Герой – он и есть герой.

– Когда я вырасту, я поженюсь на Костяне, – бормотала чуть слышно сестра-Ася, засыпая.

«Как же, – ревниво думала я и ворочалась с боку на бок, – как же».

Сквозь занавески было видно, как мерцает красным башня за Краснозаводском – одиноким и таинственным маяком.

И снился нам он. Герой. Костян. Похожий на Высоцкого – кажется, дай гитару в руки, и запоёт – юркий, смуглый и улыбчивый. Кожа предплечий, покрытая пупырышками от холодной прудовой воды, обрисовывает чуть заметным рельефом маленькие мускулы. Ни у кого такого рельефа не было, – Пашка и Симка телами казались нашими близнецами, – а у Костяна был. На него можно было смотреть часами – не отрываясь, подмечая каждую линию аккуратного уха, покрытого нежным пушком, поворот головы, лёгкое движение плеч. Он мчался на красном велосипеде вниз, по главной улице, привстав, уперев ноги в педали, словно это были стремена, наклонялся над рулём – несуществующей гривой – и железный конь его заставлял дорогу бешено клубиться.

Зыркал глазами-маслинами, неожиданно мудро и насмешливо щурился, если кто-то задирался. Поэтому к нему и не приставали. Герой же.

Как и полагается герою, он всюду лез первым. С берега бросался в холодную воду – первым, входя в тёмнозелёную глубину безупречным углом сложенных рук. Отфыркивался долго – как тюлень, закидывал смоляную мокрую чёлку, налипшую на лоб, насмешливо наблюдал за остальными. А все стайкой топтались у кромки воды, не решаясь окунуться.

* * *

Костян появился в посёлке внезапно – будто кто его нам наколдовал. В прошлое ещё лето его никто не знал, а тут – нате-ка, с размаху оказался в гуще дачных ребят и сразу, без труда, заделался героем. И это признавали все. В этот год, когда он вдруг возник на главной улице на своём велосипеде, ловко подрулил к нам и тормознул лихо, остановившись в миллиметре от Полинки – словно циркач, – стояла жара. Раскалённое солнце вечерами медленно садилось за лес гигантским малиновым шаром, а по утрам вода в прудах было тёплой, словно бабушкино вечернее разогретое молоко. Костян позвал всех нас на бугор – за сторожку, мы сидели на откосе, круто спускавшемся вниз, к шоссе, ели яблоки.

– На меня капнуло, – сказала вдруг сестра-Ася.

– Сейчас вообще смоет, – засмеялся Пашка.

– Дождь, – упрямилась она.

И дождь действительно шёл. Ему было всё равно, что ярко светит солнце, что на всю бескрайнюю ширь горизонта – над пшеничными полями и ручьём, обозначенным вдали петляющей стёжкой деревьев – не было ни одного облака. Он просто шёл – сначала робко, крупными гулкими каплями шлёпаясь на наши лица, обращённые к небу, потом всё сильнее, поливая головы, превратившись в мелкий, тёплый душ. Костян запрокидывал голову, слизывал с губ капли и повторял, улыбаясь: «Грибной, это к счастью. Это ж самый лучший».

Вчера на крутую и дырявую лестницу заброшенной сторожки Костян взлетел в один взмах – будто стриж крылом, чуть коснувшись смуглой рукой шатких перил. Пашка и Симка – чтоб не отставать – деловито перебирая ногами, осторожно, без костяновой безрассудной легкости, добрались до верхней площадки, где уже сидел Костян, покачивая ногами в пыльных парусиновых туфлях.

Нам тоже хотелось казаться смелыми и медленно-медленно, судорожно вцепившись в перила, мы тоже добрались доверху. Пыльные, грубо оструганные доски чердачного пола растворялись в пыли от каждого шага, жидким мёдом сочился солнечный свет сквозь грязные, мутные оконные стёкла, серыми бумажными грушами прилепились к балкам осиные гнезда. Странный, чудесный мир, в котором Костян тоже был своим – по-свойски постукивал по гнездам, не боясь ос, и разгуливал по шатким доскам, готовым провалиться под ногами. Выволок из-под старых, слежавшихся пластов утеплителя, мохнатившихся обломанными уголками, трёхлитровую банку – как фокусник кролика из чудесного циркового цилиндра.

– Пить хотите?

Банка рыжела стеклянным апельсином. «Фанта», – полувопросительно-полуутвердительно выдохнул Пашка, который знал почти что всё. Глаза Костяна загорелись тёмным золотом, и он зажмурился, словно довольный кот. Фанта!

Доступная только совсем взрослым ребятам, вредная, далёкая и такая манящая.

Бабушка как-то пообещала, что сделает фанту сама – долго отскабливала старым ножиком, у которого осталось только поллезвия от частых заточек и стала совсем блестящей ручка – кожуру с апельсинов, варила, процеживала и наливала в большой графин с насечками. Гордилась. Но это было, конечно, всё не то – не фанта, а какой-то компот апельсиновый.

Мы запрокидывали банку – девочкам Костян помогал, поддерживая дно – шибало цитрусовой волной, иголочками покалывало в носу, холодным и бурлящим опаляло горло. Фантой невозможно было напиться – банка ходила по кругу, и рыжая вода казалось бесконечной.

Когда напились и отдышались, пришлось спускаться вниз – мне было боязно вспомнить крутую лестницу.

– Готова? – глаза Костяна вдруг стали серьёзные и бездонные совсем, такими, каким представляешь себе открытый космос. Он протянул руку – опереться – совсем неожиданно и просто, будто не предлагал прикоснуться к загорелой коже.

Легко провёл по непрочным ступенькам – быстро, почти по-балетному – отпустив мою руку, оставил тёплый отпечаток своей на ладони.

– Он сильный и ловкий, – неожиданно твёрдо сказала сестра-Ася после того, как мы вернулись на свою улицу, твёрдость ей вообще не шла, казалось, что она упрямится, – и всё будет для меня делать. Поэтому я на нём поженюсь обязательно.

В ночи, когда скаты крыши, нависшие над постелью, уплывали в упругую и вязкую тьму, а сестра-Ася давно мерно сопела на кровати у другой стенки, мысли про прикосновение смуглой руки и насмешливые глаза превращались в большой тёплый шар. Он войлочным облаком окутывал голову – и было будто в детстве в ворохе тёплых одеял.

* * *

В такую жару только и хочется, что купаться.

– Едем на Торбеево! – заорал Пашка прямо от дверей, ещё до завтрака влетев к нам в дом. Так рано Пашка никогда не вставал – его могло вытащить из постели только чудо. Торбеево озеро и было чудом, которое случалось всего раз за лето.

В саду на седой от росы траве ещё лежали длинные тени яблонь, холодные, словно ледяной горный ручей. Мы торопливо кидали в сумку купальники и полотенца. «Купальные шапочки возьмите», – кричала вслед мама, а мы отмахивались. Мы ж не маленькие, в самом деле.

Быстро, чтоб дядя Миша, пашкин отец, не передумал, набивались в старенький «Жигуль», устраивались на ребристом сиденье, тесно прижавшись друг к другу боками – счастливые донельзя. Пашка генералом ехал на переднем сиденье.

«Далось вам это Торбеево, – говорила бабушка, – всё та же грязная вода, что и в дачных прудах». Откуда ей знать, каким чудом и счастьем было доехать наконец, минуя строгий милицейский пост, до бескрайней воды. Глядеть на противоположный берег: он только угадывался вдали – будто море, которого мы никогда не видели. Переодеваться в стороне, прячась в зарослях огромных лесных колокольчиков, бежать по холодному утреннему песку. Ёжась, решиться и кинуться в тихую ещё и прозрачную воду, зажмурив глаза – от всплесков солнечных бликов – и плыть, разглядывая мир сквозь щёлочку меж ресницами: и пауков-водомерок, скользящих катамаранами по блестящей поверхности, и прибрежную осоку, ярко-зелёную, светящуюся, полупрозрачную.

Симка плескался изо всех сил, брызгался в лицо, Пашка уплывал далеко, так, что было видно: даже дядя Миша волнуется. Сестра-Ася уходила в воду только с резиновым кругом и плыла, старательно задирая голову, как плавают собаки. Полинка степенно окуналась около берега. В воде сидели до посинения, до дрожащих челюстей и белых губ.

На Торбеевом озере мы забывали даже про то, что где-то есть дом и дачи. И про Костяна.

А теперь домой, обедать, сказал дядя Миша.

Обычно съезд с шоссе, узкая асфальтовая дорога, ведущая, кажется, в никуда – потому что дачи плотно обступил лес – становится началом радости. Радость подпрыгивает внутри, словно мячик – и это радостное предчувствие посёлка я люблю даже больше, чем въезжать в него сквозь проржавевшие, покрытые облупившейся краской, ворота.

Сегодня всё было не так. Предчувствие посёлка было на этот раз каким-то другим.

Над лесом поднимался столб дыма, будто кто-то запалил среди дач огромный костёр. У сторожки стояли старушки в белых платках, сложив руки на животах, пенсионеры в старых рубашках и пыльных кепках курили, глядя на столб дыма. Пожар. Пожарную команду уже вызвали – но пока-то она до нас доедет. Мужичок в клетчатой перелатанной рубашке махнул рукой – сгорит дом-то уже к тому времени, бревенчатый же.

Было уже не до обеда. Любопытство и предчувствие какой-то необъяснимой беды вело нас на столб дыма. На улице недалеко от перекрёстка с большой вековой елью стояли люди. Много людей. «Бабушку вытащили», – сказал кто-то. «На «Скорой» сразу – в Краснозаводск». «Проводка загорелась». «Заснула она, что ли?»

Потом мужской голос страшно вскрикнул: «Там баллон газовый!» – и толпа брызнула в разные стороны, распалась на неравные части, отступила одним шагом назад. Нам вдруг стало видно всё, что пряталось за спинами взрослых. Нелепую, голую, чёрную от копоти трубу печки, огрызком торчащую посреди бушующего огня, яблони, скрюченные обгорелыми спичками, людей, поливающих из шлангов крыши соседних домов. Вода шла маленькой, скупой струйкой и дымилась на раскалённом шифере.

В лицо дышало неведомым жаром – душнее и гуще, чем от раскаленного асфальта в полдень. Лицо окатывало плотной и обжигающей волной и казалось, что ресницы сейчас расплавятся. На земле лежали обгорелые стулья, спинки дивана, страшно скомканные, чёрные одеяла, на которых ещё угадывалась зелёная клеточка. Весь дом пожар вывернул наизнанку. Всё, что было спрятано в комнатах и кухонных шкафах, валялось на бурой от пепла земле – беспомощное и покорёженное.

Молодые мужики покрепче – отчего-то в одних только плавках – вбежали в дом. Минуту, а может быть, две – долгие, бесконечные прямо – толпа застыла, затаила дыхание. Кто-то прошептал сзади: «Если рванёт – всё». Это «всё» было таким страшным, что ноги примерзали к земле – несмотря на жару – и в голове крутилось, что надо бы, наверное, бежать прочь. Но не получалось. Я смотрела на Полинку, сестру-Асю, Пашку и Симку – они тоже стояли, будто замороженные.

Потом мужики выбежали из дома – пригибаясь, осторожно держа красный газовый баллон, бережно, как хрустальную вазу.

Подъехали, наконец, пожарные, принялись раскатывать большие серые шланги. Катили бобины из шлангов, похожих на спящих удавов, вниз по улице, к пруду – чтобы качать воду. Надевали чёрные перчатки с раструбами, шевелили негнущимися пальцами.

А все стояли как в театре, будто пожарище было большой сценой. Кто-то даже пробивался в первый ряд – чтобы получше всё рассмотреть. Никто не помогал – все просто стояли и глазели.

Мне стало стыдно, что я тоже стою тут и смотрю – просто так. Уйду, решила я, а они все пусть остаются, если им хочется – мне-то что.

Тут дядечка с кудрявыми седыми волосами, глядя куда-то вбок, спросил у женщины в широкополой цветастой панамке: «А мальчонку-то куда?» «Да соседи берут к себе, пока родители не приедут», – отозвалась та.

И стало вдруг видно ободранное, обгорелое кресло без ножек – оно просто стояло на земле, около канавы. На кресле – мальчик. С грязными, в копоти, ногами, какими-то совсем тоненькими и несчастными. От подколенной ямки к пятке тянулась длинная свежая ссадина с запёкшейся чёрной кровью. Спиной ко всем, он сидел в одних только шортах – одиноко. Не смотрел ни на догорающий дом, ни на толпу дачников, ни на нерасторопных пожарных.

Его можно было узнать только по смоляным волосам да загорелым рукам, напряженным до судороги, Костяна. Что-то непоправимое – не только для него, но и для всех нас – было в этом одиночестве. Как же так, думала я, как же так. Почему это оказался его дом? Почему ЕГО дом сгорел? Мы ведь даже и не знали, на какой улице он живёт, вертелось у меня в голове – словно это незнание могло отвести беду.

– Какой он… маленький, – пробормотала сестра-Ася, завороженно глядя на скорчившегося на обгорелом кресле Костяна. Подумала ещё немного, повернулась и пошла прочь, всё ускоряя и ускоряя шаг. А потом и вовсе побежала – быстро, словно бежала кросс на занятиях по физкультуре – домой.

Потянулись прочь и люди – пожарные уже скатывали шланги, устало грузили их в машину – смотреть больше было нечего. Превратившиеся в головёшки огромные брёвна дымились, резко запахло мокрым пеплом, так, что перешибало дыхание.

– Ну я тоже… пойду, – с вопросом в голосе, виновато сказал Симка. И они с Пашкой исчезли.

Непонятно, что делать, когда у кого-то случается горе. В школе этому не учат. В книгах не пишут. Почему-то чувствуешь себя виноватой оттого, что не знаешь, что сказать. Взрослые говорят какие-то слова, совсем, может быть, никому не нужные. Можно просто уйти, думала я, – как сестра-Ася. Он ведь не смотрит совсем в твою сторону, он вообще никуда не смотрит. Ещё не поздно незаметно исчезнуть.

Улица уже опустела совсем – остался один Костян. Он так и будет тут сидеть, пока его не уведут, вдруг поняла я.

Его захотелось пожалеть – как мама жалела меня, когда я разбила коленку.

Никогда раньше я б не решилась.

Теперь было совсем другое. Я шагнула к нему и погладила по окаменевшему плечу.

Наверное, оттого, что почему-то знала – это всё равно в последний раз.

Витёк, вообще-то, не был ни в чём виноват. Просто родителям его дали участок на месте нашего ручья. Однажды утром на улице появился бульдозер. Смял огромными гусеницами кусты бересклета и вётлы, в которых здорово было прятаться, играя в «Казаки-разбойники». Засыпал комьями грубой рыжей глины и маленькую запруду, дававшую воду для постройки песчаных замков, и картинные островки камыша, и заросли нежной кровохлёбки. Некуда стало ходить в жару и дождь – смотреть на толстых улиток-прудовиков. Улиток бульдозер тоже засыпал. Без ручья улица стала похожа на инвалида с искусственной ногой.

Потом пришли чужие люди, отгородили от улицы квадрат – прямо напротив пашкиного участка. Вместе ручья у нас появились новые соседи – а зачем они нам? Нам и без них жилось неплохо.

Витёк возник внезапно, вместе с двумя женщинами, похожими друг на друга, как близнецы. Только у бабушки вокруг глаз плотной сеточкой лежали морщины, а мама носила одну и ту же красную кофточку на пуговицах – как у сельской учительницы. Они всюду ходили с ним – по правую и левую руку – ведя его, словно конвоиры пленного. Как будто бы он хотел убежать. Лица у всех троих были нервные, тонкие, губы ниточкой и постоянно тревожные глаза.

– Гуманоид, – сразу решил Пашка, увидев Витька. И так и осталось.

Он действительно был похож на инопланетянина. Большая голова и худенькое, вытянутое тело. Бледненькое личико с некрасиво отвисшей нижней губой, тоненькие и совершенно белые ручки и ножки – любые шорты и футболки были Витьку велики и болтались на нём, как на нелепой куколке. Он пугливо, исподлобья смотрел на нас со своего участка, не решаясь подойти даже к калитке, а когда мы приближались к его забору – отскакивал, будто мы на него охотились, и в глазах его плескались страх и недоверие. Когда мы играли на улице в бадминтон – стоял вдалеке, обрывал листы у малиновых кустов и не делал ни шага к нам, просто жадно всматривался в пашкины прыжки и аккуратные подачи сестры-Аси, вслушивался в полинкин смех – она смеется очень громко и заразительно, ни с кем не спутаешь.

Он простоял бы так всё лето, не решившись подойти к нам. Но как-то утром мама Витька вышла с участка, ведя его за руку, словно он не смог бы сам пройтись по улице.

– Возьмите его, поиграть, – сказала она и протянула вперед руку, в которую вцепился Гуманоид. Он никак не хотел отпускать её, и тогда мать легонько дернула рукой, стряхивая с себя белую тонкую ладошку, и быстро-быстро ушла за забор.

– Паша, – выступил вперёд Пашка.

Гуманоид потупился, спрятал бледную потную ладонь за спину и прошептал:
– Я Витя.

Проблеял – беспощадно определил Пашка.

Как с таким играть? Непонятно. Как дружить с человеком, который всё время молчит, уставившись в землю, смотрит с опасением. Который не бегает на пруды, не хочет играть в Шерлока Холмса и вообще странный. Не такой, как мы.

И было совсем неясно – хочет ли он сам с нами играть. Витёк часто просто молча и опасливо стоял рядом – чужеродным, непонятным довеском вносил в нашу развеселую компанию неловкость и томительное смущение. Однажды Полинка, чтобы подбодрить Витька, приобняла его немного. Он тут же отпрянул, настороженно глядя на неё исподлобья, будто она укусила его. Когда Пашка хотел хлопнуть его фамильярно по плечу, он отодвигался, словно боясь, что хлопок этот свалит его с ног и повредит в нём что-то важное.

Его появление поначалу ужасно тяготило нас – не посмеёшься как хочется, от души, не подпрыгнешь вдруг от безграничной радости. Только Пашка язвил по-прежнему, остальных словно подменяли, когда рядом стоял Гуманоид.

– Почему он никогда не улыбается? – спросила однажды сестра-Ася.

Все молчали. И, наверное, думали, как и я – Гуманоид, инопланетянин, чужак, что с него взять-то.

Дружить с Гуманоидом никак не получалось – хотя мы и старались поначалу. А потом и стараться не стали – какой-то он был неинтересный. Пашка над ним подтрунивал, Симка не знал, с чего начать с ним разговор, а мы с Полинкой чуть-чуть даже побаивались гуманоидового непонятного молчания.

Потом мы привыкли, с собой его не звали, а когда он сам увязывался, научились не замечать Витька – вспоминали о нём лишь натыкаясь случайно на бледное лицо, светлые волосы, топорщившиеся невесомым пухом, виски с неестественно-синими, пульсирующими венками, видными и оттого страшными.

На рыбалку Витька позвал Симка. Просто потому, что, проходя мимо участка Гуманоида, заметил, как тот сиротливо стоит около калитки, держась тонкими ручками за выкрашенные в кирпичный цвет деревянные рейки.

– Он нам не помешает, просто рядом постоит, – оправдываясь, объяснил он Пашке.

Ловить рыбу на маленький пруд, в запруду, что знаком вопроса изгибается, обходя столетний дуб, мы ходим больше из-за приключения. Рыбы там немного – так, маленькие ротаны-головешки, от которых даже кошки морды воротят. Зато чтобы кратчайшим путём дойти до бережка, вытоптанного в лысый плоский пятачок – хоть на роликах катайся – нужно перейти запруду по огромному чёрному бревну, перекинутому с берега на берег. Бревно скользкое, бесконечно-длинное.

Главное не смотреть вниз, на воду. Тогда запросто можно оступиться и упасть. Лучше всего смотреть прямо перед собой и руки в стороны раскинуть – для равновесия – как-то научил нас Симка.

Гуманоида переправили на другой берег, легонько поддерживая сзади и спереди – не бросать же было его. На этот раз он позволил прикоснуться к себе – видно, понимал, что так надо, и иначе на рыбалку не попасть.

Симка у нас настоящий рекордсмен по рыбе – где бы ни отправился на рыбалку, казалось, что рыбы сами плыли к его удочке. Он лучше всех знал, кто на что клюёт, долго и тщательно готовил наживку. Пока все устраивались, он уже закинул удочку и в момент вытащил первого ротана.

– Ох, красивый, – прошептал Гуманоид, не отрываясь, глядя, как Симка снимает серо-коричневую, в почти змеиную крапинку, рыбку с крючка и отпускает в ведро, наполненное мутной, зелёной водой из пруда.

Мы с Полинкой рыбу не ловили и просто сели на поваленное дерево.

Сестра-Ася тоже закинула свою удочку – важно и солидно, подражая Симке – хотя важничать было и нечего. Удочка была у неё совсем игрушечная, самодельная – папа обстругал ветку и приделал сверху леску с крючком и грузилом.

– Посторонись, а то поймаю! – весело закричал Витьку Пашка, разматывая свою – красивую и гладкую – удочку.

– Уйдиии, кому сказал!!! – орал он ему через секунду.

А тот просто стоял и смотрел, как леска блестящим тонким лассо летит ему прямо в лицо. Он не сделал ни шага в сторону, не пригнулся, только смотрел завороженно.

Крючок вошёл сверху вниз – наверное, прямо в ложбинку, разделяющую верхнюю губу посередке. Он стоял, не двигаясь, секунду, похожий на тощую нелепую рыбу.

Потом Пашка подскочил и быстро выдернул крючок – кожа над губой Гуманоида побелела ещё больше, потом быстро набрякла свинцом и засочилась кровью – на тонкие губы, на полупрозрачные пальцы, которые Витёк нелепо прижал ко рту. В глазах его метался ужас, смертельный, животный ужас.

Он дёрнулся и закричал. Тонко, пронзительно завизжал, будто свинья, которую режут. Не останавливаясь, будто в легких у него был бесконечный запас воздуха для истошного крика.

И бросился бежать – домой.

– Подожди, дурила! – заорал было Пашка, но Витька уже след простыл. Только вдали слышался непрерывный, надрывный крик.

Стало не до рыбы. Ротана Симка выплеснул обратно в запруду, удочки мы смотали кое-как и тоже пошли на участки – длинным путём, чтобы не лезть по бревну.

– Чего он так раскричался? – недоумевала сестра-Ася, – крови неужели не видел никогда?

– Может быть, ему было очень больно? – думала вслух Полинка.

Завернув на улицу, мы увидела маму Гуманоида – она стояла около калитки, словно поджидая нас.

– Сейчас дадут по шее, – испуганно сказал Симка.

Она подошла и было видно, как на тонком нервном лице чуть-чуть дёргается правое веко – совсем легонько, незаметно почти, но всё равно пугающе.

– Ребята, – просто сказала она, не сердито и совершенно спокойно, – приходите к нам завтра в гости. После обеда. Устроим какую-нибудь викторину, будет интересно, обещаю.

Отказаться было неудобно – таким сильным было чувство вины из-за разодранной губы Гуманоида. Хотя он же сам и был виноват – раззява.

Мы всё время ждали подвоха – а вдруг гуманоидова мама, похожая на учительницу – всё-таки как-то нас накажет? Вдруг и позвала-то только оттого, что придумала, как проучить нас получше?

Медленно, нехотя – ну не бежать же от неё, в самом деле – мы проходили в распахнутую по случаю приглашения калитку, осматривались. Участок был таким же чужим, как Гуманоид и его мама-учительница – будто и не прятался за вётлами никогда на этом месте заветный ручей со странными водными жителями.

Тощие яблони, косой парник с запотевшими стеклами и рослыми помидорными кустами, наспех сколоченный туалетный домик на ножках-подпорках – тут ещё недавно росла ива. Прямо около забора, где от главной улицы тебя отделяет лишь дырчатый забор, мама и бабушка Гуманоида поставили кухонный стол, обтянутый аккуратно старой клеёнкой в крупную землянику, и стулья – на всех.

– Ну, садитесь, дети, – приветливо сказала мама Витька. Пашка фыркнул. Вот ещё – дети.

На стол поставили маленькие вазочки с сушками, конфетами и кукурузными хлопьями – мечтой всего лета. Их привозили очень-очень редко, в огромных прозрачных пакетах, украшенных салатово-зелёными завитушками и мы съедали их в один присест, подбирая пальцами на дне пустого пакета кукурузную крошку, смешанную с сахарной пудрой, и жадно запихивая её в рот, облизывая сладкие пальцы – чтоб ни капельки не пропало.

Кукурузные хлопья немного примиряли с необходимостью сидеть с Гуманоидом и его мамой у них на участке.

Разложили картонную рисованную карту, кинули на стол новенькие разноцветные фишки и карточки с мудрёными вопросами. Мы делились на команды – тянули жребий, всё по-честному.

Пашка попал в одну команду с Гуманоидом и сестрой-Асей, а мы с Полинкой и Симкой в другую. Пашка пригорюнился – ну, мне придется одному на все вопросы отвечать, за вас отдуваться, снисходительно глянул на тощенького Витька и маленькую Асю.

И, картинно тряхнув сложенными шариком ладонями, с кривой ухмылочкой кинул на стол костяной кубик с размеченными точечками гранями.

Первая же карточка оказалась – труднее не бывает. «Какую страну назвали в честь химического элемента?» Сестра-Ася тянулась за сушкой. Пашка морщил лоб – кажется, он совсем не знал ответа.

Мама смотрела на Гуманоида – а тот, опустив глаза, медленно растирал тонкие пальцы, по кругу, одинаковыми движениями.

– Ну что же ты, давай, – мягко сказала она ему.

– Аргентина, – прошелестел тот.

Пашка перевернул карточку и удивленно протянул:
– Надо же.

Заклеенная огромным пластырем губа шевелилась – Гуманоид словно проговаривал какие-то только ему ведомые слова. Белки глаз его странно голубели, когда он сосредоточенно смотрел куда-то в середину стола, а на самом деле будто опрокидываясь внутрь себя, слушая что-то глубоко внутри, в самой своей серёдке. Потом он поднимал глаза и отвечал – всегда правильно – и это было настоящим чудом, волшебством.

Я, конечно, знала автора романа «Айвенго», а Симка, помучившись, тоже решал уравнения. Но как мы не старались, с Гуманоидом нам было не сравниться.

За секунду он извлекал кубический корень из числа 1,02, чуть задумавшись, выдавал, сколько квадратных километров в дельте Нила, когда началась Первая Пуническая война и откуда взялось слово «галиматья».

– Ну ты прямо профессор, – восхищенно сказал наконец Пашка. А Гуманоид серьезно смотрел на него, словно ища всегдашнюю издёвку в его словах.

Они, конечно же, выиграли – Гуманоид выиграл – но нам было нисколечки не обидно.

Наутро ощущение чуда никуда не делось. Совсем наоборот – больше не было жалко ручья, запруды, водяных улиток и кровохлёбку. Ну разве что чуть-чуть. Чудесным был день, забор гуманоидового участка и сам он – как обычно, у калитки, тонкие ручки держатся за деревянные рейки. Худенький, странненький, несуразный, но теперь свой.

Поэтому Пашка – весело, по-свойски, ни капельки не насмешливо, а даже уважительно – крикнул:
– Привет, профессор!

И тогда Гуманоид – в первый раз с тех пор, как появился в посёлке, обнажив маленькие, по-мышиному острые зубки, пряча радость и облегчение в глубине словно подёрнутых молочной плёнкой глаз – счастливо засмеялся.

Архипкина звали просто Архипкин. Имени его никто не знал. У него было хитрое мужицкое лицо, пшеничные вихры и нос картошкой. Архипкин носил рейтузы. Всегда – даже когда на дворе жарило солнце, и поселковые тянулись гуськом на пруд: с полотенцами на плечах, в выцветших плавках. А он стоял около своей дачи – кургузого бревенчатого домика, заросшего черноплодкой, – и псом высматривал себе компанию. Как только мимо проходили те, с кем ему было интересно, он ковылял, перепрыгивал через канаву и шёл следом. Казалось, ему даже не нужно говорить «к ноге» – сам шёл.

По Архипкину не вздыхали девочки, он не был героем ничьего романа. С ним не старались встретиться – его старались не встречать. Девчонки, завидев его, закатывали глаза и вздыхали. «Не пойдём так, а то ещё Архипкин привяжется», – говорили они. Но это-то и было совсем невозможно – обойти дом Архипкина. Дом стоял на главной улице посёлка. Архипкин неизменно стоял около дома. И каждый проходящий мимо попадал под прицел его глаз-щёлок. Он казался огромным толстощёким младенцем в этих своих рейтузах с начёсом, всегда тёмных, чёрных или коричневых, – немарких.

Кроме Архипкина, достопримечательностями в дачном посёлке служили водокачка, дуб, пруды и сторожка.

Водокачку – похожую на огромный ржавый зуб – видать отовсюду. Когда сливают воду – тут же и нужно со всех ног бежать к ней, чтобы не пропустить и завороженно смотреть на ухающую со зверской силой вниз воду.

Дуб стоял на Главной улице и отмерял середину пути. На солнечном пригорке у корней росла земляника, и выстроили кучу муравьи. Вверху когда-то болталась тарзанка, а потом в дуб ударила молния, сделав большое дупло и располовинив крону, – тарзанку сняли, и лазить на дуб запретили.

«Пошли на пруд!» – говорили Симка с Пашкой. Меня и сестру-Асю отпускали только со взрослыми. Нам и спать нужно было всегда идти раньше всех. «На горшок и в люльку», – тогда издевательски говорил Пашка. Хотя он не злой – просто шутит так.

В это лето вдруг неожиданно стали отпускать купаться одних. И даже на большой пруд.

На все три пруда. В маленьком пруду зато жила самая настоящая водяная крыса – она буксиром плыла на свой островок, руля хвостом, похожим на бревно. Поселковые мальчишки мечтали поймать её и сделать шапку. И вечерами, в темноте, пугали друг друга рассказами про то, как крыса тащит под воду рыбаков.

На маленькие пруды Архипкин никогда не ходил, в лес тоже – боялся, наверное. А вот на большой, около сторожки, – всегда пожалуйста, только помани.

Архипкин никогда не купался. Среди голых ребят, около воды он по-настоящему срастался со своими рейтузами. Стоял, хитро улыбаясь, на берегу или садился на корточки, скрючившись как-то так, что голова оказывалась меж коленок, а руки обнимали голову, – и становился похож на какую-то странную обезьянку.

– Эй, Архипкин, иди купаться! – орали старшие ребята и брызгали ему в лицо водой из пруда.

Он – прыжками, боком – отбегал подальше от кромки берега и снова садился, складываясь пополам. А ребята смеялись так громко, что смех взлетал вверх, отталкивался от высоких деревьев на другой стороне пруда и валился в воду.

– Архипкин, а Архипкин, – подчёркнуто небрежно сказала я, – а хочешь полететь на Луну?

– Хочу, – сказал Архипкин, и глаза его жадно заблестели. «Наверное, так же они блестят, когда он разглядывает пачку пломбира», – подумала я.

Кто первым сказал: «Отправим Архипкина на Луну»?

Мы то в разбойников и принцесс играли – с переодеваниями и погонями, то пионерлагерь открывали. А однажды я даже спрыгнула со второго этажа. Какое, наверное, это чувство – лететь вниз, думала я. И сиганула из окна – в кучу песка, насыпанного прямо под ним. Бабушка дремала в шезлонге за домом – ей ничего говорить нельзя было, а то она бы расстроилась. Получилось ужасно неинтересно – меня тянуло на землю мешком, и было ни капельки не похоже на чудесные полёты, что бывают во сне. Приземлившись, я стукнулась подбородком об коленку и раскроила зубами губу. Пашка, откуда ни возьмись, заорал со своего участка: «А ну-ка прыгни ещё раз, я фотоаппарат принесу!» Симка и Полинка прибежали с Главной улицы: «Мы тебя издалека увидели».

Потом мы все замывали кровавые лужицы, которые натекли из моей губы на ступеньки крылечка, – тихо, как мыши, чтобы бабушка не проснулась.

Мама, когда про всё узнала, покачала головой и огорчённо сказала: «Никогда не думала, что ты такая дурочка».

С Луной должно получиться в сто раз интереснее, решили мы. Все хотели стать космонавтами – ну или дожить до времени, когда на Марс станут ходить космические трамвайчики, а с марсового вокзала будут водить экскурсии по городам будущего.

Луна была бы пересадочной станцией – мы рисовали в школьных тетрадках лунные ландшафты, кратеры и реки, отливающие серебром. А внизу – обязательные подписи-истории. Их придумывали с детства, когда папа играл с нами в космос. На одной из постелей был космический корабль, папа включил пылесос и выключил свет. В горячем воздухе подпрыгивал мячик в ореоле пылинок – мы летели к далёкой Луне.

Любой был бы рад, если б его отправили на Луну, короче, – заключили мы.

Полинка притащила голубые занавески – давний предмет моей зависти. Дымчатые разводы от стирок придавали им загадочности. И ещё они были лёгкие, как пух – в них можно было закутаться и играть в инопланетянку. Теперь занавески должны сыграть роль лунной декорации. Симка, пыхтя, натянул их между деревьями, отчего полянка стала похожей на какой-то шатёр бедуинов.

Пашка принёс провода и ржавые пружины – их мы развесили по деревьям.

– Будто на другой планете на деревьях растёт морковь, – сказала сестра-Ася и приспособила на ёлки выдранную на огороде, ещё не доросшую морковку.

Нужно было ещё путешественника чем-то кормить. В кухонном шкафу лежало печенье «Юбилейное» в большой пачке и карамельки. Как должна была выглядеть еда на Луне, мы не знали. Поэтому я поломала печенье мелко-мелко, раскрошила конфету и всё это ссыпала в глубокую пластмассовую мисочку. Собачью, чапину, – другой в спешке не нашлось.

– Нет, – поморщился Пашка, – как-то это не по-инопланетному.

Кто-то протянул кусочек пенопласта. Я попробовала на зуб. Точно! Это то, что надо. Покрошила его тоже. Сестра-Ася вдруг наклонилась, загребла щепотью песок и сыпанула в миску.

– Вот, теперь по правде инопланетное, – сказала она.

Полинка неуверенно потрогала пальцем песок и пенопласт:
– А если у него живот заболит? Надо высыпать. Песок же…

Я тоже засомневалась, но потом подумала, что задний ход дают только трусы, и смело решила:
– Ничего ему не будет. Он же даже в жару в рейтузах ходит – Архипкин крепкий.

Пашка смеялся. Симка качал головой. А сестра-Ася ходила и трогала пальчиком ржавые пружины на ёлках.

– Если он скажет, что ему больно, – перестанем и отпустим его, – предложил Симка. Все согласились. Это просто шутка, а мучить Архипкина никому не хотелось. Представление должно же ему тоже понравиться.

– Давай, Архипкин, поехали, – сказал Пашка, который в общем-то был добродушным и незлым, – на Луну. – И улыбнулся снисходительно.

Архипкин, как щенок, которому показали вкусную сосиску, сорвался с места и пошёл с нами, пританцовывая вокруг и заглядывая каждому из нас в лицо. Мне было даже неловко оттого, что он так радовался.

За нашей улицей, там, где поворот исчезает в зарослях мышиного гороха, – в нём было хорошо прятаться, играя в казаки-разбойники, – остановились. Отсюда рукой подать до леса, и Архипкин ни в коем случае не должен был понять, что мы его туда поведём. Леса он боялся и мог заупрямиться.

– Ну вот, отсюда мы и… полетим, – сказала я. – Только мы тебе, Архипкин, завяжем глаза.

Он покорно кивнул и подтянул рывком рейтузы, которые сползли вниз. Если бы он сказал: нет, никуда я не полечу, отстаньте от меня, мы бы точно разошлись и забыли про всё. Но он только кивал и вытягивал шею, чтобы нам было удобнее обмотать лицо белым платком в синий цветочек.

Полинка и я взяли Архипкина с двух сторон под руки и повели к забору – туда, где железная сетка расходилась маленькой калиткой. Пашка и Симка затрещали пружинами.

– Мы взлетаем, Архипкин, – сказали они, – слышишь, как ревут турбины?

Архипкин кивал и улыбался – на щеках кожа складывалась в неизменные ямочки.

– Скоро мимо нас пронесутся тысячи звёзд, – поднажал Пашка, а сам чуть улыбался, – они несутся в космосе за тысячи световых лет от нас. Подумай, Архипкин, какое чудо.

– Сейчас будет меняться атмосфера, – деловито сказала я. – Капитан, включите термоустановки. Архипкин, приготовься, сейчас может быть неприятно.

Сестра-Ася отломила две большие крапивины и провела ими по толстеньким, в ямочках, ручкам Архипкина. Он дёрнулся, но блаженная улыбка не сошла с его лица. Сестра-Ася хлестанула посильнее. Мы переглянулись. Полинка вглядывалась в его лицо, стараясь уловить миг, чтобы прекратить всё это.

– Всё нормально, Архипкин? – спросила она.

Он кивнул: ага, хорошо. Пашка нацепил одну из своих фирменных кривых ухмылочек: мол, дурачок, чего с него взять. Я же вам говорил. А сестра-Ася хлестанула побольнее. Ей, кажется, нравилось его лупцевать. И нравилось, что он её не видит и не сопротивляется. А он только легонько и беспомощно, как щенок, дергался.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал примирительно Симка и снял с Архипкина повязку. Тот моргал, будто после сна, и вертел головой, рассматривая голубые тряпки в дымчатых разводах, окрашенную в синий цвет траву и морковь с пружинами на ёлках.

Я думала – ну вот, сейчас он скажет: ребят, вы чё, сбрендили? Ха-ха, скажет, краски в лесу набрызгали, пружинки развесили. Хорош прикалываться.

И тогда мы тоже с облегчением засмеёмся, Пашка хлопнет его по плечу, и все мы пойдём в посёлок. Будем болтать о Луне и об инопланетянах и хохотать, вспомная, как Пашка говорил про звёзды и тысячи световых лет.

Но Архипкин только блаженно улыбался и вопросительно-утвердительно говорил:

– Луна? Ой, какая.

Он же не может в это верить, думала я. Он подыгрывает. Разыгрывает нас тоже. Чтобы нам не обидно было за весь этот маскарад. Было неловко – и за себя, что придумали всё это, и за него, что он не говорит: ну всё, баста.

– Посмотри, Архипкин, какая трава, – улыбаясь, сказал Пашка.

Тут Архипкин зачем-то опустился на траву и пополз по ней на четвереньках, то и дело останавливаясь, чтобы погладить синие кустики.

Он нарочно, подумала я. Хочет, чтобы мы почувствовали себя плохими. Извергами. Меня разобрала злость. Я ведь никогда никого не обижала. Наоборот, подбирала птиц с перебитыми крыльями, одиноких мышей – и выкармливала их. И Полинка тоже не обижала. И Симка. Про Пашку не знаю точно, но знаю, что он добрый – хоть и притворяется бесстрашным ковбоем, которому всё нипочём. Но и его, видно, Архипкин разозлил.

Пашка сзади легонько показал ногой, словно собираясь дать ему лёгкого пинка. Архипкин прямо-таки напрашивался. Он обернулся, взглянул на Пашку снизу вверх, словно бычок, потом посмотрел на нас неуверенно и рассмеялся. Мы тоже – от облегчения.

– А как называется то… ну где гремело и звёзды были?

– Туманность это, Архипкин, – важно сказал Пашка сверху. Он умный, Пашка, и много чего читал про звёзды, чёрные дыры и созвездия.

– Ну а теперь, так положено у нас на Луне – хлеб и соль. Поешь, Архипкин, после долгой дороги.

Он поднялся и снова вытянул шею – от любопытства. Я достала пластмассовую синюю миску – из неё много раз пила наша собака, вспомнила я и увидела даже, как она лакает, хлебает, капает водой с бороды, – и протянула ему белую пластмассовую ложечку.

– Кушай, кушай, – сказала я. Но на самом деле я не знала, чего мне хотелось больше – посмотреть, как он будет есть песок или чтобы он отказался. Потому что думать про то, как он будет жевать пенопласт, было всё-таки неприятно.

– Это самое вкусное, что прилетевшим дают на Луне, – добавила сестра-Ася. Подумала, вспоминая трудное слово, – деликатес это. Давай.

Архипкин зачерпнул ложкой кашу, подставил гладкую, молочную ладошку, чтобы не рассыпать, помедлил и отправил в рот. Медленно начал жевать – слышно было, как песок и пенопласт скрипят у него на зубах. Мы, затаив дыхание, уставились ему в рот.

– В-вкусно? – спросила Полинка.

Но он весело помотал головой, обвёл нас взглядом – он сделался у него вдруг очень пронзительным и умным, как мне показалось.

– Очень, очень вкусно. Я такого вкусного никогда не ел.

Потом Полинка сказала мне тихо – пусть бы он сказал, что невкусно. Или что песок там. Я бы забрала у него собачью миску.

– И ничего там… странного? – изумился Симка.

Тот только мотнул головой снова и снова зачерпнул полную ложку песка и пенопласта.

Пашка не выдержал – ну всё, обед окончен – и выхватил у Архипкина миску.

– Ну ладно, – только-то и сказал тот.

На обратном пути было уже не так весело. Сестра-Ася опять хотела похлестать Архипкина крапивой, но мы с Полинкой сделали страшное лицо, и она выкинула сорванное.

Симка с Пашкой тоже гудели как-то без огонька.

У мышиного гороха повязку с глаз сняли, но Архипкин медлил и не уходил.

– Всё, Архипкин, прилетели, – сказал скучным голосом Пашка. – Давай, дуй домой.

И он дунул.

Вечером кто-то из поселковых принёс новость, что Архипкин всем рассказал про Луну и даже обещал билеты. Ему понравилось.

Но на душе всё равно было на удивление паршиво.

А на следующий день Архипкин исчез. Мы один раз прошли мимо его дома – на пруд. Обратно. Архипкин не стоял, как обычно, в саду, высматривая себе компанию. Вечером его там тоже не было. И на следующий день.

Мы с Полинкой кругами ходили – то будто бы в магазин, то в сторожку, объявления почитать, то в гости к кому-нибудь, кто жил в начале посёлка. Архипкин исчез.

– Да ладно, Даш, что мы такого сделали-то? Ну крапивой чуть-чуть задели, ну посмеялись, ничего страшного, – говорил Пашка.

– А каша? Инопланетная.

– Ой, да вот люди есть – землю едят горстями, я читал, и ничего им не было.

Он был, наверное, прав. Но и ему самому было неспокойно – я видела.

Вечером мне виделся кургузый домик и постель. А на постели лежит измождённый Архипкин в своих неизменных рейтузах с начёсом. Вот он корчится от боли и застывает, как подбитый заяц, в углу между стеной и железной кроватью. Его мать беззвучно и горько плачет. Хотя не было никакой матери – мать я придумала. Говорили, что Архипкина воспитывали бабушка и дедушка.

Раньше Архипкин был бесплотной картонной фигуркой, а теперь он стремительно и угрожающе превращался в живого человека. Стоял-стоял, как мебель ненужная, а вдруг стал большим. Больше и важнее совести даже. Бабушка часто говорила про других ребят: «Совести у них нет». А я долго не знала, есть ли у меня совесть. Конечно, есть – у всех хороших людей должна быть совесть. Теперь точно было ясно, что она есть – и у неё лицо Архипкина, и одета она в его толстые рейтузы. Думать об этом было неприятно.

Архипкина больше никто из нас не видел. И друг друга мы о нём не спрашивали. Было стыдно – перед собой и перед другими. Стыдно признаться, что история с Луной не даёт тебе покоя. И в глазах других, когда ты хотел спросить, казалось, зажигались семафорные огни – «стой!»

Я утешала себя тем, что он сам просился на Луну. И кашу хотел. Мы спрашивали, мы не хотели его мучить. Мы хорошие, просто всё так получилось. Ну и он сам виноват.

Звёзды поблекли, и на Луну больше не хотелось – мечты о других планетах вдруг враз сделались неинтересны. А когда мы задирали головы, чтобы рассмотреть её кратеры, похожие на неровную кожу старческого лица, Луну мешала увидеть она. Туманность Архипкина.