Никита выиграл по крышке от газировки волшебную палочку. Он вообще-то хотел роликовые коньки. Но продавщица в ларьке, которая приз выдавала, улыбнулась и сказала:

– Чудак, ты же теперь можешь всё, что угодно, себе пожелать: хоть ролики, хоть мотоцикл. Вот тебе палочка, а вот к ней инструкция.

Никита бумажку-инструкцию развернул, прочитал, как надо палочкой махать, какие слова говорить, чтобы желание в течение часа исполнилось. Захотелось ему сразу же свою диковинку испытать, да на улице не стал он этого делать, постеснялся. Прибежал домой, помахал волшебной палочкой и говорит:

– Хочу ролики.

Тут мама позвала его:

– Сынок, пойдем-ка со мной на рынок. Поможешь мне сумки тяжёлые нести.

Никита отказался:

– Не, мам, сейчас никак не могу. Давай через часик.

Мама вздохнула – да и пошла одна. А мальчик сидит в своей комнате и ждёт, когда коньки с потолка упадут.

Мама скоро с рынка вернулась, рассказывает:

– Там один мужчина роликовые коньки продавал, точь-в-точь такие, как ты просил, и недорого. Я хотела купить, а он говорит: мерить надо, вдруг не подойдут. Так и ушла ни с чем.

Никита думает: вот ещё, покупать! Сейчас коньки по-волшебному задаром появятся. Но коньков так и не было ни через час, ни через два, ни к вечеру.

Взял Никита палочку и понёс обратно в тот ларёк:

– Вот, не работает почему-то…

Продавщица палочку потрясла, как градусник, посмотрела на свет.

– Нормально, – говорит, – работает. – Видишь?

Никита глянул – а палочка прозрачная сделалась, и в ней, как в телевизоре, его мама на рынке ролики рассматривает и с дядькой у прилавка разговаривает. А потом себя увидел – как он на диване лежит.

– Понял? – усмехнулась продавщица. – Волшебству, как и маме, помогать надо.

Все кругом только и говорили: футбол, футбол, футбол! Даже девчонки, шушукаясь по углам, обсуждали, кого из пацанов возьмут в команду, а кого за километр к полю не подпустят. Оркестр балалаечниц разучивал спортивный гимн, изостудия трудилась над большущим красочным плакатом «ДК не хуже “Спартака”», а взрослые девицы из кружка модельеров «Ниточка-иголочка» кроили-шили форменные трусы и майки для команды нашего Дворца культуры, жёлтые с красной каймой.

На летнем юношеском чемпионате нам предстояло сразиться с отрядом при комнате школьника Восточного микрорайона. Восточные были те ещё ребята-ёжики. Позавчера кто-то из них вывел краской из баллончика на чёрном мраморе ступенек: «ДвАрцовские – хиляки! Мы вас Апставим с сухим Щётом! К.Ш.» Серьезная Верка с курсов английского исправила красным мелком ошибки и нарисовала в конце фразы жирную двойку. А Павлик из танцевальной студии выкрикнул: «Подумаешь, Ка Ша!» «Каша!» – обрадованно подхватил кто-то. И с тех пор иначе, чем «кашей» противника не именовали. Но легче от этого не делалось. Потому что… Ну, потому что в комнате школьника пацаны натренированные, а наши мальчишки и вправду какие-то хилые. Щуплые очкарики с английского, хрупкие танцоры, тихони-художники… У нас в театре «Буратино» вообще был только один мальчик – сын руководительницы Валера. Его, кстати, и выбрали капитаном футбольной команды. Самый рослый из ребят, в новогоднем спектакле он играл Деда Мороза.

И вот – игра. Мы, болельщицы, удобно устроились на деревянных скамьях по периметру спортплощадки. Приготовились уже плакат развернуть, на котором про ДК и «Спартака» написано. Десять наших футболистов в сборе, только Павлик-танцор опаздывает. Вдруг у Нины Аркадьевны (это режиссёрша, Валеркина мама) звонит мобильный. Это ей Павликова бабушка сообщает, что внук на матч прийти не может, потому что его увезли на «скорой» с приступом аппендицита. Такая вот ситуация, остались без вратаря. И запасных игроков у дворцовской команды нет. Основной-то состав с большим трудом сколотили. Пацаны из Ка Ша уже злорадно хихикают. Сейчас нас снимут с соревнований – вот будет позорище – или…

– А ну-ка, Кузькина Мать, становись на ворота! – командует Валера. Я даже не обижаюсь на прозвище. Просто превращаюсь от ужаса в каменную статую «девочка с плакатом».

А Нина Аркадьевна, подбадривая меня, радостно кричит:

– Давай, Кузнецова, у тебя получится! Ты же у нас и вправду как мальчик.

Ну, я на самом деле играю в спектаклях мужские роли: Серого Волка, Буратино, даже Гарри Поттера. Но это просто потому, что мальчишек в театральной студии не хватает. А я всегда мечтала Золушку сыграть. Или Принцессу на горошине… Я не мальчик, я девочка. Я в футболе ничегошеньки не понимаю. К тому же мне могут очки раскокать на первой же минуте, и тогда я не только мячика – маму родную с пятнадцати сантиметров не увижу. Все эти доводы я изложила Валере, но он ничего не сказал, только кинул в меня скомканными канареечными майкой с трусами и чьими-то бутсами. Я поняла, что отступать некуда. И побежала в девчачий туалет переодеваться.

Мяч летал, как бомба. Казалось, нападающий из комнаты школьника целит не в ворота, а прямо в меня. И я кидалась на этот мяч, как… не знаю, как кто. Наверное, как кошка на мышь. Или нет. Кошка ведь не ненавидит мышь, она, наоборот, её обожает, потому что хочет съесть. А я ненавидела этот дурацкий мяч. Тяжёлый, грязно-белый, отвратительно пахнущий кожей, землёй и мокрой травой. Я ловила его руками или отбивала ступней в растоптанной бутсе. А один раз даже прихватила коленками, плюхнувшись на землю. Вот, наверное, парни ржали – девчачий приёмчик!

Один раз я всё же не успела перехватить мяч. Он просто вкатился в ворота, обогнув меня, как колобок. Обидно! Но наши ребята тоже как-то ухитрились забить гол. Кажется, это сделал Валера. Был ничейный счёт – 1:1. В конце игры судья назначил пенальти. Почему, зачем – не знаю. Я на самом деле в футболе не разбираюсь, даже чемпионат мира по телевизору не смотрела. Так что я даже не очень поняла, что произошло. Увидела, что все замерли, и наши, и не наши. И высоченный парень в красной футболке разбежался и со всей дури ударил по мячу. Я растерялась, даже руки вскинуть не успела, чтобы прикрыть лицо. Мяч впаялся прямо в лоб. Стёклышки очков звякнули на прощание и рассыпались на мелкие кусочки. Я, не удержав равновесия, неловко плюхнулась на траву. Мяч закатился в ворота. Ка Ша восторженно завопили.

Когда я лежала в больнице с сотрясением мозга, меня навестил Валера. Он приволок корзину ярко-алой одурительно ароматной клубники и пирог, собственноручно испечённый Ниной Аркадьевной.

– Ну, ты даёшь, Кузькина Мать! – проговорил капитан, тряся мою руку своей лапищей. – Показала кашеедам саму себя!

– Но я же пропустила два гола, мы же проиграли…

– Не, Кузнецова, ты не права. Для нашей команды и это успех. Я думал, хуже будет.

Клубника была сочная и сладкая, по стенам палаты плясали солнечные зайчики. Я была счастлива. Так счастлива, как будто мне предложили роль Золушки в Самом Главном Театре нашей страны. Или нет – ещё, ещё счастливее.

Ваня Воробьёв, сосед по парте, стянул у Шурки из рюкзака блокнот в тёмно-зелёных корочках. В блокноте были стихи. Всякие. В том числе и про любовь. Те, что она, однажды записав, не показывала никому. Воробьёв залез с ногами на подоконник и всему классу продекламировал четверостишие о котёнке, написанное на первой странице. И оно тут же перестало быть таким милым и забавным, каким раньше казалось Шурке, а сделалось просто глупым, слюнявым каким-то. А Ванька добрался до заклеенных по краю запретных страничек и дёргал пальцем, стараясь разлепить их. Шурка в отчаянии схватила с соседнего подоконника горшок с кактусом и облепившими его кактусятами и запустила в мальчишку. Горшок просвистел мимо его плеча и врезался в стекло. Но почему-то не выпал на улицу, а так и застрял в дырке, похожей на солнышко с неровными лучами.

Тут и вошла в класс Оксана Владимировна. Оказалось, урок уже начался. Разбираться, кто виноват, учительница не стала, у обоих отобрала дневники и велела отправляться за родителями.

Кактусята засочились зелёной кровью. Их было жалко.

Под ворчание толстой неповоротливой гардеробщицы, которой лень было отпирать раздевалку в неурочный час, ребята натянули куртки. А шапки пихнули в рюкзаки: весна ведь, тепло. Соскочив со школьного крыльца в порыжевшую снеговую кашу, товарищи по несчастью быстро помирились. И решили родителям пока ничего не рассказывать (может быть, зловредная Ксюха до завтра обо всём забудет), а пару часов, пока остальные сидят на уроках, побродить по берегу Волги. Тем более что пацаны, живущие в домах с окнами на набережную, утром хвастались, будто видели, как лёд треснул, и льдины поплыли по реке. Ну, как не сбегать полюбопытничать?

Ребята побросали рюкзаки на снег. Присмотрелись. Посередине реки и впрямь чувствовалось какое-то бурление, движение. Но лёд у самого берега казался прочным.

– Конечно, ещё ничуть не оттаяло. Смотри! – Ванька с разбегу сиганул с покрытой утоптанным снегом бетонной плиты на ледяную твердь. Заплясал, скользя подошвами кроссовок, по самой кромке. Шурка присела на корточки и съехала к нему, как с горки. Ванька продолжал бесстрашно пробовать лёд на крепость. И вдруг ухнул в снеговую жижу. Неловко забарахтался, пытаясь подняться хотя бы на четвереньки. Раскрыл рот, чтобы крикнуть, но глотнул ледяного крошева и закашлялся.

Шурка села на снег и стала лихорадочно соображать, что же ей делать. То есть, сначала она с запоздалой глухой злостью обрадовалась случившемуся. Так тебе и надо, Ванечкин, не будешь совать свой любопытный нос в чужие тетрадки! Но тут же одёрнула себя: нет, нельзя так. Ведь если Воробьёва не вытащить, он захлебнётся насмерть. И будет потом лежать в гробу восковой фигуркой с заострившимся носом, как та старушка из первого подъезда, которую хоронили позавчера. Не дёрнет больше за волосы, не щёлкнет линейкой по лбу. И не улыбнётся. Не скажет, хитро сощурившись:

– Шур-ка!

– Чего?

– Ни-че-го… Так просто.

Шурка всхлипнула и рванулась к нему. Лёд хрустнул под ногами. Она присела на корточки, потом легла на живот, потянулась к Ваньке. Он цепко ухватил её за руку мокрыми красными пальцами. И утянул за собой. Обжигающая вода хлынула за шиворот, в сапоги. Не то от холода, не то от страха Шурке нестерпимо захотелось в туалет. И… в общем, неважно, колготки всё равно уже были мокрые.

Ванька не кричал, только сопел и бултыхался, не отпуская Шуркиной руки. Надо было звать на помощь. И Шурка осипшим голосом затянула:

– Спаси-ите!

Услышали её или увидели с берега барахтающихся в ледяной воде пацана и девчонку, но тут же два дядьки, как по команде, скинув пальто, поползли к ним, протягивая какие-то рейки, доски. Шурка сумела высвободить одну руку из цепких Ванькиных пальцев и ухватиться за деревяшку. Их вытащили и этой же деревяшкой обоих отлупили по мокрым задницам. Они даже не пикнули. Хотя Шурка имела право и возмутиться: она-то не баловалась, а спасала.

Вечером Ванька позвонил ей. Выяснил, была ли взбучка. Шурка честно призналась, что её бабушка отметелила первым, что под руку попалось – деревянной вешалкой для одежды. Ванька заявил, что ему тоже досталось: сначала от мамы скрученным полотенцем по шее, а потом, когда он вылез из горячей ванны, где отогревался полтора часа, ему ещё и отец добавил – ремнём. Потом он смущенно посопел в трубку и произнёс:

– Шурк, слушай… Ты никому в школе не говори, что меня вытаскивать бросилась. Ладно? А то задразнят ведь: баба спасала!

Шурка вздохнула – и пообещала помалкивать.

Ванька поправился быстро и уже через неделю пошёл в школу. Позвонил ещё раз – сообщил, что горшок с кактусом из окна выковыряли, но стекло так и осталось с дырой, не заменили. И что Оксана Владимировна, разобравшись, в чём дело, эту историю со стеклом ей простила, даже не стала записывать замечание в дневник.

Шурка же проболела до самых летних каникул. Воспаление лёгких – не шуточки! Лежала в больнице. Ребята вместе с Оксаной Владимировной пришли навестить, передали через дежурную медсестру кулёк с апельсинами и бананами, а потом столпились под окном, чтобы поприветствовать одноклассницу. Шурка обернулась одеялом и высунулась в окно. Все зашумели, обрадовались. А длинный и бестолковый Гошка Петренко заорал:

– Как дела, утопленница? Воробей нам на классном часе рассказывал, как он тебя вытянул. Ему теперь благодарность по школьному радио…

Шурка не дослушала. Захлопнула окно. Она не заметила, был ли Ванька среди ребят. Кажется, его не было.

Я качалась на качелях под окнами филатовской квартиры. Я хотела, чтобы Филатов обратил внимание на трагическое выражение моего лица. Чтобы он подошёл и спросил, что со мной происходит. А я бы ответила…

Нет, я бы ничего не ответила. Я бы загадочно промолчала.

Филатов вышел из подъезда в длинном чёрном пальто, с непокрытой головой. На его курчавые волосы сразу же опустились снежинки.

Я сделала вид, что смотрю совсем в другую сторону.

– Кнопка! – крикнул Филатов, проходя мимо качелей. – Что ты здесь делаешь? Не замерзла?

Я старалась молчать как можно загадочней, но он, кажется, этого не заметил.

– Передай папе, что его проект Казакову понравился. Запомнила?

– Да, конечно, – печально произнесла я. И он ушёл, а я долго-долго смотрела ему вслед.

«Передай папе, что его проект понравился…». Что он этим хотел сказать? И почему Кнопка? Сто лет меня так никто не называл.

Я влюблена в Филатова с первого, наверное, класса. Или вообще с самого рождения. Он иногда приходит к папе играть в шахматы, пить кофе с коньяком и разговаривать о работе. Мама думает, что я обожаю Филатова как ребенок, на которого он обращает внимание: дёргает за волосы и дарит всякие шоколадки. Это вовсе не так. Когда-нибудь я, наверное, выйду за него замуж. К тому времени, как я окончу школу, он, может быть, уже разведётся с Еленой Сергеевной. Но это будет ещё нескоро. Пока я, конечно же, «Кнопка» и «Человеческий детеныш», и надо мной можно издеваться как угодно и совершенно не интересоваться моими делами, не знать, о чём я думаю, кроме уроков и мультиков.

А я хожу около его дома, чтобы его увидеть. Сижу на этих качелях. Ни один нормальный человек не станет зимой кататься на качелях, если у него нет тайного умысла.

Я ждала, когда Филатов вернётся. Но он всё не шёл и не шёл. Зато появился Дюшка. Он кинул в меня снегом. Я слезла с качелей, слепила комок и запустила в него. Дюшка захохотал.

Дюшка, Дюшес – сын Елены Сергеевны, которая учит нас музыке и этике. Сын Филатова.

– Ты таблицы по истории сделала? – спросил Дюшка.

– Сделала.

– Слушай, будь другом, покажи, куда там что вписывать. А то я на уроке не был, когда объясняли. Меня отпросили на хор.

– Ладно, неси учебник и тетрадку.

– Лучше пойдём ко мне. А то темнеет уже.

– А ты что, темноты боишься?

– Глупая! Читать не видно.

– Под фонарём встанешь, – огрызнулась я.

Пойти домой к Дюшесу. Это значит – к Филатову домой. А почему бы и нет?

Дюшка поставил передо мной неимоверных размеров шлёпанцы. В них я, как в лодках, вплыла в комнату.

– Пианино передвинули, – заметила я.

– Потому что книжный шкаф купили. А ты откуда знаешь?

– Я была здесь. Давно.

– Почему же я тебя не видел?

– Ты не помнишь. Тебе год был. А мне три. Я же старше тебя. Забыл?

Я намного старше Дюшеса. Он пошёл в школу с шести лет, а я оставалась на второй год. Но всё равно это смешно: учиться в одном классе с будущей мачехой.

На пианино стояла чёрно-белая фотография в рамке. Два студента в стройотрядовских куртках и кудрявая девушка. У нас есть точно такой же снимок. Давным-давно моя мама любила Филатова. А замуж вышла за папу, потому что Филатов оказался ненадёжным человеком. Значит, мне эта любовь передалась по наследству, как бабушкино колечко с бирюзой, как мамина искусственная шуба?

Я смотрю на фотографию Филатова и говорю шёпотом: «Я люблю этого человека. Если б он знал, как я его люблю!»

– Я знаю, – вдруг произносит Дюшка. Он стоит у меня за спиной.

– Что? Что ты знаешь? – спрашиваю я, не оборачиваясь.

– Я давно заметил. И как ты пишешь на обложках «Андрей Филатов», а потом замазываешь. И как ты на маму смотришь.

– На маму?

– Ну, на Елену Сергеевну. Ты на неё такими испуганными глазами глядишь на уроках, как будто что-то у неё украла. Думаешь, я не догадался?

– Догадался? – слабым голосом переспрашиваю я. Мне хочется упасть в обморок, но я не знаю, как это делается.

– Я догадался. И… я тоже. Давно уже.

– Что – тоже?

– Влюбился в тебя. Ты – в меня, а я – в тебя.

Я прислоняюсь к пианино. Смотрю на Дюшеса. Он совсем не похож на Филатова. Он похож на утёнка из мультика. Маленький взъерошенный Дюшка.

Дюшка – это Андрюшка. Он тоже Андрей Филатов. Андрей Андреевич. А я и не знала.

Мы стояли и молчали, наверное, целый час. Потом Дюшка – Андрей Филатов-младший – спросил:

– Можно тебя поцеловать?

– Можно, – сиплым голосом сказала я. Дюшка неуверенно ткнулся губами в мою щёку.

– Не так, – я наклонилась и быстро поцеловала его в губы. И ничего при этом не почувствовала. Никакого тайного жара, никакого приятного волнения. Ничего.

Филатов любил мою маму. Дюшка любит меня. Это передалось по наследству. Как шуба.

А может быть, Филатов – мой отец. Такое бывает. Как в сериалах. Значит, Дюшка – мой брат. Глупость какая.

Дюшка сел на вертящуюся табуретку. Я походила по комнате, остановилась около письменного стола. Увидела раскрытую тетрадь с прекрасно выполненным заданием по истории.

– Дурак, – сказала я. – Господи, Дюшес, почему ты такой дурак?

Я вернулась домой. Открыла дверь своим ключом.

– Ты почему так поздно? – спросил папа. – Где ты была?

– Я качалась на качелях, – ответила я. – Меня просили тебе передать, что Казакову твой проект понравился.