Я любуюсь человеком
Я любуюсь человеком.
Всё гляжу, гляжу, гляжу.
Человек ушёл куда-то.
Ну, а я не ухожу.
Я сижу на прежнем месте
И любуюсь всё равно
Симпатичным человеком,
Что ушёл давным-давно.
Пролетает год за годом
И ещё за годом год.
Только я на том же месте
Всё сижу, разинув рот.
Человек уже, быть может,
Отрастил себе усы,
Растолстел сперва от плюшек,
А потом от колбасы.
Не узнать его, наверно,
Через много лет и зим,
Но на том же самом месте
Я сижу, любуясь им.
В одном царстве, забыл в каком государстве, жил да был ворожей…
И что вы думаете, что я вам щас сказку про этого мужика рассказывать буду? Не!.. Он взял да и помер, тот ворожей. Так что сказка, она не про него будет. А будет она… Даже не знаю, как лучше сказать… А вот слушайте!
Государю в том царстве тяжко пришлось: царь, ведь, бывало, на Рождество всегда за ворожеем посылал. Сидели они вместе, настоечку царскую, заветную, что государыня на смородинных почках готовила, пробовали, а ворожей всё царю-батюшке про новый год рассказывал: какой он будет, удачный ай нет.
А теперь — что ж это? Кто ж царю про будущее докладывать станет?
Вот зима накатила, народ младенца Христа славит, а государь-император кручинится, покойника поминает… И тут вдруг пришло ему в голову, что у ворожея сынишка остался. Какой-никакой, а всё ж-таки ворожейный сын. Ну, хоть что-нибудь он да скажет?
— Эй, голубчик! – зашумел царь дежурному генералу. – Давай-ка, братец, солдатиков — за сынком ворожейным, а?
Вот уж целая команда в ворожейный дом стучится, чуть дверь прикладами не снесли.
— Кто здесь будет этот… так тебя и так! – чудотворец? Давай собирайся – пошли, тебя государь кличет! Хочет он, отец наш, спросить тебя нащёт нового году.
Напугали парнишку чуть не до смерти, идёт он с ними — сам ни живой, ни мёртвый — и думает, что вот ему щас башку сымут. Ничегошеньки ведь он в батюшкином деле не понимает и сказать царю ничего не может! Идут они по дорожке, впереди команда сапожищами топает и песню орёт про полевую почту, а за ними мальчишечка наш — со страху еле ноги волочит…
Вдруг видит мальчонка: у дороги невдалеке волк сидит. Здоровенный.
И говорит парню волк:
— Ты чего плачешь?
— Дяденька Волк, меня солдаты к царю забрали, чтобы я ему про будущий год верно напророчил. А Я НИЧЕГО ПРО ЭТО НЕ ЗНАЮ. Боюсь – пропаду я!
— Ну, это горе – не беда. Ты скажи государю, что войны ему ждать этим годом.
— Ой, дяденька Волк, а ты не врёшь?
— Ты скажи, скажи! И барашечка мне принеси, ладно? А-то я чо-то со своей мудротой великой отощал совсем…
Привели солдатики парня во дворец, государь его и спрашивает:
— А скажи-ка, братец, чего ж мне новым годом ожидать?
Поклонился мальчишка царю-батюшке в ноги и говорит:
— Война будет в этом году, царь-батюшка. Ты уж не серчай!
Затуманился отец наш, но поблагодарил парня сердечно, денег дал и с почётом отпустил. А войску велел в поход собираться.
Летит парень домой, как на крыльях – пронесло!
А как дошёл до того места, где волка встретил, так и вспомнил, что волк просил ему барашка принести покушать. И что-то тут напало на паренька: Чего это я – думает – буду волчаре этому барашков таскать? ДАЙ-КОСЬ Я ЕГО ПРИСТРЕЛЮ!
Вот так он решил — хоть стой, хоть падай…
Сходил домой за ружьём и подходит к волчьей норе. Волк его издалека увидал и – бегом к нему. А наш детинушка из-за спины ружьё вытаскивает да как даст из обоих стволов! Но – не попал. Убежал волк.
Ладно.
Вот год проходит. Отвоевалась страна. Вроде, даже и с победой солдатушки домой воротились… Наступает новый год и опять государь за ворожейным сынишкой посылает. Опять надо царю про этот год спросить.
Эх, и пожалел же тогда наш мальчишечка, что в волка из ружья палил!
Сто раз он покаялся, да ничего уж не исправишь. Видать, теперь-то мальчонке нашему – кирдык.
Вот опять идёт он за солдатиками, долю свою растреклятую костерит.
И опять у дороги волк. Сидит. На парня смотрит.
Повалился ему мальчоночка в ноги:
— Дяденька Волк, не погуби! Выручи ты меня окаянного!
— Что, опять к царю идёшь?
— Ага!
— Нащёт нового году?
— Да, дяденька Волк! Помоги, сделай милость! И зла мне не поминай…
— Добро. Скажу я тебе, чего царю в новом году ожидать. Только уж ты мне барашка-то не забудь!
— Да я!.. Да мне!!. Да я двух тебе принесу!!!
— Ты скажи царю, что в стране этим годом моровая язва объявится. Может она много скота и людей покосить.
— Ой, спасибо тебе!
Вот приходит он к царю и всё ему как есть выкладывает.
Растревожился царь, велел лекарские повозки снаряжать и докторам по всей державе тревогу объявил. А парню нашему опять – большая благодарность в приказе; ну и деньгами, конечно.
Летит мальчишка домой как на крыльях и сумку с деньгой к себе сильней прижимает! Ну и опять ему что-то в голову вступило: А чего это я волкану барашков таскать стану? Да ну! А ПОЙДУ-КА Я ЕГО ОГНЁМ ПОЖГУ!
Ну что ты будешь делать! Вот опять на него нашло…
Подходит он к волчьей яме с горшком углей, да и засыпал туда жару, только дым да пламень поднялись! И как только наш волк ноги унёс! Но – унёс. У него в логове ход был тайный. На всякий случай.
Ну, ладно.
Тяжело в этом году стране пришлось. И болел народ, и поумирали много… Но покойников бы гораздо больше было, если б не государева об людях забота: вовремя он лекарей на ноги поднял, и смогли они с Божьей помощью моровую язву остановить. За что им большой почёт и благодарность! Ну и деньгами, конечно…
Слава Тебе Господи, прошёл тот тяжёлый год. Подходит новый, и опять царь парня к себе зовёт.
Вот когда добрый наш молодец за голову ухватился! НЕВЗВИДЕЛ ОН БЕЛОГО СВЕТУ! Идёт, как во сне, на ровном месте спотыкается, а в голове пустой слыхать как ангелы поют…
И вдруг опять он волка увидал! Сидит матёрый у дороги, боком к ней повернулся. Хотел было парень к нему кинуться, да только стыд его заел, проходит мимо, на волка не смотрит. Вот уж прошёл его и вдруг слышит сзади:
— Опять к царю?
Кивнул парень.
— Опять нащёт нового году?
Опять кивнул.
— А барашка принесёшь?
Расплакался наш мальчонка!
— Ну ладно, не горюй. Скажи царю, что этот год будет сытным и мирным. Ступай себе.
Прибежал парнишка к царю с радостной вестью.
Развеселился государь, велел всему народу петь и танцевать, а к себе во дворец назвал плясунов и музыкантов и устроил пир горой, и три дня дворец царский ходуном ходил, так они веселились! А мальчишке нашему большая царская награда вышла: денег мешок и шапка с перьями, для почёту.
Вот идёт наш мальчонка домой — перья у него на шляпе развеваются, мешок денег за плечами – и думает: а нехорошо я с волком-то поступил. Надо бы и ему барашка снесть. Пойду!
Купил на рынке барана и – к волку.
А тот уж мальчонку дожидается, сидит у дороги, гостя высматривает. Подошёл к нему парень, поклонился:
— Спасибо тебе, дяденька Волк, что зла на меня не держал! Ты уж прости меня, непутёвого: много я зла тебе сделал…
— Да что там… И не в тебе вовсе дело!
— Это как, дядя Волк?
— А так! Ты вот гляди: тот год — когда ты в меня из ружья палил – он каким был? Военным. А в тот год, когда ты меня в норе углями жёг и выкуривал – что было? Моровое было поветрие. А в этом году что нас ждёт? Мир и достаток! Вот ты мне барашка и притащил, дождался я, да… так что ты шибко не горюй. КАКОЙ У ВРЕМЕНИ ДУХ, ТАКИЕ И ЛЮДИ. А что повинился – молодец!
. . .
Вот я вам ребята сказочку рассказал, теперь оглядитесь вокруг себя:
А КАКОЙ У НАШЕГО ВРЕМЕНИ ДУХ?
(Двухтыщные годы, Тридевятое Царство, писано Иваном Татневым)
(Из сборника «Рассказы маленького мальчика»)
– Почему? – спросила мама.
– Что «почему»? – переспросил папа. – Ты о чем?
– О том, что держу в руках, – ответила мама.
В руках она держала новую мясорубку усложненной конструкции.
– Почему она не крутится?! – удивлялась мама.
Тогда папа взял мясорубку в мужские руки. Но мясорубке было всё равно. И в мужских руках она не хотела крутиться.
Тогда папа прикрепил мясорубку к столу и надавил на её ручку со всей силой. Мясорубкина ручка не сдвинулась ну ни капельки.
– Давай на подмогу! – сказал папа маме.
И они схватили упрямую мясорубкину ручку четырьмя руками. И бе-е-есполезно!
– Нам не хватает тебя, сынок, – сказал мне папа.
Ну и я вместе с ними навалился на мясорубкину ручку.
– Давайте покряхтим, – предложил папа. – От этого наша сила возрастёт.
И все начали кряхтеть. Мы с мамой тихо и жалобно – от напряжения, а папа протяжно и гулко, как медведь-шатун. И вдруг от нашего кряхтения что-то сдвинулось. Пол поплыл у нас под ногами, загремели падающие кастрюли и тарелки, и кухонный потолок оказался на месте пола.
Надо же! Мы так старались, что перевернули целый дом, а мясорубкина ручка не сдвинулась ну ни капельки!
– Эй-ей-ей! Соседи! Перестаньте шалить! – застучал к нам в дверь и закричал испуганно сосед дядя Коля.
Папа отворил ему, и мы увидели, что дядя Коля стоит на потолке перед нашей дверью. Его рубчатые подошвы оставили на побелке очень чёткие отпечатки.
– Что случилось? – спросил дядя Коля.
– Да вот, новая мясорубка не крутится, – сказал огорченный папа. – Из-за неё мы и дом перевернули…
– Хо-хо! – обрадовался дядя Коля. – Я думал, беда какая случилась, а это же – ерунда! Мясорубку я вмиг налажу, у меня точно такая же конструкция…
Тут он немного смутился, покраснел и попросил:
– Только вы сначала дом обратно переверните. Пожалуйста…
Мы быстренько перевернули дом обратно, а дядя Коля тут же наладил нашу новую мясорубку.
Оказывается, там в одном месте была маленькая пупочка, на которую нужно было чуть-чуть нажать. А мы-то упирались!..
– О чём ты думаешь, Лукаша? – спросила мама кота, кусая пирожок. – Наверно, опять о еде?
Кот сидел на табуретке и задумчиво глядел в потолок.
– Нет, – сказал папа и зевнул. – Кот мечтает поспать часок-другой. И чтоб ему снились красивые кошки.
– Совсем нет! – сказал я и дунул в свисток. – Он хочет сначала сыграть в одну игру, потом в другую. А потом ещё пострелять из лука.
Кот сидел на табуретке и глядел задумчивыми глазами в потолок. Там, над крышей дома, высоко в небе светилась планета Альфа-Кошка. Лукьян думал о том, что скоро закончится его командировка на Землю. Он вернётся на свою планету и расскажет там о странных земных существах под названиями «мама», «папа» и «маленький мальчик». Вот все удивятся!
Скоро Новый Год! Ёлки несут. А у меня нет ёлки. Осталось два листочка календаря. На последнем – картинка: тридцать первое число висит на ёлке, украшенной большими шарами. И написано: «С Новым Годом!» У всех будет ёлка. У Толика на балконе давно лежит. Большая, с улицы макушку видно. У Наташки тоже есть – её запеленали в бумагу и на верёвочках спустили за окно, на карниз, а верёвочки крепко накрепко к форточке привязали. Снежком её присыпало – не завянет. Завтра достанут, наряжать будут. Наташка меня звала помогать. У неё игрушек! Три большие коробки. А мы свои, когда на эту квартиру переезжали, на память маленькой Люсеньке подарили. Мы тогда всё, что можно было всем на память дарили. Тёте Зое – наши цветы. Она так радовалась! А бабе Мане – большое кресло. Она в нём любила сидеть, когда приходила к нам в гости.
Ничего – у меня тоже всё будет: и ёлка, и игрушки. Папа обещал. Просто ему сейчас некогда – конец года и работы много. А вечером какие же ёлки, на базаре одни палки остаются. А мама после работы – сразу в магазин, и бегом домой – ужин готовить.
Папа сегодня сказал, когда мы пили утром чай: «А может, мы без ёлки? А? Нарядим щётку, повесим лампочки и плясать будем. Ну что ж теперь делать, – нет ёлки и всё тут. Даже искусственных приличных нет, все маленькие». И сам так виновато на меня и на маму посмотрел. Ну, всё! Раз он так говорит – значит, ёлки не будет. Я носом в чашку уткнулась, а слёзы у меня прямо в чай так и закапали. Тут мама и папа вскочили и давай меня гладить, жалеть и уговаривать. Так и разошлись мы грустные – я в школу, мама на свою работу, папа на свою. Папа, когда уходил, обнял меня покрепче и сказал: «Не плачь, я постараюсь».
Я как из школы прибежала, так сразу стала ждать. Уселась на подоконник, грызу сухарик с маком и смотрю на улицу. Идут, идут люди с сумками, с ёлками, с тортами… Ёлок насчитала пятнадцать штук. А папы всё нет. И мамы почему-то тоже… И темнеть стало. Я раньше никогда не замечала, как темнеет. Гуляешь, гуляешь – и вдруг уже темно, и мама зовёт домой с балкона. А тут я увидела, что сперва зажёгся огонёк в доме напротив, потом зажглись фонари, и всё как-то поголубело – и снег, и деревья, а окна стали быстро зажигаться в домах.
И небо стало всё синеть, синеть, а огней всё больше и больше. И наступил тёмный вечер. Я стала смотреть, в каких окнах уже горят ёлочные огоньки и считала эти окна. Я загадала, если насчитаю четное число «ёлочных окон», то ёлка у меня будет, а если нет, то нет. И только я начала считать, как в дверь так сильно и долго зазвонили, что я испугалась. Папа так не звонит. Он звонит, как будто на звонке играет: сначала один раз, потом три раза кряду и получается: «Я пришёл, пришёл, пришёл!» У мамы тоже свой сигнал: пять длинных звонков: «Ва-ша-мать-при-шла!» А тут какой-то бандитский звонок. Я подтащила табуретку к глазку. А звонок ещё громче, ещё сильней! Смотрю в дырочку: там за дверью темно и что-то лохматое шевелится. Страшно!
– Кто там? – спрашиваю.
А папа из-за двери кричит:
– Я, открывай! Скорей!
Только я дверь отперла, как на меня полезла целая куча еловых веток: холодных, колючих, дремучих! И папа в них барахтается. Никак вместе с ёлкой в квартиру не влезет. Пришлось вторую половинку дверей открывать. И!.. Вот она! Ёлка! Ёлочка моя! Пушистая! Душистая! Зелёная моя!
А по лестнице мама поднимается, и в руках у неё огромный картонный ящик, крест-накрест бечёвкой завязанный. И на крышке нарисован Дед Мороз с ёлкой – игрушки! Ура! Ура! Ура!
Мы втащили ёлку в большую комнату и прислонили её к стенке. И она уперлась макушкой в угол потолка. А ветки заняли чуть ли не полкомнаты. Папа сбросил пальто и шапку на диван, и я от радости запрыгнула ему на спину, и мы с ним так проскакали по всем комнатам и в спальне повалились на большую кровать. А мама тоже смеялась, хотела нас разнять, но тоже упала на нас, и получилась куча мала. И мы все хохотали, обнимались и орали: «С новым Годом! С Новым Годом!» У мамы растрепалась коса, и папа от такой красотищи зажмурился и сказал, что он умирает от счастья. И мы тихо сидели обнявшись втроём и смотрели на ёлку через открытую дверь.
Если табуретку перевернуть вверх ножками, опустить туда ведро с водой и поставить в ведро ёлку, – конечно же, её надо привязать покрепче к табуреткиным ножкам, – то она будет стоять очень долго. И наша ёлка стояла весь январь. Мы подливали воды в ведро, и она почти не осыпалась. Вечером мы зажигали на ней лампочки, она светилась, как в первый новогодний вечер зелёными и золотистыми огоньками, и не надо было включать торшер, и все знакомые удивлялись, что у нас не кончается праздник.
Наташка свою ёлку выбросила на второй день нового года – осыпалась. Ёлка сиротливо валялась у подъезда, и дворничиха тетя Таня воткнула её в сугроб – пусть, будто растёт. Толик тоже через несколько дней вынес свою ёлку – сухую, жёлтую, с обрывками дождя и ваты на веточках, и бросил её на помойку. Братишки Кошкины свою ёлку выбрасывать не стали. Они катались на ней с горки весь день и бросили её среди фанерок прямо тут же, в конце ледяной дорожки, упирающейся в сугроб.
А я из-под своей ёлки выгребала сухую хвою по два-три совка до тех пор, пока она не перестала осыпаться. Наконец, остались только хрупкие высохшие веточки без хвоинок и на них шары и бусы, потускневшие от пыли.
– Пора, – сказала как-то раз мама и вздохнула. – Всему приходит конец.
И молча сняла с ветки пыльный шар и стёрла с него ладошкой пыль.
– Пора, – согласился с ней папа, – но… вместо конца можно сделать продолжение. И он приставил к маминому носу большой серебряный шар, и мамино лицо в нём вытянулось и превратилось в сплошной толстый нос, а глазки стали, как у муравья. Она засмеялась, а папа обнял её, и в шарике отразилось два толстых носа.
– Нет, я отказываюсь выбрасывать ёлку, сказал папа. – Она мне слишком дорого досталась! Я с ней чуть в милицию не загремел, все думали, что я ее спилил в Александровском саду.
– А правда, где ты отхватил такую?
– Секрет!
– Ну, папа!
– Секрет! Обещал молчать, а то в следующий раз не дадут.
Так мы от него ничего и не добились. А потом наступил вечер, и я побежала смотреть по телеку Филю с Хрюшей. Папа тоже всё заглядывал ко мне в комнату и ждал, какую погоду объявят на завтра. И очень был доволен, когда сказали, что ночью будет мороз и метель.
Я долго не могла уснуть. Свистела за окном вьюга, и качался фонарь. Я лежала и всё прислушивалась: что там происходит на кухне. А там жужжала кофемолка, мама смеялась, и папа что-то рассказывал. И то и дело скрипела балконная дверь.
– Секрет… – думала я, – какой, интересно, секрет?
А секрет был вот какой. Утром на балконе стояла белая от сосулек и снега наша ёлка.
А вечером папа снова поливал ёлку из ковшика: наращивал сосульки. Но мне он не разрешил, чтоб я не простудилась, а разрешил смотреть в окно.
Мы теперь каждый выпуск новостей караулили прогноз погоды. Объявляли, что морозы будут и дальше сильные. От радости мы танцевали на кухне перед нашей ёлкой, сосульки на которой делались всё длинней и длинней.
– Опять мороз, да здравствует мороз, – пели мы на все голоса.
– А давайте повесим шарики! – сказала мама. И мы достали из коробки три самых больших шара. Красный – мама, синий – папа, а зеленый – я.
– А давайте проведём на балкон проводочек под дверью, – сказал папа, – и включим в розетку на кухне. И будет гореть.
Так мы и сделали. Стало так волшебно, что мы не зажигали свет, а стояли на кухне в темноте и смотрели через стекло на ёлку. Мама нас всех обняла и сказала:
– Какое счастье, что мы такие дураки!
Я побежала звонить по телефону всем ребятам, чтобы они скорее смотрели на мой балкон. А там, в синих сумерках падали снежинки и, застревая в обледеневших веточках, светились зелёными, розовыми и золотыми искорками.
Один раз, в воскресенье, мы с мамой и папой ходили гулять на овраг. Там была такая широкая ледяная горка, как дорога. И все ехали с неё прямо так, без санок: садились и ехали. Лёд – он же чистый, как зеркало, не изваляешься. Ну, мы маму уговорили и тоже съехали, втроём. Мама визжала, как девчонка, а потом мы хохотали и гонялись друг за другом в салочки. Мы шли от оврага тихими улочками мимо садов, заваленных снегом, и папа всё удивлялся, как много рябины. Рябиновые гроздья висели красными люстрочками. Папа поднял меня, и я нарвала рябины полную папину шапку.
– Зачем тебе столько? – удивилась мама.
– Секрет, – подмигнул мне папа.
Дома мы развесили рябину на веточках нашей ёлки.
К нам на балкон всегда слетались птицы, а тут вдруг пожаловали снегири! Папа нечаянно увидел их рано утром. Он разбудил нас, и мы, тихонько ступая и прижимаясь к стенам, пробрались в кухню – полюбоваться снегирями и не спугнуть их. Один раз целых шесть штук уселись на нашу ёлку, когда мы пили чай. Мы так и замерли, и сидели не дыша, пока они не улетели. Даже чай остыл.
Ребята спрашивали, когда мы свою ёлку выбросим, а я сказала: «Никогда. Зачем же такую красоту выбрасывать?» А Толик покрутил пальцем у виска.
В конце марта мама убиралась на балконе.
– Нет смысла дольше держать ёлку. Её и ёлкой-то назвать уже нельзя. Уж больно жалкий вид. Я лучше цветы в ящиках посажу.
– Во! Правильно! – обрадовался папа. – Посадим много цветов: вьюнов, табаков, бобов и бешеных огурцов побольше! Только ёлку-то зачем выбрасывать!
На дворе июль. Наша ёлка зеленеет. Да вот! И цветёт вовсю! Сиреневыми граммофончиками! И растут вовсю горох, огурцы и тыква. А ёлку даже и не видно стало под этой дремучей зеленью.
Мы с папой пританцовывали и пели:
Что растет на ёлке?
Шишки да иголки!
Баклажаны и бананы
Выросли на ёлке!
И вот на ёлке созрел урожай. С верхушки свешивался огурец, а горох так и завивался вокруг каждого сучка. Соседи с соседних балконов удивленно и восхищенно улыбались нам, когда мы поливали наш еловый огород.
– Ну, что? – торжествуя спросила я у Толика, когда он с ребятами пришёл к нам. – Теперь веришь, что на ёлке растут огурцы? Проиграл? Гони ножик.
Прошла солнечная осень, наступила дождливая и холодная. Урожай мы убрали, и ёлка, снова голенькая, мокренькая притулилась в уголке балкона.
И вот, как-то поздно вечером, когда выключили телевизор, папа сказал:
– Сон отменяется, будет ночной поход и прощальный костёр.
У мамы округлились глаза, а я заорала «ура!».
Папа вытащил ёлку с балкона и вынес её на лестницу. Мы быстренько оделись и вышли в наш гулкий двор. Мы шли по тёмным переулкам, и нам встретился всего один запоздалый прохожий. В окнах гасли последние огни. Громко шуршали листья под ногами. Мы завернули за гаражи и очутились на пустыре.
– Ну, вот и пришли, – сказал папа и воткнул ёлку в груду битых кирпичей. Мы молчали. Папа чиркнул спичкой и поднёс её к ёлке. Огоньки побежали по сухим, хрупким веточкам, сжигая и сворачивая их в раскалённые завитки. Ёлка вспыхнула ярко, теплом пахнуло на меня, осветило мамино грустное лицо, сверкнуло золотым огоньком в папиных зрачках, и пучок красных искр как салют взлетел в небо. Всё. Мы смотрели туда, где они растаяли и превратились в звёзды.
– Вот и всё, – сказала мама. – Как жаль…
– Ничего, осень кончается, скоро Новый Год, – ответил ей папа.
– И снова у нас будет ёлка! – сказала я.
В лесочке, над речкой,
Построена дачка.
На дачке живёт
Небольшая Собачка.
Собачка довольна
И лесом и дачей,
Но есть огорчения
В жизни собачьей.
Во-первых,
Собачку слегка раздражает,
Что дачу высокий
Забор окружает.
Ведь если б не этот
Противный забор,
То с кошками был бы
Другой разговор!
Её огорчает,
Что люди забыли
Придумать
Собачкам
Автомобили.
Собачка
Обиды терпеть не желает:
Она на машины отчаянно лает!
Ей грустно
Глядеть на цветочные грядки:
Они у хозяев
В таком беспорядке!
Однажды
Собачка
Их славно вскопала –
И ей же, представьте,
За это попало!
Хозяин
Собачку
За стол не сажает –
И это, конечно,
Её обижает:
Не так уж приятно
Приличной Собачке
Сидеть на полу,
Ожидая подачки!..
Но дайте Собачке
Кусочек печенья –
И сразу
Окончатся
Все огорченья!
Мышка, мышка, хитрый глаз!
Ты куда бежишь от нас?
– Я бегу в соседний дом,
Там амбар набит зерном,
А в кладовке за стеной
Сыр и сало с ветчиной,
А у вас... Да что у вас!.. –
Корка черная, да квас!..
Мышка, мышка, грустный взгляд!
Ты зачем пришла назад?
– Там в амбаре Котофей
Днем и ночью ест мышей.
На полу в кладовке
Всюду мышеловки!
Очень вкусные у вас
Корка черная и квас!
Мышка, мышка, хитрый глаз!..
(Из повести «Лунные дорожки, или приключения Эно»)
Любимая собака короля (она стоила двести сто мил¬лионов тысяч) однажды на охоте увидела волчицу. Охотники отстали, но уже слышен был вдали топот их коней, а волчица не убегала, она стояла на пригор¬ке и насмешливо глядела на пса. Любимая собака короля (ну то есть пёс, прекрасной охотничьей масти) замер под её взглядом. Она смотрела на него и мол¬чала, а он изображал, что страшно устал от бега и не может даже лаять. Потом, так же молча, она скрылась в кустах, а он погнался за рябчиком или оленем, в общем, за кем-то ценным в охотничьем смысле; толь¬ко из головы его она уже не выходила.
И вот спустя несколько дней и ночей любимый пёс короля ночью через окно и сад выбрался из дворца и пустился в лес, зная, что могут растерзать, бешеным бегом пересёк поляны и просеки, уловил запах — и снова нашел её.
Была луна, когда чувства обострены, она лежала под кустом, и он сел перед ней и залаял. Он пролаял ей, что влюблен, что молод и богат, что во дворце им дадут любую комнату, а дичь подадут на серебряных мисках. Он пролаял всё что мог своим кра¬сивым громким голосом, а она ответила ему: «Ты очень красив. Беги обратно, рожденный собакой». И пёс почувствовал, как будто холодное железо входит в его грудь, и принялся уговаривать её, а она слушала — видно было, что ей нравится слушать — про мягкие диваны и плюшевые игрушки, про снег за окном в деревянной раме… И потом сказала, встав и потянув¬шись: «Очень, очень красивая у тебя шерсть. Беги обратно. Но если хочешь — оставайся. Я позабочусь, и тебя возьмут в стаю. Ты сильный зверь, ты будешь хорош на охоте. И наверное, не только на охоте…» И огонь вспыхнул в глазах двух зверей, а потом медленно по¬гас в собачьих. Он сказал: «Моё место там». А она легла и сказала: «Иди на место».
Через месяц с чем-то пёс, оголодав и осунувшись, перекусавший докторов и нянечек, улизнул из дворца и опять прибежал к волчице. Глаза впали и блестели уже лихорадочно; даже прекрасная шерсть свалялась, да по дороге поднабрала колючек. «Что с тобой?» — спросила волчица. «Ничего, – пролаял пёс. – Пустяки. Мне тя¬жело без тебя. Пошли со мной! Мы будем жить не во дворце, я все придумал, есть прекрасная конура в пар¬ке. Я умираю без тебя!» Но холодный свет зажёгся в глазах волчицы, и она сказала: «Поди прочь, слюнтяй! Показывай людям свои фокусы! А я-то думала, ты при¬шёл жить в лес!» И сама ушла, чуть прихрамывая. У неё была повреждена лапа. Луна была на исходе.
Пёс, обезумевший, кинулся прочь, и во дворце при¬нялся жрать, мигом выздоровел, и прыгал перед коро¬лём, делая вид, что ловит птицу. Король на радостях устроил большую охоту. Псари понеслись, и любимый пёс короля впереди их всех. Он мигом направил охоту в ту часть леса, выследил запах, понёсся, и вот увидел волчицу, а та не могла или не хотела убегать так быс¬тро, и он схватился с ней, свился в клубок, стиснул лапы, и даже когда их окружили охотники, не отпус¬кал. Король лично накинул на волчицу верёвку и отта¬щил в сторону пса. Он уже прицелился, чтобы при¬стрелить зверя, но пёс опять бросился и закрыл её своим телом. И вот то ли король что-то понял, то ли увлёкся игрой света в глазах пойманной волчицы, но он приказал отвезти её во дворец и там посадить в клетку.
И поставили эту клетку в том самом парке, куда пёс звал волчицу из леса.
И конечно, сам пёс пришёл к клетке, когда стемне¬ло, принёс отборное мясо и повторил свой зов, а в ответ получил рычание и презрение. Так и продолжа¬лось: волчица сидела в клетке, король иногда подхо¬дил любоваться её — как ему казалось — сильными лапами; а пёс излаялся перед ней уговорами и угроза¬ми без всякого результата, продолжая таскать ей мясо. Он не раз думал просто выпустить её из клетки, и так, наверное, и сделал бы, если бы не знал — или ему казалось, что знал — что в ту же секунду она разорвёт его в клочья.
Когда я был маленький, о моём упрямстве ходили легенды. Нужно при этом отметить, что легенды ходили в довольно узком кругу – я, мама и папа. Тем не менее, мама много раз повторяла их, так много, что в моей голове они превратились в целый сборник легенд, наподобие подвигов Геракла.
Вот одна из них.
…Осенью я пошёл в первый класс. Мне всё сначала очень нравилось: большая светлая школа, учительница, палочки с ноликами, а самое главное – возвращение из школы домой.
Возвращаться домой из школы мне было необыкновенно приятно. В тихих пресненских переулках с полуразвалившимися деревянными домами бегали кошки, носились сухие листья, в водопроводных люках булькала подземная вода.
Народу тут никого не было. Можно было идти медленно, думать о своём или глазеть по сторонам.
Машины в переулках почти не ездили, так что жизни и здоровью ученика ровным счётом ничего не угрожало.
Однажды я в такой тихой задумчивости обошёл маленький деревянный барьерчик с жёлтыми и красными полосками, и вдруг увидел, что рядом со мной с грохотом падают кирпичи, разбиваясь на мелкие кусочки. Пока я наблюдал, как красиво и медленно тает в воздухе красная кирпичная пыль, какой-то добрый человек подбежал ко мне, сильно дернул за руку, и когда мы уже очутились на другой стороне переулка – крепко и громко отругал.
Зачем-то я рассказал об этом случае маме. Она охнула, схватилась за сердце. Её и раньше волновал теоретический вопрос, – не собьёт ли меня какой-нибудь грузовик нечаянно – а тут она и вовсе разнервничалась.
– Вот что, – сказала она папе. – Надо найти какую-нибудь старушку, чтобы она отводила его из школы и разогревала обед. А то того и гляди потеряем единственного сына: или кирпич на голову свалится, или дом взорвёт.
Это мама намекала на то, как я включал газовую плиту. Тут действительно были некоторые трудности: пока я вынимал спичку из коробка, пока закрывал коробок обратно и чиркал ею – проходило порядочно времени. Если включить газ заранее, получался довольно приличный пых. Если же не включать заранее, а включать, когда спичка уже зажглась, – обязательно обожжёшь пальцы. Поэтому я предпочитал съедать котлеты холодными. Так они были ещё вкуснее.
Идею о старушке я воспринял в штыки. Да другого и быть не могло: только-только став свободным человеком, я снова попадал в рабскую зависимость!
– Не хочу я твою старушку! – кричал я на маму.
А она, соответственно, на меня:
– А тебя никто не спрашивает, понятно–
…Старушка-пенсионерка нашлась довольно быстро. Это была Маруся Ивановна с первого этажа. Маме она сразу понравилась своим весёлым и добродушным характером.
– Я ему и щей наварить могу! – весело объявила Маруся Ивановна.
Щи я не любил, предпочитал борщ. Я мрачно посмотрел на Марусю Ивановну и отрицательно покачал головой.
– А оладьи– – не унималась она.
Мама сказала:
– Ну что вы, зачем вам себя утруждать. Я ему всё приготовлю с вечера, а вы только разогреете.
– Можно и разогреть, – разочарованно вздохнула Маруся Ивановна.
– Ну, вот и хорошо, – мама зачем-то заглянула в пустую кастрюлю. – Давайте договоримся о цене. Лёва, выйди!
– Да ладно, что договариваться, – смутилась Маруся Ивановна. – Как вы люди хорошие, то не обидите.
Мама быстро вытолкала меня из кухни, и, чуть не плача с досады, я побежал гулять.
…А назавтра маленькая, крепкая Маруся Ивановна в тёплой шерстяной кофте розового цвета уже встречала меня у школьного крыльца.
Так мама ненароком лишила меня лучших в моей жизни минут.
Мои новые товарищи разбегались из школы в глухие дворы, где растут столетние липы, где у всех покосившихся заборов легко отваливаются доски, где много ржавого, трухлявого и интересного. Лишь я один плелся домой по любимым переулкам под присмотром Маруси Ивановны.
Я боролся с ней разными методами. Задерживался в школе, глядя тайком из окна на нервничающую няньку: в школу она заходить боялась, но и поста своего никогда не покидала. Отказывался есть, глотая слюнки при виде любимых котлет. Все эти фокусы Маруся Ивановна сносила с добродушным спокойствием старого, мудрого человека.
…Но однажды я всё же нашёл слабое место в непроницаемом характере Маруси. Она
любила спорить.
Споры мы затевали самые разные: о том, какие пельмени вкуснее: горячие или холодные– Кто лучше – мужчина или женщина– Есть или нет оружия в кобуре у милиционера– ..
Мы спорили и о том, какого цвета кофта у Марии Ивановны, розовая или оранжевая, где люди честнее – в селе или в городе, с кем хуже воевать – с фашистами или американцами, что вкуснее – блины или оладьи; всего сейчас и не упомнишь…
Наши споры обычно продолжались вплоть до прихода мамы. Обычно к этому времени мы уже сидели оба красные, надутые и молчали. Ждали, что она рассудит спор.
К вечеру наши споры достигали высшей точки кипения.
– У папы знаешь какая зарплата– Тыща рублей! – кричал я.
– Да– – ехидно отвечала Маруся Ивановна. – А почему ж ты тогда на обед черепаховый суп не ешь–
– А потому что черепах не едят! Зачем я их буду есть–
– А вот и едят!
– А вот и не едят!
Когда во входной двери, наконец, поворачивался ключ, и в квартиру входила весёлая мама, под потолком висела почти всегда нехорошая тишина.
Мама очень обижалась, что я спорю с Марусей Ивановной.
– Она же пожилой человек! – убеждала мама меня. – Зачем ты её из себя выводишь– Она же нам помогает, пошла навстречу…
Я понимал маму. Каждый вечер она попадала в неловкое положение, кого-то ей приходилось обижать – или меня, или Марусю Ивановну. Но тайком от меня она сердилась и на Марусю Ивановну.
– Ну как ребёнок, честное слово, – жаловалась она вечером папе. – Застрянет на одном месте, и хоть ты тресни. Вот скажи: какие пельмени вкуснее – холодные или горячие–
– Не знаю, – говорил папа.
– И ты туда же! – вздыхала мама. – Да согласись ты с ребёнком один раз, он и отстанет. Ему бы только дай поспорить.
С каждым днём Маруся Ивановна становилась всё мрачнее и мрачнее. Она старалась скорей накормить меня и уйти к себе на первый этаж.
– Если что нужно будет, спустишься в шестую квартиру, – сухо говорила она на прощанье.
…Я чувствовал себя победителем. Но, увы, это была преждевременная радость.
Как-то раз Маруся Ивановна достала из холодильника рыжую луковицу, налила в стеклянную баночку холодную голубоватую воду и сунула луковицу туда.
– Это зачем– – поинтересовался я.
– Прорастёт. Лучок зелёный будем есть, свежий, – стараясь сохранять спокойствие, сказала Маруся Ивановна.
Я подошёл к подоконнику, на который Маруся Ивановна водрузила банку с луковицей, и стал пристально изучать её.
Маруся Ивановна, заметно нервничая, следила за мной.
– Чего ты высматриваешь– – наконец не выдержала она. – Правильно всё.
– Нет, не правильно, – торжествующе сказал я. – Ты её наоборот посадила!
– Как это– – опешила Маруся Ивановна.
– А вот, – я вынул мокрую луковицу из банки и показал ей на беленькие волосы, с которых стекала вода. Головой вниз. Отсюда лук-то растет!
– Ладно, – вдруг спокойно сказала Маруся Ивановна. – Может, и правда… Только ты это – унеси её в свою комнату, спрячь куда-нибудь, чтоб мать не видела. Прорастёт – с меня рубль.
– Рубль– – изумился я.
– Угу, – кивнула Маруся Ивановна. И начала разогревать борщ.
…Каждое утро я бросался к своей банке, задвинутой в угол подоконника, теребил белые отростки на голове своего Чиполлино, менял старую воду на свежую, передвигал ближе к солнцу… А на кухне у Маруси Ивановны уже через три дня из стеклянных банок победно выстрелили нежно-зелёные побеги и весело торчали на окне. Маруся Ивановна бережно отрывала по одной стрелочке, макала в соль и с аппетитным хрустом жевала.
– Ну, как, – добродушно спрашивала меня Маруся Ивановна каждый день, – не пророс ещё–
Я молча закрывался в своей комнате.
Однажды вечером в мою комнату зашла мама с тряпкой в руках. Она стала вытирать от пыли мой стол и вдруг заметила позорную банку.
– Ой! – расхохоталась она. – Мичурин! Что ж ты её головой вниз посадил–
… Я заплакал, побежал на кухню, сорвал все-все побеги с Маруси-Ивановны луковых банок и выкинул их в помойное ведро.
Больше я с Марусей Ивановной не спорил.
Но странное дело – очень скоро, вместо того, чтобы примириться со мной, Маруся Ивановна почти перестала заниматься моим воспитанием. Она разогревала обед и шла к себе на первый этаж, равнодушно дав мне необходимые наставления. Жизнь без споров была для неё пресной и скучной.
Банка с водой долго стояла на моём окне. Вода стала ржавой и зеленоватой одновременно. В ней плавали по виду довольно живые частицы. По сути дела, целые организмы. Я прислонялся лицом к её закругленному стеклу и пытался понять – что же происходит там, в воде– Тут требовались настоящие рассуждения, убедительные доводы и даже споры. Но спорить уже было не с кем.
Виталик подошёл к кухонному столу и посмотрел на маму.
– Мам, – окликнул он её. – А по мне разве не видно, что меня
инопланетяне похищали?
– По тебе видно, что ты яичницу ел, – спокойно сказала мама. – Весь
рот в желтке.
– Это мне инопланетяне рот желтком вымазали. Такие у них были
опыты.
Мама внимательно осмотрела Виталика.
– А потом все пуговицы поотрывали?
– Да, мама, поотрывали зачем-то…
– И сделали дырку в рубашке на локте?
– Сделали. И знаешь, мам, что я думаю?
– Что? – поинтересовалась мама.
– Недружественная это планета.
– Наверное, Виталик, ты прав, – сказала мама. – Кстати, они и папу
похитили.
– Папу?! – вскрикнул Виталик. – Как это похитили?!
– Ерунда! – сказала мама. – Стоит ли волноваться? Измажут рот
желтком, оторвут все пуговицы, сделают дырку в рубашке на локте и
вернут!
– Пап! – попросил Митька. – Почитай сказку про смоляное чучелко.
Папа прокашлялся и громко продекламировал:
– Смоляное чучелко шло-шло, наступила ночь, и оно себя потеряло!
– Ну нет! – заныл Митька. – Не придумывай! Почитай!
– Значит, так, – сказал папа. – Смоляное чучелко читало книжку,
заляпало все страницы смолой и не смогло сдать книжку в библиотеку.
– Ну папа! – недовольно сказал Митька. – Ты не читаешь! Ты из
головы берёшь! Почитай, почитай, почитай!
– Была жара, смоляное чучелко растаяло и превратилось в смоляную
лужицу. Ха-ха-ха! – громко засмеялся папа.
– Ну пааааа-а-ааааааааааа-а-ааааааааааа-а-ааааааааааап!!!!! –
закричал Митька.
Папа грустно посмотрел на Митьку, открыл книгу и скучным голосом
зачитал:
– «Жило-было смоляное чучелко. Оно было сделано из смолы». Теперь тебя
устраивает?
– Да, папа, – спокойно сказал Митька и смахнул со щеки слезу. –
Читай дальше.
Мы соседи с пауком.
Он висит под потолком.
Я - под ним, на полу.
Он в углу, и я в углу.
Говорю я: «Эй, паук!
Ты мне друг или не друг?»
Я зову паука,
Чтоб спустился с потолка.
Но паук по стене
Не спускается ко мне.
Может быть, он там привязан
Или, как и я, наказан?
Перед зеркалом стою
И себя не узнаю:
Чью-то голову там вижу,
Только точно не свою.
Лоб огромный, в пол-лица,
Что-то вроде огурца,
По бокам торчат два уха,
Точно крылья у птенца.
Подо лбом – курносый нос,
Надо лбом – клочок волос.
Это всё, что после стрижки
Сохранить мне удалось.
Разве это голова?!
Курам на смех! Чёрта с два!
Где же те, кто защищают
Наши детские права?!
Поставили в угол.
За что – не пойму.
Ну, ладно.
Хотя бы учебник возьму –
Чего же стоять-то без дела?
А мне говорят:
– Надоело!
А что надоело –
Никак не пойму!
Я просто сказал, что учебник возьму.
Что толку стоять, фантазировать
И тупо коситься на тряпку и мел?..
А мне говорят:
– Ну, совсем обнаглел!
И нечего иронизировать!
А что это значит –
Никак не пойму!
Я ж просто сказал, что учебник возьму:
Там скорость… и как ее… масса…
С чего, не пойму я,
Учитель взбешен?
– Со всей вашей массой и скоростью –
Вон!
И пальцем на двери:
– Из класса!
(Из книги «Мохнатый ребенок». Печатается с сокращениями. Другие рассказы про кота Марсика читайте в №№ 83, 68, 95)
Пока в доме жил Крыса, никто не вспоминал про собаку. Но Крысы не стало. И пустующее собачье место кто-то должен был занять.
Незадолго до Нового года мама принесла домой сухой аквариум с ящерицами. В школе во время каникул их совершенно некому будет кормить, объяснила она папе. Пару дней ящерицы могли обходиться без пищи, но речь шла о двух неделях!
А мальчикам будет очень интересно понаблюдать за поведением этих животных. Тем более что ящериц надо кормить с пинцета. Живым кормом.
– Живым кормом? – папа почувствовал неладное.
– Да ты не волнуйся. Живой корм вот тут. В консервной банке. Технология отработана, – быстро-быстро заговорила мама.
Но папа не клюнул на слово «технология». Его подозрительность возросла ещё больше:
– А что там, в банке?
– Там в банке, – замялась мама, – всего лишь тараканы. Кормовые.
– Какие кормовые тараканы?
– Ну, такие редкие бразильские тараканы, которых едят вот эти самые ящерицы. А сами тараканы едят всякие отходы: картофельные очистки и гнилую капусту. Берешь такого таракана пинцетом и подносишь ящерице к носу. Надо некоторое время махать тараканом у неё перед носом, чтобы ящерица его заметила и схватила. Проблем с размножением у тараканов нет. Они всё время размножаются, без всякого усилия со стороны. Так что и проблем с кормлением ящериц не будет. А края банки смазаны вазелином. Ни один таракан не выберется. Хочешь посмотреть? – и мама доверительно протянула папе банку.
– Не хочу, – с тихой угрозой произнес папа. – Учти: если я увижу дома хоть одного кормового таракана…
– Ну, что ты такой подозрительный? – мама усмотрела в папиных словах признаки уступчивости. – Почему ты всегда предполагаешь худшее? Ящерицы – очень интересные животные. От них веет древностью. Посмотреть – просто уменьшенная копия динозавров. Знаешь, осенью мы со школьниками ходили на экскурсию в лес с биологом Митей. (Помнишь, один знакомый из музея?) Он привёл нас к зарослям папоротника и предложил лечь на спину – чтобы лицо было ниже листьев. Вот так, говорит, выглядели первобытные леса в эпоху динозавров. Когда поедем в лес, можем вместе попробовать. Незабываемое впечатление!
– Я не буду лежать мордой в папоротниках из-за какого-то биолога Мити! – папин голос стал набирать силу. – Речь вообще не о папоротниках. И не о ящерицах. Хотя эти животные совершенно не могут вызвать у нормального человека хоть каплю тёплых чувств! Речь о тараканах.
– Но мы же не можем обречь ящериц на голодную смерть, – мама решила, что против этого аргумента не сможет устоять даже папа. – А кроме тараканов подходящего живого корма для них не подобрали. Больше они ничего не едят.
Тут папа громко плюхнулся в кресло и закрылся от мамы книжкой с видом человека, которому все вокруг желают смерти. А мама отправилась устанавливать аквариум с ящерицами в мальчишеской комнате.
Она положила на подоконник широкую деревянную доску, проверила, чтобы аквариум не качался. А рядом с батареей пристроила крупную консервную банку из под селёдки, полную кормовых, бесперебойно размножающихся тараканов.
Гришке ящерицы понравились. Костику они понравились не так сильно. Но он понимал: кто-то должен занять место собаки. Ящерицы вылезали из своего укрытия только под вечер и застывали в неподвижной позе. Только горло у них шевелилось. Мама объясняла, как кормить ящериц.
– Каждая ящерица должна съедать по два-три таракана в день, не меньше, – объяснила она. – Но им нужно время, чтобы собраться для охоты. Поэтому процесс кормления может несколько растянуться. Тот, кто кормит, не должен торопиться.
Костик решил, что Гришке больше подходит роль опекуна ящериц. Поэтому он слушал мамины инструкции с праздным интересом. А Гришка воспринял возложенные на него функции с энтузиазмом и заверил маму, что все будет «o’key». Ящерицы ни за что не помрут за каникулы с голоду!
Маму радовали перспективы пребывания ящериц в доме. Наконец-то Гришке будет о ком заботиться. Биология биологией, но уход за живыми существами наука заменить не может. Конечно, мальчику придётся собственными руками скармливать одних животных другим, да ещё и живьём. Но надо смотреть фактам в лицо: всё в жизни устроено по принципу пищевых цепочек.
Через неделю папа сказал маме:
– Ты знаешь, что со мной сегодня случилось? Ночью я пошёл в туалет.
– Ну, это бывает, – насторожившаяся было мама перевела дух.
– Нет, это не всё. Пока я там сидел, под ванной раздался страшный скрип.
– Неужели привидение? – удивилась мама.
– Я не знал, что думать. Никогда не слышал ничего подобного. А я – сама понимаешь – был совершенно беспомощен. Я мог потерять самообладание.
– Да, да, да, – понимающе закивала мама. Она была вполне согласна с папой, что при таких обстоятельствах легко потерять самообладание.
– И вдруг из-под ванны выполз вот такой… – папа развел руки на полметра, – …вот такой таракан. Я схватил тапок и стал его бить.
– Молодец! – маме понравилось папино бесстрашие.
– Но ему было хоть бы хны, – тут папа выдержал паузу и очень внимательно посмотрел на маму. – Это, случайно, не ваш с Гришкой таракан?
– Нет, нет, нет, – замотала головой мама. – Наши тараканы сидят в банке, смазанной вазелином. И что же – ты с ним справился?
– Мне потребовалось десять минут. Целых десять минут на одного таракана! Очень прошу тебя: проверь свою банку.
Мама клятвенно заверила папу: по содержанию тараканов приняты беспрецедентные меры безопасности. На всякий случай она пошла и заглянула в их вместилище. Тараканы мирно кормились и размножались в искусственно созданной для них помойке.
Но через три дня папа снова сообщил маме о ночном госте. На этот раз таракан появился в кухне. Он был ещё больше первого и напоминал чёрный фашистский танк. Папа расправился с ним молотком: со времени последних событий в туалете молоток постоянно находился у него под рукой.
А ещё через неделю мама затеяла генеральную уборку. Она оторвала папу от творчества и попросила его минутку подержать аквариум с ящерицами.
– Надо протереть подоконник!
Папа взял аквариум и прижал его к груди. А мама сняла с подоконника деревянный щит, служивший аквариуму подставкой. Она сняла его, чтобы поставить на пол, у батареи. Но тут…
– А-а-ар-рр-а! – вытаращив глаза, завопил папа. Нет, не завопил. Зарычал. Через пару секунд в его рычании стали различаться слова, доказывавшие: папа вполне мог иметь собаку.
Мама посмотрела на подоконник и почувствовала, что сейчас грохнется в обморок.
Под щитом, на подоконнике обнаружилось огромное чёрное-прёчерное пятно. Это пятно шевелилось, нацелив в разные стороны многочисленные усы-антенны. Секунда, две, три – и на папу и маму, шевеля усами, двинулись чёрные тараканьи танки. Каждый танк был в непробиваемой броне размером со спичечный коробок. Маме даже показалось, она различает на тараканьих панцирях силуэты свастики – точно такие же, как в фильмах про войну, которые они с папой смотрели в детстве. Тараканы явно хотели застать безоружных противников врасплох, окружить их и захватить весь многоэтажный дом.
– Держи своих ящериц, – заорал папа.
Мама схватила аквариум, а папа бросился в самую гущу тараканьего полчища, принялся прыгать, давить врагов и кидаться в них разными предметами. – Срочно неси мне зимние ботинки и молоток, – закричал он маме.
Мама кое-как пристроила аквариум на диване и бросилась в прихожую. А папа всё танцевал посреди комнаты танец смерти и извергал страшные ругательства.
Через полчаса весь пол в комнате был усеян чёрными трупами, у папы со лба градом катился пот, волосы торчали в разные стороны, и вид у него был страшный и отчаянный.
Мама чувствовала себя самым несчастным человеком на земле, и из глубины своего несчастья вдруг узрела ужасную истину: «У Кого-то не хватило терпения трясти пинцетом у ящериц перед носом! И этот Кто-то просто выпускал тараканов в аквариум! Надеялся, что ящерицы сами с ними разберутся. А у аквариума края не были смазаны вазелином!»
Мама посмотрела на растерзанного папу, поняла, что сейчас заплачет, и пошла за веником и за помойным ведром.
– Посмотри внимательно, нет ли живых, – устало сказал папа и опустился на диван. Его локоть уткнулся в стекло. Из аквариума на папу смотрела ящерица и шевелила горлом.
– Фу ты, чёрт! – сказал папа и отпихнул аквариум.
Мама подметала поле боя и капала слезами прямо на тараканов. Живых среди них не обнаружилось.
– Вот если бы у нас была собака, – эта мысль всегда утешала маму в невыносимых ситуациях, – мы бы научились быть внимательными. Никто из нас не стал бы выпускать тараканов в аквариум. Может, мы вообще бы отправили ящериц на каникулы куда-нибудь в другое место. Если бы у нас была собака…
Тут папа почувствовал, что ему очень жалко маму. Она всегда хотела собаку, подумал он, ещё тогда, когда они вместе спасали лягушек. Но мама почти не умеет ругаться и поэтому не может воспитывать щенка. Не то что он, папа… Вот сейчас он с помощью слов, молотка и ботинок в одиночку победил целое полчище тараканов… И он почти воспитал Костика и Гришку. Он даже маму почти воспитал.
– Когда я был маленьким, – сказал папа неожиданно спокойным голосом, – меня отправляли летом к бабушке в город Покров. Там жила старая и мудрая кошка Нюська. Помнишь, я рассказывал?
– Помню, конечно, помню, – всхлипнула мама.
– Ну, вот и давай заведём котёнка, – неожиданно предложил папа.
– Ой, давай! – мама ещё не перестала всхлипывать, но уже улыбалась.
– Кошка – это, знаешь ли, лучше, чем собака. Она не такая возбудимая. Не лезет лизаться. Не лает на гостей. Кошка – это почти человек. Только в шубе.
– И она совсем не мешает заниматься творчеством. С ней ведь не надо гулять, когда у тебя высокая температура, – поддержала папу мама. Потом немного помолчала и добавила: – И совсем не надо ругаться!
Тут папа посмотрел на маму, мама посмотрела на папу, потом они вместе посмотрели на дохлых тараканов и засмеялись.
Один мышонок в лесу очень всех боялся. Хотя никто его и не обижал, просто один раз рядом с ним упала отвалившаяся от дерева ветка, и он решил, что кто-то хочет его убить. Мышонок долго думал, кто бы это мог быть, и решил, что это все звери сговорились и надпилили ветку, чтобы его убить. А так как это не вышло, они всё равно свершат задуманное, поэтому из норки лучше не выходить.
Единственный зверь, с кем дружил мышонок, был крот. Сейчас доказано, что кроты в принципе зрячи, но этот крот был старой формации, и не видел ничегошеньки, хоть ты тресни.
– Правильно, что ты не выходишь из норки, – говорил крот мышонку. – Там так же темно, как тут. А ещё бывает, как пойдут дожди-и-и-и! – И крот брал себя лапками за уши. – Так что ты лучше тут сиди.
– Конечно, лучше, – говорил мышонок, – а вот когда будут выборы царя зверей, я выставлю свою кандидатуру, и, если выиграю, отомщу зверям, которые в этом лесу живут, за то, что они хотели меня убить.
– Ну, мстить-то не надо! Их много, они сильнее, – отвечал крот.
– Нет, отомщу, – отзывался мышонок, – я же тогда буду правителем, и все меня будут слушаться.
Кода вскоре произошли выборы, и царём зверей выбрали, как всегда, льва, звери решили навестить неудачно баллотировавшегося мышонка и объяснить ему, что никто не хочет ему зла.
– Прочь! – кричал мышонок.
Но звери не уходили. Тогда мышонок выскочил из норки и стал убегать. Ему было так обидно и горько, что его мышиное маленькое сердце боялось не выдержать! Он бежал, бежал и плакал. И думал, что звери пришли, чтобы теперь уже точно с ним расправиться.
Звери поняли, что его лучше не догонять, а в лесу началась гроза. Мышонок увидел вдруг, как сотни и сотни веток отламываются от самых высоких дубов и клёнов и падают на землю. Но главное, он ясно понял, что ветки отламываются сами, просто от ветра и грома!
– Так значит, и та ветка упала сама! – радостно воскликнул мышонок, – и никто не хочет меня убивать!
Он вернулся к зверям, и пил чай с самим львом.
– А можно ещё вот этот кусок пирога? – спрашивал мышонок правителя.
– Конечно, – отвечал лев.
– А тот? – и мышонок щурил глаз, всё ещё чуть–чуть побаиваясь.
– Бери, и даже не спрашивай.
Мышонок ел и думал: «Если б я так долго не боялся, то сколько бы съел пирогов! Ох, ох, теперь всего и не нагонишь!»
В том селе далёком
Всё наоборот,
Потому что странный
В нём живёт народ.
Вышел утром дедушка
Поколоть дрова,
Посмотрел на крышу –
Там растёт трава.
И тогда корову,
Не жалея сил,
Наш старик на крышу
Сразу потащил.
Видя это дело,
Прибежал сосед.
Говорит:
— Гаврилыч,
Ты ведь стар и сед.
Я твою бодучую
Хоть и не терплю,
Но тебе по дружбе
Всё же подсоблю.
Вслед за ним народу
Много понашло –
Помогало деду
Целое село.
Радовался дедушка,
Потирая плешь:
— Не пропала травушка. Ешь, Бурёнка, ешь.
А на нас,
а на нас
уронили
АНАНАС!
Семерых
похоронили,
но ранения
не в счёт!
Очень вкусно
уронили!
Уронили бы
ещё!
— Алло! Алло!
Это НЛО?
А у вас найдётся
Пирожных два кило?
Сбросьте нам пирожных
Самых всевозможных!
Ну а лучше, если торт
Вы нам сбросите за борт, —
Чтоб летел метеоритом
Или падал, как звезда.
Мы проглотим с аппетитом
Ваш подарок, и тогда
Все, кто ел его,— алло! —
Будут верить в НЛО.
Однажды сказала дивану кровать:
– Не буду я больше на месте стоять!
Мне хочется прыгать, скакать и летать,
Мне хочется мир поскорее узнать.
И, ножками взбрыкнув, подпрыгнула ввысь.
Диван ей кричал: «Ну, куда ты? Вернись!»
Но тщетно. Кровать поднялась в облака.
Под ней озорная бежала река,
Под ней расстилались как пазлы луга,
Коровы паслись, поднимая рога…
В восторге скрипел на кровати матрац…
Летела кровать над Землёй первый раз.
Однажды мы с Вадиком Свечкиным прогуливались за городом. День был солнечный. Чёрные вороны ходили по снегу, переваливаясь, как борцы на ковре. Было видно, какая у них крепкая грудь и тяжёлый клюв.
По сторонам дороги росли лиственницы. Тонкие, как удочки.
Вороны садились на них и раскачивались из стороны в сторону. Вдруг я заметил, что одна лиственница качается сама собой. Пригляделся – на макушке бурундук.
Мы подошли к дереву. Бурундук вцепился в ствол и замер, а лиственница всё покачивалась.
«А вдруг на голову прыгнет?» — подумал я и отошёл подальше.
Вадик потряс лиственницу, как будто поймал большую рыбу. Бурундук не удержался и поехал вниз. Он прыгнул в снег, подняв хвост, похожий на ржаной колос. И тут же забрался на соседнюю лиственницу, как по винтовой лестнице. Но и там долго не удержался. Перепрыгнул на третью – и устал.
Вадик стряхнул его в снег и накрыл шапкой.
У меня нашёлся полотняный мешочек, вроде кармана с завязками. Туда мы и вывалили из шапки бурундука.
— Ничего бурундучок! Шустрый! – развеселился Вадик. – Такому палец в рот не клади.
Тут-то бурундуку и попался мой палец. Бурундук, видать, подполз по мешковине и от души вцепился в него, как утопающий в соломинку.
Я мешок выронил, а вниз посмотреть боюсь – может, там, рядом с мешком, откушенный палец. Но на снегу только мешок лежал. Притих бурундук – страшно в мешке падать.
Дома мы нашли деревянный ящик от посылки. Накрыли крышкой вместе с бурундуком. А утром я крышку отодвинул – пусто в ящике и дырка прогрызена. Убежал бурундук под пол к мышам, а оттуда в лес на свою лиственницу.
Палец мой быстро зажил. Но я его долго ещё перевязывал. Конечно, не всякого бурундук кусал.
— Да, Вадик, — сказал я. – Тебя вот бурундук не кусал. Да и вообще не встречал я человека, укушенного бурундуком.
Вадик тут же закатал штанину и ткнул пальцем в шрам на щиколотке:
— Это видел – собачьи клыки!
— Ну, собаки-то многих кусали. Неинтересный укус.
Вадик задумался.
— Меня вот змея укусила, — вспомнил я.
— И ты жив? – недоверчиво спросил Вадик.
— Неядовитая была. Простой уж.
— Да, змеи тоже не каждого кусали, — вздохнул Вадик.
— И ёж меня укусил,- сказал я.
— Вот врёшь – ежи не кусаются! Хватит того, что колются…
— Ещё как кусаются! Хотел поглядеть, что у него во рту. Он и прихватил палец – вместо зубов такие острые пластинки. И щука меня как-то укусила. Правда, дохлая уже, — продолжал я. – Палец засунул в пасть, а вытащить не мог. У неё зубы внутрь загнуты.
— Это не очень-то считается, — сказал Вадик. – Вот меня оса раз укусила! Ох, больно!
— Подумаешь! Меня пчела укусила в язык, — ответил я. – А ещё меня кусали чёрные муравьи и рыжие муравьи.
Вадик оглядел улицу, как бы прикидывая, кто бы его мог укусить.
— Меня гусь кусал, — сказал он неуверенно.
— Здравствуйте! Гуси-то не кусаются, а щиплются.
— А петухи? – спросил Вадик с надеждой.
— Петухи клюют…
— Зато меня комары здорово кусают.
— Комары… Зато меня таракан однажды укусил!
— До крови? – Вадик поглядел на меня с уважением.
— Да что – таракан. Меня и пиявки кусали. И скорпион – чуть-чуть промахнулся.
Я быстренько стал вспоминать, кто вообще-то ещё кусается.
И тут Вадик застенчиво сказал:
— А на прошлой неделе меня Люба Черномордикова укусила.
Да, Люба это, конечно, не ёж и не бурундук, не таракан и не пиявка. Повезло Вадику! Не каждого человека кусала такая красавица, умница, отличница.
Сидит Дед на печи, скучает. Зима на дворе. Снег да мороз. Светает поздно, темнеет рано. Котелок каши за завтраком съешь, глядь – уже обедать пора, а там, чуть погодя, и ужин. Растолстел Дед от такой жизни, лежанка на печи узковата стала. Только заснет, да с боку на бок перевернется, как бац, и покатился с печки на пол. Кричит в темноте – спасите да помогите. Ну, Баба как может его на печь обратно подсадит, только заснет, а Дед опять – бац и уже на полу. И чего только Баба под Деда ни подсовывала, чтобы он с печки не скатывался. И кочергу ему под бок, и ухват под голову и колоду под спину. Так Дед всё равно падал, хоть с кочергой, хоть с колодой. Грохоту было. Стала тогда Баба под печкой горох сухой рассыпать, чтобы на Деда страху нагнать. Да мало гороха – она и лохань с ледяной водой придвигала и крышку в подпол открывала. Ничего не помогает – падает Дед. И на сухой горох, и в ледяную лохань, и к мышам в подпол. Однажды понесла Баба зерно в курятник. А там пеструшка-несушка на яйцах сидит. Да так аккуратно и бережливо сидит, лишний раз не шелохнется. Задумалась Баба.
Вечером, только Дед начал на печке укладываться, как Баба ему под бок куриные яйца и подпихнула. Да ровно так подпихнула, одно к одному и всё вокруг Дедова пуза.
– Ты чего, Баба, делаешь? – удивился Дед.
– Холодно сейчас в курятнике, Дед, – отвечает Баба. – Вот я и решила под тебя яйца подложить. Теплее места во всей избе не найти.
– Да я же их подавлю, – говорит Дед. – Ты что, Баба, забыла, что я ночью с печи падаю?
– А ты не падай, – говорит Баба и свет выключает.
Лежит Дед в темноте, слышит, как Баба на лавке укладывается да подушку взбивает. Тихо стало в избе. Замер Дед, пошевелиться боится. Яйца под боком, хрупкие – чуть тронешь и раздавишь. Слышит Дед, как кукушка из часов один раз прокуковала. До утра ещё, значит, шесть часов. Лежит Дед, слушает, как тараканы в щелях завозились, а топнуть не может – боится ногу поднять, чтобы яйца не подавить. Комар от печного жара проснулся, сел Деду на нос. А Дед не то что руку поднять, даже носом шмыгнуть боится – лежит и комара клянет. Тут из часов вдруг кукушка вылетает и к Деду на печку присаживается.
– Ну, что, – говорит, – дед, не спишь, яйца высиживаешь?
– Высиживаю, – уныло говорит Дед.
– Вот и хорошо, – говорит кукушка, – я тебе и свое яйцо подкину. Ты же знаешь, мы, кукушки, всегда свои яйца в чужие гнезда подкидываем.
– Не нужно мне твоих яиц, – говорит Дед. – Сама высиживай, лентяйка.
– А я тебя и спрашивать не буду, – говорит кукушка, – всё равно ты ни рукой, ни ногой не шевельнешь – побоишься. А ведь тебе помочь хотела.
– Это как? – усомнился Дед.
– А я могу прямо сейчас шесть раз прокуковать, чтобы сразу утро настало, и твои мучения кончились.
– Может, они и закончатся, – говорит Дед, – а вот Баба моя не выспится.
– Экий ты упрямый, – рассердилась кукушка. – Не буду я с тобой больше время терять. Подкину тебе яйцо и дело с концом.
– Не подкинешь, – уперся Дед.
– Подкину, – не уступала кукушка.
– Не подкинешь, – топнул ногой Дед.
– Подкину, – повторила кукушка.
– Не подкинешь, – стукнул кулаком Дед.
– Подкину, – заладила кукушка. – Подкину, подкину.
– Не подкинешь, – громко-прегромко чихнул Дед.
– Будь здоров, Дед! – сказала кукушка Бабкиным голосом. Дед открыл глаза, видит, точно – утро, а перед печкой стоит Бабка и на него смотрит.
– Ну, что Дед, – спрашивает Бабка, – падал ты ночью с печки или нет?
Посмотрел Дед на яйца – мать честная, а вместо яиц под ним только битые скорлупки.
– Не иначе, как падал, – повесил Дед голову. – Все яйца подавились, одни скорлупки остались.
– Да не падал ты, Дед, – успокаивает Баба. – Просто цыплятки вылупились. Вон они в решете сохнут.
– И ни один не пропал? – обрадовался Дед.
– Не пропал. Даже один лишний, – развела Баба руками. – Откуда он взялся, ума не приложу.
– Откуда-откуда, – проворчал Дед, – ясно, откуда – кукушка всё-таки подбросила. Ух, и вредная птица.
– Какая еще кукушка? – насторожилась баба. – С печки не падал, а заговариваешься.
– Ты Баба вот что, – важно сказал Дед, – принеси мне опять яиц на ночь. Мне лучше последним дураком на печке лежать, чем самым умным да на полу.
Однажды утром, 55-го числа весеннего месяца плясана, король Чудикус Четвёртый с Половиной проснулся не в духе. Он кричал, топал ногами и звонил в серебряный колокольчик, а когда у дверей королевской опочивальни собралась толпа придворных, каждому влетело по первое число. Старой ключнице – за потерянные ключи от государственных кладовых. Королевскому повару – за то, что не мешает чудным запахам будить королевский нос раньше времени. Принцессам – за то, что они слишком веселы, королевскому звездочёту – за чересчур угрюмый внешний вид. Портным – за чудовищную нерасторопность, королевскому гонцу – за поспешность. Мышам за излишнюю прожорливость, а королевскому коту – за полное отсутствие аппетита. Не попало только одному господину Первому Министру. Потому что в круг его обязанностей не входило ровным счётом ничего такого, за что можно было получить нагоняй. То есть вообще ничего не входило.
Для пущего эффекта нужно было ещё и хлопнуть дверью пару разочков. Ближайшей была дверь из парадной залы в Комнату Важных Переговоров.
– Только не это… – с ужасом прошептала Королевская ключница.
Но король был глух к просьбам своих подданных. Раздался громкий хлопок.
– Вот! – с восторгом подвёл итог король, и над парадной залой нависла тишина.
– Папа, – первой нашлась принцесса Клементинка. – Ты сломал наш дворец.
И действительно, в стене, над дверью в Комнату Важных Переговоров, появилась большая трещина. Она заканчивалась под самым потолком, и король испугался, что вот-вот весь дворец развалится.
Но ничего такого не произошло. И несколько часов спустя, когда подданные разошлись по своим континентальным делам, дворец всё ещё стоял, не шелохнувшись.
– Ну вот, что я за король, если даже свой собственный дворец толком сломать не могу!
И от такого расстройства отправился на переговоры с самим собой. В ту самую комнату…
Но обнаружил за дверью всего лишь Королевский хлев. И корову Брунгильду, мирно жующую сено.
– Что за шутки! – возмутился король. Зажмурился, подождал пару мгновений – и снова открыл глаза. Корова была на месте. Сено тоже.
Чудикус отправился за советом к господину Королевскому канцлеру. Но вместо канцелярии попал в залу чудес – там принцессы Серпантинка и Клементинка носились друг за другом, изображая индейцев.
– Помогите! – кричал король Чудикус Четвёртый с Половиной, бегая по дворцу и распахивая одну дверь за другой – и повсюду находил совсем не то, что искал.
Наконец он встретил блуждающего в раздумьях Королевского звездочёта. Тот, выслушав короля, долго бродил по залам, наткнулся на пару никому не известных подземных ходов и тайник господина Первого Министра. Но…
– Не в моих силах изменить то, что написано звёздами, – изрёк придворный волшебник несколько часов спустя.
Расстроенный король, чтобы заесть свои неприятности, отправился на кухню. Попал в конюшню.
К вечеру весь дворец погрузился в хаос.
Придворные прятались по своим покоям, чтобы не попадаться Чудикусу на глаза. И только дочери пришли его успокоить.
– Наш дом сошёл с ума! – заявила Клементинка.
– Или мы все, ты, я, папа, придворные, и даже королевские мыши, коровы и лошади.
– И королевская кукушка в королевских часах, – добавил король.
В конце концов, его величество потерял всякую надежду и предпринял отчаянный шаг: пригласил во дворец самую настоящую ведьму.
– Повелеваю безобраться со всем этим разобразием! – воскликнул Чудикус, когда она явилась в тронный зал.
А когда внимательно всмотрелся в лицо старой ведьмы, пришёл в ужас. Ведь это была не обычная ведьма, а самая настоящая королева-мать. Давным-давно она оставила дворец, удалившись на покой.
– Слишком сердитым ты стал, мой драгоценнейший сын, – сказала ведьма. – Видишь, к чему это привело: сам дворец восстал против твоего деспотизма. А теперь представь, каково живётся твоим подданным?
Король заёрзал на троне, ему на самом деле было стыдно за своё поведение. Никому бы он не признался, что сожалеет, а вот королева-мать видела его насквозь. И по лицу Чудикуса Четвёртого скатилась слезинка. Тогда ведьма взмахнула волшебной палочкой – и все комнаты вернулись на свои места.
В доказательство того, что у неё получилось, королева-мать открыла дверь в Комнату Важных Переговоров. Корова и хлев исчезли. Их место занял длинный стол и мягкие кресла.
– Ур-ра! – исторг Чудикус Четвёртый с Половиной и кинулся к матери, и ведьма обняла своего коронованного сына.
А на следующий день во дворце был праздник. Но без приключений, конечно, не обошлось.
Что такое ВХОД и ВЫХОД?
ВЫХОД – ВХОД наоборот.
Дымоход для дыма – ВЫХОД.
Дымоход для снега – ВХОД.
Для влетевшей в кухню мошки
Дом - снаружи за окном.
И она, стучась в окошко,
Ищет ВХОД в родной свой дом.
Для гулявшей в поле кошки
Наша кухня – дом родной.
И она, скребясь в окошко,
Ищет ВХОД к себе домой.
ВХОДОВ с ВЫХОДАМИ много!
Даже слишком - иногда.
Только длинная дорога,
Бесконечная дорога
Не выходит ниоткуда
И не входит никуда.
Вот стоит высотный дом.
Триста двадцать окон в нём.
Двести шесть дверных замков.
Сорок ласковых котов,
Семь печалей, девять скук,
Какаду – и то пять штук!
Много всяких разных в нём –
А «Я» - одно на целый дом.
Вон я редкость-то какая –
Даже реже попугая...
– Ты устал, велосипед?
– Нет, нет!
– Потерпи! Вон за углом
Наш дом.
Груз тяжёлый на твоём
Руле.
Я и сам держусь с трудом
В седле.
Очень сладкий этот груз
На вкус.
Называется наш груз –
АРБУЗ!
А что же, а что же
На том берегу?
Доплыть до него
Я никак не могу.
На том берегу
Я увидел мостки,
А на мостках – рыбаков.
Наверно, сидят
День и ночь у реки,
И ловят, наверно,
Больших судаков…
А я на этом сижу берегу –
Подлещика даже поймать не могу.
За голубыми домами
Увидел я лес в отдаленье.
Там, веток касаясь рогами,
Наверно, гуляют олени…
Там пристань, там катер весёлый,
Там ждет меня, может быть, друг…
Достать бы мне лодку и весла,
Достать бы
Спасательный круг!
У деда с бабушкой было много зверей. То есть скотины, как выражалась бабушка. Так и говорила – «уйди, скотина», отпихивая от кормушки морду настырной коровы Зорьки, чтобы положить охапку сена. Голодная Зорька имела обыкновение высовываться из коровника и оглушительно мычать – так, что маленькая Полинка, застигнутая во дворе этим воплем, со всех ног кидалась в дом, теряя на бегу шлёпанцы. В курятнике, отгороженной пристройке возле дома, жили куры, и там всё время кипела бурная птичья жизнь. Бабушкины куры отличались неуживчивым нравом, и поэтому, что ни день, в курятнике приключался переполох: там слышалось оглушительное квохтанье, прорезаемое победным жестяным кличем петуха, курицы тяжело перепархивали с насеста на насест, а в горячем летнем воздухе плыли пух и перья. Маршруты свои Велька обычно прокладывал в обход курятника.
За забором-сеткой жили утки и индоутки – тюрки, как их называла бабушка. Утки и тюрки были птицами флегматичными до зевоты и ничем примечательным себя не проявляли. Интересно было наблюдать только за утятами. Их держали отдельно от взрослых уток, пока те не подрастали настолько, чтобы их не затоптали. Велька иногда помогал Полинке выгуливать утят. Смешные и пронзительно жёлтые, они быстро–быстро бежали по двору, переваливаясь на перепончатых лапках, и нежно свиристели. В утятах был силён стадный инстинкт, и когда их разом выпускали из загончика, издалека казалось, что по двору мечется целый клин огромных одуванчиков.
Иногда ребята даже набирали таз – пускали одного-другого утенка в плаванье, и те суматошно носились от края к краю, расплескивая воду. Впрочем, серьёзно Велька никогда с утятами не возился – это было девчоночье занятие, к тому же потом их надо было сушить под лампой, укутывать полотенцем, баюкать, а от этих действий Вельку просто передёргивало.
Был ещё старый пес Кардамон, обитавший в будке и державший в отношении Вельки вооруженный нейтралитет, и была кошка Глашка – тощая, пронырливая и удивительно плодовитая. Из породы настоящих деревенских кошек, цвета жёванной бумаги в клеточку, с серыми подпалинами, она каждый год педантично приносила по пять штук котят. У бабушки не хватало духа их утопить, и подросших котят раздавали по родственникам и знакомым. Но, как правило, кошкоприёмный ресурс был сильно ограничен, ведь у большинства знакомых и родственников подрастали Глашкины дети предыдущих поколений.
– Дед, ты б завёз бы кошенят, – говорила обыкновенно бабушка, наблюдая, как трое-двое оставшихся котят, оттеснив от еды мать, энергично работают челюстями. Ели котята, как и Глашка, всё, – от жареной картошки до кукурузы и вообще были зверьми неприхотливыми и всё время голодными.
– Уйди, дура, наплодила ораву, – укоряла бабушка Глашку, которая, подняв хвост, следовала за ней на кухню.
Тогда дед сажал котят в старый кожаный портфель, – так, что оттуда высовывались только ушастые мяукающие головы, и уносил их по улице в бригаду, определяя кого в конюшню, кого на элеватор, а кого и на склад.
Но самыми интересными для Вельки зверьми были нутрии.
Они жили в специальном отдельном сарае с бетонным полом, чтобы не прокопали ход для побега, и в кирпичных клетях, чтобы не прогрызли стен. Когда Велька в первый раз увидел их, то даже слега испугался. В полутьме, на дне чёрных квадратов, возились какие-то покатые обтекаемые тени, и лишь изредка мелькал отблеск тусклой лампочки на густой плотной шерсти. Поднеся лампочку на длинном проводе поближе и наклонясь, Велька увидел, как на него из темноты, вознеся острую мордочку кверху и поднявшись на задних лапах, смотрит огромная крыса размером с трёх Глашек сразу. Понюхав воздух, и убедившись, что Велька не морковка, не свёкла и даже не лебеда, нутрий опустился на четыре лапы и продолжил грызть какую-то разлохмаченную палку.
С крысой, как потом убедился Велька, нутрий роднил только длинный голый хвост. В остальном же они были чудесными добродушными зверьми, не лишёнными обаяния. Во-первых, у них был очень красивый мех – плотный и густой, который, казалось, так и ждал, чтобы на него упал свет, чтобы заиграть серебряными переливами. Неважно, какого цвета была нутрия – чёрная или серебристая, она всегда будто посверкивала на солнце. Сами грызуны понимали свою красоту и старались поддерживать себя в самом выгодном виде, обычно по полдня вычесываясь и умываясь. Вторым замечательным качеством нутрий была их удивительная способность за считанные минуты обглодать любую ветку. Велька бросал в клети срезанные ветви яблони или акации, и в темноте тут же начиналась возня и деловитый хруст, а потом Велька доставал белые, почти отполированные зубами древесные скелетики. Зубы, кстати, у нутрий были тоже замечательные – два огромных оранжевых резца, которые они щерили по всякому поводу.
В общем, с какого боку не посмотри, нутрии были зверьми обстоятельными и куда более внушительными, чем какой-то пищащий желтый пух на ножках.
Окончательно грызуны покорили Вельку, когда у них родились детёныши. К его удивлению, они с первого часа были уже глазастые и очень самостоятельные. Посадив на ладонь миниатюрную копию нутрии, Велька обнаружил у него все те же повадки, что и у взрослой. Малыш так же умывался, вычёсывался, поводил мордочкой и грыз веточки, придерживая их передними лапками.
А когда Велька углядел у детенышей перепонки на лапах, счастью его не было предела. Нутринёнок был тут же погружён в большую бочку с водой, где мгновенно пронырнул от края до края, а затем торпедой заносился по всей бочке с такой скоростью, что Велька с трудом его поймал. Понятное дело, что купания чёрных нутринят тут же стали для Вельки излюбленной забавой. Однако день за днём детёныши росли всё больше, вскоре уже не помещаясь на ладони, и на Велькину бесцеремонность начинали огрызаться. Учитывая, какие у них были зубы, водные процедуры пришлось прекратить.
Но сердце Вельки уже зажглось. К тому же его мучила несправедливость – ведь детёныши хоть в детстве поплавали, а взрослые? Велька ходил вокруг сарая и маялся, представляя, каково им там – в этих каменных мешках, круглый год без солнца и воды, только с лампочкой, и его переполняла жалость к бедным зверям. Наконец, он решился просить деда о смягчении режима для нутрий.
– Деда, – подкрался он как-то к нему после обеда.
– Что такое? – завозился на диване задремавший было дед. – Чего, Веля?
– Дед, – Велька присел на диван и сразу приступил к делу. – А давай нутриям бассейн сделаем?
– Да ты что? – дед аж приподнялся от такого предложения. – На кой он им?
– Ну так, – замялся Велька. – Они же водные звери – плавать должны.
– Вот ещё чего придумал, – дед завозился, укладываясь поудобнее. – И так им хорошо.
– Где же хорошо? – возразил Велька. – На улицу не выходят, сидят там, как в тюрьме. Их бы, конечно, ещё и повыгуливать, – мечтательно прибавил он.
– От делать больше нечего – бассейн им делать и выгуливать, – проворчал дед. – И не думай даже.
И он решительно надвинул картуз на лицо.
Велька поглядел на непонятливого деда с великим сожалением и, вздохнув, отправился во двор. Тихий послеобеденный час опустился на село, и все разбрелись по своим делам. Дед дремал в доме, бабушка мыла посуду, Витька возился с солдатиками в комнате. И только Вельке не было занятия. Какая-то мысль бродила в нём, неопределенная и оттого тревожащая, и не давала ему покоя. Он бесцельно прошёлся по двору, потом зашёл в сарай к нутриям.
В прохладной глубине клетей они тоже мирно дремали, зашевелившись лишь, когда расслышали Велькины шаги – подумали, что человек принёс что-нибудь вкусное. Но Вельке показалось, что звери в пустой надежде мечутся по клеткам, пытаясь выбраться. Он вздохнул и в тоске оглядел сарай. Клети там занимали только половину пространства, а на другой половине на голом бетонном полу стояли всякие ящики, банки и прочее барахло.
Велька прошёлся, измеряя пол шагами и, будто лампочка вспыхнула у него в голове. План действий сложился молниеносно, оставалось только следовать ему. Велькины движения приобрели быстроту и точность. Он стремительно, но, не привлекая лишнего внимания, прошёл в гараж и целенаправленно загремел дедовскими инструментами. Затем, найдя что искал, быстро вернулся обратно. Плотно прикрыл дверь и выдохнув, выложил перед собой молоток и зубило.
Революционный дух перемен овладел им. «Раз дед не хочет, я сам сделаю бассейн!» – решился Велька.
Он оглядел поле предстоящей деятельности, мысленно очертил контуры будущего бассейна и решительно ударил молотком по зубилу.
Часа два он выдалбливал очертания будущего бассейна. Бетон оказался очень прочным, и с Вельки семь потом сошло. Продолбив до половины, он хотел было бросить, но упрямство пересилило. К тому же сарай уже выглядел так, как будто там массово расстреливали тараканов из пулемета, и отступать было поздно.
Однако когда Велька принялся за основную работу – выдалбливать бетонную чашу бассейна, силы его иссякли. Он сколол несколько бетонных пластов и отложил зазубренное зубило. В ушах звенели удары молотка, а на зубах скрипела бетонная пыль. Велька вздохнул, поднялся и отряхнул коленки. Сквозь запылённое окошко на развороченный пол падал косой луч света, в котором медленно плыла бетонная пыль. Велька понял, что к строительным работам пора было привлекать тяжёлую технику – деда.
С чувством исполненного долга, усталый, но довольный, Велька пришёл на кухню. На диванчике проснувшийся дед крупными глотками пил кислое молоко из большой белой эмалированной кружки.
– Деда, – вкрадчиво начал запыленный Велька, благоразумно стоя на пороге кухни. – Я тут подумал – надо всё-таки нутриям бассейн делать.
– От упрямый, – крякнул дед, утираясь. – На кой он им сдался, той бассейн?
– Купаться будут, чистые будут, – аргументировал Велька.
– И слышать не хочу, – отрезал дед, намазывая хлеб вареньем. – Удумал тоже.
– Деда, надо бассейн делать, – убежденно повторил Велька. – Я ведь там уже продолбил.
– Что ты там продолбил?! – поперхнулся хлебом дед.
– Ну, так… бассейн начал, – уклончиво ответил Велька, отступая от порога.
– Я вот тебе продолблю! – дед в гневе поднялся с дивана. – Ах ты…
Велька молниеносно отскочил от кухни, в три прыжка оказался в саду, вне всякой дедовской досягаемости.
Маневрируя за деревьями, он тихо влез на плоскую крышу гаража и уже оттуда, в безопасности, наблюдал за перемещениями деда.
Тот, выйдя из кухни, прошлёпал сначала в сарай, а потом, держа забытые Велькой молоток и зубило, обратно на кухню.
– Нет, ты только глянь, Рая – весь пол издолбил, – ругался дед, допивая молоко. – Что за дитё такое?
– А может, сделать бассейн? – предложила бабушка. – Пущай плавают.
– Плавают, – передразнил её дед. – А кто его делать будет? Этот долбильщик? Эх…
И, махнув рукой, огорчённый дед понёс в гараж инструменты.
Поняв, что кара за содеянное откладывается, довольный Велька перевернулся на спину. И, лёжа на горячем шифере, задремал после праведного труда.
Окончательное примирение наступило вечером, на ужине. Дед раздраженно ел борщ, вприкуску с чесноком, и даже не глядел на Вельку. Тот тихонько, бочком, сел за стол, и деликатно тронул борщ ложкой, предчувствуя недоброе.
– Зубило всё зазубрил, – угрюмо вдруг буркнул дед.
Велька вжался в лавку, и надкушенная долька чеснока обожгла ему губы.
– Такое зубило было гарное, – дед раздражённо разломил ломоть хлеба, окунул его в тарелку – выбрать остатки борща. – Сносу ему не было.
Велька сосредоточенно водил ложкой по кругу тарелки, понемногу наполняя ложку, и казалось, был занят только едой. Все слова деда будто проходили над его головой и уплывали в тёплые сумерки сада.
– Там дальше бордюрный камень лежит, – наконец разъярился дед, вонзая вилку в огурец. – Не продолбишь!
– Я бы продолбил, – тихо, но непреклонно ответил Велька. – Им плавать надо.
– Ну хватит! – оборвала закипавшую перепалку бабушка. – Ешьте, строители.
Следующим утром Велька с дедом взялись за строительство бассейна. Они взломали пол, вынули кирпичи, и пробили под всем сараем трубу для слива воды – вернее, всё это делал дед, а Велька только относил мусор и приносил инструменты.
Наконец, спустя три дня бетон высох, и бассейн был торжественно пущен в ход. Велька вставил затычку в трубу, наносил воды и с немалым трудом открыл заржавленную дверцу первой клети. Делал он это с волнением – чтобы хитрые грызуны не удрали, пришлось закрыть дверь, поэтому Велька чувствовал себя немного укротителем, один на один со зверем в клетке.
Нутрии сперва не поняли, в чём дело – отскочили в сторону и с боязнью поглядели на открытый проём. Потом старый, убелённый сединами нутрий осторожно высунул морду и понюхал воздух. Убедившись, что опасности нет, а Велька, стоящий у закрытых дверей и вооруженный, на всякий случай, кочергой из бани, нападать не собирается, нутрий вразвалочку вышел из клетки. За ним потянулись остальные. Обстоятельно обойдя водоём по периметру, нутрий склонил усы к воде и, ни секунды не раздумывая, всем телом плюхнулся в воду, выплёскивая её наружу.
По правде сказать, Велька не слишком точно рассчитал размеры бассейна, а дед не горел желанием расширять фронт работ, поэтому бассейн оказался чуть-чуть больше нутрии. Впрочем, зверей это не смутило. По очереди они влезали и вылезали из бетонной ванны, пока не перекупались все, вплоть до малышей, После чего, довольные, расселись на берегу, фыркая и утираясь. Велька же зорко наблюдал за всем этим стадом, нежно пася их кочергой, и был совершенно счастлив.
Тимка не умел ходить по крокодилу. В этом не было ничего особенного – не так-то и важно в жизни такое умение. Но когда все вокруг ходят по этому дурацкому крокодилу, а ты нет…
Крокодил, собственно, был бревном. Довольно толстым таким бревном; оно висело на цепях между двумя башенками на детской площадке. Малышня возилась на горках и всяких там лесенках, а бревно было для больших, — сильно качалось, опасное. Покрашено оно было зелёной краской, глаз — сучок, зубы пририсовали куском стекла, и получился крокодил. С тупой такой мордой… Идёшь по нему, а он качается, как живой. Все Тимкины друзья ходили по нему и даже бегали, а Тимка не мог. То есть, если бы он каким-то чудом оказался уже на бревне, он бы не упал, конечно. Наверняка бы удержался. Тимка был в этом уверен! Но сделать первый шаг, ступить с башенки на этого шаткого пресмыкающегося он никак не мог себя заставить. Не мог, и всё. Он стоял с белыми губами на башенке и отколупывал с неё краску…
— Пропусти, – отпихнул Тимку малыш Денежкин, на голову ниже, и с лёгкостью пробежал от крокодильего хвоста до головы. Обернулся, показал на Тимку пальцем:
— Эх ты, слабак! Трус! Иди лучше домой, пили на своей виолончели!
Тимка молча спустился по детской лесенке. Подошёл к перекладине, подпрыгнул и подтянулся одиннадцать раз. Потом повисел немного и добавил ещё один, двенадцатый.
— Да отстаньте вы от человека, — вступился вдруг Лёвка. — Столпились тут и глазеете. Давайте лучше в баскетбол!
«Неужели я трус? Ведь не боюсь же я в самом деле упасть! А тогда чего же я боюсь? Действительно, столпились и глазеют, — думал Тимка. — Вот уйдут все, тогда и пройду. Даже вот возьму и домой не пойду, пока не пройду!» И тут же, в эту же самую секунду с тоской представил, что домой идти придётся, и данное себе слово придётся нарушить. И он с нехорошим чувством стал ждать вечера….
*
Стемнело. Двор опустел, один Тимка по-прежнему стоял на башенке, всё ковыряя тоскливо краску… «Значит, действительно, я трус. Настоящий трус. Приехали… И кто вообще придумал этого крокодила противного, да ещё в нашем дворе!»
С неба начало накрапывать. Соседка тётя Шура, гуляющая со своим лохматым псом, натянула на голову капюшон.
«Ну, всё. Теперь мокро, скользко, и я не виноват. Не хватало ещё загреметь отсюда. И мама ждёт, беспокоится… Тоже не дело – маму заставлять волноваться, и вообще… Действительно, трус, нечего и воображать». Тимка слез вниз и, засунув руки в карманы, побрёл домой, глядя себе под ноги.
И вдруг наткнулся на хулигана Ландышева. Ландышев этот был противный тип, гроза всей школы, страшный сон директора… Вокруг него всегда образовывалось пустое пространство – никому не хотелось нарываться на неприятности. В одной руке у Ландышева была сигарета, другой он вертел на пальце цепочку с ключами.
— Слышь, пацан. Деньги есть? На сигареты не хватает… — просипел он, выпустив дым прямо Тимке в лицо.
— А курить вредно! – ответил вдруг Тимка. Внутри было пусто и звонко – он так устал сегодня боятся, что уже не мог больше.
— Чего-чего-о-о? – не понял Ландышев.
— А то, что капля никотина убивает лошадь! – твёрдо ответил Тимка, глядя Ландышеву прямо в глаза. Было легко и хорошо, как во сне – и как-то всё равно, что будет дальше.
— Ишь ты! От горшка два вершка – разговаривает! – удивился Ландышев и пошёл своей дорогой. Тётя Шура, открыв рот, смотрела на Тиму.
А он развернулся, бегом добежал до башенки, и, не дав себе опомниться, быстро спрыгнул на бревно. Крокодил зашатался, но не слишком. Тимка дошёл до головы и постоял, качаясь.
Почему-то в душе не было праздника. Была только пустота в том месте, где раньше был страх. И жаль было, что всё оказалось так просто, и что зря боялся весь день такой чепухи. Тимка думал о том, что вот только пять минут назад он был другим. И того, бывшего Тимки больше не будет. Никогда. И что потом он опять станет другим, новым, и того, который сейчас, тоже не будет…
Тимка прислушался к своей пустоте. Она была в животе и в горле. Вдруг очень захотелось есть.
Тимка сел на бревно и погладил мокрого крокодила по гладкой, отполированной чужими подошвами голове.
Во дворе дома номер 17 по улице Кошкина жил Кот Рыжик. Рыжик был не похож на других дворовых котов, которые спали в подвале на тёплой трубе, потому что он всегда оставался на асфальте и ужасно не любил умываться. Но в этом его можно было понять: ведь после каждого дождя у него смывалась то лапка, то ушко и поэтому он всё меньше и меньше становился похожим на Кота. Вот после сегодняшнего ливня, например, у него совершенно стёрся нос и правые усики. Рыжик печально смотрел в небо на проплывавшие тучи и думал, что скоро, наверное, совсем исчезнет.
Возможно, именно так и случилось бы, если бы в доме номер 17 по улице Кошкина, во втором подъезде справа не жила Девочка Катя, которая очень любила гулять по воскресеньям после обеда. (А надо сказать, что когда Кот Рыжик печально смотрел в небо и думал, что скоро, наверное, совсем исчезнет, было именно воскресенье и именно это самое «после обеда».) Поэтому Девочка Катя затянула покрепче резинку для волос, поправила на ней рыжий бантик, застегнула беленькие сандалики и, поцеловав бабушку, выбежала во двор.
И, обходя одну за другой лужи, она увидела нарисованные на асфальте круглые рыжие глаза. Другая девочка на её месте, наверное, прошла бы мимо, но ведь эта была именно Девочка Катя, поэтому она остановилась и сказала:
— Ой! Зайчик!
Кот Рыжик очень удивился, но возразить не смог. А Девочка Катя в это время нашла отколовшийся от кирпича кусочек и старательно вырисовывала на асфальте большие заячьи уши, лапы, хвост и усы.
Во дворе дома номер 17 по улице Кошкина жил рыжий Зайчик.
— Как тебя зовут, ворона?
— Карр-повна!
— Что ты делаешь, ворона?
— Карр-каю!
— Что ж кричишь,
Как на пожар?
— Нрра-вится!
Карр-ро-ша я!
Карр-ро-ша!
Карр-ра-савица!
Ходит утка вокруг селезня:
У него ли шейка зелена,
Жёлты лапки перепончаты,
Хвостик с кудрями на кончике.
У него на крыльях бархатных
Словно два кусочка сахарных,
Он сверкает спинкой лаковой,
Ай да селезень мой кряковый!
Мой папа — красавец,
Соседям на зависть!
Глаза, словно сливы —
Раскосы, красивы.
Он длинные уши
На солнышке сушит.
Врагов не боится —
Ни зверя, ни птицы.
Храбрец и красавец!
Зовут его —
Заяц.
Через ступеньку запросто,
В дырявом сапоге –
Всё прыгаю,
Всё прыгаю
Я на одной ноге!
Уставшая, но сильная,
По кругу и дуге –
Всё прыгаю,
Всё прыгаю
Я на одной ноге!
По холоду и дождику,
В тумане и в пурге –
Всё прыгаю,
Всё прыгаю
Я на одной ноге!
По полю и по берегу,
В болоте и в тайге –
Всё прыгаю,
Всё прыгаю
Я на одной ноге!
Зовет из кухни бабушка
На яблочный пирог –
И тут уж припускаюсь я
Со всех
Обеих ног!
Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского
Культурный человек должен песать грамодно
(Урок русского языка)
– Что такое восклицательное предложение?
– Это такое предложение, в котором сообщается о каком-нибудь радостном событии, например: «Пожар, пожар!»
– Напишите на доске: «На подоконнике стоят цветы». Где здесь стоит подлежащее?
– На подоконнике!
– Придумай предложение с предлогом «на».
– «Корова залезла на дерево».
– Зачем?
– Чтобы был предлог «на»!
– Придумай предложение со словом «сеять». Ну, что ты помрачнел?
– Я вспомнил, что посеял свои часы…
– Что мы изучаем на уроках русского языка?
– Синтаксис и пунтаксис!..
Задание: разодрать предложение по частям речи.
Лёгкий ветерок освежевал собравшихся.
Мы с мамой ехали в оккупированном вагоне.
КЛАССИКИ – ЭТО ПИСАТЕЛИ, КОТОРЫХ МЫ ИЗУЧАЕМ В КЛАССЕ
В библиотеке на полках стояли книги разных писателей, написанные
Гоголем.
На Гулливера пришли посмотреть все лилипуты – от мала до велика.
Около памятника Пушкину собралось много людей и писателей.
На памятнике Пушкин одет в халат и стоит, задумавшись одной ногой вперёд.
Пушкин стоит на постаменте, откинув ногу на зад.
В образе Татьяны Пушкин первый отобразил всю полноту русской женщины.
Дубровский был бедный дровянин.
Капитанская дочка Маша Миронова была красива не только снаружи, но и внутри.
Кирила Петрович встал в пять часов утра, чтобы пообедать.
Пугачёв подарил Гринёву оборудование для лошади.
Пугачёв пожаловал Гринёву шубу и лошадь со своего плеча.
————————
Кукумбер благодарит за предоставление материала своего друга, питерского поэта и переводчика Михаила Яснова
