его…
А чтоб кормить, нужны были деньги. И пришлось Кириному папе Егору бросить институт и пойти работать – деньги зарабатывать.
Конечно, Света с Егором очень уставали, им всё время хотелось спать. Потому что по ночам Киря плакал, и надо было вставать укачивать его.
И вот как-то так вышло, что Егор устал окончательно и решил: всё, хватит с меня! Не мужское это дело – пелёнки стирать. И на молочную кухню бегать – тоже. И по ночам укачивала Кирю Света. А Егор спал себе… А когда он приходил с работы, то хотел есть. А Света не всегда успевала приготовить ужин. И тогда Егор сердился. И они ссорились. Поссорившись, Кирин папа хлопал дверью и уходил к своим родителям – отдохнуть от семейной жизни. А Света оставалась одна с сыном – она ведь не могла его бросить и тоже уйти к маме, чтобы отдохнуть. Киря же маленький был, беспомощный, он просто умер бы без неё…
А ещё, конечно, Свете было очень обидно. Потому что вот ведь что вышло: как гулять и целоваться, так вместе, а как сына нянчить, любимый сразу в кусты…
Ну, в общем, так она и кончилась, любовь Светы и Егора. Про которую они думали, что на всю жизнь. Сбежал Кирин папа от Кири к своим родителям. А Света вернулась к своей маме, Кириной то есть бабушке. И Кирю они растили вдвоём. Такие вот дела. А выводы уже сделайте сами.
…Тут Кире надоело дуться, и он спросил:
– Почему это, Соломка, ты думаешь, что мне жениться противопоказано?
– Потому! Ты как считаешь, стирка – это дело лёгкое или тяжёлое?
– Ну, тяжёлое, – признался он нехотя.
– Так ты что, на силаче-тяжеловесе жениться что ли решил?
– Ладно, – вздохнул Киря, – буду стирать.
– А пылесосить?
– И пылесосить, – грустно кивнул Киря. – Всё буду делать напополам.
– Хитренький какой, – сказала Света. – Ты ведь мужчина, значит, ты больше должен делать.
Но тут вмешалась бабушка.
– Да ладно вам! – сказала она. – Совсем мужика запугали. Так он и вовсе не женится!
– Кирь, женишься? – спросила Света. – Или опять – ни за что никогда?
– Не знаю, – угрюмо ответил Киря. – Ещё подумаю.
Подумать тут есть о чём. Дело-то непростое, честно говоря.
В тот вечер я рано лёг спать: месть предстояла мне ночью, и, чтобы не вызвать подозрений в нашем тихом семейном кругу, я послушен был вечером и тих, как одуванчик, а голубятня стояла в центре двора.
Враг мой Тобик ночевал там, когда доблестный стрелок ВОХРа – его отец – приходил домой крепко навеселе. В эти нередкие случаи стрелок пел песню, всегда одну и ту же: «Па-а Дону гу-у-уляеть, па-а Дону Гу-уляеть…» – и пел хрипло и вдохновенно.
Мы боялись его. Но Тобика мы, конечно, боялись больше.
Тобик был опасен: он любил трясти старую яблоню, на нижней ветке которой, в трепете цветов и листьев, мы играли в самолёт. О, незабываемый ужас детства: Тобик, хохоча, трясёт яблоню, а я рыдаю там, в вышине, в двух метрах от земли, цепляюсь, вжимаюсь животом, лицом, коленками в шершавую, тёплую кору и неистово воплю: ма-аа!
Мама спасала меня и немедленно ставила в угол. Таким образом, в детстве у меня всегда был богатый выбор: упасть с яблони или стоять в углу. Я выбирал угол – ох, как хорошо он был обжит мною за долгие годы детства, он был моей маленькой родиной, началом всего остального мира.
В углу было скучно, но безопасно. За пределами же угла жизнь моя была страх и отчаяние, за пределами угла царствовал Тобик, жестокий и непонятный, как судьба. Я боялся его, большого, недостижимо взрослого, пять огромных лет разделяло нас. Мне было шесть, семь, восемь, Тобик щёлкал меня по носу и улыбался, не догадываясь, что ведь вырасту же я когда-нибудь… И вот я вырос и решил отомстить. В то лето мне исполнилось девять, а ужасный враг мой ничего не подозревал, свистал и щурил глаза в солнечное небо.
Месть моя должна была быть простой и страшной: я решил выпустить его голубей. Я был глуп тогда, я думал, они улетят, а голубей своих Тобик любил (я тогда уже догадался об этом, уже заметил, что, когда он возился с ними, его можно было не опасаться, потому что никого и ничего, кроме своих голубей, он не видел тогда).
Мстить надо было ночью, и я решился в один из вечеров, когда Тобиков отец сидел на лавочке у подъезда, а стало быть, не собирался петь свою песню и выгонять ночью сына на улицу.
Затаившись в постели, я так боялся уснуть, что уже и не помнил о предстоящем мне подвиге – я сам обрёк себя на него и сам забыл о нём, – а помнил только, что спать мне нельзя, нельзя…
Было светло ещё, потому что лето было тогда, июнь; а во дворе шёл скандал. Слышно было отменно, и слова, выкрикиваемые внизу, подстёгивали и радовали меня, ибо дело касалось его, моего мучителя. Большой женский голос твердил надсадно:
– В милицию! Малолетний мерзавец, донжуан вшивый! К участковому пойду!..
– Иди куда хочешь! – отвечал злой голос Тобикова отца. – Ещё надо разобраться, кто кого совращает!
– Негодяй! – у женского голоса выросли крылья, и он полетел над двором, поднимаясь всё выше. – Яблоко от яблони!.. Хамское отродье!.. Пусть оставит мою дочь в покое!..
Там же, внизу – на лавочке у подъезда и за столом для домино – переговаривались соседи:
– Ну, удумал… Ах, паршивец… Смотрикася, шпана, а умён…
Соседи произносили текст, как ленивые статисты на плохонькой сцене, сочувствие их было наигранным, любопытство неискренним, и только женщина, пришедшая скандалить, чувствовала себя героиней, громкий её голос трепетал от едва сдерживаемой истерики:
– Выгнала ведь, негодяя, запретила ей, заперла, чтоб, говорю, я вас больше вместе не видала, в школу её провожала, из школы встречала, караулила, сторожила, думала, отстал, паршивец… А тут вон что..
Я не понял, что у них там произошло, как обвел вокруг пальца бдительную тётку хулиган Тобик, да и не старался понять. Для меня это был всего лишь голос за сценой, ибо в тот вечер я и сам герой хоть куда был, и выход мой скоро (только бы не уснуть), а мама не знала этого, стояла на балконе и слушала, что там во дворе, ей интересно было.
Я отчётливо помню светлый проём балконной двери и легкую мамину фигурку, потому что в этот момент я, притворяясь заспанным, прошествовал в туалет, неся под майкой толстенную книгу с картинками (я боялся уснуть у себя в комнате). Мама на балконе, отец смотрит в телевизор, потому мой проступок пока не был замечен, и мне удалось просидеть в туалете довольно долго. Уже стемнело, когда меня хватились, мама постучала и сказала сердито:
– Что ты там делаешь?
Я солгал, но через несколько минут меня всё равно выгнали. Забираясь в постель, я услышал, как мама сказала отцу:
– Совсем распустился! – но тут же выяснилось, что речь не обо мне: – Подучить на такое голубей!
– Сообразительный пацан, – хохотнул отец.
– Тебе смешно, а матери каково? – возмутилась мама. – Господи, как я рада, что у нас сын, с девочками так сложно теперь, и не углядишь, одно хулиганьё кругом.
В общем, ясно было, что и голуби как-то замешаны в злых делах Тобика, и, значит, я всё придумал правильно (только бы не уснуть).
Время не шло, и глаза слипались. Чтобы не уснуть, я решил считать до тысячи. Раз, считал я, два-а, три-и, четыре, пять, всё быстрей и быстрей. Мне нельзя было спать, но цифры набирали скорость, сливались в огненную летящую полосу, я не успевал сосчитать их, они превращались в слонов… Мне нельзя было считать слонов, я считал звёзды в прямоугольнике распахнутого окна. Их было восемьдесят семь и луна, а отец всё сидел у телевизора. Я считал Тобиковых голубей. По памяти. Вместе с Тобиком их было одиннадцать, они уходили в высокое светлое небо, а Тобик летел впереди стаи и улыбался безжалостно… Я ненавидел его, ненавидел за то, чтo oн не взял меня в голуби и вот летит, летит в вышине, а я остался внизу, я ненавидел его так, что зeмля ушла у меня из-под ног – и от испуга я проснулся… Темно и тихо было вокруг, в темноте жили только часы. Остальные спали. Сон мой забылся мгновенно, и я остался один в ночной тьме, решительный и испуганный. Было пора.
На улице стояла летняя ночь, теплая её мгла ласкалась, но настораживала дальним краем неба: там уже светлело.
Почему-то я совсем не боялся, наверное, впервые в жизни я не боялся ничего, только клацал зубами от возбуждения и лёгок и пуст был до звона, когда крался по пустому двору к голубятне. Голуби проснулись и, пока я лез наверх, перешёптывались тревожно.
– Вот тебе, гад! – сказал я счастливо, швыряя замок от голубятни в редеющую тьму (я давно выследил его секрет).
В голубятне ночной свет бил через клеть, голуби ворчали и громко хлопали крыльями, пока я открывал её.
…Но они не улетели!
– Кыш! – орал я на них злым шёпотом. – Летите, летите отсюда, сволочи!
Они не улетали. Урчали, забившись в угол, и не улетали, не улетали… Помню, я заплакал, я плакал, отчаянно обзывал их по-всякому, самыми грубыми словами, которые тогда знал, но все напрасно…
– Па-а Дону гу-уляеть!.. – раздалось вдруг за забором, и слёзы застыли. – Па-а Дону гу-у-уляеть казак молодо-о-ой!
Я выпал из голубятни и рыскнул в кусты акации: это был голос Тобикова отца, теперь – пьяный.
– Я те покажу… – донеслось из тьмы. – Ты у меня узнаешь!
Темная фигура, качаясь, маячила в сумерках. Начинался свет. Я сидел на корточках в пыльных кустах акации и больше всего на свете боялся, что пьяный голос Тобикова отца разбудит моих родителей, я боялся, я опять боялся… Мне надо было домой, но я боялся Тобикова отца: конечно, он обо всём догадается, если увидит меня… Всё-таки, за девять лет я очень привык бояться и теперь, перепуганный и несчастный, сто раз пожалевший о своей смелости, я сидел в кустах и не смел шевельнуться, а Тобиков отец, неверно, брёл к голубятне, и в руках у него моталась тяжёлая канистра.
– Я тебе! – всё твердил он, поливая голубятню из канистры. Светало, начинающееся утро пахло бензином. Залезть наверх он не смог, плескал снизу, чертя зигзаги, раскачиваясь всё сильней, потом у него долго не получалось зажечь спичку.
Я сидел в кустах и боялся.
Пламя ахнуло вокруг голубятни, взвилось вверх и сразу загудело, Тобиковы голуби шумно взметнулись над огнём, ушли в вышину и засияли в первом солнце.
– Ах ты! – с отчаянием взвыл пьяный. – Ax! – и, размахивая руками, побежал зачем-то в подъезд. Я мчался следом: домой, домой!
– А! – грохотало в подъезде по лесенкам. – Не уйдёшь!
Я забежал в спасительную дыру подъезда, но дверь наверху хлопнула, и неровный топот теперь понёсся вниз, на меня. Поскуливая от ужаса, я снова выскочил во двор, прятаться было негде, я вжался в стену, он не заметил, он проскочил мимо, а в руках у него тяжело и прочно торчало ружьё.
Первый выстрел грохнул совсем рядом, я зажмурился, и чуть позже что-то упало с неба, глухо стукнув по земле,
– Что? – сразу закричали из окон. – Что случилось?
– Горим! – ответили с балкона.
– О-о! Пожар, пожар, горим! – закричали голоса, хотя не горели, горела голубятня, и голуби носились над двором, такие отчётливые на рассвете.
Опять громыхнуло. Вскинув ружьё, Тобиков отец врастал в землю и стекленел, но не промахнулся ни разу.
Всего выстрелов было девять, я считал, вжавшись в стену. За миг до десятого во дворе появились милиционеры и скрутили пьяного. За ними, красиво алея, подкатила пожарная машина. Голубятня догорала, а Тобик стоял рядом и, когда её потушили, повернулся и пошёл прочь. Он ушёл первым. Потом ушли милиционеры, уводя с собой Тобикова отца. За ними отбыла пожарная машина. Тогда смотреть стало не на что – соседи отправились досыпать, и голубь остался один-одинёшенек в расцветшем небе.
Десятый, последний, он сделал прощальный круг над бездомным сиротским миром и, выученный хулиганом Тобиком, полетел по единственно знакомому, по запретному маршруту – туда, туда, за дальние дома, к окну на третьем этаже (он был почтовый голубь и верно исполнял свою службу).
Остальные же девять лежали в вытоптанной траве. К левой лапке каждого серой суровой ниткой прикручена была записка – клочок бумаги из тетрадки в клеточку, и на каждом бестолковым, отчаянным почерком негодяя Тобика написано было: «Юля, я люблю тебя! Василь».
Зимой посёлок наш до крыш заносило снегом, и мы ходили в школу по узким, твёрдым тропам, которые нами же и протоптаны были в могучих, спёкшихся в пору мороза и ветра сугробах, и не было учеников упорнее и прилежнее нас. Потому что их не было вообще, вот только мы пятеро. Потому что посёлок наш, ещё несколько лет назад жилой и шумный, теперь был брошен: рудник, вокруг которого он вырос, закрыли, и взрослые разбрелись в поисках другой работы, оставив нас на бабок и дедок. Сначала нас было много в заброшенном посёлке среди лесов, и беспризорная свобода была нам в радость, но вот разобрали уже всех по новым местам обитания, и остались только мы, пятеро, среди заколоченных, умерших домов. Видно, не очень у наших там ладилось, а у Коськи и вовсе родители разбежались, и у каждого уже была новая семья, так что Коська им теперь был без надобности. Что ж, мы жили, не тужили: вокруг леса стояли, было чем заняться. Да и тужи не тужи, что от этого изменится? Потому и в школу ходили мы не просто аккуратно, а с остервенением даже. Особенно зимой. Куда нам ещё-то было идти? И вот мы любили нашу двухэтажную бревенчатую школу с тремя учителями и торчали там у печки с утра до глубокой тьмы, пока не возмущалась сварливая Анна Ильинична: «Ну, будет казённые дрова переводить!» – и не выгоняла нас по домам. Мы выходили на скрипучее крыльцо в морозную тьму, и пусто и страшно становилось нам: пока родители наши жили где-то там, зарабатывая квартиры и твёрдо нацелясъ на удобную городскую жизнь, так тихо и жутко было в посёлке, где когда-то мы жили все вместе, так одиноко и тоскливо было в домах, и так зловеще, так мстительно потрескивали половицы… А было мне тогда тринадцать лет.
И вот мы стоим на крыльце школы, и домой нам идти жутко.
– Робя, домой неохота! – говорит Ванька. – А?
Ему никто не отвечает: чего зря языком трепать, и так ясно, что неохота. Да пойти-то некуда,
– Скукота! – говорит Ванька. – А?
Он вообще болтун.
– Давайте чего-нето придумаем, а?
– Робя, пошли на кладбище! – с отчаянием предлагаю я, лишь бы не расходиться по домам.
– Да сколько можно на кладбище, – уныло отзывается Тюля, и Наташка с ним согласна.
– А пошли Котову пугать, – лениво предлагает Коська.
Котова – мой брат. Ему семнадцать. Он дурачок.
Он дурачок – его дразнят. Его дразнят – он сердится. Он сердится – и это очень весело и интересно. Во всяком случае других развлечений не предполагается…
– Дак бабка наверно дома, – говорю я. Я хитрю: бабки дома нет, и я это отлично знаю. Просто мне не хочется пугать Котову. Мне его жалко. Только ни за что никому я в этом не сознаюсь. Он такой, Котова… Тихий, всего боится и чуть что – плачет. Как маленький. А сам огромный, сильнющий. Но он не знает об этом, он думает, что он маленький… Наверно, я должен за него заступиться. Но я не делаю этого, ну его. Когда говорят: «У него брат – дурак», – внутри у меня всё замирает, хочется втянуть голову в плечи. Но я смеюсь вместе со всеми. Весело подтверждаю: «Ага, дурак!» И взахлёб рассказываю что-нибудь такое о его жизни, дурацкое. Все радостно хохочут. И я с ними вместе, чтоб ясно было: он – дурак, а я – нет. Я – как все. Нормальный.
– Ага! – говорит Коська. – Расскажи в другой раз: бабка у него дома! У нас твоя бабка, они с дедом в дурачка играют каждый вечер, будто не знаешь.
– Ну и что, – говорю я, – а может, Тузик дома. Это ещё хуже бабки…
Тузик – наша собака. Злая. Это все знают. Просто жуткая собака, всех ненавидит и кусает. Её Соколовы оставили, когда уезжали. Привязали на цепь у заколоченного дома и уехали. Она и караулила пустой дом. Ох, и выла. А Котова её отвязал и домой притащил. Теперь она и кусает, кого вздумает. Осенью отец приезжал – так и его эта наша злющая собака укусила. Отец застрелить хотел, но бабка не дала. «Один у Вовки дружок, а ты его стрелять хочешь, паразит!» – сказала. Отец отступился. А Котову Тузик любит и не кусает. Котова его за уши таскает, борется с ним, и Тузик – ничего, только хвостом машет.
– Щас все собаки в лесу ещё, – говорит Тюля, – охотятся. Что, ваш Тузик всех умнее, что ли?
А Наташка смеётся согласно.
Тогда я говорю им самое главное – про ружьё: оставшись в доме один, пугливый, сумасшедший брат мой достаёт из шифоньера отцовское ружьё, заряжает (я сам научил его когда-то), и даже на двор, в покосившуюся дощатую уборную, ходит вооруженным. Ну, он всего на свете боится: темноты, тишины… А больше всего он боится оставаться дома один.
Эти мои слова – про ружьё – ошибка. Потому что, конечно, все приходят в восторг и начинают радостно вопить, как это будет здоровски интересно… А Наташка смотрит на меня своими глазами, стоя рядом с Тюлей, только вряд ли меня замечает. Она вообще никого, кроме драгоценного своего Тюли, не замечает, обхохочешься. И я гляжу ей в глаза и улыбаюсь пренебрежительно. Я её знать не желаю. И её обожаемого Тюлю. Они дружат. Подумаешь! И чего он в ней нашел? Девчонка!.. Волос долог да ум короток… (Я давно уж влюблен в неё).
И вот мы идём по узкой тропе в сугробах, идём к моему дому, и снег так громко и тоскливо скрипит у нас под ногами. Мы идём пугать моего брата, Ванька и Коська хохочут, сговариваются притвориться «зыками», которые сбежали. Это правда, поблизости есть лагерь, и «зыки», бывает, бегают. Но летом, А сейчас куда побежишь – снега по грудь, не выбраться из тайги. Не бегают зимой «зыки».
– Не бегают зимой «зыки», – говорю я Коське и Ваньке.
– Больно он понимает, он же дурак! – жизнерадостно отве¬чает Коська.
Дать бы ему в ухо. И Ваньке тоже. Но я не решусь на это. Да ещё и Наташка идёт с нами. Мне хочется, чтоб мы все шли и шли вот так, скрипя снегом, под огромным ледяным небом. И чтоб Наташка шла рядом.
К дому мы подходим крадучись. Там окна чуть светят. Там брат мой пристально таращится в телевизор. Он сидит в обнимку с отцовским ружьём и настороженно вглядывается в мельтешение серых теней на экране. Я вижу это, подобравшись к окошку по глубокому снегу, начерпав в валенки. А что там показывают по телевизору, не видать мне. Зато хорошо мне видать с моего места, что Коська и Ванька уже подошли к двери, а Наташка и Тюля остановились у калитки, ожидая, что будет. Настроение у всех весёлое.
– Колян, иди сюда! – свистящим шепотом зовет меня Ванька.
– Не! – громко отвечаю я из своего сугроба. Может, Котова услышит? Я гляжу на него сквозь проталину: нет, не слышит. Сидит один в пустом доме и боится, боится… Не знает, что мы пришли его пугать.
– Он сейчас, кажется, заревёт, – говорит Наташка Тюле и смеётся. – Погляди на него.
Тюля послушно глядит на меня. Он маленький, сутулый. Стоит с ней рядом и за руку её держит. И чего она в нём нашла?
– Пацаны, – зовет Тюля, пошли лучше на кладбище.
Но Ванька уже колотит в дверь ногой… Котова там, в доме, вздрагивает всей спиной, сползает со стула, зажав голову руками, а ружьё коленками. Наверно, думает, что так его не найдут: зажмурился – значит, его не видать.
Стук всё сильнее, Котова озирается в ужасе, поднимается во весь свой огромный рост… Он так похож на взрослого, но на самом деле ему года три, он и слова-то ещё плохо выговаривает… Разве Ваньке это объяснишь?
В комнате становится пусто, Котову не видно, он, плача от страха, бредёт к двери. Он несёт с собой ружьё.
– Кто тама? – спрашивает Котова из-за двери, всхлипывая. Его едва слышно.
– Бандиты! – надрывно выкрикивает Коська. – Открывай давай!
За дверью долгое молчание, а потом тонким своим невнятным голосом Котова кричит:
– Уди! Еля буу!
Ванька и Коська хохочут, зажимая друг другу рот. Они не поняли, что сказал Котова. Он сказал: «Уходите! Стрелять буду!»
– Открывай! – надрывается Ванька. – Мы знаем, что ты один!
– Живо, а то дверь сломаем! – вторит Коська.
Покричав, они прислушиваются с недоумением. Потому что Котова затих. Молчит. Становится тихо-тихо, и в этой тишине слышен там, за дверью, некий звук – отчётливый лёгкий щёлк. Только дурак не поймёт, что это звук взводимого курка.
– Ложись! – ору я, стараясь выдраться из своего сугроба, а Ванька и Коська опять пинают дверь, давясь от сдерживаемого хохота. Они «бандиты», им море по колено… У калитки стоят и смеются Наташка и Тюля, им ведь там, у калитки, не слышен был тот звук…
– Ложись! – надрываюсь я, выпадая из сугроба. И от этого всем делается ещё смешнее. Я успеваю сбить Коську и Ваньку в утоптанный снег перед дверью, и тут гремит выстрел…
Дверь дымится. Наступает нелепая тишина.
Тихо-тихо на небе и на земле. В тишине кто-то всхлипывает. Это я, кажется.
Тюля и Наташка испуганы грохотом, но так ничего и не поняли.
– Он что, вправду бабахнул? – смешливо спрашивает у нас Наташка. – Ой, умора – лежат! Вы ещё окоп выройте! – и она идёт к нам.
– Не ходи! – кричу я ей, но она меня разве послушает?
– Ни оди! Он! Уки ex! – командует из-за двери сумасшедший, отчаянный голос брата.
Наташка легко и даже чуть пританцовывая, идёт к нам, к двери…
А у нас ружьё двуствольное.
– Уйди! Не надо! – ору я,
– Уди! – взволнованно повторяет за дверью Котова и щёлкает курком.
Я поднимаюсь на колени, прыгаю, сшибаю Наташку с ног, мы барахтаемся на земле, Наташка лупит меня варежками по лицу.
– Обалдел, дурак, да?! – кричит она. – Совсем уже, да? – Она всё ещё не поняла, а Тюля застыл у калитки: он уже понял.
– Тихо! – говорит он. – Тихо, пацаны, не двигайтесь, он же чокнутый! Прижмитесь к земле, не двигайтесь, а то убьёт, Колян, скажи ему!
Я реву. Мне стыдно, что Наташка рядом и видит.
– Скажи ему, Колян, – просит Коська. – Он ведь точно – застрелит…
– Елю! – грозно соглашается за дверью брат. Темно. Ночь тяжело навалилась на посёлок, затерянный среди лесов, брошенный людьми. В посёлке темно и тихо. И в лесу темно и тихо. Только снег падает с веток да неслышно ходят звери. У них там дом, им не страшно. Темно и тихо в лесу до самой тундры. Темно и тихо в тундре до самого океана. И там – темно и тихо. А где-то есть большие города, я по телевизору видел. Там – свет на улицах и люди. Их много. И ни один из них не знает, что мы сейчас лежим здесь, в снегу, вжимаясь в землю, и мой сумасшедший брат караулит нас о ружьём, а вокруг – темно и тихо, и никто не спасёт. Брат мой не поверит мне, что это я, что мы шутим…
– Коля… – шепчет Наташка. – Коль, ты чо?
– Ничо.
– Ты чо, ревёшь?
– Не твоё собачье дело!
– Коля… Ну, Коленька… – она гладит меня по голове. – Он, чо, убьёт нас?..
– Не знаю.
– Убью! – вдруг совершенно отчетливо выговаривает Котова. – Всех елю! Адиты!
– Скажи ему, Колян, – всхлипывает Ванька.
Я кричу:
– Котова, это я, Колька! Не стреляй!
Тишина. Котова притаился в тишине. Он не верит.
– Ну, Котова, ну, правда! – тоскливо подтверждает Коська.
Котова плачет. Он плачет взахлёб, кричит злобно, но из-за рыданий слов уже совсем не разобрать, и я с трудом догадываюсь, что кричит он:
– Ты не Коля, не Коля! Коля – добрый, он придёт…
– Я замёрзла, – говорит Наташка и тоже всхлипывает. Все мы тут лежим и плачем в холодном снегу. А Котова плачет в сенях, держа наготове двустволку.
– Пацаны, – испуганным голосом зовёт Тюля, – вы полежите… Я пойду, приведу кого…
– Кого? – клацает зубами Ванька.
Нашу бабку? Коськиного деда? И что он может сделать, этот кто-то?
– Коля, умирать боязно… – шепчет Наташка. Губы у неё синие от холода и страха. Я осторожно стягиваю с себя телогрейку, укрываю её.
– Ладно, – бормочу я. – Не бойся, я сейчас…
Я ведь знаю, что надо сделать, я догадался уже. Только страшно мне очень. Только очень не хочется. И обидно. Вот через несколько секунд все встанут и пойдут домой. А завтра – в школу. А потом весна будет… А я останусь лежать на снегу.
Может, он промажет? Или хотя бы не насмерть попадёт?.. Всё равно страшно. И больно наверно будет очень… Но Наташка замёрзла, надо скорей.
– Сейчас, – говорю я, – ты не бойся… – Наташка всхлипывает.
– Слушай, – говорю я, – я тебе только скажу что-то… – Она не слушает, плачет.
– Я тебя люблю, вот…
Она плачет. Я поднимаюсь сперва на колени, потом во весь рост, и снег скрипит громко.
– У-у! – перепуганно верещит Котова. Но не стреляет.
– Эй! – ору я, топая ногами. Иду к двери. А он всё не стреляет. А я всё ближе – теперь уж точно – насмерть.
-Ты! – воплю я. – Стреляй скорей!
Брат послушно выполняет команду. Выстрел взрывается, налетает откуда-то снизу, снег встаёт дыбом, его осколки вместе с жарким сквозняком проносятся мимо левой руки. Но я жив. Я стою на ногах. Мне не больно.
За дверью воет Котова.
– Вставайте, – говорю я Коське и Ваньке. – Уже всё. Идите отсюда.
Они лежат, вжимаясь в снег.
– Ну вставайте! – ору я.
– У-у-у! – стонет Котова и, тяжело топая, уносится в комнату. Перезаряжать ружьё.
– Уходите! Скорее!
– Ты замёрзла, Нат? – подбегает Тюля. – Вставай скорей.
Наташка плачет. Мы поднимаем её, мы бежим, бежим, прочь отсюда, а отбежав на дорогу, останавливаемся.
– Уже всё, всё, не плачь, – говорю я ей.
– Пошёл ты! – зло выкрикивает она. – Вас с братом в дурдом надо! Обоих!
– Наташка… – говорю я.
– Дурак! – кричит она. – Я тебя ненавижу, дурак! Ты нарочно это всё подстроил… И болвана своего подговорил…
– Наташка…
– Пошёл вон!
– Ната, ты чего… – растерянно спрашивает Тюля.
– Он нарочно, нарочно! – всхлипывает Наташка, и лицо у неё ненавидящее. – Он мне там в любви объяснялся… Он нарочно всё подстроил!
– Наташка…
– Ну ты гад, оказывается, – говорит Тюля.
– Да пошли, – торопит Ванька. – Руки пачкать об него неохота.
Они уходят. А я остаюсь. Я стою в темноте посреди мёртвой тёмной улицы с заколоченными домами. Пусто. А где-то есть большие города. Там светло. Там людей много. Они ходят по улицам и смеются…
Я возвращаюсь в наш двор, подбираю телогрейку. Пусто и холодно кругом. Пусто и холодно. Надо спрятаться. Я лезу в собачью будку, забиваюсь в угол и, свернувшись калачиком, стараюсь согреться. Я лежу там долго и думаю, что вот вернётся наш злой Тузик и загрызёт меня. Ну и пусть. Я лежу и жду…
Но из дома выходит Котова. Он идёт прямо ко мне, будто знает, где я, будто видит сквозь доски. Брат сворачивает будку, отшвыривает ее в сторону, берёт меня на руки – он огромный, сильный – и несёт меня в дом. Там тепло, там свет горит, а по телевизору передают, какая погода завтра будет в других городах. Котова кладёт меня на топчан, ложится рядом, плачет.
– Ходишь… – говорит он. – Ходишь всё… Я один, один… Сижу. Жду. Боязно. Бандиты приходят…
Я молчу. Он затихает, говорит шепотом:
– Я стрелял – они ушли. Я боялся – где ты. Не ходи, я боюсь…
Глаза у него серые, круглые, мокрые от слёз. И я опять думаю, что вдруг он притворяется, а на самом деле всё понимает…
По телевизору говорят, что в Москве завтра будет солнце.