Перевод Дины Крупской

Амброз Бирс

Сила

Масса умножить на Ускорение –
	Формула Силы. Итак, 
Если у Силы есть направление,
Что будет в месте её приложения?
	Правильно, дети. Синяк.

Оливер Хофорд

Шимпанзе

Вот Шимпанзе. Да вон же, вон:
сидит на древе родовом.
С него - века тому назад -
спустились мы, чему я рад.
Ведь если не спускались БЫ,
таким как он остались БЫ!

Неизвестный автор

Полночь

Полночь, и солнце заходит, не грея,
или на западе тихо встаёт.
Медленно реки бегут всё быстрее,
жаба пушистое гнездышко вьёт.
С ветки на ветку, нюхая розы,
весело скачут коровы и козы.                     

Перевод с английского Дины Крупской

В Испанском лесу под развесистым дубом
	жил Мамонт, большой чудак.
Когда он смеялся, весь дуб сотрясался
	и сыпались мыши в овраг.
Его обожали гадюки с ужами,
	кроты и безмолвные рыбки.
Скупые пигмеи платили гинею
	за краешек щедрой улыбки.

У Мамонта был свой особенный стиль.
К нему приходили за тысячи миль.
И вся-то родня мамонтовья
к нему относилась с любовью.

В один удивительно солнечный день
	отправился Мамонт в лес,
поскольку озон укрепляет сон
	и лишний сгоняет вес.
Он резво скакал, он ножкой махал.
	Он гривой мотал, как лев.
Он песню мурлыкал, он ухал и рыкал,
	когда повторял припев.

Он пел как умел. Он пел как придется.
Пел то, что у мамонтов песней зовется.
Допев до конца, начинал он сначала...
Но каждая нота его огорчала.

И Крошка Питукл спустился с холма.
	И Крошка услышал его.
Сказал он: «Простите, но лучше молчите,
	со слухом у вас не того.»
А Мамонт, грустя, ответил: «Дитя,
	расти тебе и расти.
Ты даже не знаешь, как мало ты знаешь
	и что тебя ждет в пути.»


Но Крошка Питукл зубами скрипел:
ведь Мамонт фальшивил, он выл, а не пел.
Особенно Крошку сразил тот факт,
что в песне отсутствуют ритм и такт.


«Увы: - возопил он. - Нещадные муки!
	О! Сердце разбито на треть!
Неужто сии невозможные звуки
	намерены музы терпеть?!»
А Мамонт вздохнул и Крошке шепнул:
	«Чувствительный ты какой!
Ты молод и мал, а песню прервал -
	грубо, насмешкой злой.»

И Мамонт бросил ему «Адью!»,
прощая разбитую песню свою.
И Крошка Питукл исчез за холмом,
лишь дикие травы качались кругом.

Деловой червячок

Жил на свете червячок –
деловой,
Ой, ой!
Вырыл он подземный ход
головой,
Ой, ой!
Он себе построил дом
К лесу задом, кверху дном,
Вместо пола положил черепицу
И завел себе жену-червячицу.

Незваный гость

Если сорок грязных ложек
Вы нашли, а супа нет,
Значит к вам сороконожка
Приходила на обед.

этот номер журнала Кукумбер вышел в свет под флагом Ренаты Мухи. Флаг этот не умеет скучно висеть, как, впрочем, не желает степенно и гордо реять. Он скачет на флагштоке эдаким отвязным козлёнком, потешно взбрыкивая и выделывая коленца.

Рената Муха была храбрейшей мухой на свете. Она, похоже, не боялась того, чего привычно пугаются простые смертные, те, которые не-мухи. Она не боялась показаться смешной. Она шутила, когда ей было больно, она отчаянно смеялась в лицо страху. Презрительно фыркала. Дерзко встряхивала головой. Так подхватим же из её рук брыкливый, бодливый флаг бесстрашия!

Но прежде — признание в любви. Мы вас любим, Рената Григорьевна!!! Позвольте почесаться о ваш забор!

Был у меня в детстве друг Алёшка. «Ись, ись, пахадзон!» – орал он под нашими окнами, и меня отпускали гулять. Мы играли в казаков-разбойников и лазили за цветными стеклянными шариками через забор какого-то завода. В карманах у нас грохотало и лязгало: мы собирали всё железное, чтобы построить мотоцикл. Бабушка ворчала – таскаешь такую тяжесть, тебе надо было мальчишкой родиться.

Ещё мы скидывались на мороженное – маленькое эскимо за 11 копеек, одно на двоих, и торопливо поедали его, спрятавшись за киоском, чтобы не увидели из окон родители, а потом вместе болели. Он учил меня «крутым» песням, я даже тетрадку завела и записывала слова. «Шаланды, полные кефали в Одессу Костя привозил, и все биндюжники вставали, когда в пивную он входил» – старательно выводила я по косым линейкам, не совсем чётко представляя себе, кто такие эти биндюжники. Одно было ясно – они уважают Костю-моряка. Мы тоже его страшно уважали. А Мурку ненавидели. Предательница.

Мы поём, и волны разбиваются о стены московских домов, наш корабль терпит бедствие, вокруг вьётся, но ничего не может сделать воспетая нами кефаль, я тону, и Алёшка меня спасает. Выныриваем на середине широкой реки Урал, ещё солёной после морского шторма. Он – Чапаев, я – Петька, строчит пулемет, но не Чапаева, а меня настигает белогвардейская пуля, и Алёшка меня спасает. Мы выбираемся на берег: он – Чингачгук, я – индеец Джо. Бронзовый Глаз и Ледяной Ветер, так зовут наших скакунов, нам в спину палят из винтовок бледнолицые, мы отстреливаемся из луков, меня ранят, Алёшка меня спасает. «Ись, ись, пахадзон!» – издает он победный клич.

Перед моим лицом постоянно маячила смерть, а он за мой счёт становился героем. Как мне хотелось хоть разок спасти его! Я закрывала глаза и представляла, как фашистские танки ползут на наши окопы. Я героически кричу: «За мной!», вылетаю на бруствер, Алёшка выскакивает за мной и тут же получает пулю в живот. И я вытаскиваю его из-под огня, волоча по снегу за ворот шубы.

Но мне оставалось только мечтать об этом.

Настало лето, когда я закончила третий класс, а он – четвертый. Было решено играть в мушкетёров. Я сразу «застолбила» роль Атоса. И тут Алёшку заклинило.

— Нет, ты будешь Констанцией, – сурово сказал он. – Иди переодевайся!

Я вышла через десять минут в красной тряпке – плаще, со шпагой и пистолетом, который на даче сама вырезала из палки. Алёшка смотрит на меня с недоумением.

— Не буду я Констанцией, – говорю, – имя у нее дурацкое, какая-то конная станция, и вечно она хнычет.

— Тогда я играть не буду, – ледяным тоном заявляет он.

Мне стало обидно. Я же прирождённый фехтовальщик, суровый и немногословный, на худой конец – пылкий Д’Артаньян. У меня душа рвётся в бой, а тут – на тебе, роль страдалицы!

— Почему? – возмутилась я. – Я что, слабачка? Плохо дерусь на шпагах?

— Дерёшься хорошо. Просто…

— Что – просто? – во мне кипел праведный гнев за все унижения, выпавшие на мою долю.

— Просто я уже придумал, что скажу тебе… Вернее, Констанции…

— Ну и что же ты хочешь ей сказать? Ах, дорогая Конь-станция, как я тебя льюблю, сейчас я тебя поцелюю, и ты воскреснешь! – кривлялась я. – Такие ты слова приготовил, да?

Он молчал, не поднимая глаз. Мне почему-то стало не по себе. Как будто я – Мурка и заслужила позорной смерти.

— Ну и пожалуйста, – упрямо буркнула я, в душе соглашаясь уже и на Муркину незавидную роль.

— Ись, ись, пахадзон, – тихо сказал он и, не оборачиваясь, пошёл в свой подъезд.

В конце лета мы переехали, и даже попрощаться не успели: Алёшку отправили в лагерь на третью смену. Больше таких прекрасных и таинственных слов мне никто никогда не говорил.

Детский поэт Юрий Вронский перевёл с норвежского много стихов, и вы наверняка их слышали. Помните песни «Жили-были трое троллей на вершинах дальних гор», «У Пера когда-то корова была»? Музыку к ним написал замечательный композитор Григорий Гладков, а слова как раз Юрия Вронского.

– Юрий Петрович?

– Он самый. – Голос в трубке улыбался.

Сразу захотелось в гости к хозяину этого голоса. И я пришла.

Хозяин был в свитере, с седой бородой и весёлыми глазами. Настоящий капитан! – почему-то сразу подумала я. Он, несомненно, много лет отстоял за штурвалом корабля. Впрочем, корабля не настоящего, а игрушечного или из мультфильма, поскольку настоящий капитан должен держать матросов в строгости, а человек с такими глазами и улыбкой вряд ли умеет повышать голос.

«Капитан» провёл меня в свою «каюту». Там на самодельных полках, на столе и тумбочках, вперемешку с книгами, жили своей жизнью самовары, старые медные лампы, ступки, в которые когда-то насыпали тлеющие угли и через дырочки раздували жар, какие-то штуки из дерева и берёсты. Были и дары океана – кораллы, окаменевшие триста миллионов лет назад, и камни, насквозь проеденные морскими червями. Наверно, по ночам они рассказывают ему истории, накопленные за несколько веков, а он записывает.

Юрий Вронский бывал на Валдайских озёрах, ездил в Сибирь – «на Енисей поглядеть», на Белом море ходил с поморами под парусом и на вёслах, купался в четырёх морях – в Чёрном, Белом, Балтийском и Каспийском, путешествовал по всей стране, когда в одиночку, а когда со своим другом Львом Алексеевичем Токмаковым, прекрасным художником детской книги. Вот как говорит о нём Лев Токмаков:

«Вронский – человек беспокойный, впутывается в драки, если ему кажется, что необходимо установить справедливость или помочь другу. Как-то однажды в дни нашей юности на Театральной площади он влез на памятник Островскому, чтобы поцеловать любимого драматурга. Тут мимо как раз проходили два молодых человека и один из них гневно закричал: «Я герой Советского Союза и не позволю, чтобы оскверняли памятник врагу мещанства Маяковскому!» Назревала драка. Вронский и не подумал отсидеться на коленях у Островского – стал поспешно слезать на землю. Я «беседовал» с героем Советского Союза, а Вронский – с его спутником. Дело кончилось тем, что Вронский сломал оба костыля об голову своего «собеседника» (у Вронского, как у Джона Сильвера или у Стойкого оловянного солдатика, всего лишь одна нога), и мне пришлось везти его на себе до троллейбуса, а потом до дома.

У него свой способ запоминания некоторых вещей. Чтобы запомнить новые географические названия, он придумывает к ним рифмы. А название станции Уртам запомнил с помощью Маяковского:

Я видел места,
Где инжир с Айвой
без труда
У РТА Моего.

Любит заводить разговоры с местными жителями и записывает незнакомые слова, например «палига» – костёр или «заувей» – место, которое всегда в тени. А раз в глухой провинции он спас из металлолома пару колоколов, обречённых на переплавку, и, как только начали снова открывать церкви, подарил их в ближайшую возрождённую церковь».

О себе Юрий Петрович рассказывает:

– Я был вынослив, как верблюд, мог идти бесконечно. Прыгал на ходу на подножки трамваев и поездов, пока начальство не догадалось сделать их закрытыми. Однажды в Карелии пришёл по заболоченной тайге к морю с тяжёлым грузом, бросил груз в карбас, хотел карбас в воду столкнуть, а он даже не шевельнулся. Я был отчаянии. Ничего себе, думаю, как ослабел за дорогу! Глядь, а карбас-то к берёзе привязан.

Юрий Вронский любит и уважает моря, озёра, реки, любую чистую воду. Потому и норвежцев переводит, у них, говорит, большинство стихов про море. Нет, не зря я его капитаном окрестила. Так и хочется попросить: «Возьми меня с собой, капитан! Хоть на карбасе, хоть в деревянном башмаке!»
Дина Крупская

* * *

Гражданка из города Тверь
Купила железную дверь.
Но сгоряча
Не купила ключа,
И в окна выходит теперь.

* * *

Гражданка из города Тула
Обычную грелку надула,
Купила еды
И в полдень среды
На грелке в Париж упорхнула.

* * *

Гражданочка с берега Нила
Женою была крокодила.
И в смутной тоске
На плавучей доске
Под парусом часто ходила.

Перевод с английского Дины Крупской

Надеюсь, вас минует рок
быть уткой клюнутым в сапог.

Ручная, вроде, птица, но
вблизи опасна все равно.

В ней весу – ровно на бульон,
в ней страшен клюв, и только он.

Будь начеку: вот полдень бьет –
кто знает, что ей в ум взбредет!

А то, бывает, ровно в пять
такое станет вытворять!..

И всякий час любого дня
ты утки бойся, как огня.

Перевод Дины Крупской

Первый:
Случалось ли тебе встречать
Фламинго длинноногого?
Видал, как он к воде идёт
Вдоль берега пологого?

Второй:
О да, на речке я встречал
Фламинго длинноногого.
О да, видал, как он идёт
Вдоль берега пологого.

Первый:
А есть ли в мире кто-нибудь
забавней этой птицы, а?
Когда на берег из воды
идёт она сушиться, а?

Второй:
Нет, я не знаю никого
забавней этой птицы-цы,
когда на берег из воды
идёт она сушица-ца.

Первый:
Его длиннющим-щим ногам
нет ни конца, ни края, сэр.
Когда стоит он на одной,
то сложена вторая, сэр.

Второй:
О да, огромна голова его,
а шея голая.
И как её на ней носить
ему приходит в голову!

Первый:
Ему бы великаном быть
с такой-то шеей, но
всё остальное тело в нём
куриному равно.

Оба:
А как он глуп, и неуклюж,
и красно-длинно-ног!
Фламинго, птичка! У-тю-тю!
Ах, как он одинок!

Когда мы познакомились в Литературном институте, где вместе учились, Евгения Беличенко была Женей Перепёлкой. Она была очень летучей, это правда. И очень огненной. Её рыжие, нет, огненно-красные длинные волосы (а может, мне так казалось?) плясали вокруг головы, как языки огня. Когда она шагала, за ней вихрился хвост ветра. Когда говорила, её глаза пламенели. А когда смеялась, смеялись все. Энер­гия из Жени била фонтаном, нет, что я говорю, гейзером! Вулканом! Её «Пошли!» не знали отказа. Её похвала сокурсникам-прозаикам возносила до небес, а критика убивала. Правда, она, кажется, редко критиковала собратьев по перу.

И представьте, эта чудо-птица была ещё и художником. И вот тут загадка. Женины картины были полной противоположностью впечатлению, которое оставляла Женя. Противоположностью всему её крылатому внутреннему огню и ветру. На картинах царило молча­ние, почти немота, неизъяснимая печаль, почти скорбь. Лица людей (в основном, детей) на картинах были почти масками без выражения, настолько глубоко внутрь были спрятаны их чувства и мысли. И в этой невозможности ничего передать вовне крылся источник их печали. И, как я теперь понимаю, Жениной.

И тут Женя нас удивила — нас, её сокурсников, примерно одного с ней возраста. Мы-то были ещё студентами, а она возьми да роди сына. За первым ребёнком последовали ещё пятеро! Впрочем, я могу ошибаться — после трёх как-то уже сбиваешься…

Сейчас Женя, оставаясь прекрасной МАМОЙ, ездит верхом на лошади, шьёт потрясающие коврики-картины и одеяла-картины, рисует, пишет, занимается садовым дизайном (или как это пра­вильно называется?). В общем, доказывает, что можно воспитывать шестерых детей и при этом жить полной жизнью!

Для меня Женя — человек необыкновенный. Человек с другой планеты. Может, с планеты птиц…

Этот номер посвящён памяти Виктора Меньшова, «папы» Кукумбера. Именно Виктор в 2000 году придумал этот журнал от начала до конца, со всеми его рубриками, и Кукумбер очень похож на него характером, особенно номера первых лет – 2001, 2002 года, когда он работал выпускающим редактором. Что немудрено: ведь как-никак гены передаются по наследству. Дина Крупская, нынешний редактор и «мама» Кукумбера, конечно, во всём помогала Виктору, но движущей силой, генератором идей, неутомимым мотором всегда был он. Он ничего не силился придумать, идеи били из него фонтаном, только записывать успевай. Сколько гениальных задумок не осуществилось, сколько проектов он просто подарил другим, отпустил без сожаления («А, чего там, подумаешь, ещё придумаю»). Он умел отдавать, не требуя ни денег, ни славы, ни благодарности. Он был щедр на выдумки, проказы, совершал неожиданные и смелые поступки, какие способны совершать только очень сильные духом люди.

Казалось, он может написать обо всём. Детективы – пожалуйста, статьи – пожалуйста, сказки – пожалуйста. Рассказы, стихи, пьесы, фэнтези, романы… В Кукумбере он публиковался под псевдонимами Васька Бякин или Старик Охапкин. Фантазия Виктора заводила его героев в немыслимые ситуации, порой безумно смешные, порой реалистически страшные. Персонажи писались со знакомых людей, поэтому были живые и узнаваемые.

Он был очень добрым человеком, именно не добреньким, а добрым, но это знали только его близкие и те, кто умеет читать между строк и видит за текстом сердце автора. Он был щедр на любовь – не видную глазом, негромкую. Он по-настоящему, не наигранно любил тех, о ком писал, делал телепередачи, кому помогал – тайком, бескорыстно, так, что человек даже не догадывался. Никогда ничего не делал напоказ. Очень много в нём было скромности, почти застенчивости.

Недавно Виктор, вслед за многими прекрасными людьми, о которых он писал, ушёл в зазвёздную страну Нангиялу. Наверное, им там, на небе, не скучно, и есть о чём поговорить и помолчать. Давайте в это верить, друзья, и ясной ночью, когда звёзды спокойно глядят на землю со своей высоты, посылать нашим дорогим писателям и поэтам благодарность и любовь, которая не признаёт границ времени и пространства.

* * *

Отважная дама из Питера
На рынке рейтузы похитила.
И тут же, на рынке,
Украла ботинки
И свитер, – а как же без свитера!

* * *

Дочь индийского йога в Кижах
Спать ложилась на острых ножах.
А папаша всю ночь
Волновался за дочь:
Вдруг чихнет!.. Да-а, тревожно в Кижах.

Здравствуй, дорогой читатель! Меня зовут Кукумбер. Такое смешное и непонятное у меня имя. Вообще-то это слово переводится с английского языка как Огурец. Поэтому я немного на него похож.

Этот номер я подготовил специально для дошколят. В нем собраны лучшие стихи, сказки, рассказы, которые были напечатаны в моем журнале за три года. И, конечно, лучшие рисунки.

Кричи «Ура!», бей в барабаны и бубны, прыгай до потолка и радуйся: ведь у тебя теперь есть свой журнал! Если взрослым некогда тебе почитать, то поскорее научись читать сам. Хоть это и нелегко, но тебя ждет награда — замечательные приключения в мире Фантазии, куда тебя поведут лучшие писатели нашей страны.

Дорогой читатель! Тебя, наверное, давно мучает вопрос: ну что за тип – этот самый Кукумбер? Откуда он взялся и куда путь держит? Кто его выдумал? Сегодня мы решили открыть тебе нашу БОЛЬШУЮ тайну.

Слово «Кукумбер», как ты и сам наверняка знаешь, означает «Огурец» по-английски и по-французски (именно поэтому Кукумбер, который расхаживает, распевает или разглагольствует на обложке журнала, всегда такой зеленый и порой пупырчатый). А вот чего ты не знал: кроме того, Кукумбер – еще имя персонажа стихотворения Пола Уэста.

Если честно, Пол Уэст назвал его Cumberbunce. Слово не имеет точного перевода, в нем есть кусок слова огурец «кьюкамбер», и слово «банс», что переводится как «выгода». Для человека, привыкшего чаще говорить по-русски, чем по-английски, слово «кукумбер» роднее и приятнее для слуха, чем «камбербанс».

Когда его произносишь – КУ-КУМ-БЕР, из него, как из леса, выглядывает кукушка со своим «ку-ку», которое мы так надеемся и в то же время боимся услышать. В нем звучит и задиристое лукавство другого «ку-ку» – когда с нами играют в прятки. И все это каким-то неведомым образом помогает передать разные оттенки в характере этого персонажа, отношение к которому меняется у главного героя на протяжении всего стихотворения.

Дина Крупская

Пол Уэст

Кукумбер

Перевод Дины Крупской

Сияли в море облака.
Молчали камни средь песка.
Среди камней молчал песок.
Я был как парус одинок.
Я шел по скользкому пути,
где только камни на пути,
где только камни да куски
ракушек, битых на куски.
А камни – что, им плыть да плыть,
нет чтобы сесть поговорить.

Вдруг вижу – что-то голубеет
и серо-буро-зеленеет.
Оно прозрачное, как сок,
не крокодил, и не носок,
не черпачок, не лом, не гусь…
Сказать точнее не берусь:
я как-то сразу сбился с толку,
весь потерялся, как иголка.
Спросите: может, это кот?
Отвечу: ростом – точно кот.

А может, меньше соловья?
И тоже «да» отвечу я:
да, соловьиного крыла
чуть меньше он… оно… была…
Оно спросило осторожно:
«Могу я петь, сэр, если можно?»
И в этот миг я понял, понял:
КУКУМБЕР – вот же кто такой он!
Я вижу, вы удивлены:
мол, романтические сны,

и как ты имя разгадал…
Но я же видел, я же знал,
что это не папье-маше,
не ластик на карандаше,
не зонт от солнца, не сырок,
и не на память узелок,
и не косяк холодных скумбрий…
Так кто же, если не Кукумбер?
Он был печален, утомлен…
Да что там, чуть не таял он!

Его хотелось защищать
и чем-то вкусным угощать,
и ручку жать… Но вижу вдруг:
Ах, Боже мой! Ведь он без рук!
И сердце дрогнуло и сжалось…
Он просит спеть – какая малость!!
Я горячился, словно плюшка,
шепча в бледнеющее ушко:
«Зверушка, детка! Милый мой!
Ты пой, Кукумбер!! Громче пой!!!»

Он кинул в море долгий взгляд,
вздохнул пятнадцать раз подряд,
головку милую нагнул,
и жутко, хрипло затянул:
«О, я бы спел, что в море влажно,
а в небе рыбья чешуя,
что две медузы… нет, неважно,
я тут забыл… но помню я,
как было жалко мне, что волны
кипят, бедняжки, на плите,

когда горшочки ими полны…
Ах нет, не то, не так, не те.
А те, что в море, так наклонны,
что можно вниз по ним скатиться,
и лодка вверх взлетает, словно
большая парусная птица.
Я спел бы, как в песке фасоль
я находил и нёс жене.
Но ни ДО-РЕ, ни ЛЯ-ФА-СОЛЬ,
увы, не удавались мне.

Я петь пытался – и не мог.
О том, как молод осьминог,
о трех китах, и всё такое –
не спеть мне! Горе-то какое!»
Но я словам его внимал,
и ни-че-го не понимал.
– Кукумбер! – я вскричал. – Прости,
ты на моём зачем пути,
зачем спросил нельзя ли спеть,
когда не можешь вовсе петь?»

Глядит Кукумбер мне в глаза,
а там уже стоит слеза
обиды, злой, как бигуди.
Он повернулся, чтоб уйти,
и вдруг сказал почти без сил:
«Я разрешенья не просил,
себя вы сами обманули.
Я задал вам вопрос «Могу ли?»
Да, сэр, не «Можно», а «Могу».
Я знал и сам, что не могу,

но все ж хотел для подтвержденья
услышать, сэр, и ваше мненье…»
Он изможденно улыбнулся,
и вдруг руки моей коснулся:
«Я и не знал, что людям сложно
«могу ли» отличить от «можно».
Прощайте, сэр, дела…»
– Де-ла-а…–
врала соседняя скала.
Он весь исчез, и только эхо

мне донесло обрывки смеха:
«Пишите летом на снегу-у-у
два слова:
«МОЖНО» и «МОГУ»!!»

Привет тебе, о читатель!

Ты спросишь, к чему такие высокопарные приветствия? Это для то­го, дружище, чтобы ты острее прочувствовал момент. Ты ведь не просто открыл журнал, ты входишь в мир Её Величества Фантазии, в другое измерение, где царствуют свои законы — законы красоты и мудрости, точного слова и чистого звука. Это — виртуальная реаль­ность, созданная добрыми людьми, ибо только добрый человек мо­жет стать настоящим детским писателем.

Так входи же, читатель, изведай здешние тропы, познакомься с жи­телями самой прекрасной страны на свете — страны Литературы. Входи — и оставайся навсегда.

Советы двоечнику

Что делать, если…

Что делать, если ты получил двойку?!

– Три ластиком до полного исчезновения. Правда, исчезнет ОНА только за компанию с той частью страницы, которая находится в непосредственной близости к НЕЙ.

– Вырви всю страницу и съешь, чтобы не оставлять улик. Правда, на языке останутся несмываемые следы позора и чернильной пасты.

– Входя в двери собственного жилища, притворись, что ты – это не ты, а твой сосед по парте, отъявленный отличник. Правда, твое самолюбие при этом сильно пострадает: ты увидишь, с каким отвратительным умилением и душераздирающей нежностью твои строгие родители смотрят на твоего заклятого врага.

Что делать, если завтра – контрольная?!

– Съешь двенадцать порций мороженого. Если нет денег на мороженое, можно обойтись двумя бутылками хорошо промерзшей пепси-колы плюс тридцать кругов вокруг дома с открытым ртом на крутом морозе, либо на полчаса сунуть голову в морозилку. Правда, и гуляния, и гости, и прочие радости жизни на ближайшие две недели тебе будут заказаны.

– Напиши записку учительнице: «Дорагая Надежда Виктаравна (ВАРИАНТ: Нина Якавливна) мой сын (ВАРИАНТ: доч) вчира хадил па маим важным и ниатложным дилам и ни смог выучить ничиво из таво чиму вы иво (ВАРИАНТ: иё) учили весь гот. Мама». Правда, всегда есть опасность, что твой обман все-таки разоблачат.

Советы отличнику

Что делать, если…

Что делать, если тебя ругают за четверку?

– Получи несколько троек. Увидишь, отношение твоих родителей к нормальным, полноценным четверкам коренным образом изменится. Правда, из отличников ты можешь вылететь.

Что делать, если тебя дразнят очкариком?

– Сделай вид, что очки – это огромное преимущество. Например, можно линзой очков поймать солнечный луч и поджечь парту. Правда, можно заработать неприятности, но что важнее – уважение одноклассников или небольшая взбучка за сгоревшую школу?! Еще можно с умным видом протирать стекла носовым платком или в задумчивости изящно грызть дужку. Правда, в этом важно не переусердствовать, иначе родителям придется покупать тебе новые очки.

– Дать обидчику в нос. Правда, есть опасность получить сдачу, а родителям, опять-таки, придется делать то же, что и в предыдущем пункте.

В общем, как видишь, в жизни всегда есть выход, и все ее темные стороны вполне уравновешиваются светлыми. Как, впрочем, и наоборот.

Кстати! Не забудь исправить ошибки в записке учительнице.

Петербургский писатель Святослав Сахарнов с гордостью называет себя учеником Виталия Бианки. Он написал немало взрослых книг . Но большинство юных читателей знают его как автора рассказов про животных, – рассказов очень ценных, потому что в них нет ни слова выдумки, за ними стоят подлинные сюжеты и наблюдения. Его «Леопард в скворечнике» – одна из моих любимых книг, «Подводные приключения» в библиотеках зачитаны до дыр, а сказочная повесть «Гак и Буртик в стране бездельников» выдержала 15 переизданий.

Я вошла в его мастерскую – обыкновенная однокомнатная квартирка, никаких украшений и знаков отличия. Сели пить кофе. Я смотрю на Святослава Владимировича – он говорит что-то простое, житейское, рассказывает, как был моряком во время войны, как потом ходил по морям – Черному, Балтийскому, «Тихий океан весь излазил – от Японии до Чукотки». И вдруг… Фрр – мелькнул у ног панцирь краба. Нет, почудилось. Он говорит, а я чувствую: откуда-то сквознячок. Форточки закрыты, а здесь ветер гуляет. Настоящий, морской, с запахом соли и йода, и голос Святослава Сахарнова доносится как будто сквозь приглушенный шорох волн. И тут я понимаю: сидит передо мной не кабинетный писатель, а странствующий рыцарь моря и суши, вместо шлема – бескозырка, вместо копья – фотоаппарат. И никогда, никогда не увидеть мне того, что повидал этот обычный с виду человек уважаемого возраста, от которого так и веет диковинными приключениями.

Но как просто он об этом рассказывает! «Я шел по тундре на острове Беринга. Серые низкие кочки, и больше ничего. Потом начинается непонятный шум, потом запах хлева, и вдруг видишь море, выходишь на обрыв, тундра оборвалась – под тобой каменистый пляж и сто тысяч котиков, ревут секачи, блеют коричневые самочки, пищат смешными голосами черные детеныши, собранные в детские сады. Запах хлева и неумолчный рев. Такая мощь, сто тысяч животных. Час, два, три лежишь, смотришь».

Не знаю, сколько мы просидели над чашками остывшего кофе. Не знаю, потому что не было меня в Питерской квартире с книжными стеллажами по стенам. Я бродила по саванне в Танзании, ныряла на Кубе с аквалангом к затонувшим кораблям, лежала в засаде под деревом на озере Мадьяра, наблюдая за слонами и львами. Африка, Индия… Надо мной перелетали с ветки на ветку обезьяны, кричали попугаи. И перенес меня туда тихий голос Святослава Владимировича Сахарнова, не голос – волшебный ковер-самолет. Очнувшись, я спросила:
– А как вы запоминали мелочи? В ваших рассказах все очень достоверно, словно вы вели подробный дневник.

– Нет, – отвечал Святослав Владимирович, – никакого дневника. Все – здесь, – и с улыбкой постучал себя по голове.

В гостях у Странствующего Рыцаря Святослава Сахарнова побывала Дина Крупская.

Перевод с английского Дины Крупской


Танцуя по дому,
неведомо как
Бедняжка Люси
потеряла башмак.
Но где же?
Она заглянула в буфет,
В столовую,
где доедали обед.
В саду – ничего,
голубятня пуста,
Не видел пропажи
барбос без хвоста,
И даже пытливых
мышей с чердака
спросила Люси
о судьбе башмака.

Ни птица ночная,
ни око луны,
Ни ветер дозорный
с вершины сосны
Следа не встречали
ее башмака,
Хотя вероятность
была велика.

На горы крутые
взбиралась Люси,
И дикие травы
топтала Люси.
Она проникала
в такие места,
Где эльфы сбивают
росинки с куста.
Ни люди, ни звери –
кого ни спроси,
Никто не поможет
бедняжке Люси.

Суда, что прошли
через бури и льды,
Сквозь темень и рев
океанской воды
Увы, не доставили
издалека
Вестей от потерянного
башмака.

Дороги Европы –
страну за страной –
Она проскакала
На ножке одной.
И превозмогая
сомненья и страх,
«Ау!» выкликала
на всех языках.
И так всю планету
она обошла,
На что-то надеясь,
пока поняла,
Что ей не найти
башмака своего:
НАВЕКИ
УТРЕЯНА
ТАЙНА ЕГО.

Мой друг Юля Говорова – загадочный для меня человек. Я верю в неё с трудом, примерно как в Русалочку и Деда Мороза. То есть верю, но с такой легкой завистью: вот бы и мне так уметь – плавать под водой с рыбами и осьминогами, как Русалочка, или летать на запряжённых оленями санях по небу, как Санта. Или каждый день гулять по лесу с волчицей, выводить на прогулку лошадь, кормить с руки косулю и орла, понимать законы зверей, язык зверей, их проблемы и душу – как Юля. То, о чём она рассказывает, звучит для меня как сказка, я всегда слушаю ее с открытым ртом. Словно смотрю мультфильм или читаю увлекательную сказку.

Москвичка Юля Говорова большую часть года живет в Пушкинских горах, в деревне, недалеко от тех мест, где дом-музей Пушкина. Недавно её друзья открыли там собственный домашний питомник. Сначала он был только птичий, а потом к ним со всех окрестностей стали приносить покалеченных, подстреленных, осиротевших или ставших ненужными диких зверей, которые не могут больше жить самостоятельно на воле. Так Юля стала работать в небольшом частном зоопарке. Она сама воспитала «с нуля» – с яйца – своего друга гуся Хиддинга, с двухмесячного возраста – свою подругу волчицу Ирму. А скольких она выхаживала, вынашивала в буквальном смысле слова.

Для нас с вами это мечта. А для нее единственно возможный способ существования.

Существует такое мистическое поверье: «На земле есть и всегда были тридцать шесть праведников, миссия которых – оправдание мира перед Богом. Это – Ламед Вуфниксы. Они живут в глубокой нищете и не ведают друг о друге. Если вдруг человек узнаёт, что он – Ламед Вуфникс, он сразу же умирает, а его место занимает другой, порой на другом краю земли. Они – тайная опора Вселенной. Если бы не они, то Бог давно уничтожил бы человеческий род. Они – наши спасители, но не знают об этом».

Мне необычайно повезло в жизни: я встречала таких людей!

Леонид Антонович Мезинов (для друзей – Лёша), как мне кажется (но не говорите ему, прошу вас!), – один из них, Ламед Вуфниксов. Почему я так решила, спросите вы? Сами посудите.

Много ли на свете чудаков, которые не просто пожалели бы мимоходом покалеченную собаку или отощавшую, еле живую кошку, но и привели бы в свой дом, вылечили и оставили жить в тепле и любви? Да, все мы умеем сочувствовать, даже сопереживать. Но не до самоотречения, не до дна сердца, не до боли.

А Лёша такой. У него одно время было шесть собак и три домашних кошки, не считая тех двенадцати полудиких, что без спросу заняли чердак его дома в Кучино. Вернее, сначала их было не двенадцать, а гораздо меньше, но они быстро обзавелись потомством – и продолжают плодиться! «Я же не могу им запретить, – говорит Лёша со вздохом. – И выгнать на улицу не могу».

В Лёшиных глазах живёт печаль и забота о всяком живом существе, не только о братьях наших меньших (что гораздо проще), но и о людях, даже малознакомых. Эти печаль и забота не то чтобы появляются временами, когда Лёша вспоминает о чём-то грустном. Нет. Они – как бы неотделимая часть Лёши, и проглядывают даже сквозь его смех. Наверное, эти сложные по описанию и назначению чувства – печаль и забота о других – по большому счёту и есть Совесть, которой людей наделил Всевышний.

– Ха, – скажете вы, – а чего ж это он не поровну всем дал совести: кому побольше досталось, кому поменьше? Так же нечестно!

– Ха, – отвечу, – а вы уверены, что он дал не поровну?

Не знаю доподлинно, как там дело было, но убеждена, что мы сами хозяева своей души, сами выбираем, какие чувства в себе воспитывать, а какие выпалывать, как сорняки.

Не об этом ли писал в девятом веке китайский поэт Бо Цзюйи:

Посадил орхидею, но полыни я не сажал.
Родилась орхидея, рядом с ней родилась полынь.
…Мне бы выполоть зелье – орхидею боюсь задеть.
Мне б полить орхидею – напоить я боюсь полынь…

Лёша, впрочем, вряд ли задумывается, что там поливать, что выпалывать. Он живёт так, как ему велит сердце. А сердце велит ему жить по принципу: «Кто же, если не я?»

«Однажды, стоя в идущем троллейбусе, я заметил бьющуюся в стекло осу. Две, а то и три остановки она в растерянности боролась с не¬видимой и непреодолимой преградой. В районе Киевского вокзала я изнемог и принялся ловить несчастное насекомое за дрожащие кры¬лышки. Всё происходящее вокруг сразу же исчезло, а мысли и желания сосредоточились на одном-единственном побуждении – во что бы то ни стало вызволить осу из ловушки.

Наконец поймал и быстро бросил в открывшуюся дверь. И сразу же почувствовал, как сам воспаряю вместе с ничего не подозревающей осой».

Повесть «Лучшая собака в мире», – вы сейчас прочли главку из неё, – посвящена собакам, которые стали Лёше друзьями и членами семьи, в ней идёт речь именно об этой стороне его многогранной, непростой жизни, насколько вообще можно словами рассказать о жизни. В книге ничего не выдумано. Это редкая возможность заглянуть в сердце к другому человеку, услышать его скрытые мысли и чувства. Леонид Мезинов ничему не учит, ни к чему не призывает. Вместе с женой Валентиной он по сей день продолжает кормить Джульдика, Жучку, Мышку и всех котов, и сожалеет лишь о том, что в мире осталось ещё много несправедливости, которую он не смог исправить своими силами.