Деревья до неба.
И солнце.
И птицы.
А мне всё равно
И при солнце
Темно.
Где домик у моста?
В какой стороне?
Стою, как чужой,
В деревянной стране,
Не зная законов
И правил.
Да я же здесь был!
Вот и палку оставил.
Как просто
В лесу заблудиться!
Смотрю,
А навстречу грибница,
В плаще из брезента
И в грубом платке.
– Скажите, – прошу я, –
Как выйти к реке?
Там домик у моста.
– Да это же просто:
Держи только солнышко
В левой руке –
И выйдешь к реке.
Деревья до неба!
И солнце!
И птицы!
Всё стало в лесу
По-другому.
Тропинки
Повёрнуты к дому.
Поблагодарив
За науку,
Я
Солнце
Взял
В левую руку.
Надо вам сначала сказать, кто такой мой сосед Иван Иваныч. Он учитель ботаники. Добрый, как все добрые учителя, и застенчивый, какими бывают иногда учителя ботаники.
А в это утро с ним приключилась такая история. Как всегда, в половине восьмого утра Иван Иваныч надел своё чёрное строгое пальто и отправился на урок. Выйдя на улицу, он сунул руку в карман за перчатками, но оттуда вдруг выскочил Кузнечик.
– Что вы делаете? – заверещал он. – Вы меня чуть не раздавили!
– Откуда ты попал в мой правый карман? – удивился Иван Иваныч.
– Из левого. Там у вас живёт Мышь, и от неё просто нет покоя!
– А что же делает Мышь в моём левом кармане?
– Грызёт хлебные крошки, которые вы забыли вытряхнуть на прошлой неделе.
Иван Иваныч осторожно пошарил в левом кармане. Оттуда высунулась усатая мышиная мордочка.
– Послушайте! – возмущенно пропищала Мышь. – Если вы приглашаете к себе на обед, то имейте терпение, пока гости наедятся!
На улице шёл дождь. Иван Иваныч раскрыл зонт и стал похож на пиратский корабль под чёрным парусом. Но это только издали. Вблизи сразу было видно его доброе лицо и растерянные глаза за толстыми стёклами очков. Он старательно обходил серые пузырящиеся лужи. Дождь громко барабанил по ребристому зонту.
Из ближайшего подъезда выглянула кошка и облизнулась розовым язычком. Мышь сразу перестала копошиться и хруптеть хлебными крошками.
– Брысь, кошка! – сердито сказал Иван Иваныч.
Кошка вздрогнула от упавшей на голову капли и скрылась в подъезде.
– Не волнуйтесь, – сказал Иван Иваныч левому карману, – я прогнал её.
И Мышь снова весело захруптела в левом кармане пальто, слегка толкая своими быстрыми лапками Ивана Иваныча в бок. А он завернул в магазин. На прилавке лежали жёлтые круги и красные шары сыра.
– Взвесьте мне, пожалуйста, полкило сырных корок, – попросил он.
Полусонная продавщица тут же проснулась и вытаращила на Ивана Иваныча глаза.
– Че-го? – переспросила она.
– Сырных корок или корок от сыра, это всё равно, – терпеливо, по-учительски объяснил Иван Иваныч. – Ведь я могу купить полкило сырных корок, если сыр есть в продаже?
Продавщица, опасливо поглядывая на него, быстро сгребла с прилавка засохшие корочки от сыра и протянула ему пакет.
«Вот чудак!» – подумала она и пожала плечами.
Откуда ей было знать, что у него в левом кармане пальто живёт Мышь.
Дождь кончился. Лужи стали голубыми. В них плавали горелые спички и клочки белых облаков. Иван Иваныч свернул в Парк. Он подошёл к цветочной клумбе и сорвал одну травинку. И тут же перед ним вырос сторож со свистком-улиткой во рту.
– Извините, – сказал Иван Иваныч, – но я сорвал только одну травинку.
– Штраф! – рявкнул сторож.
Иван Иваныч молча заплатил штраф, сунул травинку в правый карман и зашагал из Парка.
– Чудак! – пробормотал сторож.
Он ведь не знал, что у Ивана Иваныча в правом кармане живёт Кузнечик.
Женька был длинный и худой, с удивлённым немигающим взглядом, как будто всё видел впервые. Тысячу раз мы гоняли в футбол между берёз на нашей улице, но он всякий раз вздыхал:
– Ох, ну и берёзы! Во великаны!
Или частенько, задрав голову к небу, бормотал:
– Эх, погодка! Красота! – глубоко вздыхал и закрывал глаза от удовольствия. Это «Погодка! Красота!» я слышал от него каждый день. Даже в дождь и слякоть ему всё было «красота». А овощи, которые мы таскали с огородов, он считал чуть ли не заморскими фруктами.
– Никогда таких не ел! – смаковал какую-нибудь морковь, и причмокивал, и облизывался.
Змей, которого мы запускали, ему вообще казался лучшим в мире.
– Чудо, а не змей! – вопил и весь дрожал от счастья.
Я не любил Женьку – он слишком всем восторгался. И главное, не тем, чем надо. А вот футбол почему-то не очень-то любил и почему-то не ездил с нами на рыбалку. С Женькой я никогда не разговаривал на серьёзные темы – только о погоде.
– Ну, как погодка? – спрошу и усмехаюсь.
– Красота! – заулыбается Женька. – Красота погодка! — и помашет ладонью на раскрасневшееся лицо (если жара невыносимая) или подышит на варежки (если мороз трескучий).
Как-то мы с Вовкой собрались на рыбалку. С вечера, как всегда, накопали червей, положили в садок хлеб, помидоры, огурцы, соль. Только упаковались, вдруг выяснилось – назавтра Вовкину мать вызывают на работу, и Вовке придётся сидеть с младшим братом. Взял я удочки (мы собирались у Вовки), пошел, расстроенный, домой. Бреду по улице и рассуждаю: «Идти на рыбалку одному или нет?» Вроде бы идти надо – целую банку свежих червяков накопали. В то же время одному идти скучно. Иду так, рассуждаю, вдруг навстречу Женька.
– Ого!– говорит и пялит глаза на удочки. – На рыбалку собрался?
– Как погодка будет? – обрезал я его.
– Красота погодка будет! Погодка будет что надо! Вот увидишь!.. Эх, – вздохнул он и поплёлся рядом. – Мне бы с тобой.
– Куда тебе! Мамаша, небось, не пустит!
– Не пустит, точно, – откликнулся Женька. – А знаешь что?.. Я удеру! – он схватил меня за руку, и его глаза совсем полезли из орбит.
Я встрепенулся:
– Как так?
– А так! – воскликнул Женька и, наклонившись ко мне, проговорил заговорщическим голосом: – Ты свистни под нашим окном, когда пойдёшь. Я незаметно и вылезу… Вот только удочек у меня нет. Дашь одну?
Я подумал, что идти на рыбалку с таким мямлей, как Женька, хорошего мало. «Но всё ж вдвоём, – решил. – Говорить с ним ни о чём не буду, а станет мешать – уйду в другое место».
– Ладно, дам, – сказал я. – И смотри! Свистну рано, если сразу не вылезешь, больше свистеть не буду.
– Вылезу, – заверил Женька.
Будильник загремел, когда в открытое окно ещё тянуло сыростью, и в палисаднике зеленел полумрак. Вскочив, я быстро оделся, взял снасти и вышел на улицу. Солнце ещё не всходило, но в берёзах уже кричали птицы. Я направился к дому Женьки. Я был уверен, что он не пойдёт, и спешил в этом убедиться, чтобы потом обозвать его болтуном и трусом. Подойдя к его дому, засунул в рот пальцы и свистнул. Как и ожидал, из окна никто не выглянул. «Дрыхнет, трепач», – усмехнулся я и только хотел свистнуть ещё раз – потрясти воздух как следует, как вдруг из-за угла дома выглянула его голова. Приложив палец к губам, он процедил:
– Тц-ц-ц!.. – и, перешагивая через мокрые от росы цветы, заспешил ко мне. – Я давно тебя жду, – поеживаясь, прошептал. – Только мои уснули, я сразу драпака. В сарае отсиделся, замёрз…
«Надо же!»– удивился я про себя, сунул Женьке одну удочку, и мы повернули к реке.
– Видал, сколько росы?! – подтолкнул меня Женька. – Значит, погодка будет отличная. Ух, и половим! Как ты думаешь, мы много поймаем?
Я только пожал плечами.
Когда мы спустились к реке, уже взошло солнце, и туман над водой стал рассеиваться. Я начал готовить снасть.
– Ух ты! Кто-то рисует водяные знаки! – вдруг громко поразился Женька и показал на зигзаги, которые чертили на поверхности воды плавники мальков.
– Тише ты! Рыбу распугаешь! – прохрипел я и зло посмотрел на «горе-рыболова».
Женька закрыл рот и стал спешно разматывать удочку. Только я забросил снасть, как Женька увидел водомерок, и у него опять вырвалось:
– Ух ты, как конькобежцы!
Я показал ему кулак и, сдерживая голос, бросил:
– Еще слово – и получишь!
Женька смутился и тоже забросил удочку. Минут десять он стоял молча, только таращил глаза по сторонам и строил мне гримасы, как бы говорил: «Видел это?» или «Заметил то?».
«Никак не поймет, дуралей, что это я видел тысячу раз», – усмехнулся я про себя, и в этот момент у меня клюнуло. Сделав подсечку, я потянул удилище, и на песок плюхнулся полосатый окунь. Женька сразу бросил свою удочку, подбежал ко мне и тихо затараторил:
– Ай-я-яй! Ой-е-ей!
Пока он рассматривал окуня, его поплавок задёргался и резко поплыл в сторону.
– Смотри! – я толкнул его в плечо.
Женька метнулся к удилищу, схватил его обеими руками и попятился от воды. Он семенил до тех пор, пока на мелководье не плеснуло, и в песке не затрепетал небольшой голавль. Бросив удилище, он подбежал к рыбе, схватил её и, прижав к животу, затанцевал от радости. Он успокоился, только когда я стукнул его меж лопаток; тогда снова взял удочку и притих.
Солнце поднялось выше, и по воде прямо на нас, точно расплавленное золото, побежала слепящая полоса; у наших ног она обрывалась в прыгающие блики. Женька опять засиял, растянул рот в улыбке.
– Чудо! Настоящее чудо! – забормотал.
«Вот олух, – злился я. – Солнце, что ли, никогда не видел? Где там чудо?.. Всё такое обычное».
Через час я поймал ещё трёх окуней и одну плотвичку. Женька выудил крупного ерша; каждую мою рыбу он встречал восторгом, рассматривал и так и сяк, щелкал языком, а отцепив своего ерша, сказал:
– Спасибо, что взял меня на рыбалку… И вообще, здорово, что я убежал!
Стало припекать. Потянул ветерок. На другой стороне реки закружил коршун.
– Высматривает мышь на земле? – тихо спросил Женька, но я ничего не ответил.
После рыбалки, не переставая улыбаться, Женька сказал:
– Давай пойдём через лес? Мои всё равно уже встали, всё равно мне влетит. Пойдем, а?
Дорога через лес была длиннее, но зато по пути можно было набрести на куст малины или россыпь ежевики.
– Ладно, пойдём, – нехотя согласился я. – Только не скачи, как козёл. Иди спокойно!
В лесу было ещё холодно, и от деревьев падали длинные тени. Вначале мы прошли редкий осинник, в котором бродили овцы и щипали тонкую траву. Потом вступили в сосновый бор с высокими замшелыми отводами.
– Какой-то сказочный, совсем сказочный лес, – тихо повторял Женька. – Наверное, в нём полно разных леших?
Я презрительно фыркнул, и Женька стушевался, покраснел.
…Через два дня мы рыбачили с Вовкой. Как всегда, Вовка удил сосредоточенно, молча; сидел, впившись в поплавок, и только подсекал. Он вытаскивал одну рыбину за другой, деловито снимал с крючка и, опустив в садок, наживлял нового червя. Он поймал штук двадцать рыбин, а у меня что-то ловля не клеилась. Вначале я засмотрелся на восходящее солнце и на множество маленьких солнц в каплях росы, в мокрой листве, в ракушках, в паутине. Потом стал разглядывать распускающиеся цветы, из которых вылетали жуки, и ласточек, проносившихся над водой, и высокие кучевые облака, похожие на белый каракуль.
Вероника Долина
Клубника
Ну что ж ты медленно зреешь?
Ты что её, солнышко,
медленно греешь?
А может, ты и не греешь совсем?
Тогда я её недозрелую съем.
Снился ёжик
(Считалка)
Вышел ёжик из тумана,
Вынул ножик из кармана.
Вынул камешки и мел,
Улыбнулся, как умел.
Подарил мне всё, что вынул,
И опять в тумане сгинул.
Письмо на радио
Все стихи — про паровозы…
Паровозов больше нет.
Все стихи — про пароходы…
Пароходов больше нет!
Я сижу в своей квартире,
Жду по радио ответ:
— Передайте, в этом мире
Есть лошадки или нет?
А крокодилу…
А крокодилу, крокодилу,
Ой, нелегко на свете жить:
Никто не хочет с ним обедать,
Никто не хочет с ним дружить.
А ну и что, что он зубастый
И скушал родичей давно?
Ему подай любовь и ласку,
Любовь и ласку — всё равно!
А бегемоту, бегемоту,
Ой, нелегко на свете жить:
Никто не хочет с ним обедать,
Никто не хочет с ним дружить.
А ну и что, что он полено?
А ну и что, что он бревно?
Ему подай любовь и ласку,
Любовь и ласку — всё равно!
А носорогу, носорогу,
Ой, нелегко на свете жить!
Никто не хочет с ним обедать,
Никто не хочет с ним дружить.
А ну и что, что он рогатый,
Сопит и чавкает весь век?
Ему подай любовь и ласку,
Он тоже будет человек!
– Ой, Марина, как кстати! – взвизгнул Кукумбер, кинувшись к Марине Москвиной, которая зашла в редакцию за новым журналом. – У нас как раз закончились твои рассказы. Не дашь ли нам чего-нибудь ещё? – и Кукумбер беспардонно влез по самые плечи в пухленький кожаный Маринин портфель. – Вот, например, это… – он выхватил наугад первый попавшийся листок.
– А бери, – щедро махнула рукой Марина. – У меня их навалом.
Кукумбер принялся жадно читать, а когда дочитал до конца, поднял задумчивый взгляд.
– Эта история почему-то кажется мне знакомой. Это случайно не…
– Ну конечно, – обрадовалась Марина. – Рада, что ты вспомнил. По ней же сделали мультфильм.
– Точно! – хлопнул себя по лбу Кукумбер. – То-то, когда читаешь, как будто картинки перед глазами крутятся.
– Ну и жара сегодня! – зевнул крокодил. – Даже из воды вылезать неохота. А надо, надо… – И он поплыл к берегу.
Там в песке несколько дней назад он зарыл яйцо и всё бегал смотреть, когда из него вылупится сынок – крокодильчик. Но шло время, у других крокодилов малыши уже в речке плавали, а у него… Вот и сейчас – в который раз! – крокодил откопал целенькое яйцо, огорчённо повертел его в лапах, поднёс к уху. Вдруг слышит: «Тук-тук!»
– Кто-то есть! – обрадовался крокодил. – Да-да! Входи! Ой, то есть, выходи!
– Чего кричишь? – подползла бабка-крокодилица. – Помочь, что ли?
– Подожди, – прошептал крокодил, – пускай сам…
– Тук-тук! – будто кто-то изнутри стучал молоточком.
Треснула скорлупа, из дырки показалась голова. Крокодил замер.
– Тук! – И на траву из расколотого яйца выпал мокрый желторотый птенец.
– Пф-ф! – зашипела бабка-крокодилица.– Это ещё что за новости?
Крокодил недоумённо пожал плечами. А птенец с любопытством поглядел вокруг и поскакал, сначала тихонько, а потом всё веселей и уверенней – к крокодилу. Крокодил попятился.
– Слушай, – опомнилась, наконец, зелёная зубастая старуха. – Я прожила долгую жизнь, многое повидала, но такого – никогда. Хочешь знать моё мнение? Сделай вид, будто у тебя никто не родился.
– А он? – растерянно спросил крокодил.
– Его нужно сейчас же съесть. А не то засмеют тебя крокодилы. Давай – ам! – и нету! Приятного аппетита!
– Спасибо, – пролепетал крокодил. Он поглядел на птенца. Тот хлопал голыми крылышками, пищал, свиристел. Обидно ведь – ты вылупился, а тебе никто не рад. Зато когда он, наконец, снова увидел крокодила, бросился к нему со всех ног.
«Значит, съем его сейчас, а то, правда, неприятностей не оберёшься!» – подумал крокодил, но рот разинуть не смог, до того доверчив был желторотый.
– Глотай, как таблетку, потом запьёшь! – шипела крокодилица.
– Сейчас, погоди, вот слезет с носа!..
Но когда птенец потёрся о шершавую щеку крокодила и пропищал «Паа-па!», тот вдруг понял: не сможет он его съесть. Не сможет – и всё. Ведь это был ЕГО птенец.
– Ах, так?! – И крокодилица плюхнулась прямо с обрыва в воду.
Она тут же разболтала о птенце всем крокодилам в реке. Вы, наверное, сами замечали: крокодилы на редкость любопытные звери, а такое всё-таки не каждый день случается. И хотя была страшная жара, они вылезли все из воды. Окружили крокодила, пасти свои поразинули и давай хохотать! Смеялись даже зелёные крошки, которые сами только что вылупились.
Птенец испугался и спрятался за крокодила. Тогда крокодил сказал:
– Послушайте, странное всё-таки дело! Ну, повезло вам, появились вы на свет по всем правилам, как положено. А если кто-то получился не похожим на вас? Так давай смейся над ним, дразни, а ещё лучше – проглоти! Так получается?
Все замолчали.
– Ты и сам бы смеялся на нашем месте…
– Не знаю, может быть, – задумался крокодил. – Зато после того, как у меня такое случилось, я ни над кем смеяться не буду. И предупреждаю: этот крокодильчик… гм… или кто он там… будет жить со мной. Если его кто тронет – пеняйте на себя.
Так и зажили они вместе. Крокодил построил птенцу домик в тени на берегу, таскал ему туда червяков и мошек, которых он с утра до вечера ловил в лесу. Если птенец куда-нибудь исчезал, крокодил волновался, искал его повсюду, спрашивал у сородичей:
– Птенца моего не видели? Птенец не пробегал?
А они чуть не лопались от желания расхохотаться, но, помня угрозу крокодила, сдерживались. Зато за глаза над ним потешались.
Бабки-крокодилицы судачили:
– Ну не глупо ли реветь от радости из-за того, что пигалица покрылась пухом…
– А на крыльях у этого заморыша, видите ли, перья выросли…
– Вы слышали новость? Пигалица перемахнула через куст.
– Ах, какое событие! Крокодил от счастья всю ночь не спал. Чокнутый! Вы на него поглядите!
Все обернулись.
Крокодил стоял задрав голову и смотрел, как над лесом летел птенец.
– Куда ты? Не смей летать! Упадешь! Вернись! – кричал что есть мочи взволнованный крокодил. И услышал в ответ:
– Не упаду! Я птица! Настоящая птица! Я уже не птенец!
– Будь осторожен! То есть… осторожна, – ещё раз крикнул крокодил.
– Научить тебя летать, папа?– прозвенело в воздухе.
– Да! Да! – обрадовался крокодил, а сам подумал:
«Тогда я смогу охранять тебя везде, даже в небе. Но как же я полечу? У меня нет крыльев…»
– Очумел! – сокрушалась бабка-крокодилица. – Был крокодил как крокодил. И вдруг – трах-тарарах! – летать вздумал!
– Да ничего у него не получится, – завистливо галдели молодые крокодильчики.
Птица спустилась на голову крокодилу и прошептала ему что-то на ухо. Крокодилы тоже навострили уши, но она говорила очень тихо.
– Эй! Там погромче нельзя? – не выдержал кто-то.
– Нет, – ответила птица. – Это наша семейная тайна. Ну, попробуй! – улыбнулась она своему крокодилу.
– Попробуй! Попробуй! – захохотали из реки разинутые пасти.
Они, конечно, не верили, что крокодил сможет полететь. А он разбежался, оттолкнулся хвостом от земли, взмахнул лапами и – поплыл по воздуху, как аэростат. Сначала он удивился, потом обрадовался, а когда взмыл слишком высоко – испугался. Но в ту же минуту услышал голос:
– Все хорошо, папа! Двигай, двигай лапами, как будто в воде плывёшь…
Больше в тех краях никто не видел маленькую серую птицу и летающего крокодила. А история о них давно превратилась в сказку, которую рассказывают своим малышам звери в джунглях.
– Ребята! – сказала Вера Евстигнеевна. – Нашему классу дали десять билетов на праздничный концерт. Я долго думала, кому из вас их отдать, но потом решила вот что: пусть на концерт пойдёт самое дружное звено в нашем классе… Как вы считаете, это решение справедливое?
– Справедливое! Справедливое! – закричали все.
– В таком случае сами решите, какое звено пойдёт на концерт.
После уроков всё наше третье звено осталось в классе.
– Объявляю сбор звена открытым, – сказал Коля. – На повестке дня дружба в нашем звене.
– Чего в нашем звене? – сказала Валька Длиннохвостова.
– Дружба, – строго повторил Коля. – Длиннохвостова, если тебе не слышно, сядь ближе.
– А мне слышно, – сказала Валька. – Дружба так дружба.
– Её это не волнует, – сказала Сима. – Вот если бы у нас на повестке дня кружевные манжетики обсуждались…
– Ах так?! – вскочила Длиннохвостова. – А кто вчера в классе новой шапкой хвалился?!
– Граждане, ближе к делу! – сказал Коля Лыков. – Мы должны сегодня разобраться: дружное у нас звено или не дружное? Самое оно дружное или не самое?
– А чего тут разбираться? – сказала Сима. – Конечно, наше звено самое дружное! В театр мы вместе ходили? Ходили. Книжку вместе читали? Читали. В зоопарке были? Были.
– Так-то оно так, – сказал Коля. – Но всё-таки, честно говоря, мне кажется…
– Опять тебе кажется? – перебила его Сима Коростылёва. – Вечно тебе всё кажется!
– Да? А кто вчера Иванова по спине портфелем огрел? – спросил Коля, в упор глядя на Симу. – Или это мне тоже показалось?
– Он сам виноват! – воскликнула Сима. – Спроси у него, зачем он толкается!
– Иванов, ты зачем Коростылёву толкнул? – строго спросил Коля.
– Не рассчитал, – сказал Иванов. – Я Хвостище хотел подножку дать, чтобы «рыжим дураком» не обзывалась.
– Он первый обзывается! – закричала Валька Длиннохвостова. – Он меня Хвостищей зовёт, дурак рыжий, э-э-э… – И Валька высунула язык и скорчила Иванову рожу.
– Ах ты Хвостища бесхвостая! – заорал Иванов. – Опять за своё?! – И со злобой пнул кулаком в тощую спину Длиннохвостовой.
– Ай! – пронзительно вскрикнула Длиннохвостова и, повернувшись на девяносто градусов, обеими руками вцепилась в рыжие вихры Иванова.
– Перестаньте! – рассердился Коля. – Длиннохвостова, как тебе не стыдно?!
– Не волнуйся, так ему и надо, – вмешалась Люська. – Он у меня двадцать копеек три недели тому назад занял и до сих пор не отдал. Пусть знает, как обманывать!
– Сама хороша! – сказала я. – Ты у меня книжку брала, она какая чистая была, а вернула всю в пятнах! |
– Не ври! – закричала Люська.– Я эту твою книжку даже не читала! Мне к ней противно было притронуться, такая она грязная была!
– Это моя книжка грязная?! Ты слышишь, Коля, нет, ты слышишь? Она говорит, у меня книжки грязные, а у самой всегда руки в кляксах, ей бабушка насильно руки мочалкой моет!
– При чём тут моя бабушка? Как ты смеешь оскорблять мою бабушку?! Да я с тобой никогда в жизни больше разговаривать не буду! – завопила Люська.
– Отпусти!!! – на весь класс орал Иванов. – Хвостища проклятая, отпусти, кому говорю!!!
– Ну и не разговаривай! – сказала я. – Подумаешь, какая нашлась! Да я с тобой вообще не хочу за одной партой сидеть!
И я пересела за другую парту и так грохнула крышкой, что стёкла в окнах задребезжали.
– Ну что же, – сказал Коля. – Всё правильно. Я так и знал, что не видать нам билетов в театр как собственных ушей.
– Почему это не видать? – удивилась Валька и от удивления выпустила Павликины вихры.
– Как это не видать? – сказал Павлик, растирая пострадавшую голову. – Что у нас, звено не дружное, что ли?
– Ещё какое дружное! – воскликнули мы с Люськой в один голос. – В театр мы вместе ходили? Ходили. Книжку вместе читали? Читали. В зоопарке были? Были. Так чего же тебе ещё?
За окном светило солнце. Прыгали на ветках воробьи. Маленькие зелёные листья кувыркались в воздухе.
– Эх вы! – тихо сказал Коля. – Эх вы!.. Ладно. Объявляю сбор звена закрытым. – Коля повернулся и пошёл к дверям.
Мы остались одни. Мы не смотрели друг на друга.
– А всё равно концерт, наверное, не интересный, – сказала Валька.
Ей никто не ответил.
«Земля имеет форму шара», –
Однажды заключил мудрец,
За что его постигла кара,
И страшен был его конец.
Мир оказался не готов
Жить без поддержки трёх китов.
Две стороны, как у медали,
У нашей спутницы Луны,
Но лишь недавно увидали
Луну с обратной стороны.
Из века в век на небосклоне
Блестит всё тот же круглый лик…
Как плохо, как односторонне
Мы знаем спутников своих.
Незаметные бациллы
Нас доводят до могилы,
И ничтожнейший микроб
Загоняет прямо в гроб.
А скелет с косою длинной –
Образ грозный, но невинный.
Генрих Тумаринсон
Носорог в зоопарке
Семь сорок
Сидят на ветке.
На сорок
Смотрит с завистью
Из клетки
Носорог.
Наблюдает он
Воочью
Жизнь свободную,
Сорочью,
И клянет
Свою тюрьму.
И почти что
Каждой ночью
Снится Африка ему.
Мечта
У меня есть в кармане
Подкова.
Я нашел её.
Что тут такого?
Появилась мечта у меня –
Вот теперь бы найти и коня!
Гусеница вытягивала, вытягивала из себя длинную шёлковую нить, а муж её ткал из этой нити блестящие сверкающие покрывала. И набрасывал их на траву, на кусты и деревья – получалось красиво.
Как-то гусеница заметила, что муж сидит неподвижно.
– Что с тобой? – спросила она.
– Всё искусство да искусство! – сказал он. – А жить когда?
Увидела мышка белку и говорит:
– Откуда у тебя такой хвост, пушистый и длинный?
– Я им машу, – отвечает белка. – Махну раз – он длиннее, махну ещё раз – он пушистее, а вечером махну – он вот такой!..
И белка махнула хвостом и запахнулась в него, как в шубку, по самые глазки.
– А я, – вздыхает мышка, – машу, машу хвостом, а он всё такой же. Махну раз – такой же, махну другой – такой же, и вечером ещё раз махну, а он всё такой же!..
Нашёл Серёжа во дворе зелёную стекляшку от бутылки. Поменял стекляшку с Петькой Лямкиным на солдатскую пуговицу. За пуговицу у Мишки Кубышкина выменял рогатку. Из рогатки разбил стекло в собственной квартире, за что получил от матери взбучку.
Эх, лучше бы не находил стекляшку!
Серёжа и Вася приехали в деревню к бабушке. Подхватили городские удочки и побежали на речку, чтобы поудить рыбку.
Стрекоза голубокрылая мимо проскользила. Посмотрел Серёжа на стрекозу, залюбовался, никогда не видел такой интересной.
Стрекоза улетела. Стая уток в небе прожурчала. И утками Серёжка заинтересовался. Куда полетели?
А Вася сидит, на поплавок смотрит. Не заметил: ни стрекоз над водой, не уток в небе.
Клюнуло,
Не клюнуло,
Клюнуло,
Не клюнуло!
В прошлом году Кукумбер побывал на выставке в Музее частных коллекций, посвященной мультфильмам Юрия Норштейна и Франчески Ярбусовой. Он бродил по залам, как зачарованный, читал выдержки из книги Юрия Борисовича, и сидя на полу вместе с детьми и взрослыми, когда не хватало стульев (а их всегда не хватало, но так было даже уютнее), по несколько раз смотрел подряд все мультфильмы: «Сказку сказок», «Ёжик в тумане», «Лиса и Заяц», «Цапля и Журавль», «Зимний день» и неоконченную «Шинель». Он аплодировал небольшому экрану и украдкой поглядывал на смотрительницу музея, которая, как любящая бабушка, заботливо рассаживала ребятишек так, чтобы всем было хорошо видно. Потом он ходил туда ещё раз, потом ещё и ещё, и, наконец, понял, что пока не поделится с вами своим восхищением хотя бы на страницах журнала, не успокоится.
Мультфильм Юрия Норштейна по русской народной сказке в пересказе Владимира Даля
Эскизы Франчески Ярбусовой
Жили-были Лиса и Заяц.
У Лисы была избушка ледяная, а у Зайца – лубяная.
Глядит Лиска в ледяное окошечко да над Зайчиком посмеивается:
– Ишь, чернолапотник, какую лачугу смастерил. То ли дело моя: и чиста, и светла – ни дать ни взять хрустальный дворец!
Лисе зимою всё было хорошо, а как пришла весна, лискин дворец растаял. И надумала она занять заячью избу.
Заплакал Зайчик и пошёл куда глаза глядят.
Повстречался ему Серый Волк.
– Здорово, Зайка!
– Здравствуй, Волченька.
– О чём плачешь, о чём горюешь?
– А как же мне не тужить, не горевать: была у меня изба лубяная, у Лисы – ледяная. Лисья изба растаяла, водой ушла, она мою захватила, да и не пускает меня, хозяина.
– А вот постой, – сказал Волк, – мы её выгоним!
– Навряд ли, Волченька, выгоним, она крепко засела.
– Я не я, коли не выгоню Лису! – зарычал Волк.
Вот Зайчик обрадовался и пошёл с Волком гнать Лису.
– Эй, Лиса Патрикеевна, выбирайся из чужой избы! – закричал Волк.
А Лиса ему в ответ:
– Вот как слезу с печи, да выскочу, да выпрыгну, да пойду тебя, Серого, трепать, так только клочья по ветру полетят!
– Ой-ой, какая сердитая! – заворчал Волк, поджал хвост и убежал в лес.
А Зайка остался плакать в поле.
Вот идёт Мишка-Медведь.
– Здорово, Зайка!
– Здравствуй, Михал Потапыч.
– О чём тужишь, о чём плачешь?
– Да как же мне не тужить, как не горевать: была у меня изба лубяная, а у Лисы – ледяная. Лисья изба растаяла, она мою захватила, да и не пускает меня, хозяина, домой!
– А давай мы её выгоним!
– Нет, Михал Потапыч, навряд ли её выгнать, она крепко засела. Волк её гнал – не выгнал, и тебе не выгнать.
– Я не я, – заревел Медведь, – коли не выгоню Лису! Эй, Лиса Патрикеевна, убирайся вон из чужой избы!
А Лиса ему в ответ:
– Постой, Михал Потапыч, вот как слезу с печи, да выскочу, да выпрыгну, да пойду тебя, косолапого, трепать, так только клочья по ветру полетят!
– У-у-у, какая лютая! – заревел Медведь, да и пустился впритруску бежать.
А Зайка остался плакать в поле.
Вот идёт Бык.
– Му-у-у! Здорово, Зайка, ты о чём плачешь?
– Лиса мою избу заняла!
– А давай мы её выгоним!
– Нет, Быченька, не выгоним. Её уже Волк гнал – не выгнал, Медведь гнал – не выгнал. И тебе, Быку, не выгнать!
– А я не я, коли не выгоню Лису! – замычал Бык. – Эй, Лиса Патрикеевна, ступай вон из чужой избы!
А Лиса ему в ответ:
– Вот как слезу я с печи, да выскочу, да выпрыгну, да пойду тебя, Быка, трепать, так только клочья по ветру полетят!
– Ой-ой, какая сердитая! – замычал Бык – и давай улепётывать.
А Зайчик сел подле кочки и заплакал.
Вот идёт Петух.
– Здорово, Зайка! Каково поживаешь, о чём тужишь, о чём плачешь?
– А как же мне не тужить, как не горевать, коли с родного пепелища сгоняют? Была у меня избёнка лубяная, а у Лисицы – ледяная. Лисья изба растаяла, она мою захватила, да и не пускает меня, хозяина, домой.
– А вот постой, – сказал Петух, – мы её выгоним!
– Навряд ли, Петенька, тебе ли выгнать, она больно крепко засела. Её Волк гнал – не выгнал, её Медведь гнал – не выгнал, её Бык гнал – не выгнал, где уж тебе совладать?
– Попытаемся, – сказал Петушок.
Вот как пошли они с Зайцем Лису гнать, как пришли к избушке, Петух и запел:
Идёт Кочет на пятах,
Несет саблю на плечах.
Хочет Лиску зарубить,
Себе шапку сшить.
Выходи, Лиса, пожалей себя!
Испугалась Лиса и убежала.
С тех пор Петух с Зайчиком стали жить вместе.
Помню, я сам предложил: «Давайте будем делать Лису и Зайца!» Предложил, а потом испугался. А испугался именно потому, что вроде бы всё так просто. Ведь на самом деле не о жилищной же проблеме сказка. Главная её тема: у страха глаза велики. Но меня интересовала проблема оскорблённого невинного существа, изменение его жизненной философии, и теперь, когда я делаю Шинель, Акакий Акакиевич нередко заставляет вспомнить первый фильм.
Лиса и Заяц задумывался как психологическая драма. Но случилось так, что итальянцы включили его в цикл фильмов по сказкам народов Европы. И оказалось, нужна иная стилистика. Появилось требование: фильм должен носить открыто фольклорный характер. Изображение пришлось подчинить этой задаче. Мы взяли в качестве основы народную живопись на прялках. Но ведь от себя не уйдёшь – момент той, задуманной ранее, психологической драмы всё равно остался. Остался потому, что просто перенести народную сказку на экран – дело абсолютно безнадёжное. Материал этот отформован за века, и ничего туда не вложишь и ничего оттуда не извлечёшь, если строго идти по пути самой сказки. Если не найдешь что-то, что пересекается именно с твоей душой. Вот об этой самой болевой точке, которая совпала с твоей собственной, уже можно делать фильм.
Есть такие детские писатели, которым очень везёт. Это я про тех, кто работает в школе. Например, мой большой друг поэт Марк Вейцман много лет был учителем физики и написал про школу кучу стихов. Другой мой друг писатель Артур Гиваргизов работает учителем музыки – от его школьных «музыкальных» рассказов просто обхохочешься!
А вот поэтесса Людмила Фадеева – учитель рисования. Понятное дело, у неё есть стихи и про собственный предмет. Но главное – ей вот в чём повезло: она ведь может делать к своим стихам иллюстрации! А кто, как не автор, уж точно знает выраженья лиц своих героев? У Людмилы Фадеевой даже есть по этому поводу стихотворение, которое так и называется – «Выраженье лица»:
Вот новость!
Я чуть не упала с крыльца!
У каждого есть выраженье лица!
Испуганно соображаю:
А я что в лице выражаю?
Наверное, смелость!
Наверное, ум!
А вдруг –
Что в примерах-то я ни бум-бум?
Если перечислить всех героев Фадеевой, то получится целый класс – больше всего он любит стоять на голове во время переменки. На уроках или по дороге домой с учениками происходит множество неожиданных событий, а главное – неожиданных открытий.
Все эти портфели, уроки, тетрадки с двойками, девчоночьи шушуканья, мальчишеские проказы, учительские наставления переплетаются в какой-то бесконечный клубок – и вдруг с удивлением замечаешь, как из разноцветных ниточек вяжется вполне реальная, весёлая, а нередко и грустная жизнь… Нет, всё-таки больше – весёлая! Потому что младшие школьники Людмилы Фадеевой несут в себе добрый заряд иронии и оптимизма.
Я несколько раз был свидетелем тому, как Людмила Леонидовна читает ребятам стихи. Читает мягко и негромко, а стихи её нередко «прикольные», и вот класс как-то неожиданно послушно переходит от смеха к серьезности, и что-то там про себя соображает. Как писал Валентин Дмитриевич Берестов: «А вокруг только умные лица, потому что считают в уме».
Если бы я сейчас был маленьким, я бы хотел поучиться рисованию у Людмилы Фадеевой. И чтобы про меня, как про мальчика Славу из её стихотворения, говорили, что я владею «чувством цвета». То есть –
Чувством ласточки летящей,
Чувством бури настоящей,
Чувством лютика, что плачет…
Он у нас художник, значит!
Михаил Яснов
Шуба, шуба моя!
Синтетическая!
Электрическая!
Лохматическая!
Из чего она –
Не пойму,
Но люблю её потому,
Что она не из зверя лесного!
Отряхну
И ношу её снова.
Хорошо в ней идётся
И едется,
Хорошо перед сном
Гуляется.
И не гибла в лесу медведица,
И никто не убил зайца…
Взрослым очень интересно
То, что всем давно известно!
«Как зовут?»
И «Кем ты будешь?»
И «Кого ты больше любишь –
Маму, папу или братца?»
Всё не могут разобраться!
А вот завтра я поеду
На беседу
К логопеду!
Он мне скажет:
«Порычи!»
Он попросит:
«Помычи!
Пошипи и пожужжи!
И язык мне покажи!»
Хорошо пойдёт беседа
У меня и логопеда!
Р-р-р-р!
Нам по музыке заданье –
Выражать переживанье,
Что мелодия несёт.
Остальное всё не в счёт.
Мы за выраженья лиц
Нахватали единиц.
У Петровой только – пять.
Всё умеет выражать
На лице Петрова:
Как белеют облака,
Как вдали блестит река,
Как мычит корова!
Послушайте!
Послушайте
Про радость про мою!
Тетрадка с двойкой кончилась!
Поэтому пою.
Её в портфеле прятала
Я целых восемь дней,
И плакала,
И думала:
Конца не будет ей!
Какая я счастливая
С сегодняшнего дня!
Тетрадка с двойкой кончилась
Сегодня у меня!
Серёжа руку поднимает.
Он всё на свете понимает!
Гляжу: красивый он какой,
Серёжа с поднятой рукой.
Я тоже руку поднимаю,
Хоть ничего не понимаю.
Лучше нет Петровой Гали!
Мы по залу с ней скакали!
А Семёнов у окошка
Просто так
Скучал немножко.
Лучше нет Козловой Лили!
Мы в углу на пенье были.
Мне Семёнов строил рожи,
И наказан был он тоже.
Лучше нет Смирновой Веры!
Мы решали с ней примеры.
Но задача не решалась –
Очень трудная попалась.
А Семёнов не спеша
Всё решал её, решал…
Получилось!
Пять вагонов!
Как зовут тебя,
Семёнов?
Только в школу расходилась,
Да за партой рассиделась,
Да в тетрадке расписалась,
Да на доску разгляделась,
В переменку расшумелась,
Всех подруг расслушалась –
Вдруг
Каникулы
Зачем-то
На меня обрушились!
Превратилась туча в снег
И нападала на всех!
На ребят особенно!
Во-от такой сугробина!
Получился – посмотрите –
Совершенно снежный Витя!
Снежный я!
И снежный Рома!
Как же нас узнают дома?
Я стоял у дерева и бросал в него ножички. То есть ножичек у меня был один. Это так называлось – бросать ножички. Дерево было одно, и я был один. Никто не вышел гулять в такую жару. Все сидели дома и пили холодный компот.
«Ну конечно, – думал я, – как играть, так все бегут, а тренироваться никого нет. Тренироваться же надо». И я тренировался. Были тогда такие фильмы, где очень точно бросают ножички. Просто чудеса какие-то – бамс, и нет человека. Дерево стояло и смотрело мне в глаза. Но я этого не замечал. Передо мной был враг.
…Ножик у меня был плохой. Кухонный. С деревянной ручкой. Я выпросил его у мамы.
Это было бы странно, но только не для нас с мамой. Просить пришлось три дня, начиная с четверга. Мама плакала, стучала меня книжкой по голове, жаловалась папе, но я просил и просил. Я хотел научиться бросать. Стрелять же учиться нельзя. А ножички бросать можно. Это уже настоящая тренировка. Я просил перед сном, наутро, после школы и перед обедом. Папа молчал. Он знал, что если будет молчать, то, возможно, они меня победят. Как только он открывал рот, чтобы сказать что-нибудь за или против моего желания, тут же у них там всё нарушалось. Мама кричала на папу: «Помолчи, пожалуйста!»…
Я трындел три дня, что мне нужно всего полчаса, что тренировка это важное дело. Что я пока не хожу ни в какую в секцию и должен вообще ну хоть как-то тренироваться. На третий день мама завыла волком (волчицей) и стала выкидывать ножи из шкафчика.
– Этот? Этот? Этот? – кричала она драматическим голосом.
Я молчал.
Папа выбрал самый легкий, самый не острый, самодельный – маленький с деревянной ручкой — и с сомнением посмотрел на меня.
– А если не попадёшь? – строго спросил он.
– Отстань! – крикнул я и начал зашнуровывать ботинки.
Это целое дело – плохо зашнуруешь, потом будешь мучаться в самый неподходящий момент.
Первый раз я бросил ножичек и чуть не заплакал.
– Дали! – чуть не плакал я. – Тоже мне дали. Тоже мне добренькие. Дали! Разрешили! Сами бросайте таким барахлом…
Но идти назад просить другой ножичек не было никаких сил. Мама смотрела из окна во двор, как я стою и бросаю. Мысли у неё были такие: ну вот, все смотрят – у Марины парень вырос, стал бандитом. Стащил из дома нож. Тренируется убивать людей. Какой стыд!
А нож у меня никак не втыкался, ещё больше стыд. Бандит-бандит, а руки не из того места растут. Мама была пунцовая уже, наверное. От двойного стыда.
Я бросал и бросал. Дереву было уже, наверное, лет сто. Или восемьдесят. Или шестьдесят. Дерево было тополь. У него на желтых высохших листьях вечно болтались какие-то прошлогодние серёжки. А в июне из него летел пух. Все чихали. Я чихал. Словом, тупое было дерево. Большое. Толстое. Сердитое. Я бросал в него ножички с чувством, с толком, с расстановкой. Я просто считал, что дерево уже вообще-то неживое. Ну вот у нас перед домом были разные палисадники. Там росли совершенно живые растения, всякие побеги и злаки. То какие-то ромашки жёлтые в полтора метра, то трава. То саженцы. Саженцы были ещё совсем тощие. На них пробивались редкие листочки. Они были кривоватые и тянулись к солнцу, когда оно было. Сразу видно, что саженцы живые.
Если бы я был друг природы, я бы их поливал. Но я был во дворе только жильцом, и саженцы поливал дворник из шланга. А это дерево никто не поливал. Скорее, это уже был просто какой-то пень огромной величины.
Я злился на дерево, потому что ножичек у меня никак не втыкался.
Я подошёл погладил кору. Кора была теплая. Я отрезал кусочек и разжевал.
Вернуться домой? Кинуть лениво ножичек на стол: да ну, не втыкается. Но папа! Папа начнёт свои шутки… И мне опять захочется его убить. А убить его у меня рука не поднимется.
Ножички вообще-то делают из гвоздей-гигантов. Есть такие гвозди-гиганты. Их кладут под трамвай. Трамвай едет со своим страшным шумом по рельсам – потом вжик: на дне рельса лежит нож. Длинный, узкий, тяжелый. Он переворачивается в воздухе один раз. И впивается в дерево.
Трамваи ходят прямо по улице, на которой мы живём. Пойти найти на стройке ржавый гвоздь… Пойти вырвать ржавый гвоздь из старого бревна. Шатать, шатать, как зуб, и он выйдет из чёрного трухлявого дерева, с трудом, с неохотой. Конечно, он ржавый, но это снаружи. Внутри он ещё железо. Толстое, большое железо.
Я представляю себе старый ржавый гвоздь и зажмуриваюсь. По виску течёт пот. Солнце. Май. Полдень. Мама устала смотреть из окна. Мама больше не смотрит. Я свободен.
Дождаться, пока нет машин…
Выйти на середину.
Наклониться.
Ощупать ложбинку. Почувствовать, как дрожит старый рельс.
Где-то там, внизу, на Шмитовском, начал идти трамвай.
Он ещё только идёт, а тут уже всё гудит.
…Хлоп!
Что это? Ножичек воткнулся! Пока я думал и машинально его бросал, он взял и воткнулся, гад. Не гад, а молодец. Ничего, что рукоятка легкая, что лезвие кривое, что сточился от мяса и рыбы, и картошки, и редиски, и хлеба… Он мой настоящий любимый ножичек. Он врезался, вонзился, впился, вошёл, въехал, вогнался, по самую аж по рукоятку, наверное…
Ну и тут во двор – естественно – вышел Колупай. Я его и заметить-то не успел, до того меня солнце ослепило.
– Ножички бросаешь? – заорал он метров, наверное, за тридцать.
Я вздрогнул.
– Попадаешь? – орал Колупай, неумолимо приближаясь ко мне строевым шагом морского пехотинца.
Я пригласил Колупая полюбоваться, как засел в дереве мой несравненный ножичек с деревянной фирменной рукояткой.
– Где? – тупо спросил Колупай.
– Да вот же… – начал я и осёкся.
Мой кривой кухонный предмет валялся в пыли. Значит, ничего он не впился, а так, слегка зацепился за кору. А потом ветер дунул, и он блюмк, и лежит.
– Этот, что ли? – Колупай ковырнул ножичек носком ботинка.
– Рукоятка легкая — раз! Лезвие кривое – два! Неострый – три! – и Колупай с трех шагов (гад) вонзил свой клинок в ствол.
Вот у него был какой надо! Да ещё свежий, незатупленный…
– Вынь, – Колупай, посмеиваясь, кивнул на свой ножичек.
Рукоятки у таких ножей ведь нет. Уцепиться не за что. Я тянул его, тянул – еле вытянул.
– Понял, как надо?
…Колупай отошёл на те же десять шагов и начал кидать свой ножичек в тополиную шкуру.
Тополь тупо вздрагивал от каждого удара. С него даже начали облетать прошлогодние серёжки.
Бамс. Бамс. Бамс.
– Учись, студент, пока я жив, – лениво сказал Колупай. И дал мне попробовать. — Вот чем надо тренироваться!
Я взялся за трамвайный ножичек с опаской и восхищением. Сильная, конечно, вещь. Длинная, узкая рыба. Маленькое хищное остриё. Вес хороший. Чёрная гранёная сталь.
Я кинул. Колупаевский ножичек лениво воткнулся, подумал и рухнул вниз.
– Не умеешь… Смотри.
Он поднял его с земли, подбросил на ладони и с разворота изящно, несильно и точно послал в самую серединку ствола.
Да, взмах нужен. Привычка. Глазомер. Ощутить в ладони. Привыкнуть. Ну чему я могу научиться за один раз? Только так… Попробовать. Почувствовать.
Я кинул и промахнулся. Вздрогнул и застонал старый деревянный забор, который стоял прямо за деревом. Это было совсем ужасно. Тополь был в три – наших с Колупаем – обхвата. Промахнуться было трудно. Колупаевский ножик валялся возле забора и обиженно сверкал, замызганный пылью.
– Ты чё, дурак? Не умеешь – не берись!
Колупай легко замахнулся и всадил свой ножичек тополю прямо между двумя складками коры.
И опять солнце вышло из-за облачка. И обожгло. И тут вдруг со мной случился какой-то удар.
Я представил себе как мы, я и Колупаев, всаживаем ножички в старого больного человека. А он молчит. Терпит.
Я взял у Колупая его чёрный трамвайный ножичек и забросил на крышу трансформаторной будки. Оттуда достать его будет трудно. Даже мячи оттуда не возвращаются. Не то что ножички.
Колупаев сгрёб меня в охапку и отвёл за угол.
– Двадцать пять матросских щелбанов, – деловито сообщил он мне. – Будешь орать, прибавлю штрафных.
Руки у Колупаева большие. Как у его отца, шофёра. Оттяжка великая. Каждый щелбан как легкий нокаут. А ты молчи. Всё плывёт перед глазами. А ты молчи, друг природы. Лоб болит страшно, слёзы хлещут сами без спроса, а ты молчи.
– Зачем ты это сделал? – спросил меня Колупаев, когда закончил свою страшную месть. – Ты больной? У тебя папа больной? Может, ты ещё хочешь?
– Он здесь стоял, – я обвел руками наш двор, — когда ещё ничего здесь не стояло. Здесь, может, коровы паслись. Здесь, может, огороды были с картошкой. А он уже стоял. Может, он ровесник Трёхгорной мануфактуры. Может, он ровесник футбольного клуба «Спартак». Может…
Тут я прекратил свою речь, потому что вдруг понял, что Колупаев совершенно меня не слышит. Он смотрит на тополь.
Во взгляде Колупаева было неподдельное чувство. Восторга. Восхищения. И любви. Он совершенно забыл о своем ножике. Но от этого для меня не последовало ничего хорошего.
Мысль о том, что тополь – народное достояние нашего двора, совершенно потрясла Колупаева.
– Ты гад, гад! – кричал он. – Я тебе ещё матросских надаю! Это ты придумал тренироваться…
Он бежал за мной и махал руками. Но я почему-то его не боялся.
Я шёл домой, размышляя о том, что на тополь надо повесить табличку. Типа «охраняется государством». Но табличку в тот раз мы так и не повесили. А зря.
Очень зря.
Жила-была кепка, а у неё был мальчик Петя. Когда кепке нужно было куда-нибудь идти, она садилась Пете на голову и отправлялась в путь.
Часто она ездила верхом на Пете встречаться со своим другом беретом, у которого был мальчик Вася. Встречались они обычно в парке, беседовали, а потом разъезжались по домам.
На этот раз берет прогуливался по дорожке без Васи, который заболел.
– Здравствуй, кепка, – сказал берет, – ты не знаешь, отчего прохожие от меня шарахаются? – Они просто не привыкли видеть, как ты ходишь пешком, – ответила кепка.
Роме надоело получать всё время двойки, и он пошёл посоветоваться в канцелярский магазин.
Продавец предложил Вове специальную бездвоечную тетрадь.
На следующий день была контрольная по математике. Рома, как всегда, решил задачу неправильно, но сегодня это его совершенно не волновало.
Когда учительница раздала ребятам тетради, Рома убедился в том, что продавец его не обманул. Двойки в тетради действительно не было. На её месте красовалась жирная единица.
Во избежанье недоразумений
Предупреждаю, что я гений.
Боюсь я вечной мерзлоты.
Боюсь замерзнуть в ней. А ты?
В человеке есть секрет,
Называется скелет.
Балалайка,
Камыши,
Пузырёчек рому.
Прочитай,
Перепиши,
Передай другому.
буква «т» исчезае
буква «е» сейчас исчезн
буква « « уж исч зл
укв « « и ук « «
к « « « «
ос льны ож
ч
ц
ъ
Вот и урна.
Как культурно!
Быть может, в языке другом
весну рифмуют с утюгом.
И поэтессам снятся сны…
да-да… об утюгах весны…
Моя гордыня – это дыня гор,
А не какой-нибудь равнинный помидор!
В данный момент
Вы
Читаете
Это стихотворение.
Когда печатаешь спокойненько на машинке,
несуетливо,
получается всё хорошо и без опечаток –
так красиво!
А когдампкс чатаегь нервгнлно, дёргыа ешься:
трооропл иво-
и шум ямт воакр уг отвле ккают’! тогдааполучаче
куачаопечачаток та кнвекрчкссиво7
Перевод Людмилы Брауде
Альберт на год старше меня, если не считать шести дней. Через шесть дней мы станем ровесниками.
Он сидел у залива, где пришвартованы лодки, и насаживал на длинную удочку уклеек для своего папы.
– Ты сначала убей их, – сказала я. – Ужасно всаживать в них крюк, пока они живы!
Альберт слегка приподнял одно плечо, и я уже знала, что это означает своего рода и извинение, и объяснение, мол, рыбе больше нравится, если наживка шевелится.
На Альберте был блёклый-преблёклый свитер и чёрная фуражка с козырьком, оттопыривавшая ему уши.
– А тебе понравилось бы, если бы тебе воткнули крючок в спину? – спросила я. – Ты висел бы на нём, и орал, и пытался бы высвободиться в ожидании, что тебя вот-вот съедят!
– Они не кричат. И так всегда все делают.
– Ты – жестокий! – закричала я. – Ты делаешь ужасные вещи! Не желаю больше говорить с тобой!
Он чуточку грустно взглянул на меня из-под козырька и произнес:
– Ну, ну!
И продолжал насаживать на удочку уклеек. Я ушла. У сарая с сетями я обернулась и закричала:
– Мне столько же лет, сколько тебе, мнестолькожелетсколькотебе!
– Наверное, столько же, – ответил Альберт.
Я ушла и принялась приколачивать гвозди к плоту, но весело мне не было. Три гвоздя искривились, и вытащить их я не смогла.
Тогда я снова спустилась вниз на берег и сказала:
– Рыбы страдают так же, как и люди!
– Не думаю, – ответил Альберт. – Они более низшие существа.
Я сказала:
– Этого никто не знает! Подумать только, а что, если деревья страдают тоже. Их спиливают, и они кричат, хотя ничего не слышно. Цветы кричат, когда их срывают, хотя кричат совсем немножко!
– Разве? – произнёс Альберт.
Он произнёс это дружелюбно, но всё-таки чуточку покровительственно, и это меня снова рассердило.
День выдался скверный! Он был чуть туманный и жаркий, так что одежда прилипала к телу. Я влезла на крышу, чтобы немножко развеселиться, и сидела там очень долго. Я видела, как Альберт вместе с Каллебисином вышли в море с перемётом. На горизонте залегла гряда туч: такая грязная с виду, она тянулась от самого конца островка Туннхольмен до Бисабалля, а море казалось совершенно блестящим.
Потом Альберт с Каллебисином вернулись и вытянули на берег лодку.
Через некоторое время я услыхала, как Альберт стучит молотком на плоту. Я спустилась по лесенке вниз, подошла к нему и стала смотреть. «Ты хорошо приколачиваешь гвозди», – сказала я ему. Тогда он стал ещё сильнее стучать молотком так, что вколачивал гвоздь с пяти ударов. Я почувствовала себя гораздо лучше. Усевшись в траву, я смотрела на Альберта и считала вслух удары молотка. Один гвоздь вошёл в доски плота после четвёртого удара. Тогда мы оба засмеялись.
– Сейчас же спустим его на воду, – сказала я. – Сию минуту. Сделаем настил, и спустим плот на воду.
Мы принесли две доски, положили поперёк крепёжный лес и втащили на него плот. Он был тяжёлый, и трещал, и гнулся, но мы всё-таки спустили плот с берега.
А потом оставалось лишь поплыть. Плот погрузился в воду и скользнул в залив. Он хорошо держался на воде. Альберт сходил за вёслами, и мы пошли вброд, а потом подтолкнули плот для скорости и быстро забрались на него. Плот слегка залило водой, но совсем немного. Мы посмотрели друг на друга и снова рассмеялись.
Гребли мы медленно, но все-таки гребли. Плыли там, где глубоко, но это было неважно, так как мы уже почти научились плавать. Мало-помалу мы вышли в пролив у Хэльстена.
– Поплывем к Песчаной шхере, – предложила я.
– Уж и не знаю, – ответил Альберт. – Наползает туман.
Но я продолжала грести, и мы очень медленно подплыли к Песчаной шхере. Отталкиваясь шестом, мы прошли вдоль берега и обогнули мыс.
Море было всё таким же блестящим, а гряда туч поднялась и протянулась аж до самой Яичной шхеры. Показав на тучи, Альберт повторил, что наползает туман.
Тогда мы отправились было домой.
– Неужели ты боишься лёгкого тумана? – спросила я.
Мы проплыли совсем немного, а потом повернули назад.
– Я точно не знаю, – ответил Альберт.
Но я закричала:
– Ты – трус!
И тогда он стал грести снова, и плот продолжил свой путь в открытое море. Мы словно путешествовали по чёрному зеркалу. Словно стояли на поверхности моря. Всем телом ощущалась мёртвая зыбь, и ты будто колыхался вместе с нею. Мёртвая зыбь шла с юго-запада и двигалась дальше к Яичной шхере.
А вот и туман!
– Теперь уж мы повернём назад! – строго сказал Альберт.
На миг стало холодно, и вот уже нас плотно обволокло туманом, отгородившим плот со всех сторон от мира. Сверкающая мёртвая зыбь выкатилась из тумана и заползла под бревна, словно какое-то разбухшее существо, и снова выкатилась в туман по другую сторону плота.
Я мерзла и ждала, когда Альберт скажет: «Ну что я говорил?» или «Говорил я тебе?..» Но он молчал и только озабоченно работал вёслами. Он то и дело поворачивал то туда, то сюда голову, прислушивался, смотрел на мёртвую зыбь и держался подальше от неё. Через некоторое время в мёртвой зыби появились встречные волны, они надвигались одновременно со всех сторон. Альберт перестал грести и сказал:
– Лучше подождать, пока прояснится.
Я немножко испугалась и промолчала.
– Если бы Роза замычала, мы бы знали, в какую сторону плыть, – сказал Альберт.
Мы стали прислушиваться в тумане, но Роза не мычала. Было тихо и пустынно, словно настал конец света, и жутко холодно.
—Что-то плывет, – сказал Альберт.
Плыло что-то серо-белое и растрепанное, оно двигалось чрезвычайно медленно, кругами, и приближалось к нам вместе с мёртвой зыбью.
– Это серебристая чайка! – сказал Альберт. Он подхватил птицу веслом и поднял её на плот.
На плоту птица казалась очень большой, она продолжала ползти кругами.
– Она хворая, – сказала я, – ей больно!
Альберт взял её в руки и посмотрел, но тут она начала кричать и бить одним крылом.
—– Отпусти её, – заорала я.
Всё выглядело страшно – и этот туман, и чёрная вода, и птица, метавшаяся и непрерывно кричавшая… и я.
– Дай мне её, я обниму её, мы должны её вылечить!
Я уселась на плоту, Альберт положил птицу мне на руки и сказал:
– Её не вылечить. Мы убьем её.
– Тебе бы только убивать да убивать, – ответила я. – Смотри, как она прижимается ко мне, она одинокая и несчастная.
Но Альберт сказал:
– У неё червь! – И, подняв одно крыло, показал, как тот ползает.
Я закричала и отбросила от себя птицу. Потом я начала плакать и, продолжая сидеть в переливающейся чрез край плота воде, глядела, как Альберт очень осторожно взял и осмотрел крыло.
– Тут уже ничего не поделаешь! – объяснил он. – Крыло сгнило. Птицу нужно только убить!
– Пусть она улетает, – прошептала я. – Может, она всё-таки выздоровеет!
– А что она прежде выстрадает? – возразил Альберт.
И, вытащив свой финский нож, он взял птицу за голову и прижал её к плоту. Я, перестав плакать, смотрела, я не могла отвести глаз. Альберт передвинулся и оказался между серебристой чайкой и мной. Затем, перерезав ей горло, дал голове соскользнуть в воду. Когда он обернулся, лицо его было совершенно белым.
– Тут кровь, – прошептал он и весь затрясся. А потом смыл её.
– Не обращай внимания, – успокоила его я. – Видишь ли, лучше так, чтобы она больше не мучилась.
Он был такой добрый, что я снова заплакала, и на этот раз плакать было чудесно. Всё миновало, и всё было хорошо.
Альберт всегда всё устрот. Что бы ни случилось и как ты себя ни поведёшь, Альберт всё устроит и уладит.
Он стоял и смотрел на меня грустным, непонимающим взглядом.
– Хватит злиться, – сказал он. – Видишь, туман рассеивается, и ветер меняется.
Мышь Гликерия стояла перед зеркалом и хмуро оглядывала себя. Себе Гликерия не нравилась. Гликерии казалось, что её жизнь не удалась.
Вот хвост. Разве это хвост? Просто неприлично называть это тощее и голое убожество хвостом. Конечно, если повернуться вот этим боком и немного изогнуть талию, то мерзкого хвоста почти не видно.
И можно представить себе на его месте… Представить себе на его месте…
Хвост мотался туда-сюда, отвлекая Гликерию от мыслей о прекрасном.. Хвост нервничал.
Хвосту казалось, что его жизнь не удалась.
Вот Гликерия. Хвост по-своему любил Гликерию и всю гликерину жизнь служил ей верой и правдой. Свивался аккуратной дугой, или торчал вверх тонким стебельком, или водил кончиком по сторонам – всё, что хотела Гликерия, хвост исполнял…
Конечно, на него часто лип всякий мелкий сор, иногда хвост был мокрый, и, пожалуй, не всегда чистый… Но ведь он старался. И потом – разве другие мышиные хвосты намного лучше? Нет, некоторые знакомые хвосты даже короче. А один ближайший родственник – крысиный хвост – тот и вовсе лысый.
А Гликерия своим хвостом недовольна. Конечно, есть животные, у которых хвост и попушистее будет. Но тут уж сам хвост не виноват. Зачем же глупая Гликерия родилась мышью? Родилась бы, например…
«Родилась бы я, например, мексиканским тушканом», – думала в это время Гликерия.
Как-то раз в журнале Гликерия увидела картинку чего-то пушистого, покрытого нежно-пепельным мягким мехом. Гликерия в те времена еще не умела читать. Но она решила: именно так должен выглядеть мексиканский тушкан – животное далекое и прекрасное.
– Конечно-конечно, хвост у мексиканского тушкана – не чета моему, – грустно подумала Гликерия перед зеркалом.
Потом она вышла на улицу прогуляться. Хвост она спрятала под юбку.
– А, Гликерия, как поживаешь? – окликали её друзья и знакомые.
– Мексика, – отвечала друзьям и знакомым невпопад задумчивая Гликерия. – Прекрасная далекая Мексика… – и шла дальше.
И друзья перешёптывались со знакомыми:
– Чего это она? О Мексике говорит… Неспроста…
А Гликерия шла дальше. Она хотела встретить кого-нибудь совсем не знакомого. Кто ещё никогда-никогда не видел жалкий гликерин хвостик.
И кто-то незнакомый встретился ей.
– Здравствуйте, как поживаете? – вежливо начал беседу кто-то незнакомый.
– Здравствуйте, прекрасно, – ответила Гликерия.
Тут ей пришла в голову блестящая мысль. И Гликерия добавила как бы невзначай: – Позвольте представиться: Гликерия. Мексиканский тушкан.
– Очень приятно, – вежливо ответил кто-то незнакомый. – А меня зовут…
Но Гликерии было не интересно слушать дальше.
Она шла и думала: «Вот теперь этот кто-то незнакомый расскажет всем: «Познакомился сегодня с прекрасным мексиканским тушканом Гликерией. У неё был дивный пушистый хвостик».. А как же иначе? Ведь у всех мексиканских тушканов красивые хвосты. Значит, если я мексиканский тушкан, у меня красивый хвост».
Тут Гликерия помчалась домой и встала перед зеркалом. Хвост боязливо показался из-под юбки и робко мотнулся вправо. И влево.
– Боже мой, ну какая же я красивая, – подумала Гликерия. Я – мексиканский тушкан. И вовсе хвост у меня не голый. А покрыт чрезвычайно нежным мехом. Таким ценным… таким редким мехом, – говорила Гликерия, любуясь на негустые волоски, покрывающие розовую кожу хвоста. За ним нужно просто ухаживать. Мазать его чем-либо мексиканским. Например, томатным соусом. И еще надо заказать сто новых визитных карточек с надписью «Гликерия. Мексиканский тушкан». В серебряной рамке.
С этой приятной мыслью Гликерия отправилась спать. На душе у неё было хорошо.
И хвост в ту ночь уснул почти спокойно. Во-первых, Гликерия его полюбила. Во-вторых, она перестала прятать его под одеждой, где хвосту всегда было душно и тесно. В-третьих, соус – это не так уж и плохо. Лишь бы он был не очень острый.
Ну, честное слово,
Ну, что тут такого,
Взаправду на нашем пруду
Каталась корова,
Каталась корова,
Каталась корова на льду.
На круглом катке
В цветастом платке
Крутила восьмерки буренка.
А чей-то козёл
Корову довёл
До слёз, хохоча ей вдогонку.
Хоть жалко мне слов
На разных козлов,
Но все же скажу я сурово:
«Ты просто дурак!
Попробуй-ка так
Кататься, как эта корова».
Раскручу-ка я юлу!
Хватит ей стоять в углу.
Как ей этого хотелось –
Закружилась, завертелась,
Зажужжала: «Жу-жу-жу!
Я такое расскажу!»
Но упала на бочок
И – молчок!
Что несёт из леса Гошка?
Что набрал в своё лукошко?
Ни бруснику, ни морошку,
Ни грибы на крепких ножках.
Там в лукошке, под рогожкой
Пять котят и с ними кошка.
Каждым утром спозаранку,
Каждый божий день подряд
Вывожу собаку Фанку
На обычный променад.
Все в округе Фанку любят
Женщины и ребятня,
Гладят все её, голубят…
Хоть бы кто-нибудь –
меня!!
Привет, читатель! Кукумбер хочет познакомить тебя с книгой «Зелёные страницы», которую составил Святослав Сахарнов, давно знакомый тебе по рассказам о животных.
В Петербурге – городе на Неве – существовала и существует замечательная «литературная школа», которую создал в своей квартире прекрасный знаток природы и мастер сжатого до двух-трёх страниц художественного рассказа Виталий Бианки. Николай Сладков, Нина Павлова, Алексей Ливеровский, Зоя Пирогова, Кронид Гарновский были его учениками. Сотни книг, изданных миллионными тиражами, дала «школа» русской детской литературе.
Я попал в эту «школу» в 1954 году, когда приехал с Тихого океана в Ленинград учиться на Высших штурманских классах. Кроме учёбы я начал ещё и писать рассказы для своих, незадолго до того родившихся двух сыновей. Один рассказ попал к Виталию Бианки.
Через три дня в общежитие, где я жил, пришёл конверт. Маленький, голубоватого цвета. В конверте – совсем крошечное письмо:
«…Приходите, побеседуем, что хорошо, что плохо в Вашем рассказе. Принесите что-нибудь новенькое. Предварительно позвоните. Жму руку.
Ваш Виталий Бианки».
Ровно в назначенное время я стоял на площадке пологой лестницы старого петербургского дома. Дверь отворила женщина. Не спрашивая, кто я и к кому, позвала:
– Виталий!
В переднюю из комнаты вышел мужчина. Большой, грузный, в просторной домашней куртке. Поздоровался, провёл к себе.
– Нуте-с… — сказал и потёр руки.
Я понял, что надо доставать из нагрудного кармана сложенные втрое листки. Я принёс сказку «Как краб кита из беды выручил».
Виталий Валентинович читал её внимательно, сначала хмурился, потом удивлённо поднял брови, наконец, заулыбался. Видя это, повеселел и я. Кончив читать, Бианки сложил листки.
– Очень плохо, – с явным удовольствием, почти радостно, сказал он. – Ах, как плохо!
Я покачнулся на стуле. Ведь совершенно отчётливо было видно, как он улыбается! Как же так?
– Будем учиться, – сказал он. – Сколько времени пробудете в Ленинграде?
– Год.
– Так вот. Будете писать каждый день, всю неделю. А в субботу, в четыре часа дня – приходить ко мне читать, что вы там написали. К концу года должны быть «Морские сказки».
Только со временем я понял, чему радовался старый писатель. Он был знатоком леса, тундры, болота, немножко – гор. Подводный мир – а я уже был и водолазом, о чём ему немножко рассказал, – был для него заповедной областью. Он радовался вступлению в незнаемое…
Жил в море краб не краб, так себе – крабишка маленький. Сам с пятачок, ноги как спички, клешни как щипчики.
Пока совсем маленький был, жил где придётся, подрос – стал себе дом искать.
Вылез на мелководье, семенит вдоль берега, по сторонам смотрит. Видит – камень. В камне щель. Залез в неё. Ёрзает, ёрзает, никак не устроится. Плывёт мимо бычок-старичок, голова с кулачок.
– Славный у тебя дом, – говорит, – будто для тебя построен.
– Много ты понимаешь! – обиделся крабишка. – Плохой дом: жёсткий он, да тёмный, да тесный.
– А тебе какой нужен? – удивился бычок.
– Нужен мне такой, чтобы в нём мягко было, светло и просторно! Где тебе, губастому, понять! Плыви, покуда никто не съел!
Пока бычок губой шевелил, слова подбирал, крабишка из щели вылез – и ушёл.
Скользко по камням идти. Вода через камни перекатывается, того и гляди смоет.
– Поищу-ка я, где поглубже.
Подался в море. Идёт по песку, а песок рассыпчатый, тонкий.
Нашёл ямку. Мягко, светло, привольно.
– Тут мне и жить!
Только в ямке устроился, видит – плывёт на него огромная рыбина. Рыло длинное, снизу белые усики, спина в костяных шишках. Осётр!
Крабишка с перепугу – в песок. Зарылся. Ни жив ни мёртв.
А чудище-рыба всё ближе. Над самым дном плывёт, усиками по дну шарит.
Доплыла до ямки, пошарила – и давай копать рылом песок.
Крабишка оттуда вверх тормашками! Вылетел – да наутёк. Бежит по дну, ноги выше головы подбрасывает.
Еле удрал.
Добежал до кучи камней. Влез между двумя, дух перевести не может.
Успокоился, огляделся. Камни крепкие, не то что рассыпчатый песок.
«Чем не дом?»
Правда, не мягко тут, зато свету и места сколько хочешь.
– Останусь здесь!
Стал крабишка с камней мшанку ощипывать.
Вдруг сверху на него кто-то как бросится! На лету зубами – клац! – мимо. Развернулся – и снова на крабишку. Тот удирать.
А это катран-акулка: спина и голова узкие, рот дырой, хвост полумесяцем.
Крабишка вокруг камня. Катран за ним.
Пока катран хвост заносил, крабишка камень кругом обскакал, углядел пещерку – и в неё.
Спрятался, сидит.
Катран над камнем прошёл, видит – никого нет, и уплыл.
«Ну, – думает крабишка, – отсюда я никуда! Не мягко тут, не светло, зато просторно».
Сел и ноги вытянул.
Только вытянул, мимо скат – морская лисица – плывёт. Учуяла краба – и к камню.
Плывёт, как большущий лист колышется. Тело блином, хвост кнутиком, зубов полон рот.
А хитрющая! Даром не носится. Подплыла, на камень легла, давай голову в пещерку протискивать.
Полголовы протиснула, за клешню зубами хвать и потащила крабишку вон.
Пещерка-то просторная – не упереться, не зацепиться!
Чует крабишка – конец пришёл. Из последних сил рванулся и обломил клешню.
Вырвался из лисьих зубов, прижался к камню, будто влип.
Поцарапала лиса зубами камень. Не достать краба! Съела клешню и ушла прочь.
Ушла она, крабишка боком, боком – да к берегу. Ладно, сам живой, а клешня вырастет!
Вот наконец и камни. Между ними ручейками вода. Уж сюда большой рыбе не дойти!
И бычок тут, сосед.
– Здравствуй, дедушка!
Нашёл крабишка знакомую щель – и в неё.
Вот где хорошо: и жёстко, и темно, и тесно!
Как будто для него – для крабишки – дом построен.
От автора
Эта книга родилась не случайно. Её герои живут рядом со мной, не ведая, что они лицо нашей жизни, зеркало её, камертон. У них свой мир. Особенный. Мир, от которого мы, взрослые, всё время удаляемся, не оглядываясь. И чем дальше, тем непонятнее становится нам эта страна — страна детства. А дети живут своим представлением о добре и зле, чести и бесчестии, человеческом достоинстве; у них свои критерии — они на «ты» с вечностью.
Будучи в Израиле, в центральной газете «Вести» я прочитал отрывки из книги американского писателя Стюарта Хемпли. Это были забавные фразы из писем маленьких американцев Богу. Меня словно обожгло — вот оно. Захотелось поскорей домой. Не терпелось узнать, что же наши дети могут сказать Всевышнему…
Моими героями стали школьники от шести до десяти лет. Именно они ещё пропускают жизнь через сердечки, и оттого непритворны и честны. «О чём бы ты хотел спросить у Бога?», «Что бы ты хотел попросить у Бога?» и «Что бы ты хотел рассказать Богу?» — с такими вопросами я обратился к детям. Результат превзошел все ожидания. Я получил более трёх тысяч ответов. Весёлые, печальные, озадаченные, отчаянные, но живые, живые. Дети знали, что обращаются не к мамам, папам или любимым учителям, а к кому-то самому главному, всесильному и всё понимающему. Поэтому их ответы столь обжигающе искренни и пронзительно доверчивы…
* * *
Здравствуй, Господи. Как у Тебя дела? Как живешь? Как здоровье?
Женя, 2 кл.
Если Ты устроишь конец света, кто ж на тебя будет молиться?
Петя, 4 кл.
Синее небо, Господи, это когда у Тебя хорошее настроение?
Надя, 3 кл.
Куда уходит время? В седину?
Юля, 3 кл.
А другие страны Ты обслуживаешь?
Толик, 3 кл.
Ну, хорошо, Господи, меня родителям принёс аист, а для него кто делает нас?
Олег, 3 кл.
А какое у Тебя образование?
Зайга, 2 кл.
Я понял, что Ты самый главный на Земле, хоть и живёшь на небе. А Тебя не переизберут?
Сеня, 1 кл.
Господи, а Ты маму слушал в детстве?
Нина, 2 кл.
Я Тебя, конечно, люблю, но маму и папу больше. Это ничего?
Зоя, 3 кл.
Господи, Ты хоть мой новый адрес знаешь?
Ляля, 1 кл.
С какого момента можно считать человека взрослым? Когда он не боится уколов или когда ему нравится Светка?
Марик, 3 кл.
Почему весной, когда вечером Ты включаешь на небе звёзды и дуешь на Землю тёплый ветер, и вокруг тихо-тихо, мне иногда хочется плакать?
Наташа, 2 кл.
У католиков один Бог, у масульман — другой, у иудеев — третий, у лютерян — четвёртый, у православных — пятый. Да сколько же вас там?
Игорь, 4 кл
А когда на Земле стреляют, Ты что, не слышишь, Господи?
Валера, 2 кл.
Можно мне не умирать, а?
Юля, 1 кл.
