Однажды мы шли с поэтом Вячеславом Лейкиным по берегу моря. Нас обогнал весьма нетрезвый господин, который то и дело норовил упасть на песок. Слава посмотрел ему вслед и сказал: «Не человек, а барометр – не идет, а падает».
В другой раз мы были на литературном вечере, его вела дама внушительных размеров, и Слава мимоходом заметил: «Бюст у нее поставлен на широкую ногу».
А однажды он рассказал, как проснулся поутру от «фанфарной» перебранки грузчиков, перетаскивавших под его окном пустые ящики: «Тара-то та? – Та, тара, та!»
А еще…
Каждая встреча с поэтом Лейкиным оборачивается фейерверком каламбуров, сравнений, иронически переосмысленных цитат – тем филологическим юмором, который отличает не только его собственные стихи, но и работу его учеников. «Школа Лейкина» – уникальное явление в литературной жизни Петербурга. Отличительный признак этой школы (как и собственных стихов Лейкина) – эмоциональная распахнутость, абсолютный слух, нешаблонное мышление. Они определяют атмосферу и студийных занятий: вот уже четвертое десятилетие на эти занятия толпой валят молодые поэты, даже те, кто уже обрел свой голос и свое место в жизни.
Эта школа родилась в середине 70-х годов – именно тогда Лейкин взялся вести детскую литературную студию при газете «Ленинские искры» (естественно, газету тут же окрестили «Лейкинскими искрами»!). Результатом еженедельных сходок в ставшей с тех пор знаменитой 448-й комнате «Лениздата» стали не только стихи интересных и разнообразных литераторов – впоследствии Лейкин издал особую книгу, «Каждый четверг в четыреста сорок восьмой», где подытожил примечательные опыты своей работы с юными поэтами, показал, какими блестящими, остроумными и просто умными могут быть занятия в обычной литературной студии.
До этого долгие годы Лейкин работал геологом в Западной Сибири. Писал киносценарии – самый, пожалуй, известный из них превратился в фильм Юрия Мамина «Бакенбарды». Издавал взрослые книги стихов. Начал – безусловно благодаря работе с начинающими поэтами – писать для детей. Печатался и печатается в детской периодике. Наконец-то в 2013 году вышла его отдельная детская книжка «Привет от носорога». Лейкин не очень грустит по поводу малопечатания: лишь бы писалось, а там – посмотрим…
Как-то раз у него должен был состояться творческий вечер – с поэтами такое нет-нет да и случается. Накануне мне позвонил наш общий друг-журналист (он собирался написать об этой встрече) и попросил: «Вспомни, пожалуйста, четыре строчки, по которым можно было бы сразу узнать нашего товарища Славу!» И мне на память тут же пришло лейкинское четверостишие «Где справедливость?»:
Кричала мама: «Просто безобразие!
Сплошные тройки! Где разнообразие?!»
Когда же я принёс разнообразие,
Она опять кричала: «Безобразие!..»
Рискну процитировать несколько абзацев из предисловия, которое мне довелось написать к его «взрослой» книге «Герой эпизода»:
«Лейкин начинал реалистом советской эпохи – сегодня в том, что он пишет, больше всего от поэтики и эстетики барокко.
Интерес к барокко как к таковому сопровождал нашу жизнь все семидесятые-восьмидесятые годы – неспроста именно в эту эпоху так обильно издавались поэтические антологии европейского семнадцатого века.
Поэзия барокко с ее подспудным трагизмом, с ее эмблематикой, оксюморонами и повышенным интересом к собственно поэтической технике стала напрямую перекликаться с эсхатологическими настроениями читающей аудитории, ее пристрастиями и жаждой нового. Не тоталитарные устремления классицизма, не революционный пафос романтизма – а именно причудливое, тайное и не всегда добронравное бунтарство барокко оказалось созвучно гуманитарным настроениям общества, стоящего на пороге не только социальных, но прежде всего этических перемен.
Лейкин, начавший активно писать в шестидесятые, поразительно вписывается в параметры такого «низового» барокко, он занимается тем же самым, чем три столетия назад занимались его поэтические предки. У него барочный тип мировоззрения – он тщательно культивирует в себе дисгармонию мира, духовные страдания, иронический скепсис; он драматизирует реальность, он подчеркивает ее суетность и по контрасту ищет свой рай в «языковых» фантазиях; он одновременно условен и конкретен, он играет в «сочетание несочетаемого», в барочный концептизм – остроумное сопряжение далеких идей и образов; он пародирует и мистифицирует культуру, он превращает свои мимолетные переживания, а с ними и поэтическую речь в клубок конфликтов, увязывая эвфонические метафоры, игровые рифмы и замысловатый синтаксис с простодушными движениями неловкой и ранимой души. Он откровенно театрален – сколько у него сценок, диалогов и монологов, сценических эффектов на уровне ремарок и реплик из зала! Он откровенно книжен, воплощая одну из главных идей барокко о том, что мир – это книга, но в этой книге ему наиболее близки страницы, на которых печатаются кроссворды или рассказывается о редких формах стиха.
Барокко называют «трагическим гуманизмом». Про стихи Лейкина можно сказать то же самое».
Как ни странно – про стихи для детей в той же мере, как и про взрослую лирику. С героями его школьных сценок все время происходят «перевертышные» приключения. Кто-то кинулся тряпкой в альбом для рисования – но герой не смущается и грязное пятно превращает в картину под названием «Темно», за что и получает пятерку. Маленький плут, чтобы избавиться от очереди за вкусными пышками, кричит в коридоре: «Наших бьют!» – и спокойно шествует в пустую столовую. А вот недоумение: учитель пения упрекает ученика в том, что ему на ухо наступил мишка, в то время как он-то, наш герой, знает, что наступил – Сашка. А вот вопрос: если не бывать дома, куда будут задавать опостылевшие домашние задания? Наконец, такая философская ситуация – настоящая метафора школьной (да и не только) жизни:
Всё в сказке легко: богатеет батрак, Рыбёшка из золота ловится, О землю ударится Ваня-дурак И молодцем добрым становится. А в жизни – глядишь: то без рыбы улов, То молодцы стали недобрыми. О землю ударился Вася Козлов, – Лежит с перебитыми рёбрами. Лейкин пишет резко, жестко, не гнушается просторечий, сленговых словечек и таких поэтических форм, которые свойственны серьезным поэтическим медитациям. От такой сбивки взрослости и детскости рождается иронический стих, и Вячеслав Лейкин его культивирует с тщанием и оптимизмом. Но одновременно с этим вдруг в его стихи прокрадывается – тихо-тихо, но настырно – самая настоящая школьная лирика, как в стихотворении «Школа спит», которым я и хочу закончить эти заметки:
Школа спит. Уснули парты.
Спят охрипшие звонки.
Кордильеры и Карпаты
Спят на карте у доски.
Спят приборы, спят модели,
Репродуктор не сипит…
Неужели в самом деле
Безмятежно школа спит?
Вдруг задвигалась доска,
Говорит столу:
– Тоска.
Я, когда на мне не пишут,
К сумасшествию близка.
Стонет парта у окна:
– Мне сегодня не до сна.
Мой ушёл с нечестной тройкой.
Жутко жалко пацана.
– Успокойся, бога ради! –
Закричала парта сзади. –
Мой не может с двоек слезть,
Всё равно в нём что-то есть.
Стол заметил с видом важным:
– Что-то есть, пожалуй, в каждом.
Головой качнул портрет:
– Жаль, что в них чего-то нет».
Сразу все заговорили:
– А мои опять сорили!
– Мой в меня орехи грыз!
– Мой на мне рисует крыс!
– У моих мученье прямо:
Постоянно отстают.
Очень сложная программа,
Очень много задают.
– Ох! – сказали парты дружно, –
Пожалеть их, бедных, нужно…
Стол сердито, как на птиц,
Зашумел на парты: – Цыц!
Ни к чему, – сказал он партам, –
Сострадать с таким азартом.
Год учебный пролетит,
Кто вас, парты, навестит?
Эти Ани, Вани, Вити,
Перейдя в соседний класс,
Вас забудут. Так что спите.
Им и нынче не до вас…
Партам жарко. Партам тесно.
Спят. И только у окна
Бормотанье:
– Так нечестно,
Жутко жалко пацана.
Спят буфет и раздевалка.
Спит, поскрипывая, шкаф…
Если нас кому-то жалко,
Пусть жалеют. Стол неправ.
Михаил Яснов (из книги «Путешествие в Чудетство»)