В конце августа бабушка провожала выстиранных и наутюженных Соню и Ваню в город к родителям. Первый раз в жизни детям посчастливилось ехать домой одним, без сопровождения старших.

Бабушка, раскрасневшаяся от волнения и спешки, бегала по автобусу и, в который раз, повторяла:

– В семь часов приедете, а там мама с папой будут ждать.

– И тетя Настя придёт, – добавил Ваня.

– А она-то чего? – насторожилась бабушка.

– Мама говорит, что она всегда прибегает, когда гостинцы из деревни почует.

Соня посмотрела на брата и громко прошипела:

– Ванька!

– Смотри за Ваней, – полу-плаксивым голосом напутствовала бабушка. – Он поесть захочет или попить, или поспать, или пописать, или ещё чего… Так ты уже большая – следи. Я под сиденье корзинку с продуктами на дорогу поставила.

Тут она для пущей верности препоручила детей другой бабушке – попутчице. Другая бабушка сидела напротив и ласково улыбалась.

– Вы уж проследите, ради Бога. Уж больно они ещё маленькие. А там родители встретят.

– И не волнуйтесь, и не переживайте, – успокаивала попутчица. – Присмотрю обязательно.

Ещё долго бабушка стояла у автобуса. И только, когда загудел мотор, крикнула:

– Соня! – она показывала на то место, где размещался багаж. – Сразу скажи маме, что сверху яйца! Пусть не подавит!

Автобус лениво развернулся на пыльной площади и, не спеша, покатил между заборами и яблонями маленького приморского поселка. Соня в туго повязанном белом платочке в один миг осознала себя взрослой и принялась выполнять бабушкины наказы.

– Ну-ка, не трогай занавеску! – строго приказала она.

Но Ваня, не внимая приказу, молча и уверенно продолжал сдвигать желтую, зацапанную шторку в сторону бабушки-попутчицы.

– Я сказала, не трогай занавеску, она грязная!

– А если мне не видно!

Соня попыталась усадить брата на место, но он отпихнул её и уселся только тогда, когда освободил себе обзор.

Кончились сады и за окном потянулись поля подсолнуха и кукурузы. Солнце только-только поднялось и внезапно ослепило утихших пассажиров. От ярких лучей, как лампочка засветилась коротко остриженная, почти лысая Ванина голова. Он тут же вскочил и полез под сиденье.

– Ты куда? – Соня потащила его обратно.

– Отстань!

– Куда полез? Я спрашиваю!

– Я пить хочу!

– Ты пять минут назад на вокзале два стакана выпил!

– А если я ещё хочу! – Ваня вытянул из корзины большую бутылку из-под «спрайта» с бабушкиным компотом.

– Врун! Ничего ты не хочешь! Давай хоть открою, сейчас весь уделаешься!

– Не уделаюсь! – Ваня стал зубами откручивать пробку и, когда открутил, моментально залил компотом всю грудь и живот.

– Вот неслух, какой! – наконец не выдержала бабушка– попутчица. – Разве можно так себя вести?

Ваня внимательно посмотрел на бабушку и задумался.

– Ведь сестра ж тебе сказала, – обольешься!

Соня воспользовалась поддержкой и отобрала у брата бутылку. А Ваня прильнул к стеклу и притих. Он только изредка поворачивался и с любопытством осматривал бабушку. Она, между тем, завела с Соней разговор:

– Совсем он тебя не слушается, балованный какой.

– А он никого не слушает, – с радостью ответила Соня. – Он всё утро у бабушки деньги требовал, то на «фанту», то на «чупа-чупс». Купил змейку за десять рублей и сразу её разгрыз, а потом выбросил.

– Вот приедете, папка ему ремня всыплет.

Соня, чем далее, тем более оживлялась:

– А папка, когда летом приезжал, он ему уже всыпал!

– Это за что же?

– А он из моря не вылезал и ногами на бабушку замахивался!

– Ой! Вот бандит!

– Он в неё плевался и кричал, что она ему не указка, что ему мама с папой указки.

Бабушка-попутчица одобряла папины действия, а Соня расходилась все больше и больше:

– А он ещё нашел ручную дрель и все арбузы у бабушки на бахче просверлил!

Ваня ёрзал на сиденье, пыжился, но даже не пытался оправдываться, он всё время молчал. Только его стриженая голова постоянно мелькала за спинкой. А Соня, к своему удовольствию, заметила, что её слушает не только бабушка, но и другие пассажиры. Она энергичней стала вспоминать разные эпизоды из тёмной Ваниной биографии и рассказывала их всё громче и громче:

– Он знаете, какой? Он совсем ни с кем не здоровается! К нам тетя Настя пришла, а он её даже не пустил, потому что торт ел.

– Жадный, какой, – сказала женщина в красной кофте.

– Он зимой, когда мы в парке гуляли, доставал семечки из кормушек и грыз, а у нас дома этих семечек полно.

Вскоре пассажиры узнали, что Ваня к тому же ещё очень драчливый и глупый:

– Ему через год в школу идти, а он ни одной буквы не знает!

Ваня сидел у окошка и пальцем выводил на стекле буквы А, Б и В. Но никто не обратил на это внимания.

Перед первой большой остановкой многие пассажиры задремали, а Сонины рассказы постепенно из обличительных превратились в насмешливые и неинтересные. Она рассказывала о том, как Ваня в свой день рождения выпил две бутылки ледяной «кока-колы» и ему стало плохо. Пришлось маме приглашать знакомую медсестру.

– К нам пришла тетя Люба с третьего этажа, чтобы сделать укол, а Ванька орал и попу руками закрывал!

Этот рассказ, вероятно, больше всего огорчил Ивана. Он насупился, согнулся на сиденье, но продолжал молчать.

Как только на остановке открылись двери, он вскочил и самый первый выбежал из автобуса.

– Ты куда? – успела выкрикнуть Соня.

– Не твое дело! – ответил Ваня у дверей.

Пока через толпу Соня с бабушкой выбирались на улицу, от Ивана и след простыл. Его нигде не было. Соня потерянная и испуганная стояла у автобуса и не могла понять, что происходит. Бабушка была собранней, она тоже очень испугалась, но вскоре засуетилась:

– Не бойся! Не бойся! Стой здесь! Я сейчас приду!

Она стала метаться перед маленькой беленой автостанцией, но, видимо, и сама тоже не понимала, куда бежать, что делать.

Только все эти усилия были напрасны, – Иван, как ни в чём не бывало, вышел из невысоких кустов, молча проследовал в автобус и уселся на свое место.

Испуганная бабушка, когда вернулась, тут же ему пообещала:

– Лично всё твоему отцу расскажу! Чтоб отлупил тебя, как следует!

Но Ваня почти не обратил на это внимания, он по– прежнему упрямо молчал.

Автобус всё ближе и ближе приближался к станции назначения, многие опять задремали. Соня всё ещё продолжала что-то рассказывать бабушке и та сочувственно кивала. Вдруг Иван вскочил и громко на весь автобус прокричал:

– А зато у нее вши! – он указывал Соне на голову и радовался. – Она поэтому в платке сидит!

Счастливый Ваня выглядывал из-за спинки и смотрел в глаза встревоженным пассажирам:

– Ей бабушка каждый вечер гребешком на простынь вычёсывала и ногтем давила! А Сонька ревела!

– Ну, ты чего кричишь? – старушка-попутчица стала его усмирять.

– А потому что бабушка сказала, что Сонька в школе позора не оберётся!

Иван теперь с увлечением смотрел в окно и иногда оживленно оглядывался на притихшую Соню.

Бабушка принялась нашептывать ей что-то про дуст, про целлофановый пакет… Ване это было неинтересно. Вскоре он опять вскочил и, показывая на свою голову, обратился к бабушке:

– А у меня нету!

Бабушка махнула рукой:

– Да у тебя-то… Где им там?

Солнце уже не припекало, день клонился к вечеру. Иван с утра думал, как будет радоваться приезду домой, как расскажет родителям о своих приключениях, но постепенно эта радость приутихла. Он постоянно косился на Соню и уже сожалел о своем поступке. Соня, как-то по особенному, смотрела в пол и молчала. Ване стало не по себе:

– Чего ты? – тихо спросил он.

Она ему не ответила. Вместо ответа Соня поджала губы и тихо заплакала.

Через какое-то время донесся голос бабушки– попутчицы:

– Ну вот, то ругались весь день, теперь оба плачут!

У Ивана, видимо, совсем сдали нервы, после бабушкиных слов он стал рыдать на весь автобус. А, когда она решила его утешить, схватил Соню за руку и закричал:

– Прости меня, Сонечка! Я больше не буду тебя обижать!

Мама с папой стояли на шумной, многолюдной остановке, они с нетерпением ждали своих детей. Автобус не опоздал, и вскоре вся семья стояла вокруг больших дорожных сумок и корзин. Бабушка-попутчица передала Соню и Ваню с рук на руки и сказала:

– Очень хорошие дети! Дружные! Весёлые!

Потом родители, кое-как захватив вещи, понесли их на стоянку такси, а дети наперебой рассказывали им свои новости. Бабушка всё ещё смотрела вслед своим попутчикам. На стоянке им случайно встретилась какая-то знакомая женщина.

«Тетя Настя, наверное», – подумала бабушка и отправилась по своим делам.

Весной все ребята ловили майских жуков и сажали их в спичечные коробочки.

Витька с Колькой тоже поймали таких жуков и назвали их как себя: Колька своего – Коля, Витька своего – Витя.

На первом уроке Римма Андреевна Колькиного жука забрала, потому что Колька, вместо занятий, развлекался со своим Колей. А Витька своего Витю из кармана не доставал, терпел. Но терпел, правда, не долго. Он и без жука не особенно стремился к знаниям. За первый год своей учёбы Витька полностью разочаровался в школе. Кроме того, Римма Андреевна была очень строгой учительницей, все ребята ее боялись.

Но сегодня она была весёлая и добрая. Она после уроков собиралась к кому-то на свадьбу. Пришла в нарядном бардовом платье и даже немножко опоздала, задержалась в парикмахерской. Римма Андреевна сделала такую высокую и пышную причёску, какую Витька видел только в кино про старое время.

Он потихоньку достал из кармана коробочку и приоткрыл её. Жук сразу высунул в щёлочку лапки и усики и попытался выбраться на свободу. Витька не стал его мучить, и выпустил на парту.

– Зайцев! – сказала Римма Андреевна, – перестань отвлекаться и смотри на доску!

Витька испугался и поступил, как ему было велено – стал смотреть на доску. Но сделал это зря. Пока он на неё смотрел, его Витя расправил крылышки, взлетел и стал накручивать круги по классу. Ребята дружно за ним наблюдали, Витька боялся, что Римма Андреевна оглянется и увидит что происходит. Ещё ему было страшно за жука, он переживал, что тот разобьётся о стекло.

Но случилось то, чего Витька уж никак не ожидал – жук Витя не разбился о стекло, он благополучно приземлился Римме Андреевне на голову. Из-за пышной причёски она этого не заметила. А ребята стали перешёптываться и оглядываться. Только Виться сидел печальный и никуда не оглядывался.

Никто не слушал, что говорила Римма Андреевна, все рассматривали жука, который копался в ее волосах. Это было очень некрасиво. Римма Андреевна кокетливо сказала:

– Перестаньте рассматривать мою причёску, там нет ничего интересного.

«Есть»,– подумал Витька.

На перемене ребята, особенно девочки, обступали Витьку и требовали, чтобы он признался и извинился перед Риммой Андреевной, а Витька орал на всю школу:

– Это не мой!

– Твой! – говорили ребята.

– Не мой!

– Тогда покажи своего!

– Не покажу!

– Значит твой!

– Не мой!

На втором уроке ребята сразу принялись высматривать жука на голове Риммы Андреевны. Но его там уже не оказалось. Витька обрадовался и решил, что после уроков пойдёт к лесу и поймает там другого Витю.

В это время Колька зашептал со своей парты:

– Витька! – он показывал пальцем Римме Андреевне на голову. Из копны волос, как ни в чём не бывало, выбрался жук.

– Вот гад! – сказал Витька.

Девочки оглядывались и угрожающе на Витьку смотрели. А он сидел и думал:

«Наверно теперь она и жука раздавит, и родителей в школу вызовет. Как будто я виноват».

Жук прямо издевался над Витькой. Он все время взлетал, но упрямо садился на прежнее место.

На девочек Витьке было наплевать, он бы им на зло не стал извиняться. Но ему стало жалко Римму Андреевну. «Вот придет она на свадьбу, – думал Витька, – а у неё из головы жук вылезет».

На большой перемене Римма Андреевна на школьном дворе разговаривала с другой учительницей. Витька ходил вокруг них и всё не решался подойти. А ребята стали его подталкивать:

– Давай, иди!

Подошёл Витька к Римме Андреевне, смотрит на неё и молчит. Она спрашивает:

– Тебе чего?

Витька набрался смелости и говорит:

– Римма Андреевна, у вас жук на голове сидит.

– Какой жук? – удивилась Римма Андреевна.

– Майский!

Тут другая учительница начала хохотать и показывать Римме Андреевне на голову.

– Риммка! Риммка! – кричала она.

Римма Андреевна завизжала и стала бить ладонями по своей причёске. От этого причёска съехала на правую сторону, и из неё посыпались шпильки. Но жук держался очень крепко, и слезать ни в какую не желал. Другая учительница была смелая, она запустила руку в волосы Риммы Андреевны, вытащила жука и бросила его в клумбу. Лохматая Римма Андреевна раскраснелась, схватила Витьку за воротник и стала кричать:

– Кто посадил? Я спрашиваю, кто посадил? Витька разревелся и заголосил:

– Я принес! А он сам сел!

– Мерзавец! – закричала Римма Андреевна, – Чтоб в класс не приходил! Карапуз стриженый!

На уроке Римма Андреевна была рассеянна. Все ребята шептались и баловались, а она и не замечала. Какое-то время она смотрела в окно, потом резко развернулась и вышла из класса.

Заплаканный Витька стоял возле пожарного ящика. Римма Андреевна подошла к нему и сказала:

– Витя! Ты, пожалуйста меня прости. Я перед тобой виновата.

Витька не ожидал такой развязки. Если сначала он плакал от обиды, то теперь ему захотелось заплакать от чего-то другого. Он молча досидел до последнего звонка и сразу пошел к лесу.

Вечером на Витькином носу сидел другой майский жук. Витька его гладил и всё время повторял:

– Витюшка, Витюшка.

Медленно падающий снег в свете фонарей каждую зиму пробуждает во мне одно и то же воспоминание. Оно проявляется внезапно, неизбежное, как приход зимы, и так же внезапно и благополучно исчезает.

Мне было четыре года, когда мы с мамой и сестрой поселились у бабушки в Электростали. Я быстро привык к новым условиям, но, в отличие от сестры, не мог сблизиться со своими родственниками. Сестра часто подолгу гостила у бабушки, я не гостил ни разу, и, кроме мамы, никого не признавал, поэтому большую часть времени проводил в одиночестве. От недостатка игрушек и развлечений я постоянно всматривался в окружающий меня мир и восхищался удивительными переменами в природе. Когда ударили морозы, и внезапно выпавший снег запорошил всю Поселковую улицу, я решил, что попал на луну.

Сестра вела меня из детского садика домой. Дорога была короткая, но с приходом зимы мы возвращались подолгу. В этот день бушевала метель, а к вечеру всё утихло – нетронутый снег гладко обволакивал пустыри в нашем полудеревенском квартале. Сестра, изображая взрослую, спросила:

– Сегодня не хулиганил?

– Нет, – ответил я, – не твоё дело!

Накануне произошёл неприятный случай. Не помню, по какой причине, то ли в драке, то ли просто из шалости, я прогрыз одному мальчику цигейковую шапку, прямо на макушке. Мало того, что мне сильно влетело, так ещё пришлось отдать этому мальчику свою новую шапку, а самому ходить в его прогрызенной. Правда, мне её залатали чёрными нитками.

– А я умею кошачьи следы делать! – сказала сестра.

Она сняла варежку, сложила ладошку уточкой и несколько раз дотронулась до снега. Получились точь-в-точь кошачьи следы. Я тоже снял варежку и тоже попробовал, но у меня вышли только бесформенные ямки. Конечно, у сестры рука была побольше, она уже училась в первом классе.

– У тебя ничего не получается, – сказала она.

Я оправдывался:

– А это котёнок.

– Ну, если котёнок, то да, а так нет. А вот ещё, смотри!

Она поставила ноги в первую позицию и стала передвигаться мелкими шажочками. На снегу осталась колея, похожая на след от машины.

– Догадался?

– Нет, – ответил я.

– Это трактор проехал.

Разумеется, я тоже принялся оставлять следы от трактора. И на этот раз у меня получилось. Я посмотрел на свою работу и сказал:

– А у меня от танка.

– От танка не такие.

– Такие! Я по телевизору видел!

– Вот какие от танка.

И она стала таким же образом оставлять следы ёлочкой. Я долго наблюдал и решил, что да, действительно, именно такие следы танк и оставляет. Наши колеи тянулись до самого дома. Мы оглядывались и радовались:

– Здорово!

Каждый день, приходя из садика, мы отмечались у мамы, и она отпускала нас гулять. В этот вечер мамы дома не оказалось.

– Раздевайтесь, – сказала бабушка, – и мойте руки.

Сестра быстро разделась, а я насупился и замер возле двери.

– Чего стоишь? – спросила бабушка.

– Я гулять пойду.

– А кто это тебя гулять отпускает?

– Я маму встречать пойду.

– Ну-ка, раздевайся! Мама без тебя дорогу знает!

Бабушка двинулась в мою сторону, но я резко отодвинул большую щеколду и выскочил в подъезд. За мной выбежала сестра:

– Витька, быстро иди домой!

– Сама иди! – ответил я, стоя на середине лестницы.

Лестница была деревянная, во весь пролет, с первого на второй этаж. Вся Поселковая улица была застроена шлаковыми двухэтажными домами без отопления, без газа. Напротив каждого дома были сараи с углём и дровами. Мы, кроме того, держали там кроликов и поросят.

У бабушки была дежурная телогрейка и валенки, чтобы бегать в сарай за дровами. Она быстро оделась и вышла на лестницу:

– А ну иди сюда!

– Не пойду!

– Расскажу матери, такого ремня тебе даст!

– Не даст!

– Иди сюда! – и бабушка стала спускаться.

Я выскочил на улицу и спрятался за ствол тополя. В нашем дворе фонарей не было, они горели с другой стороны дома, прямо против наших окошек. Бабушка вышла на крыльцо и долго всматривалась в темноту:

– Колбян противный! – громко сказала она. – Дундук! Всё матери расскажу!

Притаившись, я долго стоял за тополем, боялся, что бабушка спряталась в подъезде и, как только я выйду, она за мной погонится. Но было тихо. Я покинул укрытие и прошёл вдоль дома к пустырю. С этой стороны по тропинке мама всегда возвращалась с работы. На пустыре никого не было. С соседнего дома, где жили татары, ярко светил прожектор. На первом этаже горело окошко, наши соседи, с которыми мы не дружили, ели лапшу со сковородки. Я уже не первый раз заглядывал в их комнату, – на шкафу у соседей стояла большая чёрная статуэтка, изображавшая сталевара. Я очень хотел иметь такую статуэтку и втайне надеялся, что соседи увидят, как я на неё смотрю, и скажут:

– На, мальчик, возьми, нам для тебя не жалко.

Но они меня никогда не замечали. Не заметили и на этот раз, поели, погасили свет и удалились, наверное, смотреть телевизор. А я пошел на пустырь. Снял варежку, сложил ладошку уточкой и принялся тыкать ею в снег. Сначала следы не получались, но стоило чуть-чуть разжать пальцы, как след вышел почти натуральный. От восторга я даже тихонько выкрикнул:

– Ленка!

Как будто сестра могла меня услышать. Я снял вторую варежку и начал оставлять следы обеими руками. Оставлял и всё время шептал:

– Люди посмотрят и подумают, что здесь кошки бегали.

Но, как всегда внезапно, повалил снег, да такой густой, что уже через несколько минут от моих следов ничего не осталось. В какой-то момент я решил идти домой, но подумал о бабушке и расстроился. Я не сомневался, что она теперь всё расскажет маме, и мне обязательно влетит. Особенно огорчало то, что влетит из-за неё. Что она обязательно всё приукрасит, да ещё и приврёт. Бабушка всегда это делала.

Мои отношения с ней складывались очень непросто. У бабушки было много внуков, всех она любила, при необходимости шлёпала и иначе как-то наказывала. А меня она могла только не пустить гулять, запретить смотреть телевизор или понапрасну жечь свет, отчего я часто был вынужден сидеть в потёмках и плакать, потому что боялся темноты. Но никогда в жизни она меня пальцем не тронула. Не оттого, что боялась тронуть или жалела, просто я был «чужим». Кроме того, я ужасно ею брезговал, никогда не садился рядом и нарочно старался не замечать. Но по мере моего взросления ситуация менялась. Бабушка старела, всё больше и больше я её жалел, а когда зажил своей семьёй, почувствовал острую необходимость чаще с ней видеться. Постепенно наши отношения стали близкими и трогательными. Отчуждение прошло, обиды забылись. Бабушка за несколько месяцев до смерти перестала кого-либо узнавать. И дети, и внуки, и просто знакомые, все перемешались. Меня она никогда ни с кем не путала. Когда я приходил, к ней возвращалась память.

Домой я решил не ходить. Решил дожидаться маму, при этом согревая надежду, что удастся опередить бабушку и смягчить наказание. Сначала я хотел прогуляться за сараи, но там могли оказаться пьяные дядьки. И я пошёл на другую сторону дома, туда, где горели фонари. Вот тут-то первый раз в жизни мне и довелось заметить, как красиво падают снежинки, освещённые фонарём. Если долго смотреть вверх, то кажется, что медленно поднимаешься и, как будто кто-то большой и непонятный тоненькими пальчиками дотрагивается до лица. Я прослеживал весь путь снежинок от фонаря и до земли, потом подставлял под них варежку. За этим занятием бабушка меня и поймала.

Тогда она была ещё крепкая. Я молча боролся за свободу, выкручивался изо всех сил, но безуспешно. Бабушка притащила меня домой, ловко раздела и усадила за стол. Готовила она, наверное, неплохо, но я привык только к маминой пище и бабушкину готовку ел через силу.

Над столом висели иконы. Я всегда боялся смотреть на образ Богородицы, а в этот раз особенно. Кто-то мне сказал, что, если не буду слушаться, боженька накажет. После этого я видел один и тот же сон, как будто Богородица прямо с иконы строго грозит мне пальцем.

– А где мама? – спросил я.

Бабушка была на меня сердита и резко ответила:

– Собаки съели!

Остальных подробностей этого вечера я не помню. Кроме одной. Было уже совсем поздно, а мама всё не возвращалась. Сестра и бабушка давно спали, я лежал в постели и смотрел в окно. За тюлем ярко горел фонарь, вокруг по-прежнему безмятежно и неслышно пролетали снежинки. Тихо работало радио. Передавали популярную тогда песню «Переходы, перегрузки, долгий путь домой…». Я засыпал и, засыпая, представлял маму, как она едет в автобусе и смотрит в окно, а белый, пушистый снег засыпает переходы и перекрёстки. Вдруг мне привиделись черные собаки с большими, розовыми животами. Собаки сидели за столом и вилками ковырялись в зубах.

Я проснулся и услышал скрип ступеней в подъезде. Бабушка, хоть и спала, сразу встала и открыла дверь. Пришла мама, она оставалась на вторую смену, чтобы заработать побольше денежек.

Вот и всё. Среди многих других вечеров этого могло и не быть. Ровным счетом он ничего не меняет, обычные, неприметные будни. Я шёл вдоль заснеженной улицы, в голове кружилось: «Переходы, перегрузки…». Глупость? Конечно, глупость… Но иногда так хочется увидеть под фонарным столбом, под снегопадом маленького, удивленного мальчика в прогрызенной цигейковой шапке, залатанной чёрными нитками.

У Павлика во дворе жили две бабушки: одна злая, Люся, другая добрая. Как звали добрую, Павлик не знал, просто бабушка.

Люся торговала возле магазина семечками. Она сидела на табуретке у мешка и палкой отгоняла голубей и воробьев.

– У самой целый мешок семечек, – жаловался Павлик маме. – А она птицам жалеет.

Однажды ему самому чуть не попало от Люси. Павлик играл на балконе и нечаянно уронил в её огород мамины прищепки. Под своим окном Люся построила забор из железных спинок от кроватей. Павлик перелез через этот забор и стал искать прищепки. Тут Люся и выскочила, вся красная и всклокоченная. Павлик метался по Люсиным грядкам, не зная, в каком месте легче перебраться через забор и не получить палкой по спине. Потоптанный огород Люся ему не простила: увидев Павлика, она крепко сжимала палку и говорила:

– Змяёныш!

Добрая бабушка очень любила Павлика. Они подолгу сидели на лавочках, друг против друга, и разговаривали.

– Мы катались на американских горках, – хвастался Павлик. – И там все боялись и кричали, а я не боялся.

– И не кричал? – удивлялась бабушка, она немного пришепетывала.

– Я кричал, только тихонечко.

– Ну вот, какой ты отважный! Молодец!

– Да, – подтверждал Павлик.

Он рассказывал бабушке, как летом ночевал на реке в палатке:

– А там кругом ходили волки и медведи!

– И ты не боялся?

– Конечно, не боялся! У меня же у папы топор есть, он их сразу всех убьёт!

– Молодец!

Бабушка рассказывала Павлику, как она маленькая шла через лес в деревню, и за ней увязались волки:

– Я уж, было, побежала, а они за мной! Хорошо, мужики с покоса шли, а то бы сидела я тут…

Однажды осенью Павлик вышел погулять. Но к бабушке подойти не мог, – напротив сидела Люся и грызла семечки. Он ходил по двору, топтал резиновыми сапожками желтые листья и постоянно поглядывал на лавочку. У Павлика было что сообщить бабушке: папа получил деньги и купил маме стиральную машину. Павлик заранее приготовил для бабушки речь: «Там ничего делать не надо! Туда бельё затолкал, кнопочку нажал и что хочешь, то и делай! Хоть чаи гоняй! А потом раз… и всё бельё уже чистое и сухое!»

Люся долго не уходила, Павлик уже стал замерзать. Но вот она ушла. Бабушка внимательно выслушала рассказ о стиральной машине и похвалила Павликова отца:

– Это у тебя папа молодец, жалеет маму. А то она всё время вас обстирывает да бельё на балконе сушит. Теперь отдохнёт.

– Да, – утвердил Павлик. Он посмотрел на шелуху под ногами и сказал: – А Люся жадная!

– Чего же она жадная?

– Она сама семечки грызла, а вам ни одной не дала.

– Так у меня же зубов совсем нет, мне грызть-то нечем.

Павлик задумался, он не ожидал, что у бабушки нет зубов. И даже не верил, что так бывает. Павлик хотел убедиться в том, что бабушка его не обманывает, и ждал, когда она откроет рот. Но бабушка молчала. А потом мама позвала его обедать, и пришлось уйти.

Весь обед Павлик переживал. Он смотрел на маму и на папу, как они откусывают огурцы или хлеб, сам откусывал и постепенно сделал вывод, что бабушка пошутила. «Без зубов она бы умерла с голоду, – думал Павлик. – Ведь целый огурец в горло не затолкаешь».

После обеда он взял яблоко и отправился во двор.

– Хотите? – Павлик протянул яблоко бабушке.

– Да чем же, миленький? Нечем грызть-то.

Павлик молча стоял рядом и недоверчиво смотрел на бабушку.

– Хочешь посмотреть? – спросила она.

– Да.

– Ну, смотри.

Бабушку было очень жалко. После того, как Павлик убедился, что она его не обманула, беседа у них не получалась. Бабушка что-то спрашивала, Павлик не впопад отвечал, а потом сам спросил:

– А что же вы едите?

– Ну, как что? Каши наварю, а то похлебки какой, хлеба накрошу да и ем.

– А шоколадки?

– Нет. Шоколадки это вам, зубастым.

Вечером Павлик стоял в потемках на кухне и смотрел в бабушкины окна, они были как раз напротив. Бабушка сидела в комнате на стуле. Она опустила голову и всё о чем-то думала. «Наверное, ей очень хочется шоколадку, – размышлял Павлик. – А откусить нечем».

Следующий день был праздничный. К Павлику пришли гости: тетя Таня с Дядей Колей и Серёжка. Они принесли много гостинцев и подарков. Пока взрослые веселились за столом, Павлик с Серёжкой бегали и всех пугали. У Серёжки была страшная зеленая маска, а Павлику подарили пластмассовые клыки. Он неожиданно появлялся из-под стола, оскаливался и рычал.

– Ой! – пугались гости. – Людоед под столом сидит!

Когда все разошлись, Павлик разложил гостинцы и подарки на диване, надо было их рассортировать. Когда дело дошло до сникерса, он снова вспомнил бабушку и посмотрел во двор. Она по-прежнему сидела на лавке.

– Мам, я пойду погуляю!

– Смотри только одевайся как следует, я проверю!

Одевался Павлик очень долго, он то подходил к подаркам, то снова уходил в прихожую. Наконец вдруг бросился в комнату, схватил сникерс, страшные клыки и побежал на улицу.

– Бабушка! – закричал он, подбегая к лавке. – Я вам зубы принёс! Вот!

– О-ой! – засмеялась бабушка. – Да какие большие-то! Капусту грызть можно!

– Нате! – Павлик отдал бабушке клыки и сникерс.

– Ну, теперь буду, как все! И шоколадок погрызу, и баранок.

– Это такие зубы, – добавил Павлик. – Ими даже проволоку откусить можно!

– А как же одевать-то?

– Вот так, – давайте покажу.

Клыки бабушке были маловаты. Она всё время смеялась и говорила:

– Нишево! Ражношу!

– А ну, змяёныш, иди отсюда! – раздалось над ухом у Павлика.

Он сразу убежал, спрятался за кустами и стал прислушиваться. Люся уселась напротив, достала из кармана семечки и спросила:

– Тебе пенсию-то пересчитали?

Бабушка молчала. Смотрела на Люсю и молчала.

– Оглохла, что ли? Пенсию, спрашиваю, пересчитали?

– Перешшитали, – ответила бабушка.

Люся подпрыгнула на лавке и швырнула в бабушку семечками:

– Сатана старая! – крикнула она. – Ты что? Аж сердце зашлось! – Люся заметалась возле лавки и заметила в кустах Павлика. – Ну, змяёныш! Это надо ж, бабку подговорил! – она подбежала к кустам, но Павлик выскочил и через весь двор пролетел в подъезд. Дома он быстро разделся и подскочил к окну. Бабушки на лавке уже не было. Зато Люся размахивала руками перед другими соседками и показывала в сторону бабушкиных окон.

Вечером Павлик снова стоял у окошка и наблюдал за тем, что происходит в доме напротив. Он радовался, потому что бабушка весь вечер суетилась на кухне. «Наверное, мясо жарит, – думал он, – или курицу».

А перед тем, как лечь спать, Павлик приготовил бабушке гостинец на завтра. Он положил в маленький пакет с ручками апельсин и большую, красивую шоколадку.

Как только ударили морозы, и в городе стали готовить лёд, Колька принялся выпрашивать у мамы канадские коньки с клёпаными лезвиями. Он каждый день приходил в спортивный магазин и подолгу стоял у витрины. Колька убеждал маму, что такие коньки есть почти у всех ребят, и ему стыдно за то, что он один, как сирота, стоит в валенках на воротах.

Наконец, за неделю до Нового года, мама сказала:

– Вот если до праздника не получишь ни одной двойки, так и быть, подарю тебе коньки.

Колька твёрдо пообещал:

– Не получу!

Но очень скоро сообразил, что проучиться неделю без двоек для него, Коли Пузакова, дело совершенно не реальное. А так хотелось в каникулы ходить с ребятами на каток и играть в хоккей.

Но, будучи двоечником, он всё же был человеком рассудительным, находчивым и не мелочным.

– Если не избавиться от школы – плакали мои конёчки, – рассуждал Колька. – Прогулять не получится, а притворяться всю неделю больным невозможно. Уже пробовал.

Он действительно в первом классе хотел уйти с уроков, и притворился, что заболел. Но медсестра его разоблачила и привела в класс.

– Головой крутит, – жаловалась она учительнице. – И говорит: «У меня голова кружится».

«Ну что ж, думал Колька. – Придется заболеть по-настоящему. Только бы до физкультуры дотянуть».

А уроки физкультуры были последними.

«Только бы дотянуть!» думал Колька и дотянул.

На перемене он подошел к Витьке и сказал:

– Витька! Давай простудимся и заболеем!

– Зачем? Всё равно скоро каникулы.

– А так на неделю больше!

– Давай.

Физкультура проходила в лесу, за стадионом «Авангард». Нужно было бегать на лыжах вокруг озера. Кто пробегал три круга, того учительница отпускала кататься с горы.

Колька с Витькой лыжи-то принесли, но быстренько зарыли их под большим дубом на краю леса. А потом и сами стали по очереди закапываться в снег, но не под дубом, а возле лыжни. Они были партизаны.

Как только пробегал кто-нибудь из одноклассников, Колька с Витькой с криками «Ура! За Родину!» на него набрасывались и валили в снег. Девочки громко пищали, но на самом деле были рады и спешили поскорей опять попасть в засаду. Потом Кольку ранило, и Витька волоком тащил его через всё озеро в полевой госпиталь.

– Потерпи, командир, – говорил Витька. – Ещё немного осталось.

– Брось меня здесь, – отвечал Колька. – Мне не дотянуть.

Но до горки они всё же дотянули. А как дотянули – воткнули в вершину палку, будто это земная ось, объявили себя белыми медведями и стали тереться об неё спинами. Они налепили снежков и сказали, что это полярные яблоки. Пока Витька эти яблоки ел, Колька бегал вокруг на четвереньках, рычал и набрасывался на всех, кто к Витьке приближался.

Хоть уроки давно кончились, мало кто из ребят пошёл домой, все по-прежнему веселились на горке. Расходиться начали только в сумерки.

– Тебя проняло? – спрашивал Колька.

– Нет, – отвечал Витька, стуча зубами.

– И меня не проняло.

– А давай тогда закаляться! – придумал Витька.

– Зачем?

– Чтоб заболеть!

– Давай, – ответил Колька, хотя вовсе не хотел закаляться, он замёрз и думал поскорей пойти домой. – Витька! – сказал он. – А мы лыжи найдём?

– Не знаю, – ответил Витька. – Побежали быстрей, пока совсем не стемнело!

Целый час ребята в потёмках лазили по сугробам, но лыжи найти не могли. Витька плакал:

– Меня мамка убьёт! Лыжи новые!

– Может, под тем дубом? – говорил Колька.

Но под тем дубом тоже не было.

И когда Витька уже совсем замерз, и ему стало всё равно – накажет его мама или нет, Колька закричал:

– Нашёл!

Уставшие, но очень довольные ребята вышли из леса.

Утром Колька проснулся с надеждой, что у него поднялась температура. Он долго держал градусник под мышкой то с правой, то с левой стороны. Но градусник упрямо показывал 36 и 6. Это была первая неудача начавшегося дня.

Утро было сырым и пасмурным. С крыш капало, снег таял. «Наверное, и каток растаял», думал Колька, плетясь в школу. Теперь он уже не знал, хорошо это или плохо.

Вторая неприятность случилась в начале урока, девочки сообщили Катерине Ивановне, что Витька Зайцев простудился и заболел.

– Повезло! – прошептал Колька.

На уроке изучали материк Австралия. Катерина Ивановна задавала ребятам вопросы о природе этого материка, его географическом положении, населении. Колька всё это время успешно прятался за спинами ребят, но вдруг услышал:

– Коля Пузаков, расскажи нам, пожалуйста, о животном мире Австралии.

– В Австралии животный мир такой… – начал Колька. – Там животные все помешанные и сумчатые, например, утконос.

Колька, надеясь заболеть, не выучил ни одного урока и был рад, что хоть что-то ответил.

– Ты, наверное, хотел сказать, что животные в Австралии редкие, а не помешанные.

– Да! Редкие.

– Ну, продолжай.

Колька никак не ожидал, что Катерина Ивановна заставит его продолжать. Он напрягся и сказал:

– Ещё там есть летучие мыши… Летучие лисицы… – Потом помолчал и добавил: – И летучие зайцы.

Мало того, что Колька получил двойку, так ещё и опозорился на весь класс.

На втором уроке был диктант, назывался он «Зимой на катке».

– Как назло, – ворчал Колька. – Не могли тему другую найти!

На большой перемене случилась драка. Колька, хоть и не был зачинщиком, в драке принимал активное участие. В результате ему в клочья изодрали тетрадь по музыке. Колька сидел и рыдал. Если бы порвали тетрадь по математике или по русскому языку, он бы и не огорчился. Но тетрадь по музыке была единственная, где у него были только четвёрки и пятёрки. А ребята Кольку жалели, и некоторые дарили ему новенькие тетрадки. Он тетрадки собирал, аккуратно подписывал и складывал в портфель, но рыдать при этом не переставал.

На уроке истории Колька опять опозорился. Он сказал, что древние славяне обрабатывали землю тракторами.

А на математике Колька понял, что терять уже нечего, и принялся безобразничать. Добезобразничался до того, что учительница поставила ему двойку и выгнала из класса.

После уроков Колька не пошёл в спортивный магазин – сразу отправился домой.

Возле дома его встретила бабушка:

– Беги скорей в молочный и купи сметаны!

Пошёл Колька в молочный, а бабушка вдогонку:

– Банку не разбей и деньги не потеряй!

Прошло много времени, а Кольки всё не было. Сначала бабушка на него сердилась, а потом стала переживать. И, когда магазин закрылся на обед, отправилась на поиски внука.

А Колька в это время уныло бродил возле магазина. Выяснилось, что он, во-первых, разбил банку, а во-вторых, потерял все деньги.

– Балбес! – сказала бабушка и пошла домой.

Кольке было всё равно, балбес он или нет. Он до самых сумерек провалялся на диване, ни о чем не думая и ничего не желая.

Пришла с работы мама и спросила:

– Ты чего в потемках валяешься?

– Ничего, – ответил Колька.

Мама включила свет, внимательно на него посмотрела и сказала:

– Мне принеси дневник, а себе поставь градусник.

Через пять минут Колька лежал в постели, напичканный лекарствами. Ему было плохо. Пришла тетя Наташа с третьего этажа и сделала Кольке укол. От этого стало легче, но не особенно.

Когда тетя Наташа ушла, мама спросила:

– Нарочно вчера по сугробам лазил, чтоб заболеть?

Колька промолчал. Тогда мама пошла в маленькую комнату и чем-то там долго шуршала. А, когда вернулась, в руках у неё были коньки, именно те, которые Колька так вожделенно рассматривал.

Проболел он не одну, а три недели, как раз все каникулы. Каждый день Колька надевал коньки и бродил в них по квартире.

А Витька, наоборот, выздоровел очень быстро. Все каникулы Витька проводил с ребятами на катке. Когда Колька об этом думал, он вздыхал и говорил:

– Повезло.

– Манюня! Что же ты мне одни пляхотки сдала? – дедушка подносил карты к глазам и расстраивался.

– А она тебе всегда плохие карты подсовывает, – сказал Ваня. – Особенно когда на киндер-сюрприз играет.

– А ты сиди и молчи! – огрызнулась Маня. – Жуй свои макароны!

Ваня никак не мог справиться с завтраком, и поэтому к игре не допускался. Но Маня его рассердила. Он быстро все доел и подскочил к ней:
– Смотри! У самой тузы да короли, а дедушке одних шестерок надавала!

В комнату за грязной посудой вошла бабушка:
– Ты чего кричишь?

– А зачем она деда обманывает?

– А ты, Маня, честно играй, – сказала бабушка. – Каждый раз дедушку дуришь. Он же старенький – не видит.

Маня насупилась и положила карты:
– Ну и играйте сами.

– И поиграем! И без тебя обойдемся! – Ваня быстро занял освободившееся место.

Но вся эта обида была притворной. Маня прекрасно знала, что дедушка обязательно купит им с Ваней по киндер-сюрпризу. Шоколадку он не ел, но страшно интересовался, что же там внутри, в яичке.

С Ваней дедушка играл спокойно, но потом стал нервничать:
– Ты зачем ко мне подсматриваешь?

– Я не подсматриваю!

– А то я не вижу! Бита!

– Какая бита? Это пика, а восьмерка крестовая!

Дедушка прищурился над картами и взвизгнул:
– А откуда тут восьмерка взялась?

– Ниоткуда! Давай, бейся или забирай!

Бабушка на кухне мыла посуду и пока еще не обращала внимания на крики из комнаты.

– Играть не умеешь, а садишься!

– Ты сам не умеешь!

– Я вот тебе поору на старших!

– Ты сам орешь!

– Замолчи!

Но Ваня молчать не хотел:
– Чего – замолчи? Как проигрывает, так вечно начинает…

Дедушка за дерзость попытался дать Ване подзатыльник, но тот перехватил его руки и, как всегда, началась потасовка. Бабушка не раз угрожала сжечь карты, но жалела. В последний момент она выскочила с мокрой тряпкой из кухни, и Маня в соседней комнате услышала резкие хлопки.

– Одному! – комментировала бабушка. – Другому!

– А чего он! От горшка два вершка, а восьмерки подсовывает! Где там восьмерки?

– А ты крести пиками бьёшь!

Снова послышались хлопки, и на этом игра закончилась. На сползшем с дивана покрывале и на полу, везде валялись истрепанные, полинявшие карты. Обиженный дедушка достал свой черный крошечный кошелёк и открыл дверь в соседнюю комнату:
– Манюня, на вот тебе на киндер.

Ваня понял, что ему на гостинец не достанется, и засобирался на улицу.

– Взял бы маленькую лопату, – наказывала бабушка, – да тропинку от снега очистил.

– Он еще литературу не выучил! – кричала Маня из-за двери.

– Выучил! Я твоё Лукоморье давно наизусть знаю!

– Тогда расскажи!

– Сейчас! Разбежался! Мамка с папкой придут, и расскажу.

Субботнее утро было тёплым и солнечным. Капли с сосулек проделали в снегу вдоль забора глубокие дырки. Ваня действительно было взял лопату, но почистил совсем немного, – снег был тяжёлый и липкий. «Как пластилин», – подумал Ваня и принялся катать комок.

Когда Маня вышла из дома за киндер-сюрпризом, под коренастым, приземистым дубом, росшим у забора, уже лежал огромный снежный ком. Ваня со всех сторон обтёсывал его лопатой.

– Снежную бабу, что ль, лепишь?

– Не снежную, а Бабу-Ягу! – ответил Ваня.

– А зачем?

– Я Лукоморье под дубом лепить буду!

В это время дедушка выглянул из дома:
– Манюня! Ты идёшь или нет?

Пока Маня была в магазине, дедушка не отходил от окна. А заметив её на улице, выскочил во двор:
– Ну, давай! Чего там?

Начинка в киндер-сюрпризе дедушку разочаровала:
– Опять львёнок, – расстроился он. – Я люблю, когда собирать надо.

На пороге он шёпотом спросил у Мани:
– А чего это он лепит?

– Лукоморье.

Дома Маня переоделась в старое красное пальто и вернулась во двор.

– Хочешь? – она протянула Ване половинку своей шоколадки.

– Давай.

Вскоре они уже вместе лепили из снега Бабу-Ягу. Ступо оказалось высоким, а Баба-Яга маленькой.

– На бюст похожа! – сказала Маня. – Который возле школы стоит.

Ваня пригляделся и добавил:
– И лысая такая же.

Дедушка со стихами Пушкина бегал в это время из комнаты в комнату, следил в окна за детьми и, будто инструкцию, перечитывал Лукоморье. Он видел, как ловко Маня смастерила Бабе-Яге руки. А когда Ваня приладил ей на голову пучок пакли, прошептал:
– Парик нацепил.

В конце концов, он не выдержал. Обул свои новые серые валенки и отправился во двор.

– Ну, а метла где? – спросил он у ребят. – Ведь она с метлой летает! Надо же как положено делать!

Дедушка долго копался в сарае, он вышел оттуда очень серьезный, с длинной цепью от старого колодца и метлой. Только ничего этого детям он не доверил, сам развесил на дубе цепь, а потом стал прилаживать Бабе-Яге метлу. И в результате отломил ей руку. Но ребята не обиделись, они слепили другую.

– Вот так! – одобрил дедушка. – Другое дело.

Когда родители вернулись с рынка, работа во дворе кипела вовсю. Дети катали комки и сгребали лопатой снег, а дедушка бегал вокруг них с указаниями:
– Да кто так делает! У Лешего, у него же только одно ухо! Отлепи сейчас же!

– А ты, можно подумать, видел?

– Да сто раз видел! Одно ухо у него и рожа синяя!

От усердия и суеты все трое раскраснелись и шмыгали носами. Папа поставил на снег сумки и спросил:
– Что это вы делаете?

Дедушка указал рукой на скульптуры и сказал:
– Лукоморье… Решили…

По приходу родителей, всех загнали обедать. Весь обед дети с дедушкой обсуждали, как надо лепить остальные фигуры и постоянно любовались в окна своей работой.

Дедушка хрустел чесноком и хлебал щи:
– Сейчас русалку лепить будем.

– И кота, – добавил Ваня.

Но, не успев допить чая, дедушка задремал прямо за столом. Он всегда после обеда засыпал. Ребята отдыхать не стали – не до того.

Пока Маня готовила комки для Кощея, который над златом чахнет, Ваня пытался слепить большого кота и приладить его на цепь. Но ничего не получалось: кот разламывался у него в руках.

Папа в полушубке курил на крыльце и долго наблюдал за Ваниными усилиями.

– Каркас надо делать, – сказал он и полез под крыльцо за проволокой.

У папы кот вышел почти как настоящий и, несмотря на большие размеры, крепко держался на цепи. Ребята его все время гладили:
– Кис, кис, кис.

Когда принялись за русалку, выскочил сонный дедушка. Он даже не успел как следует одеться и обижался, что начали без него. Но теперь уже всем руководил папа, а дедушка только давал советы:
– Ей же хвост надо… У ней хвост, как у рыбы!

– Слепим, батя, слепим! Не суетись.

Но дедушке всё не нравилось, он размахивал руками и утверждал, что так русалок не делают.

Мама шла за картошкой в сарай и возмущалась:
– Ну, дети-то ладно. А вы чего завелись?

Папа посмотрел на нее, подумал и сказал:
– Иван! Тащи сюда свою гуашь, сейчас мы их раскрасим.

Шум во дворе только нарастал. Ругалась бабушка:
– А ну-ка! Куда банки потащил?

– Не беспокойся, мать! – успокаивал ее папа.

– Не беспокойся! – встревал дедушка. – Краску-то в чем разводить?

Между тем, сказка оживала. Мама уже не возмущалась. Она несколько раз выходила и качала головой:
– Красота!

А когда папа взялся расписывать русалкино лицо, мама отобрала у него кисточку:
– Тут тонкая работа нужна.

Напоследок во дворе появилась бабушка. Она прогуливалась между фигур и говорила:
– Ну, понастроили. Как в музее.

Незаметно из-под полы бабушка достала старый платок и протянула Мане:
– На вот, Бабе-Яге повяжи. А то лохматая вся – смотреть жутко.

Недовольным оставался только дедушка. Он настаивал, что русалки не бывают телесного цвета:
– Они все зелёные! А вы чем покрасили?

Бабушка с ним спорила:
– Какие же они зелёные? Почему зелёные-то?

– А такие! В реке живут, вот и зелёные!

– Ой, молчи! Ты, что ли, видел?

– Да сто раз видел!

Дедушка расходился не на шутку. Он забраковал не только русалку, но и всю покраску. И бабушка, в конце концов, со скандалом увела его со двора. Из дома еще долго доносилось:
– Художники! Еще бы в клеточку её разрисовали! Не могут, а берутся!

Вскоре стало темнеть и холодать. Потихоньку все уходили домой. Последним ушел Ваня, он рисовал на тропинке следы невиданных зверей.

Проснуться он решил самый первый, чтоб до завтрака ещё кого-нибудь слепить. Но ничего не вышло. Ваню разбудили бабушкины возмущенные возгласы:
– Когда он успел! Ну, образину-то отмоешь, а валенки? Ты посмотри! Новые валенки все угваздал!

Ваня заглянул на кухню. Там на лавочке сидел дедушка, весь зелёный, но очень счастливый.

«Перекрасил», – подумал Ваня и посмотрел в окно.

Русалка и весь снег вокруг неё, все было зелёное. Видно, дедушка поднялся затемно и всё сделал по-своему.

Но расстроило Ваню совсем другое – на улице мело. Прямо на глазах колючий, противный снег заметал и Бабу-Ягу, и Лешего, и Русалку. О том, чтоб слепить ещё кого-то, не было и речи. Ваня ходил с веником под дубом и очищал от снега Пушкинских персонажей. Но всё было напрасно. Весь день он просидел дома, глядя сквозь занавески на бесформенные силуэты.

Воскресенье после обеда всегда было очень грустным. В школу Ване не хотелось, к тому же выяснилось, что литературу он так и не выучил.

Стихи всё никак не запоминались, думалось совсем о другом. И до позднего вечера Маня в сотый раз была вынуждена слушать:
– У Лукоморья дуб зелёный…

Кончились новогодние праздники. И все мужики в цеху, прекрасно зная, что никакого «НЗ» ни у кого не сохранилось, приходили на работу и шарили в раздевалке и по верстакам: «А вдруг, всё-таки?»

Страдали не только они, – мучилась и ёлочка. Её нарядили в ноябре, и обхаживали, и любили. Илья, токарь, снял с веток старые нержавеющие стружки и повесил свежие, латунные:

– Пусть, как золотая… А чего?

Илья был самый молодой, – активный и бестолковый. Остальные стояли вокруг и медленно курили. Весёлым в это утро было только радио.

Самый старый слесарь, Миша-заика, сказал:

– Ба-басков п-поёт.

– Басков-то он – Басков… – добавил хмурый Плясухин. – Только до баса ему далеко. Вот Шаляпин – другое дело. Как заорёт…

Басков пел про Снегурочку, и, как раз в это время к его голосу примешался звонкий кошачий писк. Высоко над станками, от стены к стене проходила вентиляционная труба. Прямо в центре, над грустными мужиками голосила белая кошечка с огромными салатовыми глазами.

Тут же все засуетились. Действия были уже давно отработаны. Вася-Аргон сбросил сварочную робу и ждал, когда ему принесут лестницу и пододвинут верстак, потому что с пола до трубы лестница не доставала. А мужики бегали и кричали:

– Монтажница вернулась!

– Три месяца прошло!

– Ну, надо же!

Вообще-то, Монтажницу звали Маша. Она была самая аккуратная, чистенькая кошечка. Как у неё получалось не извозиться в пыльном цеху – непонятно. И ещё никто не мог догадаться, как Маше удавалось залезать на вентиляционную трубу, откуда почти каждое утро приходилось её снимать. Шаткая лестница выдерживала только маленького Васю-Аргона. Он не боялся высоты и забирался под самый потолок, чтобы спасти несчастную кошку. После этих спасаний её и прозвали Монтажницей.

– Да осторожно! Не раздави лапищами своими!

Из Васиных рук по традиции Монтажницу принимал Витя Лапин. В его могучих ладонях она казалась хомячком.

Мужики-пенсионеры в столовую не ходили – всё приносили с собой. Они сразу достали свои пакетики и засвистели, потому что кошек в цеху давно приучили к свисту.

Правда, с тех пор, как съездили в сентябре на сбор моркови в Егорьевск, цех опустел. Всё это случилось из-за новой уборщицы Раисы Аркадьевны. Не успела она прийти, как сразу забегала по начальству:

– Кошек позаводили! У каждого по две кошки! А они всё засрали!

– Чего ты врёшь! – возмущался Витя Лапин. – Они на улицу ходят!

Но осенью начальство приказало всех кошек собрать и отвезти в совхоз:

– Иначе разрешим Раисе Аркадьевне, чтоб потравила.

Кошек отвезли, но Раису Аркадьевну слесаря изжили. Другую уборщицу звали, как и Монтажницу – Маша, она была добрая:

– Да пусть бы жили кошки. Кому они мешают. Надо, так заводите.

Но мужики скучали по прежним, к которым привыкли. Особенно по Монтажнице.

Если какой-нибудь другой кошке или коту попадало за шкодничество, то Монтажнице всё прощалось. Однажды, перед тем, как окатиться, она украла у Плясухина новый мохеровый шарф и утащила его под верстак. Так на следующий день чуть ли не каждый слесарь принес из дома подходящие подстилки для новорожденных.

Ела Маша очень деликатно и медленно. А мужики всё время с ней разговаривали и гладили большими квадратными руками. Она надолго запомнила эти руки, после того как однажды свалилась с трубы в поддон с отработанным машинным маслом. Хорошо, что случилось это в будни. Если бы – в выходные, то едва ли Маша выжила.

Уборщица тогда заголосила на весь цех. Она приняла кошку за чертенка под батареей. И никто в этот день до обеда не работал. Все толпились в душевой и по очереди отмывали несчастную Монтажницу в тазу с горячей водой.

Все уже вымокли, а масло все никак не отмывалось. Маша сначала вопила и царапалась, а Плясухина укусила за палец. Но скоро притихла и безропотно отдалась на милость слесарям.

Потом она болела, видно все-таки нализалась масла и перепарилась. Маша лежала под батареей на сложенной коробке и безразлично смотрела на кусочки колбасы и сыра. Молоко в блюдце постоянно покрывалось слоем пыли, и ей подливали свежее. К счастью всё кончилось благополучно.

После этого случая Монтажница повадилась приходить в душевую и там спала в пустом тазу. Правда, когда мужики мылись, её прогоняли:

– Нечего подсматривать.

Потихоньку они стали приступать к работе. Похмелье с возвращением кошки немного приутихло.

Лапин аккуратно посадил Машу под ёлочку:

– Сиди. Будешь Снегурочка.

Под лязг станков и звон молотков она сразу задремала.

Что ей снилось? Чужой холодный совхоз в Егорьевске или страшные грузовики на мокрой трассе… Об этом никто не знал. Так же как и о том, каким образом Маша каждое утро оказывалась под потолком на недоступной трубе.

Однажды Витька Зайцев и Колька Пузаков выломали доску под подъездом и полезли посмотреть, что там лежит. И нашли кошачью мумию. Витька обрадовался и сказал:

– Давай похороним!

Колька тоже обрадовался:

– Ура! Давай!

Они стали копать яму прямо посреди Колькиного двора. Но палками яма не копалась, потому что прохожие всю землю утрамбовали. Тогда Колька сбегал в огород и принёс дедушкину лопату. Витька нашел кусок доски и гвоздем нацарапал: «Тут пахаронина кошка».

Они по очереди копали, копали и вырыли большую яму. Колька недавно присутствовал на похоронах какой-то бабушки и считал себя знатоком этого дела. Он принёс из дома большую шкатулку, будто гроб, и гармошку.

Витька шёл впереди и нёс на голове мумию в шкатулке, а Колька сзади играл на гармошке.

И только они собрались придать покойницу земле, как появился Колькин дедушка и стал ругаться:

– Что вы яму прямо на дороге вырыли?

А Колька приструнил дедушку:

– Тихо! Мы кошку хороним, – и снял шапку.

Потом он опустил шкатулку в яму и сказал:

– Спи спокойно, наш старый друг, мы тебя никогда не забудем!

Тут дедушка совсем рассвирепел, потому что он дарил эту шкатулку бабушке перед их свадьбой. Витька с Колькой сразу убежали. Хорошо хоть мумия не пострадала.

Они тогда пошли во двор к Витьке. А там были другие ребята и стали у них мумию выпрашивать, чтоб посмотреть. Витька сказал:

– Ага, вы ее сломаете, что мы тогда хоронить будем!

А ребята говорили:

– Ну, дайте!

Но Витька с Колькой пожадничали и не дали. Ребята обиделись и сказали:

– Подумаешь! У нас полно таких мумий!

А Колька спорил:

– Нет у вас ничего!

– Есть!

– Ну, покажите?

– Не покажем!

– Значит, нету!

– Есть!

Вот они спорили, спорили, а как Витьке с Колькой надоело, они ушли. А ребята стали за ними следить, чтоб посмотреть, куда они мумию закапают. Но Витька с Колькой от них всё равно убежали. И оказались возле своей школы.

Тут Витька вспомнил, что в классе у учительницы биологии он видел много таких мумий. И они решили подарить свою мумию этой учительнице.

В школе уже никого не было, и кабинет биологии оказался закрыт. Зато учительница географии что-то писала в своём кабинете.

– А давай ей мумию подарим, – сказал Колька.

– Ты что? Она же по географии.

– Ну и что, по географии тоже мумии есть.

И Витька согласился:

– Только ты сам дари.

– Я боюсь, – сказал Колька.

Они пошептались, пошептались, а потом тихонько положили мумию под дверь. Очень довольные, ребята спускались по лестнице. Только учительница географии вдруг как закричит. Витька с Колькой испугались, выскочили из школы и спрятались в кустах.

Колька сказал:

– А вдруг она испугалась и умерла?

Витька сам об этом думал. И ему было жалко эту бедную учительницу. Всю ночь ребята мучились. И думали, что теперь их посадят в тюрьму. А на следующий день увидели, что учительница географии ходит по школе живая.

Они от этого сильно обрадовались. Колька так радовался, что на последнем уроке получил двойку по поведению.

А после уроков, на всякий случай, стали искать мумию под окнами школы. Но не нашли и решили, что учительница географии подарила её учительнице биологии.

Корова Таня завидовала соседнему стаду. Не только Таня, но и все остальные печально замирали, глядя, как молодой, весёлый пастух без всякого кнута спокойно сопровождает своих коров. «Какой симпатичный! – думала Таня. – Не то, что этот!». Танин пастух был старый, непомерно суровый и очень неопрятный. Он в любую погоду ходил в одной и той же неопределённого цвета одежде, в одних и тех же тяжёлых сапогах. Всё лицо у пастуха обросло щетиной, он брёл за стадом, и щетина уже с утра покрывалась пылью. Такого вида не то что коровы, а и люди порой пугались:

– Ни дать ни взять, оборотень! Умылся бы хоть!

Но пастух только ухмылялся. Он сидел на горячем холмике среди пастбища и ел сало с чесноком. У пастуха была такая же свирепая и лохматая собака. Стоило ему крикнуть «Султан! Взять!», как собака неслась к стаду и кусала первую попавшуюся корову. Не раз и не два Таня страдала от острых клыков, и сколько она ни пыталась изловчиться и ударить собаку копытами, ничего не получалось.

Но страшнее собаки был огромный чёрный кнут. У Тани схватывало сердце, когда пастух щёлкал им по земле, коровы в панике грудились и спешили быстрей переместиться туда, куда их гнал пастух. Лишь бы не попасть под страшный кнут.

Но с Таней это однажды случилось. На колхозном поле зазеленел овёс. Коровы шли вдоль поля и вожделенно смотрели на молодые расточки. Таня оглянулась и увидела, что пастух совсем далеко разговаривает с каким-то человеком. «Успею! – подумала Таня. – Несколько колосков сорву с краешку и сразу назад!» Но она увлеклась, молодой овёс был таким сладким и нежным, что Таня забыла об опасности и далеко зашла на запрещённую территорию. Удар был таким, что Таню отбросило в сторону, будто не кнутом, а бревном перетянули по спине.

– Ах ты ж, прорва! – закричал пастух и замахнулся снова.

Таня вовремя отбежала, и кнут просвистел рядом.

Только Маруся жалела свою корову. Сначала Маруся водила Таню на верёвочке за огороды. У Тани тогда были уже крепкие ножки, но сама она была ещё совсем лёгкая и, идя по дороге, непроизвольно подпрыгивала.

– Тихо ты! – ругалась Маруся, у неё, наоборот, от старости была больная нога, Маруся поверх чулка обматывала её платком.

За огородами она вбивала колышек и на весь день уходила. Таня бегала вокруг колышка, смотрела на своё село, на шмелей и кузнечиков и ела ароматную траву. Ей было весело, но к вечеру Таня уже волновалась, всё смотрела на огороды, не появится ли Маруся с прутиком в руке. И если её долго не было, Таня кричала:

– М-ма-а! М-ма-а!

Когда Маруся увидела на Таниной спине большой кровавый шрам, она выскочила на улицу и стала ругать злого пастуха:

– Леший нечёсаный! Угробишь скотину, я тебя самого твоей палкой убью!

Таня вышла из калитки, посмотреть, как Маруся ругает пастуха. Ей это очень нравилось. Но пастух вместо покаяния смеялся и лез к Марусе целоваться.

Во дворе Маруся чем-то мазала Танину рану. Сначала было щекотно, а потом прохладно.

– Красавица ты моя, – говорила Маруся.

Таня знала, что она красавица. Все коровы обращали на неё внимание. Таня была пегой масти. По бокам красовались два почти одинаковых чёрных пятна и одно пятно на лбу. У Тани были большие ресницы и маленькие изящные рожки.

Маруся гладила её по спине и повторяла:

– Ты моя стройная.

«Да, я стройная, – думала Таня. – Стройная и красивая».

Вечером во дворе появлялись кошки, дочка с мамой, такой же пегой масти, как Таня. У них были розовые носы и большие жёлтые глаза. Кошки приходили, как только Маруся снимала марлю с прищепки и брала дойное ведро. Они сидели возле блестящих копыт толстенькие и круглые оттого, что Маруся подрезала им ушки и хвосты.

Когда это началось, Таня не обратила внимания. Сначала у неё зачесался бок в районе задней ноги и так сильно, что она едва дожидалась вечера, чтобы добраться до своего двора и вдоволь начесаться об угол дома. Зуд проходил, но к середине следующего дня возобновлялся. На осеннем, уже холодном пастбище Таня изгибалась, чтобы посмотреть, что там такое, но увидеть не могла. Маруся ничего не замечала, хотя к тому дню, когда коров перестали выгонять на замёрзшие поля, Таня уже прихрамывала.

В хлеву она могла чесаться сколько угодно, и никуда не нужно было ходить. Таня надеялась, что к весне всё пройдёт.

Когда выпал снег, случилось непонятное и неприятное для Тани событие. Вечером, после дойки, к Марусе пришёл пастух. Вопреки своему привычному виду, пастух был в белой рубахе, выбритый и весёлый. Маруся тоже всё время смеялась и, когда кончила доить, закрыла Таню в хлеву, а сама вместе с пастухом пошла в хату.

Таня и не думала подходить к яслям. Она стояла у притвора и пыталась увидеть сквозь щели, что происходит во дворе. Но во дворе было тихо, пастух не выходил из дома. Таня волновалась, перетаптывалась с ноги на ногу и постоянно прислушивалась. Она думала, что злой пастух страшным кнутом бьёт бедную Марусю по спине и кричит: «Ах ты ж, прорва!»

Но поздно вечером пастух ушёл. Маруся его провожала, и оба они весело о чём-то разговаривали.

Потом это происходило почти каждый вечер. Таня, хоть и привыкла к его визитам, всё же тревожилась за Марусю.

Бок всё сильней чесался, однажды Таня не рассчитала и притёрлась к стене резче обычного. Ей стало больно так, что резко свело челюсти, и она долго не могла жевать.

Только через неделю Маруся обратила внимание на то, что корова сильно припадает на правую ногу. Она вывела её из хлева, посмотрела на исчёсанный, напухший бок и заголосила:

– Ой, Танечка! Что ж ты терпела, бедная?

Вечером опять приходил пастух с неизвестным мужиком, они осматривали Таню и что-то обсуждали. Мужик говорил:

– Жалко корову, совсем ещё молодая.

– Да ладно тебе! – махал руками пастух. – Жалко!

Таня весь следующий день ничего не ела. В полутёмном хлеву она то смотрела на закрытый притвор, то опускала голову. Таня всё понимала.

Когда стемнело, во дворе послышались голоса. Вскоре в хлев зашёл пастух, он принёс провод со светящейся лампочкой. На боку у пастуха висела грязная, тряпичная сумка, из которой торчали ручки ножей и ещё какие-то железки. Маруся принесла паяльную лампу и простыню. Когда она привязывала Таню за рога к яслям, на пороге хлева появилась лохматая пастушья собака. Она легла напротив и стала внимательно наблюдать за происходящим.

«Собаку-то зачем привели?» – думала Таня. Ей почему-то было стыдно, что собака будет на всё смотреть.

Пастух зажёг паяльную лампу, накалил на ней большой чёрный тесак и сказал:

– Ну! Дай Бог!

Таня дёрнулась, хотела посмотреть на Марусю, но веревка её не пустила. В тот же миг она почувствовала жгучую боль в боку. В глазах потемнело, передние ноги подкосились. Последнее, что Таня услышала, был голос пастуха над самым ухом:

– Верёвку-то! Верёвку ослабь!

Тане приснился тёплый, солнечный сон. Будто стоят они с Марусей на дороге. Маруся нарядная в беленьком платочке, в вышитой блузке и в красных лакированных туфельках. Таня, как в детстве лёгкая и свободная, подпрыгивает и протяжно кричит:

– Маруся! Пойдем скорее на колхозное поле! Там овёс уже зазеленел!

Маруся радуется и говорит:

– Пойдём, Танечка! Пойдём!

Над дорогой прыгают кузнечики и летают шмели. Тане не терпится, и она торопит Марусю:

– Маруся! Пойдём быстрее! Овёс поспеет, станет невкусным!

– Бегу! Танечка! – говорила Маруся и махала прутиком. – Бегу!

Дорога спускалась к реке, Таня бежала очень быстро. Лёгкое тело заносило вверх, и остановиться было невозможно. Мокрый песок у кромки воды приближался с бешеной скоростью. Таня со всего размаху врезалась в холодный берег и проснулась.

В хлеву было темно и тихо. Сквозь щели просматривался падающий снег под тусклыми фонарями.

«Живая, – подумала Таня. – Живая». Она долго лежала, гадая, то ли сейчас ночь, то ли уже раннее утро. Хотелось пить, но тело охватила слабость, только сбоку, вместо прежнего зуда и боли, появилась приятная прохлада. Послышался хруст снега, и на пороге появилась Маруся.

– Проснулась, милая? – спросила она.

Таня, хоть и с трудом, но всё-таки встала. Маруся принесла ведро с водой, в котором плавали две буханки пшеничного хлеба. Таня съела хлеб и выпила полведра воды. Маруся собирала с таниной шерсти налипшие соломинки и говорила:

– Сто лет у меня жить будешь, кормилица.

Утром пришёл пастух в чёрном рваном тулупе. Таня всё же чуть-чуть побаивалась, но уже совсем не так, как раньше. Пастух осмотрел Танин бок и сказал:

– Вот и всё! А то резать, резать!

Он подскочил к Марусе и вытащил из кармана большое жёлтое яблоко:

– Угощайтесь! Мария Прокофьевна!

– Ой! Серёжка! – Маруся махнула рукой, но всё же взяла яблоко и стала его грызть.

Пастух Серёжка достал из кармана другое яблоко, разломил его и протянул половинки Тане:

– И вы угощайтесь, Татьяна! А как же!

Таня приняла подарок, она очень любила яблоки, тем более зимой.

В этот день произошло ещё одно событие. Как только Маруся с Серёжкой ушли, притвор заскрипел, натянулся на длинном крючке, и в хлев протиснулась пастушья собака. Зашла и замерла. Таня от страха тоже не шевелилась, она смотрела на собаку, собака – на неё. Но всё кончилось благополучно. Только сейчас Таня обратила внимание, что в углу хлева Маруся насыпала целую кучу соломы. Собака, насмотревшись на корову, долго копошилась в этой куче, потом улеглась, громко вздохнула и успокоилась. С тех пор собака так и поселилась в хлеву. Но привыкнуть к такому соседству Таня не могла, всякий раз она опасливо косилась на грозного соседа.

Однажды Маруся после дойки поскользнулась и разлила Тане на ноги почти всё молоко.

– Вот растяпа старая! – досадовала Маруся.

Как только она ушла, собака подошла к Тане и стала выхлёбывать молоко из копытных лунок. А потом: «Что это?» – подумала Таня и оглянулась. Собака тёплым, мягким языком принялась облизывать её ноги, залитые молоком. Облизывала как раз те места, за которые раньше кусала. Тане было неловко, но очень приятно.

Всю следующую неделю во дворе появлялись нарядные люди. Маруся и Серёжка всех принимали. Каждый вечер из дома доносились песни. Одну песню играли чаще всего. Таня даже запомнила первую строчку: «Птица счастья завтрашнего дня…»

Зимой хлев стали посещать кошки. До этого они там никогда не появлялись. А теперь каждый день приходили посмотреть на собаку. Кошки садились на бревно под самым потолком и смотрели. А собака смотрела на кошек, но не долго. Она начинала дремать и, наконец, совсем засыпала. Кошки поджимали под живот лапки и тоже спали. Только Таня не спала. Она жевала душистые травинки, по которым летом прыгали кузнечики. В травинках попадались засохшие цветы. Они сильно потускнели, но всё-таки можно было понять, какие из них были синими, какие жёлтыми или белыми.

С полей повеяло свежестью, в хлев, на то место, где спала собака, набежала талая вода. Серёжка настелил соломы прямо возле таниных яслей.

– Ложись, Султан. Отдыхай. Скоро череду погоним.

Теперь Таня нисколько не боялась Султана.

Под яслями уже несколько дней кто-то копошился. Наконец, под вечер оттуда выползла жаба. Она подошла к притвору, посмотрела на улицу и вернулась. «Наверно, ещё холодно, – подумала Таня. – Ничего. Всё равно скоро на пастбище».

Летом многое изменилось. Пастух каждый день надевал чистые рубашки и брился. Таня уже не завидовала соседнему стаду. Когда Маруся приносила в поле обед, и Серёжка вместо сала с чесноком ел то манную кашу, то борщ с помидорами, Таня подходила и ложилась рядом с ними. Она была спокойная и счастливая.

И всё-таки, среди полевых цветов и шмелей, под ласковым солнцем, Таня смотрела на окружающий мир неизменно печальными, настрадавшимися коровьими глазами.

В начале сентября позвонила Надя, моя мама, и пригласила сходить на кладбище, дедушкину могилку подправить. Я обрадовался:

– Через полчасика подъеду.

В сентябре на улице тихо и просторно, народу мало, никто никуда не торопится. Я ехал в автобусе и думал о дедушке. Вернее, не думал, а представлял, как он когда-то на заводе делал для дома кастрюли: украдёт лист нержавейки, скрутит его на валиках и лудит раскалённым молоточком. Кастрюли запечатлелись на всю жизнь, и ещё красное радио над моим диванчиком, а рядом с радио широкий дедушкин ремень, он об него точил свою бритву.

Я тогда ещё и в детский садик не ходил, гулял по нашему двору и всё ждал, когда выйдут другие ребята. Но они были уже пристроены и появлялись только вечером, поэтому весь день я проводил в одиночестве. Правда, развлечений во дворе было достаточно, – то под домом, то возле сараев я обязательно находил что-нибудь интересное. Тогда, как и сейчас, тоже было тихо, только на пустыре заливались кузнечики, но туда меня ещё не пускали.

Чаще всего моя прогулка начиналась с осмотра кустов возле цоколя, потому что из окон люди иногда выбрасывали очень ценные вещи – подвески от светильников, шурупчики, карандаши. Между деревянным подъездом и цоколем колыхалась паутина. У меня уже был заготовлен тополиный прутик, которым я каждый день эту паутину раскурочивал, но паука так ни разу и не видел, хотя заглядывал и в щели между досок, и в трещину на жёлтой стене.

Домой, на второй этаж, я не рисковал подниматься, – могли запросто заставить обедать, а потом и спать уложить, поэтому, убедившись, что рядом нет девочек, я бежал в кусты, за подъезд. Таким образом, мне однажды удалось выманить паука, – паутина промокла, и он сам выскочил. Только бабушка, как назло, пошла в сарай за картошкой:

– Ты чего! Дома сходить не мог? Стоишь, углы обдуваешь!

Я, не поворачиваясь, оправдывался:

– А потому что он мух обижает!

Иногда я забирался на крыльцо и вставал на цыпочки. Из-за горизонта поднимались клубы пара. Я знал, что там, за домами и деревьями, находится котельная, но, сколько ни тянулся, ничего не мог разглядеть. Я с восторгом смотрел на больших мальчишек, которые гуляют где хотят, и могут спокойно сходить и посмотреть, откуда поднимаются облака. Котельная для меня была чем-то необъяснимым и очень желанным. Я сравнивал её то с большой пачкой печенья, то с нашей соседкой – усатой тётей Фаиной.

Однажды из деревни к нам приехала Маруся, она собиралась продавать на рынке клюкву и сушеные грибы. В этот вечер я даже гулять не пошёл, выбежал только, чтобы похвастаться:

– А к нам Маруся приехала!

В доме повсюду были разложены мешочки с травами, семенами и разноцветной фасолью, в большое корыто высыпали клюкву, я вынимал из неё веточки мха и отбирал негодные ягоды.

Мне очень нравилось, что Маруся надела сразу два байковых халата и тёплый платок.

– Дедушку– то помнишь? – спросила она.

– Помню, – ответил я, хотя мне виделся только смутный силуэт с маленькими усиками, и этот силуэт протягивал жестяную баночку из-под гуталина. Вот баночку я запомнил очень хорошо. Я стоял на крыльце и держал её перед собой, чтобы все видели.

Вечером Маруся отдыхала на диване, а я пристроился рядом. Я стоял и перебирал у неё на шее красные бусы в три ряда, а потом заметил длинную суровую нитку и крестик. Крестики я видел и раньше, но так близко – никогда. И засыпая, представлял, будто бы стою на нашем крыльце, а на груди у меня крестик, внизу толпятся ребята и просят: «Ну, покажи?» А я, такой серьезный, стою и ничего им не показываю.

Наутро я решил, что если хорошенько поискать, то можно найти такой же крестик где-нибудь под окнами, и вознамерился обшарить все кусты возле дома и даже тайно сходить на пустырь. Но поиски оказались напрасными – крестик в окошко так никто и не выбросил.

В этот ли вечер или какой другой Маруся отвлекла меня от разглядывания дяденьки на крестике рассказом о том, что у каждого человека есть душа.

– Человек умер, – говорила Маруся, – а его душа, как птица летает по белу свету.

– А дедушка летает?

– Конечно.

Весь следующий день я пытался разглядеть, как, широко размахивая руками, по небу летает дедушка. Но в небе кружилась только стая голубей, и я предположил, что, наверное, дедушка прилетел и сидит себе где-нибудь на веточке вместе с воробьями, но и на нашей берёзе дедушки не оказалось.

Маруся собирала вещи, назавтра она уезжала:

– За скотину душа болит. Соседи-то присматривают, а всё же…

Я услышал про душу и подсел к Марусе на диван. Напоследок она рассказала мне про Царя Небесного, как Он сидит на троне, прямо на облаках:

– А вокруг серафимы летают и поют так красиво, красиво: «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф!»

Опять я долго не спал, всё представлял небесный трон и Царя Небесного: «Наверно, дедушка тоже там летает и поёт».

Когда утром на крыльце показались родственники с тяжёлыми сумками, я подошел к Марусе, указал рукой в сторону котельной и сказал:

– А я видел, вон там, на облаках.

– Ну, и кто там?

– Господь Саваоф.

На вокзал меня не взяли. Я бродил от сарая к дому – от дома к сараю и придумывал, чем бы заняться. Оглядевшись на всякий случай, нет ли рядом девочек, я побежал в кусты. Но в тишине двора вдруг услышал:

– Не стыдно тебе? Зачем озорничаешь?

Голос был тихий и ясный, он прозвучал где-то совсем рядом. Но сколько я ни осматривался, – вокруг никого не было. Я вышел из угла, сел на лавочку и тут в один миг понял, догадался, кто меня одёрнул. На самой нижней ветке берёзы прямо надо мной сидела большая птица. Я таких птиц никогда не видел, она была зеленовато-жёлтого цвета, очень крепкая и гладкая. В другой раз я бы обязательно попытался её поймать, но сейчас не смел и пошевелиться, оттого, что птица смотрела мне прямо в глаза. Бочком, бочком я пробрался в подъезд и больше эту птицу не видел.

На могилке убираться не пришлось, – здесь недавно побывал кто-то из родственников. Мы просто сидели на лавочке, Надя о чём-то рассказывала, я не очень слушал.

– А кузнецам на заводе бронь давали, вот дедушка на фронт и не пошёл. А потом его молотом в грудь ударили, что-то там у них соскочило, а то бы, может, и сейчас жил.

Под тополями и берёзами по-прежнему было очень тихо, иногда срывались листья и беззвучно барахтались в воздухе.

– Куда ты всё смотришь-то? – спросила Надя.

– А вот, под кустом, птица. Видишь?

– А-а. И не боится, смотри. – Надя протянула руку под куст, птица вспорхнула и скрылась в листве, но тут же вернулась на прежнее место.

В город выходили с другой стороны кладбища, там, где шумела котельная. Напоследок я оглянулся. Птица сидела на ограде и смотрела нам вслед.

– Смотрит? – спросила Надя.

– Смотрит.

Вокруг котельной шипели трубы, отовсюду вырывались струи пара. Надя шла и незаметно крестилась. За угасающим шумом котельной я расслышал её тихий голос:

– Свят Свят Свят Господь Саваоф!

По дороге в школу Витька нашёл настоящий боевой патрон. Захотел он этой радостью поделиться с ребятами, но решил, что одним патроном никого не удивишь. Поэтому, войдя в класс, громко сказал:

– У меня на чердаке лежит зенитный пулемёт от танка!

– Врёшь! – сказали ребята.

На это Витька им ответил:

– И к нему два ящичка патронов!

А ребята опять:

– Врёшь!

Тогда Витька достал патрон и стал подбрасывать его на ладошке.

– Ух, ты! – сказали ребята и стали выпрашивать у Витьки патрон, чтобы посмотреть.

Но девчонки всё же сомневались:

– Может, ты его на улице нашёл?

В это время в класс забежал Колька, он всегда опаздывал и прибегал мокрый и растрепанный. Девчонки сразу бросились к нему:

– А, правда, у Витки на чердаке пулемёт?

Колька сел на своё место, отдышался и сказал:

– Мы с Витькой ходим с этим пулемётом в тир и стреляем по бегающим мишеням!

Во время урока Колька пихнул Витьку локтем и спросил:

– Ты зачем врёшь?

– А ты зачем?

– Не знаю.

– И я не знаю.

На перемене им пришлось врать пуще прежнего, потому что все ребята интересовались пулемётом. К середине дня вся школа знала, что Витька с Колькой разбирают и собирают пулемёт с завязанными глазами и стреляют трассирующими пулями в ночное небо. Витька наврал, что замерял дальность полета пули и, оказалось, что она из Москвы долетела до деревни в Донецкой области, где живёт Витькина бабушка.

А на последней перемене Колька объявил:

– Мы зимой с этим пулемётиком ходили на охоту и застрелили волка и медведя.

Маленькая девочка из первого класса сказала:

– Зимой медведи спят.

– А это медведь-шалун!

– Не шалун, а шатун, – поправил Витька. – Он шатается.

– И шалит, – добавил Колька.

После уроков к Витькиному дому стали приходить ребята. Там были не только его одноклассники, приходили мальчики и девочки, которых вовсе никто не знал. Даже Колькин двоюродный брат пришёл откуда-то весь грязный и привёл двух мальчиков из своего детского сада.

На чердак вела только одна дверь в подъезде, но там висел большой замок. Ребята, конечно, попытались его открыть, но у них ничего не получилось. Витька сказал:

– Это дедушка ключ спрятал, чтобы я с пулемётом не слонялся по городу.

Тогда ребята стали толпой ходить вокруг дома и смотреть на крышу в надежде отыскать какую-нибудь лазейку. Но лазейки не оказалось, только сбоку, над глухой стеной, под самой крышей виднелось маленькое окошко с выбитыми стёклами. Но окошко было слишком высоко.

Ребята огорчились и стали расходиться, и тут появился Колька. Он сначала расстраивался вместе со всеми, а потом стал подпрыгивать, чтобы увидеть пулемёт в окошке. Но не увидел и начал притворяться, что думает о том, как забраться на чердак. Он то чесал затылок, то бил себя кулаком по лбу, то с закрытыми глазами надвигался на девочек. И хотя Колька только притворялся, он всё-таки придумал, как достать пулемёт.

Прямо возле Витькиного дома находился овощной магазин, а возле магазина складировались пустые деревянные ящики. Колька хлопнул себя по коленке и крикнул:

– Ящички составим и на чердачок залезем!

Ребята сразу побежали к магазину, остался один Колька. Не потому, что ему было лень таскать ящики, просто Колька хотел залезть на чердак первым.

А ребята принесут ящик, поставят на другой и сразу на него лезут. И, как не полезут, так и сами упадут, и всё развалят. Тогда Колька стал принимать у ребят ящики и составлять их лесенкой. Таким образом, ящики не падали, и взбираться было удобно.

Приходили другие, прохожие ребята и спрашивали:

– Что вы делаете?

Колька хмурил брови и строго отвечал:

– Пулемёт достаём.

Но, к сожалению, ящики кончились, а до чердака было ещё далеко. Ребята опять расстроились. Колька сидел наверху, смотрел в небо и думал, на этот раз всерьёз. Потом он посмотрел на ребят и сказал:

– Не достать.

Но тут из-за угла соседнего дома выскочили две девочки. Они быстро-быстро тащили к ящикам старую деревянную лестницу. Этой лестницы хватило как раз до окошка. Колька, не мешкая ни секунды, на неё полез. А ребята переживали, что лестница не выдержит, потому что Колька был толстый. Они схватили его за штаны и стали стаскивать вниз:

– Колька, слезай! Лестницу сломаешь!

А он схватился за ступеньку и категорически слезать не хотел:

– Не сломаю! Пустите меня! Я лёгкий!

В это время заведующая овощным магазином обнаружила пропажу ящиков, выскочила на улицу и стала лихо гоняться за всеми ребятами. Она пыталась схватить то одного, то другого и при этом кричала:

– Что натворили! А! Что натворили!

Заведующая была в белом халате, только он был весь грязный. От этого она была похожа на свирепого санитара из больницы. Один мальчик, которого привел Колькин брат, от страха разрыдался. Из ворот магазина вышла маленькая пожилая продавщица. Заведующая увидела её и закричала:

– Таня! Вызывай милицию!

Услышав слово «милиция», ребята тут же разбежались. Только один Колька карабкался по лестнице на чердак. Витька убежал самый первый. Он заскочил домой, задвинул на окнах занавески и принялся наблюдать в маленькую щёлку за тем, что происходит во дворе.

А во дворе растрёпанная, красная заведующая волокла бедного Кольку к магазину. Колька молча извивался, махал руками и ногами. От этого рубашка расстегнулась, а штаны сползли. Заведующая оказалась крепкая, но возле самых ворот схватка завершилась Колькиной победой. Он вырвался из цепких рук, пролетел через двор и исчез. Витька обрадовался за друга и прошептал:

– Молодец!

Потом он наблюдал, как двое рабочих до самых сумерек перетаскивали ящики назад к магазину.

С тех пор прошло много лет. Витьку Зайцева давно уже стали называть Виктором Викторовичем. Маленький двухэтажный дом, где он жил, сломали, а на его месте построили новый, большой.

И вот, порой проходит Виктор Викторович мимо этого дома и вспоминает свой чердак. Он отчетливо помнит, как из разбитого окошка солнечные лучи падали на ствол большого, чёрного пулемёта, какой устанавливают на танках. Помнит зелёные цинковые ящики с патронами, пулемётную ленту и запах оружейного масла. Проходит он мимо, и каждый раз думает: «И откуда же, всё-таки, на чердаке мог оказаться зенитный пулемёт?»

О том, что Разбой убежал в волчью стаю, мне сообщила крестная, когда я печально бродил вокруг пустой собачей будки:

– Он, Витя, оборотень! Ты его не жалей.

В этот первый день моего приезда в Разъезджу, я наслушался множество историй о том, как Разбой стал вожаком стаи, как приводил волков в село, поскольку хорошо его знал, как они задрали нескольких телят и чуть не убили жеребенка. Жеребенка я видел, он действительно был весь рваный, но чем убедительней были эти рассказы, тем больше я сомневался в их правдивости, видно меня очень любили, раз так трогательно утешали.

Но в раннем детстве очень легко верится во все необычное, и я, в конце концов, решил, что мне говорят правду. Что мой Разбой жив-здоров и, что если пойти к лесу, то можно его встретить. Я представлял, как Разбой выбежит из-за сосен, обнимет меня лапами за шею, и так мы с ним будем стоять долго-долго, как это было раньше.

Сначала я его боялся, ходил по стеночке и старался громко не говорить. Потом осмелился и плотно сложенной ладошкой погладил по голове, а он стал протягивать мне лапы – то одну, то другую.

Через день мне сильно влетело от бабушки за то, что я скормил Разбою целую палку копченой московской колбасы. Бабушка поймала меня во дворе и отстегала прутьями. Я крепился, не плакал, но от обиды огрызался и кричал:

– Мы тебе полную сумку колбасы привезли, а тебе одной штучки жалко!

Уже через неделю я показывал своим братьям и сестрам цирковые номера: раскрывал Разбою пасть и пытался засунуть туда голову или садился на него верхом и, какое-то время он меня держал.

Бабушка все время нервничала:

– А где тот Витя?

Молчаливый крестный, вечно в какой-нибудь работе, не сразу отвечал:

– В будке с Разбоем сидит.

В будке я создал все удобства: повесил штору из драной бабушкиной кофты, нашел дедушкины кнопки и все стены украсил открытками, пытался даже умыкнуть из дома сломанные настенные часы, но бабушка отняла. Стоило мне залезть в будку, как Разбой следовал за мной. И так мы с ним сидели подолгу, иногда вместе засыпали.

Однажды дедушка сказал:

– Вот он всю жизнь на цепи сидит, так он либо сбесится, либо ослепнет.

Я сразу побежал к крестному и стал трепать его за штанину:

– Дядя Коля, а отпустите Разбоя погулять?

– Так он убежит.

– Не убежит, я его на веревочке водить буду.

Крестный ничего не ответил, он вытащил из клуни старую лошадиную сбрую, а потом быстро и ловко смастерил из нее длинный поводок. Радостно звякнула цепочка, и вскоре я уже фигурировал с Разбоем по селу. Гордо красовался перед бабками, под взглядами, насколько внимательными, настолько же и безразличными.

– Вот, такой большой собака, – сказала одна, – он тебя съест.

– Не съест! Я у него хозяин.

Сначала прогулка состояла из того, что я, беспомощно болтался на поводке между дворами, пока Разбой обнюхивал и описивал все сорняковые поросли под заборами или с зудящей резкостью начинал чесаться. Но, когда вышли за село, на безлюдье, он насторожился, выправил шею и стал затяжно принюхиваться. За компанию и я делал то же самое. Потом мы вместе валялись на горячем песчаном холмике возле посадки и видели зайцев, вместе купались в длинном торфяном озере. Поводок к тому времени я уже потерял, да и не нужен он был вовсе, – Разбой и так не отходил от меня ни на шаг. Даже, когда купались, все время стоял рядом, прислонялся ко мне шерстяным, щекотным боком. При этом, мы бесконечно разговаривали: я рассказывал о московской жизни, он о чем-то своем. Вернулись только вечером, и сразу ? в будку, оба.

Разрешения можно было уже не спрашивать. Каждый день с утра до ночи Разбой неотступно меня сопровождал: в поле, на реке, в лесу и даже в кино. Скоро я уже привык и прежний неуемный восторг угас.

Однажды в начале августа мы вертелись возле мужиков, они устанавливали столбы для телячьего загона. Разбой сидел рядом, а я то запрокидывался назад, то заглядывал ему в полуоткрытую пасть. Это было интересно потому что, как только я заглядывал, он сразу ее закрывал и поднимал верхнюю губу. У меня была возможность рассматривать крепкие передние зубы и длинные клыки. Внезапно из пасти дыхнуло жаром, вырвался короткий рык, и последовал резкий, жгучий удар. Я и не понял, что случилось. Опомнился только тогда, когда над Разбоем пролетела сначала одна, потом другая лопата, и подбежали мужики.

Крестный гнал по селу лошадей, а я подпрыгивал на возу потрясенный, все еще слабо понимающий происходящее. Пол-лица и руки, и воротник у рубашки, и рукав ? все было в крови. К счастью, медсестра оказалась дома, она обработала мне раны, залепила разодранную щеку пластырем и сделала укол в руку. Я помню, как у нее дрожали руки и голос:

– Трохи бы повыше, и был бы уже без глаза.

Прибежала крестная и села прямо на пол.

– Ой! Боженьки, боженьки! А на что ж мне все это надо? ? она тяжело качала головой и била ладонью по доскам.

Больно было недолго. Щека какое-то время ныла, а потом стала успокаиваться. Я был счастлив. Приблизительно такой же случай произошел со мной дома. Мне дверью прищемили большой палец на руке и достаточно сильно, пришлось накладывать шины. Это была блестящая возможность прославиться. Я выходил во двор с перебинтованным, гордо поднятым в небо пальцем, не обращая внимания ни на кого из соседских детей. Я считал презрительным не то что играть с ними, но даже и разговаривать.

Когда боль совсем утихла, я пошел по людям. Больше всего о своем ранении мне хотелось поведать девочкам. Я откуда-то внезапно появлялся и говорил:

– А меня собака укусила.

Девочки действительно удивлялись и затихали. Приходил мой брат Толя и другие мальчишки:

– Больно, Витя?

Я печально кивал и отвечал:

– Очень.

Но радость моя была недолгой, – бесследно исчез Разбой. Вероятно, он собачьим умом понял, что совершил, что-то безрассудное, нелепое и теперь боялся попадаться на глаза. Проходили дни, мои раны зарубцевались, а его все не было и не было. По вечерам я приходил на холмик, где мы с ним любили отдыхать, и подолгу стоял там, среди сосенок, перебирая босыми ногами остывающий песок. А потом бежал во двор, задирал бабушкину кофту в круглом окошке, прекрасно зная, что будка пустая.

Уже перед моим отъездом, когда докапывали картошку, со стороны озера показалась знакомая фигура. Разбой прибежал веселый и худой, в придачу от него очень дурно пахло. Мы счастливо обнимались, кувыркались на меже и вместе повизгивали.

Когда крестная нас заметила, она сразу всполошилась и со всех ног бросилась во двор. Вскоре оттуда появился мой старший брат, Саша Кучер. В руках у Саши была двустволка.

Меня не могли не унять, не оторвать от Разбоя ни крестная, ни бабушка. Я обхватил его за шею и так кричал, что люди на других огородах выпрямились и застыли. Разбой ничего не понимал, он все принимал за игру и радовался. Кучер, в конце концов, выругался и ушел. А я, повинуясь страшному предчувствию, весь грязный от слез и пыли, хватал из кучи картошку и швырял в Разбоя:

– Пошел отсюда! Уходи!

Он отбежал на безопасное расстояние, долго, изумленно на меня смотрел и скулил, но все время пытался вернуться. Я бросал комья земли, обрубки подсолнухов и кукурузы, не обращая внимания на бабушку и крестную, ругался матом. Наконец, Разбой развернулся и, в привычном собачьем изгибе по меже побежал прочь от своего села, от своей конуры, от меня. Больше я его не видел.

Мой отъезд был печальным. В поезде я всю дорогу смотрел в окно, надеясь где-нибудь в лесах увидеть Разбоя. Я лелеял надежду, что он прибежит в Москву, ко мне домой, ведь были такие случаи.

Только во взрослом возрасте, как-то мельком я услышал, что Разбоя Кучер все-таки застрелил. Но было это не очень внушительно. Так ли, нет ? неизвестно. Другие утверждали, что видели его в лесу, когда зимой ездили за сеном. Поэтому печальное известие меня не потревожило, я в него попросту не поверил. Я твердо знаю, что Разбой навсегда ушел из села и поселился на воле. Может быть, и действительно нашел себе волчицу. И до сих пор я до слез радуюсь, что тогда на огородах спас от смерти свою первую, самую дорогую в мире собаку.

Однажды в январе, когда я учился в первом классе, объявили, что к нам в Электросталь приезжает московский цирк. Мало того, вместе с цирком будет выступать Эдита Пьеха.

Вся школа только об этом и говорила. Из каждого угла доносилось: «Пьеха… Пьеха…».

Мы с сестрой ходили к дворцу спорта «Кристалл» и смотрели большую афишу. Там крупными буквами было написано: «ЭДИТА ПЬЕХА И МОСКОВСКИЙ ЦИРК НА ЛЕНИНСКИХ ГОРАХ». В общем, нам было всё равно, кто будет выступать – София Ротару, Понаровская или Эдита Пьеха, но мы были счастливы, оттого что, наконец, и в наш город приезжает знаменитый человек. Один мальчик из моего класса ездил с родителями в Ленинград и там сфотографировался рядом с памятником Петру I. Я жалел, что у меня нет фотоаппарата, а то снялся бы сейчас возле афиши, и у меня было бы, чем хвастаться.

А за неделю до выступления мама пришла с работы и сказала, что им на заводе на всю бригаду пообещали достать билеты. С этой новостью для меня кончилась спокойная жизнь. В школе я подходил к кому-нибудь из ребят и задавал вопрос:

– Ты в «Кристалл»-то идёшь?

– А ты? – спрашивали ребята.

– Конечно! – отвечал я. – Как же можно не ходить?

Сидя в классе, я вдруг ни с того ни с сего начинал улыбаться, предвкушая, как своими глазами увижу настоящую певицу, которую показывают по телевизору. Как буду сидеть во дворце спорта среди огней и нарядных людей и смеяться над клоунами. Дома я порой так живо представлял эту картинку, что заранее начинал хохотать. А сестра, как всегда изображая взрослую, возмущалась:

– Тебе кроме цирка ничего не интересно!

– А тебе как будто цирк не нравится?

– Мне что, семь лет, что ли? – говорила сестра. – Я лично на Эдиту Пьеху иду.

Вечером мама пришла расстроенная и за ужином сказала бабушке:

– Сволочи! Все билеты начальству раздали! Мастерам да инженерам! Просила, просила, – дайте хоть детям! Только плечами пожимают.

– А то у них своих детей нет, – ответила бабушка.

Я даже не плакал. Стоял за печкой, царапал пальцем побелку и представлял мамино начальство в чёрных халатах и их счастливых детей.

Неделя тянулась долго. Погода стояла пасмурная и сырая. Наверное, никогда у меня ещё не было таких грустных недель. Но воскресенье выдалось солнечным и морозным. Утром после завтрака мама раскрыла кошелёк и сказала:

– Раз уж на Пьеху не попали, нате вот по рублю. Хоть в кино сходите.

Сестра сразу схватила местную газету и стала читать, в каком кинотеатре какой фильм идёт:

– «Современник» – «Соль земли», «Строитель» – «Рам и Шиам», «Горький» – «Свистать всех наверх», «Октябрь» – «Золото Маккены»…

В этот миг я так сильно взвизгнул, что сестра отскочила в сторону, а из соседней комнаты прибежала бабушка:

– Ты что, дурак?!

Я сам не ожидал, что у меня так громко получится, но на такой визг была причина. Фильм «Золото Маккены» кроме меня посмотрели все наши ребята. На перемене они пересказывали друг другу, как Маккена через пещеру заезжал в каньон, помнил наизусть карту и сражался с индейцами. А я с восхищением слушал их и считал себя неполноценным. И вот сегодня в шестнадцать ноль ноль я сам смогу увидеть все приключения Маккены.

Но одного меня в кино ещё не пускали, а сестра, больше из вредности, сказала, что она на «Маккену» не хочет.

– Я лично иду на «Рам и Шиам», он индийский.

Я уже было собрался разреветься, но сестра добавила:

– Только я с Витькой не пойду! Он всё время под сиденьями ползает и девочек пугает!

А я только один раз ползал под сиденьями. Мне одна девочка понравилась, и я весь фильм её развлекал.

Мама спорить не стала:

– Ладно, иди один, но чтоб после кино сразу домой!

Я немедленно оделся и отправился на улицу.

– Ты куда? – спросила мама.

– В кино.

– Да ты что? Ещё двенадцати нет, а кино в четыре!

– А вдруг все билеты раскупят?

– Сиди уж, кому нужен твой Маккена!

– Раскупят! – спорил я. – Это такое кино… на него всегда билеты раскупают!

Мама махнула рукой:

– Иди.

В дом культуры «Октябрь» я шёл уверенно и быстро – боялся опоздать. Я сжимал в кулаке рубль, иногда останавливался, оглядывался, и если вокруг никого не было, проверял, на месте он или нет.

До окошка кассы я ещё не доставал. Кассирша видела только мою руку с рублём и слышала голос:

– Один билет на «Золото Маккены».

Получив билет, я успокоился, но уходить из дома культуры не решился – мало ли что. Я сидел на корточках возле кассы и ждал. Из фойе вышла бабушка-вахтёрша в душегрейке и пуховом платке. Вероятно, она бегала в магазин, потому что скоро вернулась.

– Ты чего тут сидишь? – спросила бабушка.

– Я в кино пришёл.

– Так кино через три часа.

– Ну и что, – ответил я и испугался, что бабушка меня выгонит. Но она ушла. Билет я в руке не мял, я несколько раз вынимал его из кармана и рассматривал.

Из фойе снова вышла бабушка-вахтёрша и спросила:

– Сидишь?

Я кивнул.

– Иди уж ладно в клуб, а то замёрзнешь тут.

Бабушка оказалась очень доброй. Она усадила меня за свой стол с большой настольной лампой и налила чая из электрического чайника:

– Ты не Ленкин внук? Нет?

– Нет, – ответил я.

– Где живёшь?

– Улица Вторая Поселковая, дом тринадцать, квартира десять.

– А говоришь, не Ленкин! Как бабушку зовут?

– Елена Дмитриевна.

– Ну, вот… – смеялась вахтёрша. – Отец-то алименты платит?

– Платит. Сорок рублей.

– Ну, слава Богу, – вздохнула бабушка и шепотом спросила: – А дядя Витя к вам часто ходит?

Мне было скучно отвечать на многочисленные вопросы. Но пришлось отдуваться. Вскоре бабушке самой надоело меня расспрашивать, и она сказала:

– Ну, иди, погуляй по клубу.

Когда стали пускать в зрительный зал, я уже успел обследовать весь дом культуры. Успел прогулять в буфете все оставшиеся деньги. Правда, один коржик спрятал в карман, чтобы съесть во время кино.

Раньше, до школы, я садился исключительно в первый ряд. А в этот раз изменил своему правилу. «Люди посмотрят и скажут: – О! На первом ряду сидит, как ребёнок!» – подумал я и уселся во второй ряд. Народа было немного, все тянулись очень медленно, и кино долго не начинали. Я уже успел покусать края коржика.

Наконец, погасили свет, и всё, что рассказывали ребята в школе, теперь раскрылось для меня на огромном цветном экране. Гриф-стервятник кружил над жаркой безлюдной пустыней, над каньонами и одиноким всадником в ковбойской шляпе.

– Маккена! – прошептал я.

Каждый раз, посмотрев какой-нибудь новый фильм, я считал, что он самый лучший из всего, что я видел. И сейчас, наблюдая за героями, я решил, что ничего прекраснее ещё никогда не смотрел. Фильм промчался в один миг. Я сидел не шелохнувшись, только иногда, если была сцена погони или сражения, перебирал валенками под креслом.

Из кинотеатра на вечерние, заснеженные улицы вышел уже не Витя Заяц. На улицы вышел настоящий, неустрашимый ковбой Маккена.

Я шёл по бульвару и, прищуриваясь, вглядывался в тёмные кусты, не таится ли там опасность. В эти минуты я чувствовал в себе огромную силу и отвагу. Невзирая на мороз и мамины запреты, я нарочно не стал застёгивать верхнюю пуговицу пальто и не надел варежки. Они болтались на резинках. Никакие пьяные дядьки, никакие хулиганы мне были не страшны. Наоборот, я бы даже очень обрадовался, если бы на меня напали какие-нибудь мальчишки. Но вокруг никого не было, иногда только прогуливались одинокие прохожие.

На бульваре дома стояли красивые: кирпичные, пятиэтажные с множеством балконов. «Не то что у нас на Поселковой! – думал я. – Наверное, здесь живут счастливые люди». Домой я не торопился. Не надевая варежек и не застегиваясь, по привычке стал рассматривать вечерние окна. Люстры на потолках, красивые шторы, цветы на подоконниках – всё казалось радостным и праздничным. «Не то что у нас». В одной квартире на стене я увидел картину. Я остановился и долго разглядывал пейзаж с рекой и церковью. «А у нас дома на стене только маленький календарь висит да бабушкины иконы». Я так досадовал на то, что мы живём не культурно, что даже на время забыл о Маккене.

Мысль о картине волновала меня очень долго. Потом, к середине весны, я скопил денег и купил в книжном магазине небольшую репродукцию в рамке. Я хотел большую, она называлась «Незнакомка», но денег хватило только на маленькую: художник Джогин «Закат солнца». По вечерней дороге, среди густых зарослей кустов и высоких тополей шла то ли девочка, то ли бабушка. Я для себя решил, что это девочка. Картину прибили на стену в большой комнате. Делая уроки, я постоянно на неё оглядывался, даже спиной её чувствовал. Мне казалось, что девочка с картины тоже на меня смотрит.

Вскоре, вспомнив про бесстрашного ковбоя, я продолжил свой путь. Но тут же снова забыл о Маккене, поскольку дорога шла мимо дворца спорта «Кристалл». Обычно пустая площадь была уставлена автобусами и машинами, а из дворца спорта доносились звуки музыки. Многие ребята пытались добраться до огромных окон в надежде хоть что-нибудь увидеть. Но окна были плотно занавешены. По длинным занавескам постоянно проносились лучи прожектора красные, синие, жёлтые…

На смену мыслям о ковбое пришли другие. Я вдруг представил, как сейчас из дворца спорта выйдет Эдита Пьеха. Она спустится по большой центральной лестнице, возьмёт меня на руки и скажет:

– Какой чудесный мальчик!

А все ребята вокруг замрут и будут с восхищением на нас смотреть. Потом соберутся и взрослые, вся площадь заполнится народом. А в центре будем стоять мы – я и Эдита Пьеха. Уже подходя к своей захолустной, полудеревенской улице, я представлял платье, которое будет на Эдите Пьехе: салатовое, с перламутровыми объёмными цветами и мелкими, кружевными оборочками. На шее обязательно большой изумруд, а в волосах серебряная диадема.

Сестра была уже дома.

– Зря на «Рама и Шиама» не пошёл, – сказала она. – Я лично всё кино проплакала.

В другой раз я бы стал спорить, но этот вечер принёс столько счастливых впечатлений, что я не счел нужным ей отвечать. Просидел допоздна у окошка, пока бабушка не загнала меня в постель.

Я не помню, что мне тогда снилось: погони, перестрелки с индейцами, или Эдита Пьеха в лучах прожектора на арене…

Теперь, вспоминая этот день, я думаю не о нашей жизни на Поселковой улице, среди сараев и заборов, а ясно представляю площадь у «Кристалла» в цирковых огнях, толпу счастливых людей и себя, отважного ковбоя, на руках у Эдиты Пьехи.

Колька шел из школы домой и изображал сыщика. Всю дорогу он двигался строевым шагом и внимательно смотрел в глаза прохожим. Прохожие понимали, что он сыщик и сторонились, особенно, когда Колька заглядывал им в сумки.

Сегодня Кольке повезло, он умудрился получить пятерку, да еще по математике. Колька очень любил свою маму и знал, что она обрадуется. Огорчало одно, – Витька в это время болел и в школу не ходил. «А то бы вместе поиграли», – думал Колька. Но Витька был не из тех людей, которые в болезни сидят дома, он уже поджидал Кольку возле подъезда. По походке своего друга он сразу все понял и тут же заявил:

– Они не ходят без орденов.

А у Кольки орденов не было, поэтому он возразил:

– Ходят.

Но, когда Витька вытащил из кармана целую горсть разных значков, все же нацепил себе на грудь десять штук.

Витька сказал:

– Ты будешь капитан, а я майор.

– А кто главнее? – спросил Колька.

– Майор, конечно.

– А почему ты главнее?

– А чьи значки?

– Ну ладно.

Потом они сделали себе из бумаги погоны. Колька на своих написал «Капетан», а Витька «Моер» и нарисовал много звездочек.

После этого они отправились к соседнему дому на поиски преступников. Там на лавке сидел Колькин сосед Мишка Лычагин и чистил таранку. Ребята спрятались в кустах и по условному сигналу стали подкрадываться к лавке. Они решили, что Мишка очень подозрительное и даже преступное лицо. А Мишка увидел, как крадутся ребята, решил, что сейчас у него отнимут таранку и попытался бежать. Но Витька с Колькой его поймали, и началась схватка. Неизвестно, чем бы все закончилось, если бы Мишка не закричал:

– Бабушка!

Мишкина бабушка работала на заводе охранником и на крик своего внука прибежала в полной боевой форме – с петлицами и при ремне. Витька с Колькой немедленно скрылись в кустах, но еще долго оттуда следили за Мишкиной бабушкой. Они завидовали ее форме. Но бабушка профессиональным глазом обнаружила слежку и решительно двинулась в кусты. Пришлось ребятам с позором убегать.

За дворами был колхозный рынок, ребята туда и прибежали. Здесь их просто поразило огромное количество подозрительных лиц. Колька подошел к одному прилавку и стал рассматривать яблоки. Тетка из-за прилавка недовольно за ним наблюдала.

– А не скрываете ли вы контрабанду? – спросил Колька.

– Иди отсюда! – ответила тетка. – Сыщик.

Витька потянул Кольку за рукав и сказал:

– Капитан, вы ведете себя слишком открыто. Нам надо законспирироваться.

И они законспирировались. Колька увидел на рынке свою бабушку, которая тащила две тяжелые сумки с продуктами. Бабушка поманила его и достала из сумки купленный для внука гранат. Но Колька не хотел себя выдавать и, приложив к губам палец, прошептал:

– Тихо!

Потом они с Витькой скрылись в толпе. Особенно подозрительным показался длинный дед, который продавал мочалки. Напротив деда был пустой прилавок с дыркой, через которую ребята и вели свое наблюдение. Они по очереди выходили из засады и прохаживались мимо мочалок. Витька даже взял одну, понюхал, отошел в сторону и сказал:

– Странно…

В дырку они увидели, как Колькина бабушка все еще ковыляет по рынку с двумя тяжелыми сумками.

Витька сказал:

– Капитан, не исключено, что на вашу бабушку будет совершено нападение! Надо обеспечить охрану!

– А как же дед? – спросил Колька.

– Надо подумать, – ответил Витька.

– Опа! – всполошился Колька. – Я ей передатчик в сумку вложу!

Он схватил свой портфель и побежал за бабушкой. На ходу Колька вытащил пенал (будто передатчик) и уже хотел сунуть его в сумку, но так быстро и радостно бежал, что не заметил под ногами трубу, зацепился за нее ботинком и покатился прямо под ноги собственной бабушке.

Витька видел из засады, как в воздухе мелькнули бабушкины ноги, как перекосились подозрительные лица рыночных торговцев и, как по асфальту покатились помидоры и яблоки. Потом сбежались люди и все загородили. Тогда Витька вылез из-под прилавка и направился к толпе. Ему навстречу выскочила худая собака с куском колбасы и выбежала за ворота. Витьке открылось невеселое зрелище: в луже из подсолнечного масла сидел Колька, рядом валялся гранат и ощипанная курица. Напротив Кольки сидела его бабушка, она крепко прижимала к груди мокрую сумку, из которой торчал обломок колбасы. Витька был сыщик, он сразу догадался, куда девалась вторая колбасная половина.

Колька опомнился первый, но опомнился, правда, не совсем. Он медленно встал, поднял гранат, молча пошел и спрятался в засаде. Витька видел, как его друг, выполняя задание, полностью перепачкался маслом и пылью, потерял половину орденов и притом лишился одного погона. Ему стало жалко Кольку, и он сказал:

– За проявленный героизм вы тоже получаете звание майор! – и сорвал с Кольки погон.

Колька тихо сказал:

– Ладно.

Когда с рынка все разошлись, и чуть стемнело, ребята отправились домой. Колька нарочно ждал темноты, чтобы люди не видели, какой он грязный. Но вдруг, на полдороги он замер, поднял голову к небу и зарыдал:

– Портфель потерял!

Они снова побежали на рынок, но портфеля не нашли. Витьке было жалко своего друга. Колька сидел на прилавке и растирал грязными руками слезы. Он заплакал бы еще сильней, если бы знал, что происходило у него дома.

Сначала к Колькиной маме пришла Мишкина бабушка и сказала, что если Колька еще раз нападет на Мишу, она заявит в милицию. Потом, едва добравшаяся до дому Колькина бабушка, испуганно сообщила:

– Колька рассудком подвинулся.

И в довершение явился дед с мочалками. Он нашел колькин портфель, прочитал на дневнике адрес и вернул маме.

Колька долго стоял возле своей двери и тихо плакал. Он помнил, как хорошо сегодня начинался день и, как грустно все закончилось.

Когда Колька позвонил, дверь открыла мама, и он учуял запах валерьянки. Из последних сил Колька все же решил оправдаться. Но мама стала тихо над ним смеяться. От этого Колькины нервы не выдержали, и он разрыдался на весь подъезд.

Тогда мама крепко-крепко прижала Кольку к себе, погладила его растрепанную, вздрагивающую голову и спросила:

– Ну что, много шпионов наловил, сыщик?

Витька с Колькой любили ходить на болото, потому что на болоте было интересно ловить головастиков и представлять, что там живёт собака Баскирвилей.

Вот пришли они на болото и стали играть. Витька был Шерлок Холмс, а Колька доктор Ватсон. Они знали тропинку в камышах, по которой можно было дойти до острова на середине болота.

Но до острова они не дошли, потому что толстый Колька оступился и шлёпнулся в воду. А Витька закричал:

– Не бойтесь, Ватсон, я за вас отомщу!

Но Колька не хотел, чтоб за него мстили. Он сразу захотел домой и, почему-то шепотом, сказал:

– У меня все штаны мокрые.

А Витька ответил:

– Ничего страшного, Ватсон. Мы построим на нашем острове шалаш, вы просохнете, и ваша мама не будет ругаться!

А у Кольки промокли не только штаны, у него даже с кепки капало. Он подумал и сказал:

– Холмс! Это будет наш штаб!

Они стали носить на остров палки и ветки. Витька нашёл моток проволоки и сказал:

– Ватсон! Теперь вы будете носить палки, а я буду строить!

– Хорошо, Холмс! Я пойду на мусорку!

Витька стал втыкать палки в землю и скручивать их проволокой. Он хотел, чтобы штаб был незаметен, и поэтому несколько раз выходил на берег и проверял, видно или не видно. Но палки сильно торчали из камышей. Тогда Витька наломал веток и положил их на палки:

– Получится, как будто куст.

А Кольки всё не было. Витька уже волновался, что он сбежал домой. Но тут заметил, как Колька тащит по склону болота старый диванчик.

– Холмс! – закричал Колька. – Я принёс диван! Помогите мне!

Вот они потащили диван к тропинке, а она была с другой стороны болота. И тут Витька придумал:

– Давай его прямо по воде пустим!

А Колька крикнул:

– Ура! Я буду орудовать копьём, как веслом!

Они бросили диван в воду. Колька на него полез и перевернулся. Сначала он испугался и закричал:

– Холмс! Я тону!

Но там было мелко, и Витька не понадобился. А потом Колька прямо по воде потащил диван к острову. И когда они его туда затаскивали, весь шалаш развалили.

Пошёл дождь. Витька сказал:

– Давай новый строить.

– Не-е, я пойду домой, – сказал Колька, стуча зубами.

– Да чего ты? Диван есть, теперь немного осталось!

– Не-е, я пойду.

– Да давай хоть немножко посидим!

– Меня мамка заругает.

– Ты же высохнешь в шалаше! – сказал Витька, хотя понимал, что в таком шалаше не высохнешь.

– Я пошёл, – сказал Колька и направился к берегу.

– Ну и иди! – крикнул Витька. – Я без тебя штаб построю, а тебя не впущу!

– А я диван заберу!

– Да я таких диванов сто тысяч принесу, даже новеньких!

Но Колька был уже далеко. Он растопырил руки и побежал.

А Витька постоял-постоял возле мокрого дивана. Дождался, пока Колька скроется, и тоже побежал домой.