Федя висел,
как мешок,
на перекладине
и подтянуться не мог
ни разу
на этой гадине!

Чего он ей говорил —
и вспоминать неловко,
перепилить грозил
напополам ножовкой,
зубами скрипел —
аж взмок,
плакал от злости,
плевался…

Но подтянуться не cмог
ни разу,
как не старался!

Смеялись девчонки
вокруг,
хихикали карапузы,
а Федя —
сорвался вдруг
и шлёпнулся
кверху пузом.

Потом он
корил себя
за то,
что с нею связался,
и очень стеснялся ребят,
и в мокрый платок
сморкался.

И так он
расстроен был,
что слёзы унял
еле-еле…

А утром
копилку разбил,
пошёл —
и купил
гантели. 

Весной посадил Пантелей на своём огороде лук, морковь, сельдерей. Скоро появились первые всходы.

Вдруг по радио объявили – ожидаются заморозки!

Надо спасать будущий урожай, решил Пантелей. Оделся потеплее: в телогрейку, шапку-ушанку, сапоги и поехал на свой огород.

Натаскал из леса хворосту, валежника и разжёг костры по краям огорода.

Стелется дым по земле, согревает её, не даёт всходам замёрзнуть.

Всю ночь не спал Пантелей, поддерживал огонь в кострах.

Под утро задремал. Вдруг слышит – трещат сучья под чьими-то тяжёлыми шагами.

Обернулся – из леса медведь идёт, да такой здоровый.

Испугался Пантелей, но вида не подал.

– Здравствуй, Михаил! – говорит. – Зачем пожаловал? Иль погреться?

– Тебя задрать, спину тебе сломать, — отвечает медведь.

– Ты чего, Михаил, забыл, как мой дед твоего деда из капкана вытащил? – говорит Пантелей. – Разве тебе об этом не говорили?

– Не припоминаю, – отвечает медведь.

Однако остановился.

– А мы сейчас кого-нибудь спросим, – говорит Пантелей. – Найдём свидетелей!

Как раз мимо них пролетала сова.

– Слышь, сова! – крикнул Пантелей. – Остановись-ка, подтверди Михаилу, что мой дед его деда из капкана вытащил!

Сова присела на огородное пугало, подумала и закивала головой.

– Помню, помню, ещё моя прабабка рассказывала, что проснулась от медвежьего рёва, какой-то медведь в капкан попался! А потом человек из избушки на краю леса его освободил!

– Вот лес, а вот избушка, её мой дед и соорудил! – сказал Пантелей. – Так что сходи-ка, Михаил, за валежником, видишь, огонь гаснет!

Нечего было ответить на это Михаилу, отправился он в лес за валежником, притащил – с целый воз.

Стали вдвоём жечь костры, спасать будущий урожай.

А когда проголодались, Пантелей вынес из погреба банку с вареньем. Хоть прошлогоднее, но всё же малиновое, вкусное! – и угостил Михаила.

С тех пор они подружились.

Если встречались в лесу – волками друг на друга не смотрели. Здоровались.

– Здравствуй, Михаил! – говорил Пантелей.

– Здравствуй, Пантелей! – отвечал медведь.

– Юлька, смотри!

Мне на ладонь лёг кусочек металла. Тяжёлый двухцветный конус, красный у наконечника, у основания чёрный.

– Подумаешь, пуля, – сказала я.

Мы стояли на берегу. Течение возле Ивановских порогов, в самом узком на Неве месте, было очень сильным. Мы смотрели, как вода бурлит и бьётся о камни.

– «Подумаешь, пуля», – противным голосом передразнил Юрик. – Это трассирующая пуля. Ты хоть знаешь, что это такое?

Я не знала. Хотя пулями удивить меня было трудно. Во время Великой Отечественной тут, на Ивановском пятачке – маленьком плацдарме, где наши бились за Ленинград – патронов было расстреляно великое множество. Гильзы, осколки, перекорёженные листы железа раскиданы были по всему берегу: и на песке, и под водой, и на крутых откосах из жёсткой глины. Всё ещё валялись, врастали в землю, хотя с войны прошло уже много лет.

– Трассирующая пуля, – объяснил Юрка, – может лететь и гореть. Подавать сигнал. Поджечь что-нибудь. Это тебе не обычная винтовочная!

Я кивнула, оценив важность находки. Винтовочных гильз у меня была целая куча: ржавые, покрытые коркой от воды и песка, зелёные от окиси и блестящие, выкопанные из глины, в которой они сохранились как новые. Я прятала их от предков во дворе, в игрушечном ведёрке. Ещё в гильзы можно было свистеть.

– Дарю! – великодушно объявил Юрка. – Можешь просверлить в ней дырку и носить на шее. Или как брелок.

Подарок был царский. Мы побрели вверх по тропинке, глядя под ноги: босыми пятками запросто можно было поймать стекло, или, того хуже – колючую проволоку. Она тоже осталась с войны – в наростах ржавчины, скрученная спиралью или разломанная на куски, валялась по берегу, часто совсем незаметная под водорослями и травой.

Мы шли по течению вверх, чтобы через пару километров зайти в воду и плыть обратно. Это было обычной забавой, и даже бабушки, которые летом отвечали за нас перед родителями, не сильно ругались.

Юрка был ныряльщик и следопыт, и рассказывал о своих находках, извлечённых с невского дна. Нырял он бесконечно, до мурашек и синих губ, заглядывал под каждый камень на дне, не сильно заботясь, что одна из найденных им железяк может взять и рвануть. Он вытаскивал добычу и тащил домой. Тайком от родителей устроил на чердаке целый склад: каски, патроны, штыки…

– Если отец узнает – убьёт, – заключил он. – Ну что, спускаемся?

За разговорами мы пришли. У самой воды пахло свежим. Всем известная рыбка, корюшка, на самом деле пахнет Невой. Это просто Нева пахнет свежими огурцами.

…Плыть по течению интересно. Вроде бы никуда не гребёшь, а гаражи для катеров, люди на берегу, деревья, что сползают к воде корнями наружу, проносятся мимо. А для тебя течение совсем не заметно.

И бакен впереди – большой железный буй, который показывает фарватер – тот, что с берега выглядит игрушкой, на фоне твоей еле торчащей над водой головы впечатляет. Кажется, что этот двухметровый монстр с облупленной краской взрезает волну и со свистом проносится мимо. Хотя ты точно знаешь, что он стоит на месте, а плывёшь как раз именно ты.

…Вечером я подошла с пулей к деду:

– Дедуль, не подскажешь, как можно просверлить вот тут дырку?

Он оторвался от газеты, и долго смотрел на пулю в моих руках. Потом снял очки, взглянул на меня и очень отчетливо произнес:

– Выб-ро-сить. Немедленно.

– Почему?! – от удивления голос у меня сорвался. – Это же пуля! Она же не может взорваться или выстрелить! Почему?!

Бабушка молча наблюдала за нами.

– А ты хоть раз видела… – начал дед и замолчал. Посмотрел на меня, на пулю, хотел было что-то сказать, потом махнул рукой и закончил твердо: – Выкинуть. Живо. Ты слышала?

– Да! – я вскочила и вылетела из дома, хлопнув дверью.

Спиной чувствовала, как он наблюдает за мной из окна. Всё кипело: что за глупости?! Это мне подарили! Мне! Почему я должна выбрасывать?!

Был большой соблазн схитрить и оставить подарок в кулаке, сделав вид, что кидаю. Но это нечестно. Я размахнулась и бросила пулю в траву, стараясь запомнить место падения. С дедом мы не разговаривали весь вечер.

Утром я вышла во двор, и, как ни в чем не бывало, двинулась к месту, которое приметила ещё вчера. Я хотела найти свой подарок.

– Что это ты там роешь, Юленька? – окликнула меня бабуля.

Засекла. Мне ничего не оставалось делать, как брякнуть:

– Да вот, цветы тут, трава…

– Цветы, травка, – ответила бабушка, – это хорошо. Это ты молодец. Иди-ка тогда, прополи мне настурции, очень уж они заросли, – и, усмехнувшись, скрылась на веранде.

За настурциями последовала морковка, потом горох. Ползая по грядкам, я ругала все пули на свете, их дарителей, а также деда и коварную бабулю, которая так ловко воспользовалась моей растерянностью.

Только к вечеру мне удалось вырваться на свободу. Юрка жил через дом от меня, и я увидела его во дворе. Вид он имел невесёлый. Руки были испачканы в краске, на голове красовалась шляпа из старых газет.

– Штрафной батальон, – подвёл он итог, выслушав мои новости. – А меня вчера батя засёк. На чердак влез за ножовкой, а тут я со своими железками…

– И чего? – выдохнула я.

– Выпорол. Выбросил. Выдал краску. Ещё ползабора осталось, – приятель был неразговорчив. – И неделю без Невы! А ты говоришь, – вздохнул он.

– Засада! И чего они оба взбеленились, – посочувствовала я. – До сих пор не пойму.

– А я вот, ты знаешь, понял, – Юрка сел на траву. – Как батя за ремень взялся, так прямо озарение нашло какое-то. – Он помолчал и закончил: – Дед твой эти самые пули в действии повидал. И сам стоял под ними. А мы с тобой, два кретина – сувениры, сувениры.

Он поднялся и со вздохом взялся за кисть.

А я побрела своей дорогой.

Туда, где над прохладной рябью Невы за синие леса другого берега катилось закатное рыжее солнце.

Разный взгляд

Что для меня - пальто, жилетка, плед,
Для моли - завтрак, ужин и обед.

Пластилиновый вопрос

Объясните, как же так 
Получается:
Почему у всех всегда 
Превращается
Аккуратненький набор
Пластилиновый
В ком ужасный 
Серо-буро-малиновый?

На пороге 
Мраморного зала,
В замке 
Короля Его Величества,
Тряпка очень важная 
Лежала -
Важно-влажно-грязное 
Тряпичество.
И была Тряпичество 
Горда.
И полна достоинства:
Ещё бы!
Об неё придворные особы
Вытирали ноги
Иногда. 

Мама – домашняя медсестра. Она делает уколы и массаж людям, которые сами в больницу прийти не могут. И уж как радуются они, если к ним кто приходит! У мамы сразу начинают спрашивать, какая там за окном погода, и что идёт в кино. А некоторым надо знать, сколько маме лет и где она училась, и есть ли у неё сын или дочка. Понятно, им же скучно. Когда мне было одиннадцать, у мамы была пациентка – Катерина Ивановна. Она как узнала, что нас у мамы трое, сказала: «А ты ко мне со всеми приходи, всё веселее будет».

Семья у Катерины Ивановны тесно жила – все в одной комнате. И в этой комнате вечно хлопотала, точно перекатываясь, кругленькая бабушка Валентина. Она и ухаживала за Катериной Ивановной. Та называла её сношенькой.

У Катерины Ивановны был уголок за шкафом, и она оттуда почти никогда не выбиралась. Ей было чуть ли не сто лет, у неё ноги не ходили и глаза не видели. Но слышала она чутко. Подмечала, кто как дышит – и только я загляну за шкаф, ещё не успею сказать: «Здрасте!», а она сразу: «Мишка пришёл! Ну, здравствуй, Мишка!» Голосок у неё тонкий был. Сейчас её уже нет, а мне очень легко представить, точно она живая. Мало того – я и маленькой представить её могу. Она иной раз начинала рассказывать о чём-то, как девчонка.

Помню, гляжу я на неё, и мне не понять, как это – смотришь и не видишь. Но долго об этом мне думать не дают. Бабушка Валентина ведёт моих сестёр Наташу и Манюшу в кухню книжки показывать, и я тоже выхожу из-за шкафа. Оттуда сразу же начинают раздаваться какие-то шлепки – мама делает Катерине Ивановне массаж и говорит ей, как маленькой:

– Вот наши ножки, наши ножки будут ходить, мы снова пойдём…

Мама хоть кому делает массаж – всё равно разговаривает. Это, мне кажется, помогает ей руками работать.

– Вот наши ножки… А откуда у нас такой шрам? Я всё хочу спросить. Это же рваная рана была? Это вы так – на войне?

– Это я на заборе, – отвечает Катерина Ивановна, – это – ещё до всякой войны. В тот самый день, когда к нам приезжал император…

– Какой император? – конечно же, спрашивает мама, а Катерина Ивановна говорит:

– Понятно какой – Николай, при нём я родилась, других не застала. Николай был проездом в Кинешме, и вот у нас в тот день стрельба началась…

– Революция! – сразу подаю голос я. Мыслимо ли дело! Катерина Ивановна – историческая старушка! Она участвовала в революции и была ранена…

И тут же из-за шкафа я слышу смех.

– Какая там революция! Так всё, по глупости. Любопытной Варваре на базаре, сами знаете, нос оторвали. А тут тебе не базар, тут сам государь-император приезжает. Народ как жил? Ни телевизора тебе, ничего… Но зато случай представился живьём царя увидеть – и уж как мы бежали на пристань…

– Чтобы свергнуть царя? – спрашиваю. Я ведь слышал уже – и сколько раз! – что царя «свергли», только не очень представлял, как это.

Мама меня окликает с укоризной:

– Мишка!

И Катерина Ивановна ахает:

– Да зачем – свергнуть? Зачем – свергнуть? Так, посмотреть! Это позже ему судьба была – свергнутым быть, а тогда какой же год был? Девятьсот тринадцатый? Царь Николай совершал путешествие – не знаю уж, откуда и куда, но только в нашей Кинешме он должен был пересесть на пароход. Мамка мне строго-настрого сказала: из дома ни шагу, сиди, сестру карауль – а сама на улицу. Видно, хотелось ей на царя поглядеть. А мы с сестрой обождали, чтобы она отошла от дома, – и следом… Народ-то к Волге не бежал – летел, весь город высыпал, и жандармы тоже – глядят, чтобы не было беспорядков, чтоб никакого бунта не допустить. А народ и не думал бунтовать, нет, что вы… – точно оправдывается за шкафом Катерина Ивановна. – Все, казалось, чего-то ждали, чего-то хорошего, милости царской…

– Как – милости? – спрашиваю, а она мне отвечает:

– Ну, что он поднимет руку и скажет: «Благословляю вас, люди мои, и жалую вам…»

– Жалую – значит «дарю», – объявляет из кухни Наташка.

У моих сестёр нюх на всякие истории. Только начнут что-нибудь рассказывать – у обеих уже ушки на макушке!

– И что он вам подарил? – спрашивает Манюша.

– Да что – ничего! – отвечает Катерина Ивановна. – Я и не скажу, чего мы ждали, какого подарка, да и никто бы там не сказал, чего ждёт, а только народ толпился, лезли по головам. Жандармы теснят их в сторону – не напирай, мол, да не балуй! И вдруг вижу я маму свою совсем рядом, жандармы её в плечи, в грудь толкают – мол, отойди! Она в первых рядах оказалась, такая была проворная. Увидела нас с Милкой, сестрой, – кричит: «Дети мои, дети!» – а к нам уже и не пробьёшься. Она – там, а мы здесь. Нас, ребятишек, не гнали, мы тут же по площадке бегаем среди жандармов, их за рукава дёргаем: «Дяденька, дяденька, который там император?»

– Так вы его видели? – спрашивает мама.

– Видела, видела, – подтверждает Катерина Ивановна,– глазки-то у меня молодые были, зоркие. И вот гляжу – стоит он на палубе, в военном мундире. Сам рыженький, ростика невысокого. Дочки, великие княжны, выше его были. Тоненькие, одетые чисто… А уж царица…

Наташка, сестра, хочет перебить, а не успевает.

– Вот это царица была! – перебивает сама себя Катерина Ивановна. – Такой неописуемой красоты я никогда больше не видела. Белое платье – и сама как лебёдушка белая, не идёт – плывёт… Знаете, – торопится Катерина Ивановна, – снится она мне иногда. А сам император рядом с ней – весь какой-то поникший, а в глазах отчаяние, страх – ой, что сейчас будет! Не в добрый час люди на пристани собрались… И точно, через секунду стрельба началась.

– Стрельба! – ахает кто-то из наших, наверно, мама с Наташкой вместе.

– Толпа очень уж напирала, её было не удержать,– объясняет Катерина Ивановна. – И вот, видно, у жандармов нервы не выдержали. Начальник их приказал в воздух стрелять, а кто-то сдуру пальнул прямо по толпе.

Мама снова ахает, а Катерина Ивановна продолжает:

– Пуля попала аккурат в дядю Мишу Векшина, в соседа нашего. В грудь, наповал. Вот он передо мной и сейчас. Я гляжу – лицо у него удивлённое стало: как так, мол? И стал он оседать к людям на руки – толпа же, упасть не дадут… А мама как поглядела на него, так и говорит во всеуслышание: «Вот она, царская милость!» И тут же два жандарма к ней, да сразу же её и хватают, и тащат её из толпы: как, мол, так – бунтовать? Против государя-императора? Мы с сестрой – обе в крик, народ разбегаться начал – уж не до царя. Жандармы на нас с сестрой и не глядят, кричи не кричи. Повели маму вверх по улице – нам и не угнаться за ними, решила я короткой дорогой к участку добежать, а там надо было перемахнуть через забор. Сестру-то я сразу на ту сторону пересадила, ей года четыре было тогда. А сама, когда лезла, ногу себе и раскроила. Кусок юбки на том заборе оставила, и кожа вот так, шматком, у меня висела… А я и не гляжу, что у меня с ногой, нам – лишь бы от мамки не отстать. Жандармы-то её в горку так и пёрли. Мамка вывернулась у них в руках, обернулась и нам кричит: «Сейчас же бегите домой, скажите отцу, что меня забрали в участок!»

– И что отец? – спрашивает моя мама.

– Отец в мастерской был, – говорит Катерина Ивановна. – А уж брат Саша накинулся на нас с Милкой. На меня, конечно, в первую очередь. «Где вы ходили, – говорит, – вас и убить могли!» Всыпал бы мне по первое число, да увидел ногу мою. На кровь-то уже порядком пыли налипло. Только налил он в таз воды – мне рану промыть – тут вваливаются к нам жандармы с обыском. Один, второй – сразу не повернуться стало. И ну рыться в вещах! Подушки даже порезали, что уж они там искали… Подушки мне жалко было. Перья как поднялись! После ушли жандармы, и Саша нам, мелкоте, говорит: а ну, мол, собирайте перья. Кто больше всех соберёт, тому копейку дам…

Наташка, моя сестра, в кухне фыркает.

– А копейка, – говорит Катерина Ивановна, – это по тем временам хорошие деньги были. На копейку хорошую конфету можно было купить.

– И что, – спрашиваю, – собрали?

– Собрали до пёрышка! Уж как мы старались! И я с ногой-то обвязанной ползала под столом. А тут как раз и мама приходит…

– Выпустили её? Разобрались? – радуется моя мама.

– Видно, разобрались. Мама приходит – и с порога кидается прямо ко мне, под стол: «Ногу скорей покажи!» И Сашу спрашивает: «Ты хорошо промыл?» Она, оказывается, ещё тогда увидела у меня кровь, только жандармы её не выпускали ко мне…

Мама уже давно не делает массаж, а тут, слышу, хлюпает носом подозрительно. Может, представила, что это её к кому-нибудь из нас не пускают.

– Вот с тех самых пор у меня шрам-то и остался, как память, – рассказывает Катерина Ивановна. – Хотя я и без шрама тот день не забыла бы. Иной раз до сих пор вижу во сне и дядю Мишу в последнем этом его удивлении – что, мол, такое. И императорское семейство вижу, но так, неясно. Мальчик там должен был с ними быть, цесаревич… Мальчика я совсем не помню, и не снится он мне. Из них всех одного императора чётко вижу – как смотрит он с палубы, а в глазах – отчаяние. Сейчас, мол, начнётся. Иной раз мне кажется, что он уже откуда-то знал, что ему скоро придётся и престола лишиться, и самому вместе со всей семьёй принять страшную смерть. И он ничего изменить не в силах был, оттого и такое отчаяние в глазах… Вот понимаю же – в тринадцатом-то году откуда он мог про это знать. А когда он мне снится, чувствую: всё знает!

Мама говорит:

– Да, да….

Манюшка, моя сестра, спрашивает:

– А кто копеечку-то получил?

– Милка, сестра, – отвечает Катерина Ивановна. – Мне с забинтованной ногой за ней было не угнаться!

– Уфф! – выдыхает Манюшка с такой досадой, точно это не Катерина Ивановна, а она сама проиграла в том давнем соревновании.

В одном городе жила девочка Вера. Нельзя сказать, что было это давным-давно, но воды с тех пор утекло немало.

Однажды, когда окно с самого утра заливали струи дождя, бабушка сказала:

– В такую погоду хороший хозяин даже собаку на улицу не выгонит. Гулять не пойдём.

«И почему у нас нет собаки?» – опечалилась Вера.

Но тут прибежала Аня со второго этажа и развеяла её грустные мысли:

– Пошли ко мне, мама разрешила!

– Иди, иди, только свитер надень, – согласилась бабушка.

Детских садов тогда на всех не хватало, а до школы девочки ещё не доросли. Чтобы не скучать поодиночке, ходили они друг к другу в гости – порисовать или поиграть. И в тот день подружки пеленали в цветные лоскутки глиняных куколок. Барби ведь придумали потом, когда Аня и Вера стали совсем взрослыми.

– Смотри, что у меня есть!

С этими словами Аня вытряхнула на пол свои «сокровища». Из круглой коробки выпала потемневшая от времени янтарная брошка – жёлудь с двумя дубовыми листиками, шёлковый носовой платок с вышитым мухомором в уголке, две деревянные пуговки-груши и несколько разноцветных бусин. Одна, юркая, укатилась, но под столом, у окна Вера отыскала её – стеклянное чудо с дырочкой для нитки посредине.

Мастер не просто сделал кругляш из синего стекла – он обточил его как драгоценный камень. Стоило повертеть – и лучи, искрясь на гранёной бусине, то вспыхивали, то гасли.

Вера посмотрела через стекляшку одним глазом и застыла от удивления: всё стало волшебно-синим, будто в подводном царстве. И почудилось ей, что в синей глубине проплыл морской конёк, а в колыхании водорослей затаилась русалка.

– А мне мама для игры кофту связала, – похвалилась Аня, натягивая рукава на кукольные ручки.

Вера сжала свою находку в кулаке. В ладони прохладная бусинка делалась всё теплее.

Как получилось, что Вера подвернула край свитера, и стеклянная горошина спряталась в шерстяной складке? И как вышло, что в самый разгар игры она выкатилась на пол? И почему Вериным щекам вдруг стало горячо, словно жаром дохнуло из печки?

Аня ничего этого не заметила. Когда пришло время раскладывать по местам игрушки, Вера вздохнула и опустила синюю бусину в коробку от леденцов. Стекляшка звякнула о донышко, а Вере – отчего? – вдруг стало весело-превесело.

– Приходи завтра ко мне, если дождь будет, – крикнула она на прощание и, перепрыгивая через две ступеньки, поскакала вверх по лестнице домой.

Весна не наступила

Весна не наступила,
Не наступило лето,
А всё из-за обёртки,
А всё из-за билета,
А всё из-за скорлупки,
А всё из-за бутылки,
И дует зимний ветер
Тебе и мне в затылки.
Весна не наступила,
Не наступило лето,
Ведь было неприятно
Им наступать на это.

Однажды ОГРОМНОМУ ГОРОДУ

Однажды ОГРОМНОМУ ГОРОДУ
Позвонил небольшой городок
И спросил у ОГРОМНОГО ГОРОДА:
«Как ты там поживаешь, сынок?»
И от радости ГОРОД ОГРОМНЫЙ
Засветился своими домами.
Хоть и был он большой,
Многодомный,
Но соскучился очень по маме!

Будильник

Утром будильник чудесный звонок
Ласковым шёпотом спел.
Спел — и упал, как подкошенный, с ног…
И, как медведь, захрапел!

Телеграмма от гиппопотама

Мне по почте пришла телеграмма.
Сразу видно — от гиппопотама.
Просто гиря, а не телеграмма!
В каждой букве по три килограмма!
Я насилу её прочитала,
Я ужасно, смертельно устала!
И представьте, написано там:
«ВЫЛЕТАЮ! ГИППОПОТАМ».

Бумага

Бумага была безупречно чиста.
Сияла она белизною листа.
Сияла она белизною листа —
Само загляденье!
Сама красота!

Но вот исчеркал её злой карандаш.
Но вот залила её злая гуашь.
Спасите! Попала бедняга в беду —
Висит в галерее у всех на виду!

Ортопед сказала:

– Девочке надо укреплять мышечный корсет. Позвоночник кривой, потому что мышцы его не держат. Нету мышц. В бассейн запишитесь.

Мама ответила извиняющимся тоном:

– Вы знаете, бассейн далеко от дома, одну я её не отпущу туда ездить, а сама работаю с утра до вечера.

– А на ЛФК ходите?

– Да, ходит, ходит, к вам же в поликлинику и ходит…

Кажется, мама хотела добавить: «Да всё без толку». Но промолчала.

– Так, есть тут у меня один человек. Тренер в спорт-клубе, – сказала ортопед, – я ему позвоню. Может, что-нибудь получится.

Я от всей души пожелала, чтобы ничегошеньки не получилось. Чтобы ортопед случайно выбросила в мусорное ведро бумажку с нашим телефоном. Или чтобы «один человек» уехал по очень срочным делам в другой город. Или чтобы в клубе отключили свет… Не будут же люди в темноте заниматься физкультурой?

Но ортопед положила бумажку в сумочку и уже на следующий вечер позвонила маме. Мы пошли в магазин и купили кроссовки. Не малиновые, как я хотела, а обычные, скучные.

И вот мы стояим перед железной дверью, глядя на потного квадратного мужчину. Рельеф его живота напоминал черепаший панцирь, а руки сплошь в бицепсах и трицератопсах… то есть трицепсах. Под мужчиной было написано: «Спорт-клуб «Геркулес».

– Нам сюда? – спросила я, надеясь, что мама ошиблась.

Но она не ошиблась.

Внутри клуба оказалось еще много квадратных мужчин и даже одна женщина, почти не квадратная. А вот тощих двенадцатилетних девочек в очках и скучных кроссовках там, увы, не было!

К нам подошёл тот самый «один человек». Ему-то мама, сразу уменьшившись в размерах, объяснила, что насчет этой вот девочки Нади ему звонила Наталья Борисовна, и что у Нади нарушение осанки и совершенно нет в спине мышц. Я с ужасом смотрела на квадратного дядьку, не в силах поверить, что мама действительно оставит меня ему на растерзание. А он совсем не удивился. Как будто каждый день к нему приводили тощих двенадцатилетних девочек.

Наше появление не осталось незамеченным. На мгновение перестали стучать друг о друга железки, стих зубовный скрежет. А потом всё поехало дальше. Напряглись трицератопсы, покраснели лица, послышались кряканья и кряхтенья.

С радостью утопающего я уцепилась взглядом за единственную женщину в зале, которая поднимала ногами какую-то штуку. Явно очень тяжёлую, потому что на лицо женщины нельзя было смотреть без сострадания.

– Ну, ладно, Наденька, я пошла, – сказала мама. – Будь умницей. Дорогу запомнила?

– Да, – прошептала я. Голос мой провалился в живот.

– Меня зовут Сергей Макарыч, – представился тренер.

– Надя, – прошептала я, хотя уже и так было понятно, что я Надя.

– Ты, Надь, не стесняйся. Главное что? Главное – иметь чёткий план тренировок. Когда есть план – это уже полдела!

И мы стали ходить от тренажёра к тренажёру. В памяти всплыли пыточные орудия из фильма про средневековье, который я смотрела летом. Вернее, досмотрела я этот фильм как раз до появления в кадре пыточных орудий, а потом мне стало как-то неинтересно, и я ушла к себе в комнату. А надо было поинтересоваться!

– Садись, – вдруг сказал Сергей Макарыч.

Я послушно села на тот самый тренажёр, где недавно корчилась бедная женщина. Тренер снял несколько дисков, чтобы нагрузка соответствовала моей хлипкости.

– Так, ложись и подними ногами перекладину. Тут работают верхние бедренные мышцы!

«Не обязана я иметь всякие такие мышцы», – подумала я и честно попыталась сделать, как он сказал. Ничего не получилось. Очки сползли на кончик носа. Тренер снова снял два диска, и лишь тогда ноги согласились приподнять железки на две секунды. А когда эти секунды прошли, диски тут же брякнулись обратно с позорным грохотом.

На каждом из пыточных агрегатов Сергею Макарычу пришлось ставить для меня минимальную нагрузку. Я поправляла очки, изо всех сил старалась не корчиться, и кое-как выжимала, поднимала, притягивала. По-моему, завсегдатаи «Геркулеса» ухмылялись. Уж те, что были на плакатах, висевших по стенам, ухмылялись совершенно точно. А вот Сергей Макарыч талантливо изображал энтузиазм. А ведь мог бы сразу сказать, что делать мне в его клубе нечего, потому что я совершенно безнадежна в мышечном смысле.

После обхода владений Геркулеса я потащилась мыть руки. В теле начинались возмущения. Я скрючилась, чтобы не видеть в зеркале над раковиной лицо – красное, мокрое и несчастное.

Тренер принёс лист бумаги, на котором было расписано, что именно и по сколько раз я должна совершить на пыточных агрегатах.

– Вот, держи. В следующий раз начнёшь. После занятий обязательно ешь творог. Мышцы у тебя будут расти, как на дрожжах, – сказал он и улыбнулся.

Всё-таки не плохой человек, хоть и квадратный. Верит в меня.

Но домой я пришла в расстроенных чувствах.

– Ну что, как позанималась? – спросила мама, вернувшись с работы.

– Тяжеловато вообще, – ответила я.

– Сначала всегда так, а потом мышцы появятся, и будешь все эти гири поднимать, как пушинки.

– Мама, нет там никаких гирь, – сказала я, – там тренажёры.

На следующее утро я стала кряхтеть и крякать, как дядьки в клубе: болели все части тела, кроме головы. Мама сказала: «Это крепатура», намазала меня кремом с весёлым названием «Бодяга» и отправила в школу, невзирая на страдания.

Когда я пришла заниматься в следующий раз, Сергея Макарыча не было. Значит, мне предстояло самой разбираться с тяжеленными дисками, регулирующими нагрузку. Женщина-страдалица тоже в этот день отсутствовала. Я тщетно попыталась сдернуть проклятые железяки со стойки. И пока я это делала, весь клуб на меня косился, это уж точно.

– Ладно! – сказала я вслух и подошла к мужчине, который, как заведенный, качал пресс неподалеку. Дождавшись, когда кончится завод, я попросила:

– А вы мне не поможете диски снять, пожалуйста?

Заводной мужчина посмотрел на меня не слишком радостно. Но всё-таки сказал: «Сделаем» и одним мизинцем снял диски со стойки. Ну, это так говорится просто – «одним мизинцем». На самом деле-то, конечно, одной левой.

Кое-как справившись с первым упражнением, я перешла как раз к тому тренажёру, где до этого занимался мой помощник. Надо было сразу попросить его скинуть нагрузку. Позанимался сам – помоги тощим! Пришлось выбирать себе нового ассистента, потому что предыдущий ушёл качать другую группу мышц.

– Извините, вы мне не поможете диски снять, пожалуйста? – обратилась я к огромной спине в синей футболке.

На обратной стороне спины оказалось такое лицо, что я тут же пожалела о своей просьбе. Оно тоже было оттуда – из средневековья, с впечатляющей биографией и затейливой географией. Повсюду на этом лице пролегали дороги шрамов, возвышались бугры шишек, а посередине торчала глыба не единожды сломанного носа.

– Как? – переспросил титан в синей футболке, и я поняла, что просто не могу повторить свою просьбу.

– Ничего, ничего, извините, – пробормотала я и попятилась на своё место.

К счастью, некоторые посетители клуба еще не оквадратились окончательно, и один из них всё-таки помог мне укротить очередную камеру пыток.

– Ты как тут оказалась? – спросил он, подстраивая тренажёр.

– Это всё ортопед, – ответила я.

– Бывает же, – протянул он, – ладно, не стесняйся, зови, если что. Меня Иваном звать.

– Спасибо. Я Виолетта, – ответила я.

Иван усмехнулся и покачал головой. Наверное, не поверил. Да, Виолетта несомненно носила бы малиновые кроссовки. Да и вообще, вряд ли ей потребовались бы мышцы. С таким именем не живут, а царят!

Я сначала не хотела рассказывать о новом занятии Женьке, но потом не выдержала и выложила всё. Мы раньше учились вместе, а потом Женьку перевели в «эстетический» класс. Я осталась в неэстетическом. На переменах мы, конечно, здоровались, но у Женьки там сразу появилась своя компания, и я к ним не лезла. Зато мы каждый день старались идти домой вместе, чтобы как раньше было. Только, конечно, как раньше, уже не было.

Женька так хохотала, представляя мои брожения среди квадратных мужчин, что я тоже улыбнулась.

– Надька, не грусти, зато с кучей спортсменов познакомилась! По каким дням страдаешь?

– В среду и в пятницу.

– Эх, жаль. В среду у меня бисероплетение, а в пятницу – хор. А то бы могла у меня посидеть в это время.

Бисероплетение, хор! Вот чем надлежит заниматься двенадцатилетним барышням. А я вместо этого поднимаю стопудовые диски.

Папе жаловаться было бесполезно. С тех пор, как они с мамой разошлись, всё, что касалось меня, она решала сама.

– Держись, котёна, – сказал папа, и я услышала на том конце провода вздох. – Прямая спина – это ведь действительно важно.

Прямая спина многим людям выдавалась вместе со свидетельством о рождении. А мне вот не повезло.

С мрачными мыслями я брела на очередную «тренировку», когда на глаза мне попались разноцветные буквы: «Библиотека № 2». Чуть ниже было приписано: «Детская».

Я поднялась на крыльцо, ещё не зная, что это мое спасение, но чувствуя острую необходимость записаться в эту самую библиотеку. Уже через пятнадцать минут я уселась в читальном зале со стопкой книг. Два часа, отведенные на физическую культуру и дорогу домой, прошли быстро. Гораздо быстрее, чем в «Геркулесе». Там время тащилось, словно придавленное стопудовым диском.

С того знаменательного дня я уходила на тренировку с лёгким сердцем. Библиотека превратилась в моё тайное убежище. Я решила прочитать все книги из школьной программы за четверть – всё-таки надо было извлечь из этой некрасивой ситуации пользу. Мешок с бестолковыми кроссовками и спортивным костюмом я оставляла в гардеробе вместе с угрызениями совести. Нет, разумеется, мне было стыдно. Но только после того, как я выходила из библиотеки. Я шла домой, отгоняя мысли о своей неблагодарности и лживости, а в мешке болтались кроссовки, здорово приплющенные книгами. Надо сказать, не так уж легко было нести этот мешок. Я постоянно перекладывала его из правой руки в левую. А дома тайно выгружала свои сокровища, как вор – награбленное добро.

Я очень радовалась, если мне удавалось занять зелёное кожаное кресло в углу читального зала. К сожалению, туда не разрешали забираться с ногами, но всё равно чтение книги в этом кресле превращалось в настоящее удовольствие. Я брала в кресло «Трех мушкетеров» Дюма и «Миллион приключений» Булычева, «Собор парижской богоматери», сказки про муми-троллей, «Человека-амфибию», Жюля Верна и Джека Лондона. Библиотекари, наверное, очень радовались такой пунктуальной и верной читательнице.

Через некоторое время я заметила, что книжки стало носить легче. Я могла протащить сумку до остановки в правой руке, и только потом перемещала её в левую. Значит, какие-то мышцы у меня всё-таки появились!

Закончилась книжная идиллия неожиданно и нелепо. Мама, у которой вдруг случился выходной, решила проводить меня до «Геркулеса» и заодно оплатить следующий месяц тренировок. Я говорила ей, что сама в состоянии донести деньги до клуба, что дорога скользкая, и холодно, и что дома гораздо лучше. Мама, наверное, почуяв неладное, стала собираться ещё более решительно. Я шла за ней, еле передвигая ноги, и представляла себе табличку «закрыто» на двери клуба. Только на силу мысли и оставалось надеяться. Или на чудо.

– Мам, а можно я туда больше не буду ходить? – выпалила я, когда мы уже подошли к дверям «Геркулеса», на которых, конечно, не оказалось никакой таблички.

– Почему?

– Ну… Мне там не нравится.

– Надюша, ты же знаешь, это полезно для спины. Ты же не хочешь всю жизнь ходить кривая, как… – она явно хотела сказать «как твой папа», – как вопросительный знак?

– Зато у меня уже две пятёрки по литературе! – воскликнула я в отчаянии.

– Зато – за что?

Тут, как назло, дверь «Геркулеса» открылась, и оттуда вышел Сергей Макарыч, чей квадратный образ я уже начала забывать.

– О-па, Надя! Чего так долго не приходила? Болела?

После того, как Сергей Макарыч сморозил такую чудовищную глупость, мама со мной не разговаривала два дня. Ну, вернее два утра и два вечера, потому что днём мы не виделись.

На третий день я сидела в своей комнате и читала смешную книжку писателя со странным именем О. Просто О.Генри. Если бы между «О» и «Генри» стояла запятая, всё было бы понятно. Но, собственно, с точкой было даже веселее. Мне никак не удавалось погрузиться в книгу, потому что О. не давал мне покоя : «Привет, О. Вы не видели О.? О. уже ушёл. Расскажите нам про О.».

Тут пришла мама, села на кровать и сказала:

– Выпрями спину.

А потом спросила:

– И сколько ты книг за это время прочитала?

– Двадцать девять, – ответила я.

– Папина дочка, – сказала мама. – Слушай, а если папа сможет тебя водить в бассейн, ты будешь ходить?

– Да, мам, буду. Прости меня, пожалуйста.

– Точно будешь? Или через два месяца я узнаю, что ты всё это время рисовала картины при Академии Художеств?

– Мам, буду. Бассейн – это же не «Геркулес». Там не надо качать мышцы. Туда ходит одна девочка из нашего класса, Марина, я попрошусь с ней в одну группу.

– Тренер вернул мне деньги, и сказал, что не надо было тебя туда водить, – сказала мама тихо.

– Мама, я пока носила книги, стала реальной силачкой.

– Реальной силачкой, – смеясь, передразнила меня мама.

Мы обнялись и долго сидели, прижавшись друг к другу. Наконец-то вся эта история закончилась. И папа будет со мной три раза в неделю вместо одного. Может быть, получится… вечером… зайдёт к нам…

– А что скажем ортопеду? – спросила я.

– Что ты прочитала двадцать девять книг, – улыбнулась мама.

Моя мама всегда говорила, что в жизни сложнее всего отказываться. Она приводила в пример миллион вещей. Отказываться от найденных денег, потому что они тебе не принадлежат. Отказываться от подарка, потому что он слишком дорогой. Отказываться от третьего куска торта, потому что вредно переедать. И ещё много от чего.

Я никогда не мог понять ее мысль до конца. Во-первых, потому что я никогда не отказывался от третьего куска торта. И даже от четвертого (но если кто спросит, то только от третьего). А во-вторых, соглашаться намного труднее. Мне так кажется.

Кода мне предлагают отправиться на соревнования по футболу, и я соглашаюсь, то это значит, что покоя мне больше не видать. Все будут возлагать на меня свои надежды и подбадривать. А перед самой игрой будут говорить: «Ну, давай, сделай их!» или «Покажи им настоящий футбол!» или что-то в этом роде. Это ужасно, это связывает меня по рукам и ногам. Отступать некуда. Либо победа, либо позор. С другой стороны, если я откажусь от матча, то путь свободен.

Так что на моих личных весах «да» всегда перевешивало «нет», пока однажды…

– Вставай и собирайся, я не могу ждать тебя два часа, у меня сегодня деловая встреча, – кричала мама, бегая вокруг моей постели с наглаженной белой рубашкой в руках.

Мы должны были встретиться с тётенькой из футбольного летнего лагеря, куда я и Паша давно мечтали вместе отправиться. Это очень хороший лагерь. Поэтому, чтобы туда попасть, надо было участвовать в конкурсе. Бросать и ловить мяч, стоять на воротах, отбивать голы. Короче говоря, мы здорово повеселились и теперь ждали, что нас возьмут.

– Ваш мальчик чудесный, берем без разговоров, – сказала лагерная тётенька с большим носом.

– Я очень рада, они с Пашей Зайцевым так об этом мечтали, – ответила мама.

– С Пашей Зайцевым? Его не взяли. Мы берем из каждого класса двоих – мальчика и девочку. К сожалению, у нас так принято. Но вы не расстраивайтесь, там же будет много детей.

Много детей! Она что, с ума сошла? Мне нужен Паша! Мы же на рыбалку собирались вместе, и за грибами собирались вместе, и вообще – вместе!

– Ну, ты можешь не ехать, если для тебя это такая трагедия, – спокойно рассуждал папа, – но тогда тебя не возьмут на весенние футбольные соревнования. Ну что, поедешь?

И я уже собирался ответить «нет», как вдруг задумался. Зачем мне какие-то соревнования, когда со мной не будет Паши? Я мысленно перебирал разные варианты, пытаясь себя убедить.

– Может, его и без лагеря возьмут на соревнования, что ты сразу настраиваешь ребёнка на плохое! – возражала мама.

А я продолжал диалог с самим собой: если я не поеду, то мне не видать соревнований, но если я поеду, и меня возьмут на соревнования, то Паши на них всё равно не будет. Но ведь с Пашей я смогу порыбачить и потом? А вдруг нет? Так да или нет?

Внезапно я понял, что не способен произнести ни одного из этих слов.

– Тебе придется сделать выбор самому. Одновременно уехать и остаться не получится,– строго сказал папа, – видишь, ты впервые попал во взрослую ситуацию.

– Что такое взрослая ситуация? – недовольно спросил я, скорчив гримасу.

– Это такая ситуация, в которой мы с мамой не можем принять решение вместо тебя.

– А-а-а-а-а. Тогда я, пожалуй, останусь.

Но как только я это произнес, тут же пожалел. Я сразу представил себе залитый солнцем лагерь, маленькие беленькие домики, озеро за склоном, заросли дикой малины на опушке леса и настоящее зеленое футбольное поле. Я вдруг почувствовал, как несправедливо складывается жизнь. Почему я должен отказываться от такой радости из-за Паши?

Вечером я лег спать, ворочался с боку на бок, мне было душно, я открыл форточку настежь, мне стало холодно, я натянул одеяло, мне снова стало жарко, зачесалась нога, потом спина, потом рука, защекотало в горле и в носу, я стал прислушиваться к своему дыханию. Мне стало казаться, что дышу я как-то неровно, я попытался дышать иначе, задержал дыхание, мне стало не хватать воздуха, я сел на кровати и закричал:

– Ма-а-а-а-а-ам!

Мама с папой ненавидят, когда я так делаю. Я знаю, что они рассердятся, но всё равно так делаю.

На этот раз мама не очень рассердилась, она устало прилегла на край моей кровати.

– Ну чего скажешь хорошенького?

– Мам, я решил, что я всё-таки поеду в лагерь. Я хочу в лагерь.

– Правильно, молодец. А теперь спи.

Но как только я сказал «да», то – уму непостижимо! – я тут же расхотел ехать. Я представил себе, как одиноко будет Паше, как он будет стоять на даче у озера один, как будет один ловить жуков и подстерегать лягушек, как будет один поить молоком ёжика, который живет под сараем, как будет уплетать за полдником свежий мягкий калач и читать на ночь «Приключения Калли Блумквиста». И всё это без меня!

Наутро я сообщил родителям, что не поеду лагерь.

– Ты же решил ехать? – недоумевала мама.

– Ты должен поехать, потому что с Пашей ты уже рыбачил, а в новом лагере ты ещё не был. Надо пробовать новое, чтобы идти вперед, – сказал папа.

Как ни странно, папины нехитрые слова меня убедили. Я решил, что он прав, и человек должен использовать все возможности, которые ему предоставляет жизнь. Идти вперед – главный девиз футбольного мяча, и мой главный девиз.

В назначенный день я собрал свой чемодан, надел на плечи рюкзак, и папа отвез меня на вокзал, где все дети собирались около электрички. Я шел медленно и смотрел под ноги, мысленно гладя себя по голове за принятое решение. Как вдруг я увидел Пашу. Сперва я подумал, что он приехал меня проводить, но потом заметил у него за спиной огромный рюкзак.

– Ты что, едешь?

– Да, меня тоже взяли, вчера вечером позвонили и сказали, что берут.

Я чуть не подпрыгнул от радости, но в следующую минуту почувствовал, что начинаю злиться. Как это так? Я с таким трудом подготовил себя к поездке без Паши, я столько мучился, чтобы принять это решение, а теперь всё зря? Я чуть не плакал от обиды.

– Поедем в одном купе? – весело спросил Паша.

– Не знаю, – угрюмо ответил я. В тот момент я действительно уже не знал, чего хочу.

– Ладно, тогда просто скажи «да» или «нет»? – Паша спрятал руки за спину и улыбнулся во весь рот.

– Что у тебя там? Конфеты?

– Ага. На одной обертке написано «да», на другой «нет». Ну? Так в какой руке?

– Ну, в правой, – лениво ответил я.

Он разжал правую руку и вздохнул:

– Это определенно «нет».

– Тогда дай мне уже съесть эту конфету, и поехали! Кстати, я согласен только на верхнюю полку, так и знай! Только на верхнюю!

Мы запрыгнули в поезд и стали жевать конфеты. Сначала «нет» в красной обертке, потом «да» в синей, потом снова «нет», и снова «да». Как в жизни, когда мы отказываемся, чтобы согласиться, и соглашаемся, чтобы затем возмущено крикнуть – «нет»!

Мама ходила к директору, спорила, доказывала – бесполезно.

Дело в том, что в июне умер Лев Миронович Штайн, Тимкин учитель скрипки. Тимкино горе – первое такое большое, настоящее горе – как будто уже затёрлось, заплескалось морем, закаталось велосипедом. Но сейчас, в сентябре он с особенной ясностью понял, что никогда больше не придёт к Штайну на урок. В его особенный дом: высоченные потолки, медные ручки шкафов, пластинки, книги – на русском, немецком, шведском. Рояль с букетом сухих листьев. И сам Штайн в высоком кожаном кресле, огромный, седой. Ему трудно было ходить, и Тимка по-хозяйски заваривал чай, разливал по звонким чашечкам… Всё, больше этого не будет. И главное – нужно идти на урок к совершенно чужому человеку. Кренделькову какому-то. У кого учишься? У Кренделькова… Жуть. И откуда он вообще взялся!

Мама доказывала директору:

— Ведь это уму непостижимо – в шестом классе переводить мальчика на виолончель!

Тот оправдывался – не хватает учителей по скрипке, а у Тимы большие руки, виолончельные… Но дело было не только в этом. Просто директору хотелось, чтобы в школе был оркестр, а оркестра без виолончели не бывает. Раньше учителей не было, а тут – на тебе, Крендельков! «Молодой, перспективный»… Этого ещё не хватало. «Чудный инструмент – основа оркестра, фундамент… Может, вам понравится – вы бы попробовали хотя бы на один год!»

— На полгода, — устало согласилась мама.

Тимка вспомнил один концерт — там на виолончели играла тётенька с некрасивым лицом. Пум, пум… Фундамент. А Тимка не хотел быть фундаментом! Он хотел быть звонкой первой скрипкой, тем более что теперь, в шестом классе, он вполне мог бы быть первым! Эх, Крендельков-Коврижкин…

— Не переживайте вы так, — уговаривал папа, — может, он не так плох, как вы думаете!

На самом деле оказалось – ещё хуже. Антон Петрович Крендельков, на вид – лет семнадцать. Маленький, щуплый, в очках, уши торчат… Антошка-картошка. На первом уроке он был в красной футболке с Чебурашкой (вернее, с «Че-Бурашкой» в военном берете и с усами, как у Че Гевары). Смешная, в общем, футболка. Только Тимке не до смеха. Он с первого взгляда невзлюбил в этом Кренделькове всё – от дурацкой майки до очков, до оттопыренных ушей. Коржиков-Карамелькин…

И виолончель тоже невзлюбила Тиму. Огромная, неповоротливая, она мучила его упражнениями и детскими песенками. А ведь на скрипке он уже играл Баха, Вивальди – настоящую музыку! Крендельков маялся с Тимой как мог – сокрушался из-за скрипичного поворота его руки. А Тима построил против него как бы стенку. Почти не разговаривал, просто кивал, и всё. И ждал Нового Года – когда кончится это мученье! Тогда директор пусть делает, что хочет. Если не найдёт ему учителя скрипки – всё, до свидания! Бросит школу, и всё.

…- Закрути эту ноту, как подачу в теннисе. Понимаешь?

Тоже мне, спортсмен! Разве можно так – о музыке? Тимка с тоской вспоминал Штайна, его красивую, выразительную речь… а тут – теннис. Чего и взять с этого Коврижкина!

Но ничего, уже декабрь – осталось чуть-чуть! И всё-таки надо бы позаниматься перед экзаменом. Не то чтобы жалко Кренделькова, просто неловко как-то. Тима раскрыл дома чехол и обнаружил, что оставил в классе шпиль – тот, которым виолончель упирается в пол. Эх, придётся бежать в школу – может, открыто ещё.

Школа близко, десять минут бегом – и на третий этаж. Даже куртку не снял, только стянул шапку с вспотевшей головы. Кажется, класс открыт – запыхавшийся Тимка рванул на себя двойную дверь и замер.

В ту же секунду смолк за стенкой настырный рояль, и Тима услышал виолончель. Такую, какую ещё никогда не слышал. Она не пела, а как будто говорила негромко, и голос её был то как тёплый котёнок, прыгнувший на колени, то… То словно на всей планете нет ничего, только снег, снег – и в лучах фонаря она, виолончель… Свет был выключен, и Тимка не сразу узнал сидящего у окна Кренделькова. Фонарь негромко освещал его профиль и руки – одна на грифе, другая со смычком. Надо же, какие красивые у него руки! Он продолжал играть, не остановился. И такое лицо у него было… Без очков он выглядел старше. Много старше. Антон Крендельков в мягком свитере, который играет на виолончели. Такой, какого Тимка никогда не видел. И не слышал…

Последний звук растворился в воздухе, улетел в морозную ночь. Крендельков увидел, наконец, Тиму.

— А, это ты, — сказал он как-то равнодушно.

— Я… Я шпиль забыл, — и Тимка удивился, как обыкновенно звучит его голос. Крендельков кивнул и как будто чуть отвернулся.

– Антон Петрович! А это… это что было?

Он вдруг улыбнулся и как-то потеплел.

— Бах, — ответил коротко и мягко. Как будто Бах – его близкий друг, и он рад представить Тимке такого славного парня.

— Можно я послушаю? – вдруг спросил Тима. Крендельков опять кивнул. Тима прикрыл дверь и сел на краешек стула.

Крендельков играл, а он слушал. Просто слушал и ни о чём не думал.

Антон вдруг опустил смычок и посмотрел прямо на Тиму.

— Скучаешь по Штайну?

Тимка вздрогнул. И почувствовал, как стенка – крепкая стенка, которой он отгородился от Кренделькова, трещит по всем швам.

— Вы его знаете?.. Знали?

— Мы много играли вместе, — кивнул Антон, — хороший был дядька, настоящий.

И Тиму почему-то совсем не покоробило это «дядька». Неужели играли вместе?

А Крендельков вдруг сказал:

— Жаль, что ты уходишь. Да что ты, я же всё понимаю… Не вышло из меня учителя. Я, знаешь, тоже хорош. Всё с тобой, как с маленьким… И понимаю, что плохо, а как надо — не знаю…

Стенка рухнула и разлетелась в пыль.

— Антон Петрович… Вы поиграйте ещё! Пожалуйста!

И смычок опять коснулся струны.

…А экзамен не состоялся. На следующий день Тимку прямо из школы увезли с острым аппендицитом.

Антон бегал к нему в больницу каждый день. Притащил маленький плеер, диски с виолончельной музыкой. «Надо же, какой хитрый», думал про себя Тима, «хочет меня всё-таки подружить с этой виолончелью!» Но Антон ничего такого не хотел – просто делился музыкой, которую любил сам.

Эту историю про своего друга и учителя Тима сам рассказал мне после концерта, бережно укладывая в футляр виолончель…

«Шилов Николай Петрович – довольно крупный поэт. Его рост один метр восемьдесят пять сантиметров, а вес – девяносто килограммов, как у десяти огромных арбузов. Но пишет он стихи для маленьких…».
Так представлялся детям Николай Петрович Шилов (1947-2010) – замечательный детский поэт: родился он в Курганской области, учился в Ленинграде, но практически всю жизнь прожил в Челябинске – преподавал в Академии культуры и искусства и писал детские книжки.
Первый сборник стихов Шилова «Доктор МУХА-ГОРЛО-НОС» вышел еще в 1997 году, и, признаться, очень жаль, что при жизни Николая Петровича стихи его знали, в основном, ребята, живущие в Сибири. Сегодня и у других читателей появилась возможность открыть для себя имя нового поэта, ведь хорошая поэзия не исчезает – нам-то с вами это известно!
Самым интересным в стихах Николая Шилова мне кажется их «мягкая» неожиданность. Вы, конечно, спросите: разве неожиданность может быть мягкой? А я отвечу: почитайте внимательно эти стихи. Почти все они к концу приводят вас чуть-чуть не туда, куда вы предполагали попасть: вдруг появляется ловкий поэтический ход или просто любопытное словечко, или интересная рифма – и вот уже всё стихотворение обретает неожиданный смысл, весёлый, а то и познавательный. Но происходит это как-то само собой – мягко и ненавязчиво.
Есть такое чудное понятие: культура стиха. Николай Петрович Шилов, на мой взгляд, обладал ею естественно и органично – не случайно же он преподавал в Академии культуры!
Михаил Яснов

Осень

— Э-хе-хе! —
Сказал индюк. —
Все летят,
И все — на юг.
А вот мне
Милей всего
Наше
Скромное село.
Покосившийся
Забор,
Лебеда
И птичий двор,
Где подумать
Можно всласть
Перед тем,
Как в суп
Попасть.

Все НЕ

Воробей,
Воробей,
Ты из лужицы
НЕ пей,
Из подсолнухов
НЕ клюй,
Во все стороны
НЕ плюй.
На дороге
НЕ скачи,
Клювом в окна
НЕ стучи,
Возле кошек
НЕ садись,
Со скворцами
НЕ дерись.
Если выполнишь
Все НЕ,
Будешь
Правильным вполне.
Только правильных
Зануд
Воробьями 
Не зовут. 

Геройство

Конечно,
В основе геройства
Лежат необычные
Свойства,
Но чтобы
Иметь эти свойства,
Увы,
Не хватает геройства.

Летний день

Летний день,
Светло и сухо.
Над землей
Летает Муха.
Ей, наверно,
С высоты
Мухой кажешься
И ты. 

Два дымка

Начинается рассвет,
Печка печке шлёт привет.
Говорит Дымок Дымку:
– Еле ноги волоку,
Полчаса готовил кашу,
А теперь блины пеку.
А в ответ ему второй
Лишь качает головой.
После щей, картошки, кофе
Он сегодня сам не свой. 

Домовой

К продавщице
В магазин обувной
Заявился как-то раз
Домовой.
– Помоги мне, – говорит, – 
Помоги,
Подари мне, – говорит, – 
Сапоги.
Мои старые совсем
Не скрипят,
Не пугают малолетних
Ребят.
А без этого нельзя
Домовым,
Если мне себя считать
Таковым. 

Дыня

Мне купили
В магазине
Половинку
Спелой дыни.
Не уважили
Мой вкус – 
Я просил купить арбуз.
– Ешьте дыню
Сами, – 
Заявил я
Маме.
Вся семья
Вокруг меня
Хороводилась полдня:
– Котик!..
– Солнышко!..
– Утешь,
Ну хотя бы
Ломтик съешь!
Я смирил
Гордыню
Да и съел
Всю дыню. 

Юлька быстро шла домой по тропинке через широкий пустырь. Мелкая трава цепляла её за новые бело-голубые гольфы и оставляла на них свои семена. Сизое вечернее небо стояло высоко над пустырём, по нему ползло к горизонту закатное солнце. Сквозь стоящие в глазах слёзы четко видны были его тонкие лучи…

Юльке невероятно повезло – сбылась её самая большая мечта. Поняла она это только сейчас, а повезло ей ещё два года тому назад, когда одноклассница познакомила её с братом и сестрой Бойко – Мишей и Леной. Миша, как и Юлька, тогда закончил второй класс, а Лена была на два года младше. Жили они с родителями на Украине, а на лето приезжали к бабушке в Петровское. С первого дня знакомства они показались Юльке очень спокойными и хорошими людьми. Часто появлялись вокруг них другие ребятишки, и местные, и приезжие, но те либо быстро уезжали, либо исчезали куда-то по своим делам. А Бойко прожили в Петровском до осени и всё лето вместе Юлькой играли и гуляли. В сентябре начались учебные будни, и в круговерти школьных забот Юлька почти забыла о своих летних приятелях. Но потом снова пришло лето, и Лена с Мишей в первых числах июня опять приехали к бабушке. На этот раз они встретились с Юлькой случайно на улице, и поначалу немного стеснялись друг друга, но вскоре обвыклись и опять всё лето играли вместе. Мальчишки, особенно местные, часто подтрунивали над Мишей, что он водится с девочками, но тот не обращал на них внимания. Он вообще был очень добродушный и спокойный. И имя ему очень подходило – он был похож на доброго упитанного медвежонка. Тем летом Юлька перестала считать брата и сестру Бойко просто знакомыми, она с гордостью говорила про них «мои друзья». На этот раз расставались они не как в прошлом году, Юлька пришла провожать друзей и долго махала вслед отъезжающей машине. И они махали в ответ: Лена через заднее стекло, а Миша – высунувшись в окно. Когда машина уехала, бабушка Бойко обняла Юльку за плечи, и, вытирая глаза концом головного платка, проговорила:

– На будущий год приходи, дочка, как приедут.

– Обязательно приду, – ответила Юлька.

И снова потянулась долгая томительная зима, была она в коротенькой Юлькиной жизни особенной. Во-первых, потому что Юлька точно осознала, что самое интересное на свете – это книги, а во-вторых, потому что слово «друг» приобрело для неё совсем особое значение. Теперь она знала, что друг – это не всякий, с кем ты играешь во дворе в прятки или «вышибалу», или с кем болтаешь на школьной переменке. Друг – это тот, кто придет на выручку, когда отвернутся все вокруг, тот, с кем ничего не страшно, кто никогда тебя не предаст. И кто всё понимает…

Ах, как хотелось Юльке иметь вот такого настоящего друга! Как искала она его среди своих одноклассников, как пыталась рассказать им всё, что думает о настоящей дружбе. Но девочки не понимали её, а мальчишки смеялись. Тогда, набравшись смелости, она на классном часе предложила создать из их класса такую команду, какая была у Тимура. Гайдаровская повесть давно была выброшена из школьной программы, и одноклассники никак не могли взять в толк, что же она хочет от них. Юлька стала с жаром рассказывать про Тимура, про Женю, про их друзей. На неё неотрывно смотрели десять пар глаз. И Юлька вдруг сбилась, остановилась, как будто наткнулась на невидимую стенку. Было в глазах пятиклассников не внимание, а молчаливое изумление и вопрос: «Что за чушь?». Юлька села и стала мучительно краснеть. Ох, провалиться бы…

Классная руководительница утомлённо произнесла:

– Ну что ж… надо спросить у одноклассников, Юля, хотят ли они помогать старушкам. Здесь, на селе, у ребят и дома есть дела.

Класс дружно загудел, что дома, в самом деле, дел по горло. Юлька, запинаясь, выговорила:

– Но ведь можно не только помогать… можно и для другого…

– А что же вы будете делать?

Юлька молчала, не умея объяснить, что главное всё-таки не в том, что делать. Главное, чтобы рядом были друзья – настоящие. Юлька тогда ещё не знала, что класс не станет настоящей командой, если просто так его назовёшь.

– Тимуровская команда есть у старшеклассников, – проговорила учительница, – а вам надо ещё подрасти.

С этого дня стали посмеиваться над Юлькой даже те ребята, которые раньше относились к ней вполне нормально, и до конца школы считали её немножко «повёрнутой». А у Юльки в душе навсегда засела светлая и грустная мечта о друге. С этой мечтой она прожила зиму и весну и наконец дождалась лета.

Лето пришло солнечное и тёплое. С первых дней каникул Юлька стала ждать приезда Лены и Миши, даже нарочно ходила гулять мимо дома, где жила их бабушка, но ребят не было видно. Приехали они только в середине июня, Юльке принёс эту новость вернувшийся с работы папа. Она хотела было сразу мчаться к ним, но мама уговорила подождать до утра. Утром принаряженная и весёлая Юлька бодро шагала по селу, а навстречу ей, такие же весёлые и нарядные, шли брат и сестра Бойко. Лена узнала Юльку первой, радостно завопила и бросилась навстречу.

– А я к вам, – сказала Юлька.

– А мы к тебе, – сказал Миша.

Они засмеялись, протянули друг другу ладошки и пошли, широко размахивая сцепленными руками. И весь этот день был такой чудесный и праздничный, что, засыпая вечером, Юлька подумала: «Вот и сбылась моя мечта. Миша и Лена – самые замечательные, самые лучшие друзья на свете! Только бы подольше не кончалось лето…»

Потом у них было ещё несколько таких же волшебных дней с играми, купаниями под присмотром Юлькиного папы, походами за ягодами и всякими другими интересными делами. И каждый вечер Юлька думала о том, как же здорово, что они наконец встретились – она и её друзья. И ничего страшного, что иногда они не совсем друг друга понимают, ведь они ещё не очень давно стали друзьями и не успели как следует друг друга узнать. Зато они добрые, весёлые и смелые.

И вдруг – этот день. Юлька пришла к ребятам после обеда. Сначала они прямо на широких ступеньках бабушкиного крыльца разложили настольную игру «Кругосветное путешествие» и два часа подряд то бороздили океаны, то взбирались на горные кручи. Потом с другими ребятами поиграли в «горячую картошку» на школьном дворе, а оттуда, снова втроём, отправились гулять по селу.

Разговаривая о том о сём, балуясь и хохоча, они добрели до серого дощатого забора. Несколько лет назад там выкопали большие котлованы, залили фундамент для будущего здания новой школы, начали выкладывать стены. Но то ли не хватило материалов, то ли нашлись другие причины, только стройка замерла. Недостроенные стены зарастали бурьяном, в нём бродили кошки, гнездились мелкие птички, иногда забегали ребята. Юльке мама не разрешала туда ходить, потому что порой в этот укромный уголок заходили мужики с бутылкой, да и вообще было опасно играть среди кусков арматуры, бетонных блоков и разбросанных кирпичей. Но Миша сказал:

– Давайте зайдём. Ух ты, красотища!

Красота не красота, но что-то заманчивое и таинственное было в хитрых лабиринтах недостроенных стен. Пряно и знойно пахли пыльные травы.

– Мы будем играть в индейцев, – придумал Миша. – Смотрите, это город бледнолицых. Они захватили в плен индейца, мы должны спасти его. Я буду вашим вождём. Надо пробраться вон к той стене и освободить его.

Миша показал на дальнюю стену, она была выше остальных.

– Вооружаемся! – сказала Юлька и выхватила из травы толстый стебель прошлогоднего репейника. – У меня копьё!

– И у меня, – сказала Лена, поднимая кривую ветку.

– Это больше похоже на лук, – возразила Юлька.

– Пусть будет лук, – снисходительно проговорил Миша. – А у меня пистолет. Вперёд!

Он выхватил из кармана шорт серый пластмассовый револьвер и повёл своё войско в разведку. Они лихо продирались сквозь сорняки, проникали сквозь проломы, прятались в тени стен и скакали с блока на блок. Незамеченные врагами, они добрались до заветной стены.

– В укрытие, – крикнул Миша.

Юлька и Лена присели за поворотом фундамента. Миша взобрался на какую-то узкую перегородку, прошёл по ней и широко замахнувшись, бросил через стену обломок кирпича. Это была граната. Враги были уничтожены взрывом, и индеец спасен. Победители с боевым кличем попрыгали со стен в пыльные лопухи.

И сразу замолчали, потому что со стороны, противоположной той, откуда они пришли, приближались двое мальчишек. У того, что постарше, в руках была длинная палка, у другого – цветной полиэтиленовый пакет. Они шли неспеша, вразвалочку, негромко переговариваясь между собой. Но при этом прицельно смотрели на ребят.

– Кроты! Вот мы попали, – тихо пробормотала Лена.

Братьев Кротовых в Петровском знали все, даже приезжие и те, кто лично не был с ними знаком. Старший был Юлькиным ровесником, но учился на класс младше, потому что в начальной школе сидел два года в одном классе. Учились братья посредственно, зато отличались в другом. Они гоняли собак, мучили кошек и обзывали девочек. Если Петровских мальчишек заставали курящими или распивающими горячительное, Кротовы непременно были тут. К пятому классу было у них на двоих с десяток приводов в милицию за кражи и хулиганство. Сельские ребята братьев не жаловали, и за ними прочно закрепилось прозвище «кроты». Вслух, правда, его никто не произносил, потому что дрались они часто и зло, и вдвоём порой побеждали даже старших мальчишек, а если перевес был не на их стороне, у Кротовых всегда находились более сильные защитники.

Братья подошли и встали напротив. Старший бросил в лопухи окурок, смерил ребят взглядом и хрипловато буркнул:

– Вам чё здесь надо?

– Мы играем, – сказала Лена. – Нельзя разве?

– Нельзя, – буркнул Крот.

– Это же ничьё, – проговорила Лена.

– Как ничьё? Это наше, – сказал Крот и оскалился.

– Это не ваше, – сказал Миша звонко.

– Чё ты сказал? – Крот нехорошо сузил глаза. – Че сказал, сявка?

– Я сказал, что здесь каждый имеет право играть, – объяснил Миша.

– Чё? Какое право? Это у тебя право? А ты кто такой? – он хрипло рассмеялся и сказал брату: – Валерка, слыхал, у него право…

Крот-младший, шурша по траве пакетом, подошёл к Мише. У Миши в руках был пластмассовый пистолет. Валерка-Крот резко выхватил его и поднял, направив ствол Мише в лицо. Тот часто заморгал.

– Пу! – сказал Крот-младший и громко заржал. Потом деловито затолкал игрушку себе в карман. Его старший брат презрительно глянул на девчонок и сквозь зубы выдавил:

– А ну пошли отсюда!

– Что вам надо? – прошептала Лена, готовая заплакать.

– Пошла, я сказал, – злобно гаркнул Крот и ткнул Лене в живот концом длинной палки. Лена обеими руками взялась за живот и заревела.

Почему эти гады считают себя хозяевами здесь? Кто позволил им обижать других? Обижать её друзей?! В Юльке словно сорвалась пружина. Она шагнула от стены и загородила Лену.

Юлька считалась в школе трусихой. Она боялась насекомых и мышей, боялась высоко забираться по приставной лестнице у стены школы и пищала, когда катались на аттракционах в прошлую поездку в областной город. Поэтому Крот очень удивился, увидев её перед собой.

– А ты чего? – спросил он и внезапно разозлившись, добавил: – Свалила быстро, лягушка!

Для убедительности он махнул палкой в её сторону. Лена отшатнулась. А Юлька… она даже сама не поняла, как это получилось. Ярость тряхнула её. Она перехватила конец палки, стиснула его рукой, пригнула к земле. Палка оказалась старой и хлипкой, она сухо хрустнула и сломалась. Обломок закачался над землей на тонкой леске. Удочка! Это была самодельная удочка. Юлька стояла и изумлённо смотрела на качающийся обломок. И как-то отстранённо, как о чём-то далеком, думала, что будет теперь. Крот бросится на неё с кулаками? Или что?

Но Крот точно так же стоял и смотрел на сломанную удочку. Потом он резко отдернул её и злобно сказал:

– Дура!

Повернулся и пошёл прочь.

– Э, Санька, стой! – крикнул ему младший брат.

Но тот даже не оглянулся. Крот-младший растерянно смотрел, как его несгибаемый братец уходит со стройки по пыльным лопухам, а городской толстяк-мальчишка и две сопливые девчонки остаются. Для него всё это было настолько непостижимым, что он только пробормотал:

– Э, вы чё?… вы чё… Э-э…

– Уходи! – звонко сказала Лена.

И… Крот-младший пошёл вслед за братом. Правда, отойдя шагов на десять, он оглянулся, быстро нагнулся и, выпрямившись, резко махнул рукой. Что-то тяжёлое и острое сильно толкнуло Юльку в плечо. К ногам упал кирпичный обломок. Она быстро подняла его, зажала в кулаке и сделала несколько решительных шагов к Кроту-младшему. Тот зыркнул по сторонам и вдруг побежал. Лена нерешительно хихикнула.

Когда шаги братьев Кротовых совсем стихли, Лена с восхищением сказала:

– Ой, Юль, какая ты смелая!

– Я? – растерянно переспросила Юлька. У неё от нервного напряжения дрожали руки и колени.

– Да, – подтвердил Миша, – только бы они тебе не стали мстить за удочку.

Пожалуй, если бы Кротовы стали мстить, это была бы месть не за удочку, а за собственное поражение. Юлька сказала через силу:

– Миш, а у него твой пистолет остался.

– Да фиг с ним…

– Ребята, я, наверно, пойду домой, – тихо сказала Юлька. – Голова что-то разболелась.

– Ну… давай мы тебя проводим, – нерешительно предложил Миша.

– Нет, не надо. Я напрямик, через пустырь. Здесь близко.

Юлька шла через пустырь и глотала слезы. Ей бы радоваться: перед ней отступили известные своим нахальством Кроты, не сдававшиеся даже сильным мальчишкам. Читая в книжках про смелых ребят, она завидовала им, думала, что никогда не сможет стать такой отважной, но вот настал момент, и она не сдалась перед силой и наглостью. Но радости не было. Была только горечь, что перед лицом врага она оказалась одна. А Миша, такой большой и, наверное, сильный даже не попытался ей помочь. Значит, все разговоры о дружбе и готовности помогать друг другу во всём – это только слова? Юлька вдруг вспомнила, как каких-то пятнадцать минут назад они плечо к плечу шли в атаку на воображаемого врага. И ей ничего не страшно было, потому что рядом был друг. И наверное, на защиту Лены она встала, тоже подсознательно рассчитывая на поддержку Миши. Она почувствовала силу, потому что впервые была не одна, за её спиной были друзья.

Солнце село за далёкий сосновый бор, оставив на небе золотисто-розовый след. Вечер стал прозрачным и тихим. В тишине прорезался и переливчато затрещал кузнечик. Перебивая его, с дальнего края пустыря вдруг донёсся голос:

– Юля-а!

Юлька остановилась. Крепко зажмурилась и тряхнула головой, прогоняя последние слезы. Конечно, издалека их не было видно, но всё же. Обернулась.

– Юля, – крикнула Лена, – ты завтра придёшь?

– Нет, – беззвучно сказала Юлька.

Лена подумала, что она не расслышала её.

– Ты придё-ошь завтра?

«Ты придёшь завтра?» – спросила она себя. И поняла, что придёт несмотря ни на что. Слишком долго она мечтала о друге.

– Приду, – крикнула Юлька и поморщилась. От удара осколком кирпича у неё болело плечо.

Я подумал, что сильно вырос за это лето. Выпускной экзамен, поступление в институт… Я всё меньше времени проводил дома и больше с новыми друзьями. Одноклассники разошлись кто куда. Дома тоже были перемены.

— А книжки? – спрашивала меня мама. – Ты убрал старые учебники? Поспрашивай, может, кому из младших пригодятся, или в школьной библиотеке? Либо отдай, либо закрой плёнкой и убери на шкаф.

— Угу, — кивал я и отправлялся кататься на велосипеде.

Первое сентября, как водится, грянуло незаметно. Нас посвятили в студенты, выдали синие студенческие билеты с корочкой, ещё пахнущей типографской краской. Занятия должны были начаться с завтрашнего дня, поэтому я вернулся домой рано.

Мама возилась в моей комнате. Я любил порядок, но терпеть не мог, когда рылись в моих вещах.

— Ну! Я же сказал, сам всё уберу!

— Ага! – мама сердито взмахнула щёткой. – Дождёшься от тебя. Книги я убрала. Реши вопрос со всем остальным, пожалуйста.

Когда она говорила «пожалуйста» так отчётливо и слегка с нажимом, это означало, что просьбы тут нет, и ради мира в семье следует подчиниться быстро и беспрекословно. Я вздохнул и огляделся. Немного повозился с дисками, кое-что решил просто выкинуть, убрать накопившуюся мелочь, игрушки. Смешно, скажете, игрушки у парня? Но у каждого они ведь свои. Решено, подумал я. Из старых друзей со мной остался только велосипед, который и красовался на видном месте в общем коридоре.

Первым попавшим «под раздачу» был Бакет. Не помню, почему я так назвал его. Этого медведя мне подарила одна девочка из Эстонии много лет назад. Мы отдыхали вместе в летнем лагере, потом переписывались немного, а на Рождество от неё приехал вот этот медведь. Весь в каких-то «бараньих» кудряшках, в зелёном шарфике и красной шапочке, как у Санты.

Я подержал его в руках, немного посовестился, что это подарок, и нельзя так. Потом порылся в кухонном шкафчике и, достав оттуда более-менее сносный пакет, положил туда Бакета. Туда же ссыпал остальные ненужные игрушки.

При входе в наш подъезд стоял маленький деревянный столик. Иногда там оставляли совсем ненужный хлам, но порой встречались и прочитанные книги. Часто – дешевые детективы, иногда что-то про художников. Эти особенно любила моя мама. Таким образом, одни хозяева успешно избавлялись от чего-то, а другие это что-то успешно приобретали. Вот туда я и решил отнести Бакета.

Утро нового дня было напряжённым. Первые лекции и семинары. С одной стороны, школьная жизнь приучила вставать рано, а студенческая, с другой, радовала большей свободой и слегка пугала – по той же причине. Тем не менее, день прошёл отлично, мы даже успели поболтаться после занятий. Вернувшись домой, я отметил по ходу, что на столике в подъезде ничего нет. Вот и хорошо, надеюсь, дружок, ты попал в добрые руки, подумал я.

Время летело быстро. Сентябрь, октябрь… Осень примеряла шапки из красно-жёлтой листвы, кидая шуршащие кленовые листья под колёса моего велосипеда. В ноябре зарядили дожди, и старого друга пришлось вернуть на постой в коридор, на «радость» соседке. Декабрь. Первая сессия. Мы начали бегать по библиотекам. «Всемирная сеть» тоже помогала в учебе, но юношеские амбиции требовали большего, чем простое копирование информации. Хотелось быть лучшим, хотелось быть одним из первых.

— Помнишь анекдот про синее лицо и красный диплом? – шутил папа.

— Да ладно тебе, — говорила мама. – Пусть учится, пока есть интерес. – И подмигивала ему.

— Никаких пари! – отвечал я грозно и улыбался, закрывая дверь в свою комнату.

Двадцать четвёртое декабря. Канун католического Рождества и мамин день рождения.

— Выброси мусор, а? Мне ещё надо испечь торт, совсем времени нет, — попросила мама.

— Угу. – Я спустился вниз на один пролёт к мусоропроводу. Возле него валялся какой-то неприметный старый рюкзак. Не знаю почему, взгляд зацепился. Рюкзак был приоткрыт, и из него торчал кусочек зелёной ткани. На нём есть серебристые звёздочки, подумал я, и почему-то не брезгуя, потянул за этот лоскуток. На другом конце шарфика висел Бакет. Теперь совершенно чумазый, пепельного цвета.

Сердце слегка сжалось, а в горле застыл ком.

— Дурачок, – сказал я про себя. И понёс отмывать, чистить и сушить вернувшегося друга.

Ехал рыцарь на коне

Ехал рыцарь на коне
По знакомой стороне.
Мимо шкафа и дивана,
Мимо кухни, мимо ванной.
В коридоре конь устал
И обычным папой стал. 

Дороги

Какие у папы 
Длиннющие ноги.
Ложится - и тянутся
Ноги-дороги.
Мой папа к большому
Движенью привык:
Два трактора, танк,
Вездеход, грузовик.
Автобус сумел 
Обогнать легковушку
И мчится в гараж - 
Прямиком под подушку.
Когда объезжаю колени я,
Сильней выжимаю сцепление.

Снег и сахар

Удивился человек, 
Как в руке растаял снег. 
Белый сахар
Сжал рукою — 
Он не тает. 
Что такое?

Молоко

Человеку нелегко 
Пить из кружки молоко. 
Лучше он из ложки 
Даст напиться кошке. 

Соседи по ту сторону улицы, напротив Даши, – одни из синего, другие из красного дома, – вечно ругаются через забор. Не между собой, а на стихийные темы – на жару, дожди и цены. Сегодня они дружно ополчились на водопровод, который работает из рук вон плохо. Кажется, они до вечера готовы были требовать неизвестно у кого ответы на вопросы «Как это называется?» да «Сколько это будет продолжаться?».

– Меня просто бесит, когда задают бесполезные вопросы, – фыркнула Даша.

– А меня бесит, что взрослые без конца повторяют то, что и так всем известно, – сказала я.

– А меня бесит наш математик. Родители от него в восторге: «Ах, интеллигентный!» «Ах, с юмором!» А он, когда у него плохое настроение, за опоздание двойку ставит! Вот какой у него юмор!

– А меня наша училка по литературе бесит. Разглагольствовала про Вертера, который покончил с собой от несчастной любви, и про то, какое влияние эта книга на всех оказала – по Европе прокатилась волна самоубийств. Мол, бывало так: прочитал человек «Вертера» – и застрелился. Потом помолчала и говорит: «Кстати, советую и вам прочитать!»

– Знаешь, а меня иногда папа бесит. Говорит: «Посмотри, что папа тебе принёс», «Послушай, что папа тебе скажет». Как будто мне два года!

– Меня тоже родители бесят, когда пристают, чтобы я убралась в своей комнате. Это МОЯ комната, почему я не могу устроить в ней бардак?!

– А больше всего меня бесит, – продолжала Даша, – вот что. Когда говоришь, что в твоей жизни чего-нибудь совершенно точно не будет, они отвечают: «Это ты сейчас так думаешь. Когда вырастешь, передумаешь».

– Во-во! Можно подумать, им известно, какими мы вырастем.

– А мы, может, станем совсем другими.

– Ага, не такими, как они.

– Вот именно! – горячо согласилась Даша. – Я, например, под страхом смерти не стану повторять дурацкую фразу «Это ты сейчас так думаешь!..»

– А я, может быть, никогда не выйду замуж!

– А я, может быть, никуда не пойду учиться после школы!

– А я не буду никем работать. Вместо этого стану целыми днями курить и ходить по гостям.

– А я сутками напролёт буду лежать в ванне и пить кофе. А в перерывах исполнять танец живота!

Раздался странный звук, потом кашель. Дашина мама за стенкой, на террасе, чуть не захлебнулась тем самым кофе, который Даша грозилась пить сутками напролёт. В дверном проёме показалось её испуганное лицо.

– Господи, – сказала она таким голосом, как будто действительно обращалась к богу. – Кем же вы вырастете?! Совершенно непонятно…

Даша сжалилась:

– Да ладно, мам, не переживай. Это мы сейчас так думаем. А потом, – она вздохнула, – передумаем. Может быть…

(Отрывок из повести)

Геккончик Шустрик прошмыгнул в дом через открытое окно и замер, повиснув на стене вниз головой. Он был очень любопытный и не упускал случая посмотреть, чем заняты бесхвостые великаны. Любая, самая маленькая щель, и он оказывался внутри. Заметить Шустрика на стене было не так-то просто — обои, желтоватые с коричневыми пятнами, напоминали цветом его шкурку. Хотя, конечно, шкурка у него была гораздо лучше – с атласным блеском на брюшке и нежными пупырышками на спинке. Он любил следить глазами-бусинками за бесхвостыми великанами, которые ходили туда-сюда, топая по-слоновьи и переговариваясь громовыми голосами. Прапрабабушка Шустрика говорила, что бесхвостые завелись в их доме очень давно. И как она не старалась, раскладывая по углам нафталиновые шарики и прыская карбофосом, вывести их так и не удалось. Впрочем, они были вполне безобидными существами, несмотря на свои гигантские размеры. Да и поселились в самой неудобной части дома, тогда как семейство гекконов обитало в уютном и прохладном подвале.

Шустрик вдруг очнулся от глубокой задумчивости и поднял голову. В этот раз никого в комнате не было. Наверное, великаны спали своим великанским сном. «Крак-крак!» — прокричал он, призывая братьев и сестру повеселиться. И тут же в щель открытого окна просунулись четыре мордочки: Зубастик, Хвостик, Хнык и Злючка. У Зубастика был чрезвычайно здоровый аппетит, не хуже чем у бесхвостых. Хвостик славился великолепным хвостом. Хнык был плаксивый и обидчивый, а Злючка — страшной задирой.

«Крак!» — повторил Шустрик нетерпеливо. Это означало: «Эй, ну что вы там копаетесь, будто у вас две лапы вместо четырёх! Быстрей сюда!»

Первым решился Зубастик. Он уже приметил, что на потолке, возле тусклой лампы, крутится целый рой насекомых: мелкие хрустящие мушки, жирненькая мошкара и длинноногие солёные комарики. Облизнувшись, он стремительно побежал по стене наверх. Следом, очень медленно и важно поводя хвостом, залез Хвостик. Он всегда ходил вразвалочку и время от времени горделиво оборачивался на свой хвост, видимо, приглашая всех разделить восторг от этого чуда природы. Злючка отпихнула Хныка и, пройдясь лапами по его голове, запрыгнула на подоконник. Хнык не удержался и полетел вниз. Он вечно был в царапинах и всё время жаловался на жизнь. Вот и в этот раз, шлепнувшись на землю, он затянул свою обычную песню: «Ох, бе-е-едный я геккончик! Такой ма-а-аленький, ми-и-иленький, но о-о-очень несчастный… Никто меня не лю-ю-юбит, все обижа-а-ают…» Но гекконы не обратили внимания на его стенания. Они спешили к яркой лампе, вокруг которой мельтешила добыча.

Зубастик уже открыл пасть, чтобы заглотить летящего прямо навстречу комарика, но тут Злючка рванула вперед и с победным криком перехватила насекомое. Зубастик не ожидал подобной подлости. Щелкнув зубами, он вцепился в лапу сестры. Они принялись драться, потихоньку перемещаясь на стену, а оттуда с писком скатились кубарем на пол, снова сбив с ног Хныка, который как раз, наплакавшись вволю, пробирался к лампе.

Хвостик лениво обернулся на драку, мимоходом оценив свой великолепный хвост, раззявил пошире пасть, и туда залетела целая порция аппетитной мошкары. Шустрик же не очень интересовался обедом, он подцепил лишь одну мелкую мушку, а потом ещё раз крикнул «Крак!». Но никто не обратил внимания – Зубастик по-прежнему дрался со Злючкой, Хвостик лопал, а Хнык обиженно висел вниз головой: «Никто меня не лю-ю-юбит, все обижа-а-ают…». Они не интересовались приключениями, и Шустрик отправился один.

Если вы никогда не видели бесхвостых, то Шустрик с удовольствием расскажет, как они выглядят – он их хорошенько изучил. На головах у них торчит что-то наподобие кактуса, а у некоторых, наоборот, висят длинные лианы. Бесхвостые медлительны и неповоротливы, просто смех! Ходят вертикально на задних лапах, а едят передними. Едят они, кстати, постоянно, и много всякого разного. Впрочем, ничего вкусного. Шустрик пробовал. То ли дело аппетитные насекомые.

Пробежав по потолку до двери в другую комнату, Шустрик тихонько подкрался и заглянул внутрь. Так и есть, великаны спали. Они были похожи на две горы, накрытые гигантскими пальмовыми листьями. От храпа бесхвостых чуть подрагивали стены – Шустрик чувствовал вибрацию под лапами. Он прошмыгнул через дверной косяк и побежал по потолку. Ему хотелось подобраться поближе и как следует их рассмотреть.

Он замер на потолке прямо над их головами, разглядывая великана с кактусом, который спал, приоткрыв рот. И тут вдруг великан зашевелился — эта огромная гора принялась переворачиваться со страшным скрипом и грохотом. Шустрик от ужаса чуть не потерял хвост. Шмыгнув за спинку кровати, он затаился. Постепенно всё стихло. Он уже собирался потихоньку выбраться из убежища, как вдруг увидел, что вдоль стены бежит таракан. «Ё-хо-хо! – воскликнул Шустрик и устремился вслед за добычей. — Непонятно, что бесхвостые делают со своими отростками на головах, но что Шустрик делает с тараканами, это всем известно!

Таракашка был некрупный, на один зубок. Шустрик хрустнул и с удовольствием облизнулся. Грозный храп по-прежнему разносился по комнате. «Интересно, а если бесхвостого угостить тараканом, может, он перестанет сердиться?» Прапрабабушка говорила, что они особенно сильно грохочут во сне, если днём у них бывает неудачная охота. «Но ведь ужасно глупо охотиться днём! — размышлял Шустрик. – Самая лакомая живность выползает ночью. Бедные, глупые бесхвостые. Может, бросить ему в рот тараканчика, чтобы он, наконец, узнал, что такое настоящее лакомство? К тому же, он насытится и подобреет. Шустрик может поймать много тараканчиков, ему не трудно».

В восторге от собственной затеи, он притаился в углу, поджидая добычу. Что она прибежит, он даже не сомневался. В углу валялись крошки чего-то съестного, и эти помоечники чуяли, что здесь можно поживиться. Так и есть, не прошло и пяти минут, как тень от длинных усов появилась на стене. «Ага! Крадётся разбойник!» — Шустрик привстал на всех четырёх напружинившихся лапках, и когда таракан, слепой, как крот, подбежал поближе, прыгнул и молниеносно перекусил его поперёк туловища.

С довольным видом Шустрик взобрался по стене, держа таракана в пасти. Перебежав на потолок, он остановился как раз напротив великана с открытым ртом и, прицелившись, разжал челюсти. Тушка насекомого полетела прямиком в рот бесхвостому.

Что тут началось! Великан вскочил и заметался по комнате, отплёвываясь и издавая странные звуки. У Шустрика даже уши заложило. «Ничего себе, — подумал он. – Даже Зубастик, когда в прошлом году поймал жирную саранчу, так громко не радовался». Бесхвостый так носился, что поднял пыль столбом. Шустрик облизнул длинным языком глаза, на которые налипли пылинки, и потрусил обратно к своим, бормоча себе под нос: «Всё-таки они страшные лентяи, эти длиннолапые. Нет бы самому насекомых ловить, а не на Шустрика надеяться! Вон как бегает проворно и щёлкает пастью. Мог бы сейчас крошек в уголок подсыпать, засесть в засаду и поймать десяток таракашек».

Возле тусклой лампы под потолком творилось что-то неописуемое. Хвостик вопил, как мадагаскарский геккон. Оказывается, Злючка опять перехватила добычу у Зубастика. Тот помчался за ней, но перепутал и в суматохе случайно вцепился в хвост мирно жевавшему Хвостику. Это было неслыханное преступление. Хвостик не терпел даже лёгких прикосновений к своему сокровищу, не то что острых зубов. Он кричал от возмущения, беспрерывно щёлкая укушенным хвостом. Не зная, как загладить вину, Зубастик подходил к старшему брату то с одной, то с другой стороны, и заискивающе заглядывал в глаза. Злючка же в изнеможении икала, обессилев от смеха.

Один лишь Хнык не обращал внимания на скандал и быстро уплетал летучую живность, крутившуюся возле лампы. Обычно ему доставались только остатки – мелкая худосочная мошкара и тощее комарьё – после того, как старшие братья и сестра наедались. Но сейчас, пока все были заняты, можно было урвать и толстую муху.

Шустрик подбежал поближе и громко крикнул:

— Крак! Айда кататься на филодендроне!

Все отвлеклись от своих занятий и дружно уставились на Шустрика. Хвостик перестал вопить. Зубастик обрадовался, что про недоразумение с хвостом будет забыто. Злючка уже придумывала новую пакость. А Хнык сладко облизнулся – он был сыт и настроен на приключения. Толкаясь и радостно вереща, гекконы ринулись вслед за Шустриком.

Филодендрон рос во дворе дома. Это было ползучее растение с восхитительными бархатистыми и пёстрыми листьями, мощные тёмно-зелёные стебли которого разрастались по земле. Обычно семейство гекконов слизывало капельки росы, которые собирались в серединке крупных листов. Но никому ещё не приходило в голову кататься на филодендроне.

Шустрик взлетел вверх по стволу и ринулся на брюшке по длинному листу, взметая облако брызг. Он соскользнул на землю с неимоверной быстротой, пискнув от удовольствия. Пихая друг дружку, геккончики бросились следом. Злючка всех оттеснила, забралась наверх первой и, вопя от восторга, слетела по водному желобу. Следом за ней съехал Хвостик, потом Зубастик, к хвосту которого прицепился Хнык. Ему было страшновато, и он закрыл глаза. Все втроём они шлепнулись в лужу. А сверху на них вместе с потоком воды упал Шустрик, который успел снова забраться на лист и скатиться.

Наступая друг другу на хвосты и головы, гекконы катались и на брюшках, и на спинках, и сцепившись друг с другом хвостами. Только Хнык отставал, растение казалось ему слишком высоким. «Так можно и шею свернуть маленькому миленькому геккончику», — думал он, осторожно спускаясь по листу хвостом вперёд.

Это развлечение настолько захватило весёлую компанию, что они даже не заметили, как на землю легла тень птицы с большими крыльями. Птица плавно кружила над филодендроном, рассматривая копошащуюся добычу. Вообще-то она предпочитала больших мадагаскарских гекконов, а не эту пузатую мелочь кривопалых и цепкохвостых. Таких нужен был десяток, чтобы наесться. Но ничего более привлекательного ей высмотреть сегодня не удалось. Рассвет уже был близок, и не хотелось ложиться спать на голодный желудок. Птица опустилась ниже и уже раскрыла клюв, как вдруг Шустрик, почуяв неладное, тревожно свистнул, и геккончики, как по команде, попрятались в щели между стеблей растения.

Все, кроме Хныка. С закрытыми от страха глазами, он медленно съезжал на брюхе вниз, не подозревая об опасности. Тень птицы накрыла филодендрон. Шустрик свистнул ещё громче, и Хнык открыл глаза. Но на беду вода заволокла их плёнкой, он ничего не мог разглядеть и принялся облизываться языком. Клюв уже почти коснулся его глупой головёнки, как вдруг Шустрик, выскочив из укрытия, подпрыгнул, схватил зубами кончик листа, на котором сидел Хнык и сильно дёрнул. Тот кубарем скатился вниз и упал прямиком в трещину между двумя толстыми стеблями. Птица впустую щёлкнула клювом, и взмыв вверх, громко захлопала крыльями от досады.

Злючка высунула кончик носа наружу и злорадно заверещала ей вслед. Но все остальные сидели тихо, выжидая, когда опасность скроется из виду. Дольше всех сидел в трещине Хнык, и потом, выбравшись, он всё равно продолжал дрожать от кончика носа до хвоста. Глядя на худое, исцарапанное тельце, Злючка вдруг пожалела младшего брата. У неё даже покатилась по щеке слезинка — она почувствовала щекотание и очень удивилась, так как никогда в жизни не плакала. Но, впрочем, тут же прекратила распускать нюни, вытерла слезу и сказала: «Эй, Хнык, хочешь чего-нибудь вкусненького?» Тот грустно кивнул, и Злючка быстро отрыла жирненького червяка. «На!» — она протянула ему добычу, но тут мелькнула раскрытая пасть, и червяк в одно мгновение исчез. Усевшись на хвост, Зубастик чавкнул, его мордочка расплылась в сытой улыбке. Злючка воинственно заверещала и уже хотела ринуться в бой, но Шустрик поспешил вмешаться.

— Пора домой, — сказал он. — Уже почти рассвело. Прапрабабушка, наверное, сердится на нас.

Все поспешили к дому. Хвостик с тревогой поглядывал на небо, он очень беспокоился за свой хвост, который, как ему казалось, был самой лакомой добычей для птицы. Хнык шёл самым последним и, опустив голову, тихо причитал под нос что-то неразборчивое: «Никто не лю-ю-юбит, все обижают… Ми-и-иленький… Несча-а-стный….»

— Интересно, — размышлял Шустрик. – А червяку бесхвостый так же обрадуется? Вот сегодня и проверим!

Эта история произошла летом. Однажды вечером, когда я шёл на рыбалку. Сначала я шёл по дороге, потом по лугу, потом перейдя на другой мост, пошёл по другому лугу. Я шёл не на речку, а на озеро. У нас в деревне есть река Ока и озеро. Озеро без названия, но карасики там ловятся очень хорошо. Утром мне вставать не хотелось. Я люблю выспаться основательно, а на рыбалку хожу вечером, потому что я не такой фанатик рыболовства, но вечерком люблю посидеть с удочкой и половить карасей. Но я отвлёкся от темы рассказа. Я пишу не про рыболовство. Так вот, дорогие читатели, иду я по дороге и не доходя каких-нибудь сто метров от озера, увидел на проезжей дороге двух молодых ёжиков, потому что ежатами их уже не назовёшь, но взрослыми ежами нельзя назвать. Это были молодые ёжики. Но я опять отвлёкся. Я пишу не о возрасте ежей, а просто для информации. Я вижу на дороге двух ёжиков. Я думал, что они уйдут в сторону, увидев меня, но ошибся. Они продолжали стоять на дороге. Один ёжик не шевелился, а другой свернулся клубочком и зафырчал. Когда подошёл ближе, я заметил, что один ёжик мёртвый. Его задавила машина, а второй был живой и никуда не собирался уходить от мёртвого товарища. Мне стало очень жаль ёжика, и я стал его прогонять с дороги, чтобы его не постигла та же участь. Но он всё – равно возвращался к своему погибшему другу. Я стал думать, что делать. Сорвал большой лист лопуха, взял мёртвого ёжика за лапки и отнёс подальше от дороги. Положил в траву. И только тогда ёжик решился покинуть своё место, увидев, что друга нет. Меня очень удивила эта ежиная верность и дружба. Иногда даже люди не способны на такую преданность, как это маленькое животное.

От меня до тебя – расстояние в десять лет.
Ты глядишь открыто,
Из зрачков – золотистый свет.
Много ссор и улыбок соткано
Поперёк наших стен.
Ты стучишься в перегородку,
Я сплю.
Ночь. И наш дом нем.
Ты роднее мира всего, 
Малыш.
Слышу шорох за дверью и тихое:
«Сашка, ты спишь?..»

Мария Михальская — молодая, но уже очень титулованная художница. В каких только кон­курсах она не побеждала!

Первая же её книга, ещё дипломная рабо­та в Университете печати, уже стала междуна­родно известной. Это «Щелкунчик и Мышиный король», интересная, загадочная и страшнова­тая сказка.

Маша любит рисовать сказки, и у неё это очень хорошо получается.

Вот, например, на обложке «Кукумбера» — зимняя сказка: в снежной дымке плывёт над зем­лёю белый ангел января и трубит в золотой рог.

Всё кругом чистое, нетронутое, молодое.

Подняла лисица нос, ждёт чудес.

Новые надежды впереди!

А задорный огурчик, нарисованный лёг­кой машиной рукой, желает всем счастливого Нового года.