На озере в хижине из тростника жил Гусь со сломанным крылом. Другие птицы улетали и прилетали, а этот летать не мог, он сидел у озера, ждал их и вязал жилетки – тёплые и прочные, с карманом с клапаном, чтобы складывать гусениц для перекуса в пути и всякую другую всячину, которая могла пригодиться в дороге. На спине у каждой жилетки было написано «СП». «Счастливого пути» или «Скоро прилечу» или «Сухого пуха»? Надпись каждый понимал, как ему нравилось. Были жилетки с бахромой из осоки, с капюшоном, вышитым водорослями, жилетки, украшенные великолепными перламутровыми пуговицами из раковин речных улиток. Жилетки, заговорённые на попутный ветер, умное потомство, с вплетёнными амулетами и талисманами.

Но Гусь со сломанным крылом не отдавал свои жилетки просто так, а продавал их за истории. Другие птицы, те, что возвращались из путешествия, рассказывали разные небылицы – да старались поинтереснее, чтобы заполучить жилетку получше. Например, где «СП» вышито рыбьими глазами, а вместо пуговиц – речные камни с блёстками или ягоды шиповника. Особенно сильна была врать молодежь. Эти плели невесть что – что в дальних краях модно выщипывать пух вокруг ушей, или взбивать хохолок, или выводить краской из лягушачьей икры узоры между лопатками, или протыкать перепонки на лапах мышиными костями. После таких рассказов Гусь со сломанным крылом старался вовсю, чтобы выглядеть как следует. То есть всем остальным птицам на смех.

Однако те, кто постарше, кто уже испытал в полётах тёплые и прочные жилетки, относились к Гусю со сломанным крылом иначе. Они приносили ему (в карманах с клапанами) из далеких стран подарки – флажки, бусины, диковинные семена и листья, засохшие печенюшки, которые пахли по-нездешнему, разноцветные кусочки материи, стекляшки – то, что ему понравилось бы. И чем он украшал не только жилетки, но и стены, и крышу своего дома из тростника, так что тот и снаружи и внутри был похож на пёструю шкатулку, которую специально поставили у воды, на берегу, словно маяк для тех, кто летит издалека.

Так вот, однажды, поздней весной после полудня Гусь со сломанным крылом сидел у себя дома в кресле-качалке и, глядя поверх очков, у которых вместо стекол были вставлены два зеркальца, вязал жилетку.

– Лицевая, изнаночная, – считал он вслух, ловко орудуя крючком для вязания.

Стукнувшись головой о связку колокольчиков над входом, к нему заглянул молодой долговязый гусь, который только что вернулся из своего первого путешествия.

– Ну-ка, ну-ка, – обрадовался Гусь со сломанным крылом, продолжая между тем прилежно считать: изнаночная, лицевая. Расскажи-ка, расскажи-ка!

Молодой нерешительно переступил с лапы на лапу, покосился на полку, где стояло внушительных размеров чучело ящерицы, каких в этих краях не встретишь, и откашлялся.

– И две изнаночные с накидом, – радостно подытожил Гусь со сломанным крылом, перестал качаться и кивнул, приготовившись слушать.

Камень с дырочкой у него на шее, казалось, и тот выжидательно уставился на Долговязого.

– Сначала мы летели над речкой.

– Ну-ка, ну-ка, – Гусь со сломанным крылом убрал рукоделие за спину – всё, кроме вязального крючка – и поёрзал, устраиваясь.

– Потом над полем.

Гусь со сломанным крылом поморщился и немного удивленно стал покусывать вязальный крючок.

– И над лесом.

Он оглядел потолок и забарабанил лапой, украшенной массивным браслетом из рыбьих голов, по узорчатому коврику.

– Потом мы летели над городом. Настала ночь. Тучи. И ничего не было видно. Но никто не отстал. Вожак подгонял нас, а иных щипал за шеи прямо на лету, и мы шли ровно, как положено.

– М-м-да-а-а, – Гусь со сломанным крылом разочарованно причмокнул.

Клюв его над левой ноздрей был покрыт иероглифами.

– Наутро мы по ветру обогнули гору и – на юг. Потом мы летели над полем, потом над речкой, потом мы летели…

Неожиданно кресло-качалка скрипнула – Гусь со сломанным крылом подскочил к Долговязому и поверх очков, у которых вместо стекол были вставлены два зеркальца, снизу вверх несколько минут внимательно изучал его вытянувшуюся физиономию. Гость не шевелился – он слышал много небылиц о том, как можно заполучить жилетку.

– Что ты такое говоришь? – наконец, удивился Гусь со сломанным крылом и раздражённо похлопал себя по боку вязальным крючком. – А разве не видел ты, когда пролетал над рекой, рыбу, что гадает по выпавшим перьям, надо только угостить её вялеными мухами, вскормленными на черничном варенье?

– Нет, не видел, – оторопел молодой гусь, на крохотный шажок отступая к двери.

– А когда пролетал над полем? Разве не заметил ты вишню, у которой нет листьев, одни только ягоды? И как над ней идет война – и днём и ночью, и зимой и летом – дрозды с воронами бьются насмерть?

– Насмерть? – испугался молодой гусь. – Па-па-па-паравда? – он громко сглотнул.

– А когда ты летел над лесом, – продолжал Гусь со сломанным крылом, наступая и тыча в Долговязого крючком, загнутым, как клюв у совы, – неужели не заметил ты медведя, у которого под правой подмышкой – плохая погода, а под левой – хорошая. И если он почешет одну, то стоит ясный день, а если другую, то так себе – метель и буря.

Вязальный крючок описал дугу и уткнулся в связку почерневших сушёных ягод на потолке.

– А разве не встретил ты там же хитрую, вертлявую птичку с зелёными ресницами и изогнутой шеей по имени С?цуки, которая торгует вразнос горячими лепёшками из толчёной печени рогатых жуков, сдобренных свежей стрекозиной икрой?

Гусь со сломанным крылом аппетитно причмокнул.

Молодой попятился, не спуская глаз с вязального крючка, который плясал перед ним, словно плохо выдрессированный червяк.

– А над городом?

Долговязый старательно нахмурился, стараясь припомнить хоть что-нибудь, и даже поискал глазами ответ на полу – среди узорчатых ковриков и мусора – не попалось ли ему над городом что-нибудь эдакое?

– Не видел ли ты маленькую собачку, у которой вечно бессонница? Она не может спать, ей мешают скрипящие двери – что поделаешь, такой уж у неё слух. Она бегает по городу и таскает в зубах баночку со смазкой, чтобы смазывать петли. Но она может дотянуться только до нижних, а верхние всё равно скрипят. Так она бегает по городу, и передние лапки у неё всегда жирные, блестят и в смазке. А?

Долговязый расстроено покачал головой. Ну что он за птица такая, зачем летал?

– А самое главное?! Разве не видел ты, как перед тем, как ночь сменит день, по небу бежали два громадных волка – с яркими глазами и клыками, сильными, как самая острая кость? Волки – один белый, другой чёрный? И как белый нагнал чёрного и укусил его за брюхо, и оттуда высыпались звёзды? Но оба продолжали бежать, и выть, и драться. А потом, перед рассветом, чёрный нагнал белого, и вспорол ему глотку, и оттуда выкатилось солнце?

Гусь со сломанным крылом сложил крылья и пристроил, наконец, вязальный крючок у себя на животе, неподалеку от камня с дырочкой, который теперь взирал на Долговязого с нескрываемым осуждением.

И вдруг молодой гусь оторопел. Ему показалось – на один только миг, – что в зеркальцах очков промелькнули разом и рыба-гадалка, и медведь, делающий погоду, и чудесное вишнёвое дерево, и пронырливая птичка, торгующая лепешками, и собака с масляными лапками, и волки. И он удивился – как же он мог это всё не увидеть?

– Знаешь, как сломалось моё крыло?

Долговязый виновато замотал головой. Об этом говорилось разное.

– В небе. Я столкнулся с огромной штуковиной, из тех, что, бывает, тут у нас пролетают. С большущей, железной, гудящей штуковиной! И бах! Я летел прямо на неё – вот так – грудь вперёд. Такая игра, знаешь? Кто первый свернёт. Вся стая свернула, а я нет. И штуковина свернула. Вот так. А я нет.

Гусь со сломанным крылом крякнул.

– Крыло только.

– Э-э-э, – молодой гусь неуверенно почесал клюв, где у него, конечно же, не было никакой татуировки. – Если бы ты столкнулся с железной штуковиной, – он даже позволил себе слегка усмехнуться, – ты бы того… Ты бы сейчас не того… Не этого…

– Послушай-ка, – устало вздохнул Гусь со сломанным крылом и направился к старому, пузатому комоду, заставленному всякой ерундой.

Там в нижнем ящике у него хранились готовые жилетки.

– Ты же хочешь получить одну, так?

Гость заволновался.

– Главное, подошла бы по размеру.

– С оборкой по краям? Отороченную клейкими сосновыми шишками? Подстёганную водорослями?

Долговязый нерешительно помедлил. Немного не то, на что он рассчитывал, но возражать не решился – была бы тёплой. И карман, карман с клапаном.

– Я дам тебе непростую жилетку, – Гусь со сломанным крылом подмигнул, и одно из зеркалец в очках заговорщически блеснуло. – Ты должен будешь сообщать мне всё, что увидишь в следующий раз. Детали! Запомни, главное – детали! Видишь это? – Гусь со сломанным крылом потряс перед носом гостя жилеткой с пуговицами из обыкновенных серых, прибрежных камней. – Вот прямо сюда и будешь мне все сообщать, – и он с гордостью потыкал в самый верхний камешек. – Слушаю! Привет! А я вот здесь, – он похлопал по большому серому камню на полке, о который обычно обтачивал края ракушек, – буду слышать тебя – всё, что бы ты ни говорил.

Молодой сделал круглые глаза. Хорош же он будет, нечего сказать. Гусь со сломанным крылом потрепал его по плечу.

– Наш позывной будет «Смотрю! Привет!» «СП». А за твой замечательный рассказ я насыплю тебе в карман пыльцы из сушеных крыльев липовых бабочек – проверенная защита против грозы, отводит молнию.

Гусь со сломанным крылом перетряхнул верхний ящик комода и добыл со дна мешочек с вонючей бурой пылью, отчего оба немедленно принялись чихать и кланяться друг другу, а камень с дырочкой подпрыгивал и болтался туда-сюда, будто ему стало весело.

Когда Долговязый, озадаченный, ушёл со своей жилеткой, Гусь со сломанным крылом снова забрался в кресло-качалку. Со стен на него смотрели разные диковинные заморские вещички, а он смотрел на них. Он слышал, как снаружи дождь вышел на охоту за тем, что сухое – он ступал по тростниковой крыше осторожно, почтительно и тихо. С уважением дождь стирал и гладил флажки и ленточки на крыше, чтобы те стали ярче и ещё заметнее для тех, кто летит издалека.

Отряхиваясь и подпрыгивая, чтобы специально задеть связку колокольчиков на входе, и чтобы те звякнули, к Гусю со сломанным крылом пришли бобрята.

– Дедушка послал тебе новые спицы, Дяденька Гусь.

Гусь со сломанным крылом сидел неподвижно, за очками, у которых вместо стекол были вставлены два зеркальца, его глаз не было видно, а вязание торчало из-за спины, свесившись на бок.

– Дурная погода, Дяденька Гусь. Дедушка сказал, что дождь надолго, и даже велел закрыть лаз.

– Да, да, – пробормотал Гусь со сломанным крылом, – отличный стоит денёк.

Бобрята прыснули и обменялись взглядами: «Ну, что я тебе говорил, видишь?!» Они положили новёхонькие сосновые спицы на полку, между чучелом ящерицы и камнем для заточки ракушек и, хихикая и пихаясь, выбежали из дома.

Накинув жилетку с поясом, где на концах болтались два сушеных головастика, вышел под дождь и Гусь со сломанным крылом. Он положил свои чудные очки в карман с клапаном и стал глядеть в небо, которое всё было сплошь в тучах. Тучи уверенно и неторопливо плыли, словно огромная, однородная стая птиц, которая твёрдо знает дорогу.

Капли танцевали на клюве Гуся со сломанным крылом, старательно избегая иероглифов над левой ноздрей, – кто знает, что они вообще могут означать. Вода с неба стекала по массивному браслету из рыбьих голов ему под ноги.

– Отличный стоит денёк. Отличный для «СП».

Он потянулся, чтобы размять свое плохое крыло, и головастики у него на поясе весело стукнулись лбами.

Солнце садилось за гору, и сейчас особенно отчетливо было видно, что очертаниями она похожа на открытую пасть льва. Лев медленно и жадно глотал разгоряченное солнце, закусывая белой тучей, прилепившейся сбоку к красному диску. Но каждое утро солнце, целое и невредимое, вставало с другой стороны, из-за другой горы, очертаниями похожей на стайку вытянувшихся зверьков. Так было всегда – вечером лев глотал солнце, а наутро зверьки выпускали его на свободу.

Малыш сайгак не знал этого, он родился только сегодня, когда солнце было на середине пути, высоко в небе. Теперь, вечером, дрожа, он с ужасом наблюдал, как огромный лев на горизонте, разинув пасть, ест то, что весь день грело его и радовало. Лев был способен на что угодно – не успел малыш сайгак родиться, как увидел его жёлтые глаза – зверь наблюдал за ним из-за высокой травы.

– Он не голодный, – сказала мама и облизала малыша, – так что бояться нечего.

Она не стала говорить, что лев теперь будет ходить за ними, пока не убедится, что сайгак вырос, и тогда начнёт охоту.

– Быстрее учись бегать, – мама подтолкнула малыша своим тёплым лбом.

Он встал и, шатаясь, стал искать мамин бок, то и дело поглядывая туда, где сидел зверь.

Когда небо посерело, на нём появились звезды – блестящие и круглые, как мамины глаза.

– А если он и их проглотит? – спросил малыш сайгак и уткнулся носом в мамину коленку.

– Глупости, – сказала мама, не переставая жевать траву. – Давай-ка лучше поешь.

Вместе с молоком пришла усталость, и захотелось спать. Перед тем как закрыть глаза, он увидел маму, которая склонилась над ним, закрыв собой небо, звёзды и солнце. Она не грела, не светила и не блестела, как они, а просто была рядом. Ему стало жалко бедное солнце, у которого нет ног. Иначе солнце могло бы убежать от прожорливого зверя, как может мама, и как сможет он, когда вырастет.

Жила на свете лягушка, и один глаз у неё был розовый, а другой чёрный. Если лягушка просыпалась утром и открывала сначала розовый глаз, то мир казался ей прекрасным и солнечным, намного лучше того, каким он был на самом деле. Если же она просыпалась и открывала сперва чёрный глаз, то всё вокруг становилось печальным и плохим, намного хуже того, каким было на самом деле. Вот такие были у лягушки глаза.

Однажды лягушка проснулась, почувствовав, как солнце припекает спину. Замерев, она гадала, какой глаз откроется первым на этот раз – хороший или плохой, и какой день её ждет. Честно говоря, она так устала от своих разных глаз, что на этот раз вообще решила не открывать их, а просидеть целый день на кочке и, быть может, ещё поспать.

Вдруг совсем рядом она услышала громкое чавканье и возню, будто кто-то большой шлёпал губами и жевал совсем близко от неё. Лягушка так испугалась, что, не успев понять, в чём дело, распахнула оба глаза сразу и тут же отпрыгнула в сторону. И как раз вовремя – огромная голова с большими замшелыми рогами, зависнув, принялась поедать траву с её кочки. Лягушка спряталась и стала разглядывать голову. Она увидела два блестящих, выпуклых глаза, высматривающих сочные травинки, ноздри, подрагивающие, когда в них попадала роса, губы, шершавые и толстые, уши, похожие на два мохнатых лопуха. Это была всего лишь голова лося, и она видела её такой, какая она была на самом деле. Не весёлая, добродушная мордашка с чем-то вроде сияющей короны на лбу, как если бы она открыла розовый глаз, и не чудовище с острыми копьями вместо рогов, как если бы открыла чёрный. Это был просто лось, который ел траву. Поняв это, лягушка развеселилась. Но тут лосю в ноздрю попала травинка, он фыркнул и громко чихнул, а лягушка отлетела и шлёпнулась в пруд.

Попав в воду, она поскорее поплыла прочь, держа оба глаза широко раскрытыми и с удовольствием замечая всё, что встречалось ей на пути – как большие рыбы гонялись за маленькими, облепленные илом камни, вяло колышущиеся толстые стебли кувшинок. И с тех пор уж больше никогда не знала лягушка беды со своими глазами, а видела всё как есть – и плохое, и хорошее.

Мышь с длинным носом жила в норе за комодом. Каждую ночь она выбиралась из норы, чтобы первым делом залезть в комод, где пахло лавандой, которую хозяйка раскладывала повсюду, и проверить, какие вещи на месте, какие вернулись из стирки, а какие пошли в носку. Покончив с комодом и с бельём, мышь с длинным носом прислушивалась, как посапывает хозяйка, и бежала в другую комнату, откуда раздавался зычный храп хозяина. Она забиралась в книжный шкаф, где пахло табаком, который хранился на полке, чтобы поглядеть, какие книжки на месте, а какие читаются. Перед тем как через потайной лаз выбраться во двор, чтобы навестить своих родителей, которые жили в дровяном сарае, мышь с длинным носом прохаживалась по кухне и собирала с пола крошки, закатившиеся в углы колбасные шкурки или кусочки сыра. Проверять кастрюли и сковородки она не решалась – слишком уж они были звонкие.

В эту ночь мышь с длинным носом в обычном порядке проследовала на кухню, но, добежав до середины половицы, остановилась и принюхалась. Приятный, сладкий запах щекотал ей нос, и она несколько раз подряд чихнула. Запах шёл со стола. Взобравшись по табуретной ножке, а потом по скатерти, мышь с длинным носом увидела, что кто-то из хозяев забыл на столе чашку и блюдце.

Этот запах просто очаровывал её. Привстав на цыпочки на самый край блюдца и взявшись лапками за краешек, она заглянула в чашку. Внутри было какао, в которое, кажется, добавили корицу, сахар и совсем немного мускатного ореха.

Мышь с длинным носом всё ближе и ближе тянула свой нос к какао, которое пахло жуть как соблазнительно. И вдруг – бац – лапки её соскользнули, и чашка перевернулась вверх тормашками, накрыв мышь вместе с её длинным носом. И всё, что было на дне – сладкое и душистое – вылилось прямо ей на голову. Мышь стояла как под колпаком, растопырив лапы, и ароматные капли какао, отдающие корицей и мускатным орехом, капали с её длинного носа.

Внутри чашки было темно. И это была не та темнота, к которой она привыкла, и которая помогала ей проверять, что где лежит по ночам, и не та, которую она ощущала, когда изо всех сил зажмуривалась перед рассветом, чтобы поскорее заснуть. Это была самая тёмная темнота на свете, потому что глаза мыши с длинным носом были залеплены какао.

Мышь с длинным носом прислушалась – по-прежнему из комнаты с комодом доносилось посапывание, а из комнаты с книжным шкафом – громкий храп. Тогда она вытерла лапы друг о дружку и очистила глаза. Какао было повсюду на её теле, и это было и плохо, и хорошо сразу. Хорошо, потому что мышь с длинным носом стала слизывать какао со своей шкурки и причмокивать, а плохо, потому что какао было слишком много. Когда живот её наполнился до краев, она отряхнулась как следует и осторожно приподняла край чашки, так, чтобы он не звякнул. А потом, даже не оглядевшись, со всех лап припустила к потайному лазу, чтобы выбраться во двор.

После чего она отдышалась и оглядела себя со всех сторон. Шерсть была липкая и стояла дыбом. Обычно перед тем, как отправиться в дровяной сарай, она проверяла запасы, спрятанные на веранде. Но сейчас мышь с длинным носом поторопилась перебраться через каменную тропинку, что вела к крыльцу, и по грядке с морковкой побежала к дровяному сараю. Несмотря на пережитое волнение, по дороге она успела заметить, сколько морковок хозяйка сорвала за вчерашний день.

В дровяном сарае пахло берёзой и сосной, и родители были заняты тем, что мастерили из прутьев кресло-качалку, чтобы сидя в ней, глядеть на звёзды и слушать, как шуршат в сухой траве ежи. На этот раз она не принесла им ни крошек, ни колбасных шкурок, ни кусочков сыра, закатившихся в углы. Но зато сама она так чудесно пахла, что родители стали дружно слизывать с её шерсти остатки какао, корицы и мускатного ореха. Они остались этим вполне довольны и, поцеловав дочь на прощанье, проводили её до теплицы, где она должна была разведать, завязались ли баклажаны, и сколько базилика осталось, а сколько было сорвано на суп.

И только уже под самое утро, покончив со всеми своими ночными хлопотами, мышь с длинным носом направилась к жестяному корыту под сточной трубой, где скапливалась дождевая вода, чтобы смыть с себя остатки душистого какао. Однако ещё долгое время спустя хозяйка, перебирая бельё, или хозяин, ставя книжки на полку, принюхивались, потому что чуяли сладкий пряный запах. А перед самым рассветом, когда мышь с длинным носом зажмуривалась, чтобы поскорее заснуть, аромат корицы с примесью мускатного ореха плавал над кухней, грядкой с морковкой и даже долетал до дровяного сарая, где мыши-родители, потягиваясь в плетёных креслах-качалках, готовились ко сну.

Рыжий кот умывался на крыльце и принюхивался. Пахло ранним утром и тем, что готовили на кухне. Ступенькой ниже Буковка, насупившись, разглядывала кукольный наряд.

– У, неряха, – покачала головой Буковка. – Вот как ты будешь такая жениться?

Синими раскрашенными глазищами кукла удивленно таращилась на Буковку.

– Кто тебя, растрёпу, возьмёт? – сурово продолжала Буковка, торопливо оглаживая соломенные куклины волосы. – Вот кто?

Она оглядела землю у себя под ногами и подняла сучок с корявой развилкой.

– Разве что вот этот?

Она повертела сучок и так, и эдак. Явно он годился только на самый завалящий случай. Но тут ей на глаза попался рыжий кот, который, кончив умываться, развалился на солнышке.

– О! – сказала Буковка, отшвырнула сучок и побежала за садовой тачкой.

– Сейчас мы все поедем на свадьбу.

Буковка посадила куклу и рыжего кота в тачку. Пыхтя, она сделала круг около клумбы и направилась к забору, где росли сорняки, и имелось подходящее укромное местечко, чтобы сыграть церемонию. Кукла сидела смирно, расставив руки, и глядела перед собой. Зато рыжий, которого трясло и болтало, не доехав даже до грядки со щавелем, выпрыгнул из свадебной кареты и, недовольно урча, убрался в дырку в заборе.

– Куда?! – закричала Буковка, бросила тачку и побежала за сучком с корявой развилкой.

– Твой жених сбежал! Вот до чего ты докатилась! – грозно выговаривала она кукле. – Значит, теперь остается вот этот. Непонятно что такое.

Доехав до забора, Буковка посадила куклу и приладила ей лопух вместо фаты. Рядом она пристроила сучок, который тут же навалился на куклино плечо, будто непутевый дружок, который хватил лишнего еще в самом начале праздника.

– Ну-ну, – сказала Буковка, – ну-ну, – и поправила женишка, посадив его ровно, как надо.

Потом она нашла подгнившую картофелину и большого черного дохлого жука. Подобрала кусок кирпича и обрывок шнурка. Разложив все это хозяйство вокруг жениха и невесты, довольная Буковка сдула волосы со лба.

– Хоть ты и такая глупая, к тебе все равно пришли гости. Здравствуйте, проходите, пожалуйста!

Кукла по-прежнему не возражала. Буковка смахнула кусочки земли с ее платья. Потом выкопала из земли жирного червяка.

– Это самый главный гость.

Самый главный гость никак не хотел сидеть смирно.

– А теперь мы будем есть, пить и веселиться.

Не успела она налить всем, и даже червяку, который все норовил удалиться восвояси, воображаемого шампанского, из дыры в заборе раздалось громкое недовольное урчание. Рыжий кот протиснулся в огород и припустил по двору. Следом то же самое, только с гораздо большим проворством, проделал какой-то черно-белый оборванец. Кошачий клубок сцепился на грядке со щавелем и стал кататься туда-сюда, завывая. Буковка смотрела во все глаза, открыв рот. Было видно, что черно-белый, поджарый и увертливый, покусал немало таких, как этот рыжий домашний увалень, который только успевал вяло отбиваться. В конце концов рыжий, весь поцарапанный, дунул в ворота, оставив оборванцу грядку со щавелем, усеянную рыжей шерстью. Черно-белый улегся на нее, чтобы отдышаться и облизать те места, куда умудрился дотянуться противник. Буковка перевела потрясенный взгляд на куклу, которая с лопухом на голове все так же кротко сидела рядом с сучком и бессмысленно озирала окрестности своими синими глазищами.

– Ты подумай! – прошептала Буковка. – Это из-за тебя они так дрались! Как он его отделал! Так тебе и надо! – крикнула она в ту сторону, куда убежал рыжий. – Будешь знать, как удирать со свадьбы. Вот у нас теперь, гляди-ка, какой жених есть!

И она отпихнула ногой сучок, так, что тот улетел в сорняки. Буковка хотела было схватить кота с грядки со щавелем и потащить его жениться, но тот зашипел, как только она подошла поближе.

Буковка попятилась и с уважением посмотрела на куклу.

– Ну если только ты сама его попросишь…

Но оборванца уже след простыл.

Нет ничего лучше, чем падать в мягкий, будто пух птенца, сон, когда небо делается серым, и его край начинает розоветь, и когда усталость после ночной охоты приятно растекается по сытому животу до самых кончиков крыльев.

Сова вздрогнула и хлопнула глазами. Солнце, будто ящерица, карабкалось на вершину сосны и било в затылок. Сова брезгливо тряхнула головой. Сколько звуков приносит с собою утро – уши закладывает. Ночью такого нет – шёпоты, шелесты, крики, скрипы, писк, топот, беготня. Всё тайно, тихо. Сова поправила перья на груди и перевалилась с ноги на ногу, подальше в тень. Бельчата на соседнем дереве принялись прыгать, стрекотать и швыряться ягодами черники. Сова расправила крылья и щёлкнула клювом, повернув к ним свои жёлтые, невидящие глаза. Бельчат мигом сдуло с сосны.

Сова медленно, бочком пробралась по ветке в дупло. Там было сыро, со стен сыпалась труха, под когтями скрипели мышиные косточки и лягушачья шкура. Она распушилась и захлопнула глаза.

– Тюти-тють.

– А провались ты, – уныло выругалась сова.

– Тюти–тють.

Голос был пронзительный и звонкий. Как опытный охотник, сова знала – чем меньше зверь, тем громче он кричит.

– Тюти-тють.

Она высунула голову из дупла и угрожающе, на весь лес ухнула. На мгновение стало тихо. Казалось, ветер и тот замер, и трава под сосной перестала шелестеть.

– Тюти-тють.

Робко и намного тише.

– Отлетела подальше, – подумала сова. – Надо бы её совсем отсюда прогнать. И чтоб дорогу забыла.

Голова у неё начинала болеть.

– Тюти-тють.

На этот раз совсем близко, под самым ухом, на ветке, прямо рядом с дуплом. Разозлённой взлохмаченной молнией сова вылетела наружу. Она зацепилась когтями за ветку и стала бить себя крыльями по бокам.

– Если не замолчите и не дадите мне поспать, – грозно ухнула она…– Ночью я всех найду! Хоть звук…

Сова сложила крылья и повернула голову. Туда, где за веткой, она это знала точно, хотя и не могла видеть, сидела, сжавшись в комок, крохотная, не больше сосновой шишки, бурая птичка с жёлтой грудкой.

– Тебя первую.

– Это просто утренняя песня, – удивленно пискнула птичка. – Как мне её не петь?

Сова вздрогнула. И вспомнила. Однажды утром такие же резкие и пронзительные, будто холодный весенний дождь, звуки проникли в её чёрный и глухой сон, и до сих пор так и сидят в голове.

– Тюти-тють.

– А! Так это из-за тебя я заснуть не могу, – зашипела сова, бочком по ветке пододвигаясь в ту сторону, где сидела птичка, которая сжалась в комок ещё сильнее и оттого стала ещё больше похожа на сосновую шишку с жёлтой грудкой и круглыми испуганными чёрными глазками. – Ну-ка, отправляйся со своей песней подальше отсюда.

Птичка обиженно встрепенулась.

– Это хорошая песня, – пискнула она расстроено, – от неё все просыпаются.

– Вот именно! – закричала сова. – А я хочу спать!

Птичка на всякий случай пошевелила крыльями, готовясь, если что, и вправду дать дёру.

– Проваливай! – закричала сова ещё громче, но птичка никуда не улетела, а осталась сидеть, где сидела, хотя и пододвинулась на самый краешек ветки.

– У меня много песен, – сказала она осторожно. – Есть и такая, под которую засыпают. Даже река течёт помедленнее. Я могу её спеть тихонько и только тебе одной.

– Слышать ничего не желаю, – проворчала сова – она почувствовала, что вот-вот свалится от усталости вниз, прямо в мох. – Если не уберёшься, пожалеешь.

Она широко зевнула и полезла в дупло. Там, в темноте, сова поглубже втянула голову, отвернулась и тяжело вздохнула.

– Я их напугала, – с удовлетворением подумала она. – Будет тихо.

Но лес не желал молчать. Ветер перебирал ветки, в кустах шептались кролики, сороки прыгали по верхушкам. Сова недовольно заворочалась. И вдруг она услышала песню. Тихую и нежную. Песня была похожа на тёплый мамин бок, на самую тёмную ночь на свете, на высокую, круглую луну. На что угодно, только не на те ужасные звуки, которые только что издавала крохотная бурая птичка с жёлтой грудкой.

– Спи-спи, – пела песня. – Спи-спи.

И впервые за много дней сова почувствовала, как сон, мягкий, будто пух птенца, вперемешку с усталостью приятно струится по её животу и стекает в самые кончики крыльев.

– Будешь петь мне по утрам, – пробормотала сова, засыпая, – или я до тебя доберусь.

– Ну вот, придется теперь петь ей по утрам, – подумала крохотная птичка, похожая на сосновую шишку, – иначе она до меня доберётся.

– Тюти-тють.

Сова проспала крепко целых два дня, и ничто её не потревожило – ни утренняя песня, ни гроза, ни бельчата и их черника. И проснулась она на следующую ночь только лишь оттого, что крепко проголодалась.

– Вот пошумите-ка теперь! – довольно ухнула сова и, с удовольствием расправила крылья, чтобы вылететь из дупла, ввинчиваясь в ночь – чёрную и глухую – без шепотов, шелестов, криков, скрипов, писка, топота и беготни – какой и положено быть настоящей ночи.

— Бабушка, смотри-ка. Вот тебе луна.

Бабушка тут же, на столе, раскатывает тесто для печенья.

Круглая булочка плывёт, покачивая боками, над тарелкой.

— Чудо какое. Луна садится мне на язык. Э-э-э-э.

Рот открывается широко. Половина булочки откусывается.

— И стал месяц. А тут, — крошки сыплются в тарелку с картофельным пюре и кусочками мяса, — тут звёзды. Звездопад.

Бабушка уже раскатала тесто и теперь вырезает формочкой жизнерадостные сердечки.

Уже почти вся булка скрошена в тарелку.

— Сильный такой звездопад. А на болоте, — картофельное пюре посредством ложки начинает вращаться, — всё волнуется. Туман поднимается.

Ложка с пюре едет вверх, и шмоть пюре плюхается в тарелку.

Бабушка глядит укоризненно.

Потом стучит формочкой о край стола.

— Если ты не прекратишь баловаться с едой и не станешь есть как следует, будет тебе УКРДЫЧ!

Ложка с пюре настороженно отправляется в рот.

— Укрдыч? Земляные кочки, — мясо катается по тарелке туда-сюда, — они тоже двигаются. А у него зубы?

— Нет.

— У него рога?

— Нет.

Пюре как-то потихоньку, за размышлением, съедается.

Однако мясо продолжает скитаться.

— Болотные кочки, они несъедобные.

— Он тут. Просто смотрит на тебя. Вот хотя бы как это тесто.

Почти все жизнерадостные сердечки уже вырезаны.

— Просто тут, и всё. И ничего такого – ни хвоста, ни усов.

Потихоньку, одно за другим, мяско, украшенное крошками, исчезает.

— Ну, а молоко я не буду.

— Правильно. Укрдыч тоже молоко не пьёт.

— А что он пьёт?

Очень тихо за столом.

Все абсолютно до одного возможные сердечки вырезаны. Остался бесформенный, обкусанный пласт цвета кожи. Который, если смотреть с разных сторон, может вообще быть чем угодно. Или казаться.

— Он пьёт пот.

— Пот?

— Пот. Ты смотришь на него – он на тебя. И по тебе течет пот. Угадай, почему?

— Страшно.

Бабушка удовлетворенно кивает, складывая сердечки на лист.

И посыпает корицей.

— А потом он слизывает пот с тебя своим БОЛЬШИМ ШЕРШАВЫМ языком.

Булочка незаметно съедается тоже.

Молоко пьётся, но как-то вяло.

Бабушка косится.

— А победить его как?

— Победить его только одним способом.

— Каким?

— Последней каплей молока.

Сердечки лежат на листе, готовые запечься.

Значит, если всё вырезать, получается Укрдыч – бесформенное, остаточное, непонятное.

Брррр.

— Самую-самую последнюю каплю со дна чашки нужно брызнуть на него.

Бабушка отворачивается, чтобы поставить лист в духовку.

— Брызнуть и улыбнуться. От твоей улыбки он и растает. Да, и не забыть сказать «спасибо!» Это такое волшебное слово, как тебе известно, — бормочет бабушка, настраивая температуру.

Молоко из чашки немедленно выплёскивается на остаток теста. Стены в молоке, стол в молоке, бабушка в молоке, пол, всё.

Долго все молчат.

Слава бог, Укрдыча за молоком почти не видно.

— Если капля ему навредит, то чашка точно доконает. Спасибо. Я всё съела.

И улыбка.

Кто бы не улыбался, когда вокруг столько молока?

Бабушка, например.

— Пойду поиграю теперь.

Бабушка стоит, расставив руки.

Вытирает лоб.

— А в таких случаях, — кричит она вдогонку, — Укрдыч достает из папиного шкафа ремень. Длинный, коричневый ремень. Юркую кожаную змейку, — ворчит бабушка, вытирая молоко, — с блестящей железной головкой. И язычком.

Матюша сидел на полу и запихивал в рот кубик. Кубик весь во рту не помещался, но Матюша был упорным мальчиком. Буковка занималась тем, что вылепив из пластилина человечков, пристраивала их к столу, будто они сидят, ходят и делают что-то ещё. Бегло окинув неодобрительным взглядом то, что получилось, она некоторое время задумчиво наблюдала за младшим братом.

– Тут у меня кое-кого не хватает, – решила Буковка и слезла со стула. – Самого большого и главного.

Она достала два больших листа бумаги и ножницы и, высунув язык, выкроила парочку кусков чего-то бесформенного, смутно напоминающего колбаски. Потом Буковка отобрала у Матюши кубик.

– Это у тебя крылья! – она помахала перед его носом тем, что было вырезано.

Буковка взяла иголку и нитку и стала пришивать крылья к матюшиной майке. Матюша вертелся, ему было щекотно и смешно. Наконец, Буковка нечаянно кольнула его иголкой, и он захныкал.

– Терпеть! – велела Буковка. – Эльфы, они всегда терпят, хоть их насквозь проткни!

Матюша надулся и стал крутиться ещё сильнее. Наконец крылья были пришиты, Буковка потащила Матюшу туда, где находился его спортивный уголок, и усадила на качели.

– Эльфы, они же летают! – радостно возвестила она и стала раскачивать Матюшу.

Матюша летал туда-сюда, и воздух отбрасывал его волосы назад, будто кто-то дул ему в лицо, а бумажные крылья за спиной шуршали. Так что было весело, и Матюша стал подпрыгивать и визжать.

– Терпеть! – распорядилась Буковка, когда он свалился носом прямо в разбросанные на полу игрушки. – Эльфы, они всегда терпят, хоть их со скалы сбрось.

Размазывая слёзы, Матюша заполз под стол. А Буковка принесла зелёнку, ту самую, которой мама мазала ей коленку, когда она свалилась с крыльца. Она взяла ватную палочку, вытащила брата из-под стола и стала рисовать на матюшиных руках и ногах узоры. Выходило красиво, и Матюша, как завороженный, смотрел, что получается. Когда большая часть зелёнки пролилась на штаны, Буковка невозмутимо прокомментировала:

– Это мох. Он здесь вырос, – и Матюша послушно размазал мох ладошкой, чтобы его стало побольше.

После того, как на руках и ногах у Матюши живого места не осталось – всё было зелено, Буковка нарисовала на Матюшином лбу тайный знак, и для верности ещё по два на каждую щёку. Потом она снова задумчиво некоторое время изучала брата, точно оценивая, достаточно ли он хорош для лесного жителя. Вдруг Буковка что-то вспомнила.

– У эльфов, у них острые уши!

Она сбегала в ванную и принесла две прищепки.

– А у тебя нет! – укоризненно попеняла она Матюше и живо нацепила прищепку.

Матюша взвыл. Буковка удивилась, прицепила прищепку себе на ухо и взвыла следом. Потом она немного попрыгала на одной ножке и подула на матюшино ухо, которое тоже было малиновым.

– Ну ладно! – сказала она и разочарованно вздохнула. – Но твои крылья мне не нравятся. Они какие-то вялые.

Она уложила Матюшу на пол, и даже подоткнула под голову подушку, чтобы ему было удобнее, а потом стала рисовать маркером на бумажных колбасках всякую ерунду – закорючки, цветы.

– Черти! В лесу же прорва чертей! А вот чёрная дыра! Дыра! – и Буковка маркером просверлила в крыле дырищу, уделив при этом долю внимания ковру. – А это вот будет логово твоё, здесь ты обитаешь! – с энтузиазмом разъяснила Буковка, как-то незаметно для себя переходя на обои.

Матюша не вертелся и не мешал ей. Он спал.

* * *

Мама и папа стояли в дверях комнаты, и было очень тихо. Буковка просунулась между ними. На полу, на подушке, раскинув кулачки, сладко спал Матюша, но узнать его было непросто.

– Я не знаю, кто это! – быстро сообщила Буковка и хотела было удрать, но папа проворно ухватил её за загривок.

– Я считаю, оно через окно к нам влезло – вон форточка открыта.

Мама с папой молчали.

– И всё тут раскидало и перепачкало.

Буковка ахнула, приложив к щекам ладони, выпачканные пластилином, зелёнкой и маркером.

– Чудовище.

– А где тогда мой сын? – тоном, не предвещающим ничего хорошего, осведомился папа.

Буковка метнула быстрый взгляд на стол, перепачканный пластилином, и открыла было рот, чтобы рассказать, как её младший брат заколдовался в одного из этих пластилиновых человечков, что сидят, ходят и делают что-то ещё, но в какого точно, она не помнит, может, в того, чьё туловище сделано из степлера. Но её опередила мама.

– Боже мой! – мама надула щёки и тяжело и шумно выпустила воздух. – Боже мой.

И отправилась на кухню разогревать ужин.