Этот человек случился в моей жизни, как случаются только самые чудесные и добрые события. Потому что сам он – именно такое событие. Ну, скажите, кто ещё способен, бросив все дела, поехать на другой конец Москвы, чтобы поговорить с практически незнакомым человеком только потому, что тебе очень близки его стихи и мысли? И так поговорить, что с первой минуты, с первого взгляда этих светлых и совсем не грозовых, вопреки фамилии, глаз ты чувствуешь себя так, словно вы знаете друг друга уже миллион лет. А Михаил Грозовский способен. И хотя за этот совместный миллион лет вы уже научились понимать друг друга почти без слов, но всё же твой собеседник явно прожил на земле не на один миллион лет больше, чем ты сам, так богата и непроста его судьба, которой позавидовали бы иные джеклондоновские герои. Но этот суровый путь не ожесточил его сердце, оно полно того трепетно нежного отношения ко всему живому, особенно к старикам, детям и животным, по которому и узнаются все ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ-ОЧЕНЬ хорошие и истинно добрые люди.
Кто ещё будет искать для тебя по всем магазинам земляничное варенье, а потом переживать из-за того, что оно оказалось недостаточно земляничным, без этой особенной горчащей лесной душистости? А Михаил Грозовский будет. Почему именно земляничное? Потому что о нём идёт речь в одном из его стихов, который так понятен тебе, что кажется, будто ты сам его и написал, или что автор написал его специально для тебя.
Хотя оно написано для всех.
Вообще, очень многие его стихи не поддаются делению на взрослые и детские, они именно ДЛЯВСЕХНЫЕ. Каждый найдёт в них что-то созвучное себе. И это что-то, увиденное порой в самых обыденных вещах, сказано так кратко и так пронзительно точно, что порой хочется колотить кулаком по столу от восторга.
Только на стол рука у тебя уже никогда не поднимется, потому что теперь-то ты знаешь, что стол – это на самом деле слон, пусть без ушей и хобота, но не это в слоне ГЛАВНОЕ. А что в слоне ГЛАВНОЕ – это и есть та великая тайна, которую открывает нам Михаил Грозовский. Как ему это удается? Может, он действительно живёт на нашей планете много миллионов лет и научился понимать окружающий мир с полуслова? А может, когда он был физиком и занимался лазерами, которые, как известно, – родня гиперболоида инженера Гарина, то тоже изобрел какой-нибудь гиперболоид, или гипергрозоид? И луч этого гипергрозоида тоже способен проникать во всё на свете, в том числе и в нашу душу, но не сжигает, и не разрушает, как его фантастический собрат, а делает лучше, чище и светлее.
Ольга Святкова
Целый день лежу, болею,
Градусник под мышкой грею.
Словно чайник, он кипит
И отчаянно вопит:
- До того я разогрелся,
Как бы сам не разболелся!
Я пылаю, словно печь,
Вот бы мне в сугроб прилечь!..
А на уличной стене,
За узором на окне,
Грустно свесив красный нос,
Мерит градусник мороз.
Просится:
- Пустите в дом!
Замерзаю за окном.
Пусть меня, как и братишку,
Сунет кто-нибудь под мышку!
Говорит пустая Чашка:
- Как же мне без чая тяжко!
Я отчаянно скучаю –
Чаю! Чаю! Чаю! Чаю!
Моль в шкафу грызёт наряды:
- До чего мне люди рады!
Стоит мех на шубе слопать –
Все начнут в ладоши хлопать.
Пахнет мята пряником,
Ёлка – зимним праздником,
Море – белой ракушкой,
Плюшка – доброй бабушкой,
Мыло – чистой мордочкой,
Дождь – открытой форточкой,
Акварель – художником,
Сыроежка – ёжиком,
Самое-пресамое
Вкусно пахнет мамою!
Только чай с малиною –
Гриппом и ангиною.
Кенгуру в Австралии
Не скачут в детский сад,
А у мам на талии
В сумочках висят.
Улыбаясь до ушей,
Сумчатые мамы
Носят в сумках малышей,
Словно телеграммы!
Можно там в кроватку влезть,
Молока накушаться,
Да и угол в сумке есть,
Коль не будет слушаться!
Нашей Маше дали каши,
И никто не разберёт,
То ли Маша ела кашу,
То ли всё наоборот:
Половина каши – в Маше,
Половина Маши – в каше.
Нам весёлые гномы лесные
Колпачки подарили резные,
Чтобы мы, наклонив стебельки,
Пели с ветром в траве у реки.
Сияем мы голубизной
У ручейка в прохладной мгле,
Как нежный шарфик кружевной,
Забытый небом на земле.
День за днём убавляется день.
Заливаются звоном синички.
Город сдвинул снега набекрень,
И Зима собирает вещички.
Скоро сложит в рюкзак холода
И уйдёт. Поминайте, как звали!
Но не могут терпеть города,
Чтоб жилплощади в них пустовали.
И изрядно успев подустать
От морозов и вьюг перебранки,
Начинает хозяин мечтать
О приезде другой квартирантки.
И лучом на прогретой стене
Пишет Солнце под трели синичек:
«Сдам квартиру на время Весне,
Молодой и без вредных привычек».
Мои стихи родятся как котята,
Наивны и беспомощно слепы,
И я спешу пристроить их куда-то,
Толкаясь с узелком среди толпы.
Они к ней тянут слабенькие строчки,
И мельтешат под тряпочкой-листом
Их запятые, словно коготочки,
И точки, точно дырки под хвостом.
Прохожие! Кому нужны котята?
Лохматые, смешные малыши?
Быть может, в них породы маловато,
Но в каждом – огонёк моей души.
Возьмите их! Они, живых не хуже,
Согреют вас, коль дать им в сердце влезть,
И хоть порой из слёз пускают лужи,
Но не линяют и не просят есть!
Они не будут дорого вам стоить!
Я их «за так» готова уступить.
Но надо же куда-нибудь пристроить,
Рука ведь не поднимется топить!
Повстречались как-то раз
Утконос и Дикобраз.
Удивился Утконос:
— До чего же Ёж оброс!
Удивился Дикобраз:
— Утка в шубе! Вот те раз!
Керосинка на летней террасе,
Время вальсы чаинкам крутить.
Мир, как пенка с варенья, прекрасен.
Я ещё не умею грустить.
Мир играет, как бабочки крылья
В сарафанно-полянной стране.
Только бабушка с дедом застыли
В тёмной раме на старой стене.
Мир громаден, как шмель на крылечке,
Чист, как сонный туман молока.
Места в маленьком детском сердечке
Лишь на радость хватает пока.
...В кухне тянется взрослых беседа,
Входит сон, комарами звеня.
В тёмной рамочке бабушка с дедом
Охраняют от грусти меня...
Мой старый дом! Ты строился когда-то
Навырост мне, как детское пальто.
А нынче и квартира маловата,
И стены износились в решето.
Искрошены ступени-зубы лестниц,
Глаза окошек старчески косят.
О, Господи! Ведь ты же – мой ровесник.
Неужто так же плох и мой фасад?
Судьба иначе бросила монетку,
Но сквозь года и штукатурки слой,
Как в грудь, стучится в лестничную клетку
То давнее сердечко со стрелой.
Почтовый ящик одряхлевшей дверцей
Скрипит напрасно: новых писем нет.
Но бьётся нарисованное сердце,
И оттого в окне не гаснет свет.
И даже если мы с тобой в разлуке,
Не я в тебе, а ты живёшь во мне.
Дома стоят, покуда наши руки
Рисуют им сердечки на стене!
Мы такие трюкачи!
Не часы, а циркачи!
Мы не хуже акробата
На страховках-ремешках,
Не жалея циферблата,
Ловко ходим НА РУКАХ!
- До чего, - вздохнула Скрепка, -
Жизнь меня согнула крепко!
Словно стиснутый кулак,
Я держу края бумаг,
В три погибели кривлюсь,
Все никак не распрямлюсь.
Лишь во сне порой мне снится,
Будто я пряма, как спица.
Мы – прихватки-рукавицы,
Тёплых варежек родня.
В снег идут гулять сестрицы:
Лепит бабу ребятня.
Мы как бабочки мелькаем
Возле кухонной плиты,
Сковородки мы таскаем
За горячие хвосты.
Руки вам храня, сжимаем
Ушки круглые кастрюль.
Молоко с плиты снимаем,
Лишь послышится: «Буль-буль!»
Ручку чайника хватаем,
В печь сажаем пирожки
И отчаянно мечтаем
Хоть разок сыграть в снежки!
Листва на дорожки ложится,
И воздух от грусти горчит,
И дождь, как озябшая птица,
Весь вечер в окошко стучит:
«Я сутки без отдыха плачу.
Уж капают слёзы с трудом.
В такую погоду собачью
И дождику хочется в дом!
Здесь холодно, пусто и сыро.
Устал я слезу проливать.
У вас же большая квартира,
Пустите меня ночевать!
Я в комнатах плакать не буду,
Не стану вам пачкать ковра,
На кухне помою посуду
И в ванной посплю до утра».
Однажды нескольких замечательных поэтов, пишущих для детей, спросили: «Уж если превратиться в животное, то в какое?» Кто назвал хомяка, кто – белку, кто – дельфина, стрекозу, кошку или собаку. А Марина Бородицкая сказала, что хотела бы стать лошадью, но не домашней и не дрессированной, под седлом и уздечкой, а вольным диким мустангом, и хотя бы денёк поноситься по прериям.
А вообще, по профессии она – переводчик. С английского. Этому учатся в институтах и университетах, а потом получают диплом и хранят его в каком-нибудь ящике письменного стола или серванта вместе с другими документами, важными и не очень. Но когда я читаю стихи и прозу Марины Бородицкой, будь то переводы или (и прежде всего) её собственные произведения, меня начинает страшно мучить один вопрос: где получают и хранят тот особенный, чудесный диплом переводчика с волшебного языка на человеческий?
А как же иначе можно узнать, что думают и говорят гномы и феи, дождики и батоны, щенки и змеи, лягушки и тыквы? Как можно прочитать мысли какого-нибудь бедняги-школьника, который мается за партой, или увидеть в небе перелётного штукатура? Бережно, как ребёнка за руку, перевести стихотворение другого поэта, с улицы иностранного языка на улицу нашего, чтобы его не сбили потоки чужих слов и образов? И как иначе ПЕРЕВЕСТИ окружающие нас обычные вещи так, чтобы они стали сказочно-волшебными? Превратить щи в Щи-талочку, а море – в живую пересоленную уху, плавая в которой, сам становишься для рыб парящей в небе птицей? Подсмотреть, какой путь пробегает молоко, прежде чем закипеть, и как перемигиваются молодые овощи на рынке? Озвучить нашими словами то, что живёт внутри нас? И щедро, просто и сердечно, как это умеют только настоящие добрые волшебники, подарить нам все эти чудеса. Конечно, у неё есть такой диплом. И хранится, наверное, этот диплом в каком-нибудь заветном сундучке, как волшебная палочка или расписной зонтик Оле-Лукойе.
А может, и нет. Не бывает никаких фейских университетов и магических академий. Ведь настоящий поэт – это всегда Переводчик, переводчик с чудесного неведомого языка окружающего мира на самый простой, добрый и чистый человеческий. А для этого никаких дипломов не нужно!
Ольга Святкова
На мне мундир из меди,
Как рыцарский наряд.
Как командир к победе,
Я в бой веду отряд.
Без страха и упрёка
Я музыке служу,
И звонко. И высоко
О доблести твержу.
Я подлости и лести,
Признаться, не терплю!
О совести и чести
Трублю, трублю, трублю!
О правде петь не трушу,
Как пламя, горяча,
Чтоб обжигало душу
Дыханье трубача.
И если ваше дело
Становится Трубой,
В меня трубите смело,
И справитесь с Судьбой!