Наш самолёт летел на север к аэродрому Тёплый Ключ. Я так его представлял: снежное поле, посередине тёплый источник, похожий на фонтан, и рядом, возможно, какая-нибудь морозостойкая белая пальма.
На аэродроме оказалось всего три дома – два деревянных, один каменный. За домами чернела тайга. А за тайгой подымалась гора. Казалось, что она железная.
Но тёплого ключа нигде не было. Замёрзнуть-то он, конечно, не мог!
Вдруг я увидел, что на каменном доме написано белыми буквами – «Тёплый Ключ». Мы как раз в этот дом и зашли. И я тут же заметил в углу высокий, тяжёлый, стальной бак, который называется «титан». Рядом в бочке росла пальма.
Титан стоял одиноко, как памятник. Во лбу у него горел красный глаз.
К титану подошёл рыжебородый дядька с кружкой, и сразу показался очень невысоким. Он открыл кран – из титана полился кипяток. Пар съел кружку и руку по локоть.
Вот тебе и весь ключ!
Но вскоре я узнал, что здесь в былые времена стояла огромная печь. В ней плавили железную руду, которую брали из соседней горы.
Когда руда расплавлялась, из печи текла раскалённая железная река. Тогда тут был Горячий Ключ. Однако руда кончилась. Печка остыла без дела. Её разобрали и сложили из кирпичей новый дом, где стояли теперь, почти в обнимку, красноглазый титан и тихая пальма.
От аэродрома мы поехали на автобусе к городку Ушкан. Непонятное название. Чего-то не хватало в этом слове! Или, наоборот, было лишнее…
Я смотрел в окно, видел белый снег и чёрные деревья, а между стёклами — прошлогодних комаров – больших, рыжих.
Впереди сидел дядька с бородой комариного цвета, а рядом с ним раскосый и плосколицый старичок в заячьем ушастом малахае.
— Много тут всё же комаров! – сказала комариная борода.
— Ого! – отвечал малахай. – Платок на воздухе лежит – комар падать не даёт!
— Это ерунда, — возразила комариная борода. – Я раз постелил носовой платок, да он упал. Может, материал тяжёлый?
— Зачем тяжёлый? Комар был лентяй – держать неохота!
Вдруг я услышал: «Ушкан! Ушкан!»
«Приехали», — подумал, и поглядел в окно. За окном были всё те же снег и деревья.
— Вот он! Вон! – тыкал пальцем в окно ушастый малахай.
— Да где же дома? – спросил я.
— Зачем дома? Ушкан вон!
И я, наконец, увидел среди кустиков белоснежного, черноглазого зайца-ушкана.
Вообще я подумал, что все звери и птицы тут белые.
На аэродроме «Тёплый Ключ» бродила белая собака. Мимо автобуса скакал белый заяц. Но вскоре увидел ворону. Совершенно чёрную.
Хотел написать дедушке, что ворона чёрная, а вышло само собой – «белая».
Впрочем, в Ушкане жили самые разные твари – рыжие, серые, пегие. Ручные, бродячие и совсем дикие. Только в детском саду встречались белые мыши.
Однажды я катался на санках с крутого берега реки. Вдруг заметил – ползёт по снегу белая мышь. Бросил санки и начал к ней подкрадываться, чтобы вернуть детскому саду.
Тут мышь подпрыгнула в воздух, и я увидел – это белый воробей! Он взмахнул крыльями и побежал по снегу, мелькая чёрными, как яблочный хвостик, ногами.
Я побежал за воробьём, но всё время проваливался в снег по пояс. А воробей был маленьким, лёгким. Всё же я стал его нагонять, и тогда воробей нырнул под снег. «Неужели мышь? – подумал я. – С крыльями!?» Впереди из-под снега выскочило белое, крылатое. Пригляделся – всё-таки воробей. Подбежал и неожиданно схватил его.
В руке он затих и ждал, что будет дальше. А я сам не знал, потому что первый раз в жизни поймал птицу.
Домой я нёс воробья в ладонях. По дороге дышал на него, согревая. Воробей потеплел, но остался белым.
Дома я посадил его на подоконник и поставил перед ним два блюдца – с пшеном и молоком. Воробей устал от погони и покачивался как бы в отчаянии.
— Ты, наверное, полярный воробей, — сказал я. – Ведь полярный медведь белый, и полярная сова тоже белая.
Воробей слушал, о чём говорю, потом прикрыл глаза, задремал. Я пошёл в магазин за сахаром и хлебом. «А воробью куплю манки», — думал по пути.
Когда вернулся, увидел у нашего крыльца ёлку. Она была пушистая, как будто искусственная. Только до неё дотронулся, как ветка обломилась. «Может, и правда ненастоящая? Какая-нибудь стеклянная?!»
Вышел из дома папа с ведром горячей воды.
— Ну, как ёлка? – спросил он.
— Дотронешься – ломается. Ненастоящая, что ли?
— Стеклянная, — сказал папа. – От мороза! Пока такую в дверь протащишь – одна палка останется!
И вдруг облил ёлку горячей водой из ведра.
— Ну, теперь можно заносить.
Ёлку мы поставили посередине комнаты на пол, и она достала макушкой до потолка.
В тепле она ожила и не казалась больше стеклянной. Зато я украсил её стеклянными шарами, сосульками и колокольчиками.
Только закончил, как постучали в дверь, и вошёл незнакомый дядька в чёрной кургузой телогрейке, с мешком за плечами. Стукнул мешком об пол.
— Молока не надо?
«Где же бидон? – подумал я. – Наверное, в мешке».
Дядька развязал мешок и достал белое колесо, похожее на головку сыра. На колесе было нацарапано: «От коровы Груни».
— У Груни молоко жирное. Даже плохо мёрзнет, — сказал дядька.
С опаской заглянул я в чужой мешок. Там лежали и другие колёса. На одних было нацарапано – «Груня», на других – «Верка».
— От Верки на три рубля дешевле, — сказал дядька. – Бери два литра для сравнения.
Я взял два колеса, положил на стол. Дядька завязал мешок и ушёл.
Пока я искал тарелку, колёса немного подтаяли, и на скатерти остались пятна. От Груниного колеса пятно пожирнее.
За всем этим я позабыл о белом воробье. Хватился, а его нету!
— Попил молока и в форточку улетел, — сказал, между прочим, папа.
Обидно мне стало, что не покормил воробья манкой. Небось, никогда не доведётся попробовать.
Прошло время, и мне попалась книга про птиц, а там, среди жаворонков узнал я своего полярного воробья, с нежным именем – пуночка. Я вспомнил, как белый маленький пуночка сидел на подоконнике с закрытыми глазами между двумя чайными блюдцами. Наверное, перед ним проходила вся его короткая снежная жизнь. Молока-то он, конечно, не пил, а форточка зимой всегда закрыта.
Порою мне кажется,
Что про Кильдин
На всём белом свете
Я знаю один.
Да старый маячник,
Да внучка его,
А больше я там
Не встречал никого.
Конечно же, каждый
Бывалый моряк
На Севере знает
Кильдинский маяк
И маленький остров,
Где волны гремят,
Где камни
Суровые тайны хранят.
И я вспоминаю,
Как радостный сон –
Вот с Машенькой я
Завожу граммофон,
Старинный, латунный,
С огромной трубой
На каменном береге
В день голубой.
Ах, если б вы знали,
Как любит тюлень
Кружиться под музыку
В солнечный день.
Да кто ж неуклюжим
Его назовёт –
Он даже танцует,
Он даже поёт!
Пластинка была,
К сожаленью, одна,
И знал её каждый –
От самого дна
До самого неба,
Где чайка кричит,
Когда граммофон
Хоть на миг замолчит.
А музыки нет –
И тюлени прощай!
Мы в доме маячника
Сядем за чай:
Он в миску морошку
Подкладывал мне –
Такой не сыскать
Ни в одной стороне.
Как море, шумит
В самоваре вода,
А Машенька нам
Называет суда:
— Вон сейнер на рейде,
А вон — сухогруз…
А дед, усмехаясь,
Покручивал ус.
Сверкал и кружился
Огонь маяка…
И снова мне слышится
Издалека,
Как где-то срываются
Капли со льдин:
«Киль-дин!»
И еще раз тихонько:
«Киль-дин…»
На втором году моей жизни в Заполярье я купил резиновую лодку. В то время в Кандалакшском заливе Белого моря ловилась разная рыба: селёдка-беломорка, треска, зубатка, камбала, пинагор – такая рыба-шар с колючками, красивая, но несъедобная. А больше всего меня поразила обычная треска. До сих пор я, как и все, кто не живёт по берегам северных морей, видел треску только на рыбных прилавках. Такую замороженную, что жалко даже становилось её и такую твёрдую, что стол можно было проломить. Но треска, выловленная и тут же сваренная или поджаренная – это песня!
Мои домашние, когда я готовил такую треску, сразу предупреждали:
– Нам по два куплета с припевом!
По своей прежней жизни в тогдашнем Ленинграде я считал себя рыбаком заядлым и опытным. Каждые выходные я уезжал километров за двести под Выборг, за Приозерск, в Усть-Лугу и всегда возвращался с рыбой.
Перебравшись в Кандалакшу, я жил в километре от Белого моря и был без рыбы. Я приходил на берег моря, смотрел на рыбаков в лодках, вздыхал и завидовал. Нужна «резинка», в очередной раз решал я, но мешала финансовая причина.
И вот, наконец, я купил. Денег хватило только на какую-то странную лодчонку «Каноэ». Она была двухместной, но почему-то очень коротенькой, с загнутыми носом и кормой, как у индейской пироги.
Я принёс её на берег, накачал и потащил к воде. Рыбаки с воды скептически наблюдали за мной. Все они сидели в проверенных «Нырках» или в дюралевых «Прогрессах».
Я храбро оттолкнулся от берега и погрёб. Хорошо, мой внутренний голос остановил меня довольно скоро. Опустив якорь, я забросил снасть и стал ждать: что первым клюнет – беломорка или треска. А вдруг зубатка! Не клевало.
Рыбаки метрах в тридцати от меня дёргали беломорку и посмеивались. Через час я хотел было заскучать, но не очень-то и поскучаешь на такой лодке. Она вертелась, качалась с борта на борт, с носа на корму, хотя и волны-то нормальной не было.
Вдруг кто-то крикнул:
– Белуха, белуха, вот, рядышком!
Я их, белух этих, раньше не видел и встал в лодке, чтоб лучше рассмотреть. В трёх метрах от меня из воды показалась огромная, тёмно-серебристая спина и, перетекая, медленно уходила под воду. Чтобы увидеть её, можно было и не вставать. Но я уже встал. А в следующее мгновенье был в воде. А вода была ой, не тёплая! Холодная, ледяная даже.
Беломорские рыбаки – люди бывалые. Пока одни выуживали меня из воды, вторые уже кипятили чай, третьи – буксировали мою лодочку.
Через двадцать минут я сидел у костра в сухой одежде с чужого доброго плеча. Пили чай, знакомились, рассказывали, нет, не байки – настоящие рыбацкие истории.
Через неделю свою пирогу я продал другому такому же, как я, храбрецу, а на рыбалку потом плавал в настоящей лодке. Или просто приходил в устье реки Нива, что впадает в Белое море, и с высокого мыса любовался белухами, охотившимися за беломоркой и поднимавшими с воды морских уток и чаек. Или ходил к каналу, пробитому в скальном грунте и нёсшему в море сбросы с наших Нивских ГЭС.
Течение в канале очень быстрое, километров 70. А может 30, но всё равно быстрое. Сюда за косяками сельди приходят тюлени. Насытившись, они начинают развлекаться: поднимаются по каналу против течения, потом переворачиваются на спину и, сложив ласты на груди и подняв усатые мордочки над водою, скатываются вниз по течению, как с горки. И снова, и снова. Каждый раз проплывая мимо, они подмигивали мне, как старому знакомому. Честное слово!
Кто о чём, а я всё о тундре. Не представляю, как можно не любить её, не восхищаться такой красавицей. Конечно, красота эта не яркая, не броская, но уж кто разглядит её, тот навсегда подарит тундре частичку своей души и будет возвращаться ещё не раз, чтобы вновь полюбоваться скромной северянкой. Я обожаю гулять по летней тундре. Мне нравится наблюдать за её жизнью, замечать что-то новенькое. Вот и сегодня – беру с собой пару бутербродов и отправляюсь побродить по любимым местам.
Город позади. Один шаг – и я вне цивилизации.
– Здравствуй, красавица, – приветствую я зелёный простор, чуть касаясь кончиками пальцев отцветающих купальниц.
– Здравствуй, – шелестит в ответ листва. Веточки покачиваются, как бы приглашая меня пройти дальше. Воздух необыкновенный! Вспоминаю, что собирая боровики в изумительном подмосковном лесу, по привычке хотелось вдохнуть аромат тундры… А его не было. Родственники хихикали: «Без угольной пыли уже не дышится?». Ни при чём здесь угольная пыль. Запах тундровый – особый! Карликовая берёзка, кустарнички голубики и брусники, ягель, можжевельник, россыпь ярких цветов… От всей растительности исходит непередаваемый аромат тундрового лета.
– Осторожно! – преградил мне путь куст шиповника.
– Что такое? – останавливаюсь я.
– Смотри внимательней, – хитрит колючка.
Сначала ничего не вижу. Затем замечаю в траве какое-то движение. Наклоняюсь к земле и …
– Лягушка? В самом деле – она! – радуюсь я.
– Никогда лягушек не видели? – квакает недовольно зелёная и отпрыгивает подальше от меня.
– Видели, только не в тундре, – виновато оправдываюсь и пытаюсь словить её, чтобы рассмотреть.
Квакушка ма-а-аленькая такая, тем не менее, не слишком-то меня боится и даже разрешает поймать себя. Терпеливо посидев некоторое время на ладони, она, в конце концов, спрыгивает с неё и прячется в траве.
– Хватит лягушек рассматривать, лучше глянь во-он в ту сторону, – прошелестела мне тонкая берёзка.
Поворачиваюсь в указанном направлении и замечаю стрекозу, зависшую над журчащим ручейком. Осторожно подбираюсь ближе. Спинка стрекозы переливается сине-зелёным неоном, посверкивает под солнечными лучами. Она, в отличие от лягушки, не даёт мне вдоволь налюбоваться своим нарядом.
– Приходи в другой раз, я к подружке тороплюсь, – прострекотала модница и исчезла так быстро, что я не успеваю заметить, куда она умчалась. Да уж, одно слово – стрекоза.
Взгляд плавно скользит по холмистой поверхности, выхватывает над равномерно растущими кустарниками одиноко возвышающиеся тут и там хрупкие станы берёзок; неожиданно взмывает ввысь и цепляется за быстрое облако; покатавшись в своё удовольствие, взгляд, наконец, упирается в бело-коричневую гряду древних гор. Думаю, каждый воркутинец думал о том, как обманчиво сие видение: кажется, вот они, горы-то, ан нет – ехать и ехать до них…
Вновь перемещаю свой взор на кусты и травы, до которых можно дотронуться рукой. Впереди, закрывая тропинку гибкими веточками, раскинулся куст ивы.
– Проходи, проходи, – гостеприимничает ива, – у нас как раз свадьба идёт.
– Свадьба? – удивляюсь я и, аккуратно отодвинув веточки-прутики в сторону, выхожу к полянке, густо заросшей цветами.
– Да где ж оно, празднество ваше? – спрашиваю и сразу замираю от увиденного.
В воздухе, пронизанном тонкими золотистыми ниточками, резвятся бабочки – белые, фиолетовые, коричневые, с разными узорами на бархатных крылышках. Они то разлетаются по полянке, прячутся среди листьев мятлика или сливаются с колокольчиками, то, вспорхнув все разом, снова слетаются в стайку и начинают кружиться в бесшумном танце. А вот уже бабочки не танцуют, а порхают в кружочке, словно сели на карусель. И снова – раз – и рассыпались по полянке. В самом деле – свадьба.
– А кого поздравлять-то? – спрашиваю у двух прелестниц. Они, хихикнув, пролетают мимо меня. Застеснялись, наверно.
Проводив бабочек глазами, наклоняюсь к благоухающим цветам. Лютики, незабудки и колокольчики неожиданно нагибаются к земле, как бы съёживаются.
– Вы чего? Меня испугались?
– Они боятся, что их сорвут, – слышу тихий шёпот тундры-матушки.
– Не бойтесь, – говорю, – мне не нравится любоваться засыхающими в вазе цветами. Я лучше к вам лишний раз на полянку захаживать буду, можно?
– Можно, а как же! – радостно встрепенулась вся растительность.
Где-то, совсем рядом, зазвучала мелодичная песенка кулика: небось, болотце своё нахваливает, мошкаре радуется. Ах, до чего приятна его музыка – оживил всю тундру весёлыми переливами. Сам махонький, серенький, зато песня яркая, заливистая.
Посижу-ка я на кочке мягкой, подивлюсь красоте тундровой. Сколько раз прихожу, а наглядеться всё не могу. Эй, комарьё, не про вас речь идёт! Почему с вами не разговариваю? Ну и наглые – вас никто не звал, а вы эвон какой тучей налетели, не отмашешься.
– Пойду я, красавица, домой, а то меня твои комары съедят, – ласково похлопываю ладошкой по мшистой земле и поднимаюсь.
– Приходи, не забывай, – щекочет нос тёплое солнышко, и травинки в такт колышутся – молча соглашаются с приглашением.
– Давай у реки встретимся, там тоже красиво, – журчит ручей.
– Хорошо, – обещаю я, выходя на дорогу к городу.
На самом деле, в тундре все места красивы, везде можно отдохнуть, зарядиться энергией родных мест, получить удовольствие от соприкосновения с заполярной природой. Надо только разглядеть в северной тундровой неприступности притягательную красоту.
На Севере, где я жила когда-то, ветры дули постоянно: то сильные, то очень сильные. Когда ветер становился таким сильным, что мог сбить с ног взрослого человека, объявляли штормовое предупреждение.
«Внимание, внимание! – говорил тогда диктор по радио. – Штормовое предупреждение! Всем военнослужащим срочно явиться на свои корабли! Занятия в школах отменяются!»
И тогда все наши военнослужащие папы, которые в этот момент случайно оказались дома, должны были немедленно надеть свои чёрные шинели с золотыми пуговицами и бежать на причал, где были пришвартованы подводные лодки. Чтобы в случае, если волны начнут сильно бить лодку о камни, отойти от берега подальше и спасти её.
Ну а мы, дети, сидели в это время по домам и радовались, что не надо идти в школу! Мама заваривала крепкий чай, я делала вкусные бутерброды, и мы садились возле замёрзшего кухонного окна слушать ветер. Тот грустно завывал на разные голоса, бросал в окна пригоршни снега и гремел железом на крыше. Иногда ему даже удавалось оторвать один лист железа, и тогда он играл с ним: подкидывал, кружил и с размаху швырял на землю, словно тот ничего не весил. А мама говорила: «Слава Богу, что ветер дует не в окна!» Она всегда боялась, что ураган выбьет стёкла. Иногда случалось и такое. Но к счастью, наш дом стоял боком к основному, самому злому направлению ветра, и наши окна всегда оставались целы.
Сидеть рядом с мамой в тёплой светлой комнате было очень уютно. А когда буря обрывала электрические провода, можно было зажечь свечу, и тогда становилось совсем здорово!
Но вот, однажды, случилось так, что когда объявили штормовое предупреждение, мамы дома не оказалось. Был день, и она работала. Мне тогда было лет десять. Я посмотрела в окно: одинокие прохожие спешили укрыться в своих домах. У одного дяденьки сорвало с головы шапку и с огромной скоростью понесло к ещё не замёрзшему озеру. Шапка была не простая, а форменная, и дядя понял, что если он её быстренько не поймает, то ему крепко влетит от начальства. Понял и кинулся ловить стремительно улетавшую шапку. Ветер раздувал полы его шинели, и они бились за спиной, словно чёрные крылья. В отчаянном прыжке дяденька оторвался от земли и в каком-то полуметре от озера настиг беглянку. Он немножко полежал на мокром снегу, счастливо улыбаясь, потом поглубже нахлобучил шапку на голову, и, придерживая её одной рукой, встал. Чтобы идти дальше, ему пришлось согнуться почти пополам. Мне стало страшно: вдруг мою милую маму унесёт ветер? Вдруг её сдует в озеро, словно какую-нибудь шапку?! И я решила пойти и спасти маму.
В прихожей на вешалке висела моя новая шуба. Я её ни разу не надевала, потому что морозов ещё не было. Сегодня мороза тоже не было, зато было полно снега, и я решила, что настал подходящий момент примерить обновку.
В красивой новой шубе, гордая и решительная, я вышла из дому. И первое время, пока я кралась, прижимаясь спиной к стене дома, всё шло неплохо. Но едва я вышла на открытое место, как всё изменилось! Мощный порыв ветра толкнул меня в спину, и я, не в силах сопротивляться ему, побежала. Ещё никогда я не переставляла ноги с такой скоростью! Правду сказать, если бы я перебирала ими чуть помедленней, то просто растянулась на припорошенном снегом асфальте. Вскоре я с ужасом обнаружила, что стремительно приближаюсь к ведущим вниз ступенькам. Их было немного – шесть или семь, но я моментально поняла, что ни за что не смогу сбежать по ним без того, чтобы мои бедные ноги не завязались морским узлом. Мне ничего не оставалось делать, как попытаться перепрыгнуть их. И я прыгнула. Это был красивый полёт! Моя прекрасная чистенькая шубка раздулась колоколом, и я мягко приземлилась в наметённый у подножия ступенек сугроб. Вставать мне совсем не хотелось… Порывы ветра у самой земли были не так сильны, и мне страстно захотелось проползти оставшийся путь ползком. Но это было как-то унизительно, и я снова выпрямилась во весь рост.
Ветер с яростью дунул мне в спину. И я, разумеется, опять побежала! Я бежала и бежала, и где-то слева от меня, сквозь метель, замаячил Дом пионеров, в котором работала тогда моя мама. Но я понятия не имела, как мне остановиться! Решить эту проблему помогло маленькое деревце. Хорошо, что оно было маленькое! Хорошо, что это был не фонарный столб! Я затормозила прямо в него…
Мамы на работе не оказалось. Она ушла домой раньше.
Совершенно убитая этим известием, я поползла обратно. К моему несказанному облегчению, двигаться против ветра оказалось намного проще. Я просто сложилась пополам, как тот дядя, который ловил шапку; и, словно толкая головой стену, пошла вперёд, иногда останавливаясь передохнуть в каком-нибудь укромном закутке между домами. Идти пришлось очень долго.
Когда я вернулась домой, то нашла там страшно взволнованную маму.
– Где ты была? – строго спросила она меня.
– Ходила тебя спасать, – ответила я мрачно. – Боялась, что тебя сдует ветром. И ты укатишься в озеро.
– Глупенькая моя дочка! – засмеялась она. – Как ты думаешь, сколько вешу я, а сколько ты? Кого скорей сдует ветром? И почему ты надела новую шубу? Она же испачкалась.
Я молчала. И, вправду, зачем я её надела? Наверно, в новой шубе спасение мамы должно было стать более значительным… Мама, посмотрев на моё несчастное лицо, ласково улыбнулась.
– Пошли пить чай! С булочками! – сказала она.
И мы пошли на кухню. Пить горячий чай и слушать ветер.
Дело происходило на севере, давно… В деревне. Пешеходные дорожки – деревянные мостки, приподняты немного над землёй. Если дождь, вода стекает вниз, и ты без луж и грязи. Довольно романтично ходить по ним и знакомиться с каждой половичкой, а потом узнавать, как какая из них скрипит, постанывает, поохивает… Такие «тротуары» были даже в городе Архангельске. И мы бегали смотреть на них, как на достопримечательность, понимая, что их скоро не будет…
Так вот, в этой деревне я прожила с осени до весны, не будучи деревенским жителем. СЕВЕР для меня это – сплошные открытия и неожиданности. Начался разлив, залило полдеревни, и я с восторгом обнаружила, что эти мостки закреплены между собой, они поднялись вместе с водой, и можно передвигаться прямо по воде от дома к дому, правда, без всяких перил, что опасно пьяным, слепым, встречным, ну и, разумеется, в темноте.
Засидевшись в гостях, – а провожать там было не принято, если не очень далеко, да и криминал отсутствовал начисто, – я двинула по затопленной местности по качающимся мосткам. Пройдя несколько метров, поняла, что кругом полная темень, вода прибыла, мостки раскачиваются и хлюпают всё больше. Возвращаться не хотелось, фонарика по беспечности молодости не было, решила передвигаться ощупью и очень медленно.
Чем дальше уходила, тем было темнее, страшнее, вода глубже, темнота гуще, на сердце тревожней, было похоже на игру в жмурки. Ориентиров никаких, кроме мостков на ощупь под ногами, которые загребали всё время в другую сторону.
Было не страшно, а только тревожно за то, что упаду в воду, промокну, опозорюсь, в конце концов, ведь оставляли меня ночевать, нет – своенравность проявила. Да и по всей деревне будут говорить: – Вона, учителка молодая, сковырнулась с мостков. И смеяться будут, и передавать новость, обмусоливать её. Я уже знала, как это происходило в деревнях. О, юношеская гордыня…
А потом наступил страх. Только что из светлого, шумного, весёлого дома, и, через несколько минут – кромешная тьма и звуки, звуки не родные, причавкивает, прихлюпывает, где-то бродит вода. Кто-то в ней плещется, и от каждого твоего шага новые колыхания в воде и новые звуки. На сколько прибыла вода – я не знаю. Глубины не представляю. Кажется, что она бездонна, а тьму можно потрогать и даже опереться на неё. Так и пришагивала, притаптывалась, хватаясь за чёрное пространство.
Пройти нужно было метров 40-50. Сами представляете, что эти метры сильно увеличились в моём представлении, но по каким-то дальним огонькам я понимала, что где-то близко, близко (скорей бы!) берег, берег… Ну, прямо укачало…
Вдруг (тут-то всё и началось) слышу – вода заволновалась, успокоилась, заволновалась, успокоилась. И на моё лицо пышет жаром. Раз, ещё, ещё… У меня столбняк: – Кто тут? – шепчу… В ответ тишина… И длинный, тяжёлый нечеловеческий вздох вместе с новым жаром… И дальше как засипит, как завздыхает, и всё новый жар на меня, и слышу я, этот жар не из одного места, а в радиусе двух метров… И он ко мне придвигается и становится всё жарче…
Тут я, конечно сдалась, с разворота рванула и установила незафиксированный рекорд по бегу по висяще-скользяще-плавающей деревянной плоскости в полной темноте, и, не гордясь этим рекордом, влетела снова к своим друзьям, сами представляете в каком виде… Охи, вскрики, расспросы, изумления, ой дайте скорее водички… Всякая там бледность и нервные невразумления…
Молодые, задорно возбуждённые ребята вооружились фонариками и бегом проверять Змея Горыныча….. Я увязалась с ними…. А как же!!!
С фонарями и с толпой было не страшно. А там… Там стояла в воде лошадь. Морда её находилась на уровне мостков. И дышала она, и вздыхала всеми силами прямо нам в лица. Дышала и скучала, наткнувшись ногами на деревянную дорогу. От нашего смеха и улюлюканья лошадь тихо побрела по воде в чёрный туман. Тут уж меня проводили до дома, хохоча всю дорогу, да и чайку зашли попить, засидевшись допоздна.
Слева море, справа – тундра,
Солнца свет в полночный час,
Заблудиться очень трудно,
Даже если в первый раз.
Я иду, как по картинке:
Небо, травы, гладь воды,
Мотоцикловы тропинки,
Вездеходовы следы,
Рядом речка-недалечка,
Избы, улицы села,
Тонкий дым из чьей-то печки,
Чайка рыбку пронесла,
Дров поленица большая –
Хватит нá зиму-зимý…
Я иду и не мешаю
Никому и ничему.
Пролетела птаха –
Звать её чирок,
Речка спотыкается –
Это о порог.
Надо мною синее –
Это небеса,
За спиной равнина –
Тундрополоса.
Смотрят удивлённо:
Что тут за чудак?
А я сижу на кочке,
И звать меня никак!
Хожу я по тундре,
А хочется в лес,
Он там, где живу я –
Растёт до небес!
Не до небес, конечно,
Но тянется он бесконечно,
Ныряет в озёра,
Влезает на сопки,
Обходит посёлки
И дачные сотки.
Куда ни пойдёшь –
Всюду лес на пути,
А в тундре до леса
Идти да идти…
Хожу я по тундре,
И мне сиротливо,
Но тундра и море
Всё же - красиво!
Хороша была водичка!
Т-т-только к-к-к н-н-ней н-н-нужна п-п-привычка…
Тихо, безветренно,
Море не бьётся,
Жаркое солнышко
На спину льётся,
И в этом покое
И тишине
Очень уютно
И ласково мне.
И только без всякого,
Кажется, повода,
Как злые собаки,
Кусаются оводы.
Но повод, конечно,
У оводов есть:
Хочется очень
Оводам есть,
А я для них – блюдо,
На песке готовое,
Да к тому же, свежее,
Городское, новое!
Путешествовать надо по автомобильным дорогам. Тогда можно читать дорожные указатели. Удивительные бывают на них слова и словосочетания: речка Воря, деревня Гармониха, село Львы, Большая Брембола, Сопелки… Жаль только, некогда выйти из машины, оглядеться, расспросить местных, что да как, откуда такие названия. Так я и не знаю, много ли Наталий живёт в деревне Натальинке, и водятся ли львы в селе Львы, и что такое брембола, к тому же – большая.
Зато с Ворей познакомиться удалось.
Воря – строгая речка. Даже в июле, когда над лугом, протянувшимся в излучине, стоит тепло, когда не верится, что ещё осталось на свете что-то не согревшееся, Ворина вода на ощупь – осенняя, прохладная. Вместо пляжей при ней – пляжики. Течёт она деловито, и всякого, кто зайдёт в воду, подталкивает: нечего, мол, зря плескаться, у меня тут выходных нет. А русло своё поворачивает решительно, почти под прямым углом.
Может, строгая, а может – только делает вид. Есть, конечно, в слове «Воря» что-то лесное, даже дремучее. «Во-о-о», – это ветер шумит высоко над головой, где макушки елок. «Ря!» – хрустнула, обломилась где-то сухая ветка. Не перевелись ещё на Вориных берегах серьёзные леса. И в то же время имя её – домашнее, шерстяное и круглое, похожее на моток ниток. Катит Воря свою воду, как клубок шерсти, а клубки катать – занятие добродушное.
Небо, песок и деревья играют с её водой: подмешивают краски – каждый свою. А Воря – ничего, бежит себе дальше пестрая. Стрекозы над ней летают воскресные, нарядные: издалека – синие, вблизи – изумрудные. И тёплым кажется на солнце их холодный измрудно-синий блеск. А вдоль берега на лохматом от травы бугре цветут полевые гвоздики.
Вообще-то гвоздики полевые не каждый день увидишь. Заметить в траве одну – событие, несколько – чудо. Стебель гвоздики – ниточка; цвет словно тает на пяти её невесомых лепестках. Кажется, что её тут быть не может, но вот – она есть. Ворины же гвоздики не случайные, не волшебные, а здешние – с этого бугра. Проглядеть их невозможно – они растут букетами. И клонятся в сторону от них и тысячелистник, и старый щавель.
Солнце, июль, и воскресенье приближались к зениту.
В почти прямом речном углу оказался пляжик размером с лодку.
Песок скользил под босыми ногами и температурой своей напоминал только что налитую грелку – правда, обёрнутую полотенцем. С Вориной стороны, мелкая и прозрачная, грелась на нём вода, отставшая от быстрого течения. В ней темнели узкие «черточки», короткие и совсем коротенькие, похожие на тени. Их всё прибавлялось: новые возникали из глубины и замирали у дна. Одним концом, округлым, каждая разворачивалась к берегу, а другим, остреньким, указывала, как стрелкой, на середину реки. Это плотва выбралась на выходной позагорать.
У меня был пляжик, а у неё – пляж.
А в январе путешествовать не получается. В январе я гуляю по аллее Измайловского парка. Элегантные, чёрно-белые, как дирижёры во фраках, стоят рядами липы с полосами свежего снега вдоль стволов и веток. А под деревьями, под самым верхним, самым прозрачным слоем снежинок проступают бурые чёрточки – семена ясеня. Округлые с одного конца, острые с другого. Смотрю на них и думаю: «Совсем как Ворина плотва!»
Вот наступит лето, надо будет Ворю навестить!
Это случилось давно, осенью 1988 года, когда неожиданно рано, напутав с календарём, наступила зима. Огромные, толстые льды покрыли северные моря и прижали к берегам Аляски несколько серых калифорнийских китов. Животные метались на узкой полоске чистой воды между ледяными торосами и скалистыми берегами мыса Барроу. С каждым днём полоска воды становилась всё меньше, и киты должны были погибнуть. С берега за китами наблюдали жители посёлка, но помочь им не могли. У американцев не было ледоколов, способных взломать такие льды и пробить водный путь для погибающих морских животных.
Помощь пришла из СССР, страны, обладавшей тогда самым мощным ледокольным флотом в мире.
Флагманский ледокол Дальневосточного пароходства «Адмирал Макаров» и дизель-электроход «Владимир Арсеньев» устремились на помощь.
Мерно гудели в свои десятки тысяч лошадиных сил главные двигатели, мощные форштевни резали штормовые осенние волны, на мостиках судов опытные штурмана напряжённо всматривались в морскую даль.
С рассветом подошли к ледовому припою, огромным полям льда, тянущимся почти до самого берега, а там, впереди, за этими ледовыми нагромождениями, прижатые к скалистым берегам, погибали киты.
Первым, круша льды, пошёл красавец ледокол, способный взламывать даже мощнейшие паковые торосы, за ним – дизель-электроход. На обоих судах опытные полярные капитаны, много лет работающие в Заполярье.
Спокойные команды, выверенные, чёткие решения, безукоризненное исполнение. Тут все понимают друг друга почти без слов.
Работа предстояла сложная. Пробить такой лёд этим гигантам было не трудно, но как выйти точно на китов, что мечутся на узкой полоске свободной воды, как заставить их поверить людям и пойти в пробитый проход, как не дать льдам вновь сомкнуться, похоронив под собой животных?
Такой морской практики эти морские волки не имели. Ещё неделю назад они шли в Заполярье на помощь гибнущим сухогрузам, успешно спасли и людей, и корабли, и грузы. То была часть их героической и обычной работы, а здесь – киты, которые не понимали действий людей и боялись их. Им не скажешь: «Следуйте за мной, я проведу вас к спасению, на чистую воду, свободную ото льда». Их не убедишь, что ты спасатель, а не китобой.
Но эти суровые, немногословные люди, много раз смотревшие в глаза опасности, сделали невероятное и вывели морских исполинов в море.
Киты ушли в своё бесконечное плавание, забыв сказать людям спасибо, а отважные полярники опять пошли мимо мыса Дежнева в наши северные моря, где очередной пароход ждал их помощи.
Там была обычная их работа – проводить торговые суда через полярные льды, потому что без этих судов и их грузов умрёт любая жизнь на крайнем севере нашей страны. Потому что огромная держава должна твёрдой ногой стоять на этих холодных и далёких берегах, где живут замечательные и смелые люди.
А потом делегация Морского пароходства ездила в США, где праздновали чудесное спасение китов. Праздник удался, но только на нём не было ни китов, ни моряков, что их спасли.
И тех, и других забыли пригласить.
Но разве это главное?
Главное, что люди из великой страны спасли обитателей великого океана.
Ныне во Владивостоке, в чудесном месте с видом на Амурский залив стоит памятник спасённым китам, его привезли к нам в дар из Америки.
И бывший капитан ледокола «Адмирал Макаров» Сергей Фёдорович Решетов может прийти сюда и вспомнить то дорогое и удивительное время, и, возможно, встретит здесь своего коллегу, капитана дизель-электрохода «Владимир Арсеньев» Руслана Зайнигабдинова и других отважных, скромных, так и оставшихся неизвестными участников той ледовой эпопеи.
Некоторые грустят в пасмурную погоду, а я – нет. Я смотрю на тучи, и повторяю про себя: «Талабенец, Талабенец!»
Та-ла-бенец! Словно звучат одновременно колокольчик и бубенец. Или перекатывается во рту карамелька. Талабенец – остров на Псковском озере. Только нет на Талабенце музыки, и некому наслаждаться карамельками – он необитаем. Люди там давно не живут.
Со стороны остров похож, пожалуй, на смятую подушку, из которой торчит, как перо, вышка МТС. Но набита эта «подушка» не перьями, а песком, и обложена большими валунами. Нежатся на ней речные чайки. Большие, как индюки, они греются в песчаных складках, дремлют на валунах с одной стороны Талабенца. А с другой подплывают к нему иногда коровы с соседнего острова пощипать травы, короткой и сухой.
Больше там ничего и нет. По-моему, всё, что легче коровы, с Талабенца попросту сносит ветром. Это он здесь настоящий хозяин, он мнёт «подушку» Талабенца. Ветру, когда он встаёт над Псковским озером, по силам, наверное, и вовсе сдуть остров с места, подхватить и унести куда-нибудь – хоть на край света. Но Талабенцу не дадут улететь. По обе стороны от него – братья, острова побольше. Каждый из них тянет к Талабенцу руку – длинную песчаную косу. Когда озеро мелеет, видно, что косы достают до самого Талабенца, будто держат его. А может, и не руки это вовсе, а корневища, из которых острова когда-то проросли.
Называется песчаная коса – ксуд. Большой ксуд и малый. Это мне сказали рыбаки, соседи Талабенца. Их слово «Талабенец» в пасмурную погоду не веселит.
Поставить бы на острове щит, написать на нем: «Москва».
Вдруг поможет?
Бегу я на реку.
Так прытко я бегу, что даже дорогу не чую босыми ногами. Ух! Вот я встаю. И – это что такое? – пойма пошла вертеться, как пластинка! Как есть вся пойма – с арбузами, с дынями, с лисами, с зайцами. А я…
Я бегу дальше. Вот уже конопли пошли. Тёплые-тёплые. Их так прогрело солнце, что в них воздуха даже нет. И когда из них выпрыгиваешь, то – смотришь – река Сура. Такая вся милая глазу!
– Ого-го-о! – слышу я, уже голос мой гогочет там на воде.
Ай-ай-ай, – на песок не ступить – до чего горячий. И какой, смотришь, белый он. Точно сахар! И весь какой ровный. Ровный-ровный. Проползи сороконожка по Пристани – это так место называется, где мы купались, – все сорок ног её, смотришь, на песке.
…Господи, как же люблю я её, Суру. Мне довольно услышать «Пристань». Или увидеть это слово в книге. Как весь уже там я сердцем – на Суре! На Сурушке моей милой!
– Чего гогочешь? Рыбу ты нам пугаешь!
Так говорят ребята, когда я подбегу к воде и, ступая в неё, спрашиваю:
– Вить, ты сколько поймал?
– Два ерша. Пескаря. И окунька.
– А ты, Воль, сколько сейчас вытащил?
– Я не считаю… Иди за дровами сперва.
Уже посылают они меня за дровами. Но я не спорю, иду за дровами охотно, потому что в кустах поспела уже ежевика. Я так её люблю, что даже не боюсь медянок. Тёмные сырые места ими буквально кишат. И крапивы я не боюсь, а она тоже ведь кусается как! Даже волдыри по всему телу идут. И я, если выгляну из кустов и не увижу Демьяна, караульщика на бахчах, то не прочь ещё и за арбузом сползать. По-пластунски.
– Я вот чего вам принёс! – кричу я ребятам. – И вот чего!
– Ступай ещё! Ты Демьяна там не видал?
– Нет… Только, Воль, ты дашь мне за это складник?
– Бери. Он в левой поле.
Но и половить рыбу я не против. Как ребята – капланами, капланчиками. Мы называли так небольшие рыболовные сеточки, которые вязали сами. Из ниток десятый номер. Нынче ловля капланами запрещена. Тогда же мы ловили всем, чем только можно. В Суре её, рыбы, было просто ужас как много. После войны, когда всем жилось голодно, рыба ой как нас выручала.
И вот, бывало, стоишь с капланом, глядишь на перекат, где вода рябая и блестит, как у пескаря пузо. Но вообще-то на Пристани, надо сказать, у нас течение тихое. Вода как зеркало. Даже комара, представьте, видно. И мой брат Волька мне кричит:
– Чё поймал?
– С… сом!
– Выше! Выше! Иди скорее на берег!
– Ох, если упустишь!
– Он…
– Чего?
– …не лезет в бидон…
И тут скорее из воды вылазишь на берег. И за то, что я не упустил, брат мне всё даёт. Чего я только не спрошу. Даже когда скажу ему: засыпь меня горячим песком всего, – он засыпает. А я в горячем песке согреваюсь быстро. С минуточку только одну полежу, зуб на зуб не попадая. Потом они, Волька с Витькой, бросают меня в воду, когда я согреюсь так уж в песке, что впору печь яйца у меня на пузе!
Вот они раскачали и бросили меня в воду. Бултых!
– Ой хорошо! Ещё меня!
И вот так вроде оно неинтересно глядеть со стороны, как мы проводим время на Суре. Но это ведь как сказать. Бывало, не заметишь даже, как время пролетит до вечера. А вечером, когда солнце начинало садиться, мы пескаря ловили для наживки. Но заходим теперь мы неглубоко, потому что пескарь для наживки нужен небольшой: чем меньше он, тем лучше. А если живца облюбует щука, то она всё равно на перетягу не попадётся. Она перекусывает поводок. Хищница! Сейчас один крючок не жалко, но тогда каждый крючок был у нас на учёте. А поэтому мы живца зацепляем за спинку, и только чуть-чуть, чтобы щука поводок не перекусила, но жука майского и личинку зацепляем, конечно, полностью, как, скажем, червя дождевого. Нам их, жуков, не жалко. А живца, когда он плавает, жалко немножко. Он, как в аквариуме, плавает в кошеле!
Вот перетяги мы поставили. И мой брат, поскольку он нырял с головой, плывёт на берег; а я к нему. Так же нырнуть там и потом, как он, уже пойти сушиться.
А на берегу, смотришь, весь состав налицо – ребята сидят у костра. Пламя видно теперь издалека. Так что если пойдёшь в кусты за дровами, то не заплутаешься. Но нередко бежишь на месяц долго, потому что он, когда всходит, в кустах кажется человеку костром. И как тепло в это время бежать по песку! Ведь он прогрет до самого утра… У костра бросаешь ты хворост на землю и садишься. Сура. Как тихо на ней! Когда ж мальчишки загалдят, вдруг плесканёт рыба! А если в это время с Прорвы возвращается Мишуня, Капитан у него спросит, чего поймал он – улов везёт какой? – Колька Капитан, которого Мишуня «произвёл» в капитаны. Мы спали однажды, а он причалился бесшумно, сошёл к нам на берег и нарисовал ему усы, как у капитанов.
Но вот картошка уже поспевает. Я, поскольку её люблю с сырцой, тереблю свой край в костре. А про себя думаю: «Зачем обещал я маме прийти ночевать?» И мне кажется, что так же думает мой брат, иначе б он не стал закапывать часть картошки в песок. Она, картошка в песке, будет готова только в полночь.
Он думает, что я уже буду спать. А я не буду, специально вот не лягу, потому что я хочу дождаться света, и, когда все будут спать, встану и пойду проверять перетяги. Однако сон морит меня скоро. И когда Волька толкает меня в бок, чтобы я вставал есть картошку, я ему отвечаю: «Она сырая… я такую не люблю мотыжить». И я уже чувствую, как в бок, через дыру фуфайки припекает холодом. Просыпаюсь. И вижу такую картину: костёр давно уже потух; по Суре туман ходит клубами; в кустах чирикают птички; песок уже холодный и убран росой; в небе пусто и мутно; у костра храп стоит могучий… Самое время идти проверять перетягу! Но не хочется. Просто сил никаких нет, спать, спать, спать мне хочется.
Я просыпаюсь, когда ребята проверяют уже перетяги. И Волька, держа кошель на плече, толкнёт меня: «Пошли домой, соня». Но, войдя в село, он отдаёт мне кошель свой, с тем чтобы я передал рыбу маме варить и жарить, и сам пойдёт копать жуков, личинок искать в навозе. А я, забежав домой и передав маме рыбу, пойду скорее на крыльцо, потому что она хоть и рада, довольна уловом, но всё-таки ворчит, потому что я обманул её, обещал ей вчера прийти к обеду, а сам вот только когда явился: утром. И на крыльце мне видится всё не так, как вчера, а как-то всё иначе, хотя вроде всё то же самое, что и вчера было: так же говорит радио – идёт первая гимнастика! – и кот на брёвнах так же умывается: помусолит он лапу, посмотрит налево-направо и, облизнувшись, снова продолжает умываться; ласточки вон сидят на проводах и щебечут; и телёнок кричит вон: «Му-у!..» – голосом своим истошным; и петух ходит вон по росе и вздрагивает – «кок» – от всякого пустяка; и вон сидит Витек под ветлой, притаившись, потому что на лужайке, посреди улицы, лежит ловушка, её стрижи хватают на лету, чтобы унести в гнездо к себе, и… вон попался уж один; и, подбежав как пуля, птицелов падает: есть! поймал – но я отворачиваюсь от этой сцены, потому что я не карапуз, как он, а уже с Суры пришёл, с ночи! И в это утро свершится такое ещё: мать, напевшись – цып-па, цып-па-а! – зайдёт в избу и, выкладывая яйца из фартука, скажет: «Вы если пойдёте на Суру, то…» – я задохнусь от счастья! Потому что всё! Мы – Волька и я – наравне помощники! А не как вчера было, когда она не пускала меня на реку, так что мне пришлось ещё её упрашивать, обещать ей, что я до обеда только и приду, прибегу же я, мам, обратно; а сегодня – она уже говорит:
– Если вы пойдёте с ночевой, то я не пущу! Ну хорошо, хорошо. Но только до вечера! Придёте вечером? Не обманете вы меня?
Не обманем, мама.
История эта случилась в то время, когда я работал пожарным сторожем в Кандалакшском заповеднике на Крайнем Севере.
Возьмите карту России. Видите, слева вверху, где кончается суша, топает зверь, сразу и не скажешь какой: лохматая голова с рогом на носу, две передних, вроде тигриных, лапы, мощная задняя и толстый короткий хвост. Весь хвост – это северо-западная граничная часть нашей страны – Кольский полуостров. Южный берег полуострова омывается заливом Белого моря. Слева залив упирается в город Кандалакша. Нашли? Вот по обоим берегам залива и на его многочисленных островах и находится Кандалакшский заповедник.
Жил я на лесном кордоне вместе с лесником Володей Щепковским. Служба наша заключалась в том, что мы на катере обходили острова, входящие в наши владения, и смотрели: нет ли пожаров, браконьеров, да вообще, всё ли спокойно в заповедной жизни островов.
Был конец лета – время напряжённое: грибники, рыбаки, моторки туда-сюда снуют.
Один из семи наших островов назывался Власов остров, вернее, это были два острова – Большой и Малый. Во время отлива обнажалась перемычка, соединяющая их в один.
Примечателен остров был тем, что кроме основного населения – морских уток, гаг, – жили на нём лиса и два зайца. Видно, зимой по льду перешли с материкового берега, да и остались до следующей зимы. Но «жили» – не то слово! Боролись: зайцы за жизнь, а лиса за пропитание. И однажды на Малом Власовом острове нашли мы остатки заячьей шкурки. Лиса, хитрая бестия, во время отлива перегнала зайца по перешейку на Малый остров – там легче поймать – и сцапала несчастного.
Володя грозился:
– Ну, рыжая, погоди! Пойдёшь зимой на материк, уж я тебя!
Мы поохали, посокрушались, завели мотор и пошли к себе на кордон.
Я предложил леснику:
– А чего зимы ждать? Давай сейчас поймаем лису. Она и второго зайца так же загонит, да и уток, наверное, ловит…
Володя укоризненно покачал головой:
– Что ты! Заповедник! Нельзя вмешиваться в естественную жизнь. Тут натуральная природа! Я же сказал: пойдёт зимой на материк, тут я её и подкараулю…
Я ворчал:
– Природа, природа! Тут зайцы гибнут, а ты – природа…
Но природа распорядилась по-своему.
К берегу мы подплывали, когда солнце проходило по горизонту, как раз над Власовым островом. Летом-то солнце здесь вообще не заходит. Я взял ружьё, канистру с бензином и пошёл в дом, а Володя остался возиться с мотором. И вдруг я услышал его крик:
– Улю-лю! Лови, лови его! Ай да косой, ай, молодчина!
А от катера к материковому лесу метровыми прыжками нёсся заяц.
– Что случилось? – растерялся я.
– Да понимаешь, заяц-то второй, пока мы ходили по острову, спрятался в носовом отсеке катера, а теперь выскочил – и будь здоров! Ищи-свищи его рыжая!
Вот какой хитрый заяц. Даже лисы хитрее оказался!
(Из сборника рассказов о Севере «Наша Земля – дышит»)
Мы живём в сейсмически активной зоне. Это значит, что у нас могут быть землетрясения – страшные, как те, что иногда показывают по телевизору – с обвалами домов и гибелью всех жителей. А могут они такими и не быть. Они могут ещё быть маленькими такими землетрясеньицами. Вроде того, про которое папин начальник рассказывал:
– Лежу в ванне, наслаждаюсь. Полный покой, тепло. Меня и разморило. Вдруг гляжу – по воде вроде рябь пошла, как по реке. Откуда, думаю, рябь, ведь я и не шевелился даже? Что я, сплю? Пока соображал, у меня волны плескаться начали. Тут-то до меня и дошло, что это землетрясение.
Всех разрушений от такого землетрясения – разбитая посуда в чьём-нибудь шкафу. Бывает, что люди стараются красиво поставить чашечку на чашечку – вот такие пирамиды в первую очередь и не выдерживают.
В школе мы проходили, что во время землетрясения – если оно застало тебя в доме – лучше всего спрятаться под стол, который стоял бы в дверном проёме.
Я как пришёл домой, мы с папой, конечно, из кухни выдвинули стол – наполовину в кухне он остался, наполовину переместился в коридор. Очень удобно получилось – если тебе надо в кухню, то просто в коридоре заранее падаешь на четвереньки, проползаешь под столом, а в кухне опять встаёшь на ноги.
Больше всего новшество Росте понравилось, моему братику. Пока стол в дверях стоял, Ростя поминутно изображал, что ему в кухне срочно что-нибудь понадобилось. Так, что прямо бегом надо туда. Сперва он разбежится как следует, а потом – хлоп в коридоре на пол и по-пластунски вперёд, да так быстро, что и мне за ним не угнаться, а ведь я тренировался – будь здоров!
Но маме не понравилось бегать на четвереньках. Она сказала, что это не совсем удобно – перемещаться на четвереньках с Юлькой на руках.
Юлька – моя сестрёнка, маленькая ещё. Сама ходить она не умеет, поэтому всё время требует, чтобы её катали, и лучше всего не в коляске, а на руках. Чаще всего маме её катать приходится – по всему дому. Куда мама идёт, туда и Юльку с собой тащит.
Мама в кухне стоит, помешивает суп в кастрюле одной рукой – а другой Юльку к себе прижимает. Попробовала бы она оставить её в комнате, в кроватке! Сразу раздастся требовательное: – Агы! – и маме как миленькой придётся к ней вернуться.
И вот мама сказала, что землетрясение ещё неясно когда будет, может, через год или через два, а ей уже надоело вместе с Юлькой ползать под столом.
– Да может, его вообще не будет, вашего землетрясения! – сказала мама. – А я тут – ползай!
Пришлось нам с папой стол назад в кухню поставить.
В самом деле, ни один учёный вам с точностью не скажет, когда именно начнётся землетрясение. И отчего они бывают, люди наверняка не знают.
Это не так просто определить – разгадка прячется глубоко в недрах земли. Под этим тонким ранимым слоем, который прошивают вдоль и поперек корни деревьев, стелясь совсем неглубоко под поверхностью земли. Глубже деревьям нельзя – у нас же вечная мерзлота, и эту ледяную окаменелость корнями не проткнёшь. Да и зачем?
Как знать, что тебя ждёт там дальше, внизу?
Там какие-то скрытые от нас слои Земли, и они могут быть неспокойными, могут спать, а могут и двигаться.
Были времена, когда эти пласты просто ходуном ходили. От этого на Земле поднимались новые горы, некоторые – чтобы рассыпаться вскоре на кусочки. Там и здесь Земля покрывалась огромными впадинами, выставляя свои недра напоказ – если только кто-то мог на них взглянуть. И тут же они заполнялись водой – под воду уходили целые материки! Был, например, такой материк – Атлантида.
Это уже не в школе, это все мне папка рассказывал.
Мама ему говорит:
– Не знаю, что там случилось в Атлантиде. Но вот у нас – старые люди говорят, что землетрясения бывают, если на земле накопилось много зла, если люди затевают войны…
– Ну да! – спорит с ней папа. – Только почему-то войны могут идти в одних местах, а землетрясения начинаются совсем в других.
А после сам себе и отвечает:
– Но ведь и у нас, у людей, всё то же самое. Ноги промочишь – болит горло. Хотя ведь в другом месте намочил…
– Папка, – говорю я, – так это ведь мы, люди. Мы ведь живые!
– А Земля, – отвечает папа, – она что, не живая, что ли?
Я так растерялся:
– А она живая?
Папа говорит:
– По крайней мере, никто не может утверждать, что нет. Представь – такое огромное живое существо. Какая-то особенная форма жизни, совсем не как у нас. Но оно дышит, это существо, и оно что-то чувствует…
– И чувствует, что мы на нём живём? – спрашиваю я.
– Наверно, чувствует, – отвечает папа. – Нас же так много!
– А ей не тяжело – Земле? Держать всех нас?
– Бывает, наверно, что и тяжело, – говорит мама. – Не зря про плохого человека говорят: «Как только такого земля держит?»
– А, значит, – говорю я, – значит, люди должны быть хорошими! Тогда и землетрясений не будет больше!
И такой простой, такой удачной показалась мне эта мысль, что я даже удивился: неужто до меня никто ни разу не подумал о том, что люди должны стараться делать так, чтобы другим было хорошо, чтобы всем радость была.
Тогда и землетрясений не будет!
Полуостров Камчатка формой похож на рыбу. Её хвост лежит на восточном краю России, волны холодных морей омывают бока. Камчатские горы- вулканы круглый год белеют снегами и дышат паром.
Как-то на Камчатке стояло пасмурное лето. Одуванчики почти не раскрывались, люди ходили съёженные и озабоченные. «Завтра снова будет дождь и туман», – грустно обещало радио.
Прилетали самолёты, привозили из отпуска загорелых счастливчиков.
– Здравствуй, Камчаточка, здравствуй, родная! А мы были на юге! Там солнце, солнце, там море теплее, чем утренняя постель… Ох, мы фруктов с дерева наелись, дынями объелись.
«Где-то юг, – вздыхала про себя Камчатка. – А у меня скоро осень. Эх, было время, целые материки двигались. А я? С моими-то вулканами! Похожая на рыбу! Да неужели не смогу?»
И в ночь с пятницы на субботу Камчатка тихо-тихо отделилась от материка и, вильнув хвостом, поплыла на юг. В Тихий океан.
…В это самое время малый рыболовецкий сейнер «Стремительный» вынимал из воды последние центнеры рыбы. Трюмы были полны, и капитан Петров взял курс домой на Камчатку. Но… Камчатки не оказалось на месте. Всю ночь сейнер наугад блуждал в тумане, а на рассвете наткнулся на остров Хоккайдо.
– Конити-ва, японцы! – крикнул капитан Петров. – Камчатку не видели?
– Да, да, как же, – ответили японцы. – Камчатка была, но отправилась далее и поплыла, очевидно, в Австралию.
Винты вспенили воду, и «Стремительный» помчался в Австралию.
…Утром в субботу камчадалы просыпались и с непривычки жмурились:
– Ура, солнце выглянуло! – и спешили на берег загорать.
А мимо берега мчались лазурные моря, проносились острова с пальмами, небоскрёбами и золотистыми от загорающих богачей пляжами. Тропический воздух овевал Камчатку, на вулканах стали подтаивать снега, с городских крыш капала смола. Камчадалы жевали диковинные фрукты – гуаву, маракую – это смелые мальчишки успевали сплавать с авоськой на Калимантан и обратно.
Все купались, играли в волейбол, катались на дельфинах. И только начальство потело в галстуках и пыталось связаться с Москвой. Наконец, Москва отозвалась и сказала: «Никакой паники. Ситуация под контролем. Меры принимаются».
В три часа дня Камчатка, салютуя вулканами, подошла к австралийскому берегу. Стайка одурелых от жары камчатских медведей бросилась в глубь материка, распугивая кенгуру и страусов. А люди – австралийцы и камчадалы, – радуясь, что исчезли границы и расстояния, жали друг другу руки, обнимались и целовались. Там и сям интернациональные компании распевали «Катюшу» и «Мани-мани». Коллекционеры менялись марками и юбилейными монетами. Над Авачинской бухтой сверкали брызги, слышался многоязыкий смех и визг.
А Камчатка улыбалась про себя: то ли ещё впереди! Дав предупредительный взрыв вулканом Шивелуч, она отвалила от зелёного континента. В этот момент на австралийском берегу остановилась машина, оттуда вылез председатель Общества австрало-российской дружбы и закричал, размахивая флажком:
– Джяст ю вэйт! Подождьите!
Но было поздно. Рассекая воду мысом Лопатка, наш полуостров уносился в сторону Африки.
Настала южная ночь. На Камчатке спали разве только грудные дети. Море дышало. Море светилось. Огромные звёзды сияли, как дыры в ночи. Все девушки в ту ночь повлюблялись, а которые уже была влюблены – полюбили ещё сильнее. Старушки делали на крыше гимнастику. Синоптики составляли прогноз: погода в воскресенье будет чудесная.
К утру МРС «Стремительный» с гребнем брызг затормозил у Мадагаскара.
– Ау, малагасийцы!– прокричал в рупор капитан Петров. – Камчатка не проплывала?
– Недавно была, но скрылась из виду и поплыла час назад в Антарктиду.
– Курс – зюйд! – скомандовал Петров. – Не дадим пропасть улову ценных промысловых рыб!
Два дня блудный полуостров носился по океанам. На Мальвинских островах помог синему киту сняться с мели. Распугал пиратскую флотилию в Карибском море. Передал президенту Венесуэлы привет из России и оленьи рога на стену. В Северной Атлантике за Камчаткой увязался авианосец «Эндуэй». С прибрежных сопок на него свистели мальчишки и стреляли из рогаток. Когда в адмиральской каюте высадили стекло, авианосец не выдержал и отстал.
Камчатка хотела вернуться домой к началу рабочей недели, но вдруг застряла в Беринговом проливе. Камчадалы все как один вышли на воскресник и упёрлись руками в стесняющие берега. Жители Чукотки и Аляски помогали изо всех сил. Два континента содрогались в землетрясениях. И всё без толку! Но вот – подоспел героический сейнер «Стремительный», присоединился к общим усилиям, и – ура! – словно пробка, Камчатка выскочила из пролива в Берингово море. Криками ликования огласился Дальний Восток!
А потом Камчатка аккуратно вползла под шапку облаков на своё место – и как будто никуда не уплывала… Усталая, заснула. Блаженно вытянулись в постелях усталые камчадалы. Малый рыболовецкий сейнер «Стремительный» уткнулся носом в тёплый Камчаткин берег и тоже заснул.
А мир шумел сенсациями.
Австралийцы изловили беглых русских медведей и выслали на родину круизным лайнером.
Адмирал с авианосца «Эндуэй» подал в отставку и стал бороться за мир.
Сантехник Семёныч отстал от полуострова в антарктических водах, но, проявив чудеса стойкости, добрался до полярной станции «Восток».
Животный мир Камчатки пополнился ещё одним видом: в Долине гейзеров пригрелось семейство аллигаторов.
Иностранные военные разведки задумались над непостижимым русским секретом.
А это и не секрет. Просто люди нежно любят свою Камчатку, а Камчатка любит своих людей. И Камчатка – не какой-то кусок суши, не мертвая стратегическая территория, а – КАМЧАТКА!
В мае у нас начинает таять снег, а в июне уже все распускается – и маленькие берёзки, и большие лиственницы. Воздух в это время карамелью пахнет. Лес выдыхает запах карамели – а лесу из нашего посёлка не видать конца, все сопки им покрыты, и кажется, что это сами сопки дышат так.
Кедровый стланик стоит зелёной стеной, точно всегда так и стоял, точно и не прятался всю зиму под снегом. В его ветках иной раз мелькают бурундуки – шмыгнёт, и нет его. И я никак не успеваю какого-нибудь из них сфотографировать.
За нашим домом, на поляне, полным-полно брусники. Она перезимовала под снегом, как кедровый стланик. Ягоды у неё сейчас мягкие, кислые и совсем немного – сладковатые. Будто их карамелью подсластило – той, которой пахнут весной деревья.
Мы с Ростей и Кактусом целые дни проводим в лесу. Кому-то надо ехать в лес в полном автобусе, как сам я езжу в школу, а у нас лес – вот он, рядом с домом. Мама говорит, как хорошо, что заблудиться в таком лесу нельзя, он во все стороны просматривается – по крайней мере, до оврага. Дальше оврага нам ходить запрещено, да и кто полезет через овраг, который как раз сейчас, в июне, из оврага становится вдруг бешенной рекой. Вода бурлит в ней, прыгает по валунам. Русло ей тесно, и она бьётся в нём.
Снег тает на дальних сопках, талая вода ищет себе пути, ищет расщелины в земле, овраги, и по ним она уже в реку бежит. Река в июне делается полноводной. Нашего мостика в два бревнышка и не видать, он вместе с тросом, за который надо держаться, как за перила, уходит под воду. И если тебе надо на ту сторону реки, то ты шагаешь через весь посёлок, к каменному мосту. Папа говорил, чтоб мы не смели срезать дорогу. Вода в реке несётся с такой скоростью, что может утащить с собой всё что угодно – и человека может унести. Папа сам видел, как человека смыло с мостика, он только крикнул и за трос схватиться не успел. Никто не смог бы спасти его – река не отдаёт свою добычу. Только ещё раз мелькнули вздёрнутые руки – там, где кончаются дома посёлка. Может, он ещё был жив. Люди бросились тогда к машине, чтобы по бездорожью попытаться догнать его – а толку?
Люди гибнут, когда торопятся куда-то – на работу или домой к началу сериала. Или, например, когда ребята хотят пройти по мостику на спор. Словом, когда свои дела им кажутся важнее дела этой вот воды, летящей с сопок в море.
Вода спешит, чтобы скорее освободить русла в лесу – такие, как наш овраг.
И не заметишь, когда всё изменится. Лесные потоки очень быстро обмелеют, да и река скоро станет мелкой, тихой. Только кое-где возле реки будут оставаться лужи. Я видел, как большие ребята приносили из лесу в ведре длинных таких, пятнистых рыб с усиками. Их, говорят, можно из луж руками брать – вода уходит, а рыбка, если зазевалась, в луже так и остаётся. Ух, как я хотел тоже таких рыбок поймать! Мишке из нашего дома это удалось, он говорил, что они у него будут в ванне жить. Да только эти рыбки не живут дома – ни в аквариуме, ни в ведре, ни даже в ванне. Им реку подавай. И в лужах, если ребята их не выловят, им всё равно погибель.
Скоро и луж не остаётся. Земля становится сухой, и даже глина трескается на дне оврагов. Теперь запросто можно спуститься вниз и перебраться на ту сторону, чтоб дальше в лес за ягодой пойти. В это время появляется самая первая ягода нового лета – шикша. Ягодки шикши маленькие, чёрные, а вкус у них такой прозрачный, водяной.
Пройдёт ещё немного времени – появятся голубика, жимолость, морошка. И в самом конце – брусника.
Наша мама говорит:
– Что меня удивляет, так это брусника.
Мама – с материка. Она живёт на Севере столько, сколько мне лет, и даже ещё больше, а говорит, не может до сих пор привыкнуть. И вечно её что-нибудь да удивляет.
– Я понимаю, – говорит мама, – смородина, малина. И даже голубика. Растёт куст, на этом кусте ягоды, и всё понятно. А у брусники-то, бывает, кустика и вовсе не видать. Маленький, крошечный стебелёк, и весь согнулся – ягоды пригнули его к земле. На таком маленьком – и столько ягод.
Мама говорит, на Севере все делают всё изо всех сил. Как эта вода, которой надо как можно скорее в море убежать. И даже непонятно иной раз, откуда силы берутся. Зимой, в метель попробуй-ка до школы, до работы доберись. Совсем ведь из сил выбьешься. Ан нет, добрались люди из посёлка в город – и в школе без поблажек учатся, и на работе выкладываются в полную силу. Но всё же если б маме сказали выбрать символ Севера, она выбрала бы крошечный кустик брусники.
Бруснику у нас приносят из леса вёдрами – и тут же варят, мочат, и что только с ней не делают, чтоб запастись ею на всю нашу зиму. Но какая-то часть брусники всё же остаётся зимовать в лесу, и её так здорово бывает собирать весной, в июне, когда ещё никакой новой ягоды нет.
И вот мы с Ростей собираем прошлогоднюю бруснику, а Кактус лает в зарослях на бурундуков. Снег кое-где лежит, но его мало совсем, редко где его под кустом увидишь. Солнце припекает, и Ростю разморило. Он бы спал сейчас в детском саду, но мама разрешила ему остаться дома, раз у меня начались каникулы.
Ростя может сколько угодно говорить, что днём он ненавидит спать, и всё же гляжу – лежит на спинке, головку набок повернул, руки раскинул в стороны и глазки щурит на солнышке.
– Спишь, Ростя? – спрашиваю.
– Нет, – говорит. – Слушаю. Оказывается, наша земля дышит!
Лёг я скорее рядом с Ростей, и тоже чую – вроде, из земли шум идёт. Глухой такой, непонятный.
– А, это, – говорю. – Это не земля дышит вовсе. Это вода. Пойдём, я тебе покажу.
Пошли мы с Ростей дальше в лес, к оврагу. Папка мне показывал, как в расщелине с гор вода бежит, и я решил Росте показать. Пока мы шли, Ростя начал уже что-то понимать – шум становился всё громче и громче. Встали мы у одной такой расщелины – а здесь уже и не слыхать ничего, кроме этого шума. Кричи – не кричи. Разве что в самое ухо станут тебе кричать – тогда, может быть, и услышишь что-нибудь. Вода плещется, прыгает по камням и камни с собой тащит, и вместе с ними падает дальше вниз, чтобы скорее к реке прибежать, и уж с рекой в море влиться.
Ростя как заглянул вниз с обрыва – окаменел.
Я дёрнул его за шарф – он поглядел на меня, как будто увидел в первый раз. Мама говорила, вода околдовывает.
Я ору Росте:
– Пойдём, здесь земля сползает!
Мы с ним стояли, как на балконе, – пласт земли нависал над прыгающей водой. И под ногами у нас трещина появилась.
Утянул я с этого места Ростю, думал назад идти, а ягоды по пути оказалось видимо-невидимо. Ростя уселся и стал лакомиться брусникой. Я тоже начал было срывать ягоды, а потом сам не заметил, как растянулся на мхе и стал слушать, как там, в земле, вода свою песню поёт. И так тепло было мне, так спокойно. Небо чистое-чистое, ни облачка. Я стал через ресницы на солнце смотреть. Ресницы мои были жёлтые, и небо жёлтое, и всё такое новенькое вокруг, такое цыплячье-жёлтое. Ростя где-то смеётся, и Кактус лает. Потом вдруг точно толкнули меня – я прямо подпрыгнул, сел. Тихо кругом. Ни Рости, ни Кактуса.
– Ростя! – зову. – Ростя, где ты?
Молчание.
Только слышно – вода шумит.
Я подумал, что Ростя здесь, рядом где-нибудь. Но нет же – нет его нигде. Может, он без меня к дому пошёл? Помчался я со всех ног к посёлку, слышу – за спиной Кактус лает.
– Дурень ты, Кактус, – говорю ему. – Ростя-то где? Дома уже, что ли? А что он меня не разбудил?
«Нет, – думаю, – не мог Ростя один, без меня, уйти!»
– Ростя! – кричу.
А Кактус обратно в лес побежал. И я за ним. Кактус покружит на одной полянке, потом на другой – и мчится, мчится в ту сторону, где вода всё громче шумит. Стали мы с ним подбегать к расщелине, гляжу – нет нашего с Ростей балкона. Земля в этом месте таки треснула, и наш выступ ушёл вниз.
Глянул я туда и сразу Ростю увидел внизу – его красная курточка на серой земле.
Лежит он на животе, вниз лицом, и не шевелится – Ростя. Зову я, зову его – а что толку? Вода грохочет. Но даже если б слышал меня брат – как он залезет ко мне наверх? Да и живой ли он?
Тут земля шевельнулась у меня под ногами. Она не вся ещё ушла вниз, – та, что хотела. Та часть, что ушла – вместе с Ростей – задержалась на каком-то выступе и повисла уже совсем низко над летящей водой. Долго ли она там продержится? А теперь и эта оставшаяся часть берега тоже собирается рухнуть – на тот же выступ, на малыша Ростю, чтобы уже наверняка вместе с площадкой снести его в воду.
Я не знал, как спуститься в расщелину – её стенки везде осыпались подо мной, куда бы я ни ступил, и я боялся слететь вниз. Но потом мне удалось всё же пройти окружным путём, по камням, по уступам, и я до самой площадки дошёл, на которой Ростя лежал. На площадку – я сразу понял – мне наступать было нельзя, мы бы тогда оба вниз сорвались.
Ростя меня не слышал, хотя я совсем рядом был, я мог протянуть к нему руку – и я протянул руку, и взял его за шарфик, и начал тихонько притягивать к себе. Я боялся, что шарфик развяжется, или – что я задушу Ростю. Но я притянул его настолько, что смог схватить надёжно за воротник. И тогда он, наконец, повернул голову и увидел меня. Лицо его было мокрым, и курточка тоже мокрой была. Он же и плакал здесь, и водой окатило его, – он лежал совсем низко у воды. Я потянул его вверх за воротник курточки – и тогда он поднялся на ноги и сразу понял, что надо по уступам выбираться наверх.
Камни из-под наших ног выскальзывали и без звука летели в воду. Но мы всё же поднялись из расщелины. Здесь, наверху, Кактус чуть не сбил меня с ног, а Ростю сбил – и уж вылизывал его! Ростя отбивался от него, сердился, а Кактус лаял – и всё это почти без звука, под шум воды. Я прикрикнул на Кактуса, Ростя встал и снова заплакал и стал что-то рассказывать мне.
Когда мы отошли немного от оврага, оказалось, он говорит, что хотел ещё раз пойти посмотреть на воду, пока я сплю, и просит, чтобы я ничего маме с папой не говорил, а он, честное слово, больше не будет.
– Ещё бы, – отвечаю. – Конечно, мы ничего маме с папой не скажем.
– Да, – недоверчиво говорит Ростя, – а мама спросит, почему у меня у куртки воротник оторвался.
– Ну… – говорю, – скажем, что за ветку зацепился…
Кактус всё не мог успокоиться, что мы с Ростей выбрались из расщелины. Так и лез целоваться то к нему, то ко мне.
– Цыц, – говорю ему. – Куда ты глядел? Мальчика чуть не унесло…
А сам как представил, что могло с Ростей стать, – зубы у меня застучали, коленки подогнулись – идти не могу. Сел я на мох и заплакал. Думаю, собаку ругаю, а сам-то хорош. Братика чуть не проглядел.
Ростя говорит:
– Ты что, Колька, как мы теперь домой пойдём? У тебя лицо красное. Мама сразу поймёт, что ты плакал.
– Ты же плакал, – отвечаю ему, – и ничего.
А Ростя говорит:
– Я маленький. И капризный. Я часто плачу. А если ты плакал, мама сразу поймёт, что было что-то страшное…
И тут гляжу: мама идёт к нам. Юльку, наверное, спать уложила и выскочила нас поискать. Она же сказала – недолго. Мама нас к обеду ждала – с брусникой. Собиралась кисель из прошлогодней брусники сварить. Где уж я ту бруснику оставил – и не вспомнишь теперь.
Мама торопится к нам, но она ещё далеко и не видит, наверно, ещё, что мы с Ростей плакали. Одного она не может понять – отчего это Кактус несётся к ней, прыгает, пачкает её джинсы, визжит, а после назад к нам несётся, и уже нас с Ростиком – лапами, лапами! – и снова к ней, а потом снова к нам, и над всей поляной такой лай стоит, точно здесь спустили десяток собак. Тут уж не только мама, тут кто угодно поймёт, что неспроста он так радуется…
Хорошие люди живут у нас на Крайнем Севере. Только с новичками сближаются медленно. Ко мне тоже долго присматривались: что за человек? Вдруг временный какой? Временный – он ненадёжный. Налетел, схватился за одно дело – не вышло, попробовал другое – бросил. И за третьим полетел… Таких здесь не уважают.
Прожил я на Севере два года. Смотрю: потеплели у людей взгляды, мужчины руку крепко жмут, женщины уважительно здороваются, ребята-дошколята во дворе пристают: то сказку расскажи, то стихи почитай. Доверие, значит, оказывают.
Теперь друзей у меня видимо – невидимо. Приехали они сюда издалека, да, притом, давно. И стали северянами. Но всё равно у каждого в памяти осталось своё, родное, заветное, к чему с детства душа прикипела.
Прихожу я к своему другу Ивану Пилипенко в гости. Он сажает меня за стол, наливает большую миску украинского борща.
– Ешь,– говорит,– не стесняйся! Такой борщик научила меня варить моя ненька.
Ненька – мама, значит.
А на окне у Ивана цветочный горшок. А в нём вырос большой куст красного перца. Смотрит Иван на пламенеющие стручки, вздыхает: вспоминает родное украинское село.
Захожу к Сане Черникову. Он рад моему приходу и, как лучшему другу, рассказывает о лошадях. Для примера, чтоб ярче я себе всё представлял, тащит кучу книг и журналов о коневодстве. Саня – донской казак и, похоже, сначала научился на лошади ездить, а потом уж по земле ходить.
С другом Резо Тахадзе мы любим ходить в сопки, для него, наверное, похожие на маленькие Кавказские горы. Жарим шашлыки, пьём грузинский чай с нашим ароматным брусничным листом. Резо смотрит на небо и качает головой – не такое оно на Кавказе.
– Слушай, Резо, – спросил я его как-то, – ты зачем с Кавказа уехал? Там тепло, фрукты всякие чуть ли не на заборах растут, а тут стужа, ночь полярная…
– Э, дорогой, на Кавказе легко. Хотелось себя проверить. А вот смогу ли?
– Сможешь, – успокаиваю я его. – Все первое время скучают.
Разных национальностей люди живут на Севере. Даже африкандцы. Только не те, которые из Африки, а те, что живут в нашем посёлке Африканда.
Есть у меня ещё один друг, который родился и вырос на Кольском полуострове, коренной житель Севера, саам по национальности – Аскольд Бажанов. Он написал книжку о тундре, об оленьих гонках, о северном сиянии, о северном радушии, о горячих сердцах северян.
Вы видели северное сияние? А на оленях катались? Нет? Тогда приезжайте! Мы с Аскольдом непременно вас прокатим!
Вася был «полярником». Не только через его парту, но и через весь класс и школу проходила белая линия, нарисованная масляной краской и делившая всех на «полярников» и «южан». Да и весь посёлок Камень разрезался полярным кругом, хотя все каменцы считали себя жителями Заполярья. Здесь, на берегу Белого моря, жили потомственные поморы, но белая разделительная полоса проходила только через школу, ведь невозможно провести её по дощатой мостовой, единственной улице Камня.
В школе много лет существовали две партии – «полярники» и «южане». Семиклассники «южане» опекали своих первоклассников, не давая их в обиду зазнавшимся «полярникам». «Полярники» защищали своих от «южан». Эти отношения продолжались и за стенами школы. Даже если дома «южан» находились за полярным кругом, а у «полярников» на южной стороне поселка.
Сегодня был последний день учёбы перед каникулами, и весь шестой класс с нетерпением ждал звонка. И Вася, и все его одноклассники знали, как проведут лето. Его сосед по парте Лёня уезжал к дяде, жившему у Азовского моря. Это море, говорят, такое тёплое, что в нём можно даже купаться. Вот только жалко, что Лёня не умеет плавать. Странное это Азовское море. Лёня говорит, что на нём не бывает отливов и приливов. Вот если бы их море было таким же тёплым, Вася непременно научился бы плавать. А ещё там можно загорать. На юге это возможно только днём, а здесь солнце светит круглые сутки. Ещё там на деревьях растут яблоки. За долгий полярный день они, наверно, выросли бы в два раза больше, чем те, что продаются в сельпо.
Виталика с соседней парты ждала старшая сестра в большом городе Мурманске. Вася тоже бывал в городе. Но разве можно сравнить Мурманск с их городом, Кандалакшей, куда в прошлом году дед брал его с собой закупать рыболовные снасти. В порт Мурманска заходят корабли со всего мира. Из Швеции, Англии, Африки и даже Америки. По широким улицам ходят автобусы, а людей так много, как рыб в море. В Кандалакшу можно попасть только летом по морю. Зимой море замерзает, и Камень отрезан на долгую полярную зиму.
До города было четыре часа ходу на большой поморской лодке – доре. Это даже не лодка, а скорее катер, бравший на борт пятнадцать-двадцать пассажиров. Капитан её, турок Хусейн, любил рассказывать пассажирам, как он однажды на этой доре пересёк Белое море, причалив у Архангельска, правда, далеко не все ему верили. Обычно дора курсировала два раза в неделю между Кандалакшей и Камнем, подвозя пассажиров. В остальные дни забирала рыбу у рыбаков на тонях, разбросанных вдоль всего Тёрского берега.
«Тоня» – маленькая избушка, в которой всё лето живут рыбаки, а Тёрский берег получил своё название из-за поморов, мужиков тёртых. Но дора забирала не всякую рыбу, а только сёмгу. Сигналом к тому, что поймана эта ценная рыба, служил белый флаг на шесте возле избушки. Тогда дора причаливала. Если флага не было, катер шёл дальше. Конечно, рыбаки ловили не только сёмгу, но и треску, зубатку, морского окуня. Сёмга – Царь-рыба. За ней велась основная охота. Есть её самим рыбакам запрещал «Рыбнадзор».
И вот завтра, как и в прошлом, и позапрошлом году, дед возьмёт Васю с собой на тоню. Особенно запомнилось Васе прошлое лето. Их тоня стояла на отшлифованном отливами и штормами скалистом берегу, упираясь в скалу, на которую любил залезать Вася. Оттуда открывался вид на многие десятки километров. Эх, увидеть бы Архангельск! Но Архангельск был далеко, на другой стороне моря. Иногда проплывали белые пассажирские корабли. С них доносилась музыка. Васе хотелось разглядеть в бинокль пассажиров. Кто они, куда плывут? В какие далёкие интересные страны. Вот бы сесть в такой пароход и плыть к неведомым землям. Скала, на которой он стоял, вдруг превращалась в нос корабля, а рыбацкая избушка – в капитанскую рубку. Когда смотришь с высоты на море, оно на горизонте сливается с небом. На тебя бегут облака, и кажется, что они стоят на месте, а плывёшь ты и скала, на которой ты стоишь. Но подходил дед, клал руку на плечо мальчика – ведение исчезало.
Вместе с дедом жили дядя Сеня и «большой» Вася, которого маленький Вася прозвал Му-Му. Большой Вася был глухонемой, но очень весёлый и добрый. У него жили две собаки – Шут и Шишка. Собаки были умные, но ужасно мешали собирать ягоды. Когда мальчик брал в руки бидон и направлялся в тундру, собаки непременно увязывались за ним. Деду это нравилось, потому что где-то рядом бродил медведь, Вася же старался прогнать их. Но Шут и Шишка не слушались. Они тоже собирали ягоды, выкусывая их из-под его ладоней, как будто им больше негде искать! Вся тундра сплошь была покрыта голубикой. Двухлитровый бидон заполнялся за пятнадцать-двадцать минут.
Ещё Вася помогал выбирать деду сети, усыплять сёмгу деревянной колотушкой. От правильности удара зависела сортность рыбы. Но в основном в сети попадала треска. Когда её чистили по-рыбацки – шкерили, вокруг кружили небольшие морские чайки глупыши, выхватывая тресковую печёнку прямо из рук. Гораздо интереснее глупышей была ручная ворона Гришка. Её воронёнком подобрал Му-му и приручил. Когда Гришка подрос, он не улетел, а жил вместе с рыбаками, считая себя полноправным членом артели. Дружил он и с Шутом, и с Шишкой – таскал их за хвосты, катался на спинах. Выщипывал из них линялую шерсть и утеплял своё гнездо.
Но самым интересным был Васин аквариум. Такого большого аквариума не было ни у одного мальчишки. Их изба стояла на каменной платформе. Недалеко от кромки моря было углубление. Во время большого шторма оно заполнялось водой, образовав маленькое озеро. Озеро было неглубоким, и в нём просматривался каждый камушек. Из этих камней на дне Вася соорудил множество сказочных дворцов и гротов. Когда в сети попадалась мелкая рыбёшка, Вася отбирал самых интересных и запускал в свой аквариум. Часами можно было наблюдать за жизнью собственного моря.
Но вот Гришка, большой любитель похулиганить, стал вылавливать мальков. И не для того чтобы их есть, пищи ему и так хватало, а из озорства. Однажды Вася запустил в аквариум большую зубатку. Гришка не обратил на неё никакого внимания. Но зубатке, видно, не понравились эти авианалёты, и она подстерегла его и тяпнула за лапу. У бедной птицы была сломана нога. Лечили её всей артелью, стянув лапу двумя дощечками и леской. Пока кость не срослась, Гришка смешно ковылял на своем «гипсе». Дед даже в шутку предлагал соорудить ему костыли.
Лето пролетело незаметно. Интересно, как поживает Гришка, Шут, Шишка. Бродит ли ещё медведь возле ягодника?
Вася возвращался из школы вместе с Лёнькой. Они были соседями не только по парте, их дома стояли друг против друга.
– Хочешь, возьму тебя с собой к тёплому Азовскому морю? – спросил Лёнька. – Дядя позволит.
– Нет, я поеду к деду на тоню!
Мой город – точка на карте России. Таких точек великое множество, наверное, как звёзд на небе. И, как звёзды, эти точки по-разному – то сильнее, то слабее светят, но светят всегда.
Каждая точка – город, посёлок, деревня. А светят потому, что живут там люди, и от их работы – доброй и необходимой – на всю страну идёт тепло. И свет. Даже если полярная, морозная ночь опустилась на город.
Такой, например, как моя Кандалакша.
Вот вдруг полнеба осветили фары: это взбирается на перевал огромный лесовоз с прицепом.
Далеко в лесу в любую стужу работают лесорубы. Бензопилой, которая у них в руках, можно спилить любое дерево, если только уметь это делать. И книжка, которую вы читаете, и стул, на котором сидите, сделаны, может быть, из привёзенных из Кандалакши сосен и елей.
Ночь, как шапка, накрыла заполярные края. Но всё равно бегут по калёным морозным рельсам тяжёлые товарные поезда. Везут на юг свежую рыбу, или брёвна и доски, или самое нужное для всей страны удобрение – апатит. Удобрят апатитом вспаханное поле, и вырастет на нём пшеница. Хлебопёки испекут булки, а мы их с аппетитом съедим.
Бегут, бегут поезда. Привозят яблоки, картошку и много–много других нужных товаров, которых нет на Севере.
Но самое лучшее, когда прибывают апельсины! Держишь в руках апельсин – маленькое солнышко, и ночь становится светлее, и мороз отступает, и лето ближе.
Целый караван судов стоит на рейде нашего морского торгового порта. В голове каравана ледокольный корабль «Мончегорск». А в другой раз «Тикси». Но приятнее всего, когда приходит «Кандалакша».
Подаёт гудок «Кандалакша»: «Разгружайте скорее меня!»
И заработали портовые краны. Разгрузка идёт и день, и ночь. Вернее, и ночь, и ночь, потому что солнце ещё не выглянуло. Сидит оно где-то за сопками и приходит к нам только в короткую летнюю пору.
А я думаю: вдруг какой-нибудь нетерпеливый подъёмный кран забросит свой крюк за сопку и выудит оттуда такое долгожданное солнце.
Скорей бы…