Бабушка хотела надеть теплую кофту. Но только она открыла дверцы шкафа, как оттуда грянул духовой оркестр. Дирижер под пиджаками увлеченно размахивал палочкой. За шубой разместились скрипачи, пианист и барабанщик. Трубачи не жалели воздуха, и над ними легким парусом развевалось праздничное платье в блестках.

«Что же они исполняют? Что-то очень знакомое…» – бабушке хотелось вспомнить название музыкального произведения. Она немного постояла, наслаждаясь величавыми звуками. Но потом спохватилась, что из-за открытой дверцы в шкафу возникнет сквозняк, и музыканты простудятся.

Она закрыла шкаф и сказала, вздохнув:

– Подумать только, везде своя жизнь! Интересно, они здесь всего лишь репетируют, или с минуты на минуту на концерт потянется публика?

Обезьянки

– Ваши предки,
Наши предки
На одной качались ветке,
А теперь нас держат в клетке.
Хорошо ли это, детки?..

Гадюка

Давно я не встречал 
Гадюки –
И что-то не скучал
В разлуке!

Верблюд

Верблюд решил, что он – жираф,
И ходит, голову задрав,
У всех
Он вызывает смех,
А он, Верблюд, плюет на всех

Утром заплакала Маша. Заглянул в окошко петушок и говорит:

– Не плачь, Маша. Утром я пою «ку-ка-ре-ку», а ты плачешь, мне петь мешаешь.

Заплакала Маша днем. Вылез из травы кузнечик и говорит:

– Не плачь, Маша. У меня голос тонкий, а ты плачешь громко, никто меня не слышит.

Заплакала Маша вечером. Прискакали из пруда лягушки.

– Не плачь, Маша! – говорят лягушки. – Мы любим вечером квакать, а ты нам мешаешь.

Заплакала Маша ночью. Прилетел из сада соловей и сел на окно:

– Не плачь. Маша! Ночью я пою красивые песни, а ты мне мешаешь.

– А когда же мне плакать? – спросила Маша.

– А ты никогда не плачь, – сказала мама, – ведь ты большая девочка.

Зеленая светлая Капелька покружилась и села на самый кончик черного носа Мишки. Мишка поднял лапу и хотел смахнуть Капельку.

– Не делай этого, – услышал Мишка. – А лучше посмотри на меня.

Мишка скосил глаза и увидел, что в этой маленькой капельке – огромный лес.

– Мишка! – позвала Капелька. – Иди ко мне.

Мишка вздохнул и полез на свой нос.

– Смотри не упади, – предупредила Капелька.

Когда Мишка забрался к себе на нос, он сразу вошел в лес. В лесу было солнечно и пахло земляникой, малиной, цветами. «Жу-жу», – услышал Мишка. И увидел пчелу.

– А как ты сюда попала? – спросил Мишка. – Ведь это мой нос.

– Я собираю пыльцу с цветов, – ответила пчела и зажужжала дальше по лесу.

Мишка огляделся. Кругом росли целые заросли малины. И самое приятное, что все переливалось, сверкало на солнце. Мишка полез в малинник. Горстями он отправлял малину в рот, но и запах солнечной земляники тянул черный Мишкин нос. Нет, жадность ни к чему хорошему не приводит. Мишка наклонился и покачнулся. Он хотел ухватиться за ветку малины, но не удержался, кубарем покатился со своего носа – вниз, вниз…

А внизу было озеро. В нем отражалось солнце. Так что Мишка упал прямо на солнце. Во все стороны полетели солнечные брызги. И они были разноцветные и насмешливые. Мишка хотел даже обидеться, но потом сам рассмеялся, поплыл к берегу. И оттого, что он был не злой Мишка, а добрый и веселый, над ним приветливо прожужжала пчела.

И она позвала его к своему домику, полному сладкого меда. Пчела угостила Мишку медом.

– Ну как, тебе хорошо? – услышал Мишка. Над его носом кружилась зеленая светлая Капелька.

Мишке было так солнечно, сладко, что он опять подумал: не залезть ли ему еще разок на свой собственный нос? Но… ведь наступает вечер – Солнышко ушло спать. И Мишка широко зевнул… Он лег в кровать, закрылся одеялом, да только нос – вот хитрец! – не прикрыл. Это чтобы зеленая Капелька с первыми лучами солнца опять села на кончик его черного носа.

Когда Суслика еще и на свете не было, а Хома был совсем маленьким, нашел Хома золотое кольцо. В роще, в орешнике. Наверное, кто-то орехи рвал и потерял его, растяпа.

Для нас кольца – это граммы, а для Хомы – килограммы золота. Нам кольцо – это колечко, а Хоме – почти что обруч.

Откуда он знал, что кольцо – золотое? Может, толком и не знал.

Во всяком случае, пробу не смотрел. И на зуб не пробовал. Зато сразу догадался – ценное. Уж очень блестит!

Но очень тяжелое. Как домой донести? Если на шею повесить, голову не поднимешь. Так и будешь носом в землю упираться до скончания века. При таком-то богатстве!

На лапках тоже не унесешь.

На плечо его надеть? Перетягивает. Решил катить.

Легкое, вроде бы, дело. Катишь его домой, в нору. Золотые лучи от золотого кольца во все стороны брызжут!

«То-то все домашние удивятся, – предвкушал Хома, – когда я его домой доставлю!»

У Хомы тогда еще много родни оставалось, пока всех разные хищники да злые мальчишки не повывели.

Но до своей норы с таким кольцом быстро не доберешься. Вот если бы у Хомы какой-нибудь длинный крючок был, кати себе кольцо, как колесо, и посвистывай.

А так оно то катится, то падает. Поднимать надо. И это понимать надо. Тому, кто такую тяжесть в такую даль не катил.

Всем хорошо золото. Один у него недостаток – тяжелое. Если бы оно полегче было, ему бы цены не было.

А тут и другая напасть. Случайная Ворона вдруг сверху кинулась. Здоровенная Ворона – на маленького хомячка!

Хорошо, что та Ворона все-таки не на Хому, а на золото польстилась. Сцапала она блестящее колечко и стремглав унеслась прочь.

Нет бы самой поискать, а она рада – на готовенькое.

Небось, у нее в гнезде много чего хранится. Иные вороны, как и сороки, на все сверкающее падкие. Так и падают с неба на любые блестящие побрякушки!

Ни жив ни мертв прибежал Хома домой и давай рассказывать.

Тут только, кажется, и узнал, что именно золото нашел.

Дядюшка, тот заявил:

– А что толку от богатства? Было б здоровье! А тетушка мудро заметила:

– Ему бы теперь никакое здоровье не помогло, если бы при нем богатства не было!

И ведь верно. Если бы Хома без золота был. Ворона могла бы его самого схватить. Но она богатство предпочла.

Вот и суди теперь, что дороже: здоровье или богатство?..

Во всем была виновата только я.

Кошка металась около канавки, подбегала к самой воде, слегка смочив лапы, судорожно трясла ими и, надрываясь, жалобно мяукала. Невдалеке два пушистых котенка испуганно жались друг к другу. Но кошка будто забыла о них. Она не сводила глаз с канавки, где, отфыркиваясь и быстро перебирая лапками, плавал маленький енот.

Мне было понятно кошкино волнение. Это было обычное волнение матери, и началось оно еще с тех пор, когда кошкина семья неожиданно стала больше: появился приемный сын – маленький енот Чавка.

С тех пор у мамы-кошки не было покоя. На прогулку, когда кошка выводила всю свою семью во двор, Чавка шел охотно, но здесь-то кошку и ожидали самые невероятные сюрпризы.

Чавка шел, как всегда, позади котят, и если те, храбро подергивая кончиками хвостов, выступали воинственно и чинно, то Чавка не шел, а плыл, переваливаясь с боку на бок.

И как кошка ни старалась, чтобы все дети ее были как на подбор – величавы, статны, – Чавка портил всю картину. Густая темно-бурая шерсть его свисала клочьями, и хотя кошка зализывала ее своим шершавым язычком, все равно ничего не получалось: вид у приемного сына был по-прежнему неопрятный. Чавкина шерстка лоснилась только тогда, когда енот пробовал охотиться.

Но и тут мама-кошка была им недовольна. Она учила детей быть храбрыми и смелыми, а Чавка был скорее любопытным. И, порой, увидев мало-мальски интересующую его букашку, он останавливался, преспокойно усаживался на задние лапы и передними, словно руками, цепко держал букашку до тех пор, пока растерянная и пораженная непонятным поведением сына кошка не сбивала его лапой, и Чавка, ссутулясь, неохотно и безразлично передвигался на четвереньках.

Когда котята, охотясь, уже могли оттолкнуться задними лапками, прыгнуть, красиво вытянув при этом в полете корпус, кошка все еще мучилась с Чавкой. Охотился он прекрасно, но прыгал не так легко и почему-то сразу на все четыре лапы.

Вообще Чавка мяукать не умел. И кошку, наверное, огорчало, что он скорее напоминал не ее, а их старого злейшего врага – неповоротливую и вредную собаку Жука.

Поэтому, когда Чавка фыркал на разыгравшихся котят, причем фыркал так похоже на Жука, что у кошки, и это, пожалуй, даже не зависело от нее, спина выгибалась дугой, и она, ощетинившаяся и сердитая, косо, боком, медленно наступала на Чавку. В самую решительную минуту ласковый Чавка бросался ей навстречу. Он, быть может, думал, что мама вовремя подоспела на помощь. Тогда кошке тотчас становилось неловко, и она, наверное, поэтому, забывая о котятах, всю заботу и внимание отдавала Чавке.

А Чавка был необычайно прожорлив и рос действительно не по дням, а по часам. В свои пять месяцев, когда котята все еще были пушистыми шариками, он уже был больше мамы-кошки.

Кошку это не беспокоило. А меня Чавка очень радовал.

«Ну, Чавка, – думала я, – скоро можно будет с тобой заниматься. Ты станешь настоящим артистом. Будешь ты у нас прачкой».

Научить Чавку стирать легко. Ведь даже на воле, найдя лакомый кусочек, прежде чем съесть, енот его обязательно ополоснет. Такова уж природная особенность енота. И дрессировщики ловко используют это в работе. Сначала Чавка будет ополаскивать в корытце кусочки мяса, которые я буду ему бросать. Затем я заверну кусочек мяса в платок и брошу в корытце. Чавка, почувствовав запах мяса, обязательно развернет платок, но, разворачивая, будет по-прежнему споласкивать платок вместе с кусочком мяса. И вот когда он привыкнет получать мясо из платка, я возьму и перехитрю его. Брошу в корытце пустой платок. Чавка не заметит этого и быстро сполоснет платок. Но мясо получит у меня из рук. Так он станет прачкой.

Я уже представляла себе большую тумбу, где будет устроена прачечная. Чавка выйдет из домика, перелистает на пеньке книжку своих записей – кому сдал белье, от кого принял, потом деловито поднимет вывеску: «Прачечная открыта». Пока я об этом думаю, кошкина семья подошла к неглубокой водосточной канаве. Котята шаловливо играли с Чавкой, мама-кошка наблюдала за ними. Вот котята подогнали Чавку к самому краю канавы. И вдруг у Чавки пропала шалость. Потом, точно ощупывая перемешанную с песком влажную землю, он задвигал передними лапками, нашел букашку, еще немного – и, опустив лапы в воду, он начал невольно делать те движения, что мне были необходимы при дрессировке. Ах! Если бы у меня был кусочек мяса, то можно было бы попробовать и начать первую в Чавкиной жизни репетицию.

Осматриваю свои карманы. Кроме крохотного куска сахара ничего не нашлось. Желание проверить Чавку было так велико, что я забыла о маме-кошке и протянула маленькому еноту сахар.

Он взял его в лапки, понюхал, обнюхал, опустил лапы под воду и стал тереть.

– Молодец, Чавка, молодчина! Полощи, ополаскивай!

А Чавка действительно, будто ополаскивая, все тер и тер сахар. Я была рада. Что ж, не пройдет и полугода, как на манеже цирка появится еще один хороший артист.

Лапки енота быстро работают под водой. Но вот он вынимает их. Они пусты и липки. Конечно, сахар растаял! Не понимая, что произошло, Чавка вдруг рванулся вперед. Бултых! И очутился в канаве.

Бедная кошка! Она была хорошей и доброй мамой, и, пожалуй, если бы я не вытянула из воды Чавку, кошка прыгнула бы в канаву спасать его. Но увидев Чавку уже на суше, кошка стала зализывать его мокрую шерсть. А немного успокоившись, поспешила увести всю свою семью прочь от канавы.

Так они и шли. Впереди выступали котята, выступали гордо. За ними, лениво подпрыгивая, брел Чавка. А последней, еле-еле, шла мама-кошка. И несмотря на то, что бока ее были впалые, а походка усталая, я глядела на нее с уважением и чувствовала себя виноватой.

Ну что поделать! Хоть Чавка теперь и кошкин сын, однако стать прачкой ему придется.

Он проснулся ночью неизвестно от чего. То ли от ветра – мать его всегда открывала на ночь окно, то ли от щелчков усохших половиц. А может быть, его разбудила внутренняя тревога, потому что накануне вечером он поссорился с родителями.

Отец, по настоянию матери, отругал его за разбитые ботинки. А что же ему, играть в футбол без ботинок, что ли? А потом отец так разошелся, что запретил ему идти завтра в кино.

Он ждал этого кино целую неделю. И фильм-то был старый – «Золушка», и он понимал, что история маленькой девочки – Золушки – это неправда, что это сказка, что ничего этого никогда в жизни не было. Даже тысячу лет назад, когда люди ездили по земле только на лошадях, а по морю ходили на парусниках. И все равно он мечтал о том, как снова увидит этот фильм, как погаснет свет и начнется нечто невообразимо волшебное.

Да, скорее всего, он проснулся именно от этой нестерпимой, несправедливой обиды. Ему приснился сон, что он после незаслуженного оскорбления уходит из дому навсегда. И остается один на всем белом свете.

Он лежал в темноте и слушал каждый шорох. И ему казалось, что он на самом деле один на всем свете. Так страшно было темно, так сильно надувал ветер парусом занавески и звенел мелким звоном в стекле.

Ничего не было слышно из-за ветра – ни ночного разговора большого города, ни посапывания родителей в соседней комнате. Только иногда трещали половицы, будто кто-то невидимый ходил по комнате. Это еще больше пугало мальчика.

Снова скрипнула половица. Мальчик напряг слух, но услышал лишь вой ветра, который дул из пустоты. Он хотел крикнуть и позвать мать. Ему необходимо было разорвать свое одиночество, такое длинное и бесконечное одиночество, которым он так гордился вчера.

Как он тогда крепко сжимал губы и гордился внутренне тем, что не произнес за весь вечер ни слова.

Он уже забыл про свою гордость, и ему хотелось закричать. Но тут, к своей великой радости, он услышал, как мать заворочалась в постели. Потом отец сонным голосом спросил:

– Который час?

– Спи, спи, – ответила мать. – Еще рано.

У мальчика по всему телу разлилась приятная теплота. И уже сквозь сон он слышал, как мать встала, прикрыла окно, почему-то пощупала у него лоб.

Дворники заговорили под окнами. Их голоса в раннем, пустом городе звенели и отдавались вдалеке. Пролетел самолет.

– Хабаровский, «ТУ-114», – сказал отец. – Скоро вставать.

Пропал куда-то ночной ветер, не скрипели половицы.

– Что-то я, по-моему, вчера переругал Сережку, – сказал отец. – Несправедливо.

– Переругал, – ответила мать.

– Придется извиниться, – сказал отец. – И отпустить его в кино.

Но Сережка этого уже не слышал. Он крепко спал. И совсем забыл про какой-то ночной ветер, про какие-то страхи и про то, что он несколько минут пробыл один на всем свете.

Ивана Иваныча Грифеля все называют чудаком. Но сами посудите, какой же он чудак? Однажды Иван Иваныч, идя по улице, по привычке сунул руку в карман пальто. Оттуда выскочил кузнечик.

– Что вы делаете? – заверещал он. – Вы меня чуть не раздавили!

– Откуда ты попал в мой правый карман? – удивился Иван Иваныч.

– Из левого. Там у вас живет мышь, и от нее просто нет покоя.

– А что же делает мышь в левом кармане моего пальто?

– Грызет хлебную корку, которую вы забыли вытряхнуть на прошлой неделе.

Иван Иваныч осторожно пошарил в левом кармане. Оттуда высунулась усатая мышиная мордочка.

– Послушайте! – возмущенно пропищала мышь. – Если вы приглашаете на обед, то имейте терпение, пока гости наедятся!

Пошел дождь. Иван Иваныч раскрыл зонтик и стал похож на пиратский корабль под черным парусом. Но это только издали. Вблизи сразу было видно его доброе лицо и растерянные глаза. Он старательно обходил серые пузырящиеся лужи. Дождь громко барабанил по зонту. Иван Иваныч завернул в магазин. На прилавке лежали желтые круги сыра.

– Взвесьте мне, пожалуйста, полкило сырных корок, – попросил он.

– Что-что? – не поняла продавщица.

– Сырных корок или корок от сыра, все равно. Ведь я могу купить полкило корок от сыра, если сыр есть в продаже?

Продавщица быстро сгребла с прилавка засохшие корочки от сыра и протянула ему пакет.

– Эх и чудак! – проговорила она ему вслед и пожала плечами.

Откуда ей было знать, что у него в левом кармане пальто живет мышь?

Дождь кончился. Лужи стали голубыми. В них плавали горелые спички и клочки белых облаков. Иван Иваныч свернул в парк. Он подошел к цветочной клумбе и сорвал одну травинку. Тут же перед ним вырос сторож со свистком-улиткой во рту.

– Извините, – сказал Иван Иваныч, – мне очень нужно две-три травинки. А штраф я готов заплатить.

Он сунул травинку в правый карман и зашагал из парка.

– Эх и чудак! – подумал сторож и выронил свисток изо рта. Он же не знал, что у Ивана Иваныча в правом кармане пальто живет кузнечик.

Но вы-то знаете и потому, надеюсь, не станете называть его ЧУДАКОМ?

– Капает и капает, и – туман, – разве это погода?

– Нет, – сказал Кукуня, новый знакомец Ежика и Медвежонка.

– А ты сам откуда? – спросил Ежик.

– Я – здешний. Мама у меня куница, от нее – хитрость.

– А папа? – спросил Медвежонок.

– Папа – бобр. Все плотины строил.

– Значит, ты – хитрый? – спросил Ежик.

– Смышленый, – сказал Кукуня. – Я – смышленый, трудолюбивый, люблю поспать, поесть, поплотничать, повеселиться…

– И плавать любишь? – спросил Ежик.

– И плавать.

– А кувыркаться?

– Нет, – сказал Кукуня. – Кувыркаться не люблю. У меня от этого голова болит.

Они сидели посреди туманного леса в беседке, которую построил Кукуня.

Накрапывал дождь, пахло землей и листьями.

– А что ты еще любить? – спросил Медвежонок.

– Черемуху.

– А еще?

Кукуня задумался. Он был небольшой зверек с маленькой головой и мохнатыми лапами. Больше всего он походил на собаку таксу, если бы она надела пушистые валенки.

– А ты откуда пришел? – спросил Ежик.

– Из-за реки.

– А зачем построил вот эту?.. – Медвежонок не знал, как назвать беседку.

– Не знаю. Где-то видал, – сказал Кукуня. – Дождь не мочит, а стен нет.

– А если ветер?

– В дом уйду.

– А где дом?

– Построю.

– Ты к нам надолго? – Медвежонок обошел Кукуню и даже потрогал его лапой.

– А что?

– Интересно, – сказал Ежик.

– Посмотрю, – сказал Кукуня. – Понравится – останусь, не понравится – уйду.

– А куда? – спросил Медвежонок.

– Мало ли! Захочу – вернусь к себе за реку, захочу – пойду дальше.

– А куда? – спросил Ежик.

– Пойду к белым медведям, к песцам. Меня северные олени любят.

– А ты и на севере был?

– Был.

– И на юге?

– Везде. Я даже на Ките плавал.

– Врешь! – сказал Медвежонок.

– Я старый, – сказал Кукуня. – Годы мои большие. Чего мне врать?

– А сколько же ты живешь? – спросил Ежик.

– Лет 300, – сказал Кукуня. – А может, 500. Не помню.

– Мою бабушку помнишь?

– А как же! Славная была Ежиха.

– А моего дедушку?

– Печальный был Медведь, – сказал Кукуня. – Все на скрипке играл.

– Правильно! – воскликнул Медвежонок. – У меня и скрипка в шкафу осталась.

– Бери, говорит, Кукуня, свою скрипку. Сыграем!

– Это кто говорит?

– Это твой дед. Мне.

– А ты и на скрипке можешь?

– А мне – что топором, что на скрипке.

И Медвежонок уточкой полетел домой и вернулся со скрипкой. Пока он бегал, Ежик ни о чем не спрашивал, а только глядел на Кукуню во все глаза.

– Ну-ка, давай скрипку!

Кукуня потрогал струны, взмахнул смычком – скрипка запела. Кукуня играл по-деревенски – просто и от души. Скрипка то плакала, то хохотала. И Медвежонок с Ежиком то сидели, насупившись, то пускались в пляс.

– Нет, лапа не та, – вздохнул Кукуня, опуская смычок. – Эх, бывало, сядем с дедом твоим на два пенька, да как грянем, как потащит, потащит он вверх, а я – кругами хожу. Волки плакали.

– Куда потащит? – спросил Ежик.

– Кого?

– Ну, туда… Душу.

И Кукуня снова взял скрипку и заиграл так, что Ежик с Медвежонком заплакали.

– Хороший у тебя дед был, – сказал Кукуня. – Редкий Медведь, жаль только, моя скрипка сгорела.

– Бери, – сказал Медвежонок. – Бери дедушкину!

– И никуда не уезжай, – сказал Ежик.

Кукуня зажмурился, посидел так с закрытыми глазами, взял скрипку – и накрапывающий дождь, и лес, и туман – все смешалось с запахом земли и листьев, и беседка, построенная Кукуней, вместе с друзьями уточкой поплыла над землей.

Когда мне было тринадцать лет, мама была где-то в гостях, и принесла оттуда щенка таксы. Собачку звали Клава. У нее было столько лишней кожи, что, если ее брали за шкирку, то она напоминала большой кожаный мешок, в котором на дне барахтается какое-то маленькое существо. Жалобно свистящий нос с горбинкой, грустные человечные глаза – вот какая это была собака. Я очень умилялась и не подозревала, какое исчадие поселилось в нашем доме. Война с Клавой у меня началась, когда ей было три месяца. Как-то утром я наклонилась, чтобы поцеловать маму, которая еще спала. В этот момент из-под одеяла, молниеносно, как змея, выскочила Клава и укусила меня за глаз. Шрам был огромный, нешуточный, – он так и остался у меня на всю жизнь. С той минуты я поняла, что вместо друга приобрела лютого врага.

Тем не менее, если мамы не было дома, Клава лазала спать ко мне в кровать. Стоило мне ночью шевельнуться, рядом раздавался злобный рык – нельзя было ее тревожить. Однажды Клава залезла ко мне под одеяло, а когда утром зазвонил будильник, она подскочила, как ненормальная, и укусила меня за живот. Столь же немилостлива она была со всеми, кто, как ей казалось, претендовал на внимание ее хозяйки – моей мамы. Когда к нам в дом приходили мужчины, Клава выходила из себя. Сначала она просто кусала их, но после того, как мы стали ее запирать в ванне, сменила тактику. Она забиралась в кухне под стол и старалась подсунуть под ногу гостя старую кость или кусок засохшего сыра. Стоило человеку случайно наступить на это сокровище, как в ногу ему впивались острые зубы. Многие уходили от нас в совершенно разодранных брюках, с синяками и укусами. Некоторые больше никогда не приходили. Сколько шапок, одеял и ночных рубашек поела такса. Будучи охотниьей, норной собакой, она во всем стремилась видеть нору. А если ничего похожего на нору не было, она сама ее раскапывала: из одеяла выедала вату, в углу дивана лапами прорыла дырку и повытаскивала оттуда весь поролон. А сколько раз бывало, что мама ложилась спать в новой ночной рубашке, а когда просыпалась, то было, как в пословице – «один воротник остался». И мама никогда не наказывала Клаву, а даже наоборот, жалела ее. «Бедная собачка, – говорила она, – ей не хватает простора». Простора ей и правда не хватало, – Клаве негде было применить свой охотничий задор. Один раз только, гуляя с нами в лесу, она сделала настоящую стойку и, дрожа от возбуждения, долго лаяала в малиновый куст. Когда мы раздвинули куст, там оказалась коробка от сахара. Да еще раз на берегу озера Клава пыталась схватить жабу. Жаба выпустила ей в нос какую-то жидкость и уплыла, а у собаки еще долго от унижения тряслась челюсть.

Как-то Клавка повадилась по ночам залезать на стол и таскать сахар из сахарницы. Вскоре она до того обнаглела, что однажды среди дня зайдя на кухню, я увидела такую картину: Клава всеми четырьмя лапами стояла на столе и доедала из конфетницы шоколадные конфеты. Вот как она это делала: лапой прижимала один кончик фантика, зубами бралась за другой и дергала. Конфета почти полностью разворачивалась, и таксе ничего не стоило окончательно выкатить ее из бумажки носом. Увидев меня, Клава даже не подумала смутиться. Наоборот, она дико зарычала, и стала требовать, чтобы я убиралась. Я побежала жаловаться маме, но она лишь сказала: «Бедная собачка, ей вредно столько шоколада». Ну ладно же, погоди – подумала я. Дождавшись вечером, когда мама уснет, я заманила Клавку в ванную куском колбасы, намылила ей макушку и бритвой выбрила тонзурку, наподобие как у католического монаха. Утром, проснувшись, мама была в ужасе – за ночь собачка оплешивела! Я еще подлила масла в огонь, сказав, что после такого количества конфет Клава может и ослепнуть. С тех пор, к моему удовольствию, все сладкое пряталось от собаки. Однако, вскоре она научилась добывать угощение другим способом. Когда мы садились за стол, Клава вспрыгивала на колени к маме или кому-нибудь из гостей, зорко наблюдая, в какой части стола лежит вкусное. Лишь только в дверь раздавался звонок, она вдруг, как бы впав в невменяемое состояние, неистово визжа, быстро-быстро съедала со стола все, что было в пределах ее досягаемости. Иногда ей под горячую руку попадались и яблочные огрызки, и окурки, – она ничем не брезговала. Мама смеялась и говорила: «Скорей, скорей, пока гости не пришли, надо все доесть!»

Часто Клавке помогал хулиганить кот. Это именно он сбрасывал с вешалки меховые шапки, которые такса внизу беспощадно драла. Если вокруг стола не было стульев, и Клаве было туда не забраться – он запрыгивал на стол, и скидывал ей то, что она хотела. А однажды даже был такой случай. Мы поставили на плиту огромную кастрюлю с целой курицей. На запах пришли кот и Клава, и вертелись у плиты. Наконец, кот, вскочив на плиту, толкнул кастрюлю. Кастрюля опрокинулась, и курица по доскам пола стремительно понеслась под диван, где ее уже ждала Клава. Я попыталась подойти к дивану, но он так жутко рычал и вздрагивал, что мне это сделать не удалось. Курицу мы так и не спасли. То, что от нее осталось, есть уже никто не согласился, и остатки получил кот.

Клава терпеть не могла детей. Когда однажды к нам в гости пришел маленький мальчик, она для знакомства вырвала у него клок волос. Мама ее побила, и после этого Клава уже не отваживалась на подобные открытые действия. Зато все время, пока ребенок находился у нас, она, вскочив на подоконник, лаяла в окно, как бы говоря: «Я не утверждаю, что со мной тут бесчеловечно обращаются, нет! Но вы посмотрите, какая несправедливость творится в этом мире – там, за окном!» И с тех пор, когда Клаве казалось, что ее обижают, она лаяла в окно.

Перекусав всех, кого могла и перепортив кучу имущества, она прожила у нас шестнадцать лет, после чего умерла от старости. Теперь, если мне когда-нибудь придется заводить собаку, я заведу только таксу.

На контрольной

Не решается задачка —
хоть убей!
Думай, думай, голова
поскорей!
Думай, думай, голова,
Дам тебе конфетку,
В день рожденья подарю
Новую беретку.
Думай, думай –
В кои веки прошу!
С мылом вымою тебя!
Расчешу!
Мы ж с тобою
Не чужие друг дружке.
Выручай!
А то как дам по макушке!

Чистим-блистим

Черноглазый Чистим-Блистим
В старой будке за углом,
Ты когда-то появлялся
Вместе с маем и теплом.

Грязь подсохнет на бульварах,
Люди выйдут в башмаках,
Глядь – а ты уже на месте,
Ждешь со щетками в руках!

Мы всегда гуляли с папой
Мимо этого угла:
Помнишь, я на табуретку
Забиралась – и ждала?

Вкусный запах гуталина,
Тесной будки полумрак,
Щетки жесткая щетина
Щекотала сквозь башмак…

А еще была бархотка –
Блеск на туфли наводить,
А еще была погодка –
По бульварам побродить,

И обувка улыбалась,
И шагалось веселей, –
И куда же все девалось
Вместе с будкою твоей?

Только кличка – Чистим-Блистим –
Ручейком в ушах журчит,
Только старая дразнилка
По дворам еще звучит:

«Плакса-вакса-гуталин!
На носу горячий блин!»

Отрывок из сказки «Ежик в тумане»

– Давай никуда не улетать, Ежик. Давай навсегда сидеть на нашем крыльце, а зимой – в доме, а весной – снова на крыльце, и летом – тоже.

– А у нашего крыльца будут потихоньку отрастать крылья. И од­нажды мы с тобой вместе проснем­ся высоко над землей.

«Это кто там бежит внизу такой темненький? – спросишь ты. – А рядом – еще один?»

«Да это мы с тобой», – скажу я.

«Это наши те­ни», – добавишь ты.

Старайся не старайся, а кое-что никогда не удается увидеть… Хотя, конечно, если ты внимателен и терпелив, ты многое сумеешь подсмотреть. Вот по осеннему лесу бредет лось, расталкивая рогами клочья тумана. Вот белка рыжей искрой, хвост трубой несется к сосне на том краю поляны. А вот – присядь на корточки! – встретились два муравья и беседуют, притрагиваются друг к другу усиками… Да и вообще мало ли чудес на свете – чудес, которые могут стать твоими!..

И все же есть, по крайней мере, одно такое, что всегда происходит без нас. Я говорю о звездах – никто не видел, как они загораются.

Вот я сижу на старом березовом пне и смотрю, как темнеет длинный апрельский вечер, который остался после погожего дня. Справа от меня уже почти потухший закат. А слева небо, холодное, темно-синее. Высоко бледнеется тонкое лезвие месяца. Чуть заметно темнеет. Я придирчиво осматриваю небо – ни звезды! Жду. Небо над закатом становится зеленым, потом начинает синеть. Вдруг мне показалось, что за моей спиной кто-то корчит рожи. Оборачиваюсь – горит-подмигивает звезда! Когда загорелась? Не видел!.. Но это еще не все! Пока я оглядывался, на том месте, куда я прежде смотрел, тоже замигала звездочка. А потом, стоит только отвернуться на малую секунду, задуматься, даже просто моргнуть, сейчас же этим воспользуется новая звезда. И вот они уже слева, справа, выше, ниже – сыплются, словно брусника из лукошка! Еще какое-то время они бледны и едва заметны. Но вот разгораются, словно кто-то прибавил им сил. Я-то знаю, в чем дело. Это небо становится темнее и темнее, потому что солнце все дальше опускается за горизонт – светить другим людям, другим странам.

Висел замок,           
Никто не мог            
Открыть замок ключом.   
На сундуке            
Висел замок 
Железным калачом. 
А в сундуке             
С ключом в руке         
Иван Петров сидел,     
И много лет            
На белый свет         
Он в щелочку глядел.  
  
То в щелочку,            
То в дырочку
На белый свет глядел.

Но вот подходит 
К сундуку
Огромнейший медведь. 
Иван кричит ему:
«Ку-ку! Попробуй отпереть!» 
Сопел медведь,            
Пыхтел медведь,         
Медведь от пота взмок,   
Но отпереть не смог    
Медведь,              
Не смог медведь          
Замок.               
  
Медведь сопел,           
Медведь пыхтел        
И в щелочку глядел.       
 
То в щелочку,
То в дырочку,
То в странное отверстьице
для маленьких жучков.

Изящным клювом 
Журавель нащупывал секрет.
Тянулась эта канитель 
Довольно много лет. 
Устал и сдался журавель, 
И, поднимаясь ввысь, 
Услышал голос через щель:
«Не можешь - не берись!

Не суйся в нашу дырочку, 
Не суйся в нашу щелочку 
И в странное отверстьице 
для маленьких жучков!»

Тогда подходит к сундуку 
Сам автор этих строк, 
И, вынув правую руку, 
Он щупает замок.
И строго в дырку говорит:
«Скажи, любезный друг, 
Каким путем, 
Причем с ключом, 
Забрался ты в сундук?

Неужто через дырочку? 
Неужто через щелочку? 
Иль в странное отверстьице 
Ты с ключиком пролез?»

И тут ужасно в сундуке 
Иван захохотал, 
И приподнялся тут сундук,
И сам на ноги встал.

«Друзья, — сказал Иван, -
Друзья, задача не трудна.
У сундука есть только верх, 
А вовсе нету дна.

А дырочка и щелочка 
И странное отверстьице
Здесь просто ни при чем!»

(Из сказок Мудрого Профессора)

Темное болото, топкое болото, тощие осины растут у трясины, под ними избушка, как сухая краюшка, а в избушке старушка, Старушка-Завидушка. Сама с локоток, на голове платок. Живет на болоте по своей охоте.

Ее подружки – лягушки.

Лягушки: «Ква-ква-ква!»

Старушка: «Пошли вон!»

Вот и поговорили.

Дом у нее был маленький, черненький – ну, как позавидуют.

Сидит Старушка-Завидушка в темном углу и шепчет:

– Убирать – скучно, вязать – скучно, шить – скучно, стирать – скучно, жить – скучно, умирать – скучно. Пойду да посмотрю, как люди живут.

Пошла в деревню, поселилась в крайней избе. Невелика – под лавкой и не видать.

И стал муж жену ругать:

– Все не как у людей! А дети? Вот у людей дети как дети. А это что за дети! Сейчас возьму ремень! А жена мужа ругает:

– Да что же ты делаешь, грубиян этакий? Все не так, как у людей! У людей отцы как отцы.

Жила-жила у них Старушка-Завидушка, пока не надоело. Услыхала, что в городе лучше, взяла котомку, пошла в город. Пришла вечером, ее в темноте и не заметили.

И вот ночью в городской квартире ключ сам собою повернулся в замке, дверь чуть скрипнула, приоткрылась, закрылась. Но все спали. А если бы и не спали, ничего бы не услышали – так тихо пробрался кто-то. Сначала Старушка-Завидушка в темный шкаф залезла, а потом поселилась у девочки под кроваткой.

Была девочка как девочка, стала незнамо кто:

– Хочу того! Хочу этого! У подружки платье лучше! У другой – сапоги! У третьей – пальто!

Замучились с ней, не знают, что и делать. Даже самой Старушке-Завидушке ее крики надоело слушать.

Собралась раз эта девочка на день рождения к мальчику Пете. Купили ему в подарок большого мишку. А девочка вынула мишку из коробки:

– Сама хочу такого!

Коробка открыта. Старушку-Завидушка – раз! – и залезла вместо подарка.

– Поздравляем! Вот тебе подарок!

Открыли коробку, а там кукла. Да чудная какая! Кукла-старушка, сама с локоток, на голове платок.

А девочка Старушку-Завидушку подарила и опять стала хорошей:

– Сейчас я мишку принесу! Там мишка должен быть! Я нечаянно перепутала!

Принесла скорее мишку, а коробка пуста. Старушки-Завидушки и след простыл. Давно под кроватью у мальчика сидит. Ну, да все решили, что девочка ту куклу домой унесла.

Да не успела ведь! И началась в доме у мальчика совсем другая жизнь: не жизнь, а горе!

Только и слышится:

– Хочу да хочу! У всех есть, а у меня нет! Вынь да положь!

Замучились родители. И решили послать сына летом в лагерь – пусть поживет с ребятами, подумает да оглядится. Как стали собирать чемодан, Старушка-Завидушка там еле-еле поместилась.

А в лагере перебралась к другим ребятам. Так теперь и переходит от одного к другому, и не знаешь, у кого она сейчас. Ох, и хитрая она, эта Старушка-Завидушка!

Однажды я увидел Змея
и сам себе задал вопрос:
где
у него кончается
шея
и начинается
хвост?
Рулеткой я измерил Змея,
ответ был абсолютно прост:
где
у него кончается
шея,
там начинается
хвост.

Вот король идет в поход, 
За собой войска ведет:   
Сто румяных усачей, 
Сто веселых трубачей, 
И со связками мечей           
Едет старый казначей.          
Воробьишко подлетел            
И на эту связку сел:             
— Меч картонный средь мечей — 
Это чей?                  
Но король ответил смело:  
- А тебе какое дело?