С тех пор, как бабе Басе комнату на Ленинском дали, она сама не своя.
Можно подумать, что она никогда не жила с соседями. То ей не так, это ей не эдак. Вчера говорит: «Соседи у меня ложку украли. Мельхиоровую». А через минуту эту самую ложку нашла на телевизоре. Кто её туда положил? Уму не постижимо. Небось, сама и положила.
А сегодня? Вообще. «Ты, Мишь, мать не пугай, я пойду помру». Как вам это нравится?
Я ей говорю:
– Ба, да я голодный. Ты мне хоть блинчиков сделай.
– Хорошо, – говорит – сейчас сделаю.
А блинчики с мясом у бабушки Баси – это что-то. Смерть толстым, не оторвёшься. Пять сделает – пять съешь, десять – съешь десять, и так далее.
Только я блинчик съел, она опять за своё.
– Я, как помру, ты матери не говори, что померла. Ты скажи, мол, плохо себя чувствует. А когда приедет, тогда уж.
– Ба, – говорю я, – а пожить ещё никак нельзя?
– Не, – отвечает, – пора мне.
Короче, ушёл я на кухню. Возвращаюсь. Нате. Лежит на диване, бледная, глаза закрыты, руки на груди сложены.
– Ба, – говорю, – я хотел тебя спросить. А когда ты умрёшь, твою комнату, небось, соседям отдадут, да?
Тут она встрепенулась, глаза открыла, встала и говорит: – У тебя завтра занятия есть?
– Нет, – говорю – завтра же воскресенье.
– Ну и хорошо. Пойдёшь со мной в сквер?
– Пойду, а что?
– А то, что я умирать раздумала.
Ну, что тут скажешь?
Ей, Богу, старики, они как дети. Хочу помирать, не хочу помирать. Семь пятниц на неделе.
Сколько у нас в доме учёных – тьма. Даже какой-то секретный есть. А всё равно всех мудрей баба Дуня. К ней все за советами ходят. Вот мне она сто раз говорила: «Не клянись частями тела. Скажи «да» или «нет», и всё». А я, дурак, не послушал её. И говорю Славе Гуничеву: «Зуб даю, что на витрине зуб мамонта». В музее это было. И что теперь?
Зуб болит, мочи нет. Как пить дать, завтра мне его вырвут. Значит, на витрине был зуб не мамонта. Ну да ладно. Вырвут и вырвут. Одним зубом больше, одним меньше. А если бы я головой поклялся? Ой, даже подумать страшно.
Шел индюк издалека,
Наступил на червяка.
Наклонился, извинился,
Извинился, посмотрел,
Поздоровался и...
съел!
Только вылез из пеленок
Желтый маленький цыпленок -
Сам пролез через забор,
Сам отправился во двор,
Сам нашел в кормушке крошки,
Сам их слопал все до крошки,
А потом
Под носом кошки
Сам к курятнику прошел.
Ну, цыпленок! Ну, орел!
– Видно, от тебя не будет проку.
Ну чего молчишь? Ты что, немой?
Я не допущу тебя к уроку.
Ну-ка, за отцом иди домой! —
Папа год как с нами не живёт.
Мама из больницы выйдет в среду.
Я стою… Смотрю на башмаки…
Приведу к учителю соседа.
Вот такие раньше были беды,
А теперь чего там. Пустяки.
Если с вечера будильник
Взять и спрятать в холодильник,
То с утра в седьмом часу
Он разбудит колбасу.
У акулы сводит скулы
Не зевота и не сон.
Это капитан Абдулов
В море выбросил лимон.
У нашей ботанички
Ужасные привычки:
Каждую козявку –
Сразу на булавку.
– Мам, почему так, все орут, и я ору, а влетает только мне? И ещё, все бегают и я бегаю…
– А ругают только тебя, – продолжает мама мне в тон.
– А ты ответь мне, – мама улыбается, – почему ты делаешь, как все?
– А как же еще делать? – я искренне удивляюсь.
– По-своему.
Я задумываюсь, не находя, что же ответить. Вдруг меня осеняет.
– Я бы сделал по-своему, но я не знаю, как это. И потом… потом… Я от всех завожусь. Ага. Я, мам, заводной очень. Все бегают и заводят меня, заводят, вот я и ношусь со всеми.
– Ну, да, – ворчит мама. – Потом они останавливаются, а ты всё бегаешь, бегаешь.
– У меня мам, завод дольше, чем у них. У меня там внутри пружина сильней.
– Знаешь что? – говорит мама.
– Что?
– А что, если перед детским садом заводить твою пружину буду я. Захочется тебе завестись от всех, а не получится.
– Почему не получится?
– Так я же тебя на хорошее поведение утром заведу. Как следует. До упора, до вечера.
– И меня больше не выгонят из детского сада?
– Нет, никогда не выгонят, – мама снова улыбается. Улыбка у неё хорошая, добрая, и я верю, что всё будет хорошо.
Утром я послушно поворачиваюсь к маме спиной. Она вставляет мне в спину воображаемый ключ и заводит меня.
– Трик, трик, трак, трак. Ну, порядок, – говорит мама. – Теперь ты заведён на весь день, до упора. Смотри, не заводись от других, а то пружину сломаешь.
– Как в часах?
– Ну, почти, – уходит мама от ответа.
И мы с папой топаем в детский сад. Только я открываю дверцу шкафчика, на которой нарисован мяч, а это моя дверца, ко мне подходит Юрка.
– Привет, тебя уже простили, – простодушно заявляет он.
Я молчу.
– Давай Выдре какао на халат выльем, – в глазах у Юрки появляется странный блеск. Чувствуется, что он уже представил, как Выдра вопит на весь детский сад.
Я уже хочу сказать «Давай!», но тут вспоминаю о заводе, о пружине, о маме и говорю:
– Нет, Юрка, ты уже сам, без меня вылей, а я посмотрю.
– Без тебя я не буду.
– Вот и хорошо.
Я иду на завтрак и думаю: «Какой сильный завод у мамы, в сто раз сильнее Юркиного.
Я вывеску старался
Прочесть наоборот,
Но сколько ни пытался,
Читается: «ДОМ МОД».
Я просто неудачник.
Мне просто не везёт.
Раз повстречались две собаки.
Чуть дело не дошло до драки.
Одна, отлаявшись, ушла.
Другая?… Плюшевой была!
Кто сказал, что я горланю?
Кто сказал, что я кричу?
Я свою сестрёнку Таню
Новой песенке учу!
Гора пирожков высилась в центре стола на роскошном фарфоровом блюде. «Натуральный Гарднер», – так дедушка Иосиф гордо говорил гостям, когда они начинали хвалить лепнину по краю блюда или нарисованную в центра блюда рощу с ручьем и пастушком.
Что такое Гарднер, да еще и натуральный я никогда не понимал и даже разъяснения дедушки, что Гарднер – это фамилия, а натуральный, значит не поддельный, ничего мне не разъясняли, а только запутывали мои и без того запутанные размышления о происхождении знаменитого сервиза. Если бы блюдо меня сильно интересовало, я, может быть, и докопался бы до истины, но гораздо больше меня интересовали пирожки, и даже не сами пирожки, а их начинка.
На первый взгляд казалось, что на столе только два вида пирожков: слоеные и сдобные. Но одинаковость слоеных пирожков, а уж тем более сдобных была более чем обманчива.
Каких только начинок не выдумывала бабушка Бася. Здесь были пирожки с мясом и пирожки с луком, с капустой и с яйцами, с изюмом и с вареньем. Пирожки с маком умело маскировались под пирожки с марципанами, а пирожков с повидлом была тьма тьмущая видов и подвидов. И повидла все были разные.
Казалось бы, ну какая проблема? Тоже мне незадача – разные пирожки. Ешь, не хочу. Ан, нет. Лично я любил пирожки с курагой. А вот их-то, этих пирожков с курагой, было на удивление мало, а главное – их невозможно было отличить от остальных.
– Бабушка, можно я возьму пирожок? – вкрадчивым, ласковым голосом попросил я, просунув голову в приоткрытую дверь кухни.
– Бери, внучек, бери. Только не увлекайся, скоро обед.
Хорошо ей говорить «не увлекайся», а я взял пирожок, надкусил, а он с мясом. Ну не бросать же надкусанный. Я за другой, а он с малиной. Доел и его. Третий пирожок оказался с капустой, а четвертый… Четвёртый я брать не стал. Сил не было есть четвёртый. Наелся я. Он бы, этот четвёртый пирожок, в меня бы не влез, а если бы он влез, то я бы лопнул. У меня и так пузо стало, как барабан.
Бабушка заходит и спрашивает:
– Что, сынок, наелся?
– Наелся, – отвечаю, – а с курагой так и не нашёл.
– А, – говорит бабушка, – с курагой это же твои любимые, правда?
– Любимые, – вздыхаю я.
– На, – говорит бабушка, – бери из блюда пирожок, – и протягивает мне, – этот с курагой.
– Извини, бабушка, но я не могу. Наелся я. Спасибо.
– Мишенька, – не унимается бабушка, – давай я пирожки с курагой буду кругленькими печь. Тогда ты их сразу отличишь от других и съешь.
Задумался я. И вправду, как было бы здорово. Сразу видно, где мои любимые, а где все остальные. Но пока я думал, вспомнил, какие вкусные пирожки с мясом.
– Не-а, не надо, бабуль, – отвечаю я, неожиданно для самого себя. – Понимаешь, есть пирожки очень вкусно, а искать ещё вкуснее.
– Ну, ищи, ищи, – бабушка вздохнула и ушла на кухню.
И еще долго я слышал, как она, вздыхая, бормотала: «Чего хотят? Чего? Сами не знают. То с курагой давай, то ищи давай, то сам он искать будет. Пожил бы с нами в эвакуации, ел бы, не привередничал. С курагой!? А с картофельными очистками не хочешь? То-то и оно, что не хочешь». Бабушка с силой прикрыла дверь на кухню, и до меня доносилась только странная, гудящая канва её воздыханий: «мну-у-у, хру-у-у, ру-ру-ры».
«Эх, нехорошо вышло», – подумал я и съел пирожок с курагой.
Прилетела к кормушке сорока.
Улетела она раньше срока.
И ворчала она, улетая:
- Почему же кормушка пустая?
Где же корочка хлеба и прочее?
Проворонила я... Просорочила...
Воробей нахохленный,
Чирикай!
Не навек же эти холода.
Зацветёт за домом повилика.
Будет в лужах тёплая вода.
Посиди в горсти.
Уже согрелись
Хохолок, и хвостик, и крыло.
Доживём, приятель, до апреля.
Доживём всем холодам назло!
Курица взлетела на забор,
И от счастья жмурится она:
Ей с забора виден весь наш двор.
Ей с забора улица видна.
Взлет-прыжок
В четыре своих роста
Совершить совсем, совсем не просто.
И, боюсь, подобной высоты
В жизни не достигнем я и ты.
Стук повторился. Я оторвался от «Приключений Чиполлино» и подумал, что если дядя Семён и в этот раз не починит крышу, то придётся лезть на крышу папе. Стук снова повторился. Стучали уже чаще, настойчивей и глуше.
«Мамочка, – вздрогнул я, – да это же в нашу дверь колотят».
– Не открывай чужим. Спроси: «Кто там?» Спроси: «Что вам? Кто вам нужен?» Узнаешь – всё равно не открывай. – Я выслушивал это в день по пять раз. Всегда, когда бабушка уходила в магазин, а мама на работу, они учили меня, как быть и что делать, если к нам постучат.
Я послушно кивал.
Когда я пожаловался Наташке, что родители считают меня тупым и повторяют мне всё по сто раз, она пожала плечами, фыркнула и изрекла: «Воспитывать родителей надо».
– Это как? – удивился я.
– А просто. Мой отчим на праздник Первомая час в дверь барабанил.
– А ты?
– А я его «не узнавала». «Ой, кто это? Да не может быть! У моего папы голос не такой».
– Побил?
– Неа. Он же сам меня учил. Не открывай, ай-ай-ай, «чёрная кошка», закрывай окошко. Ну, в общем, обычная их взрослая дребедень.
– Не, Наташ, я так не могу. У меня же отец родной.
– А у меня хоть и отчим, а родней родного. Я родного и не помню.
Когда стук раздался в третий раз, я уже стоял у двери.
– Кто там?
– Почтальон. Вам телеграмма.
Бабушка говорила, что ни в коем случае нельзя говорить, что никого нет дома.
– Мама ушла в магазин. Она скоро придёт, и вы приходите.
– Сынок, – сказал голос за дверью. – У меня срочная телеграмма. С уведомлением о вручении. Открывай. Не бойся.
Легко сказать: «Не бойся». А что делать, если я боюсь?
– А вы в тринадцатую или в двенадцатую квартиры постучите. Они и получат, и распишутся.
– Не положено, – устало ответил то ли почтальон, кто его там знает, из-за двери не видно. – Да и стучал я уже, – неожиданно продолжил он бодрее. – Не открывает там никто.
– Да? – удивился я, – а кто же тогда вам дверь в общий коридор открыл?
– Да она и не закрыта была вовсе, – возмутился мой собеседник.
Я сел около двери и задумался. Откроешь – попадёт, не откроешь – попадёт. Во незадача.
И тут меня осенило. «Осеменило», как говорит дед Семён.
– Вот что, дядя почтальон, выходите обратно на улицу и вставайте под нашим окном. Я окно открою, опущу верёвочку и получу телеграмму.
– Верёвочку? Делать мне нечего, тоже мне придумал, верёвочки.
После некоторого молчания я услышал речитатив, удаляющийся к лестнице во двор: «Все люди как люди, открывают молча, а этот бдит. Бегай теперь туда-сюда, вот выброшу дурацкую эту телеграмму на помойку и будешь знать, сыщик-прыщик, тоже мне нашёл грабителя…
Звук удалялся, удалялся и стал не слышен вовсе.
– Эй, ты, пинкертон, открывай давай, – раздалось уже с улицы.
Я подбежал к окну, с трудом вытащил шпингалет и распахнул створки. Дом у нас невысокий, двухэтажный. Деревянный и покосившийся. Я выглянул в окно и увидел почтальона с огромной кожаной сумкой через плечо, на нём была потрёпанная тужурка с крылышками и молниями в петлицах, форменная фуражка, очки за толстенными стеклами, а самое главное, на тужурку была пришита выцветшая нашивка за ранение. Она так выцвела, что понять, за тяжёлое или лёгкое ранение, было невозможно. В руке у почтальона была калоша.
Мне стало стыдно, так стыдно, что я покраснел, как маков цвет. Человек, раненный на фронте, а я его гоняю туда-сюда. «Чурбан бесчувственный», – пронеслось у меня в голове.
Быстро-быстро я размотал клубок бечёвки, привязал к концу катушку из-под ниток, потому что без груза бечёвку мотало ветром, и начал опускать. Почтальон, напротив, неторопливо и даже как-то с ленцой прикрепил к бечеве телеграмму, так что она стала похожа на бумажную бабочку, которой Наташка всегда дразнила кошку, а потом и тонкую школьную тетрадь. Наверно, в тетради и нужно было расписаться в получении телеграммы.
Не прошло и пары минут, как я уже прокричал: «Спасибо», опустил тетрадь на бечеве, захлопнул окно и закрыл шпингалет.
Не зря я целую неделю тренировался в подписании и теперь мог ставить закорючку, похожую на папину, моментально.
Я положил телеграмму на стол и задумался.
С одной стороны, телеграмма пришла не мне, а маме, или папе, или бабушке, а с другой стороны, она же срочная.
Тяжело признаваться в этом, но любопытство мучило меня. Что там? А вдруг кто-нибудь помер? Или наоборот – родили?
А вдруг папу наградили орденом, и в телеграмме написано «поздравляем высокой наградой тчк кремль тчк», тогда я первый, раньше всех поздравлю папу.
Скрип ключа в двери вывел меня из задумчивости. Я ворвался в кухню, размахивая телеграммой, и пока мама, – а это она пришла домой на обед, – снимала шляпу, шарф, плащ, ботинки, я бегал вокруг неё и кричал: «Нам телеграмма! Срочная! Я её в окно получил. Я дверь не открывал! Правда, не открывал! Как ты велела! И телеграмму не смотрел!»
– Тише, сынок, тише, – ласково сказала мама. – Дай-ка мне. – Она протянула руку, разорвала бумажную полоску, соединяющую края телеграммы и быстро прочитала ее про себя. Отложила на край кухонного стола, как-то странно провела рукой по волосам и начала разогревать обед.
Новая керосинка весело отсвечивала в окошечко всеми тремя фитилями, сковородка скворчала, Дуська мяукала, я сидел перед чистой тарелкой и не мог думать ни о чём, кроме телеграммы. Повертевшись на табурете туда– сюда, я вопросительно уставился на маму.
– Сейчас, сынок, сейчас. Не нагрелось ещё.
– Не, мам. А что там? – и я кивнул в сторону срочной телеграммы.
– Да ерунда, – отмахнулась мама. – Тетя Юля благополучно доехала с Любашей до дома.
– До дяди Изи?
– Ну да, до дяди Изи. Ешь, сынок, ешь.
Я ел макароны, тщательно пережевывал котлету, как учила меня бабушка, и думал: «Как же взрослые всё усложняют. А мы, дети, за них отдуваемся. Ну спрашивается, какая срочность в том, что тетя Юля приехала? И почему с уведомлением? А почтальон инвалид думает, что и вправду срочное и важное, и бегает, и хромает, и стучит своей калошей по асфальту. А я мучаю его, гоняю туда сюда, от двери под окно… Эх».
Дверь распахнулась, и в кухню вошла бабушка.
– О! Все в сборе. Ривочка, помоги мне, достань, да нет, вот здесь, в сетке. Ну да, отоварилась у Катьки в инвалидном. Да так, ерунда. А всё же лучше, чем ничего. А это что?
Мама ничего не успела ответить, как бабушка быстрым, неуловимым движением подхватила телеграмму, развернула и прочла. Краска с её лица медленно сползла за стойку воротника, лицо посерело и побледнело одновременно, и вдруг, выронив телеграмму, бабушка осела на пол.
– Воды! Миша, дай воды! – закричала мама.
Я подал ей стакан, и она, набрав полный рот воды, прыснула на бабушку точно так же, как она прыскала на простыни перед глажкой.
Бабушка открыла глаза, увидела маму и тихим голосом, разом севшим и каким-то полуживым, спросила её
– Рива! Как же так, Рива?
Мама повернулась ко мне.
– Иди, Мишенька, погуляй.
– Мам, – не удержался я, – а что, тетя Юля плохо приехала?
– Хорошо, сынок, хорошо приехала. Иди на улицу. Мне с бабушкой поговорить надо.
И я пошёл. Я долго гулял по улицам и вернулся домой, только когда стемнело. Мама с бабушкой сидели на диване, лица у них были зарёванные. Отец сидел на краю стула, а около другого стула стояла рюмка водки, накрытая куском чёрного хлеба. Зеркало в прихожей было занавешено. Отец сильной рукой взял меня за руку, посадил к себе на колени, приобнял, и мы сидели молча долго-долго.
Очнулся я утром в своей кровати. В окно било солнце. И вдруг я понял, что совсем, совсем не хочу быть взрослым, не хочу знать, что написано в телеграмме.
И в моей голове выплыла фраза, сказанная отцом, когда мама учила меня не открывать дверь посторонним
– Чему ты учишь ребёнка, Рива? Не почтальонов надо бояться, а вестей. Дурных вестей, – добавил он тогда и ушёл на работу, тихо прикрыв за собой дверь.
Он ушёл, а я остался. И ничего не понял. А теперь понимаю. Ну и что? Лучше бы как раньше, не понимал.