Стихи писать – как грибы искать:
Всё нет да нет, наказанье прямо,
А потом – один, другой, третий:
Большие, мягкие – папы и мамы,
И маленькие, крепкие – дети.
Полна корзина.
Возвращаешься гордый,
Нет ничего важней и дороже!
А довезёшь до города –
Боже!
Ни на одном лица нет. Все глядят одинаково тупо.
Дома довольны: похлёбка-то какова!
А я не люблю грибного супа.
Я просто люблю, чтобы лес и трава.
Радость! Радость!
Продаётся радость!
Нет, не продаётся,
Просто раздаётся
В кувшины, в бидоны,
В пригоршни, в ладони,
Посредине улицы,
Возле тротуара
Молодым и старым
Даром, даром!
Впитывайте, пейте,
Лейте – не жалейте!
В окне за занавеской
Человек в жилете
Нежное и грустное
Играет на флейте.
В одном подмосковном лесу жил-был Кабанчик. Он очень любил смотреть вдаль. Но туда смотреть ему мешали деревья и его кабаньи родственники.
– Ты что?! – ругали они Кабанчика. – Рой землю носом! А он всё вдаль пялится!..
– Смотри, парень! – говорил ему Старый Кабан. – Проворонишь своё желудёвое счастье!
Слово «даль» им казалось какой-то тарабарщиной. Чего зря в неё заглядывать? Её, может, и нет в природе. Ведь всё, что нужно порядочному кабанчику, находится у него под носом!..
Но Кабанчик был неугомонный – такой, как говорится, без царя в голове. И всё придумывал разные способы – как бы посмотреть вдаль. То он раздобыл ходули и слонялся на них по лесу – пугал ворон. То упросил четырёх кабанят поподбрасывать его ввысь на одеяле!..
Но он был кабанчик, а не комар какой-нибудь и не белка, чтоб его подбрасывать. И кабанята, посовещавшись, оставили это никчемушное занятие.
И тогда он завязал случайную дружбу с Осликом. Дело было так. Однажды Кабанчик и Ослик повстречались в лесу.
– Привет! – сказал Кабанчик. – Ты – дикий лесной осёл?
– Нет, я домашнее животное, – ответил Ослик. – А тут очутился потому, что мой папа простыл. Попал, понимаешь, под дождь, весь до нитки промок и заболел кашлем.
– Врача вызывал? – спросил Кабанчик.
– Вызывал! – ответил Ослик.
– Надеюсь, не воспаление лёгких? – спросил Кабанчик.
– Чудовищный бронхит! Врач выписал лекарство. – Ослик показал Кабанчику рецепт. – А в аптеках нет. Говорят, оно растет в горах, на опушках и в лесах. Вот я и хожу – ищу. А какое оно, не знаю.
Кабанчик долго по складам читал рецепт:
– «Зве-ро-бой про-ды-ряв-лен-ный!..» Знаю! Идём покажу!
И они припустили – сначала рысью, а потом галопом.
– Как здорово, что я тебя встретил! – кричал Ослик. – Ты ведь большой знаток леса, жизни птиц, насекомых, растений и зверей! До чего ж хорошо у вас тут в лесу!
– Да, но… – Кабанчик затормозил. – Я люблю смотреть вдаль.
– Как же ты в неё смотришь? – удивился Ослик. Кругом была беспросветная чаща.
– Никак, – отвечает Кабанчик. – Пытался применить ходули и подбрасывание на одеяле. Ничего не помогает.
– Дорогой друг! – сказал Ослик. – Я бы тебе обязательно что-нибудь придумал. Но сейчас я ужасно спешу!
– Благодарю! – сказал Кабанчик. – Вот он – зверобой!
Ослик набрал травы, распрощался и ушёл вверх по ручью.
Долго ли, коротко ли, набрёл раз Кабанчик на то самое место, где они встретились с Осликом. Видит, а там кто-то выстроил качели! КАБАНУ ОТ ОСЛА В ПАМЯТЬ О НАШЕЙ ВСТРЕЧЕ! – прочел он на дощечке-сиденье.
– Ого! – сказал Кабанчик, сел на дощечку, взялся покрепче за толстые верёвки и тихо качнулся.
Мимо поплыли трава, мхи, лишайник, сыроежки, заячья капуста. Оттолкнулся посильнее – полетели вниз кусты, бурелом, папоротник. Раз-два! Вверх-вниз! Выше! Ещё выше! Раз!..
В ушах у Кабанчика загудел ветер! Быстро-быстро замелькало перед глазами что-то коричневое, зелёное, белое, голубое. И Кабанчик вынырнул из листвы деревьев.
Оказывается, за лесом было поле, за полем – луг, на лугу – дом с трубой на крыше, а на крыльце этого дома стоял Ослик.
Увидев над лесом Кабанчика, он замахал копытом и чисто по-ослиному ликующе взревел! Его отец – Осёл в кирзовых сапогах, в шляпе с пером вальдшнепа и в вязаной безрукавке сидел в саду на лавочке – видно, зверобой продырявленный пошёл ему на пользу.
А дальше – горы, а за горами – апельсиновая роща. Над ней летают разные тропические птицы!.. В долине течёт жёлтая река! Оттуда торчат спины бегемотов и зубастые пасти крокодилов! По берегам растут пальмы, кактусы, баобабы!!!
«А что если оглянуться назад?» – подумал Кабанчик. Оглянулся… и увидел море. По нему медленно плыли льдины. На льдинах лежали тюлени.
– Друг! – До него донёсся голос Ослика. – Ты посмотрел вдаль?
– Да!!!
– Ну и как?
– Здорово!
– Спасибо тебе, Кабанчик! – Отец Осёл помахал ему своей шляпой.
– Желаю вам здоровья и долгих лет жизни! – закричал Кабанчик.
Качели остановились, он спрыгнул на землю. И сразу увидел братьев-кабанов. Они бродили вокруг качелей, уткнув носы в землю.
– Кто хочет посмотреть вдаль? – спросил Кабанчик.
Но ему никто не ответил. Может быть, кабаны считали ниже своего достоинства качаться на качелях? А может, их пугала возможность оторваться от своих друзей и знакомых? А может, и правда у них под носом было столько всего замечательного?.. Ничуть не меньше, чем вдали?
Ведь, сказать вам по совести, везде, куда ни кинешь взгляд, есть что-то потрясающе интересное!
Жили-были два друга – Рома и Митя.
Рома был трусом, а Митя – мальчиком очень храбрым.
Как-то друзья услышали крик тонущей в реке женщины. Трусливый Рома так испугался за женщину, что бросился ее спасать. А храбрый Митя, который ни за себя, ни за других не боялся, пошел домой.
Возвращаясь из школы, Рома всегда пугался, что уставшей после работы маме придется делать уборку. Поэтому он сам мыл посуду и подметал в комнате пол. А Митя, который не знал страха, никогда маме не помогал.
– И чего ты всегда трусишь! – возмущался Митя, – бери пример с меня. Вот я видел сегодня, как мальчишки обижали девочку, но мне ни капельки не было страшно.
Перевод с английского Людмилы Володарской
Однажды, не очень давно, не было ничего особенного в том, что драконы время от времени поселялись рядом с людьми, однако опасность они представляли не меньшую, чем голод или война. Одни драконы были огромными и свирепыми. Это были главные драконы. Другие, поменьше, не особенно докучали людям, а остальных и вовсе считали чем-то вроде домашней птицы.
Так вот, в одной не очень большой и не очень маленькой стране случились сразу две беды. Во-первых, появился дракон, который жил в болоте и звался Морганом, а, во-вторых, там стал править гордый принц Майкл, пугавший всех своим диким, неукротимым нравом.
Юноши роптали, старики вздыхали, но принц есть принц, и никто не мог посягнуть на его власть, не опасаясь опустошительных междоусобиц. Правил он всего год с небольшим, но день ото дня всё больше страха нагонял на своих подданных. При жизни отца принц Майкл много путешествовал, а когда оказывался дома, то вёл себя относительно тихо. Теперь же всю страну лихорадило в предчувствии большой беды.
Все, кто обычно находится рядом с принцем, то есть его придворные, слуги, советники, стали спешно покидать дворец под предлогом болезни или неотложных дел, и принц Майкл, на прощание осыпая их грубостями и колкостями, никого не удерживал. Пришлось ему послать гонцов по городам и весям, чтобы не остаться в полном одиночестве.
Но настал день, когда принц Майкл спустился в большую залу своего дворца и невесело засмеялся. Сидя за столом, стоявшим на возвышении, он поглядел вниз, на длинный стол, протянувшийся до противоположной стены, и увидел всего пятерых стариков, ёрзавших на своих местах, мрачно тыкавших вилками и ножами в тарелки и изо всех сил старавшихся побыстрее покончить с едой. Принцу прислуживал паж. И больше в зале никого не было.
Не переставая смеяться, принц Майкл встал из-за стола и, ни на кого не глядя, вышел из залы, где не было даже слуги, чтобы открыть перед ним дверь. Потом он долго, словно хищный зверь, метался по спальне, бесшумно переходя из предвечерней тени на свет и обратно, бледнея на свету и чернея в тени. При этом он крепко обхватывал себя руками и то и дело разражался смехом.
В конце концов, он застыл на месте и уставился в потолок, однако глаза у него были закрыты, словно от страшной боли. Принц Майкл крикнул, и боязливо, словно мышь, застигнутая утренним светом, в спальню вошел паж. Принц показал на стол, и дрожащими руками мальчик налил вино в хрустальный кубок. Не сводя с пажа глаз, принц взял кубок и вдруг бросил его на пол, так что тот разлетелся на мелкие осколки. Паж закричал в страхе… в ужасе…
– Вон! – приказал принц.
А потом:
– Нет. Пойди сюда.
Мальчишка уже бежал к двери, однако принцу не составило труда его догнать, после чего, дрожащего и бьющегося у него в руках, тащить обратно в комнату, где вино уже проделало чёрную дыру в ковре.
– Если бы ты попытался заколоть меня, это говорило бы о твоей храбрости. А яд – оружие труса.
– Значит, я трус…
Беззвучно рыдая, паж выскользнул из рук принца и, растянувшись на полу, потянулся к винной лужице. Принцу Майклу ничего не оставалось, как отшвырнуть его в сторону.
– Иди домой, малыш, – проговорил он, так улыбнувшись пажу, что тот спрятал лицо в воротнике. – К чему мне твоя смерть?
Оставшись один, принц расплакался, а потом послал за стариком, который был самым мудрым советником его отца, и, не стесняясь в выражениях, всё ему рассказал.
– Что ж, меня это не удивляет, милорд, и мне жаль вас. Мне жаль всех нас, но больше всего жаль вас.
– Не нужна мне твоя жалость!
– Для этого не требуется вашего позволения. Вы избрали для себя такой одинокий путь, что любой, у кого есть сердце или разум, пожалеет вас. И не пугайте меня, милорд. Я слишком стар, чтобы бояться.
– Все вы ничего не понимаете! – закричал принц. – Никто из вас не может стать рядом со мной, заглянуть мне в глаза и заговорить на равных.
– Да, вы правы, – с сомнением произнес старик. – Прошу вас, милорд, позвольте мне вернуться домой. Я всю жизнь отдал этой стране и её правителям и теперь хочу немного отдохнуть.
– Уходи!
Он бросился к окну, но ничего не увидел, потому что на глаза ему навернулись слезы одиночества и злобы.
– Можете все убираться! Все! Пусть я останусь один. Я тоже устал. Мне надоело видеть испуганные лица и гнущиеся колени! Мне надоело жить в окружении людей-половичков… людей-кроликов… людей-крыс! Хотите, чтобы я умер, а у самих кишка тонка меня убить!
– Вы неправы, – едва слышно произнес старик, и принц Майкл удивленно повернулся к нему. – Никто не желает вашей смерти. Да и на кого вас заменить? Ваши наследники приведут страну к гражданской войне. Если бы ваш брат не умер ребёнком, вы бы правили вместе… но этого не случилось. Милорд, не могли бы вы помягче обращаться со своими подданными? Быть подобрее к людям? Отказаться от?..
Принц грубо перебил его:
– Отказаться? Да пожалуйста! А вы оставайтесь тут со своей гражданской войной!
Он схватил пальто и метнулся к двери. Однако остановился у порога, обернулся и оскалился, словно загнанный зверь.
– Берите себе вашу страну! Мне она не нужна. Надоели мне ваши лизоблюды!
– Куда вы?..
– Охотиться… убивать. Искать того, кто убьет меня!
После бегства принца Майкла в замке стало непривычно тихо.
На краю болота крестьянин, обхватив обеими руками дерево, неостановимо плакал.
Принц подъехал поближе и кнутом ткнул ему в спину.
– Эй, где я?
Продолжая скулить, крестьянин ещё теснее прижался к дереву.
Тогда принц Майкл прикрикнул на него.
– Дракон… дракон… дракон… дракон…
– Где?
– В болоте… Я видел его… дракона… дракона…
– Какого?
– Большого… Моргана… дракона Моргана… непобедимого дракона…
Принц грозно усмехнулся, и крестьянин перестал плакать. Сначала он увидел дракона, а теперь увидел улыбку принца, и ему стало ещё страшнее. А принц тем временем соскочил с коня и бросил крестьянину украшенные драгоценными камнями поводья.
– Каждый вечер в течение недели приводи сюда моего коня, – велел принц Майкл, и его улыбающееся лицо было похоже на боевую маску. – Или ты вернёшь его мне… или отдашь дракону.
Крестьянин содрогнулся и закрыл глаза. Он не видел, как принц скрылся в темноте, но слышал удаляющееся чавканье болотной жижи. А потом наступила тишина.
Принц Майкл замёрз и был весь в грязи, однако не желал отказываться от своего намерения. Он шёл медленно, отыскивая в тростнике ненадёжные бугорки и кочки, заросшие миртом. Время от времени ему попадались островки, на которых росли чахлые деревца, а один раз он даже набрёл на камыш, который поднимался выше его головы. Вроде бы, он слышал чьи-то шаги, плеск воды, но стоило ему остановиться, и оказывалось, что это шумит ветер или прыгает лягушка.
Долго-долго шагал принц, а потом от усталости поскользнулся и упал. Когда же ему удалось встать на ноги, он услышал тихий, хитрый смешок. Принц похолодел и весь напрягся от охватившей его злости.
Смех стих, зато злость никуда не исчезла. Неведомое существо с большими глазами попятилось, и принц Майкл опять остался один.
– Стой! – крикнул он.
Ему никто не ответил. Тогда он крикнул громче:
– Ты боишься?
Ответа не последовало. Неожиданно принца Майкла самого затрясло от страха, и злости как не бывало. Несмотря на навалившуюся на него слабость, он побежал вперед в страстном желании догнать того, кто от него бежал. Когда же его руки коснулись переплетенья корней, оказалось, что впереди покрытые травой камни, на которых в окружении деревьев и кустов стоит полуразрушенный храм. В дверном проёме принц увидел свет.
Ловя воздух ртом, он схватился за меч и в темноте двинулся к храму, рыча, словно готовый драться зверь. А дракон тем временем лежал на поваленной колонне и усмехался.
– Ты промок, – сказал он.
Только тут принц Майкл понял, что его всего трясёт от холода. От холода?.. или от страха?.. Пытаясь понять, что с ним происходит, он с ненавистью смотрел на дракона.
А посмотреть было на что. Морган поражал своей красотой и одновременно внушал ужас. Наверное, он был злым и опасным… или хотел казаться таким? То ли лев, то ли змей, то ли дракон. Он был весь, с головы до пят, покрыт белым мехом, который поднимался воротником вокруг кошачьей морды с синими глазами. На задних лапах сверкали длинные острые когти, а передние напоминали человеческие руки. Вокруг себя он обернул хвост, покрытый перламутровой чешуёй. Не сводя внимательного взгляда с принца, дракон лениво лизал воротник.
– Я пришел, чтобы убить тебя, – сказал принц Майкл.
– Если тебе плохо, не надо злиться на других.
– Или чтобы ты убил меня.
– Зачем это мне?
Принц Майкл взмахнул мечом и бросился на дракона. Но тот лишь зевнул в ответ, и принц застыл на месте.
– Лучше поешь, – сказал дракон Морган и кивком головы показал на кучу фруктов у входа в храм. Там же валялись кубки и бутыли, и вылившееся из них вино растекалось по земле, напомнив принцу недавнюю картину в его дворце, и он отчаянно вцепился в рукоятку меча.
– Я должен тебя убить, – прошептал он, – или умереть…
– Провались ты на этом месте, – произнес дракон Морган, после чего широко зевнул и спрыгнул с колонны.
Принц Майкл очнулся в темноте. У него кружилась голова. Лицо было мокрое. И он не сразу понял, что пока ещё жив. Лицо у него было мокрым от слез. Но не его слез. Рядом с принцем Майклом лежал дракон Морган, и из его синих глаз текли слезы.
Делая вид, будто ещё не пришел в себя, принц пытался получше рассмотреть красивое создание. В первый раз в своей жизни он ощутил что-то похожее на жалость. Ему захотелось коснуться белой шерсти, сказать что-нибудь доброе, утешить Моргана. Тогда он поднял руку, чтобы погладить дракона по голове, но тот вдруг вскочил, полыхая глазами, подпрыгнул и укусил принца Майкла за руку, да так больно, что тот закричал, забыв обо всем на свете. А дракон, тоже крича, что есть мочи, убежал в ночное болото.
Принц Майкл сел и стал тереть руку. Множество мыслей, обгоняя друг друга, промчались в его голове, но одна оказалась настойчивей остальных. Принцу хотелось, чтобы дракон вернулся.
И дракон вернулся.
Несколько минут спустя послышался шум за дверным проёмом, и оттуда появился Морган. Он подошел к колонне и вновь, усмехаясь, улёгся на неё. В его облике не было ничего печального, наоборот, он словно радовался в предвкушении вкусного обеда. Тем не менее, принц, сам удивляясь себе, всё ещё хотел погладить белую густую шерсть.
– Почему ты убежал? – спросил принц Майкл. – Я не собирался делать ничего плохого.
Морган расплылся в улыбке.
– Плохого? Ты? Разве мышь может навредить леопарду?
– Тебе надо было убить меня. Я предпочитаю принять смерть, чем выслушивать твои колкости.
– Очень на тебя похоже. Но не можешь же ты вечно быть один.
Оба замолчали, и принц Майкл заснул.
Когда он проснулся во второй раз, уже начинало светать. Дракон лежал рядом, и из синих глаз у него текли слезы. У принца Майкла дрогнули веки, и дракон, что-то проворчав, отскочил подальше, хвостом задев лицо принца, отчего тот окончательно проснулся.
– Ты что? – возмутился он, потирая щёку.
Однако дракона уже и след простыл. На сей раз он долго не возвращался.
Принц лежал неподвижно. У него болела рука, саднило лицо, и множество горьких мыслей лезло в голову. Его переполняло желание добиться своего – победить дракона, победить и опозорить громадного зверя, презрением и жестокостью сделать из него посмешище. Он уже видел, как тащит его в цепях, чтобы всему миру показать его испуганным пленником. И вдруг ему стало противно от этих мыслей. Неужели он в самом деле этого хочет? Зачем ему ещё один пресмыкающийся раб? Ещё один ненавистник с мышиной душой, мечтающий о мести? Он вспомнил пустые столы в зале… пролитое вино!.. Принц Майкл содрогнулся и похолодел. Ничего такого ему больше не надо. Но разве возможно победить дракона и не пленить его? Разве возможно отнестись к нему с сочувствием… с симпатией? Ведь потом, когда он вернёт себе самоуважение, придется опять вызывать его на бой… опять побеждать? От всей этой неразберихи принцу Майклу стало не по себе.
Когда же дракон Морган наконец вернулся, принц притворился спящим. Он лежал на холодных камнях и из-под ресниц внимательно наблюдал за драконом. А тот опять улегся на поваленную колонну, зевнул пару раз, показывая сверкающие белизной зубы, и взял валявшееся рядом яблоко. Он не заговорил с принцем и даже не посмотрел в его сторону.
В душе принца Майкла вновь зашевелилась злость. Он поднялся на ноги и прислонился к стене, но дракон как будто этого не заметил. Солнечные лучи освещали разрушенный храм и принца в одеждах, расшитых драгоценными камнями, которые сверкали и переливались, стоило ему пошевелиться. Тогда он набрал полные легкие воздуха. Он прыгнул. Но дракон лишь повернул к нему голову, и в этот момент полыхнула молния. Принц подался назад, не в силах вспомнить, как в его руке очутился кинжал, и зажмурился, чтобы не ослепнуть от блеска белой шерсти.
– С чего это ты надумал?..
– Если я не могу тебя убить… придется тебе убить меня.
Дракон коротко засмеялся и умер.
Принц Майкл в слезах упал на колени.
Когда же он немного пришел в себя, то не увидел дракона, хотя его руки все еще ощущали мягкий мех… пушистый мех… шелковистее которого… прекраснее…
Зато рядом сидел кролик. Принц Майкл посмотрел на него и задрожал от страха, потому что у кролика были такие же, как у дракона, бирюзового цвета глаза. Поднимаясь, он в ужасе глядел на маленького кролика, который занял место большого дракона.
– Кто ты?
– Я – Морган.
– Ты?!
Принц протянул руку и, почувствовав, как трепещет маленькое тельце, печально засмеялся.
– Я бы скорее умер, чем стерпел насмешку, – прошептал кролик.
– Но ты не можешь всегда быть один, – отозвался принц.
Он поставил кролика на колонну и сцепил пальцы. Усевшись, кролик ударил себя передними лапками в грудь, глядя на принца глазами Моргана.
– Тебе хотелось потрогать мою шерсть, – сказал кролик, – а теперь ты этого не сделаешь, потому что я не смогу сопротивляться. Тебе ненавистно поражение. Ты все переиначил, и тебе это тоже не нравится.
– Невозможно одновременно победить и быть побежденным, – ответил принц и направился к двери.
– Ты куда?
– На поиски. Должен же быть на земле кто-то, кого я не смогу победить, с кем стоит помериться силами, кому… ох, кому…
– Это я, – произнес Морган.
Когда принц в изумлении оглянулся, тонкий тихий голосок продолжал торопливо говорить:
– Я здесь. Как дракона меня никак нельзя победить. Но я позволил себя убить, потому что быть вечным победителем невыносимо… и вечно одному тоже. Теперь тебе придется убить меня еще раз.
– Зачем тебя убивать?
– Ты ведь полюбил дракона.
– Что?
– И не можешь вот так его бросить. Он совсем беспомощный, и его любой может обидеть… и зверь, и человек. Майкл… Майкл… помоги мне.
Принц молчал.
Кролик пристально смотрел на него синими глазами Моргана, и принц больше не презирал его, совсем нет, он жалел его… любил. Тогда принц наклонился, взял кролика на руки и прижал к груди, вдруг ощутив страшную усталость. День обещал быть солнечным, радостным, вот только что от этого принцу Майклу? Он один. Ему некого любить. Дракон умер, и его нежная душа просит отпустить ее в последний путь.
– Ты понимаешь, что делаешь? – спросил принц. – Ведь ты опять хочешь победить меня. Прежде мне никогда не приходило в голову, что побеждать можно по-разному. И отказаться от победы тоже иногда победа.
– У многих людей внутри живут и дракон и кролик, – еле слышно произнёс кролик. – Любовь и ненависть. Глупо изгонять одну, чтобы отдать всю власть другой. Майкл, помоги мне… освободи меня.
– Помогу. Опять ты победил.
Он сомкнул руки на нежном горле. В глазах у него потемнело. Послышался шум… потом плач. Свет, мрак, шум, плач. Принц был как во сне, в кошмарном сне. Он видел белого дракона, гордо откинувшего назад белую голову… он видел кролика, сжавшегося в комок и дрожавшего всем своим маленьким существом… он видел, как появляется и исчезает перламутровый хвост. То ему мерещился кролик, то дракон, то оба сразу. Человеческие руки и синие глаза.
– Дракон… кролик… твой брат Морган, – услышал принц чей-то шёпот.
И наступила тишина.
На колонне стоял Морган. Белая мягкая шерсть клочьями сходила с его тела. Синие глаза смотрели с лица человека. Глаза Моргана.
Майкл протянул руку. Дракон зарычал, кролик задрожал. Тогда принц улыбнулся, и брат принца сжал его руки в своих.
Вот есть у мамы тактика:
Обиделась — молчит.
У папы та же практика,
Ещё и грозный вид.
Не помню, что я натворил,
Но уж четыре дня
Они вдвоём что было сил
В упор молчат в меня.
Сгущается молчание.
Заговорить пора.
Молчанка — наказание,
А вовсе не игра!
Молчанье — хуже порки.
Под тяжестью вины
Я в лужу съехал с горки
И разорвал штаны.
Домой явился в полночь
И крикнул в папин взгляд:
— Я полностью испорчен!
Сдавайте в интернат!
И вот, скажу вам прямо,
Мне ни к чему враньё,
Кричит на папу мама,
А папа на неё:
— Как ты воспитываешь ребёнка?!
— Как ты воспитываешь ребёнка?!
Должно быть, с перепугу,
Измучены виной,
Теперь молчат друг в друга
И ласковы со мной.
За то, что промок и простужен,
Мне мама гулять не дала,
Ведь ей неизвестно, что лужа
Не лужею вовсе была.
Там билась пучина морская
Под рёв ураганных ветров
И мчалась волна, нарастая
И шлюпки срывая с бортов.
Туда со звездою вечерней
Ещё со вчерашнего дня
Трёхмачтовый парусник «Верный»
Ушёл, не дождавшись меня.
...Я чай допиваю с вареньем.
Сейчас меня спать поведут.
А где-то воюют с крушеньем,
Торопятся,
Помощи ждут.
Не сердись на меня,
Пластилиновый пёс:
Получился кривым
Пластилиновый нос,
Пластилиновый хвостик
Висит, как шнурок,
И немного помят
Пластилиновый бок...
Я потом, может быть,
Тебя снова
Слеплю,
А сейчас я тебя
И такого
Люблю.
И нечему тут, между прочим, особенно удивляться: долго жить не запретишь!
Даже Мыльному Пузырю не запретишь, хоть мыльные пузыри и принято считать самыми хрупкими созданиями на свете. И есть, между прочим, в этом своя правда, ведь оболочка мыльных пузырей всё-таки до ужаса просто ненадежная: малейшая неточность движения – и… прости-прощай, глубокоуважаемый Мыльный Пузырь!
– Прости-прощай, глубокоуважаемый Мыльный Пузырь! – Именно так и было сказано Мыльному Пузырю, едва только он покинул кончик соломинки, на котором и посидел-то всего секунду-другую.
– Это, то есть, как – «прости-прощай»? – озадачился Мыльный Пузырь, который только что собрался было отправиться в кругосветное путешествие.
– Гм… – был ответ.
После ответа были кое-какие объяснения – правда, очень туманные:
– Дело в том, что нам, глубокоуважаемый Мыльный Пузырь, лучше всего проститься с вами заранее… м-да, на всякий случай. А то как бы потом поздно не было.
– Но мы же ещё не здоровались! – некстати вспомнил Мыльный Пузырь. – Не рано ли нам прощаться?
– Поздороваться мы вообще могли бы не успеть, – загадочно ответили ему. – С вами, пузырями мыльными, только начнёшь здороваться – глядишь, вас и нету уже!
– Это куда же мы, пузыри мыльные, деваемся-то? – озаботился Мыльный Пузырь.
– Да взрываетесь вы… – сконфужено объяснили ему.
– Ну, не скажите! – не выдержал Мыльный Пузырь. – Пока вы тут мне всё это рассказывали, мы уже десять раз могли бы поздороваться. Я и до сих пор, между прочим… целёхонек – и взрываться не собираюсь!
– Все мыльные пузыри взрываются, – мягко заметили в ответ. – Это только вопрос времени. Грустно, конечно, да что ж поделаешь! Такой уж вы народ…
– Странный мы народ… – сказал Мыльный Пузырь и поплыл над городом.
– Вы напрасно плывёте над городом! – крикнули ему вслед и предупредили. – Любая секунда может стать для вас последне-е-ей…
Мыльный Пузырь не стал ничего кричать в ответ, но подумал, что это не только для него, но и вообще для каждого любая секунда может стать последней, – и совсем неважно, кто ты при этом – мыльный пузырь или вот… кот, оч-чень неосторожно в данный момент переходящий дорогу.
Мыльный Пузырь плыл над городом и смотрел по сторонам. Внезапно он увидел огромную вывеску и прочитал на ней по слогам:
«ОБУЧАЕМ ИГРЕ В ГОЛЬФ»
Тут-то Мыльный пузырь и понял, что единственное, чего ему недостает в жизни, – это умения играть в гольф.
– Здравствуйте, – влетел он прямо под вывеску, – я больше всего на свете хотел бы научиться играть в гольф!
– Обучение занимает шесть месяцев,– улыбнулись в ответ. Потом помолчали и добавили. – А шесть месяцев – это полгода. – И совсем неожиданно закончили. – А Вы – мыльный пузырь.
– Вы, стало быть, мыльных пузырей не принимаете? – уточнил Мыльный Пузырь.
– Ни один мыльный пузырь не живёт полгода, – объяснили ему. – Мыльный пузырь живёт лишь несколько минут – в лучшем случае. Вам жить считанные секунды осталось, Вы это понимаете?
– Понимаю, – сказал Мыльный Пузырь. – А я не могу прожить эти считанные секунды, обучаясь игре в гольф?
Ему ответили с возмущением:
– Гольф, глубокоуважаемый Мыльный Пузырь, – серьёзная игра. Ей за считанные секунды не обучишься.
– Тогда простите и извините меня, – вежливо сказал Мыльный Пузырь и полетел дальше.
Яркий плакат с флагом приглашал посетить Америку. Мыльный Пузырь срочно решил принять приглашение – и на немыслимой скорости влетел в туристическое агентство.
– Один билет в Америку, – быстро сказал он.
На него посмотрели с интересом.
– Полет занимает восемь с половиной часов, глубокоуважаемый Мыльный Пузырь! А в вашем распоряжении – только…
– … несколько минут в лучшем случае, – ответил Мыльный Пузырь и, извинившись, покинул туристическое агентство.
Слева от него играла музыка и кружилась карусель.
Подлетев к билетёру, Мыльный пузырь осторожно спросил:
– Скажите, пожалуйста, сколько времени занимает одно катание на карусели?
– Одно катание на карусели, – уверенно ответил билетер, – занимает четыре минуты и пятьдесят две секунды.
– Тогда я успею, – сказал Мыльный Пузырь, и, купив билет, уселся на кончик носа Тигра. Тигр хотел чихнуть, но сдержался.
И вот оно началось – одно катание на карусели. Одно восхитительное катание на карусели… А потом ещё одно. И ещё одно. И ещё…
И даже если вы сегодня навестите городской парк, где находится эта карусель, вы обязательно увидите так и сидящий на кончике носа Тигра Мыльный Пузырь, который называют самым старым мыльным пузырём в городе. Конечно, Тигру при этом всё время хочется чихнуть, но он сдерживается – и восхитительное катание на карусели продолжается, продолжается, продолжается…
Диванчик для Размышлений был жёстким и скрипучим. Я поёрзал на нём ещё немного, а потом закричал:
– Мам! Можно мне слезть?
Мама появилась в дверях. Она повязывала передник.
– А ты подумал о своём поведении? – строго спросила она. – Теперь ты понял, почему не следует таскать кошку за хвост?
– Понял.
– Тогда слезай. И займись чем-нибудь спокойным. Дай мне борщ доварить.
– Например, чем? – уточнил я, отыскивая глазами кошку. Она притаилась на подоконнике.
– Например, рисованием.
Мама исчезла. Я вздохнул, лёг на пол и вытащил из-под Диванчика фломастеры. Поборов желание швырнуть их в кошку, я сел за стол. Что бы такое нарисовать? Кошку? Да ну её. Лучше – маму в переднике.
Я выбрал синий фломастер и нарисовал мамину голову. Но получилась не голова, а какой-то футбольный мяч. Я сразу понял, в чём дело. Синий фломастер был плохим. Я сбегал на кухню и выбросил его в ведро. Мама стучала ножом по доске в облаке пара и ничего не заметила.
Вернувшись, я взялся за жёлтый фломастер. Попытался нарисовать облако пара. Вышли странные завиточки. Я выбросил и жёлтый фломастер.
Зелёный фломастер был хуже всех. Он нарисовал не мамину руку, а кактус. Я разозлился и сломал его. А когда взял красный фломастер и стал рисовать борщ, вошла мама.
– Ты что делаешь? – сердито сказала она.
Я молчал, потому что в руках у мамы были обломки зелёного фломастера.
– Зачем ты фломастеры выкидываешь?
– Они плохо рисуют, – буркнул я и ткнул пальцем в рисунок, на котором голова-мяч варила среди завитушек борщ, помешивая его рукой-кактусом.
– А может, виноваты не фломастеры? Может быть, виноват художник? – спросила мама.
– Как это? – не понял я.
Мама принесла с кухни фломастеры, села на стул, потеснив меня, и принялась рисовать. Она быстро изобразила меня, кошку и даже Диванчик Для Размышлений. Всё было очень похожим, особенно я, хотя меня и нарисовали синим фломастером.
– Видишь? – улыбнулась мама.
– Вижу, – кивнул я, разглядывая синего себя.
– Понял?
– Понял.
– Что ты понял?
– Что всё зависит от художника.
– Молодец! А что это, по-твоему, значит?
– Что фломастеры полежали в мусорном ведре и подумали о своём поведении. Больше они не капризничают, а рисуют как надо. В общем, хороший художник должен иногда выкидывать фломастеры в мусорное ведро, чтобы они хорошо рисовали.
Кошка мяукнула и спрыгнула с подоконника.
– Знаешь, что? – сказала мама, – ступай-ка ты опять на Диванчик для Размышлений.
У двери она обернулась и добавила:
– Только думай о своём поведении быстрее, а то борщ остынет.
Сегодня драконом уже никого не удивишь. Мы встречаем их на улицах и в библиотеках, в парках, на стадионах и в школе… Многие из вас, ребята, постоянно носят с собой доброго карманного дракончика, кто-то разводит дома драконов кухонных, аквариумных или шифоньерных.
А ведь ещё совсем недавно драконы среди нас были большой редкостью, как это ни удивительно!
Каждое новое появление дракона обсуждалось в автобусах и на школьных переменках, об этом даже писали газеты!
Автор долгие годы тщательно и кропотливо собирал все газетные заметки о драконах. Ведь Россия славилась как место традиционного обитания огнедышащих рептилий. Вспомните хотя бы про Змея Горыныча! Драконов было значительно меньше, чем теперь, но они жили среди нас всегда!
Ваш Сергей Георгиев
***
Сообщение о появлении в окрестностях села Калашниково (Тверская область) полчищ насекомовидных драконов не подтвердилось. Выяснилось, что там обитают обыкновенные чешуйчатые огнедышащие комары.
***
Лучшим средством против грызунов и насекомых считают в семье Кропотовых из Екатеринбурга домашнего дракончика.
Любимец детей Васька не только переловил всех мышей, но со временем покрылся мягкой пушистой шерстью, а также выучился мяукать и мурлыкать.
***
Летом в южных областях России широко распространена совсем не безобидная драконья шутка. Молодые драконята забираются в парники и теплицы, где изображают созревшие огурцы. Попав же на стол, эти озорники удирают, громко пища и разбрызгивая во все стороны сметану.
Отличить неопытным глазом настоящий огурец от затаившегося дракончика не так-то просто. Пожалуй, драконы имеют более густой и тёмный зелёный окрас, почти лишены пупырышков и предпочитают чересчур вытянутые формы.
***
Мальчик Дима Подкопов, семи лет, принёс домой с улицы бездомного котёнка.
– Ба, да это же дракончик! – внимательно разглядывая пушистый комочек, заметил Димин дедушка, Калистрат Степанович, пятидесяти семи лет. – Хитрые бестии, это же надо так замаскироваться!
– Разве такие драконы бывают?! – возразила бабушка Галина Михайловна Подкопова, пятидесяти одного года. – Посмотрите, какие у котёнка лапы и особенно когти! А главное, все драконы делают вот так…
И Галина Михайловна выпустила изо рта столб огня, в котором сгорели диван и два кресла.
Об этом случае написал в газету «На боевом посту» командир пожарной части № 7 подполковник А. Понизовкин из Читы.
***
Станция Гаревая славится лесной малиной. За сладкой ягодой отправилась однажды в лес и Татьяна Михайловна Панчоха со своей дочкой, восьмиклассницей Леной.
Дело шло быстро, ведёрко наполнилось уже больше, чем наполовину, когда Татьяна Михайловна услышала, что совсем рядом, в густом кустарнике, кто-то громко дышит и, чавкая, поедает малину.
Женщина вся похолодела и, не помня себя, пронзительно завизжала.
От этого крика и визга из-за кустов поднялся крупный огнедышащий дракон и с шумом улетел прочь. Все три морды дракона были перепачканы сладким малиновым соком.
– Тьфу ты! – смеялась после Татьяна Михайловна, успокаивая дочь Леночку. – А я-то напугалась, ведь думала: медведь!
***
Ученик 4 «А» класса железнодорожной средней школы города Нязепетровск Челябинской области Саша Сысуев собирал в лесу грибы. Как вдруг на тропинке прямо перед ним возник огнедышащий дракон.
– Ы-ы-ы! Ы-ыыыы-ы! Ы-ы-ы! – от неожиданности только и смог сказать Саша и вдобавок начал клацать зубами.
Дракон в ответ задрожал мелкой дрожью и, громко хлопая крыльями, взмыл в небо.
Как объяснил впоследствии доктор филологических наук профессор В. Б. Куликов, выражение «Ы-ы-ы! Ы-ыыы-ы! Ы-ы-ы!», сопровождаемое клацаньем зубов, на драконьем языке означает: «Ага, попался! Сейчас я тебя проглочу!»
***
В средней школе села Морозково, что в Свердловской области, проводили конкурс красоты.
Учитель математики О. С. Кукаева предупредила победительниц, чтобы те не выходили из помещения, ибо поблизости может бродить дракон.
Первое место в конкурсе заняла очаровательнейшая Наташенька Копылова. Она не прислушалась к совету опытного педагога и после окончания испытаний отправилась погулять одна. Когда подоспела помощь, дракон лежал без чувств, весь зелёный.
– Я всегда умело пользуюсь косметикой, – пожав плечиками, объяснила королева красоты. – Он меня только разок понюхал – и вот, готово…
***
Серьёзного международно-музыкального конфуза удалось избежать в Ломове, крупном культурном центре Пензенской области. Сюда на гастроли приехал профессор М-да (Кения). Внезапно выяснилось, что трубы старинного органа «Гюнтер Вайссенборн», установленного в Ломове в 1879 году солидной швейцарской фирмой «Урзула Мюллер и сыновья», в 1964 году были использованы для строительства городского водопровода. А ведь именно на этом уникальном органе собирался играть профессор М-да!
Положение казалось почти безвыходным, но выручил местный старожил, семиглавый дракон Шестиглазов Т. П., большой знаток и ценитель органной музыки.
Во время концерта первая голова господина Шестиглазова гудела все ноты «до», вторая – «ре», третья – «ми» и так далее. Скучали и позёвывали только шестая и седьмая головы дракона, так как профессор М-да виртуозно исполнил на органе знаменитую песню «Кукла с мишкой звонко топают», а нот «ля» и «си» в этой мелодии нет.
От редакции:
Слухи о том, что наш автор – сам переодетый дракон, пока никак не подтвердились.
Слетело с ветки яблоко,
А в нём сидел червяк.
Слетело с ветки яблоко,
Червяк подумал так:
«В чём дело? Что за новости?
Пропал и верх, и низ.
Да я же в невесомости —
Вот штука! Вот сюрприз!
Да я же в этом яблоке
Лечу по небу, как
В космическом кораблике!
(Сообразил червяк).
Куда же мне приедется?
Ведь космос так широк!
Большая есть Медведица,
И Рак, и Козерог.
Созвездья и галактики —
Как яблони в цвету.
Я воплощу на практике
Заветную мечту!
Какие испытания
Меня в полёте ждут?
И хватит ли питания
На весь большой маршрут?
Не подведет ли рация?
И где приборы для?..»
Вдруг — БУМС!!!
— Какая станция?
— Приехали! Земля.
Почки пухлые на ветке
Греют солнышком бока,
Но берёзовые детки
Не проклюнулись пока.
Было им тепло и сухо,
Хорошо внутри жилось,
Не смогла зима-старуха
Проморозить их насквозь.
Кто-то солнышко к розетке
Подключил, в конце концов,
Стало солнышко наседкой
Для берёзовых птенцов.
Лопнет скорлупа на почках -
Жизнь начнётся для цыплят,
Сотни, тысячи листочков
На ветвях зашелестят!
Митя был настоящий хомяк, совершенно не похожий на тех ленивых разноцветных зверьков с пушистой шерстью, которых сейчас продают на рынках под названием «хомячки». Он был мускулистым и гладким, с белыми щеками и розоватым брюшком. При электрическом свете его жёсткая тёмно-рыжая шёрстка отливала красным, как песок на закате. Такой вид хомячков называется сирийским, но Митя родился где-то в Средней Азии. В то время Средняя Азия и Россия были одной страной, которая называлась Советский Союз. Митю и его собратьев поймали в песках Средней Азии и привезли в Ленинград, в зоомагазин – продавать.
Спустя много лет я узнала, как именно ловят грызунов. Хомячки, мыши, суслики и многие другие грызуны живут колониями. Колония – это такой грызунячий городок со множеством норок, отнорков, дорожек и кладовых. В каждой колонии живут десятки или даже сотни зверьков. Вблизи такого городка ловцы закапывают в песок или землю большие бидоны или кастрюли с гладкими стенками. К кастрюлям-колодцам ведут дощечки-правилки, тоже закреплённые в земле. Наткнувшись на дощечку, расположенную на его обычном пути, грызун бежит вдоль неё и в конце сваливается в кастрюлю, из которой не может выбраться (хомячки, в отличие от мышей и крыс, почти не умеют прыгать). Ловцам остаётся только время от времени проверять кастрюли и забирать улов.
Стоил Митя довольно дорого – два рубля. Мороженое в то время стоило пятнадцать копеек, билет в кино на детский сеанс – десять копеек, а проезд в метро – пять. Считайте сами. Да ещё два рубля стоил аквариум для Мити.
– Сплошное разорение! – возмущённо сказала мама, но я не очень-то обратила внимание на её слова. Хомяка мне уже пообещали, а от своих обещаний мама старалась не отказываться, потому что это было непедагогично. К тому же хомяк нужен был для воспитания у меня чувства ответственности. Впрочем, и это тоже были только отговорки. К своим семи годам я очень деятельно любила животных: кормила кошек, продавала на рынке подвальных котят, подбирала подбитых птиц и больных голубей, пару раз приводила с улицы бродячих собак, которых потом приходилось пристраивать деревенским знакомым. Так что хомяк был обещан мне в качестве «малого зла», в обмен на обещание прекратить всю остальную «зоологическую» деятельность. Мама с бабушкой думали, что если у меня будет своё собственное животное, то ко всем остальным животным я тут же потеряю интерес. Я уже тогда знала, что они ошибаются, но молчала об этом. А вы как поступили бы на моём месте?
В большом аквариуме на прилавке жили штук тридцать хомячков. Все они спали в углу, в опилках, свернувшись в аккуратные рыжие клубочки. Только один хомяк стоял на задних лапках и безостановочно скрёб розовыми коготками стеклянную стенку. Я постучала по стеклу пальцем. Хомяк наморщил нос и нахмурился. Если бы он был собакой, то явно сказал бы: «Р-р-гав!»
– Веди себя прилично! – сказала мама. – Не трогай руками!
– Хочу вот этого! – сказала я, указывая на стоящего на задних лапах хомяка.
– Возьмите другого, – посоветовала маме продавщица. – Этот злой. Мы его уже один раз ловили, он сменщицу через варежку укусил. И беспокойный очень. Может, больной? Вон тот самочка, светленький, у стенки… Берёте?
– Вот этого, пожалуйста, – вежливо сказала я, указывая пальцем.
Продавщица вопросительно взглянула на маму.
– Ну, в конце концов, это же ей покупаем… – нерешительно сказала мама.
– Покусает ребёнка – обратно не приносите, – обиженно сказала продавщица, пожала плечами и надела на руку большую брезентовую рукавицу.
Увидев в клетке руку с рукавицей, хомяк отскочил от стенки, сел на попу и приготовился к прыжку.
– Вот видите, – ухмыльнулась продавщица. – Я ж вас предупреждала.
– Вот сюда, пожалуйста, – сказала я и подставила банку. Мама в другом отделе получала аквариум. Завернутый в серую бумагу, перевязанный мохнатой верёвкой, он тоже казался почти живым.
Дома я распаковала аквариум, задумчиво поглядела на него, вспомнила магазинных хомячков и сказала:
– Надо бы где-нибудь опилок раздобыть. В деревню, может, съездить?
– Сейчас! – откликнулась мама. – Газеткой обойдется. Вон, у дедушки возьми.
– Дедушка! – спросила я. – Что можно взять? Здесь есть «Ленинградская правда», просто «Правда» и «Известия» (я ещё не ходила в школу, но уже умела читать, по крайней мере, заголовки).
– Бери что хочешь! – крикнула из кухни бабушка. – Всё равно везде одно и то же написано.
– Да? – удивилась я и взяла одну из «Правд», рассудив, что у дедушки ещё одна «Правда» останется.
– Надежда, ты не понимаешь политической тонкости момента! – сказал бабушке дедушка. Бабушка в кухне загремела кастрюлями.
Я постелила половинку газеты на дно аквариума, а вторую половинку разорвала на мелкие клочки. Потом поставила в аквариум мисочку с водой и мисочку с едой. Еды я набрала у бабушки на кухне. Она состояла из: гречневой крупы, корочки хлеба, листика капусты, кусочка сыра и ломтика колбасы.
– А колбаса зачем? – спросила мама. – Он же хомяк, а не кошка.
– На всякий случай, – сказала я. – Мы же не знаем, что он любит.
– Буду я ещё хомяков колбасой кормить! – огрызнулась мама. – Даже если он от неё без ума.
– Кинь ему туда тряпочек, – посетовала бабушка. – Или вон хоть ваты клок. Мыши всегда в тряпках гнезда делают.
– Но он же не мышь, – возразила я. Бабушка покосилась на банку с хомяком, стоящую на столе.
– Мышь! – уверенно сказала она. – Только бесхвостая. Удерёт, всё в доме перепортит. Вот увидите. Тоже моду нашли – мышей в магазине за деньги покупать!
Я вытряхнула хомяка из банки. Он сразу же встал на задние лапы и пошел вдоль стенки, скребя коготками по стеклу. Сначала он наступил задней лапкой в миску с водой и пролил её на газету, потом рассыпал миску с кормом.
– Продавщица предупреждала, – вздохнула мама.
– Убери его и накрой чем-нибудь, – сказала бабушка. – Зверь с воли, привыкнуть должен. Он же, небось, раньше в степи жил. А в степи – простор… Трава как море и небо без конца, без краю… Помнишь, Пётр?
– Помню, – откликнулся дедушка. В молодости он был геологом и ездил с экспедициями по всему Советскому Союзу. Бабушка ездила вместе с ним.
Мне стало жалко хомяка, тоскующего по родным просторам.
– А нельзя его туда… обратно в степь? – спросила я.
– Ага, сейчас, – сказала мама. – Не нужен тебе, так и скажи. Подарим кому-нибудь, хоть вот Валиным ребятишкам.
– Обойдутся! – сказала я, накрыла аквариум оставшейся «Правдой» и убрала его под плиту.
К утру хомяк изгрыз обе «Правды» почти в труху, съел всё, кроме гречки, и построил себе в одном из углов аккуратное гнездо. В противоположном углу аквариума он устроил себе туалет.
– Ага! – одобрила бабушка. – Где спит, там не гадит. Это правильно. А как его звать-то будем?
– Митя, – сказала я. Имя как-то само собой придумалось.
– Ну, Митя так Митя, – согласилась бабушка.
Приручился Митя довольно быстро. Бабушка, которая лучше всех нас разбиралась в мышах, присмотрелась к нему и сказала, что Митя – еще совсем молодой хомяк, хотя и взрослый. По её словам, у старых грызунов шерсть выцветает, лапы шелушатся и глаза закрываются с углов плёнкой. У Мити ничего этого не наблюдалось. Шерсть у него была ярко-рыжая, глаза – чёрные, блестящие и любопытные, а лапки – нежно-розовые. В каждом коготке просвечивала крохотная алая ниточка – кровеносный сосудик. Розовый Митин нос постоянно двигался. Вместе с ним двигались и белые усы. Передние лапки действовали почти как руки – сидя на толстом задике, Митя мог брать в них любые предметы, поворачивать их, подносить ко рту.
Где-то через пару недель Митя перестал бросаться на руку, которую опускали в аквариум, а через месяц уже брал с руки корм.
– Скучно ему в аквариуме-то, – сказала как-то мама. – Выпусти его погулять.
– Куда? – спросила я.
– Да хоть вот на стол.
Я сбегала в кухню, где стоял Митин аквариум, взяла хомячка двумя пальцами под мышки, принесла в комнату и посадила на мамин письменный стол. Митя присел, прикрыл глаза и начал быстро-быстро шевелить усами.
– Боится, – сказала мама. – Положи на стол чего-нибудь, чтоб он спрятаться мог.
Я положила на стол мамину коробочку из-под духов. Митя понюхал в её сторону и отошёл подальше.
– Кажется, ему духи не нравятся, – предположила я.
– По-видимому, да, – согласилась мама. – Может быть, ему понравится коробка из-под геркулеса. Если бы я была хомяком или, допустим, лошадью, то мне, наверное, нравилось бы, как она пахнет. Овёс всё-таки…
Я уже хотела идти в кухню за коробкой, но в это время раздался такой звук, как будто бы на пол уронили кусочек сырого теста.
– Разбился! – ахнула я.
– Не похоже, – сказала мама, лежа на диване и наблюдая, как рыжий комок, виляя толстым задом, пропихивается в щель между подшивками «Науки и жизни», сложенными под письменным столом.
Часа три после этого я ловила Митю. Мама руководила мной с дивана. Я переложила множество книг и журналов, уронила себе на голову «Сагу о Форсайтах» и три тома Тургенева, нашла свой белый носок, который потеряла ещё в прошлом году, погремушку, мамину пудреницу со сломанной крышкой и дедушкин портсигар. Митю я тоже иногда видела. Он смотрел на меня с удивлением, а когда я протягивала к нему руку, неторопливо уходил в следующую щель. Утешало то, что он выглядел совершенно здоровым. По-видимому, падение со стола ему не повредило. Потом в комнату заглянула бабушка и позвала меня ужинать.
– Прибраться решили? – спросила она, увидев разложенные по всей комнате стопки книг, журналов и кучки вещей. – Давно пора. А то совсем скоро грязью зарастём.
Как раз в этот момент из-под дивана вышел Митя. Он сел на задние лапки и осмотрелся. Возможно, он услышал бабушкин голос. Днём, когда я была в детском саду, а мама – на работе, бабушка подкармливала Митю и разговаривала с ним.
– А это ещё что за безобразие?! – воскликнула бабушка. – Немедленно убрать! – не слишком нам доверяя, бабушка нагнулась, схватившись при этом за поясницу, с брезгливой гримасой на лице взяла Митю двумя пальцами и понесла его в кухню, крикнув мне на прощание. – Руки помой! С мылом и горячей водой!
Мы с мамой переглянулись, но ничего друг другу не сказали. Что тут скажешь!
После этого случая мы стали выпускать Митю гулять по комнате. Гулял Митя хорошо, и всегда откликался, если ничем не был занят. Постучишь согнутым пальцем по углу дивана, позовешь: «Митя, Митя, Митя!» – и через минуту откуда-нибудь высовывается рыжая щекастая мордочка с короткими медвежьими ушками. Как будто спрашивает: «Чего звали?»
Если Митя был занят, то на зов он не откликался. Думаю, что он его (зов) даже и не слышал. Зато самого Митю слышно было в этом случае очень хорошо. Потому что если Митя был занят, то это значило, что он что-то грыз. Грыз Митя самые разные вещи: углы дивана, ножки шкафа, низ двери, книжки в глянцевых обложках. Особенно Митя любил карандаши и обои. Раздобыв где-нибудь карандаш, он его сначала любовно осматривал и обнюхивал, поглаживая лапками грани, потом осторожно пробовал на вкус, и лишь потом пристраивался окончательно и с хрустом вгрызался жёлтыми длинными зубами. Буквально через пару минут от карандаша оставалась кучка мелких щепок. Грифель Митя тоже зачем-то разгрызал на аккуратные кусочки длиной около двух сантиметров каждый. Бабушка говорила, что у Мити чешутся зубы. Мы с мамой пытались класть ему в аквариум палочки и веточки разных пород деревьев. Однако породу «карандаш» Митя категорически предпочитал всему остальному.
Обои Митя грыз с углов и делал это поистине виртуозно, начиная снизу и поднимаясь всё выше и выше, опираясь при этом спиной о стенку тахты, а лапами цепляясь за лохмотья обоев. От бабушки (она была глуховата) мы с мамой Митины обойные подвиги скрывали. Однажды бабушка, которая вообще-то днём не ложилась, считая это баловством, пекла пироги и почувствовала себя плохо. Она выпила 30 капель корвалола и прилегла на тахту. Лекарство подействовало, но какое-то шуршание не давало ей задремать. Бабушка повернула голову и вдруг увидела рыжую мордочку, выглянувшую из-за края тахты.
– А ты здесь как?! – удивилась бабушка, знавшая, что Митя прыгать вверх не умеет, и не мог сам запрыгнуть на тахту.
– Хруп! Хруп! Хруп! – ответил Митя, который узнал бабушку, успокоился и продолжал грызть обои, удобно расположившись на тахте. Бабушка заглянула за тахту, увидела полностью обгрызенный угол и… Немая сцена.
Моей подруге Ире, которая жила в соседней квартире, Митя очень нравился. Когда она приходила ко мне в гости, она всегда подолгу играла с ним. Ира просила своих родителей тоже купить ей хомяка, но родители не соглашались. Ира очень расстраивалась, мне было её жалко, и в конце концов я предложила ей взять у меня Митю вместе с аквариумом на недельку напрокат. Ирины родители подумали и согласились. Митя вместе с аквариумом переехал к Ире. Я каждый день навещала его и следила, чтобы он не скучал. Митя, кажется, не скучал. И даже, наоборот, потолстел и залоснился пуще прежнего. Ирина старенькая прабабушка никак не могла понять, что Митя таскает еду к себе в гнездо и делает там запас, как в норе у себя на родине. Ей казалось, что если еда с блюдца исчезает, то значит, Митя её съел. И ему надо дать что-нибудь ещё. В конце концов, Митино гнездо стало похоже на королевский трон, построенный из сухих корок, кусочков сыра, капусты, моркови и тому подобных вещей. Внизу была сложена еда, потом слой газетных обрывков, потом слой ваты, а наверху – сам Митя, очень довольный тем, что ему удалось собрать такой солидный «запас». Вечером Митю выпускали гулять. Митя не знал Ириной квартиры, не выходил на её зов, и поэтому часто терялся. Однажды он потерялся почти на два дня. Ира плакала, её родители нервничали, потому что куда-то делся чужой хомяк, а Митя, как потом оказалось, не терял времени даром. Внутри дивана Ириных родителей был такой специальный ящик, в котором хранилось сложенное стопками чистое постельное белье. За два дня Митя выгрыз в этих стопках хорошенькую аккуратную нору с несколькими отнорочками. Когда Ира, наконец, догадалась заглянуть в диван и нашла там Митю, она очень обрадовалась. Но её мама сказала:
– Наверное, он там за два дня всё белье загадил. Придётся теперь перестирывать.
Она развернула простыню, лежавшую сверху и увидела на ней шестнадцать аккуратных круглых дырок, соответствовавших Митиной «норе». Потом она развернула пододеяльник, потом ещё одну простынь…
– Знаешь, Катя, – грустно сказала мне Ира, возвращая Митю домой. – Я почему-то думаю, что мне никогда не купят хомяка…
– Очень жаль, – вздохнула я. – Хомяки такие красивые. Если бы у тебя тоже был хомяк, они бы с Митей обязательно подружились…
Одной из самых забавных Митиных особенностей была привычка прятать еду в защёчные мешки. Сам Митя при этом смешно раздувался и становился похожим на маленький кургузый молоток. Щеки почти закрывали глаза, и к гнезду нагруженный Митя добирался практически на ощупь. Там он садился на задние лапки, а передними выдавливал из-за щёк крупу или другой припас, который удалось раздобыть.
Однажды Митя залез в кухонный шкаф-пенал, где бабушка хранила запасы всякой крупы. С точки зрения хомяка, там было очень много всего вкусного, и Митя мог бы наесться до отвала. Но хомяки, в отличие от мышей и крыс, на месте почти ничего не едят. Они всё несут в кладовую, в норку. Когда Митя вышел из шкафа, я сразу поняла, что с ним что-то не так. Митя шёл каким-то странным зигзагом и цеплялся за предметы, мимо которых проходил.
– Ой, бабушка, погляди, что это с Митей? – испуганно спросила я.
Мы с бабушкой склонились над хомяком, который медленно, но упорно, почти ползком двигался в сторону своего аквариума. В разные стороны из несчастного Мити торчали какие-то длинные выросты. Они и цеплялись за всё подряд. Казалось, что рыжая Митина шкурка вот-вот порвётся.
– Я знаю! – сказала бабушка. – Этот дурак макарон себе за щёки напихал. Вот они и торчат. Сажай его в аквариум скорей, пусть он их достаёт.
Я взяла Митю под брюшко, чтобы не задеть макароны, и посадила его в аквариум. Митя сел и сразу же стал тереть лапами щёки. Но не тут-то было. Макароны упирались во внутренние стенки щёк и вылезать не желали. Митя смурнел и слабел на глазах.
– Надо что-то делать! – сказала я.
– Что ж тут сделаешь? – пожала плечами бабушка. – Сам виноват.
Но я считала, что сдаваться рано. Порыскав по квартире, я отыскала медицинский пинцет, которым бабушка доставала крышки из кипящей воды, когда закатывала огурцы. Потом я снова достала Митю из аквариума и зажала его в кулаке. Вообще-то Митя очень не любил, когда ограничивали его свободу. В эти моменты он сразу вспоминал о своём диком прошлом и начинал кусаться. Но здесь он словно понимал, что я хочу ему помочь, и даже не пытался меня укусить. После нескольких попыток мне удалось вытащить застрявшую поперёк макаронину. Вторая высунулась сама вслед за первой. Мите полегчало, и он сразу начал вырываться. Я высадила его в аквариум, остальные макароны он достал сам, и тут же принялся их с хрустом есть.
– Чего ж ты такой глупый? – укоризненно спросила я. – Не понимаешь, что ли?
– Откуда ж ему знать-то? – вступилась за Митю бабушка. – У них же в степи макароны не растут…
Я представила себе растущие в степи макароны и засмеялась. Митя удивлённо посмотрел на меня и взял следующую макаронину.
Митя вообще был серьёзным хомяком. Но иногда, когда был сыт и не занят грызением обоев и других вещей, Митя мог и поиграть. Играл он в основном с моей мамой. Мама ложилась на диван, запускала к себе Митю, ставила руку на локоть и говорила:
– Митя! Сейчас я тебя буду вылавливать!
После этого мамина рука как бы нападала на хомяка, а Митя отбивался лапками. Когда я вижу по телевизору японскую борьбу сумо (там борцы очень толстые), я всегда вспоминаю маленького толстенького Митю. Митя явно понимал, что это игра, потому что никогда не пускал в ход зубы.
Митя прожил у нас всю осень, зиму и весну. На лето дедушке, как ветерану войны, выделили комнату в большом деревянном доме-даче в поселке Комарово. Мы поехали туда жить и взяли с собой Митю и его аквариум. Все жители дома-дачи Митю любили, а поэт дядя Толя Чепуров даже посвятил ему стихотворение (к сожалению, теперь я его не помню, но тогда оно мне очень понравилось).
На даче Митя очень любил гулять по травке и рыться в опилках. Опилки в больших количествах заготавливал мой приятель Кирилл с голубой дачи за большим забором. Он везде ходил с пилой и очень громко пилил всё подряд. Все Кирилла ругали, а мой дедушка говорил, что Кирилл молодец, и, возможно, впоследствии станет классным плотником или даже столяром. Дедушка Кирилла был академиком и, кажется, планировал для Кирилла какое-то другое будущее.
Когда в конце лета меня увезли с дачи, Митя и наши вещи оставались там ещё на несколько дней ждать машины. В эти несколько дней Митя сбежал. Кто-то из жильцов положил ему в аквариум свернутый в трубку журнал. Митя залез на журнал, встал на задние лапы и вылез из аквариума. Мама искала его и звала, но в большом деревянном доме со множеством щелей найти маленького хомяка казалось невозможным. Больше мы Митю не видели.
Наша соседка, вдова сподвижника Владимира Ильича Ленина, выращивала на грядке перед домом горох и жила на даче до глубокой осени. Она рассказывала моей маме:
– Представляете, Галочка, мой горох повадилась воровать толстая, наглая, рыжая, бесхвостая мышь. Я видела её из окна своими глазами. Причем, вот какая подлость: эта мышь нагибает лапами растение и откусывает именно нежные верхушки. Да ещё и уносит их куда-то…
Мне приятно думать, что толстая рыжая мышь, воровавшая горох у нашей соседки, была именно Митей. Я хочу верить в то, что Митя сумел сделать зимние запасы, залёг в спячку и пережил где-нибудь под нашим или соседкиным домом суровую ленинградскую зиму. Ведь, в конце концов, Митя был рождён в степи и по сути своей всегда оставался серьёзным, нормальным диким зверьком. Он вполне мог выжить на воле.
Дед не умел рисовать. Самолёты водить умел, чай с мятой заваривать умел, а вот рисовать – нет. Когда я просила нарисовать его что-нибудь, он рисовал кошку спиной:
Иногда расходился и рисовал собачку спиной или хрюшку спиной. Я сидела, смотрела на кошку и воображала, куда смотрит кошка. Тогда дед рисовал рядом с кошкой трёх её котят. И сразу становилось понятно, что она сидит, смотрит задумчиво вдаль и думает, где бы добыть еду.
Наша бабушка работала фотографом. И она всё время нас с братом фотографировала. Раз она решила сделать нам семейный портрет. Зашторила окно – сделала фон. Мама взяла брата на руки, а папа – меня подмышку. Меня одели в платье и байковые колготки. Для красоты на мальчишеское каре навязали бант. Я висела у папы подмышкой и руками держала юбку – как принцесса. Бабушка щёлкала фотоаппаратом.
Вечером мама с папой поссорились. Они кричали, кричали, а потом папа ушёл. Мама стояла у зашторенного окна – на художественном фоне, и без конца повторяла:
– Ненавижу! Ненавижу! Ненавижу!
Я не знала, что значит это слово. Я пошла к деду. Спросила его:
– Деда, что значит «ненавижу»?
Дед задумался, губами пожевал, помолчал. Потом сказал:
– Ты знаешь, понятия не имею, что оно значит. Знал когда-то, но забыл.
Из коллекции Учителя Смеха Леонида Каминского
ПРИХОДЯ В КРЕМЛЬ, ЛЮДИ ИСПЫТЫВАЮТ ЧУВСТВО БОДРОСТИ И НАСТРОЕНИЯ.
***
Каждый год 7 ноября в нашей стране совершается Великая октябрьская революция.
***
Революционеры не дрожали за свою шкуру. Они дрожали за шкуру других.
***
9-го января люди подошли к Зимнему дворцу, но царя не было дома.
***
Ленин произнёс пламенную речь с трибуны мавзолея.
***
Вдруг к Смольному подъехал автомобиль в штатском пальто.
***
Он увидел следы копыт и навоз. Это значит, что здесь прошли красные.
***
Чапаев всегда скакал в бою впереди своей лошади.
***
Усы у Чапаева длинные, немигающие.
***
«Не бойтесь, станичники! – писал Шолохов. – Вас только расстреляют и отпустят!»
***
Вдоль реки шёл солдат, держа в руке лошадь.
***
На всём скаку всадника выбросило из седла вместе с его лошадью…
– Чем отличался Владимир Ильич от других людей?
– Тем, что он не пил и не курил.
***
– Что по плану Ленина нужно было захватить в первую очередь?
– Телефонные столбы.
***
– Как перевозили революционеры свои листовки?
– В чемоданах с двойной подошвой.
***
– Какой национальности был Олеко Дундич?
– Олеко Дундич был по национальности слесарь.
Кукумбер благодарит за предоставление материала своего друга Михаила Яснова
Дело было не в нашенской стране. В заморской. Там у них горы, и город в горах, а в городе том царь ихний у себя в тереме сидел у окошка и чаёк с крыжовенным вареньем прихлёбывал. И поглядывал в окошечко: не пройдёт ли кто знакомый в гости?
Но чо-то никого не было видно. Только местный дурачок без портков по дворцовой площади скакал.
– Фу ты – ну ты! Ерофеич, подь сюды!
(А Ерофеичем как раз министра царёва кликали. Ну, ясно-понятно, что звали его не по-нашенски, но ежли я тут его настоящее имя представлю, то вам, братцы, оно с непривычки диковатым покажется, так что принимайте его уж по-нашему, – как Ерофеича).
– Слушаю, Ваше Величие!
– Ты мне, Ерофеич, давай ухо держи востро! Глянь, что у тебя в городе творится: вон, вон, – смотри! Гля, как скачет! И ведь без порток!!! Под царскими окнами… Что ж ты меня, братец, перед заморскими посланниками страмишь? Скажут: леворюцию царь допускает, ежели у него под окнами всякий, не знамо какой, вот в таком виде представляется. Поди, поди – приструни мне молодца, да и, пожалуй, надо бы нам в столице от таковских избавляться. Давай-ка мы их с тобой – за сто первый километр, а? Как думаешь?
– Эт можно!
– Во-во… Поди-ка разберись.
Ерофеич глаза на государя выпучил, орденами сверкнул, каблуками шлёпнул и – выкатился из царёвой горницы.
Скоро шум на дворцовой площади поднялся. Семь городовых с шашками при полном параде кинулись дурачка ловить. Городовые свистят, дурак бегает от них, уворачивается, хохочет. Ерофеич руководит операцией. Через малое время к царю – министр с докладом.
– Ну што, Ерофеич? Взяли?
– Операция продолжается, Ваше Величие, дурачок за реку ускакал, через мост, один городовой себе шишку набил и свисток поломал. Так что не извольте беспокоиться – завтра сыщем!
– Тьфу! Так и знал! Наплодил ты, брат, кругом себя лежебок! А ну вели мне коня седлать – сам за реку поеду, дурака сюда притащу, а твоим дармоедам – полную отставку выпишу!
– Да полно, Ваше Величие! Царско ли то дело?
– Молчать! Исполняй, как велено!
Делать нечего, привели царю жеребца засёдланного, царь вскочил на него, шпоры ему дал и поскакал. За ним свита припустила.
Вот выезжают они на мост. Конь под царём на быструю воду глянул с моста, испугался, встал на дыбы да и сбросил государя в реку. А в той стороне реки – не нашим чета. В неё нырнёшь и не вынырнешь – больно шибко речка с гор катится, среди камней кипятком кипит. Царь там бултыхается, а Ерофеич с городовыми на всё на энто дело с берега уставились и глядят, и чо-то никому из них неохота в ту речку за государем нырять – неровён час и самому спасателю придётся орден посмертно выписывать. А царя вниз по течению река тащит, крутит, об камни бьёт, щас зашибёт и утопит его до смерти!
Вдруг, глянь: на берегу тот самый дурак показался, за которым царь облаву устраивал. Бежит, руками машет, орёт что-то тревожно и жалобно, потом взял да и прыгнул в реку на свою верную погибель. (Чего с него, с дурака, возьмёшь?) Понатужился, схватил царя за шиворот, да полуживого на берег и выкинул. Только сам-то маленько не удержался, и его, родимого, среди камней закрутило и так шибко вниз поволокло, что никак уж ему и не выскочить…
Царя после того случ?я месяц лечили да выхаживали. Руку ему поломало, голову об камни он сильно зашиб; хорошо ещё, что живой остался.
И вот какая штука с государем произошла. То ли головой он и вправду сильно об речной камень вдарился, то ли ещё чего, а только приказал он того дурака ему обязательно найти и представить перед его светлые очи. Ну, конечно, привезли государю дурня уж мёртвого (еле-еле его, изодранного, в низовьях реки отыскали). Царь посмотрел на него… головой покачал и велел похоронить молодца с великим почётом, а на площади перед дворцом – чтобы памятник царёву спасителю. В полный рост.
И знаете, братцы, ещё чего…
Не было в том государстве ни до, ни после такого, как он, государя, который бы так об своих людишках беспокоился и радел.
Что такое? Как думаете, а?
А памятник так до сих пор и стоит на дворцовой площади, хоть многие в правительстве и смущаются и хихикают в рукав, потому как он (памятник, то есть) тоже, как и герой наш, в веках прославленный, – без порток.
Борька – настоящий друг. Он всегда готов со мной играть. Не клянчит мой велик или плеер. Терпеливо ждёт, когда я играю за компом, и никогда не ноет, что его очередь. В магазине, даже если я два часа выбираю новый диск, он не жалуется, что ему скучно. В общем, он замечательный.
Взрослые меня не понимают. Когда я собираюсь гулять с Борькой, мама всегда почему-то сердится. А в школу с ним вообще не пускают.
Я думаю, это неправильно. Ведь друзья всегда должны быть вместе. А что Борька – надувной крокодил, по-моему, неважно. В конце концов, мне уже десять лет, и я имею право сам выбирать себе друзей.
– Спасибо, ба, – Велька торопливо допил компот, и, облизывая губы, поднялся.
– Куда ты собрався? – бабушка всплеснула руками. – А арбуз?
– Дела у меня, – лаконично ответил Велька, перелезая через стенку беседки – так короче, чем протискиваться мимо Полинки, недовольно ковыряющей кашу, и быстрее, чем мимо деда, неторопливо срезающего кожицу с огурцов тонкой зелёной стружкой.
Он решительно прошёл сквозь сад, отвешивая щелбаны махровым головкам хризантем и, только у калитки задумался – а какие у него дела? Друг Андрейка вчера уехал с отцом на рыбалку, Колька укатил в Ростов, с Тимкой рыжим Велька никогда не водился, а больше приличных людей в селе он не знал. Были, правда, всякие голопузы, вроде соседского Федьки, носящегося с галдящей оравой семилеток, но возиться с такой мелюзгой! Велька и самого-то Федьку выделял из запыленной массы локтей, коленок и панамок лишь потому, что тот когда-то бескорыстно указал ему место на Селинке, где водились отличные подлещики. Но сейчас… Велька оглядел напрочь пустую улицу, вздохнул, подошёл к конуре и звякнул цепью. Из глубины будки вытянулись две чёрно-мохнатые лапы, затем вынырнула страшно-кудлатая башка с жёлтыми клыками. В глазах пса читался вопрос – зачем его разбудили в такую рань?
– Скучно мне, Кардамон, – пояснил Велька.
Пёс в ответ зевнул, и, встряхнув ушами, полез обратно. Велька обиделся, упёрся ногами и потянул цепь на себя. В будке напряглись и сдавленно зарычали. С полминуты мальчик и пёс боролись, затем из будки показались лапы и рычащая голова. Когда азартный Велька выволок собаку наполовину, Кардамон умолк и поднял укоряющий взор. Велька устыдился и отпустил цепь.
– А ещё друг человека. Собака ты, Кардамон, последняя собака после этого, – вздохнул он. Кардамон благоразумно не возражал.
Велька с тоской оглядел пустую улицу ещё раз и собрался было уже идти в дом – рисовать карандашами, как вдруг из-за поворота, вздымая пятками облачка пыли, выбежала та самая голопузая орава, и на перекрёстке мальками прыснула в разные стороны. В Велькину сторону, перегоняя собственную тень, мчался как раз Федька. Велька, донельзя заинтригованный, открыл калитку, и когда Федька проносился мимо, за воротник втянул его во двор.
Федька заорал дурным голосом и забился в руках не хуже подлещика.
– Тихо, тихо. Федька, это ж я, – оторопев, Велька разжал пальцы. Федька, извернувшись ужом, отскочил в сторону. – Ты чего?
– А… это ты, – Федька ещё одурелыми глазами глянул на него.
– А то кто же? Ты чего такой?
– Я… эта, – Федька огляделся и, хотя кругом никого не было кроме Кардамона, высунувшего на Федькины крики нос из будки, перешёл на шёпот:
– Ты… эта… никому не скажешь?
– Да чтоб мне провалиться, – закивал заинтригованный Велька.
Федька облизал губы.
– Мы на кладбище были.
– И что? Днём туда каждый дурак может сходить, – усмехнулся Велька.
– Ага, днём, а вчера в полночь не хочешь? – парировал Федька. – Тебе-то слабо?
– Слышь, малёк, чего я там забыл? – Велька нацелился было отвесить ему подзатыльник, но Федька округлил глаза и рыбкой нырнул в куст сирени.
– Ты чего? – Велька ошарашено подошёл к сирени, не зная, что и думать. С Федькой явно творилось что-то неладное. – Я пошутил. Вылазь, Федь. Там мурашей полно. Феедь?!
– Тихо ты! – яростным шёпотом откликнулся Федька. – Вон она идёт.
– Да кто она, Федь?! – жалобно спросил Велька, всё больше убеждаясь, что с пацаном чего-то приключилось. – Вылазь, Федька.
– Она идёт, – уже прошипел Федька. – Прячься быстрей.
– Да кто она-то, – Велька завертел головой. – Да нет же никого кругом, ты перегрелся, что ли?
– Сам ты перегрелся, – огрызнулся Федька – Вон она, на дороге, обернись, дубина.
Велька, решив припомнить Федьке дубину потом, когда этот паразит из сирени вылезет, всё же обернулся. Посреди перекрёстка, в жарком полуденном мареве и пыли стояла маленькая, сгорбленная чёрная фигурка.
– Кто это? – почему-то шёпотом спросил Велька, которому от неподвижности этой фигурки стало не себе.
– Бабка-смерть.
– Кто? – изумился Велька и отчётливо понял, что Федька сошёл с ума. Велька хотел сказать Федьке, что у него чердак поехал, но вспомнил, что их, сумасшедших этих, нельзя волновать. А то они буйные становятся, вон как Федька бился. Велька вдруг подумал, как плохо будет тёте Вале, Федькиной маме, когда она узнает о том, что сын у неё… того. Велька лихорадочно соображал, как вытащить Федьку из куста.
– Феденька, – самым сладким голосом, каким мог, позвал Велька – Может… тебе в дом зайти или ты пить хочешь?
– Ты что, с ума сошёл? – спросили из сирени.
– Я… нет – запнулся Велька.
– Она же меня увидит, когда я вылезать буду.
– А что это за бабка такая? – приторно продолжил Велька, прикидывая, чем ещё помешанного Федьку поманить. Можно было, конечно, позвать деда, бабушку, они бы окружили сирень, чтобы Федька не удрал, а потом пришёл бы участковый Пётр Фомич и вынул этого ненормального. А ещё можно было поджечь сирень, тогда бы Федька сам выскочил. Но пока будешь звать-искать-окружать, он же заподозрит неладное и удерёт. А потом лови его по огородам.
– Это бабка, она на кладбище живёт, с косой ходит и чего-то бормочет под нос себе. Мы сами видели, идёт и под нос бу-бу, бу-бу, а коса здоровущая такая, так и блестит. Пацаны рассказывали, она ночью по селу ходит и в окна заглядывает. И где окно открыто, она того. Ай!
Куст затрясся.
– Ты чего там? – заволновался Велька и вытянул голову, пытаясь хоть что-то разглядеть.
– Мураши, блин, – сирень зашуршала, из темной её зелени вынырнула растрепанная голова. Федька остервенело почесал лопатку и продолжил:
– И кого увидит, того косой – чик! – провёл он поперёк шеи.
– Дурак ты, Федька, – в сердцах сказал Велька и залепил Федьке полновесный щелбан.
– Ах ты.. я! – оскорбленный до глубины души Федька свечой взвился, сжимая кулаки, но тут же изменился в лице и охнув, упал обратно.
– Блин. Увидела, сюда идёт, – плачущим голосом возопил он из глубины сирени. – Мамочки.
– Спокойно, – Велька сглотнул комок в горле. – Я тебя прикрою.
– Мы ж ей того, помешали, – задыхающимся шепотом зачастил Федька. – Чтоб люди больше не помирали, мы ей косу и сломили.
– Как это сломили? – сразу и не понял Велька, глядя на приближающуюся фигурку.
– Обыкновенно, молотком, – пояснил Федька, затаённо почесываясь. – Хрясь и того…
– Совсем сдурели?
– А что – пусть лучше люди помирают?
– Давно я такого бреда не слышал, – разозлился Велька. – Вылезай, прощение просить будешь.
– Ты, что, обалдел? – Федька от ужаса даже перестал чесаться. – Мне ж тогда хана. Не выдавай меня, Вель, не надо. Ну пожалуйста..
Бабка приближалась, а Велька стоял на месте. Умоляющий Федькин голос поколебал его решимость, и теперь Велька не знал, что делать. Он не мог бросить Федьку в этих кустах один на один с неизвестностью, но и выдать его не мог.
Ему казалось, прошла вечность, пока старушка подошла к их двору.
– Зддравствуйте, – почему-то запинаясь, поздоровался Велька, когда сгорбленная бабушка в тёмно-синем платке и глухом чёрном платье поравнялась с их калиткой.
– Косу вот сломили, – тихо сказала она и показала сточенный обломок лезвия, зажатый в тёмной обветренной руке. – Мальцы…
– Ой, как плохо, бабушка, я даже и не знаю, кто бы это мог сделать? – притворно ужаснулся Велька.
Старушка, не отвечая, поглядела на него. Сморщенное её лицо ничего не выразило. Вельке показалось, что она не видит ни его, ни дрожащих над Федькой ветвей сирени, ни звенящего цепью Кардамона, ни их дома, а смотрит куда-то очень далеко.
– Ну ладно, – она вздохнула и пошла дальше, шаркая стоптанными ботинками.
– Ну что? – из сирени вынырнула взъерошенная голова Федьки, – Свалила она?
Велька глянул вослед сгорбленной спине, опоясанной платком. Щёки его горели.
– Да, – сказал он. – Дурак ты, Федька. И кличку вы ей дурацкую придумали – «бабка–смерть». Она же просто старенькая.
– Старенькая, да удаленькая, – почёсываясь, веско отметил Федька, – Я на тебя погляжу, когда ты её встретишь, с косой и на кладбище.
– Топай давай, – Велька вытянул из сирени сухой прутик и выразительно посвистел над Федькиной головой.
– А то и пойду, – независимо пробурчал Федька, выбираясь из сирени. – Подумаешь…
Он осторожно выглянул за забор, и никого не увидев, быстро стукнул калиткой.
– Ну, спасибо, что ли, – шмыгнул он носом на прощание. – Ты её смотри, опасайся, она ведь с тобой говорила.
– Иди-иди, – Велька напутственно махнул прутиком, и Федька мигом скрылся с глаз.
Велька решил тоже прогуляться. Он прикрыл за собой калитку и, сшибая головы репейникам, пошёл по улице, пустынной и пыльной. Из головы не выходила «бабка-смерть», её шаркающая походка и руки – загрубелые и тёмные.
Вскоре он вышел за околицу. Дорога исчезала вдали между жёлтыми гречишными полями, и где-то вверху, под самым солнцем, звенел жаворонок. Воздух тёк над ним прозрачной блистающей рекой среди белых громад кучевых облаков, и Велька, заглядевшись в небо, потерялся во времени. До ближней рощи ноги донесли его сами. И оттуда, из тени, ему в глаза ударило ярким блеском. Велька подошёл, потрогал прутья ограды, горячие от солнца, и удивился – как его сюда занесло.
Он совсем забыл, что в этой роще было старое деревенское кладбище. На нём уже не хоронили, возили на новое – за бугром, куда Велька ещё не забирался. Он на старом-то был всего раз, однажды с бабушкой, на Родительскую субботу, когда приезжал на весенние каникулы. Бабушка тогда надела белый платок, и они долго стояли в церкви. В высоком полутёмном зале толстый батюшка громко и непонятно пел басом и махал коробочкой с угольками. Сладкий дым от коробочки струился по воздуху, проплывал мимо тёмных икон, больше скрытых красноватым дрожанием свечей, чем высвеченных, и поднимался вверх, к сияющим узким прорезям окон над большой потушенной люстрой. Вельке хотелось подойти и потрогать эти прозрачные дрожащие пласты, но он держал свечку. Горячий парафин стекал ему на пальцы, но Велька терпел, потому что бабушка сказала, что в церкви нельзя ругаться, а надо терпеть. Потом он утешился – перехватил свечку ниже и начал катать шарики из остывающих потёков парафина.
После они шли за околицу, в рощу, нагоняя соседей с корзинками, накрытыми полотенцами, и бабушка долго сидела и что-то шептала у покосившегося обелиска с полустёршейся красной звездой.
Всё это разом вдруг ему вспомнилось. Велька огляделся – никого кругом не было. Он тихонько перелез через ограду, бочком протиснулся мимо могилы и, выйдя на дорожку, пошёл, посвистывая прутиком в воздухе.
Было тихо-тихо, золотые лучи отвесно пронизывали сумрак, и Велька постепенно наполнился той же тишиной, опустил прутик и уже медленно шёл по тропинке, как вдруг увидел – чёрная, страшная сгорбленная тень, хищно поводя косой, упала на его пути. Дыхание у него перехватило, сердце суматошно затрепыхалось в груди, и Велька разом припомнил все рассказы про кладбища и мертвецов. В рассказах дело всегда происходило ночью, но оттого что сейчас был день, Вельке стало ещё страшнее. Тень, взмахивая косой, со зловещим шарканьем и свистом приближалась, и ему показалось вдруг, что всё это происходит не с ним. Велька, обмирая от страха, стал медленно сползать по дереву. Удары сердца оглушали его и …
– Мама! – пискнул Велька, от ужаса жмурясь и заранее перестав дышать.
Старушка – «бабка-смерть», не замечая его, прошла мимо. Сгорбившись и подоткнув подол, она обошла могилку и продолжила обрубать сорняки обломком косы.
Велька открыл глаза и непонимающе посмотрел на неё. Собрав срубленные сорняки в густой веник и обметя им могилу, старушка присела возле креста, и, обняв его, некоторое время сидела. Послеполуденные солнце обнимало её длинными лучами, и таким покоем повеяло на Вельку, что он замер, почти не дыша, и не двигался, пока, наконец, бабушка не встала. Она утёрла платком глаза, перекрестилась, поклонилась до земли перед могилой, и, подхватив лезвие, побрела к выходу.
Спустя некоторое время Велька отклеился от дерева и подошёл к кресту. С выцветшей фотографии на него устало смотрел старик в неловко сидящем костюме. Перед ним лежал подсохший букетик полевых цветов и стояла стопка водки, накрытая кусочком хлеба. Велька положил свой прутик у креста и пошёл к выходу.
Барабан тревогу бьёт,
Маршируй, пехота.
Строем армия идёт
Боем брать высоты.
А потом на высоте
Мы солдатам нашим
В барабане на плите
С мамой сварим кашу.
Одуванчик на опушке
Горевал: Какой позор!
Ветер сдул с его макушки
Белый праздничный убор.
- Эй, старик, не падай духом, -
Тополь зашумел в ответ, -
Я тебе охапку пуха
Дам на новенький берет.
Я не боюсь, когда в окне
Луна моргает глазом мне.
Глаз великанши не боюсь,
Но лучше к стенке отвернусь.
Я не боюсь, что по стене
Крадётся чья-то тень ко мне.
Я чёрной тени не боюсь,
Но в одеяло завернусь.
Ударят пусть часы в набат,
И половицы заскрипят.
Я не боюсь.
Но лучше спать
Переберусь я под кровать.
Ну кто не любит карусель?
Кружись, кружись, кружись!
Кататься можно целый день,
Лишь знай себе держись.
Уже давно пора мне спать,
Но только я ложусь,
Глаза закрою - и опять
Кружусь, кружусь, кружусь...
Мне срочно надо взрослым стать!
А дело было так:
Однажды летом в город наш
Приехал зоопарк.
Из тесных клеток под замком
Смотрели на меня
Печальный лев, печальный слон,
Печальная змея.
Вот если б я постарше был,
Хоть чуточку взрослей,
То я бы денег заплатил
И отпустил зверей!
Что такое счастье?
Я не знаю сам.
В самолёте мчаться
К синим небесам,
Или это значит
Как-нибудь зимой
Ехать в новых санках
С горки ледяной,
Или в день рожденья
Свечи задувать,
В скверике осеннем
Листья собирать,
Просыпаться утром
Солнечного дня…
Значит, много разных
Счастий у меня!
На подоконнике стояло блюдечко с малиновым сиропом. Прилетела оса и давай над блюдечком кружиться.
– А ну вали отсюда! – сказал Дима.
– Нет, не вали, – сказал его брат Леня.
– Пусть летит в лес, – сказал Дима.
– Нет, пусть здесь летает, – сказал Леня.
Оса покружилась и села на блюдечко.
– Нам сиропа не останется! – закричал Дима. – Она сейчас всё выпьет!
– Шустри, оса, – сказал Леня. – Заправляйся.
– Чего ты?! – рассердился Дима.
– А ты чего?! – сердито ответил Леня.
Оса напилась сладкого сиропа. Расправила крылышки. Тяжело полетела прочь.
Дима с Леней целый час не разговаривали друг с другом. И ещё полчаса. Но потом помирились. И весь сироп с хлебом съели.
– Крутая оса. Много выпила, – Дима облизнул ложку, вздохнул. – Жалко!
– Нет, не жалко! – сказал Леня.
– Перестань, – нахмурился Дима. – Я уже устал спорить.
– Ладно, – согласился Леня. – Только чур я выспорил.
– Что выспорил?
– Всё, о чём спорили.
– Ну уж нет! – ответил Дима сердито. – Я не согласен.
И они снова стали спорить.
Оса… её след простыл давным-давно. И малиновым сиропом даже не пахло.
В детстве я знал одного художника. Мы, мальчишки, звали его попросту дядя Вася. Он жил в нашем доме, и я часто видел, как он шёл по двору с этюдником и с небольшим станочком подмышкой. Станочек походил на штатив, которым пользуются фотографы. Когда дядя Вася шагал в таком вооружении, его длинная сутулая фигура напоминала перечёркнутый вопросительный знак.
Дядя Вася уходил в разные места. Как-то я его встретил на Стрелецкой улице. Он поставил свой штатив (или «ноги», как называл станочек дядя Вася) прямо на углу перекрёстка. Но рисовал он не широкую Стрелецкую улицу, а поперечную ей, ту, что спускалась к реке. Я взглянул на полотно: невысокие дома ступеньками уходили к самому берегу, старенькая церквушка, лодки на приколе.
– Здравствуйте, дядь Вася, – сказал я. – Рисуете?
– Рисуем. – Он смешивал на дощечке белую краску с синей.
– Похоже, – сказал я, подумав.
– Ну? Вот обрадовал.
Я не понял, действительно он обрадовался или нет, посмотрел, посмотрел ещё немного и заметил:
– Дядь Вася, а вот тут вы знак забыли нарисовать.
– Какой знак? – стал вглядываться дядя Вася.
– Да вот на проводе висит: «Проезд грузовому транспорту воспрещён!»
– Ах, этот!
– Ну да. Провод нарисовали, а знак забыли.
Дядя Вася посмотрел несколько раз на знак и сказал:
– Нет, всё же обойдёмся без знака.
– Почему?
– Да не ложится сюда твой знак. Цвет плохой, понимаешь?
– А-а, – сказал я.
Но понять не смог. Как это – «не ложится»? И как это – «цвет плохой»? Красное и жёлтое. Отличный цвет. «Наверное, красок таких не захватил», – подумал я и ушёл.
В следующий раз я встретил дядю Васю в городском парке. Опять к станку была прикреплена небольшая рамка с натянутым на неё полотном.
Я стал позади Васи и заглянул сбоку. На полотне была аллея: густые вязы как бы срослись макушками и тянулись далеко-далеко вдоль дороги, и не видно даже, где они кончались.
Дядя Вася почувствовал, что сзади кто-то стоит, обернулся.
– Это ты? – сказал он и, помолчав, спросил: – Ну как, похоже?
– Похоже, – проговорил я и, чтобы похвалить его, добавил: – Как на фотографии, всё точно.
– Разве? – Дядя Вася чуть усмехнулся и больше ничего не сказал.
А я стал сравнивать картину и то место, куда всё поглядывал дядя Вася.
Нет, на картине тени были погуще, да и вся аллея казалась таинственной и даже тревожной. «Как же это? – не понимал я. – Нарисовано всё в точности». И в то же время на картине был свой мир. Аллея, куда поглядывал дядя Вася, была хорошо знакома мне, сколько раз я по ней бегал, а на картине я видел ту же аллею, но в ней уже было что-то новое, что-то неожиданное.
Однажды осенью я гулял со своим приятелем Глебом по загородному парку. Парк был лесистый, а по его краю тянулся глубокий обрыв. Иногда край обрыва нависал над пропастью острым выступом. На одном из них, возле дерева, мы увидели дядю Васю. Рядом с ним стоял, растопырив ноги, штатив.
Дядя Вася держал в руке палитру и смешивал краски. Поколдовав немного над ними, он наносил мазок, потом, взглянув куда-то через овраг, быстро хватал тюбики, выдавливал из них и снова начинал лихорадочно смешивать краски.
Нас дядя Вася не видел.
– Подойдём, – сказал я.
– Не помешаем?
Я удивился:
– Чем же мы помешаем?
– Смотри, как торопится.
Меня всё же тянуло подойти и посмотреть, а ещё мне хотелось, чтобы Глеб лишний раз убедился, какие мы приятели с дядей Васей, поэтому я сказал:
– Ничего, не на поезд опаздываем. Идём?
Совсем близко уже был дядя Вася, когда я вдруг заметил, как недовольная, досадливая гримаса появилась на его лице. Причиной были не мы, нас он по-прежнему не видел. Просто у него что-то не получилось, и он вновь и вновь поглядывал всё в ту же сторону, через овраг и хватался за тюбики с красками.
Мы остановились.
И что он так спешит? Ведь действительно не на поезд. Я стал смотреть туда, куда поглядывал дядя Вася. За оврагом небольшое поле с пожухлой травой и чёрный лес. Нет, не совсем чёрный: зелёным островком выделялись сосны. А над лесом солнце. Оно висит низко. Оно большое и красное. На него можно смотреть. И облака снизу тоже красные. Будто солнце их подожгло. А повыше они желтеют, ещё выше теряют понемногу свет и становятся синевато-серыми.
Мне очень захотелось посмотреть, как нарисовал это дядя Вася, и я шагнул несколько раз, но опять остановился.
– Ты что? – спросил Глеб.
– Тихо, – шепнул я, – подожди.
– Ага, – тоже прошептал Глеб.
Почему мы перешли на шёпот и почему не решились приблизиться к дяде Васе, наверно, мы и сами не понимали. Но то, что подходить не нужно и нельзя, мы поняли одновременно, в один какой-то миг.
И я снова принялся смотреть на лес, и на солнце, и на облака. Внизу они уже не горели, не поджаривались, а затухали, густели. И сверху облака тоже изменились – потяжелели, стали тёмно-синими и фиолетовыми.
– Идём. – Я коснулся Глебовой руки, и он, ни о чём не спрашивая, повернул назад.
Уходили мы осторожно. Раза два оглянулись. Дядя Вася нас не заметил.
У младшего солнца мало лучей
У среднего – не хватает лучей
А старшее солнце
Светится ярко
И лижет красивую тень
У младшего солнца можешь мимо пройти
У среднего солнца поклонись и пройди
У старшего солнца
Гладь и целуй
Его золотые лучи
А дождь всё кап и кап
Им кажется, пожар из шлангов заливают
А красные флажки в моих руках
Им кажутся огнём
А пыль из под копыт моего коня
Им кажется
Дымом
Ветка жасмина над облаком пыли
Лёгкой стрелой опустилась
Не настигнут тебя самолёты
Не настигнут тебя пароходы
А настигнут тебя пешеходы
Ведь ты скачешь
По земле
Тихой дымкой
Облака раздвинув
Опустился туман над горами
Ты не едешь ко мне, мой туман,
Ты сейчас далеко от меня.
Над горизонтом
Летит соловей
Легкими крыльями
Небо он гладит
Высоко
Далеко
Летит соловей
Зачем же, зачем я юна и прекрасна,
И всё это бьётся в груди.
И всё это - яркий, спокойный мой свет,
И всё раскрывается, как парашютик,
И всё это рвётся в груди.
И вся эта мудрость и юность моя
Уйдёт, как один лепесток.
Прасковья Шкребтиенко, 7 лет
