У меня в Питере есть две подруги – писательницы Нора Ниш и Валерия Михайлова. Правда, я их никогда раньше не видела – мы подруги по переписке. И вот не так давно я поехала к ним в гости. Оказалось, что они живут в одной квартире – на Литейном проспекте, напротив Следственного управления. Я Питер не очень хорошо знаю, поэтому пришлось спрашивать дорогу у милиционера.
– Конечно, я знаю, где живут эти замечательные писательницы, Нора Ниш и Валерия Михайлова! – сказал мне милиционер, провожая до нужного дома. – Они же нам самые запутанные преступления помогают раскрывать! Их вся милиция ужасно любит и бережёт!
Лифта в доме не оказалось, и на тринадцатый этаж пришлось подниматься пешком. Дверь в квартиру моих подруг была настежь распахнута.
– Входите! – крикнули мне изнутри почему-то мужским голосом, и я вошла.
В квартире была всего одна комната, зато тёмная и большая. Кругом стояли гробы на колесиках, из которых торчали чёрные руки, синие ноги и что-то ещё – я не разглядела. Вокруг же гробов бегали какие-то маленькие толстые люди с ироничными лицами.
– Не бойтесь, – сказал мне мужчина с гусиным пером за ухом. Он сидел за столом, заваленном исписанными бумагами, старинными фолиантами и справками на предъявителя. – Это мои страшилки, ужастики и кошмарики. Они ручные и не кусаются.
Немного успокоившись, я спросила у мужчины:
– Скажите, вы не видели моих подруг – Нору Ниш и Валерию Михайлову?
– Не видели, – холодно ответил мужчина и прищурился: – А они вам зачем?
– Я для них пирогов напекла, я из Барнаула. Приехала побеседовать о литературе.
– Пирогоооооооов! – очень обрадовался мужчина. – С боровиками и подберёзовиками?
Я сняла с лукошка салфетку (у меня с собою было лукошко) и показала ему пироги. Они действительно были с боровиками и подберёзовиками.
– Ну, это в корне меняет дело! – мужчина выскочил из-за стола (на нём оказался серебристый космический скафандр) и учтиво поклонился: – Честь имею представиться – Валерий Роньшин!
– Но мне не нужен никакой Валерий Роньшин, – я вежливо улыбнулась в ответ. – Мне нужны мои подруги – Нора Ниш и Валерия Михайлова – мои любимые детские писательницы.
Что это он, в самом деле?
– А их вообще-то нет. Или так: я – это они и есть, – как-то непонятно ответил Валерий Роньшин и полез на дерево. В углу у него росло вечнозелёное дерево. – Давайте сюда ваши пирожки, у меня мало времени.
– Послушайте, – сказала я. – Я вас что-то не пойму. А кто же тогда написал «Охоту за Красной Шапочкой», «Руки вверх, Синяя Борода», «Схватку с Кощеем Бессмертным» и ещё что-то такое захватывающее про трёх поросят?
– Это всё я, – ответил Валерий Роньшин с дерева, уписывая мои пирожки. – Всё я, да-да!
– Вы прямо за троих работаете! – восхитилась я. – Когда же вы всё успеваете? Вон и частным детективом служите, нашей милиции помогаете. И ещё в «Трамвае» когда-то печатались.
– Это что! Я ещё не то умею! Я вот сейчас поем и в космос отправлюсь.
– Зачем?
– За вдохновением!
– Какой вы всё-таки необычный! – опять восхитилась я. – Скажите, неповторимый стиль ваших ранних и поздних произведений – это тот самый гротескный реализм или всё-таки сюрреализм, как он есть, но в ироническом преломлении современности?
– Ой! Кажется, моя ракета улетает! – вскрикнул Валерий Роньшин и спрыгнул с дерева. – Какие вкусные у вас пирожки, ням-ням!
– Постойте, куда же вы? – всполошилась я. – А как же беседы о литературе? Мы же ещё не поговорили о вашей увлекательной серии «Сказки о художниках», чёрт побери!
– Давайте послезавтра, ну правда! А то у меня сейчас ракета улетит, – виновато сказал Валерий Роньшин, высовываясь из иллюминатора. – У меня через два часа с Хармсом дружеская встреча, на планете Погания. А дотуда ещё пилить и пилить.
– Хорошо, тогда до послезавтра! – я помахала ему вслед платочком.
– Приходите обязательно! Я вам про Ганса Христиана Андерсена кое-что расскажу, прелюбопытное!
– Спасибо! – крикнула я, но рёв реактивных двигателей заглушил мой голос.
А вместо потолка в квартире у Валерия Роньшина было небо – голубое и в облаках барашками. Какое-то совсем не Питерское.
Гамазкова – это праздник! Шумный, аппетитный, весёлый! Когда мои дети были маленькие, только и слышалось: – А когда тётя Инна придёт? Потому что тётя Инна – это всегда какие-то немыслимые конфеты, поющие и говорящие авторучки, а ещё – смех, крик и хохот, ведь это только она, большая шумная тётя, знает такие смешные загадки, такие хитрые обманки, и смеётся громче всех!
А стишок, который она сочинила про моего Ваню?
Когда Ваня был маленький,
Он прятался в валенке.
Вырос Ваня – эге-ге-ге!
Виден даже в сапоге!
Этот маленький шедевр помнят все в нашей семье и передают из поколения в поколение!
Я полюбила её сразу, как только прочитала стишок про суровую мужскую дружбу:
Я стукнул Мишку по плечу,
что мне с ним интересно,
а он меня: – Привет, молчун! —
Слегка портфелем треснул….
(Мне нравится именно это начало – с портфелем и с этим хулиганским «треснул». Потом, видимо, в воспитательных целях, начало было переделано, и что-то ушло…)
Мы – не девчонки – «сю-сю-сю».
Не ходим парой, чинно…
Уж если дружим, так вовсю,
Сурово! Как мужчины!
Да, наша дружба с Гамазковой именно такая! Никаких мусипуси, вроде «Леночка», «Инночка», а сурово, по-мужски: Привет, Григорьева, или даже – Григоренко, а я ее – Привет тебе, о Гамазкова! Потому что это звучит всеобъемлюще! «Гамазкова, ты нужна мне как редактор!» – вызваниваю я её, когда мне нужна редакторская помощь. «Гамазкова, ты нужна мне как биолог», – когда надо что-то уточнить по поводу цветов, зверей, птиц – в этих вопросах она дока! «Гамазкова, ты нужна мне как друг!» – когда плохо, проблемы. «Гамазкова, ты нужна мне как доктор!» – и тут она всё знает-умеет. Однажды, когда я сильно болела, приехала и буквально поставила меня на ноги, – есть, есть у Гамазковой один чисто гамазковский рецепт, тайну которого раскрыть пока не могу…
Гамазкова и юмор – две вещи столь же нераздельные, как бутерброд с сыром или колбасой («Григорьева, а сверху положи еще дольку грейпфрута – пальчики оближешь!») Видимо, юмор заложен в ней при рождении, генетически. Представьте, она смеется даже во сне! Да-да, я сама это слышала! Однажды ночью, когда мы отдыхали с ней на Клязьме, я была разбужена её смехом! Кроме того, оказалось, что она помнит уйму самых разнообразных песен – от пионерских до блатных, дворовых. Никогда не забуду, как мы шли с ней по набережной, и её звонкий девичий голос разносился вдоль всего Клязьменского водохранилища, распугивая местных ворон и лягушек.
Гамазкова – большой ребёнок. В незнакомом месте теряется и готова заплакать, как дитя. В Переделкино, находясь в ста метрах от дачи Чуковского, умудрилась заблудиться и обидеться на меня: мол, бросила посреди дороги! А как она всему радуется! Хорошей книжке, смешной истории, фильму… Прочтёшь ей что-нибудь новенькое и ждёшь: если понравилось, засмеётся и захлопает в ладоши. Если нет, – протянет «ну-у-у…» и скорчит такую физиономию, что хоть святых из дому выноси!
Ну и кроме того, Гамазкова прекрасная сводница! В хорошем смысле этого слова! Потому что сводит незнакомых, но очень нужных друг другу людей, которые потом вместе путешествуют, отдыхают, строят дачи, пишут стихи и прочее.
А как она готовит? Вкусно и много! По принципу: большому пирогу и рот радуется! Как в её коронном стихотворении про бегемотика:
Чашку выпил,
Чайник выпил,
Бочку выпил…
Хорошо!
Да, Гамазкова – это МНОГО, ВКУСНО, АППЕТИТНО, ВЕСЕЛО! А что же её душа? Где все эти страдания, метания, слёзы по ночам и боль разлуки? О, нет, только не это! Гамазкова не кричит о своих переживаниях, не жалуется, только ночью, когда никто не слышит, тихо-тихо – «велосипеду вновь не спится, всё ноет сломанная спица…» И всё.
Когда меня угощают чем-то изумительно сладким и изысканным, я всегда вспоминаю Василису. Это наша медведица.
Эх, сокрушаюсь я тут же, эх, эх, эх, не видели вы, как мы приезжаем обычно после рынка.
Каждую субботу мы ездим на рынок за продуктами для животных. Покупаем мясо для хищников, зерно для птиц, а для Василисы, – все знают, что у нас есть Василиса, – хозяйки фруктовых ларьков и ларьков сладостей отдают за копейки «некондицию»: помятые или подмороженные фрукты, слегка (ну только слегка!) просроченные конфеты, пастилу, пряники, зефир в шоколаде, мармелад, пирожные, печенье, виноград, финики… Что хочешь!
Приезжаем домой, и тут же начинается праздник. Тут же! Раскладываем и разбираем коробки, раскрываем…
И поскольку всё всё-таки одинаково съедобное и для медведицы, и для человека, то происходит это обычно так.
– Ну что тут у нас сегодня? – заранее уже потирая руки. – Так, так, так…
Стол делится пополам и: «Это нам, это Василисе! Это нам…»
Сгребая и разгребая яства. Перебирая в коробках чернослив, хурму, виноград, курагу, инжир, персики, груши, яблоки, завалы сладкого на столе – руками.
Винограда у нас обычно завались!
И чья, вы думаете, после этой дележки половина стола слаще, могучей и сытней? Конечно, наша!
Мимоходом и ненароком, скрипя сердце: «А может Василиса это не будет? Помните, в прошлый раз она не ела? Так я выручу её – сам съем!»
Или: «Васенька, не обидишься?» И полкило конфет к себе в карман!
«Хорошо, что у нас есть Василиса!» И банку сгущенки консервным ножом открыл и ложечкой самые сливки, самую сладость!
А ещё если сгущенка варёная! Да, братцы, ещё и высший сорт…
«Васенька, прости!» И пол-литра меда к себе в банку!
«Василиса не видит? Давно не ел мармелада» – оп!
И это вовсе не значит, вовсе не значит (!!!), будто Вася сама у нас голодная.
Как встретила она прошлый Новый год? Вся в апельсинах. Устало уткнувшись мордой в мандарины. Раздавив киви лапами. В вишнёвом соке.
Бананы на ветках у берлоги висели вместо новогодних игрушек. Под ёлкой завалялся ананас. Каким-то образом затесалось авокадо.
Консервированный с персиками компот. И клубничное варенье. И крыжовенное. Малиновое. И даже клюква в сахарной пудре! Марципаны!
Василиса зимой не спит: зачем!!! Когда тут еда, как из рога изобилия!
И овсяная тебе каша с мёдом, и рагу. И макароны по-флотски на ужин. И арбузы.
Посетители к нам зимой тогда пришли: ну, говорят, глядя на Василису в апельсинах, вы даёте!
А посетители у нас добрые, заботливые. Чем-нибудь зверей всегда угостят. Принесут ту же банку сгущёнки, шоколадку.
Сами они, конечно, не кормят, мы выступаем здесь посредниками, открываем на глазах у посетителя, принесшего свой гостинец, банку сгущенки, кормим Васю, протягиваем ей («это тебе от этого дяденьки…») пряник, леденец.
Когда хочет, Васенька аккуратно ест. Яблоко накалывает на коготь. Когти у неё вместо вилок.
Когтями на левой лапе она пользуется как вилкой, а на правой, соответственно, как ножом.
Очищает от кожуры апельсины, сдирает с шоколадных конфет фантики.
Но из-за её пищевых капризов (она избалованная) случаются иногда неловкие ситуации.
Ну вот такие.
Принесли Василисе сушек с маком. А она, как мы уже поняли потом, была сыта.
Но сушки взяла. А поскольку есть не хотела, то пришла ей в голову мысль, и очень простая мысль: плеваться ими.
А сушки свежие, хрусткие, ну час назад из кондитерской! И пахнут сладко!
А она, оттопырив губы, сложив их в трубочку, дует прямо в дырочку сушки, сушка со свистом и с таким чмокающим звуком – пф! – летит. И попадает? Конечно, в посетителя!
И Василисе эта игра понравилась. Никаких тебе угрызений совести, стыда! Сушку за сушкой, сушку за сушкой пуляет в посетителя. И попадает! И попадает! Она меткая. Это был прицельный огонь.
Не угомонилась, пока не распуляла весь запас. Весь боезапас. (А там было триста граммов!)
А потом повернулась к этому человеку задом, как избушка на курьих ножках. Вот и всё.
– Вы извините, извините! Она обязательно съест, доест. Потом, – пыталась вырулить эту неловкую ситуацию, подбирая оплёванные и раскиданные вдоль решетки вольера сушки Вероника. Хорошо воспитанная Вероника. Казалось, она сейчас подпихнет Василису в бок, как не в меру расшалившегося ребёнка.
А Василиса отплевала своё, да и на всех на нас плевать хотела тоже.
Мы этому Василису не учили. Это у неё возраст – подростковый.
Капризничает, перечит нам во всём. Как что ни по ней, сразу на дыбы! Ну что поделать!
Мой гусь в этом возрасте был такой же. Он воровал деньги. У меня. (А он гусь из тяжёлой и сильной породы – холмогоры. Попробуй такому откажи!)
На девушек тратил и на пиво (это мои догадки). В кино, там, на последний сеанс.
Причем выбирал всегда крупную купюру. Ему покажешь их несколько: 10, 50, 100 рублей. И он возьмет только 100. Не 10.
Как я себя утешала, как пробовала себя утешать: все-таки, наверно, ну иногда (ну вдруг!!!) на новую книгу (и конечно по биологии!).
Или, там, на эмпэтри-плеер (я согласна!). Ну или на цветок маме (то есть тоже мне).
Вытянет сторублевку из заднего, чуть подорванного кармана моих джинсов. В клюв – и от меня: бегом!
– Хиддинк, тебе не стыдно! Хиддинк, постой! Отдай! Верни!
А взять нашу красотку косулю Лушу. Стали вдруг потихоньку замечать: исчезают и исчезают деньги! И бесследно!
Не десятки, и даже совсем не сотни, – пятисотки!
Вначале думали: может быть, завалились за диван?
Андрей даже косо какое-то время смотрел на Хиддинка, но только на днях (на днях!!) я провела с ним воспитательную работу.
– Вырастила щипача, а не гуся! Покатился по наклонной дорожке, Хиддинк?!
– Хочешь стать, как наш старый, умудрённый годами помощник Гена – с металлической фиксой на зубах?
Деньги всё пропадали, пропадали. Уже забили тревогу, и не шуточную (какие тут шутки, когда благосостояние семьи и весь семейный бюджет трещит по швам!)
А тут Андрей случайно заглянул в комнату – и что же!
Луша с отрешённым, ко всему безразличным и чуть не доведшим Андрея до полуобморока, спокойным и меланхоличным выражением лица – вы когда-нибудь видели вблизи косулью морду! – жевала тысячную купюру.
С таким видом, будто пасётся на лугу.
Десятки, рассыпанные по полу, не замечала. И ещё две тысячи (две купюры) сине-зелёными зажёванными комочками смиренно лежали у копыт.
– Попирая копытами деньги! Ха-ха-ха! – попытался шутить Андрей. – А ещё говорят: «куры денег не клюют»! За исключением гуся!
– Хорошо ещё, что люди не видят!
Он прилагал все усилия, чтобы вытянуть из Лушиных (ну прямо акульих!) челюстей банкноту.
Поскольку, когда он вошёл, одна из купюр ещё не была доедена, Андрей рачительно и отважно, ну просто как Скупой рыцарь, вступил в бой.
И это было нелегко. У косуль ведь сильные челюсти, всё-таки жвачные животные, они этими челюстями кору с деревьев сгрызают (и перегрызают ветки!), а тут банкнота. Так себе, ерунда, пустяк.
Андрей сражался и бился, тянул за бумажный краешек тысячи изо всех сил, но и Луша держала купюру твердо, стойко, как купюроприемник в магазине.
– Одно дело апельсины и киви, просроченные торты, шоколад, – комментировал единоборство Андрей. – Но кормить животных деньгами! Извините!!!
– Так и вижу эту табличку на вольере «Рубли не предлагать!» Или «Вы по какому курсу доллары едите?»
– Евро косуле на ужин, а нам, извините, копейки на обед?!
– Мы думаем, что мы тут немного зарабатываем на животных. (Да и плата-то какая у нас за вход щадящая: 50 рублей с человека!) А они разоряют нас!
На этих словах я с трепетом вынула из кармана недавно зажёванную Хиддинком сторублевку и положила на общий стол.
Подумала и добавила от себя ещё десятку.
Но Андрей не заметил моего проникновенного поступка и продолжил:
– Вот наши псковские таможенники из Пыталова – молодцы! Привезли аистёнка и ещё положили в коробку тысячу. Рублей. На расходы. Прибыль!
– Правда, он по дороге уделал их помётом. Не таможенников, а тысячу рублей. Но всё равно!
– Если нас теперь прижмут к стенке: «Откуда деньги?!», мы им ответим (и главное честно ответим!): «Принёс аист!»
Аистёнка нам действительно привезли. Хорошего! Он, бедолага, выпал из гнезда, а у аистов-родителей в такой ситуации действует принцип «всё, что упало, то пропало». Подбирать и искать птенца они не будут.
Привезли в коробке из-под коньяка «Самсон» («Жаль, что не было коньяка, как жаль!», – всё ещё шутя, сокрушались мы).
Назвали аистёнка Самсоном.
И вообще всё не так уж плохо. Ну, во-первых, Андрей настоял на своём и отбил (отбил-таки!) эту купюру у косули.
Тщательно выгладил, расправил, на шкатулку с деньгами впредь повесил надёжный замок (ключ от замка висит теперь у него на шее).
Во-вторых, (и это тоже в плюс!) наша с Хидей пожёванная, но возвращённая честно сторублевка.
Василисин горький (90 процентов какао) шоколад.
Да и не в деньгах счастье, если честно.
Из сообщений собралась эта книга. Как сейчас вижу: иду по аллее, мокрый снег, дождь, ранняя весна, воздух прохладный и свежий, елью пахнет, в кармане куртки, как всегда, телефон, достаю его и в полной тишине набираю…
«Отправить сообщение сейчас? – Да…»
– Хотела пойти, а бабочка села на ногу. И не пошевелиться
– Лепестки яблонь сейчас залетают в дом, и в ведра с водой, и в мыльницы
– Листья в лесу все мокрые, большие мокрые листья. Но красиво
– Черёмуха наслушалась соловьёв. И чай тоже пропитан пением
– Бабочку несу на ладони, как сокольничий
– Светло-голубые скорлупки, лёгкие, от вылупившихся птенцов, носит ветер, веником сметает их дворник в парке
– Листья не падали, а спускались, пружиня на ветках, будто кошки
– Падали яблоки на стол
– Куры на ветках яблонь
– Домой в мастерскую иду по саду, на тропинке задела ногой ежа
…Утро напротив Михайловского, туман, и из тумана выходят овцы. Как обычно. Казалось бы, как обычно. И мы не могли понять, что всё-таки придавало овцам странность. И только потом, приглядевшись, поняли – скворцы. На спинах у них скворцы. По два, по три скворца на спине. Повсюду. На головах, возле ушей овец. Скворцы бегали по их спинам, не стеснялись.
Кто бегал, но большинство сидели, дремали и грелись в овечьей шерсти, как будто бы чайки на волнах. Выныривая из этих тёплых «барашков» волн, как бакены. Овцы стояли спокойно, неподвижно.
Но иногда пугались чего-то, срывались с места, скворцы взлетали и делали в небе мягкий круг, и к тому времени, когда овцы снова замирали, птицы возвращались.
Вышла гулять по снегу – жесткий наст. Хорошо идти, не проваливаешься, и снег такими крупиночками блестит.
Качается пижма на ветру, сухие и ломкие веточки полыни. Кустики торчат из-под снега, и солнце их освещает, всё блестит.
Ветерок травинки качает, я иду и так иногда-иногда, случайно совсем, ненароком смотрю себе под ноги.
И какой же попался мне попутчик? Это гусеница!
Маленькая, вся опушённая волосками, она тихо ползла по снегу: шаг, шаг, шаг. И бескрайняя кругом одна снежная равнина.
«Бабочка. На пути к рождению» я назвала эту фотку.
И я подумала, когда мы расстались на пути: «Встретимся, когда станешь бабочкой?»
И дальше каждый пошёл своей дорогой.
Мой друг Юля Говорова – загадочный для меня человек. Я верю в неё с трудом, примерно как в Русалочку и Деда Мороза. То есть верю, но с такой легкой завистью: вот бы и мне так уметь – плавать под водой с рыбами и осьминогами, как Русалочка, или летать на запряжённых оленями санях по небу, как Санта. Или каждый день гулять по лесу с волчицей, выводить на прогулку лошадь, кормить с руки косулю и орла, понимать законы зверей, язык зверей, их проблемы и душу – как Юля. То, о чём она рассказывает, звучит для меня как сказка, я всегда слушаю ее с открытым ртом. Словно смотрю мультфильм или читаю увлекательную сказку.
Москвичка Юля Говорова большую часть года живет в Пушкинских горах, в деревне, недалеко от тех мест, где дом-музей Пушкина. Недавно её друзья открыли там собственный домашний питомник. Сначала он был только птичий, а потом к ним со всех окрестностей стали приносить покалеченных, подстреленных, осиротевших или ставших ненужными диких зверей, которые не могут больше жить самостоятельно на воле. Так Юля стала работать в небольшом частном зоопарке. Она сама воспитала «с нуля» – с яйца – своего друга гуся Хиддинга, с двухмесячного возраста – свою подругу волчицу Ирму. А скольких она выхаживала, вынашивала в буквальном смысле слова.
Для нас с вами это мечта. А для нее единственно возможный способ существования.
Я привык в городе, но уже лет двадцать, наверное, мечтаю перебраться в деревню. Пробовал – не получается, не уживаюсь. Если бы всё было как в Юлиных рассказах! Внимательный – с лупой – рыбак Алексей. И бабушки бы вязали антоновские рукавицы. Гуси-рыцари, ласковые волки, медведи в апельсинах…
Юля прислала смс-ку из своего Михайловского. У неё уже целая книжка смс-ок. «Тихий снег – кульминация сегодняшнего концерта». У Юли получается тихо-тихо, она владеет звуком. Попробуйте по телефону передать такое «piano»! Юля сожалеет, что у Басё не было сотового телефона. Не скромничай, Юля, это твой жанр!
Коротенькое сообщение, значительный момент – главный штрих. День за днём рисуется в такой технике. И для Юли это естественная манера двигаться и говорить. Она всегда волнуется. Даже быстрый длинный пассаж играет, вибрируя каждую ноту.
Я начал с Юлиных хокку. Но её рассказы и повести – те же хокку. По точности передачи настроения. По необходимости каждой буквы. По значительности и неповторимости момента. И ещё ирония. Чуть-чуть. Ирония всю эту значительность делает человечней.
Юля не пишет для себя. Её рассказы – такая же забота о друзьях, как накормить-напоить. А в друзьях у Юли: гусь Хиддинк, волчица Ирма, медведица Василиса, человек Дина Крупская, человек Марина Москвина и многие другие жители земли. Я прошу иногда: «Юля, у нас в Москве сегодня нечем дышать, срочно пришли свежего воздуха!» Через десять минут посылка-рассказ – свежий воздух, да ещё и с мятой.
Так вот, о Хиддинкге, Василисе, Луше… Хиддинка Юля научила чит… ой, чуть не написал «читать»! – летать! Медведица Василиса последнее время что-то совсем не ест апельсины, ананасы и швейцарский шоколад, а косуля Луша съела тысячу рублей (после чего стала Юле ещё дороже). Ну, я плохо пересказываю, сами почитаете.
Мы с Юлей познакомились в Доме детской книги. Сто лет назад. Юля рассказывала про свой ящичек с кисточками и красками, с «дорогами, закатами, можжевельниками, рябинами, тётей Машей, занесёнными ветром зёрнышками тмина, пухом одуванчика, травой зубровкой…»
Мы с Юлей познакомились в заснеженной степи, сто лет назад, «сбились с пути, ночь, снег, кони…» Было страшно. Тогда Юля достала аккордеон и начала петь: «Степь да степь кругом». И так красиво она выводила мелодию, что: «Эх, где наша не пропадала!»
Эта маленькая повесть Дмитрия Шеварова замечательна. Она продолжает и развивает заветнейшую тему этого писателя: тему детства, поэзии детства, и его человечности. А у героя этой автобиографической повести человечность проявляется очень рано. При этом в книге совсем нет нытья и в ней, не покладая рук, работает светлый юмор. И еще – проза Шеварова очень живописна! Большое яблоко, подобранное в заснеженной траве и пахнущее Ледовитым Океаном – лишь одна из находок, – из поразительных ребяческих озарений, наполняющих книгу поэзией. И, к слову сказать, маленький герой дарит это глобальное яблоко – неприкаянному, совсем неприкаянному человеку!
Новелла Матвеева
(Главы из повести)
Пока дедушка собирается, я скатываюсь по перилам с нашего второго этажа, вылетаю во двор. Солнце сверкает на заиндевевшей траве. Упавшие листья обзавелись белой морозной опушью и лежат торжественно, как ордена.
Напротив наших окон, за штакетником – маленький сад с единственной яблоней. Я вспомнил, как в конце лета на ней созрело всего лишь одно яблоко. Всем двором ходили вокруг него и сторожили, чтобы никто раньше времени не сорвал. В конце августа ветка с яблоком опустилась, и мы, дети, уже могли дотянуться до него. И вот тогда, в один из вечеров, взрослые после недолгих прений решили, что яблоко пора сорвать.
Моей бабушке доверили поделить яблоко поровну, мы торжественно всей гурьбой отнесли его в дом, и бабушка поделила его столовым ножиком на пять долек: Мишке, Маринке, Ире, Илонке и мне. Терпко-холодная, кисловатая долька.
И вот сейчас в траве я увидел огромное яблоко, чуть присыпанное снегом. Откуда оно взялось? Я поднял его – тугое, зелёное, налитое ночным морозом. Понюхал: пахнет Ледовитым океаном.
В карман пальто яблоко не лезет; я вернулся в подъезд, открыл деревянную дверцу нашего почтового ящика и положил туда яблоко. «Посиди-ка тут…» – сказал я и захлопнул дверцу.
Дедушка вышел во двор, огляделся и мечтательно продекламировал: «Нам тихий свой привет шлёт осень мирная!..»
– Привет-привет! – заторопил я его и потянул за руку. Дедушкина рука была тёплая, большая, моя спряталась в ней.
«Скорей, скорей!» – торопил я. Мы шли привычной дорогой, но привычного ничего не было. Старая улица наша будто раздвинулась. У колонки билась в ослепительные вёдра ледяная вода, и брызги летели как салют.
Мы пошли дворами, где все сараи были усыпаны листьями, на скамейках и заборах грелись сонные коты и кошки. В одном доме женщина, завязанная серым платком, мыла окно, из открытых створок шёл пар.
Бодро прошагав несколько переулков и один пустырь, мы увидели Ивана Баобабыча. Так в Вёдрышках зовут самый старый дуб.
Он такой неохватный, что и десять таких мальчиков, как я, его бы не охватили. Возможно, его охватили бы десять дедушек.
Верхушки Ивана Баобабыча я никогда не видел, она высоко в небе, там, где летают самолёты, и я удивляюсь: отчего на дуб не повесят красный фонарик, чтобы воздушные лайнеры не столкнулись с дубом?
Дедушка говорит, что большие самолёты, вроде ИЛ-62 или ТУ-144, в наш город не летают. Летают только кукурузники, АН-2, а они местные. Наши лётчики про Ивана Баобабыча с детства прекрасно знают и облетают его за три версты.
Мы принялись собирать жёлуди. Дедушка быстро устал и сел на корень, как на скамейку, а я не мог остановиться. У меня были полные карманы, и когда я наклонялся, желуди сыпались обратно на землю. Тогда я стал таскать желуди к дедушке и набивать глубокие карманы его пальто и сумку-«бобра». В одном месте я собрал все-все жёлуди и даже полюбовался: как чисто получилось.
Обходя вокруг дуба, я вдруг увидел что-то похожее на картофельный мешок в кепке. Но это был не мешок, а человек, который сидел, прислонившись спиной к дубу, и грелся на солнце, натянув на глаза кепку.
Я зашуршал листьями, облезлая кепка чуть приподнялась, и я увидел кирпичное лицо, заросшее щетиной. Потом обнаружились голубые глаза – будто на кирпиче два василька расцвели.
Не то, чтобы я испугался, но от неожиданности попятился и, запнувшись, упал. Можно было подумать, что свалился большой жёлудь. Но дедушка так не подумал; он бросился ко мне на помощь.
Тем временем поддубный человек тоже поднялся, отряхивая свои мешковатые штаны и заношенный ватник. Глаза-васильки спрятались в щёлки и погасли. «Вот, разморило на остатнем пригреве…» – виновато сказал поддубный дяденька.
Он опасно уставился на дедушку, на его пальто с карманами, округлившимися от желудей.
Я вспомнил, что давно, до революции, жил такой богатырь по фамилии Поддубный. Он выступал в цирке и, наверное, был добрым. А этот поддубный – кто его знает?
– Пойдём домой, – тихонько шепнул я дедушке.
– Люди добрые, погодите чуток! – окликнул нас поддубный. – Я вас узнал!
Я прижался к дедушке, прицеливаясь укусить поддубного, если он вздумает драться.
Поддубный посмотрел на меня, как смотрят на маленькую, но всё-таки довольно опасную собаку, и отошёл чуть в сторону.
Дедушка твёрдо сказал:
– Не имею чести быть с вами знакомым.
– Сорок седьмой год, станция Крыжополь, – напомнил поддубный.
Дедушка задумался:
– Хм… Крыжополь… Это где было разбойное нападение на кассира?
– Кассир! – усмехнулся поддубный, обнаружив зияющую нехватку передних зубов. – Не на кассира, на тебя там было разбойное нападение! Тяжелый ты был парень, еле доволок до фельдшерицы. Вот, говорю, выкинули парня с поезда, расшибся. А ты уж вроде и не дышишь. Ну, сейчас вижу, что слава богу живой…
Ничего себе, подумал я, вот это приключения, а дедушка ничего мне о них не рассказывал.
– Васильков?.. – спросил дедушка растерянно.
– Миру – мир! – обрадовался поддубный. – Василёк я, как был Василёк, так и остался.
Дедушка вдруг обнял поддубного Василька. Тот стал хлопать дедушку по спине, будто хотел выбить пыль из дедушкиного пальто. Так они стояли под Иваном Баобабычем и радостно поколачивали друг друга, а я стоял под ними и думал о том, как хорошо, что поддубный оказался Васильком.
– Ты иди, ещё пособирай, – попросил меня дедушка.
Жёлуди мне надоели, их некуда было уже пихать, и я решил устроить салют из листьев. Я подкидывал их, они кувыркались надо мной, янтарно светясь.
Потом мы вместе пошли к дому. Дедушка помахивал сумкой, а Василёк мял кепку и шуршал ботинками по листьям. Я заметил, что один ботинок у него просит каши, как сказала бы бабушка.
Мы подошли к нашей калитке.
«Ты молодец, Николай, что свинью держишь…» – вздохнул Василёк.
– Какую свинью? – удивился дедушка.
– Ну, а жёлуди-то для чего набрали?
– Так то Димка играется.
– А я чего-то про свинью подумал…
– Ты, Васильков, не стесняйся, пойдём к нам. С женой познакомлю…
Василёк испуганно замотал головой. «Вот тут, на лавочке, ещё причалю, а к тебе – ни-ни…»
Они сели на лавке у ворот.
Я почувствовал, что Василёк не такой, как другие. Он среди взрослых – ну как неприкаянный. Мне захотелось что-то подарить человеку, которого час назад я боялся, а сейчас почему-то всё больше любил. Вспомнилось яблоко, оставленное в почтовом ящике.
Я побежал в подъезд, открыл ящик. Там лежали газеты и письмо, за ними спряталось яблоко. Я схватил его и вернулся к калитке.
На лавке сидел один дедушка.
– А где дядя Василёк? – спросил я и тут сам увидел, что Васильков понуро уходит по опавшей тополиной листве. Я оглянулся на дедушку. В его глазах я прочитал: «Ну, что ж ты стоишь, беги…»
Я догнал Василька и протянул ему яблоко.
– Это мне?.. – спросил он и его глаза снова стали васильковыми, как там, у дуба.
Мне захотелось придать своему простенькому подарку хоть какую-то важность и я сказал: «Это не простое яблоко…»
– Вижу-вижу, что золотое, – улыбнулся Василёк.
– Не золотое, а почтовое, – поправил я.
– А-а, вон оно как. Ай да мичуринцы…
Василёк взял у меня яблоко, понюхал мечтательно: «Э-эх, брат, к этому бы яблоку, да еще бы зубы…» Потом порылся в карманах ватника, снял свою кепку, пахнущую табаком, пробежал пальцами вдоль замусоленной подкладки.
– А, вот он… Дай-ка, Митька, твою мужественную руку.
Василёк вложил мне в ладонь что-то маленькое, металлическое, с острыми крайчиками и тут же зажал это что-то в моем кулаке. Я подумал, что Василёк подарил мне солдатскую звёздочку.
– Ну, миру – мир? – сказал Василёк своё любимое присловье.
– Миру – мир! – бодро отрапортовал я и побежал к дедушке. Оглянувшись, я увидел, что понурая спина Василька скрылась из виду.
– Дядя Василёк ещё придет к нам? – спросил я.
Дед вздохнул и пожал плечами.
– А кто он?
– Очень хороший человек.
– А у нас в школе, когда Сашка Мурашкин сказал, что хочет быть хорошим человеком, над ним смеялись. Хороший человек, говорят, не профессия.
– Я тоже раньше думал, что не профессия. А теперь думаю, что это самая важная профессия. Вот посуди сам: если бы не Васильков, я бы не сидел сейчас с тобой…
Мы ещё немного помолчали.
Я и не заметил, как погода испортилась. Солнце спряталось, стало промозгло и сыро. Мы зашли во двор. Снег во дворе почти стаял. Серые вороны грузно сидели на почернелых ветках тополя, как рыбаки над лунками.
В сумеречном парадном я открыл ладонь: там лежал медный крестик. Старый, может быть, даже старинный. Посредине виднелась небольшая вмятинка, а на кончиках креста запеклись капельки зелёной эмали.
Дома я положил крестик в железную коробочку из-под монпансье, там у меня хранятся секретные вещи: гильза от пистолетного патрона, свинцовый шарик, пачка пистонов.
Если бы Василёк подарил мне звёздочку, я бы всем её показывал. А крестик не хочется никому показывать. Почему? Сам не знаю. Об этом мне что-то сейчас не думается, а думается лишь о том, какой удивительный был сегодня день, хоть и не праздник.
«…Этот удивительный мир населяют разные существа… Но, пожалуй, самые главные его обитатели и хозяева – Коты… Вокруг них вертится мир…» (Татьяна Горячева).
Давид Хайкин – автор интересных красочных иллюстраций к многочисленным детским книжкам, большая часть которых – сказки. К глубокому прискорбию всех, кто его знал, в ушедшем году Давид Хайкин навсегда оставил мир, который он так любил и так полно отразил в своём творчестве.
В дом художника меня привёл случай…
Дверь отворилась – на пороге стояли двое: первый чуть впереди – огромный серый дымчатый кот. Второй – средних лет высокий элегантный мужчина, Давид Хайкин. Художник пригласил нас войти в квартиру, кот спокойно, с достоинством слегка посторонился, приглашая гостей последовать за ним. Перешагнув порог, мы с подругой оказались в некоем таинственном сказочном «кошачьем» мире, где с многочисленных живописных полотен, которыми были увешены стены квартиры, на нас взирали самые разнообразные удивительные Коты и Кошки.
Здесь была серия разноцветных Котов, очень похожих друг на друга. Прототипом для них послужил большой, пушистый, вальяжный рыжий кот – первый кот художника Давида Хайкина, в те времена студента Московского Художественного института.
«Портреты» реальных животных художник не писал, образы его кошек – собирательные.
Но вернёмся на годы назад, когда Давид и его верная супруга и муза Надежда только поженились и не имели собственного жилья. Обитали они тогда в художественной мастерской Давида в районе Коломенского. Помещение мастерской располагалось в мансардном этаже высокого дома. Однажды, вернувшись с работы поздно вечером, Надежда увидела на лестнице у входной двери очаровательную молоденькую серую дымчатую кошечку. Надежда вынесла ей молочка, предложила колбаски, но кошка не притронулась к еде. Маленький зверь молча, выразительно смотрел на человека, взглядом пытаясь объяснить, что именно Надежду она здесь так долго ожидала и именно с ней она намерена поселиться. Надежда не выдержала:
– Давид, давай возьмём к себе эту кошку?
Конечно, художнику тоже было жалко кошку, но жили они с супругой в мастерской, а не в собственной квартире… Он предложил подождать до утра. Проснувшись утром, Давид осторожно отворил входную дверь – кошка сидела на прежнем месте в той же позе ожидания. Он ахнул и закрыл дверь.
Гул голосов в коридоре разбудил Надежду. Это пришли другие художники, они тоже увидели кошку, и стали горячо обсуждать её судьбу. До Надежды доносились слова:
– Брать кошку! Не брать кошку!
После шумных дебатов решили: если кошка будет жить в мастерской Давида, пусть остаётся. Давид снова отворил входную дверь, на этот раз приглашая кошку войти. Многочисленные двери мастерских, располагавшихся по обе стороны длинного коридора, также были распахнуты. Терпеливо ожидавшая за дверью кошка спокойно вошла в помещение, где никогда не бывала раньше, и уверенно прошествовала мимо столпившихся в коридоре людей. К изумлению всех присутствующих, кошка направилась прямо к двери в мастерскую Давида – и решительно вошла внутрь. Опять отказавшись от предложенной еды, она обошла помещение мастерской, после чего запрыгнула на постель и улеглась. Измученный зверь мгновенно уснул крепким сном.
Кошка, названная Ташей, поселилась в мастерской художника, решительно сделав свой выбор и твёрдо настояв на нём. Она нашла себе хозяев на всю свою долгую, счастливую кошачью жизнь. Это был очень преданный, пылкий, самостоятельный зверь. Кошка Таша самозабвенно любила своих хозяев. Однако посторонних людей она сторонилась, в руки им не давалась, на чужих могла громко зашипеть.
Настрадавшаяся за свою тогда ещё недолгую жизнь, кошка Таша целую неделю отъедалась. Сначала она с аппетитом ела всё: каши, консервы, картошку, супы, колбаску, хлеб. Хозяева радовались: нет проблемы накормить животное. Но кошки – существа весьма разумные, и очень скоро Таша смекнула, что еду можно выбирать. Она начала настоятельно требовать рыбки. А времена были тяжёлые, многие продукты являлись дефицитом. У рыбных магазинов с раннего утра выстраивались очереди. Вставая рано утром, Давид, внимательный к своим родным людям и зверью, ехал на улицу Кирова в рыбный магазин, где стоял в длинных очередях, ведь у Давида в то время было уже две кошки. Обычно, проснувшись, Надежда находила на столе трогательные записки супруга с быстрым карандашным наброском, изображающим кошку:
– Уехал за рыбой.
Первые котята кошки Таши, кошечка и котик, родились приблизительно через год после того, как Таша поселилась у художников. Маленькую кошечку, которая была очень похожая на мать и внешне и по характеру: умная, ловкая, храбрая, – забрали близкие друзья на дачу. Там очень скоро это маленькое существо выросло в огромную грозную кошку, которая наводила ужас на всех окрестных грызунов. Она отправлялась на охоту в лес и, гордая собой, приносила своим хозяевам пойманных грызунов и птичек, а однажды даже притащила из леса убитого зайца.
А добрый очаровательный котёнок Тит, длинношерстный чёрный, с белой манишкой, с лапками, «обутыми» в чистенькие белые носочки, похожий на своего отца, пушистого сибирского кота, остался жить в доме художника. Кошки, Таша и Тит, очень дружили, устраивая часто между собой весёлые потасовки и ночные топотушки по квартире.
Однажды с внешней стороны дома на широком карнизе, рядом с квартирой художника, находящейся на 9-ом этаже (у Давида и Надежды, наконец, было собственное жильё), откуда ни возьмись появилась симпатичная трёхцветная кошка. Надежда открыла окно, чтобы впустить её. В тот же миг из глубины квартиры плечо к плечу грозно выплыли два хозяйских зверя с утробным, устрашающим завыванием. Закрыв в комнате своих кошек, Надежда бросилась искать хозяев хвостатой гостьи по всему девятому этажу…
После смерти кота Тита (он ушёл в мир иной в возрасте 16 лет, на 2 года раньше Таши) кошка очень переживала разлуку с ним. Иногда тоска переливалась через край её маленького, но вмещавшего столько глубоких чувств кошачьего сердца. Тогда протяжный, горестный, тоскливый вой вырывался из её груди. Кошка жаловалась людям на своё великое, непосильное горе. Супруги изо всех сил старались отвлечь, успокоить, утешить кошку, разделить с нею боль потери.
Когда ушла из жизни кошка Таша, других котов заводить у себя они отказывались. Прошло больше пяти лет. Однажды Давид и Надежда пришли в галерею «ЗОО», принадлежавшую их близкой подруге. Для борьбы с мышами хозяйка галереи завела кота. Супруги были изумлены, неожиданно увидев, как навстречу им из глубины зала неторопливо выплыл громадный пушистый серый кот – копия кошки Таши, увеличенная вдвое. Это было чудо встречи с двойником Таши: тот же экстерьер, такая же точно походка, те же золотые глаза.
На все просьбы Давида Хайкина отдать ему кота, от хозяйки в ответ звучал решительный отказ.
Но случилось так, что галерея закрылась. Накануне её закрытия хозяйка серого дымчатого кота сама неожиданно позвонила художнику и спросила:
– Вы всё ещё хотите забрать кота?
– Конечно!
– Когда вам привезти его?
– Вези кота сейчас! Немедленно!!!
Так в доме Давида Хайкина появился кот Зус. Когда приходили гости, кот Зус спокойно, обстоятельно, по-хозяйски сопровождал их, гордо подняв кверху роскошный хвост, он следовал впереди, показывая дорогу и проверяя, всё ли в порядке.
Кот всегда был главным членом семьи. Если Зус первым усаживался на стул, никто не сгонял его оттуда. Приносили другой стул. Ему никогда не приказывали, но обращались с просьбой:
– Зу-у-ус… Иди сюда.
Серый кот немедленно возникал на пороге, откликаясь на просьбу или приглашение. Когда Давид работал, сидя за мольбертом, кот любил примоститься у хозяина на коленях.
Ко всем кошкам Давид Хайкин относился с неизменной любовью, с пониманием и почтением. Он всегда любовался их грацией, красотой, считая кошек высшими существами.
В своих работах этот талантливый художник часто изображал кошачье стремление к совершенству, желание кошек, преодолев свою природу, однажды подняться над суетой обыденной жизни и – взлететь в небо на крыльях.
«…Стоит посмотреть на картины Давида Хайкина, постараться раздвинуть их рамки и уйти туда – к розовым и красным котам, к зелёным петухам, в старые провинциальные городки, на их кривые улочки, занесённые снегом или зеленеющие травой. Туда, где небо голубое и чистое, а люди добрые и неспешные.
И хочется сидеть на деревянной лавочке около маленького дома, чесать за ухом Розового кота и ждать на вечерний чай художника – мага этих мест. И за долгим разговором вдруг ощутить, что всё не зря, и всё сбылось». (Оксана Туркус)
Кто такой Коля, знает, конечно же, каждый юный читатель. Это, разумеется, детский писатель, поэт и прозаик Николай Николаев Красильников. Однако не многим известно, что писатель Красильников ещё и великий путешественник! Потому что путешествовать по земному шару он начал в десять лет, когда его папа и мама поехали жить в Среднюю Азию, в Узбекистан. А потом Коля вырос и уже сам, самостоятельно объездил всю эту Среднюю Азию – солнечную страну безбрежных степей и величественных гор, звонких родников и редких животных и птиц.
И везде – в степи ли, пустыне или в горах – везде и всегда с ним был его верный друг и помощник Калям. Не будем объяснять, кто такой Калям, наверно, вы и сами это прекрасно знаете. Скажем только, что Коля с его Калямом не просто путешествовали, но и записывали в свой путевой блокнот всё самое интересное, самое значительное, что встретилось на их долгом, а порою трудном и опасном пути. И в результате на свет появились десятки книг, рассказов и очень даже познавательных стихов для детей.
Будем надеяться, что те, кто этого ещё не сделал, немедленно проч¬тут книги Николая Красильникова «Есть на свете чудеса!», «В гостях у Али-Бабы», «Тайна охотничьего домика», «Карусель загадок», «Чего не увидел Мюнхгаузен», «Волшебная верёвочка»…
Да, кстати для тех, кто ещё не в курсе: Калям на узбекском языке означает перо для писания на бумаге. А почему слово Калям здесь написано с большой буквы, догадайтесь сами.
Я родился и вырос на окраине Москвы, возле Киевского вокзала. Громкие паровозные гудки настойчиво звали куда-то в путь… Мне было пять лет, когда я в первый раз встретился глазами с собакой. Какая-то крупная и лохматая псина лежала на мостовой и провожала глазами всех прохожих. Собака не встала, не пошла следом, но мои шаги почему-то замедлились.
Собака лежала поперёк дороги, редкие машины огибали её, трамвай весело названивал в каких-нибудь трёх шагах от лежащей. Я остановился и легонько, чтобы не заразиться, и не набраться блох, погладил по толстой, точно ковёр, шкуре. В ответ собака тихонько вильнула хвостом… Подошли еще люди, задышали в затылок.
– Бесхозная собака. Надо бы дворника позвать. Пусть отправит куда следует…
Не в силах больше выносить взгляда бесхозной собаки, я вскочил и побежал домой. Хорошо, что бежать было недалеко.
– Мама, дай санки!
– Лёша! Где ты шляешься? Отец на доклад к Сталину едет, а ты…
Санки стояли в ванной, надо было незаметно проскользнуть мимо отцовского кабинета. В открытую дверь я увидел, как отец, бледный, сосредоточенно цепляет к мундиру генерала авиации морской кортик. Я схватил санки и выскочил на улицу.
Поворот, на котором только что лежала собака, был пуст, и последние зеваки расходились на все четыре стороны.
– А где собака?
– Хозяйка пришла, увела. Говорит, старая, больная. Всё уходит куда-то из дома.
Я повёз пустые санки домой. Машины у подъезда уже не было. Я прислонил санки к нашим дверям, поднялся двумя этажами выше и – оп-ля-ля! – съехал вниз по перилам.
А действительно, на кой мне сдалась та собака на улице? Да к тому же ещё старая и больная…
…Целой жизни мне не хватило, чтобы ответить на этот вопрос.
Всю зиму валяется-нежится Мышка на мягкой постели. Зато по весне… Спрыгнет с крыльца на зелёную травку, носится, играет. Забежит вперёд, упадёт на спину. Терпеливо ждёт, когда погладят.
– Ах, какую собаку выбросили!
Довольна Мышь, взвизгнет радостно, вскочит, умчится вперёд. Правда, недалеко. Через пару шагов брякнется на спину, вытянется, замрёт как мёртвая. Мохнатые лапки прижаты к туловищу, кожаные веки лукаво прижмурены. Как тут не пожалеть собаку, не погладить по голенькому пузику.
– Ах, какую собаку выбросили!
А ведь и впрямь выбросили. Такую хорошую собаку взяли да и выбросили.
Мой ключ ещё в замке, а они уже у двери. Лай, сопение, повизгивание. Дверь с трудом приоткрывается, и… Шесть пар лап с размаху ударяются в живот, шесть хвостов колошматят по ногам, шесть носов тычутся в сумку.
– На место, твари мои любезные!
Невозможно, немыслимо огладить одной рукой сразу шесть подставленных головёнок.
Кое-как добираюсь до кресла, проваливаюсь в сиденье и перевоплощаюсь в многорукого Будду.
Не мной замечено: у каждого хвостатого организма – свой способ приласкаться.
Гордая Лида пригибает толстую шею и долго-долго смотрит себе между лапами. Ждёт, когда её погладят…
Балованный Тоша вскакивает на постель, сзади кладёт голову на плечо и принимается шумно жевать хозяйское ухо. Это не больно, но немножко щекотно.
Вымогающая ласку Эрделька с азартом орудует длинной мордой: ввинчивает её в колени, подбрасывает вверх руку, осторожно защемляет край ладони в зубастой пасти…
Дунечка, та давно уже знает, кто лучшая собака в мире! Раскрутит свой пропеллер, взлетит на колени и поглядывает оттуда победно.
Мышка начинает с попискивания, затем валится навзничь и принимается сучить ножками. У неё крохотный, размером с чайное блюдечко, но ужасно сладострастный животик.
Иногда, дождавшись, когда схлынут другие собаки, откуда-то появляется Жучка. Прислонится ухом к хозяйской коленке и окаменеет. Так и будет сидеть, пока не встанешь.
Я заметил, если гладить собаку невнимательно или по обязанности, она скоро уходит…
Даже от собственной миски с водой ждёт подвоха Жучка. Подойдёт, наклонится, замрёт с вытянутым носом. Стоит, смотрит в одну точку. Да вдруг как шарахнет лапой по водяному зеркалу! Только мелкие капли-осколки в стороны летят…
Что-то не нравится Жучке в её отражении. Может быть, слишком длинный, любопытный нос? Или хитро прижмуренные глаза-гляделки?
Успокоится вода, уляжется в миске. Опять смотрит из кривого зеркала мокрая дворняжка. Неказистая, нескладная…
Хмурится Жучка, колотит лапой по воде. Пока вовсе не перевернёт миску.
– Эх, ты, Жучка-Жучка. Ну что ты на саму себя бычишься?
Попила Жучка из лужицы на полу, пошла с Эрделькой возиться. Перестала бунтовать против Творца своего и нашего.
Когда создавался мир, под рукой у Творца были самые разные материалы: горячая лава, твёрдый камень, бегущий ветер. Так были созданы лев – гроза зверей, трудолюбивый бык и царь воздуха – орёл. Неистраченной осталась только коробочка с пластилином – мягким податливым материалом.
Перекрестился Господь, взял кусок пластилина и принялся за работу. Старался изо всех сил: удлинял и укорачивал ноги, вытягивал и закольцовывал хвост, настораживал и приопускал ушки.
Так – незаметно – миновали семь отведённых для сотворения мира дней. А Господь всё никак не мог оторваться от весёлой возни с пластилином. Не заметил, как прошли, пробежали сначала века, потом тысячелетия…
Знаешь, Жучка, наш мир полон одинаковыми львами, типичными быками и абсолютно похожими орлами.
И только такой как ты – неказистой, нескладной, голенастой красавицы – не было, нет и не будет в целом свете.
Вводить в дом очередную уродину – право хозяина. Лида понимает это, но не одобряет.
Когда я втаскивал на крыльцо Эрдельку с безжизненно повисшей лапой, Лида лежала на своём топчане и недовольно шевелила бровями. А потом встала и ушла в дальний угол веранды.
Там она пролежала всё лето. Скоро Эрделька поправилась, выросла и превратилась в красивого и сильного зверя. Однажды она спрыгнула с топчана и убежала во двор – играть с маленькой Мышкой.
А постаревшая на месяц Лида тихонько вышла из своего угла, кряхтя влезла на топчан и с довольным вздохом закрыла глаза.
Обживать отцовскую дачу поехали с Лидой. Маршрут привычный: трамваем до метро, потом автобусом, снова трамваем и, наконец, электричкой. Лидка исправно налегала на поводок, послушно прыгала в подъезжающие транспортные средства, а когда, уже в Кучино, подошли к знакомым воротам, потянула изо всех сил.
Спустил её с поводка, стал отпирать веранду. Лидка куда-то пропала. Не сразу я сообразил, что моя Лида побежала искать всю свою компанию: Тошу, Дуню, Эрдельку, Мышку.
Никого… Притихшая и явно расстроенная Лида вошла в дом, за¬лезла на диван и стала на нём жить.
Я тоже не сразу привык к тишине нашего полдома, но потом приобвык, стал заглядывать в старые «Огоньки», крутить «Аккорд» и любоваться спящей на всех постелях Лидкой.
Нет, всё получилось правильно и очень даже хорошо! Только на третий – или четвертый? – день вдруг почудилось, что мы с Лидкой умерли и живём на том свете. Хорошо живём, но всё-таки…
Даже голоса родственников за стеной не нарушали этого «того-светного» состояния. Странное дело, но я совсем не помню, что мы ели и какая погода стояла за старым дачным забором.
Когда пишешь о собаках, для людей совсем не остаётся места. Даже для таких, как дачный шабашник Серёга Пивкин с его велосипедом ХВЗ (Харьковский велосипедный завод). Любой разговор со мной он начинает со слов:
– Ты, говорят, писатель. Напиши лучше обо мне.
Через всю Народную улицу поддатый Серега тащит за шкирку свой ХВЗ. Его самого клонит то влево, то вправо, но привычный руль и поворотливое колесо сохраняют необходимое ему равновесие.
– Хорошо, Серега, напишу!
– Не обманешь?
– Не обману.
Ну как же я могу обмануть тебя, Серега? Ведь это ты, Серега, царствие тебе небесное, вытащил мою Лидку из захлёстнутой на высоком заборе петле. А потом привёл её в наш проулок…
С тех пор моя Лида постоянно обрёхивает твою кудлатую голову, узенькие добрые глазки и сломанный на стройке нос. Похоже, что гордая Лидка не любит вспоминать о том, как пять километров бежала за твоим велосипедом.
Обои в моей комнате постарели, повыцвели. А около двери расплылось большое, невыводимое пятно. Здесь, привалившись спиной к стене, подолгу лежит моя Лида.
Идут годы, я всё реже встаю из-за стола и направляюсь к двери. Чаще остаюсь дома и смотрю, как погрузневшая Лида со вздохом переворачивается с бока на бок. Вот уже десять лет, как мы вместе. И некогда прекрасные, новые обои пожелтели и обросли по краям бахромой. А старенькая Лида начала громко всхрапывать во сне.
Не станет Лиды, но её тень на стене останется. Никогда и никому я не позволю переклеить обои в своей комнате. А если придётся про¬дать отцовскую дачу и уехать, вырежу кусок стены и увезу с собой.
Существует такое мистическое поверье: «На земле есть и всегда были тридцать шесть праведников, миссия которых – оправдание мира перед Богом. Это – Ламед Вуфниксы. Они живут в глубокой нищете и не ведают друг о друге. Если вдруг человек узнаёт, что он – Ламед Вуфникс, он сразу же умирает, а его место занимает другой, порой на другом краю земли. Они – тайная опора Вселенной. Если бы не они, то Бог давно уничтожил бы человеческий род. Они – наши спасители, но не знают об этом».
Мне необычайно повезло в жизни: я встречала таких людей!
Леонид Антонович Мезинов (для друзей – Лёша), как мне кажется (но не говорите ему, прошу вас!), – один из них, Ламед Вуфниксов. Почему я так решила, спросите вы? Сами посудите.
Много ли на свете чудаков, которые не просто пожалели бы мимоходом покалеченную собаку или отощавшую, еле живую кошку, но и привели бы в свой дом, вылечили и оставили жить в тепле и любви? Да, все мы умеем сочувствовать, даже сопереживать. Но не до самоотречения, не до дна сердца, не до боли.
А Лёша такой. У него одно время было шесть собак и три домашних кошки, не считая тех двенадцати полудиких, что без спросу заняли чердак его дома в Кучино. Вернее, сначала их было не двенадцать, а гораздо меньше, но они быстро обзавелись потомством – и продолжают плодиться! «Я же не могу им запретить, – говорит Лёша со вздохом. – И выгнать на улицу не могу».
В Лёшиных глазах живёт печаль и забота о всяком живом существе, не только о братьях наших меньших (что гораздо проще), но и о людях, даже малознакомых. Эти печаль и забота не то чтобы появляются временами, когда Лёша вспоминает о чём-то грустном. Нет. Они – как бы неотделимая часть Лёши, и проглядывают даже сквозь его смех. Наверное, эти сложные по описанию и назначению чувства – печаль и забота о других – по большому счёту и есть Совесть, которой людей наделил Всевышний.
– Ха, – скажете вы, – а чего ж это он не поровну всем дал совести: кому побольше досталось, кому поменьше? Так же нечестно!
– Ха, – отвечу, – а вы уверены, что он дал не поровну?
Не знаю доподлинно, как там дело было, но убеждена, что мы сами хозяева своей души, сами выбираем, какие чувства в себе воспитывать, а какие выпалывать, как сорняки.
Не об этом ли писал в девятом веке китайский поэт Бо Цзюйи:
Посадил орхидею, но полыни я не сажал.
Родилась орхидея, рядом с ней родилась полынь.
…Мне бы выполоть зелье – орхидею боюсь задеть.
Мне б полить орхидею – напоить я боюсь полынь…
Лёша, впрочем, вряд ли задумывается, что там поливать, что выпалывать. Он живёт так, как ему велит сердце. А сердце велит ему жить по принципу: «Кто же, если не я?»
«Однажды, стоя в идущем троллейбусе, я заметил бьющуюся в стекло осу. Две, а то и три остановки она в растерянности боролась с не¬видимой и непреодолимой преградой. В районе Киевского вокзала я изнемог и принялся ловить несчастное насекомое за дрожащие кры¬лышки. Всё происходящее вокруг сразу же исчезло, а мысли и желания сосредоточились на одном-единственном побуждении – во что бы то ни стало вызволить осу из ловушки.
Наконец поймал и быстро бросил в открывшуюся дверь. И сразу же почувствовал, как сам воспаряю вместе с ничего не подозревающей осой».
Повесть «Лучшая собака в мире», – вы сейчас прочли главку из неё, – посвящена собакам, которые стали Лёше друзьями и членами семьи, в ней идёт речь именно об этой стороне его многогранной, непростой жизни, насколько вообще можно словами рассказать о жизни. В книге ничего не выдумано. Это редкая возможность заглянуть в сердце к другому человеку, услышать его скрытые мысли и чувства. Леонид Мезинов ничему не учит, ни к чему не призывает. Вместе с женой Валентиной он по сей день продолжает кормить Джульдика, Жучку, Мышку и всех котов, и сожалеет лишь о том, что в мире осталось ещё много несправедливости, которую он не смог исправить своими силами.
Однажды нескольких замечательных поэтов, пишущих для детей, спросили: «Уж если превратиться в животное, то в какое?» Кто назвал хомяка, кто – белку, кто – дельфина, стрекозу, кошку или собаку. А Марина Бородицкая сказала, что хотела бы стать лошадью, но не домашней и не дрессированной, под седлом и уздечкой, а вольным диким мустангом, и хотя бы денёк поноситься по прериям.
А вообще, по профессии она – переводчик. С английского. Этому учатся в институтах и университетах, а потом получают диплом и хранят его в каком-нибудь ящике письменного стола или серванта вместе с другими документами, важными и не очень. Но когда я читаю стихи и прозу Марины Бородицкой, будь то переводы или (и прежде всего) её собственные произведения, меня начинает страшно мучить один вопрос: где получают и хранят тот особенный, чудесный диплом переводчика с волшебного языка на человеческий?
А как же иначе можно узнать, что думают и говорят гномы и феи, дождики и батоны, щенки и змеи, лягушки и тыквы? Как можно прочитать мысли какого-нибудь бедняги-школьника, который мается за партой, или увидеть в небе перелётного штукатура? Бережно, как ребёнка за руку, перевести стихотворение другого поэта, с улицы иностранного языка на улицу нашего, чтобы его не сбили потоки чужих слов и образов? И как иначе ПЕРЕВЕСТИ окружающие нас обычные вещи так, чтобы они стали сказочно-волшебными? Превратить щи в Щи-талочку, а море – в живую пересоленную уху, плавая в которой, сам становишься для рыб парящей в небе птицей? Подсмотреть, какой путь пробегает молоко, прежде чем закипеть, и как перемигиваются молодые овощи на рынке? Озвучить нашими словами то, что живёт внутри нас? И щедро, просто и сердечно, как это умеют только настоящие добрые волшебники, подарить нам все эти чудеса. Конечно, у неё есть такой диплом. И хранится, наверное, этот диплом в каком-нибудь заветном сундучке, как волшебная палочка или расписной зонтик Оле-Лукойе.
А может, и нет. Не бывает никаких фейских университетов и магических академий. Ведь настоящий поэт – это всегда Переводчик, переводчик с чудесного неведомого языка окружающего мира на самый простой, добрый и чистый человеческий. А для этого никаких дипломов не нужно!
Ольга Святкова
Перевод Марины Бородицкой
Медленно яблоки зреют в саду,
Медленно месяцы зреют в году,
Медленно всходит туман от реки,
Медленно в гору бредут старики.
Медленно движутся стрелки часов,
Медленно ржавчина точит засов,
Медленно - медленней всех на земле -
Мох подымается вверх по скале...
Перелётный штукатур
Не боится верхотур:
Прилетает к нам весной
В старой люльке подвесной.
Убежало молоко.
Убежало далеко!
Вниз по лестнице
Скатилось,
Вдоль по улице
Пустилось,
Через площадь
Потекло,
Постового
Обошло,
Под скамейкой
Проскочило,
Трёх старушек
Подмочило,
Угостило
Двух котят,
Разогрелось -
И назад:
Вдоль по улице
Летело,
Вверх по лестнице
Пыхтело,
И в кастрюлю
Заползло,
Отдуваясь
Тяжело.
Тут хозяйка подоспела:
- Закипело?
Закипело!
Я в море заплыл
и лежу на спине.
Какая-то птица
парит в вышине.
Какая-то рыба
на дне,
в глубине,
Глядит, как над ней
я парю на спине.
Сегодня выходной
У старого портного,
Но не надел портной
Костюма выходного.
На стол он в кухне сел,
Согнувшись по старинке,
В иголку нитку вдел
(как будто нет машинки!),
С утра одно и то же
Поёт он неспроста:
«Ах боже ты мой, боже,
Какая красота!»
Спешит, шуршит иголка,
Склонилась голова,
По голубому шёлку
Кружатся кружева,
Топорщатся оборки,
Волнуется волан,
И белый бантик вёрткий
Садится на карман...
У старого портного
Сегодня внучке - год,
В подарок ей обнову
Портной сегодня шьёт:
С оборкой поперечной,
С кокеткой кружевной,
С любовью бесконечной
И с песенкой чудной.
Никто на свете платья
Нарядней не носил!
Он шил его на счастье
И на здоровье шил.
С утра одно и то же
Твердил он неспроста:
«Ах боже ты мой, боже,
Какая красота!»
Из книги “Говорящие вещи”
– Мне до Курского вокзала, –
Вилка Ножику сказала.
Тот спросил: зачем туда?
– Там буфет, а в нём – еда.
В нашем доме – с кашей плошка,
да в кастрюле щей немножко,
да кефиру на два дня...
Обойдутся без меня!
Утюг, здоровый, как битюг,
сперва прошёл по кромке брюк
разгоряченным животом
на Север с Юга, а потом
прошелся с Севера на Юг
вдоль брюк,
как будто вдоль межи.
И брюки стали, как ножи.
Плафон заснул и видел сон,
как будто бы разбился он,
упавши на пол с потолка.
Потом хозяйская рука
ввернула лампочку в патрон,
и ото сна очнулся он.
Болела левая скула,
но голова была цела.
Если бы, если бы письменный Стол
следом за мною по улице шёл,
он бы - такая его ширина -
больше всего походил на слона.
Правда, у этой, вы скажете, туши
хобота нет, и отсутствуют уши,
да и углы выступают из тела.
Всё это так, но не в этом же дело...
Кинул хромовый Сапог
нищим рубликов пяток,
а еще четыре тыщи
заложил за голенище.
А кирзовый свои тыщи
вынул из-за голенища,
кинул нищим, как одну,
и потопал на войну.
По небу прокатился Гром.
Я зачерпнул его ведром,
и гром, сказав ведру «Ура!»,
остался жить на дне ведра.
С тех пор грохочет во дворе
огромный гром в пустом ведре.
На долгие годы, на долгие годы
Фарфоровый Чайничек вышел из моды.
Разбилась его с позолотою крышка:
дрожала рука у хозяина слишком,
а может, нагнули над чашкою круто,
а может, а может... ещё почему-то.
Упала, разбилась...
Купили другую,
простую, добротную, недорогую,
и, чтобы не падала, крышку и дужку
надежно тесьмою связали друг с дружкой.
Работает Чайник. Пыхтит до поры.
Изогнутым носом пускает пары.
Вздыхает по давней подруге старинной,
хоть новая крышка ни в чём не повинна.
В глухом углу, как в заточенье,
На круглом блюдечке простом
Лежит Овсяное Печенье
И грустно думает о том,
Что вот уж месяц из комода
Его никто не достаёт,
Что детвора – такая мода –
Всё больше сникерсы жуёт,
Что из продукта угощенья
И восхищенья заодно
Печеньем местного значенья
Уже становится оно.
Этот человек случился в моей жизни, как случаются только самые чудесные и добрые события. Потому что сам он – именно такое событие. Ну, скажите, кто ещё способен, бросив все дела, поехать на другой конец Москвы, чтобы поговорить с практически незнакомым человеком только потому, что тебе очень близки его стихи и мысли? И так поговорить, что с первой минуты, с первого взгляда этих светлых и совсем не грозовых, вопреки фамилии, глаз ты чувствуешь себя так, словно вы знаете друг друга уже миллион лет. А Михаил Грозовский способен. И хотя за этот совместный миллион лет вы уже научились понимать друг друга почти без слов, но всё же твой собеседник явно прожил на земле не на один миллион лет больше, чем ты сам, так богата и непроста его судьба, которой позавидовали бы иные джеклондоновские герои. Но этот суровый путь не ожесточил его сердце, оно полно того трепетно нежного отношения ко всему живому, особенно к старикам, детям и животным, по которому и узнаются все ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ хорошие и истинно добрые люди.
Кто ещё будет искать для тебя по всем магазинам земляничное варенье, а потом переживать из-за того, что оно оказалось недостаточно земляничным, без этой особенной горчащей лесной душистости? А Михаил Грозовский будет. Почему именно земляничное? Потому что о нём идёт речь в одном из его стихов, который так понятен тебе, что кажется, будто ты сам его и написал, или что автор написал его специально для тебя.
Хотя оно написано для всех.
Вообще, очень многие его стихи не поддаются делению на взрослые и детские, они именно ДЛЯВСЕХНЫЕ. Каждый найдёт в них что-то созвучное себе. И это что-то, увиденное порой в самых обыденных вещах, сказано так кратко и так пронзительно точно, что порой хочется колотить кулаком по столу от восторга.
Только на стол рука у тебя уже никогда не поднимется, потому что теперь-то ты знаешь, что стол – это на самом деле слон, пусть без ушей и хобота, но не это в слоне ГЛАВНОЕ. А что в слоне ГЛАВНОЕ – это и есть та великая тайна, которую открывает нам Михаил Грозовский. Как ему это удается? Может, он действительно живёт на нашей планете много миллионов лет и научился понимать окружающий мир с полуслова? А может, когда он был физиком и занимался лазерами, которые, как известно, – родня гиперболоида инженера Гарина, то тоже изобрел какой-нибудь гиперболоид, или гипергрозоид? И луч этого гипергрозоида тоже способен проникать во всё на свете, в том числе и в нашу душу, но не сжигает, и не разрушает, как его фантастический собрат, а делает лучше, чище и светлее.
Ольга Святкова
Мой друг писатель Артур Гиваргизов всегда чем-нибудь меня удивляет.
Шли мы с ним весной по Коломенскому над Москвой-рекой, и вдруг он мне говорит: «А ты знаешь, что я участвовал в параде на Красной площади? Причём два раза. В 1984 и в 1985 году – на сорок лет Победы…»
Артур служил в военном оркестре, он по профессии музыкант, окончил музыкальное училище при Московской консерватории – «Мерзляковку» (здание училища находится в Мерзляковском переулке). Училище окончил по классу гитары, а в армии играл на валторне, а иногда и на альте. И в параде участвовал тоже как музыкант.
Один раз, когда их везли на репетицию, – он рассказывал, – загорелась машина, вначале колесо, потом тент. Все повыскакивали, начали спасать инструменты. А Артур взял только сумку, где бутерброды, а валторну по забывчивости оставил в огне. Потом сидел на гауптвахте.
В 1985 году я ещё смотрела парады по телевизору и говорю: «Артур, очень может быть, что я тебя видела…»
А он отвечает: «Ещё бы! Вообще-то я мечтал стать морским пехотинцем, но получилось, видишь, в оркестре. Я шагал в четвёртой колонне, девятым слева. Меня было трудно не заметить, потому что я специально немножко подпрыгивал…»
Артур каждую весну, или летом, или осенью едет в Крым. Вернулся в Москву, расстроился: по крымским травам скучает.
Я ему по телефону кричу: «Артур, у нас ещё цветет донник!…»
А он говорит: «Ну да… А как без хворобоя, материнки, пчельника, деревея? Эти травы входят в сбор «Коктебельский чай»…»
Один из моих любимых его рассказов (я бы даже сказала, что это притча), – «А когда мы пойдем на охоту». Коротенькая очень вещь. Там король Филипп находит записку «Филипп, я тебя люблю». И начинает гадать: кто это написал?
«Может, Елизавета? Может, Джульетта? Может, Маша?…»
И мне всё время хочется крикнуть: «Артур, это я, я!!!»
Но записку, если вы дочитаете рассказ, написала собака. Так она любила хозяина.
«…Через два дня Филипп нашел у себя в ботинке ещё одну записку: «А когда мы пойдем на охоту?»
И, правда, Артур, когда?
Юлия Говорова
Муха старательно моет лапки.
Правда, без мыла.
Муха трёт себе плечи, шею, спину, затылок...
Но без мочалки. Жалко, нету мочалки.
После работы надо помыться.
После свалки.
Дракон объяснял пятнадцатый раз
(Никогда не кричал на ребёнка):
- Если видишь, написано «газ»,
«Бензин» - то это колонка
Для заправки автомашин.
А ты выдыхаешь пламя!
На этих колонках вообще не дыши!
Понял? Махни головами.
Сын дракона заёрзал на стуле
(- Не ёрзай, сломаешь стул!)
И кивнул двумя головами.
Но одной головой не кивнул.
По деревне на велике ехал пират,
Как какой-нибудь почтальон.
«Смотрите, пират! – кричали ребята.
- Дяденька, дай миллион!»
«Дорогу! Дорогу! – ворчал пират.
(У него был английский акцент.) –
Нет у меня, коплю на фрегат.
Отстаньте! Не дам ни цента!»
Однажды учителя пригласили выдающегося двоечника, трижды ученика 4 класса «Б» Гаврилова Серёжу выступить на педсовете с докладом: «Почему дети не хотят учиться и не делают уроки».
– В Поднебесной нет ничего, что можно было бы сравнить с пользой от НЕДЕЯНИЯ. В этом закон небесного Дао, – начал Серёжа. – Когда будет уничтожена учёность, тогда не будет и печали, – сказал Серёжа и глубоко вздохнул.
– А физика?! – закричала с места учительница по физике. – Без физики ты бы, Гаврилов, даже не знал, что Земля круглая!
– Какая же она круглая? – удивился Серёжа.
– Как какая! – не выдержала учительница по географии и вынула из сумочки чугунный глобус, который всегда носила с собой как средство самозащиты. – Вот как глобус!
– Ну, хорошо, – усмехнулся Серёжа и показал пальцем на океан, – а почему тогда вода не выливается?
– А Земля её притягивает, как магнит! – снова вскочила раскрасневшаяся от волнения учительница по физике.
– Магнит не притягивает воду, – сказал Серёжа и устало прикрыл глаза, – я это знал ещё в детском саду
– Что же, по-вашему, Сергей Сергеевич, – вежливо обратился к Серёже директор школы, – учёные ошиблись, и все жертвы были напрасны?
– Эррарэ хуманум эст: ошибаться – человеческое свойство. Цицерон, – сказал Серёжа и развёл руками. – Я вас понимаю, и, поверьте, мне очень жаль.
– Как, как? – переспросил учитель по истории. – Повторите ещё, я не успел записать. Эррарэ хуманум кто?
– Эст, – сказал Серёжа.
Когда-то давным-давно я работала в школе учительницей великой русской литературы, а детские книжки по этому поводу за литературу не считала и тихо презирала в душе. С молодыми учительницами такое случается. А один мой друг, эстет и любитель высокой поэзии, постоянно удивлялся, как это я могу работать с детьми, если не читала вот этого:
Вобла в очках
Плыла в облачках,
Читала журнал с интересом…
А я фыркала, морщила нос и не верила, что он это серьезно говорит.
Но от судьбы не уйдешь: уволившись из училок, я оказалась ведущей детской радиопередачи, и мне понадобилось пригласить на эфир Настоящего Писателя. Уже не помню, кто порекомендовал обратиться к Андрею Алексеевичу Усачёву. Мне, конечно, это имя ни о чём не говорило, но я честно позвонила и договорилась о встрече.
Перед встречей с Писателем я, естественно, волновалась и даже трусила. И, чтобы не ударить в грязь лицом, прочитала несколько его стихов. Представляете, одно стихотворение было как раз тем самым – про воблу! Я его наконец прочла – и поняла, что уже люблю автора.
А Усачёв оказался совсем нестрашным: рыжеватым, бородатым, очень доброжелательным и с большой гитарой в жёлтом чехле. Он рассказывал всякие истории, пел песни, и все это у него получалось как-то очень уютно и очень здорово. Тогда можно было только догадываться, какой невероятной работоспособностью обладает скромный и тихий Андрей Усачёв, насколько он честен в своей работе.
Потом, через пару лет, когда книжки Усачёва стали выходить всё чаще, когда он начал писать сценарии для ёлок и прочих празднеств, эти его качества стали очевидны. Андрей, несмотря на то, что работает не просто много, а чудовищно много, держит высокую планку. Он не позволяет себе «отписок», сочинений левой задней ногой и прочих фокусов, которые облегчают жизнь авторам и усложняют читателям. Он весь искрится неожиданными идеями новых проектов. Причём, кажется, на поверхности идея лежит – но нет, только Усачёв заметил эту поверхность. Например, до него никому в голову не приходило собрать в одной книге сказки, песни, пьесы и поверья о Бабе Яге или о Деде Морозе. Он не боится совмещать то, что раньше никто не совмещал, экспериментировать над чужими текстами и шутить над классикой. Один мой знакомый не очень по-доброму говорил: «Ну да! Слова Синявского, музыка Моцарта, а песня Усачёва!». Но не понимал этот знакомый, что надо быть Усачёвым, чтобы соединить Моцарта с Синявским, и чтобы соединение получилось органичное, как родное.
Андрей по образованию филолог, то есть, любитель слова. Слова он действительно любит: рассматривает, крутит-вертит, ищет новые смыслы. За простыми, кажется, и незатейливыми детскими стихами Андрея Усачёва стоит могучая культурная традиция, но поэт не тычет этой традицией читателю в нос, чтоб только «образованность свою показать». Так что только от читателя зависит, что он увидит в стихотворении: лёгкую рифму и ироничный взгляд или историю мировой литературы и философии.
Лёгкость формулировок, свежесть взгляда, юмор, парадоксальность мышления, неожиданные повороты и тексты, в которых самые разные читатели увидят что-то родное, любимое, – это фирменные черты творчества Андрея Усачёва. Его ни с кем не спутаешь. Сегодня книги Усачёва выходят во многих издательствах и есть, наверное, в каждом доме, где живут дети: нынешние дети без Усачёва не растут.
А сам Андрей такой же, как и двенадцать лет назад: рыжеватый, бородатый, скромный, доброжелательный и с гитарой.
Ксения Молдавская
Андрей Усачёв
Дятел в дерево: – ТУК-ТУК!
– Кто там? – сонно буркнул жук.
– Я, – ответил дятел.
– Ты, наверно, спятил!
Дятел снова в дверь: – ТУК-ТУК!
Жук ворчит: – Ты мне не друг!
И своею штукой
Больше не ТУК-ТУКай!
А наглец опять: – ТУК-ТУК!
– Зря стучишь! – ответил жук. —
Двери сделал я из стали,
Чтобы дятлы не достали!
По вечерам в пасть к бегемоту
Летает птичка на работу.
Удобней чистить зубы птичкой,
Чем зубочисткой или спичкой!
Меньше всех на свете вирус:
Он из вредности не вырос!
Вот удивился бы Удав,
Узнав,
что выше всех Жираф!
—Жираф?! —
Воскликнул бы Удав. —
Жирафы – мелкота…
И я скажу, он был бы прав,
Когда бы мог стоять Удав
На кончике хвоста!
Над слесарем Петровым все смеются,
И он на это очень обижается.
Над клоуном Петровым не смеются,
И бедный клоун очень раздражается.
Им поменяться надо бы профессией…
Тогда всем будет радостно и весело.
Люблю часы песочные.
Пускай они неточные…
Но радуют приятно взгляд,
И время может течь назад!
Владимир Ланцберг очень не любил детей. Потому что они маленькие, противные и вечно хнычут. «Все дети вредные. Полезных детей не бывает», – говорил он и считал, что взрослым можно быть в любом возрасте. Даже если у тебя не хватает пары молочных зубов.
Берг (так называли Ланцберга друзья) мог научить человека чему угодно, даже если человеку было совсем мало лет. Дети в кружке, который он вёл, сами паяли схемы, собирали усилители, его дочка Нюшка в пять лет проявляла фотопленки (которые сама снимала папиным аппаратом), а в восемь выдавала стихи, – когда Берг потом зачитывал их на концертах, некоторые и не понимали, что это он не себя, а Нюшку читает.
Кого он любил, так это гостей. Где бы Берг и его жена Романна ни жили – в вагончике под Туапсе, в Москве, в Нюрнберге – гостей у них всегда был полон дом. И даже вне дома Берг умудрялся оставаться гостеприимным. Помню, один раз я ехала к нему на фестиваль «Костры» в Подмосковье, и с собой у меня не было ни спальника, ни пенки, ни палатки, ни даже тушёнки! А без всего этого в лес приезжать не стоит, потому что тогда тебе не на чем будет спать, не в чем жить и нечего есть. Конечно, я очень боялась, что Берг рассердится, а может, и отправит обратно домой. Но Берг ни капельки не ругался, он – представляете? – мне обрадовался!
Это очень здорово, когда ты долго-долго едешь сначала на электричке, потом на автобусе, потом идёшь пешком – а потом приезжаешь туда, где тебе рады даже без тушенки и спальника. А вечером меня уложили спать в палатке – на раскладушке. Никогда ни до, ни после этого я не спала в палатке на раскладушке!
У меня не осталось фотографий с того фестиваля. Зато если очень хочется, можно закрыть глаза и прокрутить в голове цветное, весёлое любительское кино: вот Берг сидит за длинным столом и просит передать «соус ”Фэри”», а Романна доедает салат из большущего эмалированного тазика и говорит: «Какая у меня тарелочка!» Вот спускают фестивальный флаг, а Берг поёт «Костер у подножья зелёной горы». А вот уже все вместе едут в Москву на фестивальном автобусе, в котором мест гораздо меньше, чем людей – поэтому некоторые (и я в их числе) устроились сзади на куче рюкзаков и прикинулись тоже рюкзаками…
Когда Ланцберг жил в посёлке Тюменском под Туапсе, туда периодически приходили телеграммы с таким адресом: «Туапсе. Ланцбергу». И ведь доходили до адресата! Потому что Ланцберга знали все.
Песни, которые он писал, тоже все знали. Тот, кто хоть раз был в лагере «Орлёнок», знает песню «Ребята, надо верить в чудеса». Тот, кто хоть раз был в походе, обязательно пел «Пора в дорогу, старина, подъём пропет». Вот только автора иногда забывали назвать. Один молодой певец даже исполнил песню Ланцберга «Художник» для своего диска, а на обложке указал: «Текст и музыка народные».
Но песни всё-таки знали. На концертах Ланцберга зал всегда подсказывал слова и подпевал – иногда громко, иногда вполголоса, проговаривая текст только губами. Правда, Берг иронизировал и по этому поводу, вспоминая концерт в Обнинске в 1997 году: «Особенно порадовал меня совсем молодой человек, лет 14 на вид, который прошевелил губами все песни, от первой до последней. «Надо же, – подумал я, – как знает материал! Надо после концерта подойти, сказать что-нибудь приятное». Всё заканчивается, зажигается свет. Нахожу глазами этого мальчика, а он всё артикулирует… Жвачку жуёт!»
Каждый, кто общался с Бергом хоть раз, помнит про него что-то своё. Одна моя подруга запомнила, как он ел конфеты. Вернулась от него и всё удивлялась: «Как это у него получается – разговаривать о деле и одновременно так мастерски конфеты есть?»
У Берга есть песня про Маленького Фонарщика. Сам Берг был одновременно и похож, и не похож на своего героя. Я не застала его долговязым – он был невысокий, рыжий. Наверное, к тому времени, как мы познакомились, он уже слишком много себя отдал звёздам, которые зажигал – в школах, в детских лагерях, на фестивалях, и в России, и в Германии, где жил последние два года… Любая звёздочка, попавшая в его поле зрения, оставалась там навсегда. Его звёзды будут гореть ещё очень долго.
…Владимир Ланцберг не любил детей, свои стихи и песни он писал для взрослых. И если ты читаешь их и всё понимаешь – значит, ты вполне уже взрослый человек.
Есть такая песенка
о превратностях любви.
В ней поётся,
что поп любил собаку,
а собака – мясо.
Но она отдала за свою любовь
жизнь,
а он за кусок мяса –
любовь.
Не грусти, собака,
твоя песенка
ещё не спета!
Ю.Черноморченко, Е.Стерлиговой,
В.Ковальскому и многим другим
«Послушайте!
Ведь, если звёзды зажигают -
Значит - это кому-нибудь нужно?»
........................................................
Но не только в этом дело, а ещё и в том,
Что по небу ходит кто-то,
Эти звезды зажигая,
Чтоб до самого рассвета
Им гореть, едва мигая.
Кто - не знаю,
Но предполагаю,
ЧТО
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
Вот оконце голубое
Отворит и чиркнет спичкой,
Огонёк зажжёт зелёный
И заторопится дальше,
Дальше,
Дальше...
И ТАК ВСЮ НОЧЬ
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
Вот оконце голубое
Отворит, фитиль подрежет
И нагар щипцами снимет,
А если стёклышко замутится, он протрёт
Его мягким фланелевым лоскутком,
Чтобы звёздочка сияла до рассвета,
Чтобы звёздочка сияла до зари!
И ещё у него есть забота -
Следить,
Когда пойдёт дождь, чтобы фитили не отсырели.
И ещё вы, наверное, думаете, что когда падает
Звезда, у фонарщика сразу убавляется хлопот?
Ничего подобного, потому что тут же на её
Месте рождается новая,
Просто до поры до времени её не разглядеть
Невооруженным глазом,
И ПОЭТОМУ
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Новорожденные звёзды
Он из лейки поливает...
Вы мне скажете - я вру,
И так, конечно, не бывает!
А вы возьмите телескоп,
Только очень хороший телескоп,
Посмотрите сами -
И вы увидите,
ЧТО
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
Вот он лесенку приставит,
Вот оконце голубое
Отворит и чиркнет спичкой,
Огонёк слегка подправит -
И заторопится дальше,
Дальше,
Дальше...
А ВЕДЬ КОГДА-ТО
Был высоким этот маленький фонарщик!
Был высоким,
Был ужасно долговязым -
ТАКИМ, ЧТО И ЛЕСЕНКА ЕМУ НЕ НУЖНА БЫЛА! -
Но - увы! - от ночи к ночи
Уменьшался раз за разом...
Может, скоро и совсем от него ничего
Не останется!
А всё потому,
Что есть у него привычка:
Спичку
Он зажигает, чиркая
О подмётку своего башмака.
Странно,
При этом подмётки
Остаются совершенно целыми,
А уменьшается сам фонарщик -
Ну, пусть немного -
Всего на ноль-
Ноль-
Ноль-
Одну какую-то
Миллиметра,
И всё же...
И всё же, говорят, дело вовсе не в этом,
А в том,
Что каждой звёздочке он отдает
Частицу самого себя...
Но это же страшно:
Каждой звёздочке -
Хотя бы частицу себя!..
И ВОТ УЖЕ
Бродит маленький фонарщик
От звезды к звезде.
И когда его не станет,
Что же, люди, будет с нами?
В небе добрыми руками
Кто затеплит это пламя?
А вы улыбаетесь:
Вы-то знаете,
Что никакого фонарщика нет,
Что все это - ядерные процессы,
Распад,
Синтез,
Выделение колоссального количества энергии...
...Миллионы веков,
Миллиарды световых лет
И бесчисленное множество вселенных,
Которые разбегаются,
Разбегаются,
Разбегаются -
И их уже не собрать...
...ЕСЛИ ТОЛЬКО ЗА ДЕЛО НЕ ВОЗЬМЁТСЯ
Маленький фонарщик!
Маленький фонарщик...
Колибри,
колибри! –
Кто её видел,
эту колибри?
Мелкая такая птичка,
мелкоколибри.
Не звучит.
Зато как нежно звучит:
- Голубь!
Как гордо звучит:
- Горлица!
Как солидно звучит:
- Гаубица!
Стоял этот пьяный магазин напротив Краснопресненского универмага. Там, где теперь «Макдональдс».
Когда-то в магазине этом продавали, я помню, даже живую рыбу. Ну, не совсем живую, конечно, скажем так, свежую. Её специальным сачком вылавливали из мраморной ванны с мутной водой. И плюхали прямо на железные весы. Продавец с отвращением держал эту рыбу старыми перчатками.
Я этого видеть не мог, и отворачивался.
Кроме того, здесь же рубили мясо. Этого я тоже видеть не мог, и тоже отворачивался. Помню, что на специальном разделочном месте (типа плахи, на которой рубят головы) всегда валялись красные мясные крошки.
И был воткнут топор невероятной величины.
Но самым лучшим в пьяном магазине считался не мясной, не рыбный, не бакалейный и не молочный, а вино-водочный отдел.
От этого магазин, видимо, и получил в народе своё название.
…Честно говоря, мне этот отдел тоже очень нравился. Всю здешнюю продукцию я всегда рассматривал с огромным интересом.
А вот что там продавалось.
Тёмно-зелёные поллитровые бутылки с минеральной водой – «Ессентуки» и «Боржоми». Простые водочные бутылки с яркими весёлыми этикетками. Скромные и дорогие коньячные бутылки – коричневые, с золотистыми звёздочками. Больше всего мне нравились бутылки с красным вином. Тёмно-зелёные. Особенно «Саперави» – низкие и пузатые ёмкости по 0,8. Всё вино было разного цвета – розовое, алое, тёмно-коричневое, кровавое.
Пластиковых бутылок тогда ещё не было совсем.
Люди подолгу стояли с авоськами, наполненными пустой стеклянной тарой. Очередь довольно громко позвякивала и тихо переговаривалась. Было душно.
Моя мама терпеть не могла эту вино-водочную очередь.
Она стояла здесь только по крайней необходимости с напряжённым выражением лица.
И я её понимал.
В этой очереди всегда были очень сильные запахи. Иногда – очень сильные выражения, от которых я мучительно краснел.
Тогда мама принималась отчитывать кого-то чуть дрожащим от гнева голосом. А меня отсылала постоять на улице или возле кондитерского отдела.
Происходило это так:
– Ну как вам не стыдно? – говорила мама. – Тут же дети!
Пьяницы, как правило, несколько тушевались, но самые напористые сразу начинали давать отпор:
– А что дети! Что дети! – кричали они, распихивая всех скромно тушующихся локтями. – Что ж теперь, и слова сказать нельзя? Уже и ТУТ слова сказать нельзя? Думаете, ваши дети таких слов не знают? Тогда нечего их СЮДА приводить! Будет она ЗДЕСЬ свои порядки устанавливать!
Мама бледнела – но держалась твёрдо.
– Вы на меня не кричите! – твёрдо говорила мама. – Хотите, чтоб я милицию вызвала?
Очередь нехорошо затихала и начинала глядеть на маму очень враждебно. Начинался сильный ропот, гневные выкрики, и какой-нибудь самый нервный пьяница уже пробирался поближе, чтобы высказать своё самое наболевшее – как вдруг продавщица из-за прилавка перекрывала этот ропот и этот нервный шум своим страшным зычным голосом:
– А ну, тишина! Работать не дают! Вам чего, гражданка? Давайте я вам без очереди отпущу!
Мама получала свою бутылку вина и, не чуя ног, летела из этого нехорошего места куда глаза глядят.
Впрочем, такое случалось крайне редко.
Порядок в самой очереди всё-таки соблюдался. Гораздо хуже было с порядком где-то в плохо освещенных местах – возле прилавка, или на углу, у выхода из магазина, или со стороны заднего двора, с улицы Заморёнова.
Там вечно стояли какие-то мелкие группы из возбуждённых людей, которые нервно пересчитывали деньги, о чём-то спорили, сильно махали руками, и вообще беспрестанно колебались.
Мама очень боялась ходить мимо этих мелких групп, особенно в темноте.
– Как дадут по голове, и помолиться не успеешь! – в сердцах говорила она, когда тёмными весенними вечерами мы с ней шли домой, купив в пьяном магазине что-то по крайней необходимости.
…Но миновать этот проклятый магазин нам обычно никак не удавалось.
Ведь он был дежурный, и работал до десяти вечера, а все остальные магазины – только до семи!
– Ну, вот именно в дежурном надо водку продавать, – сердилась мама.
А мне, как я уже говорил, почему-то нравилось ходить с мамой именно в этот отдел и в этот магазин. Почему-то я этих пьяниц почти нисколечко не боялся. Если только совсем чуть-чуть. Зато и таких людей, как там, я нигде и никогда больше не видел.
Описать их в нескольких строчках, конечно же, совершенно немыслимо. Ведь некоторые писатели тратят на это целую жизнь. А у меня такой возможности нет. Да и такого желания тоже.
Опишу поэтому лишь два коротких эпизода, в которых я сам принимал некоторое участие.
Однажды, выходя тёмным весенним вечером из пьяного магазина, мы с мамой решили поднять с земли человека.
Из головы у него сочилась кровь, и мама вдруг испугалась, что он помрёт.
Между тем, действительно, человек этот лежал на асфальте совсем как мёртвый. «Чего тогда стараться, если он уже умер?» – как-то нехорошо, помню, подумал я.
Мама стала трясти этого слегка помертвевшего гражданина за плечо.
– Гражданин! – кричала она. – Товарищ! Друг! Эй, вы! Вставайте, у вас кровь, между прочим, из головы хлещет!
Люди входили и выходили, и никто, кстати говоря, не хотел обращать на героический подвиг моей мамы никакого внимания.
– Небось, думают, что это я мужа домой тащу! – горько сказала мне мама. – Вот идиоты!
Мама подошла к какому-то дядьке и довольно смело сказала:
– Помогите поднять! Вон у человека кровь из головы хлещет!
– Чего? – сказал человек, и мама отшатнулась.
– Господи, – прошептала она. – Прям не знаешь, куда бежать в такой ситуации. А вдруг правда помрёт? Пошли, что ли, за милиционером, Лёва?
Я молча кивнул. Честно говоря, мне было сильно не по себе. Я попросту боялся.
Дул ветер. Мама держала в руках довольно тяжёлую сумку с продуктами нашего с папой питания и искала глазами хоть какого-нибудь милиционера. Мимо, если мне не изменяет память, проходила какая-то женщина, тоже с сумкой.
– Помогите, а? – жалобно попросила мама. – Вон у него кровь как идёт. Страшно же.
– Да пьяный он! – в сердцах промолвила женщина. – Не видите, что ли? Куда его тащить? Он же дороги никакой не разберёт.
Вдруг из магазина вышел милиционер. Мама кинулась сразу к нему.
Он долго и внимательно её слушал, потом подошёл к пьяному и сильно хлопнул его по ушам три раза. А потом брезгливо вытер ладонь мятым платком.
Пьяный зашевелился, начал рычать и ругаться.
– Возьмите его! – сказала мама. – А то он раненый какой-то. Может, ему медицинская помощь срочно нужна, я же не знаю.
– А вы уверены, что он вам потом спасибо скажет? – хмуро спросил милиционер.
– Ну тогда я не знаю! – сердито сказала мама. – Пусть, значит, так лежит, истекая кровью?
Милиционер начал тереть этому слегка ожившему уши. И опять по ним хлопать. Уши у пьяницы стали красные и какие-то дряблые.
Но ничего не помогало.
– Ладно, сейчас наряд пойду вызывать! – хмуро пообещал милиционер и ушёл.
Мама с непонятной для меня жалостью посмотрела на пьяного. Видно, чем-то он ей понравился. Или кого-то напомнил. А может, ей не понравилось то, что сказал милиционер. Короче, это был крупный мужчина, с жёсткими чёрными волосами, в красной рубашке и каком-то странном бархатном пиджаке.
– Может, артист какой-нибудь? – подбодрила мама сама себя.
Вдвоём мы всё-таки подняли этого страшно тяжёлого человека и прислонили его к стене.
Он медленно и неохотно открыл глаза.
– Идите отсюда куда-нибудь! – сказала мама. – А то вас сейчас в вытрезвитель заберут. И вот вам платок, а то у вас кровь из головы идёт. Прижмите хотя бы к ране. Ну прижмите, прижмите…
Он стоял и качался у стены.
Мы уже пошли домой.
Как вдруг человек хрипло крикнул:
– Женщина!
Мама обернулась.
Он качался, но всё-таки уже стоял.
– Отведите меня домой. А?
– Не могу, – просто сказала мама. – Я с ребёнком.
– Ну и иди на… ! – глухо сказал человек.
Мама повернулась и пошла, держа меня за руку. И я видел, как она плачет.
Тихо плачет, не утирая слёз.
Ветер нёс жёлтые и красные листья нам навстречу.
А фонарь освещал надпись. Мою любимую надпись: «Осторожно, листопад!».
Второй случай был попроще.
Мы с мамой отстояли длинную очередь в вино-водочном отделе.
И мама попросила «Алазанскую долину». Это тогда была большая редкость. Даже некоторые пьяницы, побогаче, брали это грузинское вино – отнести домой. Для какого-нибудь праздника.
Бутылка стоила три рубля шестьдесят семь копеек.
Когда мама, наконец, подошла к прилавку, то выяснила, что ей не хватает двадцать пять копеек.
Очередь сильно заволновалась.
– Ну, сбегай домой, мать! – кричали одни. – Мы тебя потом без очереди пропустим!
– Да уж, пропустите вы! – жаловалась мама, каким-то растерянным голосом. – Это вы сейчас такие добрые. Знаю я вас.
– Мадамочка, раньше надо было думать! – злорадно закричал кто-то высоким голосом. – Освободите жизненное пространство!
– Да я вам принесу! – пыталась уговорить мама продавщицу. – Я тут рядом живу!
Но продавщица была почему-то непреклонна:
– А почём я знаю! Почему я из своего кармана должна выкладывать? Вас много, а я одна!
Видимо, для неё это было принципиально – не давать в долг чужим.
– Господи, ну что же делать? – говорила мама почти в слезах.
– Нечего вам СЮДА ходить! – крикнул кто-то из глубины эту загадочную фразу, которую я не мог понять всю жизнь. «Куда СЮДА?» – подумал я.
И вдруг чья-то рука протянула маме двадцать копеек и ещё пятак.
Мама со слезами благодарности приняла эту добрую руку.
– Я вам отдам! Отдам обязательно! Скажите ваш адрес или телефон! – причитала она.
– Да не надо, чего там! – сказал кто-то и стыдливо отвернулся.
Все посмотрели на него с неодобрением.
А кто-то крикнул:
– Кость, а мне добавь!
И вся очередь страшно захохотала.
Продавщица шепнула:
– Давайте я вам в бумагу заверну. А то у вас банки стеклянные, я вижу. Разобьете ещё.
Дома мама дрожащими руками развернула толстую, рваную по краю коричневую обёрточную бумагу и вытащила на свет красивую бутылку «Алазанской долины» с непонятной грузинской вязью на синей этикетке. Этикетка, правда, слегка покосилась, но вино всё-таки таинственно блеснуло где-то там, в глубине посудины.
– Эх! – сказала мама. – Сима, давай откроем?
– Ты что? – удивился папа. – Ты же на день рождения кому-то купила?
– Хочу выпить! – упрямо сказала мама и начала искать штопор.
Теперь, когда таких магазинов практически уже не стало, я вдруг понял, что имели в виду его постоянные посетители, когда кричали моей маме:
– Вы нам ЗДЕСЬ на указывайте!
Это место – в грязных опилках зимой, в пыли летом, в лужах и слякоти осенью и весной – было их домом, их планетой.
Они приходили сюда всегда.
Здесь на их лицах горел огонь веселья, тоски и радости. Здесь они дрались. Здесь порой засыпали навсегда.
Здесь был их рай.
Больше никогда я не видел так близко этих людей – и в таком количестве. Со всеми их ужасными лицами, ужасными словами и ужасными отношениями. Были похожие магазины, но я старался туда просто не заходить. А проходя мимо нашего – убыстрял шаг. Практически не поднимал пьяных. И всегда точно знал, сколько у меня осталось денег.
Но до сих пор я вспоминаю пьяный магазин с чувством щемящей грусти.
Как будто мне хочется ещё хоть раз постоять рядом с ними. Зайти и посмотреть.
Но его больше нет.
Может быть, и слава Богу.
Я захожу в «Макдональдс» и беру пирожок с клубничным наполнителем. Стакан кока-колы, кусочки куриного филе с соусом карри и пакет картошки по-деревенски.
Потом ем все это и давлюсь.
Давлюсь и думаю: зачем я сюда пришёл? Мне же даже не по пути.
Знаете, какие люди мне не нравятся?
Которые что-то для тебя делают, а потом чуть ли ни каждый день тебе об этом напоминают.
А ещё мне такие люди не нравятся, которые пытаются не заметить, что ты попал в неприятную ситуацию. Делают вид, что ничего особенного не происходит, а ведь тебе очень плохо и очень нужно сочувствие.
Эти люди плевали на твои проблемы. А если спрашивают «Как дела?», то на самом деле им хочется, чтобы ты ни в коем случае этими своими «делами» их не грузил. А просто бы отмахнулся: «Всё в порядке».
А есть ещё такие люди, которые никогда не засмеются, если ты удачно пошутил, поскольку их только собственные шутки интересуют. И вообще, их интересуют только они сами.
Всё это – не про Бориса Минаева, потому что Борис Минаев – интеллигентный человек. И когда он был маленький, он уже тогда был интеллигентным человеком. И поэтому его детская жизнь была непростой. И поэтому вам, которые будут читать его рассказы, очень повезло. Во-первых, вы имеете возможность сравнить свою детскую жизнь с его и кое-что понять насчет своей возможной интеллигентности. А во-вторых – от души попереживать за мальчика Лёву, и посмеяться, и пожалеть, и погордиться, и поучиться. Я вот, например, всё время улыбаюсь, когда читаю рассказы Бориса Минаева про детство – ничего не могу с собой поделать. И ещё я доволен чрезвычайно, что такой мальчик когда-то был. Мне кажется – впрочем, я в этом не совсем уверен – что он даже чем-то похож на меня. По крайней мере, мне бы этого хотелось.
Лев Яковлев
Когда я был совсем маленьким, мама читала мне сказки одного моего любимого поэта. Мало того, что эти стихи-сказки были необыкновенными – волшебными и в то же время словно взятыми из моей собственной детской жизни, – но и имя поэта просто завораживало: его звали КОРНЕЙ.
Потом я немного подрос и уже сам искал и читал интересные книжки. Так я познакомился с ещё одним поэтом, поразившим меня не только своей фантазией и весёлостью, но и, опять же, именем: его звали ОВСЕЙ.
С тех пор эти два чудака с «растительными» именами так и живут рядом со мною – Корней Иванович Чуковский и Овсей Овсеевич Дриз. Рядом с дедушкой Корнеем – дедушка Овсей.
Хотя, какой он дедушка? Правда, если посмотреть на его фотографию, вы увидите пожилого человека с привлекательным лицом и шапкой седых волос. Но его хитрый, подначивающий взгляд говорит, что здесь что-то не так. И в самом деле, когда вы начинаете читать стихи Овсея Дриза, происходит самое настоящее волшебство: «дедушка» куда-то исчезает, а вместо него перед вами оказывается мальчишка, этакий Энык-Бенык, любимый его герой, лукавый, сообразительный, любопытный, окружённый многочисленными родственниками, друзьями и домашними животными. Совершенно не важно, где он живёт, – в старинном местечке или в современном городе. Важно, что мир вокруг него самый что ни на есть ЧУДЕСНЫЙ. У него ЧУДЕСНАЯ мама, ЧУДЕСНЫЕ соседи, с ним происходят ЧУДЕСНЫЕ истории, но, может быть, самое главное – он говорит на ЧУДЕСНОМ языке.
В самом деле, Овсей Дриз писал свои стихи на идише, а мы, благодаря замечательным переводам, читаем их по-русски. Волшебство – волшебством, но самое увлекательное то, что таится в самих словах. Знаете, почему цыплят зовут ЦЫПЛЯТАМИ? А Энык-Бенык знает: потому что они умеют ходит НА ЦЫПОЧКАХ, чтобы не разбудить кота. Или, например, чтобы нарисовать лысого дядю Элю, нужен ЛЫСЫЙ карандаш. А что такое ГОРЯЧИЙ ПРИВЕТ? И с чем он – с грибами? С капустой? С вареньем? И что будет, если он остынет?
А еще просто здорово то, что обыкновенными словами легко нарисовать нечто совершенно неожиданное. Посмотрите: теленок щиплет траву так осторожно, «будто губами сажает цветы». Про семидесятилетнего дедушку, оказывается, можно сказать как про книгу с семьюдесятью страницами, на которых «собрана вся мудрость и грусть прожитых лет». А если ладонями закрыть глаза, а потом ладони убрать, то – попробуйте! – всякий раз появляется новый мир, в котором успело произойти что-то почти незаметное, но очень важное.
Из всего такого, вроде, незаметного, но важного и состоит детство. Уж кому это знать, как не вам! А вот кому: Овсею Дризу. Не случайно его фамилию так и хочется расшифровать. Что и делали друзья поэта. Например, так: ДРИЗ – это Детство, Радость И Здоровье. Или так: Доброта, Работа И Знание.
А вы не хотите попробовать? Прочитайте стихи Овсея Овсеевича и подумайте, какие замечательные, неожиданные слова кроются в этом звонком птичьем посвисте: ДРИЗ!
Михаил Яснов
Перевод Генриха Сапгира
Если возьмём
Всего понемножку:
Черного моря
Кружку,
Белого моря
Ложку,
Красного моря
Кадушку
И Жёлтого моря
Ведро,
Выйдет у нас
Разноцветное море.
Ох и красиво!
Ну и пестро!
Энык знает всё на свете.
Энык-Бенык вам ответит,
Сколько будет дважды два,
Почему растёт трава,
Отчего пищит мышонок
И толстеет поросёнок.
Раз ему и говорят:
– Ты всё знаешь, – говорят. –
Почему, скажи, цыплятами
Называют всех цыплят?
Даже бабушка не знала,
Даже повар тетя Алла.
В словарях порылся дед
И не мог найти ответ.
Энык знает всё на свете,
Энык-Бенык нам ответит:
– Потому они цыплята,
Что умеют, если надо,
Так на цыпочках ходить,
Чтоб кота не разбудить.
Пусть плачут сосульки,
Пусть плачут туманы,
Дырявые крыши
И старые краны,
Худые корыта,
Оконные стёкла
И грустная шляпа,
Что в дождик намокла:
Кап-кап,
Кап-кап,
Кап-кап.
Но мы не сосульки,
Но мы не туманы,
Не крыши худые,
Не медные краны,
Ведь мы же с тобой,
Как известно, мужчины,
И нам же нельзя
Безо всякой причины –
Кап-кап,
Кап-кап,
Кап-кап.
Есть в нашем доме книга,
Добрей которой нет.
В ней собрана вся мудрость
И грусть прожитых лет.
В ней сказки и загадки…
Все семьдесят страниц
Прикрыты переплетом
Задумчивых ресниц.
Твой дедушка, конечно,
На книгу не похож.
Но ты всё это, мальчик,
В глазах его прочтёшь.
– Энык, чей это портрет,
Если это – не секрет?
Он ответил:
– Дяди Эли, –
Продолжая рисовать.
Я воскликнул:
– Неужели?
Разве вновь у дяди Эли
Кудри стали отрастать?
– Нет, –
Ответил Энык-Бенык, –
Всё такой же дядя наш.
Но чтоб вышел он
Похожим,
Нужен
Лысый карандаш.
Если бы клякса
Вернулась
В чернила,
А мыльный пузырь
Возвратился бы
В мыло,
Обратно в коробку –
Моя стрекоза,
Дождь –
В облака,
А слёзы –
В глаза…
Если бы всё
Возвращалось обратно,
Ах, как было бы
Это приятно!
Однажды Кот, придя домой,
Сказал:
– Жена и дети,
А не пора ли всей семьёй
Подумать о портрете?
Жена мурлыкнула:
– Пора. –
Котята крикнули:
– Ура!
Кот надевает шляпу,
Берёт жену под лапу,
И, подхватив своих котят,
Они к фотографу летят.
Фотограф – пожилой Козёл –
Их в ателье своё провёл,
Был очень вежлив, очень мил,
Кота и Кошку посадил
Посередине в кресла,
Котят – на длинную скамью,
Приятно глянуть на семью,
Всё выглядят прелестно!
На маме – розовый наряд,
На папе – фрак лиловый,
И чепчики у всех котят.
Мгновенье –
И готово!
Свой аппарат Козел навёл.
– Внимание! – сказал Козёл. –
Смотрите, дети, птичка! –
Эх, подвела привычка!
Кот, Кошка, пятеро котят
Как бросятся на аппарат.
Кот в объектив вцепился.
Летит штатив и гаснет свет…
Короче говоря, портрет
Совсем не получился.
Бабочка резная
На краю листа
Думает, вздыхая:
«Чудные места.
Тишина такая,
Просто благодать.
Прямо и не знаю…
Жалко улетать».
Самолёт – смешная птица.
Он на ветку не садится.
Только гул на целый свет.
Крылья есть, а перьев нет.
А вчера средь бела дня
Зуб качнулся у меня.
Я на миг похолодел
И опять его поддел,
А потом подставил стул,
Сел и пальцем зуб качнул,
Самым замечательным
Пальцем указательным.
Зуб качается, ура!
Впрочем, это не игра.
Начинаю жизнь другую,
Не читаю, не рисую,
На звонки не отвечаю.
Страшно занят. Зуб качаю.
Это старое кино
Называется «Давно».
Там медведь с подносом в лапах,
Тёти в бантах,
Дяди в шляпах.
Там в полях пыхтит кастрюля,
Пар над нею как вопрос.
И её моя бабуля
Называет паровоз.
От забора до столба –
Преогромная труба.
Там темно и там вода.
Очень хочется туда,
Потому что там, во тьме
(Рассказал товарищ мне),
Если громко закричать,
Будет эхо отвечать.
Эхо правду говорит,
Что ни скажешь, повторит
Многократно, аккуратно
И не спорит.
Так приятно!
Что за музыка была?
Это музыка – пчела.
Ей до нас какое дело!?
Побыла и улетела.
На пригорке за рекой
Белый улей – дом такой.
И над ним, едва светает,
Нежно музыка играет.
Мишка сядет и взгрустнёт:
Эта музыка – про мёд.
Лес мотает головой,
Он сегодня сам не свой.
У него весь день зевота,
У него болит чего-то.
Голос тихий и дрожит.
У ежа угрюмый вид.
Гриб косится из-за пня.
Может, всё из-за меня?
На тропинке утром я
Раздавила муравья.
Солнце зá гору садится…
Нет, начало не годится.
Кто поверит в этот стих?
Гор-то нету никаких.
Есть деревня, есть квартира.
Двор. Качели.
Тётя Ира
Долго вешает бельё.
Пусть садится за неё
(Тётя Ира – как гора)
Солнце — спать.
И мне пора.
Вот тебе четыре слова:
Молоко. Рога. Корова.
Говоришь, что только три?
Ты внимательней смотри.
Посчитай рога сперва.
Не один, а целых два!
Был у меня друг, Володя Еременко. Я знал его как замечательного поэта и переводчика. Мы с ним познакомились в конце семидесятых годов (уже прошлого века) в стенах Литературного института. Он был молодым и красивым… Таким и остался в своих стихах, глубоких и нежных, очень точно выражающих его самого – увлекающегося, порывистого, жадного до жизни во всех её проявлениях.
К сожалению, жизнь оказалась к нему более суровой, чем он к ней.
Володя успел издать два своих поэтических сборника, а среди переводов были стихи грузинских поэтов, стихи знаменитого польского поэта Чеслава Милоша, калмыцкий эпос «Джангр»… С тех пор прошло двенадцать лет, но лишь недавно я узнал, что у моего друга в архивах хранились произведения, адресованные юному читателю.
Михаил Векслер родился и живёт в Одессе.
Собственно, после этой фразы вы можете спокойно перейти к чтению его стихов. Потому что в ней – всё.
Что такое родиться и жить в Одессе?
Остановимся на главном: это значит, всё время слышать, что происходит с нашим языком, отпущенным в свободное плавание. Когда что ни миг попадаешь в смешные, а то и нелепые положения: отдельные буквы и слова лежат под ногами как пресловутые банановые шкурки. А ты скользишь, спотыкаешься, падаешь, хохочешь со всеми, и совершенно не понятно, откуда возникает этот гомерический смех.
Читая Михаила Векслера, можно дохохотаться до упаду. И очень часто даже не успеваешь задать себе вопрос: а почему, собственно, смешно? Конечно, Векслер классно обыгрывает многочисленные штампы – мышления и поведения, дурацкие рекламные слоганы и не менее дурацкие строчки из набивших оскомину песенок, или так выкручивает слово, что у него появляется второй-третий смысл, или открывает такую неожиданную рифму, что хочется просто визжать от восторга.
Но есть во всех этих словесных игрищах ещё что-то такое, что незаметно превращает автора в твоего большого товарища. И это что-то – вот что. Михаил Векслер словно говорит читателю: играть в слова – здорово и несложно, у тебя получится ничуть не хуже, чем у меня!
Михаил Векслер призывает нас к сотворчеству.
И правда, прочитав его стихи, хочется немедленно придумывать нечто подобное, похожее – ведь буквы и слова здесь, под ногами! Нагнись да подбери!
Вот и ходит Михаил Векслер по своей Одессе, подбирает буковку к буковке, слово к слову. И получаются у него – то неожиданная скороговорка:
В овсе – оружие, и все
Во всеоружии в овсе.
то смешной перевёртыш:
Я знаю буквы Ы,В,К,У,Б,Ю,А,Н,З,Я.
то поучительный рассказ о какой-нибудь профессии:
Что удивительно: край света
Не манит краесветоведа.
Про разные профессии Векслер любит писать особенно – он ведь и сам сменил их немало. В его жизни это выглядело примерно так: методист – безработный – грузчик – безработный – сторож – безработный – радист – безработный – редактор – безработный и т.д. И где бы Михаил Векслер ни работал (или ни не работал), он всегда писал стихи. В чём мы и можем, – надеюсь, с большим удовольствием – убедиться.
Михаил Яснов
Есть такие детские писатели, которым очень везёт. Это я про тех, кто работает в школе. Например, мой большой друг поэт Марк Вейцман много лет был учителем физики и написал про школу кучу стихов. Другой мой друг писатель Артур Гиваргизов работает учителем музыки – от его школьных «музыкальных» рассказов просто обхохочешься!
А вот поэтесса Людмила Фадеева – учитель рисования. Понятное дело, у неё есть стихи и про собственный предмет. Но главное – ей вот в чём повезло: она ведь может делать к своим стихам иллюстрации! А кто, как не автор, уж точно знает выраженья лиц своих героев? У Людмилы Фадеевой даже есть по этому поводу стихотворение, которое так и называется – «Выраженье лица»:
Вот новость!
Я чуть не упала с крыльца!
У каждого есть выраженье лица!
Испуганно соображаю:
А я что в лице выражаю?
Наверное, смелость!
Наверное, ум!
А вдруг –
Что в примерах-то я ни бум-бум?
Если перечислить всех героев Фадеевой, то получится целый класс – больше всего он любит стоять на голове во время переменки. На уроках или по дороге домой с учениками происходит множество неожиданных событий, а главное – неожиданных открытий.
Все эти портфели, уроки, тетрадки с двойками, девчоночьи шушуканья, мальчишеские проказы, учительские наставления переплетаются в какой-то бесконечный клубок – и вдруг с удивлением замечаешь, как из разноцветных ниточек вяжется вполне реальная, весёлая, а нередко и грустная жизнь… Нет, всё-таки больше – весёлая! Потому что младшие школьники Людмилы Фадеевой несут в себе добрый заряд иронии и оптимизма.
Я несколько раз был свидетелем тому, как Людмила Леонидовна читает ребятам стихи. Читает мягко и негромко, а стихи её нередко «прикольные», и вот класс как-то неожиданно послушно переходит от смеха к серьезности, и что-то там про себя соображает. Как писал Валентин Дмитриевич Берестов: «А вокруг только умные лица, потому что считают в уме».
Если бы я сейчас был маленьким, я бы хотел поучиться рисованию у Людмилы Фадеевой. И чтобы про меня, как про мальчика Славу из её стихотворения, говорили, что я владею «чувством цвета». То есть –
Чувством ласточки летящей,
Чувством бури настоящей,
Чувством лютика, что плачет…
Он у нас художник, значит!
Михаил Яснов
У каждого детского поэта есть свои опознавательные знаки.
Стихи Сергея Махотина трудно спутать с какими-то другими. Уже давно Сергей нашёл свою интонацию – особую ноту добра и нежности. Герои его стихов – ими могут быть и малыши, и ребята постарше – живут в мире, где довольно чётко проставлены нравственные ориентиры. Это мир не просто человеческий, а человечный, в нём достаточно места для сочувствия. Хотя, ясное дело, сочувствие – понятие абстрактное. И нужно обладать чутким «резонансом» души, чтобы так написать:
Минут сорок пять
Я, наверно, друзья,
Глядел на трудящегося
Муравья.
Упорно хвоинку
Тащил он в жильё,
Влезал на травинку.
Спускался с неё.
Вдруг тяжкую ношу
Отбросил он прочь
И крикнул:
– Глазеешь?!
Нет, чтобы помочь!
Сергей Махотин не пишет страшилок и ужастиков. Кажется, он просто органически не умеет их писать. Ему куда важнее каждым своим стихотворением подчеркнуть важность детства. Здесь дети и взрослые на равных решают свои проблемы. Здесь мир человека и мир природы подчинены общим законам справедливости. Здесь мы оказываемся в поэтической стране, живущей по законам тонких чувств и точных знаний о том, как должен строиться звучный, весёлый стих.
И ещё одно ценнейшее качество: Сергей прекрасно понимает, что такое юмор, как он украшает и обогащает нашу жизнь.
Как-то раз на одном из его выступлений ребята спросили: «А какими мы будем в тридцатом веке?» И Сергей Махотин удивился этой замечательной детской вере в то, что и в тридцатом веке мы будем живы и здоровы, а тогда, само собой разумеется, страшно интересно узнать про нас, будущих. Подобные вопросы – радость для поэта, находчиво и весело ищущего свои «поэтические» ответы:
Когда-нибудь в тридцатом веке
Мы будем древними, как греки.
Нас в обязательном порядке
Всю четверть будут проходить,
И наши школьные тетрадки
Всех будут в трепет приводить.
И кто-то, взяв тетрадь Орлова
И разобрав с трудом слова,
Воскликнет: «В древности корова
Писалась через букву «А»!
Каждая новая книга Сергея Махотина – это «семейный» подарок, это чтение радости и чтение в радость: все эти тонкости многого стоят.
Михаил Яснов
Встречаясь, люди говорят:
И «Добрый день!»,
И «Как я рад!»,
И «Вот так встреча!»,
И «Привет!»,
И «Мы не виделись сто лет!»
Мы с Юркой вышли из ворот –
Он шагом,
Я – наоборот
Бегом, бегом, бегом, бегом!
И, обежав его кругом,
Ему я крикнул всё подряд:
И «Добрый день!»,
И «Как я рад!»,
И «Вот так встреча!»,
И «Привет!»,
И «Мы не виделись сто лет!»
Крошил я горбушку,
И мама, вздыхая,
Сказала,
Что это
Привычка плохая.
Тогда из фанеры
Я сделал кормушку.
В неё докрошил я
Ржаную горбушку.
И стала хорошей
Плохая привычка.
Приятного вам аппетита,
Синичка!
В доме с утра
Снова игра:
Ложка стала лопаткой,
Мама - синичкой,
Дед - электричкой,
Бабушка стала лошадкой.
Кто как умел
Ржал и шумел
В тесной квартире нашей...
Лишь каша,
Которую Миша не съел,
Так и осталась кашей.
Мне паяльник нравится,
Черный, будто смоль.
Ах, как быстро плавится
И пахнет канифоль!
А Вовке очень нравится,
Как в пальцах глина давится
И звери без конца
Вылепливаются.
Хорошо на свете
Что-нибудь уметь!
Хорошие профессии
Будем мы иметь!
И Вовка станет всюду
Ваять, ваять, ваять.
А я повсюду буду
Паять, паять, паять!
Я вскочил, убрал кровать,
Хоть и мог ещё поспать.
На будильник не ворчу,
А на кухне хлопочу.
Чаю маме подливаю,
Праздник маме продлеваю.
На сердись на меня.
Пластилиновый пёс,
Получился кривым
Пластилиновый нос,
Пластилиновый хвостик
Висит, как шнурок,
И немного помят
Пластилиновый бок.
Я потом, может быть,
Тебя снова слеплю.
А сейчас я тебя
И такого люблю.
Был Коля сегодня
Расстроен и зол:
Он в лифте застрял
И, заплакав, сел на пол,
И всё перечитывал
Слово «козёл»,
Которое
Только что
Сам нацарапал.
Сегодня я хочу познакомить вас с некоторыми стихами французского поэта Рене де Обальдиа – автором своей единственной, но очень популярной во Франции поэтической книги для детей и, как написано в подзаголовке, «для некоторых взрослых». По-французски эта книга называется «Innocentines». Такого слова во французском языке нет. Есть слово «comptine» – считалка, есть слово «enfantine» – нечто детское, ребяческое, наконец, есть прилагательное «innocent» с целой гроздью значений: невинный и неповинный, простой и безгрешный, простодушный и невиновный…
По-русски эту книгу можно было бы назвать, скажем, «Простодушинки», или «Необижалки», или «Невиновашки», или «Наивки»… Но при ближайшем рассмотрении в стихах Рене де Обальдиа не так уж и много наивности или простодушия – куда больше в них весёлой, озорной, а иногда и язвительной фантазии, не только в тех историях, которые поэт рассказывает, но и в самом языке, в том, как стихи «устроены». Поэтому, на мой взгляд, больше всего здесь подходит название «ФАНТАСТИШКИ», – если хотите, можете поставить ударение на первом «И»: «ФантастИшки», и тогда обнаружите в этом слове много других, запрятанных в него словечек, которые больше всего подходят для детского мира.
«Фантастишки» – книга не совсем обычная. Более того, мне кажется, что она совсем не обычная для современной французской поэзии. Даже то, что она предназначена не только детям, но и «некоторым» взрослым, сразу настораживает. Мы-то ведь привыкли делить стихи на детские и взрослые, а как быть, если стихи обращены одновременно и к детям, и к их родителям? Мы привыкли к тому, что современная французская поэзия – это стихия свободного стиха, это ритм поэтической прозы. А тут – всё традиционное: есть и рифма, и размер, и немало стихов, которые так и просятся на музыку! Сам автор время от времени подкидывает нам песенные строчки, популярные припевки, намекает на мотив той или иной народной песенки. В общем, всё, вроде, идёт к тому, что мы имеем дело с обычной детской поэзией. И вдруг ловим себя на мысли, что обычного в стихах Рене де Обальдиа совсем немного.
В поэзии для детей известны два «психологических» вида стихотворства: либо это стихи от лица ребенка, стихи, написанные «изнутри» детского сознания, – либо это то, что называется «туризмом в детство», когда взрослый вспоминает о временах своего малолетства и рассказывает об этом читателю.
Рене де Обальдиа удалось совместить оба эти принципа. Более того, мир «Фантастишков» (или «Фантастишек»!) далеко на всегда радужный. Как правило, это мир сложных взрослых и непростых детей. Необычно и то, что под одной обложкой уживаются стихи, рассчитанные на разный детский возраст, – одно стихотворение для малыша, другое – для тинейджера, ну а третье, скорее всего, нужно читать уже прямо взрослому… Поэтому переводить Рене де Обальдиа оказалось делом интересным, и весёлым, и, признаться, весьма непростым.
Для любознательных сообщаю: Рене де Обальдиа появился на свет в 1918 году, его мать была француженкой, а отец выходцем из Панамы, родился будущий писатель в Гонконге, классическое образование получил в знаменитом парижском лицее Кондорсе, а во время второй мировой войны четыре года провел в концентрационном лагере в Силезии… Такая незаурядная молодость отразилась на всём творчестве Рене де Обальдиа. Он стал журналистом, начал писать короткие рассказы. Эти рассказы были так стилистически точны и необычны, что о них стали говорить как о стихах в прозе. Он написал несколько толстых романов, и они тоже оказались сродни поэзии. Он прославился как драматург, но его пьесы называют поэтическим театром. В общем, всё шло к тому, что он должен был написать книгу стихов – и эта книга появилась в 1969 году. Она сразу же полюбилась тысячам детей и их родителям – с тех пор уже не одно поколение французов читает и перечитывает забавные и грустные, лирические и остроумные истории Рене де Обальдиа.
Михаил Яснов
Перевод Михаила Яснова
Император Веспасиан Имел небольшой изъян: Едва примечал он стену – В Риме или в чужом краю, – Как непременно Тут же пускал на неё струю. Спору нет – У судьбы в ходу Все, что написано на роду. То при копье и в латах, То при ночных кострах, То при своих солдатах, То при чужих, в гостях, – Всё, что угодно, могло случиться, Но прежде Он должен был помочиться! Даже в пустыне, возле шатра, Строили стену рабы до утра Из принесённых с собой кирпичей – И вот император журчал, как ручей. За мир, добро и так далее Он воздавал сторицей И с племенами в Галлии Пробовал договориться. Любого умел он в спорах Осилить в конце концов, К тому же имел он ворох Приятелей-мудрецов. Был очень вежливым с дамами, Животными и растениями И был преисполнен самыми Высокими устремлениями. Но только приметит стену – Как непременно... Спору нет – У судьбы в ходу Всё, что написано на роду! --------------- ОТ ПЕРЕВОДЧИКА * Уж не знаю, правда ли всё то, о чём рассказывается в этом стихотворении, но император Веспасиан существовал на самом деле. Было это в первом веке нашей эры, одно десятилетие из которого, с 69 по 79 годы, Веспасиан и был римским императором.
Девчонки у моря,
Когда им не хочется прыгать и бегать,
Не будут сидеть в тоске:
Они на воде будут блинчики делать,
А куличики – на песке.
Из песка и гальки выходит прекрасное тесто,
Тесто, с которым возиться так интересно!
Тесто, которое пахнет лесной опушкой,
Рыбой, морской капустой, влажной ракушкой,
Солнцем, и ветром, и старой баржой на приколе...
И не надо в него добавлять ни щепотки соли!
Я – девчонка,
Но скажу вам так:
Быть мальчишкой – тоже не пустяк!
Зваться бы не Жанною, а Жаном,
Щеголяя в джинсах и с наганом.
Булочница, круглая, как пышка,
Восклицает:
– Милая малышка!..
Отвечаю грубо и сурово:
– До свидания, мадам Корова!
Вот мясник,
Потёртый, как монетка:
– Что, – мычит, – возьмёт моя котлетка?..
Отвечаю резко и сердито:
– Полкило рогов, месье Копыто!
Ненавижу нюнить и сюсюкать,
Но люблю свистеть и улюлюкать!
Ненавижу рот помадой мазать,
Но зато люблю по крышам лазать!
Усвистеть на паруснике мне бы,
Улететь на дирижабле в небо,
Чтобы целый мир от этих дел,
Затаив дыханье, обалдел!
Мама, мама, где мой кольт ковбойский,
Мой ремень и пули про запас?
Я иду походкою геройской,
Я – надежда каждого из вас!
Вот когда дорасту до серьёзных дел,
Я пойду к шотландскому королю
И скажу ему: «Сир, я уже созрел,
Я вашу красавицу-дочь люблю!
У неё фисташковые глаза,
Губки – бантиком, пахнет фиалкой рот,
И веснушки, и ушки... В общем, я – за,
И принцесса Аглая мне подойдёт.
На страницах «Ларусса» её портрет
Я нашёл – и надеюсь, что вновь увижу я,
До чего ж она розовая!.. И рыжая!..
Сир, да мне без Аглаи и жизни нет!
До краёв набит мой дорожный ларь
Тем, что в жизни спасало меня не раз,
Например, эти шарики, государь, –
Да за ними охотится весь наш класс!
Сир, не стоит зевать при моих словах,
Посмотрите-ка лучше туда, мой сир:
Вон верблюды несут на тугих горбах
Всё, что дарит вам нынче подлунный мир».
(До чего ж она розовая!.. И рыжая!..
И какой у неё благосклонный вид!
И на старом каком языке говорит –
Слов таких ни в одном словаре не увижу я!)
«От меня улетела прошлой весной
Вся коллекция бабочек дорогих.
Сердце бабочкой бьётся во имя той,
Что дороже несчетных богатств других.
Все алмазы, сударь, что я собрал
По далёким копям и берегам,
Все цветы, что вдали от неё сорвал,
Я теперь бросаю к её ногам.
Я и сам на колени бросаюсь пред
Добротой Аглаи и вашей, сир.
В самом деле, сударь, препятствий нет,
Чтоб устроить свадьбу и шумный пир...»
Тут король, улыбаясь, мне знак подаст
И воскликнет, слезу утерев рукой:
«Дочь мне тоже дороже любых богатств –
С ней мои упованья и мой покой.
Но приходит пора под венец идти –
Как такому орлу её не отдашь?
Что же, юноша, доброго вам пути,
Забирайте дочь мою в замок ваш!..»
И вот тут я пойму, что прошло шестьсот
Лет с тех пор, как шотландский король почил.
И тогда я пойду по дороге от
Дома к школе, забыв, что вчера учил.
Из «Ларусса» я вырву её портрет,
И уже наяву никогда не увижу я,
До чего ж она розовая!.. И рыжая!..
Ах, Аглая, Аглая!
Прощай, мой свет!
Ребята, рассказы, которые вы сейчас прочтете, принадлежат перу «взрослого» прозаика Владислава Отрошенко. У нас в журнале вообще иногда встречается и проза, и стихи немножко «на вырост»: нам кажется, что это для вас не вредно, а наоборот, полезно. В этих рассказах прадед и прабабушка уже такие старенькие, что иногда ведут себя, как маленькие. Не удивляйтесь, так бывает…
Искренне ваш, Кукумбер.
(Из сборника новелл «Двор прадеда Гриши»)
Прадед Гриша никогда не ложился спать, потому что давно уже не отличал день от ночи и сон от бдения, давно потерял счет своим годам, а под конец даже имя своё забыл. Иногда он дремал, но только сидя за столом в своём флигельке, и то если случайно забредёт в него, блуждая по двору. Взгромоздится на табурет, положит кулаки на стол, уткнётся в них лбом – и так сидит час другой. А потом снова идёт во двор, и первым делом к своим пчёлам: что-то там работает, дымарём их окуривает, рамки на свет поднимает. К ульям он подходил запросто – шляпу с защитной сеткой не надевал: пчёлы его кусали и в шею, и в уши, и в нос, но он укусов не чувствовал. Балуй мне, балуй! Вытащит из улья рамку, облепленную живыми тёмными гроздьями, поднимет её повыше и смотрит на солнце сквозь соты, наполненные лучезарной влагой. Бывало, что в этот момент я оказывался рядом (мне не всегда удавалось пробраться к ульям сквозь заросли чайных роз, которые угрожающе взрывались янтарными жужжащими осколками), и тогда кормчий взирал на меня удивлённо, долго соображая, что я за живность и откуда я вынырнул – из конуры, из курятника или прямо из летка. А вынырнул я лет пять назад из бездны, на краю которой он стоял. Он смотрел на меня, едва пробудившегося от утробной дремоты и прозревшего в ускользающей вселенной случайные ориентиры – яркие пятна разноцветных ульев, тучных пчёл в жёлтых бархатных сапожках пыльцы, изящных стрекоз и нежно пугливых ящериц, благоухающие розы, прохладную спальню в доме (что ещё?), тёплую и пахучую мякоть смолы на крышке погреба, кучу песка у ворот, – эти ясные и спокойные островки, просвечивающие из темноты непостижимого хаоса, – а я смотрел на него, на свой главный ориентир, на блуждающее божество, медленно погружающееся в пучину небытия; смотрел на его огромную лысую голову, увенчанную по бокам двумя клубками волос, похожих издалека на рожки – вблизи в них можно было разглядеть запутавшихся, точно в паутине, пчёл, жучков, муравьёв, стрекоз и других козявок вперемешку с мелкими цветочками, листьями и всяким мусором. Все это ещё некоторое время копошилось в его седых волосьях, жило своей жизнью, когда кормчий умер, сидя за столом во флигеле в своей обыкновенной позе, – умер, застигнутый на рассвете случайной дремотой. Помню, как прабабка Анисья зашла во флигель и тут же выскочила прочь. Помню, через некоторое время она вернулась и, шаркая за спиною прадеда Гриши, поминутно оборачиваясь в его сторону, что-то невнятно, с укоризной выговаривала ему. Наконец она остановилась, быстро-быстро закивала головой, а затем, выдергивая её при каждом слове вперёд, закричала, закаркала прямо ему в затылок:
– Дурак! Дурак! Умер! Ай, дурак!
Развернувшись, она вышла в сени; долго гремела там ведрами, хлопала дверями – и вдруг снова заглянула в комнату. Увидев, что прадед Гриша всё так же сидит за столом, уткнувшись лбом в ладонь, она подскочила к нему и ещё решительней повторила:
– Дурак!
С первым утренним ветерком, всколыхнувшим на голове кормчего пряди волос, которые теперь потеряли упругость и развивались как-то вольно, сами по себе, в открытую форточку потянулась процессия пчёл. Они залетали, кружились, образуя над его теменем живой нимб, а затем поочередно садились на потемневшую лысину (балуй мне, балуй!) и, исполнив на ней затейливый танец, вылетали вон – взвивались в небо, где сиротливо белел тонкий месяц.
Прадед Гриша любил по вечерам слушать граммофон. Выносил его из флигеля, ставил на табуретку посреди клумбы и заводил музыку. Сам он в такие вечера являлся во двор в начищенных сапогах, в синих шароварах с красными лампасами и с шашкой, подвешенной на ремешке через плечо. У прабабки Анисьи от такого его вида кишки переворачивались. Она скакала по двору, плевалась и восклицала, стараясь перекричать музыку:
– Тьфу, тьфу, видали вы его! Видали!! Казак вырядился! Хо-хо! А где же твой чуб, казак? Черти съели и мозгами закусили – одна плешь осталась!
Прадед Гриша тем временем чинно сидел на маленькой скамеечке, подставив ухо к трубе, и сосредоточенно слушал звуки, которые один за другим вылетали из тёмного отверстия. Засовывать туда свою голову, как ехидно советовала прабабка Анисья, он, кажется, не собирался. Напротив, её коварные подстрекательства настораживали кормчего: в трубе сидели науськанные прабабкой Анисьей черти, и если бы прадед Гриша время от времени не отдёргивал голову, они бы наверняка ухватили его за пучок волос, клубившийся над ухом.
Во дворе никто не осмеливался подступить к граммофону, хотя осаждали его беспрестанно – куры, голуби, коты, кабаны и прабабка Анисья. Гриша стращал их, потрясая длинной клюкой. Если же кто-нибудь из этой своры, которая шастала вокруг граммофона с одной только целью – как-нибудь повредить или испакостить его, – оказывался слишком близко, прадед Гриша немедленно пускал в ход свою палку и тогда уже угощал всех подряд, а прабабку Анисью в особенности. Зная это, она всё время держалась в тылу вдохновляемой ею шайки вредителей, и лишь иногда, когда потерявшему бдительность стражнику случалось задремать, она, осмелев, выскакивала вперед, грозя сокрушить его крепость. Но кормчий, на беду прабабки Анисьи, неожиданно пробуждался и вынуждал её поспешно отступить со всем её воинством. Возглавляя бегство, Аниська неслась по грядкам и клумбам, пританцовывая и путаясь в своих юбках.
Между тем голос из трубы (похожий на мужской) кого-то страстно и жалобно укорял, чего-то требовал, рыдал, по-видимому, очень сильно обиженный. Потом он вдруг запел надменно и властно: очевидно, ему пришло на ум отомстить за свою обиду. Ободренный этой мыслью, он даже начал было злобно прихохатывать и изрекать какие-то страшные клятвы. Но тут же забыл их, и стал слезно молить о прощении, уверяя, что его угрозы были всего лишь шуткой и что он по-прежнему сильно обижен и оттого очень несчастен. Другой голос (несомненно, женский) ответил ему – но так, как будто он ни в чём не виноват. Он изо всех сил старался изобразить, что он еще несчастнее первого голоса. Тот с ним не соглашался, что-то вставлял, пытаясь, как видно, напомнить о своих обидах. Так и не договорившись, кто же из них несчастнее, они вдруг запели вместе – но каждый о своём, совсем не слушая друг друга. Они пели всё громче и неистовей, обращаясь наперебой к прадеду Грише; они требовали, чтобы он немедленно рассудил их. Но кормчий уже не слушал их взаимных упрёков, жалоб и наветов. Его одолевала дремота, нахлынувшая на него внезапной волной из темной бездны, которая день и ночь отвоевывала для себя этот блуждающий остров, размывая его дремучие берега, пока однажды на рассвете не поглотила его целиком.
В сгущавшихся сумерках прадед Гриша сидел неподвижно, опершись на рукоятку шашки и свесив на грудь свою лысую голову с рожками курчавых волос, где сонно копошились, устраиваясь на ночлег, пчелы, стрекозы, жуки и кузнечики.
Меня, как и всю дворовую живность, Гриша не подпускал к граммофону, и я мог смотреть на этот заветный ящик только издалека.
Когда же прадеда Гришу унесли со двора под грохот барабана и пронзительный вой трубы в сопровождении длинной колонны дедов и бабок, которых Аниська натаскала к нам со всей округи прощаться с покойником Гришей, я первым делом выволок во двор граммофон, отыскав его в каком-то тёмном углу опустевшего флигеля, где стоял ровный запах растоптанных цветов и свежих простыней. До позднего вечера я разбирал граммофон на части, орудуя кочергой и лезвием тяпки. Я выпотрошил из него все внутренности, но так и не извлек на свет таинственных голосов. Те двое, которые много лет пререкались, осыпая друг друга то нежными жалобами, то проклятиями и угрозами, сгинули вместе с прадедом Гришей.
Прабабка Анисья не пускала Гришу в дом ни зимой, ни летом.
– Чё ему там делать, – говорила она. – Пусть вон шлындает по двору.
А прадед Гриша любил захаживать в дом – смотреть на китайских болванчиков. У Аниськи их было пропасть. Они толпились на этажерках, восседали на полке над кожаным диваном, выглядывали из буфета и горки. Дамы в пурпурных и ярко зелёных одеждах, ощетинившись высокими воротничками, жеманно качали головками и ажурными веерами; им кивали толстые полуголые кавалеры в разноцветных браслетах и бусах с мясистыми ушами, свисающими на круглые плечи.
Болванчики так сильно забавляли кормчего, что он мог бы часами любоваться их пляской, раскачивая этажерку или буфет, если б только прабабка Анисья не выталкивала его потихоньку вон из дома.
Однажды прадед Гриша взял мешок, собрал в него болванчиков – всех до единого – и унёс к себе во флигель. Аниська хватилась их – да поздно. Кормчий заперся с болванчиками во флигеле и ни за что не хотел выходить. Прабабка Анисья бегала по двору и кричала что есть мочи:
– Гришка, лысый черт, обокрал меня дотла!
Прадед Гриша расставил болванчиков на столе; двоих, самых невзрачных, он кинул в форточку Аниське, думая, что она угомониться. Но прабабка Анисья озлилась ещё больше. Она схватила дымарь, разожгла его и принялась выкуривать Гришу из флигеля, пуская струи дыма в широкую щель под дверью.
Дым был кормчему нипочем. Он сам его глотал из трубки. А дымарём окуриваться даже любил. Бывало, раскочегарит его так, что аж искры летят из носика, и ходит с ним между ульев, то на пчел его направит, то на себя. А если я подвернусь, он и меня обдаст душистыми клубами, воображая, что я какая-нибудь диковинная пчела.
Не замечая, что во флигеле уже темно от дыма, Гриша сидел за столом и развлекался болванчиками; он бахал ладонью по крышке стола, и всё собрание дружно приходило в движение. Каждый показывал Грише, во что он горазд: один нырял головкой в плечи, другой размахивал пухлыми ручками, а иной сидел и раскачивался из стороны в сторону, изображая какой-то мудрёный танец. Из всех болванчиков кормчему нравились те, что были ярче раскрашены, потому что они бодрили его старые глаза, в которых день ото дня меркли все краски полуденного мира, дробясь и расплываясь тусклыми осколками.
Убедившись, что Гришу не выкурить никаким дымом, прабабка Анисья привела из загона огромного кабана, самого злостного участника наскоков на Гришин граммофон; он был предан Аниське всем сердцем, а Гришу угрюмо ненавидел за то, что тот чаще других угощал его палкой. Аниська разогнала кабана во всю прыть, пихая его ногами в задницу, и он с воинственным визгом въехал всей тушей во флигель, проломив дверь с одного удара. Кормчий, застигнутый врасплох, не сдвинулся с места. Аниська ворвалась во флигель, сгребла у него под носом всех болванчиков к себе в подол и радостная побежала с ними в дом, тыкая дулей во все стороны.
Я хочу вас познакомить с моим БОЛЬШИМ другом – писателем Владиславом Отрошенко. Большим – и в смысле того, что он человек большого роста, и в смысле того, что он – писатель большого дарования. А большой друг – означает то, что он мне родной и очень близкий, причём – не только по духу, но и по месту жительства: этот классик мировой литературы живет в моём доме, в Орехово-Борисове, в соседнем подъезде.
И всякий раз, увидев из окна, как он – с горящими глазами – вдохновенно шагает по двору неведомо куда, – весной ли, поздней осенью, и ветер гонит листья или снег, взметая длинные полы его пальто, ей-богу, радуюсь, как дитя.
Потому что не каждому человеку в жизни выпала такая удача – наблюдать поутру из окна своей квартиры шагающего в магазин за свежими булочками НАСТОЯЩЕГО ПИСАТЕЛЯ.
Сразу вам скажу – это писатель не простой. Он очень загадочный. В его прозе намешаны волшебство и поэзия, огромная странность, там встречаются наш обычный мир и полностью фантастические миры, которые, я подозреваю, мой друг не придумывает, а просто… их открыл, как Колумб – Америку.
И он приглашает нас заглянуть туда, но, прошу вас, будьте осторожны и внимательны, потому что миры Владислава Отрошенко — полностью непредсказуемые. И он совсем не «детский» писатель, хотя и Сказочник, и сказал мне однажды, решительно переиначив старую, всем известную поговорку «всё тайное становится явным»:
– Запомни, Марина, всё явное становится тайным!
Как говорится, у кого есть уши, тот услышит…
Поэтесса Елена Липатова назвала свою подборку «Выворот-нашиворот». Это не случайно. Если вы прочтёте первое стихотворение, которое называется «Конец», то поймёте, что в стихах Липатовой, действительно, всё может происходить несколько не так, как в обычном мире. Вот, например, как удивительно написала Лена про жирафа, который смотрит на небо «сверху вверх» – а ведь до чего точно! Или – на что похожа Луна? Оказывается – на чудо!
Есть у Лены стихотворение, которое называется «ПЕСЕНКА, КОТОРУЮ СОЧИНИЛА МOЯ ПИШУЩАЯ МАШИНКА, КОГДА МЕНЯ НЕ БЫЛО ДОМА». В мире Елены Липатовой всякое бывает, так что уже не приходится удивляться, что пишущая машинка сама сочиняет песенку. Я же не устаю удивляться другому – тому, как иногда вроде бы просто, но на самом деле искусно пишутся детские стихи:
Крутится лента туда и сюда,
Буквы стучат вразнобой,
Мудрые мысли и просто слова
Пишутся сами собой…
Буква за буквой – и слово готово.
Это не трудно: Раз-два!
Песенку выдумать проще простого,
Если известны слова.
Елене Липатовой известны какие-то тайные детские слова, которые под её пером превращаются в славные стихи.
Познакомились мы с Леной давным-давно, в 1989 году, на одной из конференций молодых писателей, которые в то время проводил журнал «Костёр». Вскоре после этой конференции у Лены вышла книжка «Дневник ученика 2-б класса Кости Галкина». Несмотря на прозаическое название, это была настоящая книжка стихов, только написанная в форме дневника. Потом Лена печаталась в разных детских журналах, а потом уехала жить в Америку. Но, слава Богу, мир за последние годы невероятно изменился. И мы теперь не удивляемся, а просто радуемся тому, что наши детские стихи пишутся и в далекой от нас Америке. И, кстати, очень неплохо пишутся!
Михаил Яснов
Извините!
Это –
недоразумение...
Кто-то перепутал
стихотворения.
КОНЕЦ угодил в начало,
А НАЧАЛО
совсем пропало!..
Ах, как плохо всё получается,
Когда не с того конца
начинается!
Но мы не ударим в грязь лицом:
Начнем с начала –
и дело с концом!
– Я – правый!
– Я – левый!
– Я – бравый!
– Я – первый!
– Я – лучше!
– Я – тоже!..
– Зато я – ИЗ КОЖИ!
– Я тоже из кожи,
К тому же, моложе!
– Неправда!
Неправда!
Я – правый!
Я – бравый!
– Подумаешь – правый!
Вот я...
Я –
ДЫРЯВЫЙ!!!
Хлопнула калитка,
Распахнулась рама –
К нам в окно влетела
Зонтичная Дама.
Северные ветры
Вслед за ней влетели!..
Потолки и стены
Разом отсырели.
Холодом пахнуло,
Стонет дверь скрипуче...
Потолок и лампу
Затянули тучи.
Облако периной
Развалилось в ванной!
Дама улыбнулась
Сыро и туманно.
Мокрую одежду
Всю свалила в кучу,
Зонтиком от люстры
Отцепила тучу,
Руки протянула
К теплой батарее:
– Мне бы чашку чая...
Только поскорее!
– С мёдом и лимоном? –
Прошептала мама.
– Ах, не успеваю!.. –
Простонала дама.
На часы взглянула,
Вскрикнула:
– О боже!..
(Из дырявой тучи
Хлынул дождь в прихожей).
– В Аргентине – ливни,
На Кавказе – грозы... –
(На глазах у дамы
Показались слёзы).
– А еще – Гаити!
Чили!.. Сан-Франциско!..
Ураган в Гвинее!..
Впрочем, это близко.
...Ноги торопливо
Сунула в галоши,
Зонтиком махнула,
Хлопнула в ладоши,
В спешке натянула
Мокрую панаму...
Ветры подхватили
Зонтичную Даму!
Следом потянулись
Тучи и туманы,
Облако лениво
Выползло из ванны.
Сквозняки калитку
Распахнули шустро!
Из-за туч несмело
Выглянула люстра.
Через час газеты
Хором сообщили:
УРАГАН В ГВИНЕЕ!
НАВОДНЕНЬЕ В ЧИЛИ!!!
Мы переглянулись,
Вытирая лужи:
Миленькая гостья!..
А МОГЛО БЫТЬ
ХУЖЕ!
Луна похожа на ежа,
Он бродит по небу, дрожа...
Луна похожа на лукошко,
На освещённое окошко.
Луна – совиный жёлтый глаз!
Не спит сова, глядит на нас...
Луна – блестящая монета.
Луна – лимон! Луна – конфета!
Луна – большая буква О!
Сияет в небе... Для кого?
А может, это апельсин?
Подсолнух!
Пуговица!
Блин!
Не блин, а сыр! Конечно, сыр!
Но почему-то он без дыр...
Луна похожа на яйцо,
Луна похожа на лицо,
На колобок,
Колечко,
Блюдо!
Луна – волчок!
И просто – ЧУДО.
Вместо шляпы
Тучка
Солнце нахлобучила,
Будет ей за это
От мамы
Нахлобучка.
Над зеркальным озером
Модница
Вертится:
«Ах, какая шляпа -
Греет
И светится!»
Стихи, которые вы сегодня прочтете, написаны давным-давно, лет сорок назад, а то и все пятьдесят. Их автор, Сергей Васильевич Погореловский (1910-1995), не только прожил большую и плодотворную жизнь (он автор свыше семидесяти сборников стихов для детей, многих поэтических переводов, песен и даже либретто трех детских опер), – самое интересное, что по его стихам можно буквально изучать историю нашей страны. Начиная с тридцатых годов, когда стали появляться его детские стихи, поэт, чутко улавливавший веяния времени, в каждый свой сборник старался привнести приметы и детали всего, что его окружало.
Недавно дочь поэта, Татьяна Сергеевна, подарила мне оставшиеся в архиве отца дубликаты его старых книжек. Многие стихи, напечатанные в них, кажутся сегодня немного наивными и восторженными. Но сколько же в них, в этих книжках, неподдельного аромата времени, той задушевности и простоты, которыми отличались стихи верных учеников маршаковской школы! А Погореловский был как раз из них.
В 1933 году он написал стихотворение «Подшефник», с которого, собственно, и началась его поэтическая судьба. Кто из маленьких читателей поймет сегодня это слово – «подшефник»? А тогда оно было у всех на устах – и сельские дети нередко брали на себя взрослые обязательства вырастить очередного коня для какого-нибудь романтического бойца Красной Армии… Время очень скоро показало, что не коней надо было растить а, по крайней мере, производить танки. Нынче мы уже много знаем про те трагические и далеко не во всем счастливые годы, – но как бы ни было горько наше знание, нас по-прежнему не оставит равнодушными упругий и радостный ритм стихотворения Сергея Погореловского:
Молодой отвагой хвастай,
доброй силой озорной,
мой прекрасный,
мой гривастый,
мой подшефник вороной!
В лучших своих стихах Сергей Васильевич умел с помощью двух-трёх тонко найденных деталей буквально в нескольких строчках нарисовать образ, близкий и понятный каждому. Да еще так, что этот образ становился маленькой притчей, иносказанием, которое воспитывало душу. Как, например, в стихотворении «Что сказал карандаш»:
– Карандашик, ты грустишь?
Был большой, а стал малыш?!
– Но зато художник мой
был малыш, а стал большой!
Право слово, иногда так хочется почитать уже давние детские стихи – и если наша взрослая нежность к ним передастся и тебе, читатель, то что может быть лучше?
Михаил Яснов
Здравствуй, лес,
Дремучий лес,
Полный сказок и чудес!
Ты о чем шумишь листвою
Ночью тёмной, грозовою?
Что нам шепчешь на заре,
Весь в росе, как в серебре?
Кто в глуши твоей таится –
Что за зверь?
Какая птица?
Всё открой, не утаи:
Ты же видишь, – мы свои!
Садись на камень под сосну.
Лесную слушай тишину.
О чём лепечет ручеёк?
О том, что путь далёк-далёк.
Упала шишка.
Скрипнул сук.
Жужжит, жужжит тяжелый жук…
Листва рассказывает сны…
Ты слышишь
Голос тишины.
Мы бродили
Тёмным бором.
Мы спросили
Громко хором:
– Дома бабушка Яга-а?..
Бор ответил нам:
– Ага-а!
Удружил бы
ты, рыбак,
угостил бы
просто так:
без подвоха,
без крючка
подарил бы
червячка!
Новый доктор,
Говорят,
К нам приедет в детский сад!
Новый доктор Авербах –
Он в халате и в очках –
Он приедет,
Он приедет,
Он войдет и скажет:
– Ах,
это что же, в самом деле, -
Простудиться захотели?
Ой, какие сквозняки!
Эй, закройте дверь в прихожей!
И окно закройте тоже!
Покажите языки… -
И в постели нас уложит,
И пропишет порошки.
*
Новый доктор Авербах –
И в халате, и в очках –
Он приехал,
Он приехал,
Он вошел и крикнул:
– Эй,
Окна настежь,
Двери настежь
Открывайте поскорей!
А теперь за мной – айда!
Вперегонки до пруда!..
Вот так доктор!
Мы такого
Не видали никогда!
Интересно с ним играть,
Даже некогда хворать!
Мы теперь ныряем сами,
Скачем в рощах и полях.
И ныряет, скачет с нами
Новый доктор Авербах.
– Эк тебе сегодня не повезло с гостем! – раздался в наушниках сочувственный голос звукорежиссера. – Как с таким целый час говорить?
Рядом со мной в студии сидел мрачный бородатый дядька и односложно бурчал в ответ на вопросы радиослушателей. В прямом эфире шла детская программа «Клумба», и я была её ведущей. Первые семь минут передачи навевали мысль о грандиозном провале. И тогда, отчаявшись, я попросила своего сурового гостя спеть что-нибудь. Но «что-нибудь» петь он был не готов, поэтому мне пришлось долго выбирать: весёлое или грустное, съедобное или несъедобное, животное или насекомое и ещё несколько столь же невообразимых позиций. Сейчас, спустя больше десяти лет, я и не вспомню, что он спел в результате, потому что петь ему за тот эфир пришлось много. Через сорок две минуты по эфирным часам я была совершенно очарована и даже влюблена, а строгий наш режиссер басил в наушники: «Ты его почаще приглашай: прикольный мужик!»
Вот так я подружилась с поэтом Петром Алексеевичем Синявским.
Вообще-то Пётр Синявский не собирался становиться детским писателем. Он был музыкантом и работал себе в оркестре. Но его всё время тянуло на шалости. И однажды дирижёр так рассердился на озорника, что сказал: «Хватит тебе хулигать, займись чем-нибудь полезным. Песню, что ли, детскую напиши!» Легко сказать: напиши. Синявский задумался всерьёз и решил сочинить что-нибудь такое, чтобы все дети становились сразу хорошими и забывали о шалостях. А когда дети забывают о шалостях? Только когда спят. Так что первым произведением Петра Синявского для детей стала колыбельная «Лунный кораблик». Вот такую историю рассказывает Пётр Алексеевич детям, когда они спрашивают, как он стал писателем. Это, конечно, немножко хулиганская история, но она мне нравится. Тем более что мне посчастливилось побывать на многих встречах Петра Синявского с детьми.
Это совершенно удивительные встречи. Седой бородатый человек, серьёзный, как Карабас-Барабас, заставляет зал хохотать так, что стулья падают, визжать так, что люстры трясутся, и вопить так, что троллейбусы на улицах вздрагивают. Одним движением руки он может превратить девочку с длинной косой в Непобедимое Пугало, а любого мальчика – в кваквёнка или даже в барона фон дер Макарона. Игра захватывает всех: кваквята, Пугала, Макароны и прочие герои стихов Синявского, а так же многочисленные зрители абсолютно счастливы. А Пётр Алексеевич никого больше не пытается сделать лучше, усыпив колыбельной. Он наоборот даже придумал специальную просыпательную песню, потому что давно уже понял, что дети бывают самыми хорошими, когда играют, когда им весело и когда они поют смешные песни.
Песни на стихи Петра Алексеевича дети пели, когда я была маленькая, и сейчас поют, причём в самых неожиданных местах. Однажды я даже в Латвии видела местного мальчишку, который от радости прыгал и пел по-русски песенку «Лягушенция». А мои собственные сыновья всё время требуют, чтобы я спела им на ночь про щенка, который похож немного на бульдога и на дога, про ходики с кукушкой или про лунный кораблик. Я иногда даже сержусь, но ничего не могу поделать: любовь к Петру Алексеевичу и его песням – это у нас семейное.
Ксения Молдавская
Споткнулся смычок,
Не пиликает скрипка:
За нотный крючок
Зацепилась ошибка.
Жили-были пастух да пастушка,
Жили-были свирель да рожок.
На свирели играла подружка,
На рожке откликался дружок.
То малиновкой в роще звенели,
То летели стрижом в облака
Камышовые трели свирели
И кленовые песни рожка.
Нину спрашивает Яна:
- Что такое портефьяно?
Отвечает Яне Нина:
- Это фросто фианино.
Кто горячей водой умывается,
Называется молодцом.
Кто холодной водой умывается,
Называется храбрецом.
А кто не умывается,
Никак не называется.
Насекомые усатые
Не бывают без усов.
Насекомые носатые
Не бывают без носов.
Стояла изба в деревушке,
В ней жили смешные старушки:
Бельё зашивали метёлками,
Жильё подметали иголками,
Солили волнушки в подушке
И шли подремать на кадушке.
Им снилась изба в деревушке,
В ней жили смешные старушки:
Бельё зашивали иголками,
Жильё подметали метёлками,
Солили волнушки в кадушке
И шли подремать на подушке…
Тихон тихонько чихнул,
Чихон чихонько тихнул.
Сидит ворона под окном
В дырявом башмаке
И распевает на родном
Вороньем языке:
— Каркарандаш, каркарапуз,
Каркарточка, картошка,
Каркарамель, каркарусель,
Картуз, Каркарабас.
И если кто-нибудь из вас
Картавит хоть немножко,
Пускай попробует пропеть
Хотя бы триста раз:
— Каркарандаш, каркарапуз,
Каркарточка, картошка,
Каркарамель, каркарусель,
Картуз, Каркарабас.
У ленинградского писателя Виктора Голявкина есть один маленький рассказик:
«После лета все во дворе собрались.
Петя сказал:
– Я иду в первый класс.
Вова сказал:
– Я во второй класс иду.
– А я? – спросил маленький Боба. – Выходит, я никуда не иду? – И заплакал.
Но тут Бобу позвала мама. И он перестал плакать.
– Я к маме иду! – сказал Боба.
И он пошел к маме».
В детской литературе 60-80-х годов прошлого века было немало «взрослых» поэтов и прозаиков, обративших свой взгляд на ребенка. В те же годы, в том же Ленинграде жила поэтесса Майя Ивановна Борисова (1932-1996), посвятившая свои стихи детству маленького горожанина:
Очень просто сесть в трамвай
И сказать:
– Вези давай! –
Очень просто сесть в такси
И сказать:
– Давай вези! –
Ну, а если вам не к спеху,
Если город вам знаком,
Интереснее не ехать,
Интереснее – пешком!
Среди её стихотворений есть такие, в которых оживает городской фольклор, – песенки и припевки, стихи о городских достопримечательностях или зарисовки городского быта. Как легко запоминаются такие, например, строчки:
Трудный день у рыболова:
Он не вымолвит ни слова,
Он все время начеку…
Ой, Нева-река,
Подтолкни к его крючку
Хоть пескарика!
Поэтические прогулки по городу, которая предлагает нам Майя Борисова, действительно, куда интереснее совершать пешком, не спеша: тогда появляется возможность пристально разглядывать детали и обращать внимание на приметы, сегодня ставшие маленькими городскими легендами, – вроде лошади, ещё недавно верной помощницы в городском хозяйстве, или полуденной пушки, которая оказывается «ручной» (потому что она «не для войны»), или простого, но такого всем знакомого «городского» пирожка (который не из булочной, а «лоточный, уличный»)…
Приятно жить в городе, у которого есть не только своя история, но и свои стихи, с ней связанные.
Михаил Яснов
Мост нагнулся над рекой,
Над водою ровной:
«Ах, красивый я какой!
Ах, какой огромный!»
А всю зиму напролет
Он грустит ужасно:
Воду сковывает лед –
Не в чем отражаться.
Садовый парикмахер
Шагает по траве,
И ножницы, как птахи,
Чирикают в траве.
Такой у ножниц бодрый,
Такой веселый звон!
– Стриги меня под «бобрик», –
Советует газон.
Уходит парикмахер,
Калитка на замке…
Не видит парикмахер,
Что в дальнем уголке,
Весь в тополином пухе,
Задорный, как петух,
Хохочет лопоухий
Нестриженый лопух!
Вот памятник царю Петру
И царскому коню,
Фотографирую его
По двести раз на дню.
Царь много славных дел свершил,
А конь
неоднократно
Его на подвиги возил
И привозил обратно.
Над грохотом и пылью,
Над шумной суетой
Плывет на тонком шпиле
Кораблик золотой.
Летают рядом чайки,
Звезда горит вдали.
Он бы и рад причалить –
Да в небе нет земли.
Стреляет в полдень пушка,
Скрывается в дыму.
Когда стреляет пушка,
Не страшно никому!
Шумит волна речная
У крепостной стены,
А пушка ведь
ручная:
Она не для войны.
Чтобы утки прибежали,
Надо крикнуть: ути-ути!
Чтобы гуси прибежали,
Надо крикнуть: тега-тега!
Чтобы куры прибежали,
Надо крикнуть: цыпы-цыпы!
Но не знает никто из людей,
Как подзывать лебедей.
Уж очень он гордый!
Уж очень нарядный!
Наверное, с ним
Поздороваться надо.
Потом предложить ему
Хлеба кусочек…
Он сам подплывет,
Если только захочет.
Как славно по мокрой
Бежать мостовой,
Где все отражается
Вниз головой!
Бежим по витрине
«Хрусталь и фарфор»!
Под шину машине
Попал светофор!
Трамвайные рельсы
Теперь ни к чему –
Ведь едет трамвай
По себе самому.
Мы даже увидели,
Как через сквер
Шел кверху ногами
Милиционер!
***
Когда я с «п», со мной Емеля дружен,
А дедушки и бабушки вдвойне.
Когда я с «р», рыбак мне очень нужен –
Вон сколько рыбок плещется во мне!
(печка – речка)
***
С буквой «м» живу я в норке,
Думаю о хлебной корке.
С буквой «п», наоборот,
Я сама залезу в рот.
(мышка – пышка)
***
С «б» во мне соленья держат,
С «д» лелеют, холят, нежат,
С «к» споткнётся и юнец,
С «т» всему придет конец.
(бочка – дочка – кочка – точка)
***
С «в» лечу я от болезней
И даю лекарства всем.
С «г» я птица – нет полезней,
Хоть и чёрная совсем.
(врач – грач)
***
С таким превращеньем ты вряд ли знаком,
И в школе его не изучишь:
Сложи грызуна с длинношерстным быком –
И яд моментально получишь!
(мышь-як)
***
Мой первый слог – простой предлог,
Звериный рот – второй мой слог.
А если целое прочтёшь,
То сразу в бездну упадёшь.
(про-пасть)
***
Две нотки возьми и поставь их рядком –
И слово, с тобою игравшее в прятки,
Найдёшь не в лесу и не в чреве морском,
А просто на грядке.
(фа-соль)
***
Все лето я цвести готов:
Вот жёлтенький цветок, вот красный.
Перевернёшь – и нет цветов,
Один подземный шум неясный.
(луг – гул)
***
Слева прочтешь – увидишь быка,
Справа прочтешь – ищи рыбака.
(вол – лов)
***
Мой голос тонок — ты ему не верь:
Кусаюсь я, как настоящий зверь.
Но буковку лишь убери одну —
И поползу я по морскому дну.
(комар – омар)
***
Я чёрный-чёрный, я чернее ночи,
Я топливо обычное, короче.
А если букву уберешь одну,
Я стану наказаньем шалуну.
(уголь – угол)
***
Я все бутылки с пробками открою,
А букву потеряешь – дом построю.
(штопор – топор)
В городе Волгограде выходит занятный, остроумный и – что немаловажно – прекрасно отпечатанный журнал «Простокваша»: как написано в его подзаголовке, он предназначен «для детей непреклонного возраста». Руководит журналом, придумывает его и нередко публикует на его страницах свои весёлые стихи поэт Сергей Васильев.
Однажды в жизни Сережи произошло замечательное событие: он родился. И не просто там некоего числа какого-нибудь месяца – родился он прямёхонько первого января! С тех пор каждый год его жизни начинается с двойного праздника – Нового года и его собственного дня рождения. Вы, конечно, представляете, как важно поэту садиться за письменный стол в хорошем рабочем настроении. Надеюсь, это настроение сопровождает Сергея Васильева круглый год, – поэтому он пишет весело, легко, и, как вы убедитесь, не только просто стихи: он придумывает поэтические азбуки и довольно непростые рифмованные загадки и задачки, которые собрал в книге «Слова, играющие в прятки».
В книге четыре раздела – метаграммы, шарады, логогрифы и перевертыши. В предисловии автор разъясняет эти учёные слова так: «Метаграммы, чтоб ты знал, это такие слова, которые отличаются друг от друга одной буквой: «печка – речка», например, или «мышка – пышка». Шарады – это такие слова, каждый слог которых образует отдельное слово: «бар-хан», «мышь-як». Логогриф – это такое слово, которое меньше другого на одну или две буквы: «марка – арка», «огород – город». А что такое перевертыш, я думаю, и объяснять не надо, и так всё понятно: это такое слово, прочитав которое справа налево, получишь новое слово с совершенно другим значением: «клоп – полк», «арап – пара».
Ну вот, вооружившись этим знанием, можно приступить к чтению стихотворений Сергея Васильева. Очень надеюсь, что к уже вышедшим его книжкам – «Всезнайке» и «Дразнилкам» – прибавятся и «Слова, играющие в прятки», и много других книжек, которые ещё ждут – и, верю, дождутся! – своего издателя.
Михаил Яснов
Как-то раз в одном из журналов я прочитал стихи о детском спектакле со строчками, которые тут же навсегда запомнились:
Знаю сам, что волк голодный –
Пожилой артист, народный,
А медведь простуженный –
Молодой, заслуженный…
Стихи были подписаны известным именем: Юрий Кушак. Веселая фамилия Юрия Наумовича всегда у меня ассоциировалась с не менее веселыми именами нашей детской поэзии – с Маршаком или Хармсом. И так же, как у них, его стихи – это товар редкий, штучный. Каждое слово выверено, каждый образ внезапен и нередко просто поражает воображение:
В зимних сумерках
Деревня.
В синем инее
Деревья.
Словно маленький зверёк,
На трубе
Стоит
Дымок.
Этот зверёк, который «стоит» на трубе, долго меня преследовал своей необыкновенной зрительной точностью и одновременно – детскостью восприятия. Таких образов у Кушака немало, кроме того, он подкупает какой-то удивительной, чистой, доброй поэтической интонацией. Однажды я написал стихотворение, которое начиналась строчкой: «Мы снежную бабу слепили вчера…». А потом схватил себя за ухо: строчка Юрия Кушака так въелась мне в память, что я непроизвольно стал воспринимать ее так, будто сам написал! Точь-в-точь маленький читатель, который говорит о своем любимом стихотворении: «Это я сам придумал!»
У Кушака вышло немало стихотворных книг для детей – вот некоторые из них: «Плывет кораблик в гости», «Заветная дверца», «Где зимуют радуги», «Почтовая история», «Будь здоров, пушистый!»… Кроме стихов, в этих книжках напечатаны поэтические сказки, которые я бы тоже с удовольствием предложил вашему вниманию, если бы у нас было чуть-чуть побольше места. А в последние годы Юрий Наумович занимается ещё одним – взрослым, но не менее веселым – делом: под его руководством и по его проекту выходит многотомная и очень популярная у читателей всех возрастов «Антология сатиры и юмора России ХХ века». Будем надеяться, что в этой антологии найдёт своё место и том детской поэзии, а в нём – и замечательные стихи самого Юрия Кушака.
Михаил Яснов
Мы снежную бабу
Слепили вчера,
И шляпа у бабы
Была из ведра,
А нос – из морковки,
А руки – из палки,
Метла – из метлы,
А коса – из мочалки.
Но только домой
Разошлась детвора –
Чихнула она
И сказала:
– Пора!
Ах, как она мчалась
С горы ледяной,
Консервную банку
Гоняла метлой,
Ловила снежинки,
Как бабочек, шляпой,
Коса развевалась
За снежною бабой!
Мы снежную бабу
Искали с утра.
Нашли мы ведро
Посредине двора.
Нашли мы метлу
Возле старой беседки,
Морковку в снегу,
А мочалку на ветке.
Одни удивились:
– Вот это дела!
Другие сказали,
Что вьюга была.
И вскоре
Про случай печальный
Забыли
И новую
Снежную бабу слепили.
И только мальчишка один
Не лепил:
Он прежнюю
Снежную бабу любил.
Вышла утром
Из угла
В белом фартуке
Метла.
От крылечка
На пробор
Причесала
Сонный двор.
Снег скрипит
За поворотом,
Почтальон
Идет к воротам:
– Очень рад,
Имею честь
Вам вручить
Лесную весть…
И фонарь,
Что жил в беседке,
Прочитал письмо
Соседке:
«Здравствуй,
Матушка-метла,
Как здоровье,
Как дела?
Неужели ты зимой
Не воротишься
Домой?
Шлют поклон тебе
Деревья,
Наша речка
И деревня».
В синих сумерках
Метла
Долго улицу
Мела…
Ах, когда-то
Не метлою,
А ветлой
Она была!
Только как
Домой уедешь –
Все дела,
Дела, дела…
Среди всяких объявлений
На столбе висит листок:
«ДЛЯ СОВМЕСТНЫХ ВЫСТУПЛЕНИЙ
ИЩЕТ КЛОУНА ЩЕНОК.
ПРИЛАГАЕТСЯ ПОРТРЕТ.
ОЖИДАЕТСЯ ОТВЕТ».
Построили псу
Конуру во дворе.
Он печку поставил
В своей конуре.
Приятно на печке
Погреться зимой,
Со службы собачьей
Вернувшись домой.
Снаружи – слякоть, мокрота.
На лужах пузыри…
Зато какая красота
Под колокольчиком зонта
У дождика внутри!
Собаки – друзья человека,
Однако
Об этом не каждая
Знает собака.
И прежде чем лапу
Бульдогу пожать,
Узнайте – не будет ли
Друг возражать…
Мы в театре!
В настоящем!
И у каждого билет!
Мы сидим, глаза таращим,
Долго в люстре
Гаснет свет.
Как троллейбус с остановки –
Чиркнул занавес, пошел!..
От волнения у Вовки
Номерок упал на пол.
И за Вовкою под кресло
Тут же староста полезла –
Тише!
Вы же не в кино!
А на сцене –
Небо в звездах,
Полон музыкою воздух
И распахнуто окно…
Что-то будет в этой сказке!
Я-то знаю, но молчу,
Да любого за подсказки
Я и сам поколочу!
Знаю сам, что волк голодный –
Пожилой артист, народный,
А медведь простуженный –
Молодой, заслуженный…
Только пусть
Подольше длится
Сказка, тайна, волшебство!
А вокруг
Такие лица –
Не узнаешь никого!
У рыбы вечно полон рот:
Я спать ложусь –
Она жует.
Я просыпаюсь –
Рыба ест.
Я кашу ем –
И рыба ест.
Иду гулять –
А рыба ест.
Как только ей не надоест?
Невероятный аппетит,
Нелепая ошибка,
Что до сих пор она не кит,
А маленькая рыбка!
Весной в горах лежит снег, и цветут эдельвейсы, и голубое перо сойки мелькает в зелёных кедрах. И солнце здесь светит ярче, чем внизу, в долине. Чёрный ворон молча облетает горы. Далеко слышен шум его крыльев, даже горный ручей не может их заглушить. Медленно летит ворон от одной вершины к другой: нет ли где больного зайчонка? Или, может, маленький куропчонок отстал от матери?
Притаился в траве зайчонок, куропчонок ещё крепче прижался к земле. Все боятся ворона, даже олень вздрагивает от его карканья и тревожно озирается вокруг.
Ворон возвращается ни с чем: он очень стар. Он сидит на скале и греет больное крыло. Ворон отморозил его лет сто, а может, и двести назад. Кругом весна, и он совсем один.
У Веры был бельчонок. Его звали Рыжик. Он бегал по комнате, лазил на абажур, обнюхивал тарелки на столе, карабкался по спине, садился на плечо и коготками разжимал у Веры кулак – искал орехи. Рыжик был ручной и послушный. Но однажды, на Новый год, Вера повесила на ёлку игрушки, и орехи, и конфеты и только вышла из комнаты, хотела свечки принести, Рыжик прыгнул на ёлку, схватил орех, спрятал его в галошу. Второй орех положил под подушку. Третий тут же разгрыз…
Вера вошла в комнату, а на ёлке ни одного ореха нет, одни бумажки серебряные валяются на полу.
Вера закричала на Рыжика:
– Ты что наделал, ты не дикий зверь, а домашний, ручной!
Рыжик не бегал больше по столу, не катался на двери, не разжимал у Веры кулак. Он с утра до вечера запасался. Увидит кусочек хлеба – схватит, увидит семечки – набьёт полные щёки, и всё прятал.
Рыжик и гостям в карманы положил семечки про запас.
Никто не знал, зачем Рыжик делает запасы.
А потом приехал папин знакомый из сибирской тайги и рассказал, что в тайге не уродились кедровые орешки, и птицы улетели за горные хребты, и белки собрались в несметные стаи и пошли за птицами, и даже голодные медведи не залегли на зиму в берлоги.
Вера посмотрела на Рыжика и сказала:
– Ты не ручной зверь, а дикий! Только не понятно, как Рыжик узнал, что в тайге голод.
Весной снег быстро растаял, вода поднялась и затопила бобровую хатку.
Бобры перетащили бобрят на сухие листья, но вода подобралась ещё выше, и пришлось бобрятам расплываться в разные стороны.
Самый маленький бобрёнок выбился из сил и стал тонуть.
Я заметил его и вытащил из воды. Думал, водяная крыса, а потом вижу – хвост лопаточкой, и догадался, что это бобрёнок.
Дома он долго чистился и сушился, потом нашёл веник за печкой, уселся на задние лапки, передними взял прутик от веника и стал его грызть.
После еды бобрёнок собрал все палочки и листики, подгреб под себя и уснул.
Послушал я, как бобрёнок во сне сопит. «Вот, – думаю, – какой спокойный зверёк – можно его одного оставить, ничего не случится!»
Запер бобрёнка в избе и пошёл в лес. Всю ночь бродил я по лесу с ружьём, а утром вернулся домой, открыл дверь, и…
Что же это такое? Как будто я в столярную мастерскую попал!
По всему полу белые стружки валяются, а у стола ножка тонкая-тонкая: бобрёнок её со всех сторон подгрыз. А сам спрятался за печку.
За ночь вода спала. Посадил я бобрёнка в мешок и поскорее отнёс к реке.
С тех пор как встречу в лесу поваленное бобрами дерево, так сразу вспомню про бобрёнка, который подгрыз мой стол.
Когда я ещё не умела читать сама, мама читала мне рассказ Геннадия Снегирёва. В рассказе мальчик настриг с верблюда рыжей шерсти себе на варежки. Рассказ так и назывался «Верблюжья варежка». С тех пор я думала, что Геннадий Снегирёв – это маленький мальчик.
А он оказался похожим на дядюшку Ау – седой и косматый. Когда он начинает рассказывать, стены маленькой кухни вдруг раздвигаются до размеров нашей большой земли, вдоль и поперек исхоженной Снегирёвым. Лоси едят мухоморы, пингвины слушают, как гудит примус, священники схватываются в рукопашной с волками и медведями, а старец из племени Ак сидит у костра, запрокинув голову, смотрит на Млечный путь и говорит: «Вот я помру и буду там соболевать. Там самые лучшие соболя».
Он привозил из поездок рассказы и бабочек. Мадагаскарские бабочки на стенах похожи на шелковые платки – неправдоподобно большие и яркие. Рассказы похожи на сказки. В них всегда происходит что-то необычное, только не все это замечают. Корней Чуковский однажды спросил у Снегирева про его книжки: «Так было?» Снегирев ответил: «Так могло бы быть». Детская литература – это не то, что написано взрослыми для детей. Это то, как видит ребёнок.
Его рассказы часто жестоки. От рук сильного, смелого и знающего человека гибнут медведи и осьминоги, тюлени, соболя и маленькая рыбка лампанидус; морской леопард поедает пингвинов, соболь – глухарей… Наверное, любая книга должна быть жестокой, ведь даже Библия – непрерывная история ошибок, предательств и смертей. И всё-таки в большинстве рассказов, как и в жизни, вдруг происходит простое чудо, которое позволяет планете продолжать вертеться. Люди поворачивают корабль, чтобы вернуть на льдину плачущего белька – детеныша тюленя. Осьминожка отпускают «на подводную полянку, где помельче и вода потеплее: ведь он ещё совсем маленький!»
Снегирёв видел очень много, а то, что не видел сам, прочитал в книжках. Есть такие люди – родом из книжек. Они всегда ищут земляков: «Бунина ты читала? А Сарояна? А Чехова? Как можно не любить Чехова? Его не любят только те, кого заставляли читать Чехова в школе».
А Снегирёв ходил в школу всего три года, а потом учился в ремесленном училище, был учеником препаратора на кафедре ихтиологии МГУ, лечил рыб, занимался боксом, ходил в экспедиции на «Витязе» и на спасательной шлюпке, разводил бобров, гонял оленей, слушал людей и птиц и записывал, записывал, записывал…
Когда я была маленькой, мама читала мне Геннадия Снегирёва. А сегодня я приехала к нему читать вслух «Кукумбер». Сам он уже не может читать – год назад ослеп. Древнегреческий поэт Гомер тоже был слепым. Может, это происходит с теми, кто успел за жизнь увидеть слишком много?
Поэтому книжку Снегирева я подписала себе сама, под его диктовку. А он расписался.
Евгения Тиновицкая
Папа елку украшает,
Мама папе помогает.
Я стараюсь не мешать,
Помогаю помогать.
Молодой моряк в матроске
Вышел к берегу реки.
Снял матроску по-матросски,
Снял морские башмаки,
По-матросски раздевался,
По-матросски он чихнул,
По-матросски разбежался
И солдатиком нырнул.
Я нёс домой
Кулек конфет.
А тут навстречу мне
Сосед.
Снял берет:
- О! Привет!
Что несешь?
- Кулёк конфет.
- Как - конфет?
- Так - конфет.
- А компот?
- Компота нет.
- Нет компота
И не надо...
А они из шоколада?
- Да, они из шоколада.
- Хорошо,
Я очень рад.
Обожаю шоколад.
Дай конфету.
- На конфету.
- А вон ту, а ту, а эту...
Красота! Вкуснота!
А вот эта, а вон та...
Больше нет?
- Больше нет.
- Ну, привет.
- Ну, привет.
Коля ходит в первый класс
Музыкальной школы.
Зачехлённый контрабас
Втрое больше Коли.
Через лужи прямо вскачь
В школу он несётся.
- Ну малютка и силач! -
Вслед народ смеётся.
Как же так? Ответ простой:
Контрабас внутри - пустой.
Имел я большого приятеля -
Если встанет на стул,
Дотянется до выключателя.
- Яму копал?
- Копал.
- В яму упал?
- Упал.
- В яме сидишь?
- Сижу.
- Лестницу ждёшь?
- Жду.
- Яма сыра?
- Сыра.
- Как голова?
- Цела.
- Значит, живой?
- Живой.
- Ну, я пошел домой.
Как-то раз – было это в середине восьмидесятых годов – Олег Григорьев выступал в Ленинградском Доме детской книги. Ребята, как специально, собрались веселые и ироничные, да к тому же Олег сумел их раззадорить своими остроумными и «подначивающими» стихами. Поэтому, когда дело дошло до вопросов, один мальчик тут же поднял руку и спросил:
– Сколько росту вы весите?
Олег не задумываясь ответил:
– Метр семьдесят килограмм.
Ответ оказался в духе Олега Григорьева – ведь все стихи его точно такие: неожиданные, иногда нарочито перепутанные, превращающие стихописание (и стихочитание!) в весёлую и познавательную игру.
Когда я был маленький и зимой катался за городом на лыжах, моя мама после этих прогулок стаскивала с меня валенки и, чтобы они просушились, надевала каждый на жердь от забора. Можете себе представить, с каким удовольствием я потом, много позже, прочитал такие, например, стихи Олега Григорьева:
На заборе валенки
Вверх ногами сохли.
Значит, эти валенки
Вниз ногами мокли.
И так случалось всякий раз: стоило мне прочитать одно из стихотворений Григорьева, как я тут же вспоминал какую-нибудь историю, которая и со мной тоже приключилась. Тем более что у героев Олега простые, много раз слышанные фамилии: Сизов, Петров, Сидоров, Клыков… Вот с таким Сизовым я сидел за одной партой, с Петровым дрался во дворе, с Сидоровым ходил в первые школьные походы…
Удивительное дело! Олег Григорьев словно надевает на самого себя маску того или иного персонажа – и они тут же оживают «во всей своей красе». Так говорила моя школьная учительница Инна Николаевна, когда кто-либо из ее учеников что-нибудь вытворял: «Ты показал себя во всей своей красе!..»
По правде сказать, у Олега было немало поводов поизучать своих не всегда добропорядочных героев. В детстве он был, как тогда говорили, «центровым» – жил с матерью и старшим братом в Ленинграде, в двух шагах от Дворцовой площади, и все его мальчишеские игры проходили в центре города: во время демонстраций, когда ребята забирались под трибуны и мёрзли до посинения, опасаясь попасть в руки милиции, в проходных дворах на Невском или в собственном дворе, где приходилось что ни день завоёвывать своё право на место под солнцем.
Олег рано начал рисовать. Но большинство его детских рисунков погибло во время наводнений: что ни год вода заливала подвальную комнату, где они тогда жили. Он хотел рисовать одно – педагоги заставляли делать совсем другое. Он хотел учиться, но в первый же школьный день у него украли портфель со всеми столь тяжело по тем послевоенным временам собранными учебниками и тетрадями.
А знаете, что больше всего Олег любил рисовать? Самые привычные предметы быта: кухонную утварь, рабочую разношенную обувь, будничную одежду, грубо сколоченную мебель. А также – насекомых, птиц, животных. И маленьких смешных человечков, которые никак не могут вырасти… Возможно, именно от рисунков произошли и названия его детских книжек: «Чудаки», «Витамин роста», «Говорящий ворон».
Ольга Тимофеевна Ковалевская, редактор издательства «Детская литература», как-то рассказала мне о своём знакомстве с поэтом. Он не появился в условленный час, и после долгого ожидания Ольга Тимофеевна спустилась по делам на первый этаж, в библиотеку. Там она обнаружила неизвестного человека – он держал в руке птицу со сломанной лапкой и безуспешно дозванивался в ветеринарные лечебницы. Это был Олег Григорьев – подходя к издательству, он нашел раненого стрижа, зашел в первую же дверь и, забыв про всё на свете, стал заниматься его судьбой.
Честно говоря, читая стихи Олега Григорьева, мне тоже хочется иногда забыть про всё на свете и просто принять участие в жизни его героев. Может, и с вами это случится?
Михаил Яснов
(В тексте использованы стихи Овсея Дриза в переводе Генриха Сапгира)
Есть такой удивительный поэт, мой любимый – Овсей Дриз. Удивительно даже его имя – Овсей, как овсяное семечко проросшее. Как мой пёс Тиль, пахнущий овсяным печеньем.
Овсей Дриз пришёл ко мне с песенкой о «Зеленой карете». Многие поют эту песенку, но не все знают, кто её написал.
В «Зеленой карете» Овсей Овсеич едет навстречу весне. Он любил весну, когда всё оживает, любил деревья – зелёное, красивое, крепкое дерево.
Деревом стану
И буду ждать и молчать,
Подняв руки,
Как ветви.
Из вороха листьев сшил он себе зелёный сюртук – зелёную старость.
Овсей Дриз был великий бродяга и большой специалист по башмакам. Он знал о своём ботинке всё, от шнурка до подошвы, они были живые, его башмаки. Пусть немного тесноваты, пусть жмут, но – живые. Для них он написал колыбельную песню:
Шляпа мятая уснула,
Расправляется во сне.
Мой пиджак скользнул со стула —
И не помнит обо мне.
Спит продрогший зонтик старый.
Спят усталые очки.
Под кровать я вас поставил,
Спите, спите, башмаки.
Вы со мной весь день ходили,
Вы порхали, голубки,
Прямо в лужу угодили…
Спите, спите, башмаки.
Расцветут во сне цветами,
Все распустятся шнурки,
Садом станете вы сами,
Спите, спите, башмаки.
Кожа вытерлась немного,
Но, как прежде, вы крепки.
А с утра опять – дорога.
Спите, спите, башмаки.
– Мы путники на рассвете, – говорил Овсей Дриз. И я его так понимаю: ты идёшь, и уже не важно, в ботинках ты, босиком, главное – в самом шаге.
Разве в том геройство,
Что, летать умея,
На юг собрались журавли?
Вот истинный герой:
Птица коростель
Пешком ушла.
Есть такие древние камни – «следовики», они хранят в себе след человека, долго хранят, тысячелетия.
Юрий Коваль у себя в Ферапонтово видел такой. Хотел было узнать, какого размера нога, оставившая след в камне, но приложить собственную ногу, чтобы примерить, – не решился.
Интересно, примеривался ли к «следовику» Овсей Дриз? Не знаю. Но зато теперь, когда иду, всегда помню о своём шаге, и о том, что, может быть, Овсей Дриз смотрит мне вслед.
Овсей Дриз был великий сказочник. Он просто смотрел на мир. И всё получалось.
На берегу реки сижу и вижу,
Как сумерки сгущаются во тьму —
И все покидают меня.
Солнце ушло.
За солнцем утята ушли.
За ними и лес ушёл в темноту.
За лесом ушли в черноту берега.
За берегами река.
Пожалуй, и мне пора.
Но
Куда?
Эй, портной, погляди,
Я принёс тебе листья,
Ворох зелёных листьев.
Сними с меня мерку
И сшей мне зелёный сюртук —
Зелёную старость.
Пусть удивляются птицы:
Ожило старое дерево,
Покрылось зелёной листвой.
Пусть они
Гнезда совьют на ветвях.
Пусть ведёт ко мне
Лесная тропинка.
Пусть в тени моей
Тихо качается колыбель.
Море.
Вдоль берега девушка шла.
Я глядел ей вслед,
Взглядом
Следовал по пятам.
Вдруг
Девушка остановилась,
Сняла свою туфельку
И вытряхнула мой взгляд,
Словно песок.
Наш Овсей Овсеевич шутит всё, конечно.
Но вчера бедняга чуть не уснул навечно.
Ай-люли!
Ай-люли!
Не от колотушек или злых пощёчин.
Тесные ботинки просто жали очень.
Ай-люли!
Ай-люли!
И Овсей Овсеич прыгал поневоле,
Словно серый козлик, и кричал от боли:
«Ай-люли!
Ай-люли!»
Но не снял ботинок, всё скакал, кружился.
Пусть считают люди, что он в пляс пустился:
Ай-люли,
Ай-люли!
Когда Юрия Коваля спросили, какой должна быть проза, он ответил: «Такой, что ты готов поцеловать каждую написанную тобой строчку».
Мудреца спросил я:
– В чём, скажи,
Заключён поэзии
Секрет?
– На ладонь
Ресничку положи,
Взвесь её, —
Последовал ответ.