Эта маленькая повесть Дмитрия Шеварова замечательна. Она продолжает и развивает заветнейшую тему этого писателя: тему детства, поэзии детства, и его человечности. А у героя этой автобиографической повести человечность проявляется очень рано. При этом в книге совсем нет нытья и в ней, не покладая рук, работает светлый юмор. И еще – проза Шеварова очень живописна! Большое яблоко, подобранное в заснеженной траве и пахнущее Ледовитым Океаном – лишь одна из находок, – из поразительных ребяческих озарений, наполняющих книгу поэзией. И, к слову сказать, маленький герой дарит это глобальное яблоко – неприкаянному, совсем неприкаянному человеку!
Новелла Матвеева
(Главы из повести)
Пока дедушка собирается, я скатываюсь по перилам с нашего второго этажа, вылетаю во двор. Солнце сверкает на заиндевевшей траве. Упавшие листья обзавелись белой морозной опушью и лежат торжественно, как ордена.
Напротив наших окон, за штакетником – маленький сад с единственной яблоней. Я вспомнил, как в конце лета на ней созрело всего лишь одно яблоко. Всем двором ходили вокруг него и сторожили, чтобы никто раньше времени не сорвал. В конце августа ветка с яблоком опустилась, и мы, дети, уже могли дотянуться до него. И вот тогда, в один из вечеров, взрослые после недолгих прений решили, что яблоко пора сорвать.
Моей бабушке доверили поделить яблоко поровну, мы торжественно всей гурьбой отнесли его в дом, и бабушка поделила его столовым ножиком на пять долек: Мишке, Маринке, Ире, Илонке и мне. Терпко-холодная, кисловатая долька.
И вот сейчас в траве я увидел огромное яблоко, чуть присыпанное снегом. Откуда оно взялось? Я поднял его – тугое, зелёное, налитое ночным морозом. Понюхал: пахнет Ледовитым океаном.
В карман пальто яблоко не лезет; я вернулся в подъезд, открыл деревянную дверцу нашего почтового ящика и положил туда яблоко. «Посиди-ка тут…» – сказал я и захлопнул дверцу.
Дедушка вышел во двор, огляделся и мечтательно продекламировал: «Нам тихий свой привет шлёт осень мирная!..»
– Привет-привет! – заторопил я его и потянул за руку. Дедушкина рука была тёплая, большая, моя спряталась в ней.
«Скорей, скорей!» – торопил я. Мы шли привычной дорогой, но привычного ничего не было. Старая улица наша будто раздвинулась. У колонки билась в ослепительные вёдра ледяная вода, и брызги летели как салют.
Мы пошли дворами, где все сараи были усыпаны листьями, на скамейках и заборах грелись сонные коты и кошки. В одном доме женщина, завязанная серым платком, мыла окно, из открытых створок шёл пар.
Бодро прошагав несколько переулков и один пустырь, мы увидели Ивана Баобабыча. Так в Вёдрышках зовут самый старый дуб.
Он такой неохватный, что и десять таких мальчиков, как я, его бы не охватили. Возможно, его охватили бы десять дедушек.
Верхушки Ивана Баобабыча я никогда не видел, она высоко в небе, там, где летают самолёты, и я удивляюсь: отчего на дуб не повесят красный фонарик, чтобы воздушные лайнеры не столкнулись с дубом?
Дедушка говорит, что большие самолёты, вроде ИЛ-62 или ТУ-144, в наш город не летают. Летают только кукурузники, АН-2, а они местные. Наши лётчики про Ивана Баобабыча с детства прекрасно знают и облетают его за три версты.
Мы принялись собирать жёлуди. Дедушка быстро устал и сел на корень, как на скамейку, а я не мог остановиться. У меня были полные карманы, и когда я наклонялся, желуди сыпались обратно на землю. Тогда я стал таскать желуди к дедушке и набивать глубокие карманы его пальто и сумку-«бобра». В одном месте я собрал все-все жёлуди и даже полюбовался: как чисто получилось.
Обходя вокруг дуба, я вдруг увидел что-то похожее на картофельный мешок в кепке. Но это был не мешок, а человек, который сидел, прислонившись спиной к дубу, и грелся на солнце, натянув на глаза кепку.
Я зашуршал листьями, облезлая кепка чуть приподнялась, и я увидел кирпичное лицо, заросшее щетиной. Потом обнаружились голубые глаза – будто на кирпиче два василька расцвели.
Не то, чтобы я испугался, но от неожиданности попятился и, запнувшись, упал. Можно было подумать, что свалился большой жёлудь. Но дедушка так не подумал; он бросился ко мне на помощь.
Тем временем поддубный человек тоже поднялся, отряхивая свои мешковатые штаны и заношенный ватник. Глаза-васильки спрятались в щёлки и погасли. «Вот, разморило на остатнем пригреве…» – виновато сказал поддубный дяденька.
Он опасно уставился на дедушку, на его пальто с карманами, округлившимися от желудей.
Я вспомнил, что давно, до революции, жил такой богатырь по фамилии Поддубный. Он выступал в цирке и, наверное, был добрым. А этот поддубный – кто его знает?
– Пойдём домой, – тихонько шепнул я дедушке.
– Люди добрые, погодите чуток! – окликнул нас поддубный. – Я вас узнал!
Я прижался к дедушке, прицеливаясь укусить поддубного, если он вздумает драться.
Поддубный посмотрел на меня, как смотрят на маленькую, но всё-таки довольно опасную собаку, и отошёл чуть в сторону.
Дедушка твёрдо сказал:
– Не имею чести быть с вами знакомым.
– Сорок седьмой год, станция Крыжополь, – напомнил поддубный.
Дедушка задумался:
– Хм… Крыжополь… Это где было разбойное нападение на кассира?
– Кассир! – усмехнулся поддубный, обнаружив зияющую нехватку передних зубов. – Не на кассира, на тебя там было разбойное нападение! Тяжелый ты был парень, еле доволок до фельдшерицы. Вот, говорю, выкинули парня с поезда, расшибся. А ты уж вроде и не дышишь. Ну, сейчас вижу, что слава богу живой…
Ничего себе, подумал я, вот это приключения, а дедушка ничего мне о них не рассказывал.
– Васильков?.. – спросил дедушка растерянно.
– Миру – мир! – обрадовался поддубный. – Василёк я, как был Василёк, так и остался.
Дедушка вдруг обнял поддубного Василька. Тот стал хлопать дедушку по спине, будто хотел выбить пыль из дедушкиного пальто. Так они стояли под Иваном Баобабычем и радостно поколачивали друг друга, а я стоял под ними и думал о том, как хорошо, что поддубный оказался Васильком.
– Ты иди, ещё пособирай, – попросил меня дедушка.
Жёлуди мне надоели, их некуда было уже пихать, и я решил устроить салют из листьев. Я подкидывал их, они кувыркались надо мной, янтарно светясь.
Потом мы вместе пошли к дому. Дедушка помахивал сумкой, а Василёк мял кепку и шуршал ботинками по листьям. Я заметил, что один ботинок у него просит каши, как сказала бы бабушка.
Мы подошли к нашей калитке.
«Ты молодец, Николай, что свинью держишь…» – вздохнул Василёк.
– Какую свинью? – удивился дедушка.
– Ну, а жёлуди-то для чего набрали?
– Так то Димка играется.
– А я чего-то про свинью подумал…
– Ты, Васильков, не стесняйся, пойдём к нам. С женой познакомлю…
Василёк испуганно замотал головой. «Вот тут, на лавочке, ещё причалю, а к тебе – ни-ни…»
Они сели на лавке у ворот.
Я почувствовал, что Василёк не такой, как другие. Он среди взрослых – ну как неприкаянный. Мне захотелось что-то подарить человеку, которого час назад я боялся, а сейчас почему-то всё больше любил. Вспомнилось яблоко, оставленное в почтовом ящике.
Я побежал в подъезд, открыл ящик. Там лежали газеты и письмо, за ними спряталось яблоко. Я схватил его и вернулся к калитке.
На лавке сидел один дедушка.
– А где дядя Василёк? – спросил я и тут сам увидел, что Васильков понуро уходит по опавшей тополиной листве. Я оглянулся на дедушку. В его глазах я прочитал: «Ну, что ж ты стоишь, беги…»
Я догнал Василька и протянул ему яблоко.
– Это мне?.. – спросил он и его глаза снова стали васильковыми, как там, у дуба.
Мне захотелось придать своему простенькому подарку хоть какую-то важность и я сказал: «Это не простое яблоко…»
– Вижу-вижу, что золотое, – улыбнулся Василёк.
– Не золотое, а почтовое, – поправил я.
– А-а, вон оно как. Ай да мичуринцы…
Василёк взял у меня яблоко, понюхал мечтательно: «Э-эх, брат, к этому бы яблоку, да еще бы зубы…» Потом порылся в карманах ватника, снял свою кепку, пахнущую табаком, пробежал пальцами вдоль замусоленной подкладки.
– А, вот он… Дай-ка, Митька, твою мужественную руку.
Василёк вложил мне в ладонь что-то маленькое, металлическое, с острыми крайчиками и тут же зажал это что-то в моем кулаке. Я подумал, что Василёк подарил мне солдатскую звёздочку.
– Ну, миру – мир? – сказал Василёк своё любимое присловье.
– Миру – мир! – бодро отрапортовал я и побежал к дедушке. Оглянувшись, я увидел, что понурая спина Василька скрылась из виду.
– Дядя Василёк ещё придет к нам? – спросил я.
Дед вздохнул и пожал плечами.
– А кто он?
– Очень хороший человек.
– А у нас в школе, когда Сашка Мурашкин сказал, что хочет быть хорошим человеком, над ним смеялись. Хороший человек, говорят, не профессия.
– Я тоже раньше думал, что не профессия. А теперь думаю, что это самая важная профессия. Вот посуди сам: если бы не Васильков, я бы не сидел сейчас с тобой…
Мы ещё немного помолчали.
Я и не заметил, как погода испортилась. Солнце спряталось, стало промозгло и сыро. Мы зашли во двор. Снег во дворе почти стаял. Серые вороны грузно сидели на почернелых ветках тополя, как рыбаки над лунками.
В сумеречном парадном я открыл ладонь: там лежал медный крестик. Старый, может быть, даже старинный. Посредине виднелась небольшая вмятинка, а на кончиках креста запеклись капельки зелёной эмали.
Дома я положил крестик в железную коробочку из-под монпансье, там у меня хранятся секретные вещи: гильза от пистолетного патрона, свинцовый шарик, пачка пистонов.
Если бы Василёк подарил мне звёздочку, я бы всем её показывал. А крестик не хочется никому показывать. Почему? Сам не знаю. Об этом мне что-то сейчас не думается, а думается лишь о том, какой удивительный был сегодня день, хоть и не праздник.
В страшную, с воем на чердаке, воробьиную ночь пришёл пьяненький Василёк и попросил у дедушки денег. «Вы нас напугали… Идите, идите и больше не приходите… ночью. Да, на здоровье… Что на реке? А-а, ну хорошо, хорошо…»
Хлопает дверь, звенит цепочка. Дед рассказывает бабушке: «Приходил Васильков… Нет, ничего не случилось… Говорит, лёд пошел. Да-да, лёд… Я ему дал три рубля, а что делать? Катится по наклонной плоскости…»
После уроков дед заходит за мной, и мы идём не домой, а к реке.
Мы приходим к деревянному мосту у кукольного театра. На мосту уже много людей, и все смотрят вниз. Что-то под мостом бьётся, колотится, сваи вздрагивают от того, что кто-то с неистовой силой жмёт на них, трётся, и получается несусветный скрип. Кажется, какое-то упрямое чудовище прорывается под мостом и не может прорваться.
Мы вспоминаем, что бабушка просила нас купить на обратном пути молока. За молоком у магазина стоит очередь. Мне кажется, что она всегда там стоит – в дождь, в снег, в любое время года. Мы встали последними в этой тихой, почти немой очереди. Только когда подъехала машина с молокозавода, по очереди прошёл вздох: «Ну, привезли, дождались…» Старики и старушки заново расставляли друг друга по местам.
Рабочие, небрежно разгружавшие машину, уронили один пакет с молоком, и по асфальту растеклась белая лужица. Старухи что-то зашептали сухими губами. Мелкими шагами очередь теснилась, будто бы двигалась. На самом деле, движения почти не было.
Уже в темноте мы принесли домой шесть заветных пакетов молока и две пачки творога. «Вот счастье», – сказала бабушка.
После ужина дедушка ушёл к соседу смотреть футбол, а я сел за букварь и стал готовить выразительное чтение.
«…Слова бывают разные: весёлые и грустные, маленькие и большие.
Вот слово Вася. Оно небольшое. Ведь Васе всего пять лет. Вырастет Вася. Вырастет и его имя. Васю станут называть Василий. А потом – Василий Петрович.
Есть ещё вежливые слова: спасибо, пожалуйста, здравствуйте.
Есть слова очень важные: октябрёнок, пионер, коммунист, партия, мир.
Но самое важное, самое дорогое слово – Родина».
И тут в дверь пронзительно, без передышки, звонят. Я ближе всех к порогу и бегу открывать. Ясно, кто-то просто навалился на звонок. Наверное, это баба Клава с третьего этажа, она думает, что бабушка одна, плохо слышит, и надо звонить изо всех сил…
В дверях стоит Василёк. Он и правда навалился левым плечом на звонок.
– Привет, Митька. На вот, отдай дедушке, – и подает мне аккуратно сложенную вдвое десятку.
«Он опять пьяный, зачем дедушка даёт ему деньги», – думаю я. Василёк садится на ящик против дверей:
– Попить принеси. Прямо из-под крана принеси…
Я приношу ему кипяченой воды из кастрюли.
– Хорошая у вас вода…
Он неохотно отдаёт мне стакан и неуверенно спускается вниз.
Через окно я вижу, как Василёк стоит в задумчивости посреди двора, поправляет шапку, потом ищет глазами наше окно и машет мне рукой. Я ему не отвечаю, сжимаю стакан и десятку. Василёк исчезает.
Я снова сажусь за книжку. «Вот слово Вася. Оно небольшое…»
«Почему же я не помахал ему рукой? Ведь он же хороший, – думаю я, – ну, что, трудно мне было махнуть ему?.. А вдруг бы он понял, что я зову его, и опять бы пришёл… Нет, хорошо, что я ему не помахал. Может, он и не мне махал, а бабе Клаве, допустим. Он у неё тоже просил деньги, но она ему не давала…»
Потом приходит дед, я отдаю ему десятку. «Хорошо, положи мне в стол. Давай-ка собирать портфель…»
– А на ледоход мы завтра пойдём?
– Я думаю, ледоход кончился.
– Как, совсем?
– Да, все льдины уплыли.
Ночью мне приснилось, что я плыву на льдине. А на другой льдине – Василёк. Вот мы проплыли город.
Мы машем друг другу, а народ с берега машет нам. Василёк смеется и кричит мне: «Скажи-ка, Митька, какое самое дорогое, самое главное слово, а?!» «Родина!!» – кричу я ему и просыпаюсь оттого, что это слово кувыркается у меня на губах.
– Что ты, сыночка? – дед стоит у моей раскладушки и ищет выключатель у настольной лампы, – что ты, что ты…
Мы с Мишкой встречаем на стадионе Сашку Мурашкина. Он как всегда улыбается, рад-радёшенек. Я тоже улыбнулся ему, но снисходительно. Мол, ты один, а я с приятелем. И вот он какой, мой приятель – речистый, бойкий отличник, не то, что ты, Мурашка, – рохля и двоечник.
Сашка рассказывает, что отец дал ему пятнадцать копеек на мороженое. Мы недоверчиво хмыкаем – знаем, что Мурашкин-старший пьёт, и денег дома вечно нет.
Но Сашка и правда достаёт из кармана пятнадчик. Мишка рассматривает Сашину монетку и вдруг суёт мне её в руку и говорит: «Бежим!..»
Куда? зачем? – даже не задумываюсь. Так я привык, что Мишка – командир, и надо его слушаться.
И вот бегу изо всех сил, Мишка тоже. Оглядываюсь: Сашка стоит ещё несколько секунд в изумлении, и доверчивая улыбка не оставляет его веснушчатое лицо. Он бросается за нами, но где там! – мы дружно улепётываем по беговой дорожке. Я сжимаю в кулаке монетку. Сашка начинает нагонять нас, и в тот момент, когда он уже готов схватить меня, я размахиваюсь и запускаю монетку на трибуну.
Сашка ткнулся мне в спину, потом я вижу его лицо – раскрасневшееся и потрясённое. Он не лезет драться, а просто тяжело дышит и беспомощно смотрит в ту сторону, куда я кинул монету.
Я тоже тяжело дышу и смотрю на пустую трибуну. На Сашу я смотреть уже не могу. Какая-то тяжесть стала подминать меня.
Не помню, что я сказал Саше. Возможно, утешил тем, что завтра принесу точно такую же монету. Мишка осуждающе смотрел на меня, будто бы он тут ни при чём.
Саша вдруг заплакал – тихо, беззвучно.
Я полез на трибуну, за мной полез и Мишка. Порылись в бумажках и шелухе, что лежали повсюду под скамейками, – ничего.
Мы разошлись.
На другой день всё открылось. Возвращаясь из школы, я увидел, что дедушка стоит у калитки. Я с испугом заметил на его лице выражение решимости и презрения.
– Ты брал у Саши Мурашкина пятнадцать копеек? – спросил дедушка и я услышал в этих словах клокочущий ужас перед тем, что я натворил.
Я замямлил что-то, низко опустив голову.
Когда мы вошли в дом, дедушка ушёл к бабушке в спальню и закрыл дверь. Я слышал, как он там вздыхал и сокрушался: «И это наш внук!..» Бабушка сомневалась: «Не может быть, чтобы он… Это всё Мишкины проделки…» Дедушка был безутешен.
Я стоял у белой двери, уткнувшись лбом в холод косяка. «Проклятая Мурашкина монетка, – ругался я про себя, – всю жизнь мне испортила!..»
Вечером дедушка собрался и ушёл, ничего не сказав нам с бабушкой. Мы сидели и ждали его. Бабушка проронила лишь несколько слов: «Что ты делаешь с дедом, у него же сердце слабое…»
Дедушка пришёл к ночи. Сквозь сон я услышал, как хлопнула дверь в коридоре.
На другой день я отозвал Сашку и извинился. Помню свой удвоившийся стыд, когда Сашка добродушно и удивлённо принял мои извинения.
– А я давно тебя простил… У тебя такой дедушка!..
Глаза мои вмиг набухли от слёз, мне нестерпимо захотелось плакать – за все эти дни, когда я почему-то не плакал.
Первого сентября учительница Юль-Николавна взяла меня за руку и повела в школу. Я оглянулся: за нами сороконожкой тянулся весь наш класс. Девятнадцать мальчишек и двадцать пять девочек. Банты плыли над нами, как маленькие облака.
По тому, как крепко меня держала учительница, я почуял, что вот-вот начнётся строгая и неумолимая жизнь. Сердце колотилось под рубашкой, оно не привыкло к строгостям, ему хотелось бежать. Но предательские ноги послушно шаркали в новых ботинках.
Предчувствия меня не обманули. Юль-Николавна оказалась воплощением суровости. Она не разрешала на уроке петь песни, кидаться желудями и есть бабушкины пирожки. Она даже не давала толком поковырять в носу. И всё время стыдила: стыдно врать, стыдно обижать девочек, стыдно прятаться за спину товарища, стыдно огорчать дедушку и бабушку…
А вот ребята мне понравились. В дошкольном детстве я думал, что школьники — ужасно серьёзные люди. Они не улыбаются и не смеются. Они только грустно рисуют палочки в тетрадках.
Наши ребята оказались очень весёлыми, а самым весёлым мне показался Саша Мурашкин. Неловкий и мешковатый, Сашка умудряется так потешно выходить к доске, что Юлия Николаевна старается спрашивать его с места. Всё Сашкино круглое лицо усыпано веснушками, как подсолнух – семечками. А улыбка у него такая, про какую обычно дразнятся: «Рот до ушей — хоть завязочки пришей». Но мы не дразнимся. Мы лишь иногда зовём его Мурашкой, но ведь это звучит совсем не обидно, правда?
Серёжка Евстигнеев — самый сильный из нас и самый ловкий. Ему ничего не стоит забраться по пожарной лестнице на крышу трёхэтажного дома, чтобы спасти повисшего на карнизе котёнка. Он просто акробат. А ещё Серёжка умеет шевелить ушами не вверх-вниз, а как слон — взад-вперёд. Он называет этот свой фокус: «финт ушами».
Через десять дней после первого сентября мы все перезнакомились и передружились, и чувствуем себя в школе не хуже, чем дома. На перемене мы с мальчишками уже не жмёмся по стенкам, а играем в войну. Так было и в прошлую пятницу, когда Сашка Мурашкин сбросил свой серый пиджачок, нацепил, как флаг, на швабру, до той поры мирно стоявшую в углу, и мы с криком «Ура-а-а» понеслись по коридору, изображая взятие рейхстага.
Ворвавшись в класс, где было открыто одно окно, рядовой Мурашкин победно выставил флаг на улицу. Внезапно прозвенел звонок, Саша хотел затащить швабру обратно, но пиджак соскользнул с древка и, порхая, улетел с третьего этажа.
Тут Сашка совсем ошалел, сбросил ботинки и с криком «Получайте, гады!..» отправил их в окно вслед за пиджаком. Командующий нашим фронтом генерал Евстигнеев испуганно вытаращился на Сашку и совсем не по-генеральски схватился за голову: «Ты что, Мурашка?!»
Все только ахнули, но тут зашла Юль-Николавна, попросила прикрыть окно, и мы стали писать диктант.
«Зимой много снегу, — громко и медленно диктует Юль-Николавна, прохаживаясь у доски. – Дети рады…»
Тут Сашка громко разревелся и уткнулся в парту. Юль-Николавна даже побледнела от неожиданности, она враз увидела, что Сашка почему-то без пиджака, а на ногах у него только серые драные носки.
Юль-Николавна подошла к Саше, стала его утешать и тормошить, но он только плакал, а слов не говорил. Наконец, ребята объяснили, что Сашкины вещи выпали в окно.
Юль-Николавна как была, в лёгонькой белой блузке, бросилась из класса, а мы все бросились к окну.
Мы увидели, что внизу стоит какой-то дяденька и вылавливает из глубокой лужи Сашкин ботинок. Другой ботинок и пиджачок он уже подобрал.
Тут хлопнула дверь школы, на крыльцо вылетела Юль-Николавна и чайкой кинулась к дяденьке. Тот выпустил из рук добычу, и Сашкин ботинок шлёпнулся обратно в лужу.
Сашка к тому времени плакать перестал и вместе со всеми уткнулся носом в окно. Алёша Сёмочкин пихнул его в бок: «А вот была бы у нас другая учительша, не такая торопкая, — твои шмотки бы слямзили, и мамаша бы тебя пришибла…»
Я вспомнил Сашкину мать – худощавую женщину с жилистыми мужскими руками, и понял, что Алёшка прав – досталось бы Саше.
Тут на пороге класса появилась Юль-Николавна – запыхавшаяся, раскрасневшаяся, она несла в руках Сашкины вещички, с которых капала вода. Мы хором закричали «Ура!», расселись по своим местам, а Сашка виновато и благодарно уткнулся Юль-Николавне в блузку.
«Ну, хватит-хватит, — сказала Юль-Николавна, почувствовав, что Сашка вновь готов зареветь, — иди, положи свое хозяйство обсохнуть…»
На Сашкином лице воссияла улыбка до ушей, а Юль-Николавна села на стул и стала заправлять выбившиеся заколки в свой куксик.
Вдруг медленно открылась дверь, и перед нами появилась директор:
— Что у вас тут происходит?
— Диктант, — тихо сказала Юль-Николавна и, обращаясь к нам, продиктовала: «У Лиды лыжи. Аня и Яша возят снег. Дружно работают ребята…»