Кто на защитников орал,
кто спорил, был ли гол,
кто в драку лез,
а он играл.
А он играл в футбол.
Он пасовал.
Он обводил
и резко с разворота
по самой кромке проходил,
и с лёта бил,
и с хода бил,
и мяч летел в ворота!
Пускай, кто мелочен и зол,
рядит себе да судит.
А он не спорит,
был ли гол:
ну не было, так будет!
Нам гости показали высший класс,
они легко и весело играли,
и с крупным счётом выиграв у нас,
они за это нас не презирали.
А пропустив в конце красивый гол,
они, казалось, были даже рады.
Таким, наверно, должен быть футбол –
без грубости, без мелочной досады.
Был жаркий день. Мы улеглись в тени.
И тренер наш, глаза прикрыв устало,
сказал, что вот такими, как они,
должны мы стать во что бы то ни стало.
Теперь мы знаем многие финты
и на поле умеем отличиться.
Но трудному искусству доброты
ещё нам долго предстоит учиться.
Жил мальчик на хуторе Мшистом,
за дальним кордоном лесным.
Когда появились фашисты,
он стал партизанским связным.
Ходил он, как нищий, по сёлам
с холщовой сумой на плече,
в отцовских ботинках тяжёлых
и мамином рваном плаще.
То в окна стучался немые,
то брёл к старикам на покос –
и танк подрывался на мине,
и поезд летел под откос.
Забылось негромкое имя,
осталась лишь кличка – Связной.
Он пережил осень и зиму,
его расстреляли весной.
А хутор облили бензином,
и, счёт потерявший векам,
он в бешеном пламени сгинул
и с дымом ушёл к облакам.
Теперь у сухого колодца
растёт кормовая трава…
Что, жизнь, от тебя остаётся?
Одна лишь глухая молва?
Да горечь, с которой не сладить?
Да буковок мелкая вязь?
Мне больно!
Мне нужно наладить
меж прошлым и будущим связь!
Поэтому снова и снова
по узкой тропинке лесной
из дальнего сорок второго
идёт мне навстречу Связной.
Я взгляд его чувствую кожей,
к нему, задыхаясь, бегу.
И если б спросил он:
«Ты сможешь?» –
то я бы ответил:
«Смогу».
Такого, как он, великана
я в жизни своей не видал.
Из чёрной земли вытекал он
и в синее небо впадал.
И листья как волны мелькали –
по солнцу на каждой волне.
И шустрые птички мальками
сновали в его глубине.
А в гнёздах, как в маленьких лодках,
по бурным стремнинам ветвей
неслись надрывавшие глотки
птенцы неизвестных кровей.
И стоя, а в сущности, лёжа
на правом крутом берегу,
пред щедростью мира, похоже,
я был в неоплатном долгу.
Тень кроны легла на дорогу,
заверив её, как печать.
И жить надлежало. И Богу
нытьём своим не докучать.
И вот въезжаю я во двор
на гоночном велосипеде.
Коты взлетают на забор,
в ладоши хлопают соседи.
Рад управдом, ликует ЖЭК,
в восторге пятая квартира.
Я знаменитый человек!
Я победитель гонки Мира!
Цветы…Коробки «Ассорти»…
Подходит Стрепетова Алла
и, плача, говорит: «Прости,
что я тебя не понимала».
И вдруг – как будто бы трамвай
умчал их всех. А я остался.
Звенел трамвай: «Тетрадь сдавай!
Опять ты, братец, размечтался!»
Прочь привычные забавы –
поважней дела у нас:
пограничная собака
к нам пришла на классный час!
Рассказать она не может
про своё житьё-бытьё,
и сержант Иван Рогожин
выступает за неё.
Мол, овчарка.
Кличка – Жанна.
На заставе – третий год.
Восемнадцать задержаний.
Два ранения в живот.
День и ночь стоит на страже
государственных границ.
Аккуратна вроде наших
самых лучших учениц…
Как спокойно перед нами
Жанна умная сидит,
человечьими глазами
как внимательно глядит!
Улыбаясь еле-еле,
скалит белые клыки…
Ну а мы – спешим в портфели
спрятать наши дневники!
Кравцова из секции выгнали вон.
Он вечно опаздывал на стадион,
слегка привирал и хихикал в строю,
хоть, в общем, неплохо играл на краю.
Он в сумку потёртую бутсы швырнул
и в дверь раздевалки как в омут нырнул.
Никто не окликнул, никто не догнал.
А он ведь помог нам пробиться в финал!
Он добрый был парень, хотя озорной…
А что если так же поступят со мной?
Девчонка качнулась и вышла в упор,
прогнулась и сделала «стойку».
Я думал, что правильно жил до сих пор,
а жил я на слабую тройку.
Гимнастка спокойно с помоста сошла
и зрителям скромно кивнула,
как будто успехи мои отняла,
пятёрки мои зачеркнула.
Медаль полыхнула, как вспышка огня.
Толпа добродушно гудела.
И было мне грустно, что нет у меня
красивого, трудного дела.
Хочу, чтоб некто в честной схватке
швырнул Серёгу на лопатки.
С тех пор, как стал он знаменит,
он не заходит, не звонит!
Он чемпион в легчайшем весе!
Ему теперь не до друзей.
И с ним нельзя, как прежде, вместе
сходить в кино или музей.
Пусть проиграет!
Вон как Рогов
его таскает по ковру!
Так отчего ж «Давай, Серёга!»
опять как бешеный ору?!
А куда уходит время,
кто ответит, кто подскажет?
В раздевалке баба Феня
всё носки кому-то вяжет.
Голова её седая
с каждым годом всё белее.
Осень листьями латает
опустевшие аллеи.
Бьют часы на стенке грозно,
сохнет мел на полках ветхих,
и с крючков свисают гроздья
наших курток разноцветных.
Очень жаль, что слишком прытко
медный маятник болтался.
Но клубочек прочных ниток
до сих пор не размотался.
Смотрит строго баба Феня,
чуть скрипит под нею кресло.
А куда уходит время, -
это ей неинтересно.
C той поры, когда Нечаев
Прибыл к нам в четвёртый класс,
Ты меня не замечаешь,
А с него не сводишь глаз.
Он и учится на тройки,
И со спортом не в ладу,
Но твои хрусты и слойки
Уминает на ходу.
В некий день в герое клипа
«Марс отныне покорён»
Ты меня узнаешь, Липа,
И воскликнешь: «Это он!-
Тот, кто может ставить цели,
Но до времени молчать!
Вот кого на самом деле
Надо было угощать!»
Прибыли гости столичные,
солнце им, что ли, не впрок?
Что же с таким безразличием
смотрят на мой городок?
Что же они не влюбляются
в улочек скромный уют?
Только на пляже валяются,
яблоки-груши жуют.
Всё я им честно показывал –
фабрику, школу, причал.
То, что люблю, не навязывал –
словно подарок, вручал.
Днепр, точно олово, плавился,
катер в затоне пыхтел…
Город гостям не понравился –
видимо, не захотел.
Три с половиною овечки
и восемь сотых пастуха
однажды встретили у речки
четыре пятых петуха.
А у доски, в штанишках мятых,
пока визжал от смеха класс,
стоял один и ноль десятых,
и слёзы капали из глаз…
Наша классная нам нравится,
но не может с нами справиться,
потому что наша классная
совершенно не опасная.
Ей бы с нами – порешительней!
В школу вызвать бы родителей!
Тесной дружбой похвалиться бы
с детской комнатой милиции!
Ей чехвостить нас почаще бы
и поменьше бы любить!
…Наша классная – несчастная,
но её нам не забыть…
В условии – ошибка,
в ответе – опечатка!
Не делится семнадцать
на восемь без остатка.
Нельзя сложить, к несчастью,
напильники с гвоздями.
Нельзя посовещаться
с хорошими друзьями.
На липах мокнут галки,
и дождь по окнам лупит.
Никто не шлёт шпаргалки.
Никто меня не любит!
Обучение во сне –
это то, что надо, -
за мученья вам и мне
лучшая награда!
Я согласен хоть сейчас
лечь и просветиться,
только пусть быстрее класс
в спальню превратится!
Доску прочь и парты вон!
Лёжа без движенья,
я смотрю учебный сон
«Члены предложенья».
Вижу: вертится земля,
лес в Сибири валят.
Может быть, учителя
хоть во сне похвалят?
Я контрольных не боюсь,
в лодырях не числюсь.
В хорошисты не пробьюсь,-
так хотя бы высплюсь!
У меня температура,
как утюг, мой лоб горяч,
и противные микстуры
мне прописывает врач.
Я терплю.
Ведь каждый в школе
нынче чем-то знаменит:
тот помешан на футболе,
этот струнами звенит.
Кто в учёбе, кто в хоккее
нас умеет превзойти.
Ну а я их всех теплее –
на два градуса почти!
Чужие мальчишки
Возникли из мрака.
И Васька не струсил.
Обычная драка.
А Колька замешкался
Самую малость.
Он думал: что делать?
И Ваське досталось.
Потом он решился
И ринулся смело…
Но это значенья
Уже не имело.
Я обиделся на папу –
Он за лень меня бранил.
Я обиделся на брата –
Самокат не починил.
Я обиделся на маму –
Не купила хлебный квас.
Если станете смеяться,
То обижусь и на вас!
У меня уже, кажется, мускулы есть,
я не зря поднимаю гантели!
Вот пощупайте здесь...
Ну а здесь?
Ну а здесь?!
Очень странно...А здесь?
Неужели?!
Если шутите вы,
то прошу вас учесть:
надо мною смеяться опасно!
У меня уже, кажется, мускулы есть...
Только где –
Совершенно неясно...
Прежде – по двору с криком носились,
нынче – держимся как-то скромней.
Наши девочки стали красивей.
Наши мальчики стали сильней.
Мы – другие.
Как будто случайно
в чью-то школу заходим и класс.
И какая-то взрослая тайна
заключается в каждом из нас.
Не самый лучший мальчик
на алгебре скучает.
Отличница-соседка
его не замечает.
Хотя они друг друга
касаются локтями,
но движутся их жизни
различными путями.
Ей всё на свете ясно,
а он живёт нелепо.
Она глядит на доску.
А он глядит на небо.
Лесники прореживают лес,
лишние деревья убирают.
Лишние деревья умирают,
чтоб расти нелишним до небес.
Пилы воют. Топоры стучат.
И, дрожа, как будто от мороза,
смотрят друг на друга и молчат
лишний клён и лишняя берёза.
Снег выпал, а листья опасть не успели,
иные ещё пожелтеть не смогли.
Деревья ночами от стужи скрипели.
И листья на белую землю легли.
И я свою грусть понимаю не очень,
поэтому вам объяснить не смогу.
Зима поспешила. Замешкалась осень.
И листья лежат на холодном снегу…
Весне мы были очень рады.
Ну а зима, белым-бела,
ушла, не требуя награды
за все хорошие дела.
Она на нас не обижалась,
не объявляла нам войну.
Лишь на прощание прижалась
стеклянной веточкой к окну…
Слепила сестрёнка из глины уродца
и всласть напоила студёной водицей,
и спать уложила в тени у колодца,
и ноги укрыла узорной тряпицей.
Глядеть на него никому не велела,
в кино не пошла, пообедать забыла.
Сидела над ним и жалела-жалела,
страдала-страдала.
любила-любила!
Мне снилось: я – парашютист
(Во сне ведь все мечты сбываются),
Лечу к земле, кружась, как лист.
Но парашют не раскрывается.
Рыдают верные друзья,
Слезами завуч обливается.
Увы! Спасти меня нельзя,
Ведь парашют не раскрывается!
И вот я падаю с небес.
А в детском парке у «Столичного»
Марина Д. спокойно ест
вторую порцию клубничного.
И я зову её, зову…
Она молчит, не отзывается.
Я просыпаюсь.
Я – живу!
…А парашют не раскрывается…
Ни начала, ни конца,
автор неизвестен.
У героя нет отца,
он упрям, но честен.
Всё село в густом дыму,
жутко пламя пляшет.
Он уходит.
Вслед ему
мать платочком машет…
Партизанский край лесной.
Доблесть и отвага.
Нет обложки, шрифт дрянной,
жёлтая бумага…
Не могу ни пить, ни есть,
лягу спать – не спится.
Тяжела, как будто жесть,
каждая страница.
Грохот взрывов…
Свист свинца…
Гибель командира…
Ни начала,
ни конца –
только середина…
Так что же, значит, не было его,
любимого героя моего?
Он в нашем городке не проживал?
И я, выходит, зря переживал? –
«Писатель К. на выдумки мастак,
на самом деле было всё не так…»
А как же было?!
Кто к друзьям спешил
на выручку и подвиг совершил,
и в снег упал с простреленным виском?
И горевал, и плакал я – о ком?!
Шёл наш спектакль в обычном ритме.
Я роль свою всю ночь долбил.
И вдруг забыл, что говорить мне.
Но что мне делать, - не забыл.
Я молча шёл лесной тропою,
встречал врага, стрелял в упор,
и чтобы быть самим собою,
совсем не нужен был суфлёр.
Мне текст забытый не простили.
Но дело было на войне.
И зал, когда меня убили,
заплакал всё же обо мне.
Что мне делать на балу?
Я у стенки маюсь.
Выступать я не люблю,
танцевать стесняюсь.
И немного странен мне
этот хохот дружный.
И стою я в стороне,
никому не нужный.
Все поют, а я молчу,
рта раскрыть не смею.
Я весёлым быть хочу,
только не умею.
Была, была, конечно,
военная игра!
И я стоял в дозоре
у дымного костра.
Ты руку протянула
к весёлому огню.
«Иди поспи, - сказала, -
а я тебя сменю».
И я ушёл в палатку,
и сон меня сморил,
и я во сне о чём-то
с тобою говорил.
Ты помнишь ли об этом?
Я помню.
До сих пор
горит зажжённый летом
искрящийся костёр.
Лицо твоё я вижу,
склонённое к огню…
Иди поспи немного,
а я тебя сменю…
Я к тебе стесняюсь подойти,
ты глядишь в окно на переменах,
ты молчишь,
и всё же непременно
что-нибудь должно произойти!
Может, разыграется гроза,
молния зажжётся многоцветно.
Может быть, поднимешь ты глаза
или улыбнёшься чуть заметно.
Меня прикрепили к Петровой.
Я всё объяснил ей, как мог.
Петрова сказала сурово:
«Спасибо за то, что помог».
В портфель запихнула скакалку,
махнула рукой и ушла.
И стало мне грустно и жалко,
что всё она вмиг поняла.
Почки клейкие набухли,
сколько блеску в облаках!
И сестрёнка влезла в туфли
на высоких каблуках.
Покачнувшись с непривычки,
мимо зеркала плывёт.
Ножки тонкие, как спички,
переломятся вот-вот!
Папа с мамой на работе.
Солнце светит – благодать!
Как учиться неохота, -
невозможно передать!
Шестой урок.
Доска бела от мела.
Рука устала,
затекла спина.
Мы друг на друга смотрим очумело.
А всё-таки
задача
решена!
Додумались!
Добились!
Раскололи!
Намаялись,
однако же –
смогли!
Забыли о кино и о футболе.
Звонку не рады –
до чего дошли!
Дождик дробь по крышам выбил,
на заре петух пропел.
Ванька Спирькин взял да выбыл,
попрощаться не успел.
Туча низко, слёзы близко,
мгла туманная густа.
Ванька вычеркнут из списка.
Парта Ванькина пуста…
Наш папа переехал к этой Тане.
Не понимаю, что он в ней нашёл.
И с кем теперь в бассейн ходить он станет,
И с кем по четвергам играть в футбол.
Там, правда, есть китайский хин Кусака,
Однако же не дог, не бультерьер!
Но ведь и мы могли б купить собаку,
Немецкую овчарку, например!
Оттуда на трамвае до "Динамо"
Тащиться с пересадкой целый час!
Притом что, между прочим, наша мама
Красивей этой Тани в десять раз!