Тобол застыл от жары и безветрия. Ребята лежат на берегу. Головы их косматы и всклокочены, спины красны и шершавы от присохшего песка, стрелками слиплись ресницы.

– Хорошо бы сейчас арбузика! – вздыхает Васька Чаусов, голенастый подросток, весь усыпанный мелкими веснушками – они на носу, на щеках и даже ушах. – Холодного бы арбузика, да!

– А чего ж, на бахче их много, – намекает Махтай, раскосый мальчишка-казах.

Он выдувает в песке пещеру, лазает на четвереньках и лбом сооружает барьер. Всё дело в том, чтобы не помогать руками.

– У деда поживишься! Такого арбузика задаст – год чесаться будешь.

Ребята лениво барахтаются в песке. Солнце жжёт до костей. Страшно хочется пить, а вода в речке пресная и тёплая, ни сладости в ней, ни арбузной прохлады.

– Может, спит он сейчас? – так, ни к кому не обращаясь, говорит Васька Чаусов и перевёртывается на спину.

– А чего ж не спать, – зевает Махтай. – Ясно, спит.

По молчаливому согласию решено, что дед Дракин, сторож на совхозных бахчах, спит. Тогда ребята встают, отряхивают песок, идут. Останавливаются в овражке, откуда удобно наблюдать. У сторожки возле колодца валяется ведро, и земля вокруг влажная. Видно, дед недавно обливался.

– Всем нам делать здесь нечего, – говорит Васька Чаусов и чешет ногу об ногу. – Кому-нибудь одному пойти надо.

– Вот и пойди, – предлагает Махтай.

– Чего ж я пойду? Ты поменьше меня. Тебя нелегко приметить.

– А ты ловчее. От деда скорее удерёшь.

– А у меня трясучка от страха бывает, – вдруг радостно сообщает Димка Патрашкин. – Нельзя мне пугаться…

– А я тоже ужас нервный какой, – говорит Ванька Муравчик, мальчик в очках.– В животе так и урчит, так и урчит от нервов-то!

В другое бы время ребята заспорили, кто ловчее, выносливее, быстрее, а сейчас все стали калечные и увечные: у одного дух сбивается от бега, у другого ноги немеют от страха, а Махтай, облизнув пересохшие губы, сказал, что вообще арбуз ему вреден, от него сыпь на коже появляется.

И тогда пришлось тянуть жребий: кому достанется самая короткая травинка, тому идти. Три раза тянули, и всё без толку: мошенничали, выставляя другие травинки. Наконец жребий пал на Костика Паршина, и все сразу угомонились. Костик, прозванный Лопушком за оттопыренные уши – самый маленький среди ребят и самый слабосильный.

– Да, поешь арбузика! – мрачно сказал Васька Чаусов.

– Лопушок да не принесёт? – подзадорил Махтай. – Да ты не знаешь Лопушка!

Костик растерянно огляделся. Он боялся подвести, но в то же время был доволен доверием ребят. Огромные прозрачно-розовые уши его зарделись, как маковые лепестки. Он внушительно подтянул поясок на длинных штанах, выбрался из овражка, потоптался, оглядываясь на ребят, и скрылся в бахче.

– Лопух старательный, – сказал Махтай, – обязательно достанет.

– У деда Дракина? – усомнился Васька Чаусов. – А ты пробовал сам?

Ребята лежали в прохладном овражке, лениво переругивались и ждали. Костик между тем, раздвигая арбузные листья и обдирая голый живот, полз по бахче.

Все живое старалось укрыться от солнца. Вон и бабочка, уцепившись за стебелёк, спряталась в тени под листом и, наверно, спит, еле поводя усиками. Букашки зарылись в землю, даже муравьёв не видно.

Костик лез по бахче. В листьях, сверкая, рябили полосатые арбузы, глаза разбегались от их изобилия, но каждый арбуз, попадавшийся под руки, казался недостаточно крупным. Костик перекатывался от одного к другому, от одного к другому, ища арбуз самый громадный, самый сочный и сладкий. Ведь сколько ребят ожидает в овражке!

Наконец Костик нашел увесистый, твердый и звонкий арбуз. Он стал на колени, обхватил его за прохладные бока и потянул вверх.

Хруп! – оторвался от стебля арбуз.

Костик передохнул, огляделся и увидел чьи-то босые жилистые ноги, расставленные над ним, как ворота.

Это был дед Дракин, арбузный сторож и гроза всех воришек. Над малышом свешивалась его острая бородка, седая, всклокоченная грива. Зеленые, в ухмылке, едкие глаза пригвоздили его к бахче. Арбуз выпал из рук мальчика и зашуршал, закатившись под листву.

– Потерял, стало быть? – поинтересовался дед, положив мальчику на плечо свою цепкую руку.

– Потерял, – кивнул Костик.

– А сажал?

– Нет, – прошептал Костик.

– Ну, тогда сымай штаны.

Костик покорно снял штаны. Но дед не стал его бить, а, перекинув штаны через плечо, зашагал к себе в сторожку. Костик поплёлся за дедом.

– Куда же ты без арбуза? – повернулся дед. – Сорвал, стало быть, твой теперь. Можешь домой взять.

Костик растерянно остановился. Как же без штанов? Прямо вот так, голышом, в поселок? А может, дед шутит? Костик вприпрыжку побежал за ним, но у самой сторожки дед захлопнул перед ним дверь и запер её изнутри на щеколду.

Так и остался Костик на бахче. А штаны – в сторожке. Поглядел он в щелочку, увидел, как дед укладывается спать, и почувствовал, как заурчали нервы в животе, ноги отнялись от страха, а в груди началась трясучка.

Ребята давно уже удрали из овражка и опять лежали на берегу.

– Ну и влетит же ему! – вздохнул Васька Чаусов, обсыпая голову песком. – Поели арбуза, называется!

– Отпустит, – сказал Махтай, снова ползая на четвереньках вокруг пещеры.

– Дракин? – усмехнулся Васька. – Да он его держать будет, пока мать не придёт. Дракина не знаешь?

– Отпустит. Он маленький.

– Да, поели арбуза!

И ещё долго и лениво спорили, а вскоре забыли про Костика, играли в камушки, барахтались в песке и прыгали с мостика в воду.

А в это время Костик бегал голышом вокруг сторожки, заглядывал в щели и жалобно скулил. Из щелей доносился густой, как пчелиное гудение, храп Дракина, жёлтые табачные усы его равномерно взлетали и плавно оседали.

– Дедушка, отдай штаны! – Костик просовывал нос в щель. – Больше не бу-у-ду!

Но дед был крепок на сон, усы его по-прежнему мерно поднимались, словно бы крылья какие, и оседали. Штаны Костика лежали у него под головой.

Мимо бахчей шли женщины с вальками и связками белья на руках.

– Срамота какая! – заругались они. – Ты что же это без штанов, бесстыдник!

Не успел Костик спрятаться, как с другой стороны показались парни с ружьями – на охоту шли.

– Попался! – рассмеялись они. – Задаст тебе Дракин.

Тогда Костик взобрался по лесенке на чердак, просунул голову между жердинами и стал сыпать на деда труху.

– Дед, а дед! – строго прикрикнул он. – Нельзя на людях голым ходить! Отдай штаны!

Дед всхрапнул – усы разлетелись в стороны – и сел на лавку. Он глянул наверх, откуда сыпалась труха, достал кисет с махоркой и не торопясь стал свёртывать козью ножку.

– Ну ладно-ть, – зевнул он. – Раз нельзя, так забирай свой наряд.

Костик слез с чердака, прошёл в сторожку и быстро надел штаны.

– Я пошел.

– Куда же ты? Поешь-ка сперва холодненького. А то жарко нынче. Ну, я сам тебе выберу. – Дед выкатил босой ногой из-под лавки арбуз, вытер о волосатую руку широкий нож, ловко махнул им и отвалил кусок.

Дед курил, зевал и смотрел, как Костик, обливаясь соком, уплетает арбуз.

– Чего это моя бабка припозднилась сегодня с обедом? – сам с собой разговаривал Дракин. – А то поспать ещё, что ли?

Костик съел кусок, вытер шею и грудь и повернулся к выходу.

– Дедушка, я пойду, ладно?

– Съешь-ка ещё, – сказал дед и отмахнул ножом ещё кусок.

– От него живот липкий,– сказал Костик, но взял кусок двумя руками и снова погрузился в мякоть по самые уши.

Правда, ел он на этот раз без удовольствия, но всё же быстро управился. Он бросил корку, тяжело вздохнул и пощупал вспученный живот.

– Дед, я пойду, ладно? – сказал он не очень уверенно.

– А ты поешь арбуза-то, – зевнул Дракин, свёртывая новую цигарку.

– Я наелся, во! – сказал Костик и хлопнул себя по твердому животу.

– Да ты лучше другого отведай, тот послаще будет. – Дед, не поднимаясь с лавки, выкатил из-под неё другой арбуз и отхватил ножом новый кусок.

– Не лезет, – просипел Костик.

– Хороший арбуз завсегда полезет. Ну как, скусный?

– Угу, – сказал Костик, вяло вздыхая и глотая приторный сок.

Живот наполнился по самое сердце, глаза его осоловели.

– Кто же так ест? – сказал Дракин. – Ценный продукт, а ты выедаешь только из серёдки.

Дед отрезал от арбуза маленький кусочек, съел его, аккуратно собрал косточки и вместе с коркой бросил под лавку.

– Нехорошо есть до обеда, а старуха чего-то припозднилась. Ты, малый, не смотри на меня, старика, ешь, ешь!

И вдруг с Костиком приключилось неладное. Он выбежал из сторожки, пошуршал в кустах и вскоре вернулся.

– Ну, я пошел, – сказал он и легко вздохнул.

– Что с тобой поделаешь. Иди, коли так. Но Костик не уходил. Перетянул покрепче штаны и не уходил.

– Дедушка, а ты мне дай арбуз, ладно?

– Ну вот, я ж говорю мало ел. Садись. Арбуз такое дело – малёньку передышку дашь, а потом, стало быть, сызнова начинай.

– Не! – вытаращил Костик глаза и отступил от дверей. – Это не мне. Ребятам.

– Это каким же? Дружкам твоим?

– Ага. Они ждать будут.

– Значит, слову верность соблюдаешь?

Дед оглядел его щуплую фигурку своими острыми глазами, лукавыми глазами старичка лесовика, пыхнул дымком.

– Ну ладно, выбирай. Только дружкам в другой раз не больно доверяйся.

Ребята прыгали с мостика в воду, барахтались в песке, совершенно ошалевшие от жары и безделья. И вдруг появился Костик.

– Лопушок идет!

– Ей-бо, тащит!

Ребята повыскакивали из воды, налетели на Костика, выхватили у него арбуз и подняли страшный галдёж.

– Себе с серёдки, а мне с краю, да?

– Погляди, что мне дал – одной кожи, а мякоти чуть!

Ребята ели, обливаясь соком, пуляли друг в друга косточками, приплясывали от удовольствия. Вмиг от арбуза ничего не осталось.

– Ой, а Лопуху-то забыли оставить!

Но Костик, блаженно щурясь, похлопывал себя по животу.

– Не, я поел. Дедушка угостил.

– А он тебя не лупцевал?

– Не.

– Так-таки ничего и не сделал?

– Ничего. Посидели мы с ним, а он все бабку свою вспоминал. Ну, поел я арбуза, а потом он на дорожку с собой дал.

– Ловко ты его, – сказал Васька Чаусов, обгладывая корочку. – Зря я не пошёл.

– Я же говорил, отпустит, – сказал Махтай и пощупал у Костика живот. – Видать, много съел.

И снова стали ребята валяться в песке, дремать и жариться на солнце.

Незадолго до отхода поезда у вагона появился малыш. Он встряхнул рюкзак на плечах, оглянулся и помахал кому-то рукой. Я стоял в тамбуре, всмотрелся в провожающих, но так и не понял, кому он махал.

– Ты с кем? – спросила проводница.

– Я один, – ответил мальчик и предъявил билет. – Папа в отъезде, а у мамы тренировка.

Проводница уставилась на меня: не имею ли я к мальчику отношение? Я пожал плечами.

– Третий случай такой у меня, – сказала она. – Малышей одних отправляют. Ну что я с ним буду делать? Может, приглядите за ним?

Я ничего не имел против, тем более что мы оказались в одном купе. Видимо, самостоятельно ездить мальчику приходилось не впервой, он по-свойски кивнул соседям в купе, сбросил рюкзак и озабоченно посмотрел на верхнюю полку. Я предложил ему поменяться – мне полезть наверх, а ему остаться внизу, но он критически оглядел меня и покачал головой.

– Если я упаду, со мной ничего не случится, а вот вы упадете, то разобьетесь.

– Это почему же?

– А потому, что вы старый.

Я ещё не считал себя стариком, но не стал с ним спорить, подал ему наверх рюкзак и заметил в воспитательных целях, что он хоть и неразбиваемый, всё же зазнаваться не следует.

– Вот наши соседи тоже известные люди, а не хвастаются.

– А чем они известные?

– Ну как же – дядя Вася известный шофёр из пятого автопарка, а тётя Дуся чемпион по вязанью. Пока мы едем, она дяде Васе свитер свяжет. А тебя как зовут?

– Мика Стеклов. А вас?

– Робинзон Крузо. Будем знакомы.

Соседи улыбались, следя за тем, как мы изо всех сил стискивали друг другу руки. Видимо, чудеса были для него обычным делом.

– А почему вы один? – спросил он.

– А кто должен быть ещё?

– Где ваш Пятница?

Мы удивились – шестилетка, а уже столько знает всего.

– Понимаешь, какое дело, – стал выкручиваться я. – У меня командировка, а у Пятницы много дел на острове. А ты откуда знаешь про него?

– Так мне же мама читала про вас.

Судьба Пятницы не очень интересовала его, Мика туг же, не теряя времени, вытащил из ножен картонный меч, пристроился к окну и зататакал, короткими очередями расстреливая семафоры и ремонтных рабочих в оранжевых жилетах.

В вагоне вдруг потемнело. Показалось, что мы въехали в туннель, но на самом деле за окном выросла туча, низко опустилась над поездом и стала отстреливаться молниями. Раздался гром, и посыпался крупный дождь – сперва по крыше вагона, потом в открытое окно. Тётя Дуся бросилась оттаскивать мальчика, но он не дался.

– Атунка, на помощь! Ко мне, Атунка!

Высунувшись из окна, Мика воинственно размахивал мечом и кричал, призывая на помощь Атунку, а мы переглядывались, ничего не понимая. Кто такой Атунка? И как он мог нам помочь? Но так или иначе, с его ли помощью или с чьей-то другой, вскоре дождь прекратился, на столике сверкали косые капли, из-за туч брызнуло солнце. И только после этого Мика сдался на милость тёте Дусе, позволил стащить себя на сиденье и протереть лицо полотенцем. Он задвинул меч в ножны и устало вздохнул.

– Скажи, пожалуйста, кто такой Атунка? – спросил я, коснувшись его плеча.

– Он мой друг, – ответил Мика. – Он тучи прогнал.

Сказано было всерьёз, и нам, взрослым, ничего не оставалось, как согласиться и только гадать, какая связь между дождем и Атункой.

– Он что, метеоролог? – поинтересовался я, настраиваясь на шутейный лад. – В бюро погоды служит?

– Он нигде не служит. Он со мной живёт и выполняет все мои приказания.

Тётя Дуся вопросительно посмотрела на меня: понимаю ли я что-нибудь? Дядя Вася заинтересованно подался вперёд. Мне пришлось взять следствие в свои руки.

– Вот ты говоришь – Атунка, Атунка, кричал тут, призывал Атунку, а кто он такой? Что за личность? Почему мы его не видели? Он невидимка, что ли?

Не удивляясь моим вопросам, Мика терпеливо объяснил, что Атунка никакой не невидимка, а очень маленькое существо, которое может превратиться в птичку, жука, муравья и даже в человечка, и что у него много всяких дел, а живёт он у Мики под кроватью, но может жить и в лесу, и в поле, питаясь росой и лунным зефиром. Что такое лунный зефир, я спрашивать не стал, подозревая, что разные подробности возникали в его рассказе неожиданно для него самого. Тётя Дуся взялась за прерванное вязанье, а дядя Вася, почуяв вкус к детской игре, хлопнул его по коленке.

– Так-так-так, – сказал он добродушно, едко прищурив глаз. – Стало быть, говоришь, что он может летать?

– Конечно!

– А скажи в таком случае, на каком он горючем летает – жидком или твердом?

Дядя Вася подмигнул – дескать, посадил парня в калошу, но Мика не смутился и спокойно объяснил, что Атунке всё равно, на каком горючем летать, он может передвигаться и без горючего – вместе с ветром или зацепившись за любой пролетающий предмет – самолет, ракету или птицу. Может летать и на лунном луче и даже от мысли. Дядя Вася нахмурил лоб, пытаясь переварить последнее сообщение, но это оказалось ему не по силам, он крякнул и сокрушенно спросил:

– А где он находится в данный момент?

– В данный момент? – переспросил Мика, стараясь запомнить новое для него выражение. – В данный момент он спит под вагоном.

Все мы, взрослые, невольно посмотрели на пол, вслушиваясь в грохот колес. Игра игрой, а может, и вправду кто-то спит под вагоном? Тётя Дуся оставила своё вязанье, испуганно заглянула ему в глаза.

– А он не разобьётся?

– Так он же маленький! Лежит себе в щелочке и спит. Вообще он очень любит спать.

Ответы мальчика были молниеносны. Видимо, он хорошо знал Атунку, для которого не было ничего невозможного. Первым из игры выбыл дядя Вася – он отвалился к стенке и вытащил сигарету, собираясь выйти покурить, но я не сдавался.

– Ты говоришь, он очень любит поспать? Значит, он большой лентяй, твой Атунка?

Но Мика не ответил. Ему стало скучно с нами, наверно. Он взобрался на свою полку, вытащил из рюкзака большой цветастый блокнот и стал дырявить его перочинным ножом. Вид у него был отрешенный, он ушёл в себя, решая в уме одному ему известную задачу.

Вскоре пассажиры узнали, что мальчик едет один, в купе то и дело заглядывали любопытствующие. Чтобы его не отвлекать, я вышел в коридор и устроил маленькую пресс-конференцию. Тот факт, что мальчик едет один, почему-то больше всех взволновал седовласого плотного грузина, которого в вагоне почтительно называли дядей Гиви. Я объяснил, что отпускать ребенка одного в дальний путь принято в некоторых странах и что нам, россиянам, негоже отставать от иностранцев, и что нет ничего плохого в том, что родители доверяют ребенка посторонним людям, что все мы одна семья, наконец, хотя как будто и живём теперь в разных странах. Я заверил, что ничего страшного с мальчиком не произойдёт, потому что на вокзале его встретят бабушка и дедушка.

– Вообще-то говоря, он не совсем один, – сказал я, оглядываясь на двери куце. – У него есть друг Атунка, который всегда придёт ему на помощь.

Дядя Гиви вскинул густые брови.

– Атунка? Кто такой Атунка?

Объяснить ему, кто такой Атунка, я не успел. В конце коридора послышались странные звуки. Они то затихали, то нарастали, переходя в тоскливое гуденье. Не гроза ли опять надвигалась на нас? Из купе выглядывали встревоженные лица.

– Не знаете, что это такое?

– Сейчас пойдём и узнаем, – сказал я.

Несколько пассажиров увязалось за мной. Мы приоткрыли крайнее купе и увидели девочку, лежавшую на полу. Рядом сидела женщина и плакала.

– Что-нибудь случилось? – спросил я.

Женщина подняла измученное лицо.

– Ой, люди, не знаю, что и сказать. Всё было хорошо, пока она не вспомнила Линочку.

Услышав слово Линочка, девочка забила кулаками по полу.

– К Линочке хочу! – загудела она.

Пассажиров, сбившихся в дверях, растолкал дядя Гиви.

– Линочка – другая ваша дочка? – спросил он.

– Ой, да что вы! С одной не знаю, как справиться. Линочка – это её кукла.

Дядя Гиви удивленно вскинул брови.

– Какая-нибудь особенная кукла? Делает глазами вот так? – Он выпучил глаза и заворочал ими, как колесами. – Или говорит ма-ма?

– Та обыкновенная кукла!

Девочка затихла, прислушиваясь. Женщина вышла, прикрыла за собою дверь и шёпотом сообщила, что дочка недавно переболела корью и, пока лежала в больнице, не расставалась с куклой, а когда выздоровела, куклу пришлось сжечь и объяснить дочке, что Линочку отправили в санаторий на поправку. Натка не вспоминала про неё, а в дороге вдруг спохватилась и стала уверять, что Линочка вернулась и ждёт её дома. И требовала повернуть поезд обратно. Пассажиры взволновались, советуя разные вещи, но верх надо всеми взял дядя Гиви.

– Нет положения, из которого нельзя найти выхода, – сказал он тоном, каким читают постановления. – Сам вырастил семерых и знаю, как разговаривать с детским народом.

Дядя Гиви расправил пышные седые усы, склонился над девочкой и закудахтал, как курица.

– Кох-кох-кох!

Дядя Гиви довольно огляделся на пассажиров и закричал, как петух.

– Ки-ки-ри-ку!

Получилось очень похоже, словно мы попали в курятник. Девочка подняла голову. Дядя Гиви осторожно взял её за плечи и стал поднимать.

– Сейчас посмотрим, как наша девочка улыбается. А ну, покажи, красавица, зубки, покажи, как мы умеем смеяться.

Натка какое-то время покорно смотрела на улыбающиеся лица и вдруг опять заревела. – Хочу к Линочке! К Линочке отвези!

Номер с курятником сорвался; Дядя Гиви обиделся, вышел из купе и закурил, чтобы немного успокоиться.

– Дай ей Линочку, понимаешь! А где взять эту Линочку?

Из соседнего купе выглянула женщина с большой куклой в белом атласном платье и толстой жёлтой косой.

– Это я везу племяннице, – сказала она. – Дайте ей, пусть поиграет.

Дядя Гиви преобразился. Он швырнул сигарету в окно, придирчиво осмотрел куклу и поцокал языком.

– Замечательная барышня! – сказал он и торжественно, держа куклу подмышки, как самовар, вошёл в купе и посадил её рядом с Наткой. – Вот твоя Линочка!

Натка уставилась на куклу истерзанными глазами. Вспышка радости сменилась разочарованием.

– Это не Линочка, – сказала она и отпихнула куклу.

Дядя Гиви развел руками.

– Какое это имеет значение? Ты посмотри на неё – она даже лучше Линочки!

– Она противная!

– Вай, что она такое говорит! Она очень, очень даже хорошая!

– Нет, плохая! Она гадина!

Натка схватила куклу и остервенело стала рвать её.

– Ты эти штучки брось! – заорал дядя Гиви, отнимая куклу. – Сейчас остановлю поезд и сдам тебя в милицию! Уважаемая, возьмите вашу куклу и простите, что она испортила её.

– Спасибо, не волнуйтесь, я всё поправлю.

Дядя Гиви, воспитавший семерых детей и знавший, как общаться с детским народом, потерпел скандальный провал. На него жалко было смотреть. Он утирал лоб и желчно сплевывал в открытое окно. Девочка по-прежнему стонала на полу.

– Нет ли врача среди нас? – забеспокоились пассажиры.

– Надо поискать по вагонам.

– Вы уж извините, что так получилось, – причитала мать.

– Разойдитесь, – сказала проводница.

– Дайте людям пройти!

Я стоял в стороне от толчеи, захваченный этим странным поединком. Мало кто понимал, что происходит. Мне было ясно, что никакой врач не поможет беде и что любые наши взрослые хлопоты в прах разобьются о несокрушимую детскую печаль по Линочке, с которой девочка вместе перебедовала. Какой ужас, если бы вдруг она узнала, что куклу сожгли! Как же ей помочь? И вдруг меня осенило – Атунка! Вот кто мог бы спасти положение! Я заторопился в своё купе.

– Послушай, Мика, ты не можешь девочке помочь? У неё очень большое горе…

Мика не стал интересоваться подробностями, взял кое-какие вещи из рюкзака и деловито отправился за мной. Я вызвал мать, попросил её на время перебраться в наше купе и оставить детей вдвоём, а сам остался у приоткрытой двери – узнать, что будет дальше. А дальше не произошло ничего особенного. Видно, Мика не понял, о чём я просил его. Увидев девочку на полу, он просто обошел её, пристроился к окну и выставил наружу продырявленный блокнот. Он поворачивал его с боку на бок, прислушиваясь к возникающим звукам. Это был невиданный музыкальный инструмент, работавший от встречного ветра. Блокнот дребезжал, шелестел и вырывался из рук, издавая звуки, похожие на мычанье. Натка, всё время скулившая, вдруг замолкла. Ей показалось, что кто-то передразнивает её. Она подняла голову и увидела незнакомого мальчика. Откуда он здесь? Может, он залетел в окошко? Она поднялась с пола, вытерла нос рукавом и толкнула его в спину. Мика не шевельнулся. Она толкнула ещё раз. Тогда он осторожно втянул музыку в окно и молча уставился на грязную незнакомку.

– Ты кто? – спросил он.

– Я Натка. А ты кто?

– Я Мика Стеклов.

– А зачем ты тут?

– Я музыку делаю. А тебе что?

– Я тоже хочу.

– Ну смотри, только не мешай.

Натка взобралась на сиденье и пристроилась рядом. Мика выставил блокнот наружу и стал поворачивать, на этот раз извлекая звуки, похожие на утиный кряк. Потом заквакали лягушки. Потом закричали грачи. Просто удивительно, что все эти звуки рождал дырявый блокнот, вбирая в себя летевшие навстречу воздушные потоки. Ветер расплёл Наткины косички, ленточка щёлкала, как флажок.

– Дай, я тоже буду делать музыку! – потребовала она.

– Нельзя, – сказал Мика. – Сейчас Атунка остановит поезд. Тпрррру!

Поезд замедлил движение. Вагоны стукнулись и подкатили к платформе. Под окнами бегали женщины и предлагали фрукты.

– Что хочешь, яблоки или сливы? – спросил Мика.

– Сливы, – сказала Натка.

– Атунка, сливы!

Мика привязал к ремешку пилотку, положил в неё денежку и опустил вниз.

– Тётенька, насыпьте Атунке сливы!

Сказал он тихо, но я всё же расслышал и был немало удивлен, когда он, поболтав пилоткой, как ведерком в колодце, вытянул её наверх, полную слив.

– Атунка, трогай! – крикнул Мика.

– Атунка, трогай! – подхватила Натка.

Вагоны потёрлись друг о друга и послушно покатились по рельсам. Ребята уселись за столик и стали есть сливы, откладывая косточки возле себя. Когда со сливами было покончено, Натка порылась в маминой сумке и достала бутылку с молоком.

– Ты пей сперва, – сказала она, – а потом я.

Мика встряхнул бутылку и посмотрел в неё насквозь.

– Простоквашу я не люблю, – сказал он.

– Я тоже, – сказала Натка. – Пусть выпьет Атунка.

– Не отвлекай его. Атунка сейчас переводит стрелки. Лучше давай музыку делать.

Мика выставил музыкальный блокнот из окна, Натка ухватилась за него с другой стороны, и теперь они вместе извлекали из него взвизги, дребезг и громы, похожие на джаз. Вдруг послышался шум идущего навстречу поезда, заслонившего поле и солнце. Пришлось втянуть музыку в вагон. Натка вздохнула. Лицо её опечалилось, и вздрогнули губы. Она заглянула Мике в глаза и тихо спросила:

– Атунка может всё-всё?

– Конечно!

– А может он Линочку к нам привезти?

Мика нахмурил лоб и задумался. От нетерпения я пробрался в купе и сидел с краешка, превратившись в слух. Ребята не обратили на меня внимания. Мика строго посмотрел на девочку.

– Атунка всё может, только Линочку он не привезёт.

– Почему?

– Потому что Линочке некогда. У неё нет времени с тобой играть. Она же доктор и лечит детей. Разве ты не знаешь?

– Н-нет…

– Теперь будешь знать и не задавать глупых вопросов. Понятно?

– Понятно.

Мне тоже стало понятно. Оказывается, Мика помнил всё, о чём я ему рассказал.

Ребята пересчитали сливовые косточки и стали расстреливать бегущие навстречу леса, перелески, отдельно стоящие деревья и облака. Когда кончились косточки, они стали татакать. Этим делом дети, как известно, могут заниматься бесконечно, поэтому я поднялся и пошёл в конец вагона, где меня ожидала Наткина мать.

– Все в порядке, – сказал я. – Атунка выручил.

Наутро поезд привез пассажиров в большой южный город. Дядю Гиви встретила шумная толпа – это были его родные, дети и внуки. Спящую Натку на руках унесла счастливая бабушка. Пассажиры, ещё недавно жившие одной большой семьёй, распались на отдельных людей и заторопились по своим домам. В общем потоке я ещё различал некоторое время пожилых супругов, державших за руки Мику. Я невольно оглянулся: где-то сейчас Атунка? Может, всё ещё спит под вагоном? Или парит над городом, не теряя из виду своего повелителя? Кто знает, может, он семенит рядом или спит у Мики в кармане – ведь он такой крошечный, разве его разглядишь…

Николай с конями давно уже был на том берегу, а его младший брат, подпасок Яшка, всё ещё бегал за жеребятами, загоняя их в прохладный овражек.

– Ну, будет, пошумели – и хватит! Не пропадут ваши мамки!

Жеребята сбились на дне овражка и принялись щипать жухлую траву. Только Воронок, иссиня-чёрный жеребёнок, не мог успокоиться и рвался к реке. Он тонко повизгивал и жадно принюхивался к сырому запаху воды. Яшка припугивал его кнутом, Воронок отскакивал, искоса следил за подпаском, словно бы что-то замышлял.

– У, артист, балуй у меня!

В тот день жара копилась прямо с утра, так что к полудню стало нечем дышать. Жеребята потолкались под скудной тенью ракит, сомкнулись лбами и недвижно застыли. В конце концов, жара сморила и Яшку – он вполз на пригорок, где было чуть посвежее, стянул с себя куртку, укрыл ею голову… И тотчас сами собой склеились глаза, куда-то в пропасть сгинули жеребята, солнце окуталось мраком и погасло.

Туп, туп, туп… Туп, туп, туп… Воронок только и ждал, когда подпасок заснёт, протопал мимо него, спустился к речке и постоял, по-кошачьи цапая воду ногой. Речка была небольшая, но шумела опасно. Её угрожающее ворчанье раззадорило Воронка. Он встал на дыбки и покрутил ногами, вызывая её на бой. Речка испуганно притихла, это придало жеребёнку храбрость. Он попятился на несколько шагов, чтобы сделать разгон, и – галопом к реке! А та словно бы ждала озорника – втянула его в себя, опрокинула набок, отхлестала и отшвырнула обратно.

И вот стоял Воронок поодаль, распялив дрожащие ножки, а его заливистый плач, подхваченный эхом, нёсся за реку, туда, где в тростниках паслись взрослые кони. И тогда от зарослей отделился тёмный клубок и помчался, скатился к реке. Это Найда, мать Воронка.

Они долго стояли, разделённые опасно ворчащей водой, мать и сын. Стояли, молча смотрели друг на друга и взглядами о чём-то говорили между собой. О чём? Может, Воронок упрекал свою мать, что она ушла, не позвав его с собой? Или жаловался на недобрую речку, которая не пускала его к взрослым коням? Он уже чувствовал себя взрослым, а мать не понимала его – смотрела на сына ласковыми лиловыми глазами и, наверно, внушала ему, дурачку, чтобы он вернулся к своим.

Но Воронок не соглашался, он бил об землю ногой и вызывающе поглядывал на мать. Тогда Найда с укоризной покачала головой – поступай как знаешь!– махнула хвостом и скрылась в зарослях.

Воронок остался на берегу один, и сразу что-то изменилось. Небо над ним вдруг громко раскололось, из-за тучи ярко высверкнула молния и осветила жеребят на дне овражка, вдали зарделись зарницы, откуда ни возьмись, посыпался дождь и растрепал кусты на берегу…

Задыхаясь, Яшка бежал к реке. Его клевали холодные капли дождя. На берегу он заметался – кидался то туда, то сюда, но жеребёнка нигде не было. Тёмная вода бурлила, сверкающие струи звенели, как молоко о подойник. Под низким небом озарялись тростники. И вдруг в одной из вспышек возникли силуэты взрослых коней. Может быть, там, среди них, и был Воронок?

Оставаться и ждать Яшка больше не мог. Он бросился в кипящую речку и рывками поплыл. Всё ближе и ближе! Ещё издали он угадал длинноногую фигурку. Воронок жался к Найде, поводил ушами и неторопливо оглядывался вокруг. Яшка выбрался на берег и устало побрёл к тростникам.

Между тем небо стало яснеть. Над рекою, прошивая небо цветастым узором, поднималась радуга. И тогда вдруг с радуги, как с горы, скатился Николай. Он гарцевал на гнедом жеребце, молча разглядывал Яшку и льнувшего к нему Воронка. Так ничего и не поняв, он вытащил из кармана сигарету.

– Слушай, помощник, откуда здесь жеребёнок?

– А ты сам спроси у него, – усмехнулся Яшка.

Николай задумчиво осмотрел Воронка.

– Ладно, пускай остаётся в табуне.

– Ясное дело, не гнать же обратно.

Как был, в одежде, Яшка переплыл на другой берег и долго стоял на пригорке, глядя на коней в тростниках, где мелькал жеребёнок. Речка, ещё недавно сердитая и тёмная, сейчас покорно плавилась на солнце и ласкалась к притихшим камышам.

Как же Воронок оказался на том, другом берегу? Я бы и сам хотел узнать, но об этом могли рассказать только летний дождь, неугомонная речка и шелестящий камыш.

Ёшка Шпак сидел на краю печи, чесал свой волосатый живот и печально смотрел на меня красными глазками. Я задыхался от кашля, ворочался под одеялом, чихал, а он терпеливо ждал, пока я помру, чтобы запихать меня в мешок и отнести в ад под землей. Там за детские души платили хорошие деньги. Я заскулил от страха.

– Ма-а-а-а!

– Ша, кинделе! – прошипел Ешка и хвостом зацепился за вьюшку, собираясь спрыгнуть на пол. – Не делай гвалт, фейгеле майне.

Я скувырнулся с кровати, влетел в спальню и зарылся между родителями, тесно прижавшись к жаркой маминой груди.

– Там Ёшка с мешком!

– Тихо, папу не буди, – прошептала мама. – А ну закрой глазки, я его сейчас прогоню. Кыш, кыш, сатана!

Ёшка юркнул в дымоход, оставив на вьюшке клочок от хвоста. Мама стала напевать мне про Шмереле на скрипочке и Янкеле на трубе, я сжался в комочек, закрыл глаза и спрятался у нее в животе, превратившись в лягушонка.

Я долго плыл к огоньку на другом берегу, все плыл и плыл, пока не уперся в дверцу и не закричал:

– Мамеле, мамеле!

– Что тебе, зуненю?

– Скорее выпусти меня!

Я выбрался из маминого живота и снова стал ребенком.

Утром я проснулся совсем здоровым, не кашлял, не чихал и легко дышал. Мамы не было рядом, папа еще спал, а я лежал и думал, как подкараулю Ёшку и убью его кочергой. Теперь я твердо знал: чтобы никогда не кашлять и не бояться Ёшку, мне надо ночью не расставаться с мамой, как папа.

Я вернулся очень поздно и удивился: в доме кто-то плакал. Я подумал, что это плачет братишка, зашёл к нему в комнату, но он и не думал плакать, преспокойно играл сам с собою в костяные бабки. Странно – кто же тогда плачет? Мама строчила на швейной машинке и, наверно, из-за шума не слышала ничего. Котёнок Тришка дремал на лежанке. Никто не обращал внимания на плач. Откуда он исходил, непонятно. Я заглянул под лавку, прислонил ухо к шкафу, встал на лежанку и осмотрел печку, но загадочный плач не прекращался.

– Кто это плачет? – спросил я у мамы.

Мама остановила машинку.

– Ты где пропадал так долго?

– Я гулял с ребятами.

– Вот и догулялся – твой козлёнок полез под печь и теперь не знает, как выйти.

— Так это он под печкой? – обрадовался я. – Сейчас он у меня сразу выйдет!

— Ну-ну, посмотрим…

Я достал из буфета горбушку хлеба, приложил ухо к печке, услышал жалобный голосок и тут же просунул хлеб в отдушину.

– Гаврик, Гаврик! – позвал я козлёнка. – Это я, не бойся! Пойди ко мне, маленький, я тебе чего-то принес!

Я ждал, что козлёнок подбежит на мой голос, сцапает горбушку и лизнет мне пальцы, но он или не расслышал, или испугался. Голосок его стал затихать, перетекая все дальше в печное пространство.

– Отстань от него, он и так настрадался, бедняжка, – сказала мама и снова стала строчить на машинке.

Но я не мог оставить его. Я подумал с минутку, вышел во двор, нашёл там тонкую жердь, приволок её на кухню и стал шуровать в отдушине. На этот раз я решил вызвать его голосом Аськи, его матери.

– Ме-е-е-е! – проблеял я. – Ме-е-е-е!

Мои старанья ничего не дали. Как я только ни старался – мемекал, как коза, мычал, как корова, мяукал, ржал и пищал, но всё бесполезно – козлёнок кочевал в глубине, толкался в стенки и оттого ещё больше запутывался в печном лабиринте. Тогда я вдруг рассердился на маму, которая продолжала строчить.

– Но ему же страшно там!

– А что поделаешь? Приедет папа, что-нибудь придумает.

– Пока папа приедет, Гаврик сдохнет!

– Ой, как ты грубо говоришь!

– Но он же голодный!

– Ничего не случится, если поголодает немного…

Мама у меня такая, её ничем не удивишь. Я впал в отчаянье, не выдержал и заплакал. Дело в том, что Гаврика, прозванного так как в честь заезжего лекаря Гавриила Апраксина, который посоветовал отцу завести козу и пить молоко от неё, я давно отучил от козы. Молока для папы и так не хватало, и я, как преданный сын, терпеливо оттаскивал козлёнка, когда он тянулся к козе, заволакивал в дом, поил коровьим молоком с блюдца, кормил морковкой, яблоками и капустой. И никого не подпускал к нему, особенно младшего брата, который заботиться о нём совсем не умел, а только и знал, что боролся с ним и таскал по земле за хвост или ногу. Я же берег козлёнка – этот мохнатый горбунок с загогулинками на месте будущих рожек был не только забавный, но и понятливый: он, например, всегда догадывался, когда я собирался уйти из дома, и караулил у калитки, стараясь увязаться за мной. В конце концов, козлёнок решил, что, раз я играю с ним, пою его и кормлю, значит, я и есть коза – его мать, и не отставал от меня, повсюду бегал следом, спал у меня под кроватью и лез на колени во время еды. Однажды он даже в кадку забрался и объел горький столетник, который папа употреблял как лекарство, и мне за это, конечно, крепко досталось.

И вот я загулялся с ребятами, а козлёнок залез в подпечье и не знал, как выбраться. А что если он останется там навсегда, и печка ему станет могилой? Я плакал, размазывая слёзы по щекам, а мама смотрела на меня из горницы и насмешливо качала головой.

– А чем ты лучше козлика? Забыл, как лазил на чердак?

Я отвернулся к печке, чтобы не слушать её, но про себя подумал: и вправду, чем я лучше его? Разве не сам я недавно без спросу залез на чердак? Переползая балку, я нечаянно столкнул лесенку на пол, но о том, как спуститься обратно, даже и не подумал, настолько удивил меня чердак, на котором я раньше никогда не бывал. Он прямо-таки гудел от разных звуков – от скрипа яблонь, стучавших о кровлю, от воркотни голубей и чириканья воробьев, проникавших снаружи. На чердаке я нашёл много пропавших вещей – деревянного коня, расписную матрёшку, дудочку, которые я так любил когда-то, но самым интересным оказалось деревянное корыто, из которого на меня строго смотрело маленькое, остроносое лицо курицы.

– Ко-ко! — предупредила она, не испугавшись меня и давая понять, что занята делом. — Ко-ко!

Я долго сидел возле неё и гладил, а когда заслышал маму во дворе, закричал в чердачное окошко:

– Мамочка, я курицу нашел! Она сидит на яичках и выводит цыплят!

За самовольное путешествие мне, конечно, крепко досталось, зато как я был счастлив, открыв на чердаке столько любопытных вещей! Ну а козлику каково? Что увидит он в жуткой темноте? Как выберется из мрачной темницы?

Я лежал у отдушины, плакал и не решался уйти. Если я уйду, козлёнок решит, что я предал его и покинул. Мы плакали вместе, он по ту сторону, я по эту, но встретиться не могли. От усталости мы иногда замолкали, но вскоре снова начинали плакать. Мама несколько раз проходила мимо, молча стояла надо мной сочувственно вздыхала, потом поставила рядом тарелку с блинчиками.

– Поешь, сынок.

Я не шевельнулся даже.

– Ты думаешь, ему легче оттого, что ты голодаешь?

Я отпихнул ногою тарелку. Я решил голодать, пока не спасут козлёнка. Если он умрёт в своей кирпичной темнице, я умру вместе с ним. И пусть нас похоронят вместе!

– Ну, поступай, как знаешь. Веня, хочешь блинчиков?

Брата не надо было уговаривать. Он выскочил из спаленки, заграбастал все блинчики (хоть бы один оставил мне на потом!) и полетел на улицу, чтобы угостить соседскую Нинку, которую часто колотил. Мама застрекотала на швейной машинке. Котёнок Тришка равнодушно следил за мной с лежанки. А я так выдохся от переживаний, что даже перестал плакать – слезы до капельки вытекли. Козлик измаялся не меньше меня и затих. Я не заметил, как померк свет в комнате, смутно слышал, как за околицей заиграл пастушеский рожок, как прозвякал у калитки колокольчик нашей коровы и как шипели во дворе молочные струи о подойник. А потом я куда-то летел – и не один, а в обнимку с козлёнком, отталкивался от облаков, поднимался всё выше и выше…

Утром я проснулся в своей постели и не сразу вспомнил, что было вчера. Только на кухне, увидев печку, я обо всем догадался. Печка была на своем месте, но в ней мрачно чернела сырая дыра. А во дворе был у нас гость – папин приятель дядя Панас. Он размешивал глину в бадье, чтобы замазать в печке проходы.

Я вышел во двор и зажмурился от солнца. Венька крутился возле дяди Панаса. Котёнок прыгал на Жульку, но та вежливо отталкивала его лапой. Коза дергала из плетня лозиные прутики, а козлёнок толкался у неё между ног.

– Гаврик! – крикнул я, приставив ладонь ко рту.

Козлёнок выторчил ушки, испуганно огляделся и вдруг галопом поскакал ко мне.

То-то была встреча! Я крепко обнимал его грязное от копоти тельце и сквозь ребрышки слышал, как радостно стучит его сердце.

Дядя Панас оставил лопату, и Венька тут же схватил её.

– Дружка своего встретил?

– А он не умер в печке?

Дядя Панас усмехнулся.

– Сперва маненько умер, а потом оклемался и сказал себе: поживу ещё.

– А кто его спас?

– Так считай, сам себя спас, коли не умер.

Козлёнок нетерпеливо тыкался мне в ногу, напоминая, что пора кормиться. Братишка пыхтел, выгребая глину из бадьи.

– Возьми Гаврика и дай ему молочка, – сказал я и забрал лопату. – Только смотри, чтобы он не убежал, – добавил я строго. – Дядя Панас, я тебе помогу, ладно?

Венька, которого я раньше не подпускал к козлёнку, даже не сразу поверил, но когда я оттолкнул козлёнка от себя, он схватил его на руки и ускакал на кухню, а я стал месить глину, изо всех сил стараясь забрызгать себя. Вот придут мама и папа и увидят, как я здорово работаю, восстанавливая печку.

Я сошёл с платформы разъезда и какое-то время брёл по пояс в тумане. Когда же туман рассеялся, я оказался возле озера в низких берегах. В воде ещё плавали серые льдины, в камышах возились утки, а на кучке соломы, как на плоту, покачивалась длинноногая чайка. Присев на сухой пригорок, я стал запоминать все эти приметы ранней весны и так увлёкся, что не обратил внимания на шорох за моей спиной. Вдруг кто-то коснулся моего плеча. Я обернулся и увидел мальчишку.

– Ты кто такой? – испугался я. Востроглазый, в полушубке, в резиновых сапогах, он был похож на шустрого мужичка-лесовичка из сказки.

– Тимка, – буркнул мужичок, с любопытством разглядывая меня. – А вы кто будете – писатель, да?

– Ну, писатель, – признался я, поднимаясь. – А ты как узнал?

– Так про вас вчера в школе объявили, вот я и надумал выйти навстречу. А то как один дорогу найдёте?

– Ну веди, раз такое дело!

Тимка пошел вперед, то и дело оглядываясь, словно еще не верил своей удаче. Наверно, писателей он представлял себе старыми, с бородой, с авторучками, торчащими изо всех карманов, а я на вид был еще крепок и бодр, в спортивной куртке, в кроссовках, а единственную авторучку я уже полчаса как не мог найти.

– А что, места здесь красивые, не правда ли? – спросил я.

Тимка огляделся вокруг – видно, никогда не задумывался над этим. Он потоптался, не зная, что сказать, и вдруг, без всякого перехода, спросил:

– Я у вас, дяденька, что хотел узнать: как это делаются книжки? Брешут писатели или по правде пишут?

Я замялся, честно говоря, я не знал, что ответить: никогда не вымерял, сколько правды в том, что пишу, а сколько вымысла.

– Ты что, может, сам сочиняешь? – спросил я, пытаясь уйти от прямого ответа.

Но Тимка был настойчив,

– Значит, брешут писатели?

– Видишь ли, – помедлил я в раздумье, боясь посрамить не только себя, но и всех писателей. – Дело не в том, что брешут, а в том, как брехать. Главное – чтобы получалось, как в жизни…

– Понятно, – солидно кивнул Тимка.

– Это, наверно, как у нас ребята в брехалки играют.

– В какие-такие брехалки?

– Обыкновенные! Скажешь брехалку, а тебя сбивают. Новую скажешь, а тебя сбивают опять. За каждую брехалку щелчок даешь, а промахнешься и скажешь по правде – сам получай. Вот и вся наука.

– Понятно, – сказал я, хотя толком ничего не понимая. – Ну а как же все-таки играют в брехалки, с чего начинают, к примеру?

– В лоб получите, сразу поймёте.

– М-да, – вздохнул я и невольно потёр себе лоб. – А ты их, видимо, много получал?

– Я-то? Не. Меня никто не сбивал.

– Так уж и никто? А может, я попробую?

– Что ж, давайте! – живо согласился Тимка. – Только как будем играть: понарошке?

– Да нет, зачем же! Давай уж по-настоящему.

– Глядите, не жалуйтесь потом. Щелчки-то бить с оттяжкой или простые?

– А какая разница? – поинтересовался я.

– Так с оттяжкой звончее!

– А-а, тогда можно и с оттяжкой.

– А кто брехать будет первый, я или вы?

– Ты, конечно, а я буду… это самое… сбивать.

– Ладно, – сказал Тимка. И без паузы, лихо сдвинув шапку на переносицу, начал: – А вот у нас к соседской Дуньке заяц прикатил на тракторе.

– Это зачем же, если не тайна?

– А он к ней свататься приехал!

– Свататься? – оторопел я. – Заяц к Дуньке? Да еще на тракторе? Ну, ты даёшь!

– Да вы сбивайте, сбивайте, – заторопил Тимка. – Раз… два…

– Постой, куда же ты гонишь? Значит, заяц на тракторе, говоришь?

– Три… До пяти сосчитаю, щелчок отхватите. Четыре…

– Ну а что же, собственно, Дунька? – спохватился я. – С лестницы его спустила, наверно?

– Как бы не так! – усмехнулся Тимка. – Она его квасом угостила, он кочергой закусил и спать завалился на подушки. А подушки у Дуньки с подзорами, все красивые такие, сама вышивала…

– И это всё правда про подушки?

– Что ж я, врать вам, что ли, стану?

– Ага, попался! – обрадовался я. – Готовь-ка лоб, дружище!

Но Тишка не смутился.

– Сейчас будете бить или оставите на размен?!

– Как это – на размен?

– А вместо щелчка можете верхом проехаться на мне, а то хоть и денежкой взять. Как сторгуемся!

– Ладно, этот щелчок я тебе прощаю, – великодушно сказал я. – Давай-ка дальше бреши. И долго он спал, твой заяц?

– Как замёрз, так и проснулся. В печь погреться полез, а печь в это время топилась как раз…

– Вот так-так! – удивился я. – И не жаль Дуньке зайца? Сгорел, наверно?

– Как бы не так! Такого женишка потерять – не валяются. Она его цоп за хвост – и в бидон с молоком!

– Небось, захлебнулся, бедняга?

– С чего бы? Все молоко выпил, заел соленым огурцом и закурил «Беломор».

Некоторое время я напряженно размышлял.

– Скажи на милость: ну откуда же у зайца появился трактор?

– А он его выменял. В сельхозтехнике их столько валяется – ноги сломаешь. Отвалил директору мешок березовых шишек, насыпал полный кошель дырок от бубликов, спрятал трактор под шапку – и ходу…

– А чего же под шапку?

– А чтобы сторож не видел.

– Ну а на что же директору шишки?

– А он из них щи варил. Такие наваристые – ешь не хочу! Гвоздей заместо соли добавишь – за уши не оторвешь. Сам ел, добавки просил.

– Допустим, что всё это так, – кивал я, стараясь ничему уже не удивляться. – Ну а зачем директору дырки от бубликов?

– А он ими крышу покрывал заместо шифера. Между прочим, лучшая крыша в посёлке получилась. Жаль только – куры склевали!

Видно, Тимка был опытный брехальщик, запас брехалок был у него неистощим, но всё же, когда я узнал, что лучшая еда для зайцев утиный кряк и что через речку они прыгают при помощи шеста, я почувствовал, что начинаю сдавать.

– Но это же чёрт знает что такое! – вскричал я. – Да с такой фантазией ты самому Мюнхаузену нос утрешь! Слыхал про такого?

– Минхауза? Это который Янковский по телику брешет? – Тимка наморщил лоб и тут же согласился. – Это точно, утру. Я уже больше ста щелчков впрок накопил.

– Это как же впрок?

– А так – щелчки за пазуху прячу, а бью, когда созреют.

Тут я слегка поёжился, но, не подавая вида, спросил:

– А как узнать, что щелчки поспели?

– По пальцу. Как зачешется, значит, готов. Можно доставать.

– Ну а сейчас он у тебя не чешется? А то уеду, и щелчки твои поминай как звали.

– Не, – смутился Тимка и спрятал руку за спину. – Вы же наш гость… А потом ещё и отыграться можете, вот и выйдет так на так…

– Ну, мне с тобой тягаться трудно. Ты смотри, какой сноровистый, а я…

Словом, мне стало ясно, что, проиграй я ещё хоть десять раз, деликатность Тимки едва ли позволит ему наказать меня, да ещё таким безжалостным способом. Всё-таки как ни как – писатель! Но встал вопрос другого рода: как вознаградить парня за его доброту и талант? И тут я вдруг нащупал во внутреннем карманчике куртки, о котором совершенно забыл, свою авторучку. Толстая, как бочонок, с золотым пером, любимая подруга моя! Я поймал себя на мысли, что тут же захотелось спрятать её поглубже, но было уже поздно: Тимка так и прилип к ней глазами.

– Нравится? – спросил я.

– А то! – откликнулся Тимка.

– Раз нравится, – вздохнул я, – тогда твоя!

– Да нет, что вы! Нельзя мне за так…

– Не за так, а за брехалки твои. Здорово ты придумываешь их!

– И-и чего! Да я их наговорю, на возу не увезёте. Ещё вот ребят кликну… Разве можно за них такое?

– Можно, можно, – сказал я и решительно затолкал авторучку в Тимкин карман. – Мне тебя не одолеть, сколько бы я ни старался…

В школе, когда ребята собрались в зале, я читал им свою новую книжку, рассказывал о своём детстве и отвечал на вопросы. И между прочим сказал:

– Вот тут некоторые хотели узнать, как это делаются книжки: брешут писатели или пишут по правде?

Все засмеялись.

– У меня с одним человеком даже спор получился. Да вы, наверно, знаете его…

Я невольно посмотрел на Тимку, а он в это время грозил кому-то кулаком, потому что авторучка, которую он выиграл в честном бою, авторучка с золотым пером, похожая на бочонок, гуляла по рукам и никак не хотела возвращаться к своему новому хозяину…

Жил был мальчик Ицик Пицик, он был легкий, как перышко, на ногах еле держался, трусишка большой. Ребята смеялись над ним.

— Какой ты маленький! Мальчик с пальчик!

Они брали его на руки и подбрасывали, как младенца. А девочка Дася жалела его, гладила и вытирала слезы. А толстый мальчик Шмарик как-то поймал его, обшарил карманы, ничего съестного там не нашел, рассердился и закинул его на дерево. Там Ицик проплакал полдня, пока пролетавшие голуби не подхватили его и не доставили на дом. Тогда-то Ицик и решил измениться — стать сильным, большим и тяжелым. А вот как? Очень просто — достал из чулана весы, подкрутил колесико на циферблате, встал на них и не поверил глазам — сто килограммов!

— Мама! — закричал он. — Посмотри, какой я тяжелый!

Мама глянула на весы, обрадовалась и сварила кастрюлю манной каши.

— Ну вот теперь ты не будешь капризничать, все будешь съедать. Позвонил Ицик девочке Дасе, вызвал к себе и встал на весы.

— Вот я тяжелый какой!

Они вместе доели манную кашу, и вышли во двор показаться ребятам. Узнают они его или нет? Тут к Пицику подкатился Шмарик, ощупал карманы, но не тут-то было! Ицик поднял его одной рукой, и зашвырнул на крышу, да так, что Шмарик зацепился там за антенную и болтался на ней, как мешок.

Ицик Пицик ходил теперь вечно голодный, никак не мог наесться- напиться, все, что давали, съедал, подметал остатки из чужих тарелок. Чтобы стать сильным и ловким, он прыгал на ветки деревьев и спускался под собственным весом до самой земли. С Дасей он теперь не расставался, сложил в кармане домик с окошком, поселил ее там и подавал ей туда чай с молоком и ватрушки.

Началась для Ицика совершенно новая жизнь, все его уважали, а он всех жалел и старался помочь своей новой силой — разбирал во время пожаров горящие здания, работал подъемным краном, на детской площадке стал каруселью, а когда в парке заболел верблюд, он заменил его и катал ребят на себе. Теперь, если кто из детей заболевал,их несли не в больницу, а к Ицику на дом, он играл с ними, кувыркался, подбрасывал их к потолку, от крика и хохота они выздоравливали на глазах. Вместо платы ему приносили бочки с капустой, фаршированные кабачки и хлебные караваи в мешках. И все это видел Шмарик с антенны — теперь это был уже не толстый обжора, а жалкий заморыш, дрожавший от ветра и птиц равнодушно пролетавших мимо.

— Может,снимем его? — спросил Ицик, заглянув в карман, где Дася сидела. — А то жалко его.

Дася согласилась с ним, Ицик подкатил к дому пожарную лестницу, Шмарик спустился по ней, и стал служить у Ицика с Дасей собакой, охранником и вентилятором.

Все было бы в жизни Ицика прекрасно, если бы он не вспомнил про весы. Захотелось проверить свой вес. Долго искал он в чулане весы, подкрутил колесико, посмотрел на циферблат и ничего не понял.

— Мама, мамочка, посмотри на весы, сколько я вешу?

Мама пришла из кухни, вытерла руки, опустилась на корточки и подняла глаза на сына.

— Ты поправился на целых полтора килограмма. Молодец, сынок!

Хотел было Ицик спросить, а где мои сто килограммов, да язык прикусил, а мама смахнула пыль с весов и спрятала их в чулане. Тогда Ицик подумал: а может, пока он ходил по городу и всем помогал, мама подкрутила на весах колесико? А он, каким был, таким и остался, прибавив всего на немножко? Значит, просто врали весы?

Вышел Ицик во двор. На площадке ребята играли с мячом. Мяч попал ему под ноги, он отфутболил его, помчался за ним и упал. И никто не заметил, что он снова маленьким стал. Ицик в школу пошел, и там никто не заметил, что он снова маленьким стал. Дася поманила его и подставила зеркальце.

— Где ты измазался так?

Она вытерла ему щеки и лоб своим платочком и показала на Шмарика — тот сидел за своим столиком, ковырялся в сумке и что-то жевал…

Славка шагал домой, держа правую руку за пазухой.

– Что это у тебя? – спросил Васек, загораживая дорогу.

– Да ничего, – сказал Славка, с важным видом обходя приятеля.

– А ну покажи! Я тебе за это тоже что-то покажу. Но Славка только ускорил шаг. Васёк постоял в раздумье и увязался за ним. Очень уж хотелось узнать, что у приятеля за пазухой.

Вид двух молча и быстро шагающих мальчиков привлёк внимание других ребят. Вскоре за ними шла уже целая команда. Все с шумом ввалились в Славкину избу.

– Ну ладно уж, показывай, – заискивающе сказал Васёк. – Может, ничего и нету…

Ребята нетерпеливо смотрели на Славку. И тогда он не выдержал и сдался – вытащил руку из-за пазухи и разжал пальцы. В ладони оказался… жук.

– Подумаешь, козявка! – возмутился Васек. – Что мы их, не видали, что ли?

– Да ты лучше, лучше посмотри! – обиделся Славка. – Где ты встречал такого?

И вправду – жук был не совсем обыкновенный. Шоколадного цвета, с блестящими глазками, с крепким панцирем и острым, как полумесяц, рогом, он был величиной чуть ли не со спичечный коробок.

– Ой, рог-то, рог какой! – удивился кто-то.

– А борода, глядите!

– Вот это жучище! Может, из самой Африки прилетел! А то из Австралии!

Жук был и в самом деле удивительный: тяжёлое овальное тело держалось на худых и жёстких ножках, похожих на хлебные колоски, под массивными челюстями острой щёточкой топорщились волоски – настоящая борода, а усы, если глядеть сбоку, напоминали курительные трубки. Но поразительней всего был рог, великолепный, точёный, отполированный рог!

Жук до странности был похож на толстокожего африканского носорога. Ну просто настоящий носорог, только крохотный, словно из лилипутской страны!

– Надо учительнице показать, – сказал Славка с гордостью. – Может, это научная находка.

От зависти ребята вдруг потеряли покой. Все богатства, которыми они гордились и предлагали Славке взамен, – полустёртые старинные монеты, трёхзубые рыболовные крючки, цветные открытки с артистами и спортивные значки, – всё это потеряло всякую ценность, как только они хорошенько рассмотрели жука-носорога. Славка чувствовал себя чуть ли не Пржевальским, открывшим в Азии знаменитую дикую лошадь. Осторожно разжимая пальцы, он подносил жука к глазам ребят и осипшим от волнения голосом говорил:

– А ну-ка посчитайте, сколько у него шишек на лбу? Три. Были бы только две, я бы его задаром отдал. А с тремя шишками бывает раз в сто лет, а может, ещё реже. Вот я его в Москву пошлю, а мне за него из академии медаль пришлют. Может, ещё и сто тысяч отвалят.

Ребята притихли и крепко задумались: шутка ли – дадут медаль, да ещё кучу денег пришлют!

– А как ты денежки потратишь? – спросил Васек, преданно глядя Славке в глаза.

– Я уж найду, что с ними сделать! – важничал Славка.

– Ты купи «Жигули». А то и не углядишь, как расплывутся! А ещё корову.

– Да ну – корову! Мне наша Субботка надоела вот так! То встречай её, то навоз убери, то ещё чего… Я уж лучше дельфина.

– Чего-о?! – изумились ребята.

– Дельфина, вот чего! Я его языку учить буду, а он спасёт меня, если что.

Ребята не на шутку задумались: а что, всякое может быть.

Потом Славка смастерил из спичечного коробка тележку, наладил вожжи из ниток и под ребячьи крики и смех гонял носорога по полу, заставляя таскать различную кладь – щепки, горох и монеты – когда пятаки, а когда и копейки, чтобы не так надрывался. Но жук не чувствовал разницы: пустую тележку и нагруженную волочил, не сбавляя скорости. Правда, был в нём один недостаток – не признавал заданного направления, и Славке то и дело приходилось подруливать его соломинкой в нужную сторону. Но это был сущий пустяк в сравнении с его могучей тягловой силой.

На ночь Славка спрятал жука в спичечный коробок и оставил на подоконнике. И до самого рассвета в спящей избе скрипело и грохотало, как на войне, и Славке снилось всю ночь, что он танком давит врагов.

…Утром носорога на подоконнике не оказалось. Спичечный коробок валялся на полу и молчал, и Славка подумал, что жук улетел, а может, подох. Однако, раскрыв коробок, увидел, что жук был на месте – стоял на всех шести своих колосках, расставленных в стороны чуть шире, чем обычно, и дремал, еле поводя усами, обсыпанными древесной трухой. Одна из стенок коробка была разрушена – видно, жук всю ночь возился, пытаясь выбраться из неволи, но не успел до утра.

Вскоре в избу опять набились ребята, и жук снова покорно таскал на этот раз в картонке из-под лекарств различную кладь. И так почти весь день.

К вечеру в нём уже не было прежней резвости. Круги, которые он делал, становились всё меньше и меньше. Он часто отдыхал, и крошечные глазки его словно затуманивались раздумьем. Но ненадолго. Он стряхивал с себя оцепенение и снова тащил…

Часам к девяти, когда с пастбища возвращалось стадо, ребята побежали встречать коров. Вместе со всеми побежал и Славка. Носорог остался посредине избы, рядом с перевёрнутой тележкой и рассыпанным грузом.

Вернулся Славка поздно и жука не нашёл. Видно, мать выбросила его вместе с картонкой. Носорог, признаться, уже изрядно надоел, и Славка теперь с сожалением вспоминал о вещах, которые ему предлагали взамен. На другой день он и вовсе забыл о нём.

А через несколько дней, собираясь с ребятами на вечернюю рыбалку, Славка полез в чулан, где находились рыболовные снасти. Он долго возился там, натыкаясь на связки лука и острые грабли, обронил крючок и на четвереньках ползал по полу, переворачивая старые мешки и поднимая пыль. И вдруг наткнулся на тележку, ту самую картонку из-под лекарств, которую возил жук, знаменитый жук-носорог, прилетевший из далёкой Африки, а может, из самой Австралии. Под ней, запутавшись в нитках-вожжах, – Славка не поверил глазам! – лежал жук. Да, да, тот самый жук, которого он считал погибшим. Славка выпутал его из ниток и побежал в горницу, чтобы получше рассмотреть. Жук неподвижно лежал у него на ладони. Беднягу трудно было узнать. Одна из лапок наполовину стёрлась, сточилось крылышко, торчавшее из-под панциря. А куда девались великолепные усы с лопаточками на концах? На лапках совсем не осталось усиков-зацепок – теперь это были просто голые палочки, которыми ни ухватиться за что-нибудь, ни оттолкнуться.

Славка осторожно опустил жука на пол. И удивительное дело – носорог вдруг шевельнулся, ожил и пополз вперёд. Правда, сильно косолапил и часто отдыхал, и всякий раз, когда останавливался, казалось, что дальше не сдвинется. Но нет, он встряхивался и снова тащился в свой бесконечный путь, совершая круги, которые на этот раз были совсем уже маленькими, – их можно было обвести простым школьным циркулем. Выпуклые глазки были словно незрячие, но всё же, казалось, и сквозь пыль пробивался в них свет тихого упорства и силы.

В тот вечер Славка на рыбалку не пошёл. Он лечил жука: поил его валерьянкой, смазывал усики салом. Но жук не разжимал челюсти и только ждал, когда его опустят на пол, чтобы дальше ползти и ползти к своей неизвестной цели. Куда он стремился? Может, в поле, где Славка поймал его? Сколько жизни в нём было тогда! Удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапами, и, казалось, никакая сила не могла бы его остановить. Теперь же это был жалкий инвалид, в котором всё умерло, почти всё, кроме одного – непонятной и неистребимой воли к движению.

Ночью Славке приснилось, что пришёл почтальон, принёс медаль, много денег, целых сто тысяч,– прямо из академии, изучающей жуков, и за Славкой ходили ребята, предлагали значки и блёсны, но он кричал: «Не нужны мне ваши блесны! И деньги не нужны!»

На следующий день испортилась погода, низко опустились облака, стал накрапывать дождь. Однако Славку это не удержало: он схватил жука, выскочил из дома и долго бежал, едва различая сквозь дождь кустарники и стога. Он думал: вдруг в поле, где он когда-то нашёл жука, тот оживёт? Весь мокрый, Славка добрался до цели, остановился и раскрыл ладонь. Он почувствовал, как жук нежно царапает кожу, и резко подкинул его вверх… И – о чудо! – носорог тут же прошуршал в тумане: улетел! Но, может, Славке только так показалось? Может, это прошелестел порыв дождя?

День и час новоселья были назначены, оставалось только обзвонить гостей, и это Гришка взял на себя.

– К пяти часам – без опозданья! – приказывал он.

– Знаем, знаем, – отвечали ему. – По радио передавали, газеты писали… А что за подарок вам принести?

Насчет радио и газет он пропускал мимо ушей – враньё, а к подаркам относился всерьёз – перечислял, что у них есть, а чего не хватает, при этом прикидывал, во что гостям обойдутся подарки. Он был деловой человек. Пока обзванивал и торговался, всё думал об однокласснице Даше. Пригласить её или нет? На большой переменке она пересела к Марику и не отлипала от него. Гришка походил вокруг них, повздыхал, разозлился, выбил из-под Марика стул и убежал. И что нашла она в нём? Толстый, неуклюжий, он только и умел, что решать трудные задачки и отгадывать кроссворды, а Гришка был лучшим каратистом в классе и хранил как медаль выбитый в схватке молочный зуб. Так вот – пригласить или нет? Всё же для пущей проверки он решил позвонить – ещё неизвестно, придет ли она. Набрал номер и помолчал. Даша узнала его по дыханию и повесила трубку. Ну и подавись своим Мариком! Гришка выбросил её из головы и стал обзванивать других гостей.

За час до начала Гришка был уже на посту – открывал двери и принимал подарки: посуду, щётки, лампы и другие нужные вещи – на столик у входа, ненужных кошечек, матрёшек и медвежат – в целлофановый пакет, а гантели, эспандеры и автоматы – в собственный чемодан. Из конфет отобрал самую большую коробку и спрятал в холодильник. Всё бы хорошо, вот только Даша снова в голову влезла. Придёт или не придёт?

Пришла! И Марика с собой привела, и совместный детский торт принесла. Гришка не стал время терять, увёл ребят на кухню и стал угощать, и тут уж Марик показал свои способности – умял половину детского торта, утолкал в себя шесть бананов, сжевал не морщась два лимона и выдул литровую бутылку швебса. Он так натрудился, что свалился на пол и не смог подняться. Ребята уволокли его в спальню, уложили в кровать и затеяли прятки. Вот тут-то Гришка и стал главным героем – квартиру он знал наизусть и всех легко с толку сбивал, а его находили с трудом. И тайком показывал Даше, где прятаться, и намекал, что знает местечко, где его никто не найдет.

Между тем взрослые осмотрели квартиру, по очереди спускали воду в двух туалетах, полюбовались двухэтажным холодильником, постояли на балконе с красивым пейзажем, в сверкающей ванной руки помыли и расселись за круглим столом. Они долго пили и ели, хвалили хозяйку, пели хором старинные песни и не обращали внимания на ребят, которые носились по квартире, выволакивая друг дружку из самых укромных местечек. Когда же спустилась черная ночь, и за окнами засверкали цепочки огней, гости стали прощаться. Разыскали своих ребят и не обнаружили Гришку. Куда-то исчез. Даша обошла все тайные места, разбудила Марика, накричала на него и выгнала в прихожую.

– Где же он спрятался? – удивлялись гости.

– А он спрятался так, что его никто не найдёт, – заявила весело Даша и вдруг испуганно всхлипнула.

Гришкин папа заглянул в чулан, приподнял матрац на диване, где лежали подушки, сделал беспечное лицо и стал всех успокаивать – мол, Гришка решил пошутить, незаметно вышел во двор, чтобы ребят попугать. Не оказалось его и во дворе. Гости разошлись один за другим, а Гришкины папа и мама повздыхали и уселись играть в поддавки – так нервам спокойней, и время быстрее летит, а заняться уборкой не было сил. Между тем в окнах соседних домов гасли огни, автомобильный грохот стал затихать.

– Сдаюсь, – оказал отец, сел на телефон и позвонил в полицию – не попал ли мальчик с выбитым зубом в уличное происшествие? Полиция посмеялась – нам и без твоего беззубого хватает происшествий. Сам отец не курил, но достал пачку, которую держал для гостей, и позвонил в больницу. Дежурный доктор сквозь папины всхрипы не мог ничего разобрать, велел заварить чай с малиной, хорошо укутаться и улечься спать.

– Мерси, – поблагодарил отец и расставил шашки. – Начинаем по новой.

И вдруг шашки посыпались на пол. Из холодильника, высадив верхнюю дверцу, вылетел седой старикашка, стал кататься по полу и чихать, разбрызгивая сосульки, но когда родители поймали его, раздели, растерли и закутали в пять одеял, он оттаял и помолодел на глазах, превратившись в ребёнка по имени Гришка. Уложили его в постель, а папа сел на телефон обзванивать гостей – нашелся шутник! На радостях папа выпил чего-то полный стакан, завалился на диван послушать последние известия, но так и заснул, не выключив телевизор.

Счастливый Гришка спал всю ночь беспробудно, набираясь радостных сил, а под утро вспомнил Дашу, весёлые прятки, и от нахлынувших чувств чихнул, да так богатырски, что свалился на пол и закатился под стол. Заглянув к родителям – умотали на службу, – обрадовался, выскочил на улицу и давай чихать без разбору. Чихнёт направо – дерево свалит, чихнёт налево – опрокинет мусорный бак. Возле хорошо ему известного дома сорвал с куста красную розу и зачихнул её прямо на кровать знакомой девочке. Проснётся, увидит розу и удивится: от кого это мне? И за что это мне? Пускай голову поломает. А у другого известного дома зачихнул в окно подобранный на свалке чёрствый батон. Проснётся толстяк от удара, вгрызётся в батон и два зуба сломает на самом виду. Так тебе и надо, обжора!

А в это время проходивший мимо туристский автобус притормозил, туристы замахали руками, приглашая в автобус.

– Едем с нами купаться!

– Тода, спасибо, данке, сенкью,– благодарил он на всех известных ему языках, прямо с ходу впрыгнул в окошко, плюхнулся в кресло и давай чихать на встречные машины.

Как только подъехали к пляжу, Гришка выскочил на берег, расставил ноги пошире и поднял форменный ураган – разметал налетевших чаек, опрокинул парусник, перевернул рыбацкую шаланду, и не избежать бы всемирного потопа, если бы в самый разгар представления не прикатила скорая помощь с гудящей сиреной. Из машины вышла медицинская команда – мужчина, женщина, толстый мальчик с бутылкой швебса и девочка с розой на белом халате. Девочка подкралась сзади и зажала Гришке глаза.

– Не шевелись! А теперь высуни язык!

Гришка проглотил таблетку, очнулся и увидел маму, папу, Дашу и Марика. Они сидели возле его кровати и разгадывали шестиконечный кроссворд.

В столовую вошёл Григорий Александрович, держа за руку незнакомую девочку. Он огляделся в поисках свободного места, увидел Саньку, загадочно улыбнулся и подвёл её к столу.

– Ты ничего не имеешь против? – Он внимательно посмотрел на Саньку, потом на девочку, словно бы решая, понравятся ли они друг другу. – Пусть пока посидит здесь, а потом разберётесь. Хорошо?

Уходя из столовой, Григорий Александрович всё оборачивался и приветливо кивал. Санька удивился – с чего бы такая честь? – и недоверчиво оглядел незваную гостью. Возраста не поймёшь – то ли десять, то ли четырнадцать, кофточка с чужого плеча, потёртая на локтях, зубы со щербинкой и глаза мутные, заплаканные. В общем, смотреть не на что, да ещё к тому же неряха, а он презирал девчонок, которые не умеют следить за собой. Сам он был большой аккуратист: всё на нём пригнано, чисто и красиво – брюки в стрелочку, курточка на молнии, кепочка с помпончиком лежит на коленях.

– Тебя как зовут? – спросил Санька.

– Сойка, – невнятно ответила девочка, не глядя на него. Наверно, Сонька, подумал он и не стал уточнять.

– А фамилия?

– Кудярова, – едва слышно сказала она.

Санька поднял брови: может, он ослышался? Ку-дярова? Прямо-таки невероятно! Он ещё в жизни не встречал людей с такой фамилией, но не в этом дело, а в том, что фамилия была похожа на его собственную – Кудеяров. Кудярова какая-то! Курам на смех! Но может, он всё-таки ослышался?

– Твоя фамилия Кудярова или Кудюрова?

Девочка молчала, уткнувшись в тарелку. Санька начал сердиться, это показалось ему вызывающим, будто она его презирала.

– Может, Курдюкова?

Девочка склонила голову ещё ниже, и Санька вдруг успокоился. Ясное дело – не Кудярова, а Курдюкова. А то чепуха какая-то получается: Кудярова это почти Кудеярова, а он точно знал, что это редкая фамилия и происходит от знаменитого разбойника Кудеяра, незаконного сына Ивана Грозного, который грабил богатых и стоял за бедных, и не замухрышкам носить такую историческую фамилию. Санька покровительственно посмотрел на Сойку, всё ещё не смевшую поднять глаза.

– Рубай, Курдюкова, а то остынет!

Сойка зачерпнула ложкой, да так неловко, что расплескала борщ на стол и забрызгала рукав Санькиной курточки. Этого ещё недоставало!

– Вот что, Курдюкова, – сказал Санька, бледнея. – Пообедаешь здесь, так? А ужинать будешь вон где, – он указал на дальний столик, за которым сидели два малыша. – Запомнила? А то Генка из больницы придёт, ещё стукнет. Ему аппендикс вырезали, он от бешенства может укусить. Они все после операции злые…

Генка Веточкин, его сосед по столу, действительно лежал в больнице и вскоре должен был вернуться. Сойка поверила всему, что он сказал. Глаза у неё от страха стали косить. До чего же тупые бывают девчонки! Санька ушёл из столовой, промокая платочком рукав. Он испытывал лёгкое презрение ко всему девчоночьему племени и о Сойке Курдюковой больше не вспоминал. Выбросил её из головы – и всё!

…Однако новенькая то и дело попадалась на глаза. То сама прошмыгнёт, опустив глаза, то девочки зовут её с собой в швейную, то из бани ведут её, закутанную, как старую бабку. Такое к ней внимание было непонятно Саньке. «Сойка, Соичка, Соинька», – то и дело раздавалось в разных местах. И чего такого нашли они в ней?

Как-то Венька Шапкин, разлетевшись по коридору, чуть было не сбил Саньку с ног.

– Кудеярову не видел? Её в медкабинет вызывают!

Санька недобро нахмурился.

– Это кого ты звал?

– Не тебя, а эту самую, Сойку…

– Не Кудеярова, а Курдюкова, – поправил Санька.

– Это как же?.. А Серафима сказала: позвать Куде… позвать её…

– Кого её? – терпеливо переспросил Санька.

– Куде… Кур…

– Правильно, Курдюкову, – уточнил Санька.

– Курдюкову? – пробормотал огорошенный Венька.

– Её самую,– сказал Санька.

– Курд… Куде…

– Заплетыкался! Не знаешь, а кричишь! Курдюкова – так и заруби!

– Ладно, понял. Эй, Курдюкова! – заорал Венька пуще прежнего. – К врачу!

По дороге в мастерскую, где Санька мастерил шкатулку, он задержался возле детдомовской канцелярии и заглянул в окно. В директорском кабинете никого не было. Он проскочил прихожую, пробрался в кабинет и уселся в директорское кресло. Надо было кое-что выяснить. Санька выдвинул ящик стола и сразу нашел то, что искал, – книгу регистрации, куда записывались поступающие в детский дом воспитанники. Он быстро перелистал её, и на последней странице… Вот она – Кур… Куде… Куди… Куде-я-рова? Не может быть! Но ошибки не было – не Кудярова, как ему послышалось от Сойки, тем более не Курдюкова, как ему хотелось, а самая настоящая Кудеярова. Вот тебе и на! Может, она ему какая-нибудь дальняя родственница? Но ему не нужны были такие родственницы, он и без них прекрасно проживёт. Однако что же дальше там написано? Мать Капитолина – не знаю такую… Отец Василий… Василий? Как же так? Ведь он, Санька, по отцу Васильевич, а она, выходит, Софья Васильевна? Что-то неправдоподобное было в этом. Мало того, что фамилия одна и та же, так ещё и отчество! Он чувствовал себя смертельно уязвлённым. Он вырвал последний лист, скомкал его и спрятал в карман. И только было сунул книгу регистрации в ящик стола, как в дверях показался директор.

– Уф! – вздохнул Григорий Александрович. Он бухнулся в кресло напротив, выпил прямо из горла графина воды и только после этого заметил Кудеярова, сидевшего на его месте. Санькины уши горели. – Сиди, сиди, голубчик, занимайся своим делом, а я отдохну немного.

Сорокин закрыл глаза и сразу заснул, а Санька вертелся, задыхаясь от стыда. Это какое же дело он имеет в виду? Может, догадался? Санька тоскливо проследил за бабочкой, которая влетела в форточку и могла вылететь обратно, а он был намертво пришит к креслу – ни уйти, ни улететь.

– А у меня стерженьки, – пролепетал он. – Стерженьки кончились…

Сорокин проснулся. Он поднял на мальчика свежие, отдохнувшие, хорошо проспавшиеся глаза. Он умел высыпаться за несколько секунд.

– А старые где? – строго спросил он.

– Выбросил.

– Сколько раз говорил: старые не вернёте, не получите новых…

– Мне ещё тетрадки…

Стерженьки и тетрадки – это он ловко придумал, теперь не надо объяснять, как он здесь оказался, хотя Григорий Александрович не стал бы спрашивать. Ребята в его кабинете только что кошкам хвосты не крутили, бегали сюда по делам и без дела, затевали игры, рисовали плакаты, проводили репетиции, и Григорий Александрович не то чтобы терпел всё это, а и сам играл здесь с ребятами в шахматы, обсуждал футбольные матчи и разные детдомовские дела. И никакой шум не мешал ему работать.

Санька пришёл в себя. Книга регистрации лежала на месте. Всё шито-крыто. Никаких следов, что он лазил в ящик.

– Ладно, – сказал Григорий Александрович и открыл сейф, где хранились письменные принадлежности, как очень важные документы. – Три тетрадки тебе хватит?

– Мне бы четыре…

– Нахал! Возьми тогда пять. А одного стерженька хватит?

– Мне бы два…

– Дважды нахал! Возьми три. И вот тебе ещё карандаш и ластик. И больше не проси.

Саньке стало весело и не хотелось уходить.

– В шахматишки не сыграем, Григорий Александрович?

– Некогда сейчас, дружок.

– Нам ещё две партии осталось.

– После, после как-нибудь…

Григорий Александрович проводил Саньку глазами до дверей и вдруг спросил:

– Как там, Кудеярову не обижают?

Санька резко повернулся. Лицо его побледнело.

– А… а…

Он потерял голос и стал пятиться, не сводя с Григория Александровича чёрных затравленных глаз.

– У неё недавно мать умерла, учти это.

– А мне-то… мне-то что?

– Так она же сестра твоя по отцу…

Лицо у Саньки стало нехорошим, больным.

– А я-то думал, что вы уже объяснились, – сказал Григорий Александрович.

Санька выскочил, хлопнув дверью, и стоял ещё какое-то время в прихожей, потеряв всякое понимание происходящего. Кровь билась толчками, в глазах расплывались круги. Он уже пошёл было к крыльцу, но какая-то сила снова толкнула его в кабинет.

– Неправду говорите! – закричал он осевшим, страшным голосом и чуть не подавился своим криком, однако пришёл в себя и заторопился, боясь, что его прогонят, не выслушав: – Никаких детей у него нет! Я один! А сам он погиб… Вместе с подлодкой утонул…

– Когда же это было? – мягко спросил Григорий Александрович. – Война-то давно уже закончилась.

– На одной войне погибают, что ли? – Лицо у Саньки исказилось от презрения. – Пожар был! Огонь пошёл от взрыва, а отец тушил, а потом радировали: спасите наши души! А когда пришло спасательное судно, на воде нашли одни обломки.

Сорокин улыбался одной щекой, сочувственно смотрел на Саньку, с каким-то даже интересом слушая легенду, которая рождалась на глазах, удивляясь подробностям, а ещё больше рыданиям, сопровождавшим рассказ. Вот уж не подозревал в нём склонности к сочинительству, именно в Саньке Кудеярове, пареньке практичном и немногословном, хотя сочинять себе родню и всякие обстоятельства, связанные с ней, было в ходу у детдомовцев, круглых сирот. Но такого, чтобы придумать гибель отца, когда известно, что тот недавно отбыл срок и благополучно живёт на Алтае, и адрес есть, и исполнительные листы на алименты! А этот черноглазый размазывал слёзы и всё не уходил, стоял в дверях и измышлял что-то насчёт подводной лодки, будто бы даже известно, где всё это произошло, будто бы в честь погибших уже поставлен памятник на Диксоне, и один человек по фамилии Чашников может даже приехать в детский дом и всё подтвердить… Главное – мальчишка не хотел уходить, повторялся, перевирал то, что сам сочинил, и страх разоблачения ужасом плескался в его несчастных глазах. Сорокин налил в стакан воды и дал Саньке таблетку.

– На вот прими и успокойся. И еще вторую возьми про запас, – Сорокин обнял Саньку за плечи и проводил до дверей. – Однако чего же убиваться – дело прошлое, печальное, конечно, но зато теперь у тебя сестрёнка объявилась. Будете жалеть друг друга, вам и легче будет без отца-то. Разве это не замечательно, что вы нашлись? У меня вот никогда не было сестры, и я всегда чувствовал, что в жизни мне чего-то не хватает.

Санька высморкался и вышел во двор. Сорокин стоял у окна, наблюдая, как тот прячется в кустах, усмехался грустной усмешкой и покачивал головой. Он, кажется, понимал Саньку. Какого отца сочинил, какую смерть красивую придумал, рассказал, наверно, всем ребятам, а тут на тебе – сестрёнка свалилась!

Санька привёл себя в порядок, вытер щёки, взбил расческой волосы, натянул кепочку и вышел из кустов. На аллее его поджидала Инка Савельева и пошла сбоку, заглядывая в глаза. Сорокин отошёл от окна, сел за стол, вытащил книгу регистрации, надел очки и первым долгом вписал Кудеярову. Но какому-то наитию он знал всё, что здесь произошло. И не удивился. Здесь случались и не такие дела.

Санька слонялся по детдому, хмуро заглядывая то в мастерские, то на скотный двор, то в столовую. Он не находил себе места. Несколько раз на глаза попадалась Сойка, но не одна, а с девочками. Он сам искал случая поговорить с ней, хотя и не очень ясно представлял себе, о чём. После ужина он всё-таки подкараулил её в коридоре и увязался как бы невзначай. Она ускорила шаг и вдруг споткнулась – на туфельке развязался шнурок.

– Иди за мной!

Засунув руки в карманы, делая вид, что он сам по себе, Санька пошёл в сад, а Сойка, чуть приотстав, поплелась за ним. В беседке она присела, подобрав ногу, и уставилась на него без испуга. В больших глазах её было скорее дружелюбие и робкое любопытство, словно она хотела о чём-то спросить, но не решалась. К удивлению Саньки, она совсем не была похожа на ту робкую девочку, забитую и неряшливую, какую он видел в первый раз. Плиссированная юбочка и сиреневая кофточка неузнаваемо изменили её. Да и лицо с веснушками на тугих смуглых щеках, с открытым лбом было ясное и приятное. Однако Санька не собирался с ней любезничать.

– Говорила кому-нибудь?

– Что ты мой брат? – спросила Сойка затаённым голосом.

Санька хотел сговориться с ней об отце, рассказать о подлодке, о памятнике на Диксоне, да вдруг представил, как она будет врать, глядя на ребят ясными глазами (нет, такое невозможно было представить!), и разозлился на себя, на неё и на всех на свете.

– В другой детский дом не могла напроситься?

Сойка так и не поняла, зачем он её вызывал, и ушла, не решаясь оглянуться, чтобы не встретиться с невидящими, отчужденными глазами брата.

Прошло много дней. Санька осунулся и потускнел от тайной заботы, угнетавшей его. Инка Савельева не сводила с него встревоженных глаз, а подойти не решалась – он был вспыльчив.

Вернулся из больницы Генка Веточкин. Он поправился после операции, заголял перед всеми пузо и хвастался розовым швом, как будто это было ранение, полученное на войне. Он рассказывал о своих новых знакомых, о каком-то старике Глебе Николаевиче, который будто бы съел нечаянно ложку, а когда ему вскрыли живот, то нашли там один жалкий обсосок, и все смеялись, потому что язык у Генки был без костей, но рассказы его нисколько не забавляли Саньку.

Сойка ему почти не попадалась теперь на глаза. Она, видно, никому и не рассказала, что они брат и сестра, хотя, наверно, многие знали, но избегали заговаривать об этом – с Санькой связываться было опасно, а Сойка очень уж была тихой и незаметной. Где-то изредка мелькнёт – то во дворе, то в столовой, то в школе – и тут же исчезнет. Но однажды Санька всё-таки столкнулся с ней – так уж получилось. Пошёл по делу в пионерскую комнату и остановился от того, что кто-то смотрел ему прямо в глаза. Это была она, Соня Кудеярова, так было написано под фотографией, никакой ошибки, а ещё было написано, что она очень хорошая закройщица, прекрасно учится, пользуется всеобщей любовью и вообще девочка, с которой надо брать пример. И смотрела с фотографии глаза в глаза, и даже улыбалась доброй, приветливой улыбкой, чуточку смущенная от того, что ей некуда было спрятаться с доски Почета. Санька в первый раз хорошенько рассмотрел лицо своей сестрёнки Сойки, разглядывал, чувствуя неловкость, будто это живая Сойка краснела под его бесцеремонным взглядом. Видно, фотография висела уже давно, уголок на ней отклеился, кто-то, наверно, собирался отодрать. А он-то, Санька, бывал уже здесь раньше, но почему-то Сойку не замечал…

По субботним вечерам в клубе устраивались танцы. Музыки было больше, чем надо, – репетировал детдомовский оркестр, чаще всего два-три человека, саксофон, музыкальные тарелки, пианино, на котором Эдик Коновалов мог играть что угодно и даже фантазировать. Здесь, на танцах, завязывались дружбы, ребята учились вальсам, фокстротам и танго, тогда ещё не вышедшим из моды. Девочки приходили разодетые, с чуть подкрашенными губами и подведёнными глазами, в туфельках, которые не значились ни в каких детдомовских ведомостях. Воспитатели не беспокоили, – уложив малышей, они уходили, оставляя ребят резвиться до самого поздна. Танцы эти назывались вечерами отдыха, и Санька был их усердным посетителем, однако в последнее время он не заглядывал в клуб – пропала охота. Он бы и на этот раз не пришёл, если бы не Инка Савельева, которая вцепилась в него и затащила силком. В клубе он еле отвязался от неё и спрятался за колонной. Инка разобиделась, схватила Генку Веточкипа и закружилась с ним, бросая на Саньку презрительные взгляды, но Санька вовсе не смотрел на неё, потому что увидел Сойку, да не одну, а с Вовкой Чукалдиным, верзилой из девятого класса. Растопырив свои ручищи, Чукалдин крутил Сойку так, что она почти не касалась пола, далеко откинув голову и трепеща плиссированной юбочкой. И только сейчас до Саньки дошло, что Сойка даром что ростом не вышла, а девочка хоть куда, настоящая девушка, даже, можно сказать, красивая. Санька следил за нею, ошеломленный своим открытием, и радовался, что она ему не кто-нибудь, не посторонняя, а сестрёнка, родная кровь, и что кроме неё у него нет никого здесь ближе. И вдруг он подумал: а Чукалдин причём? Он-то какое имеет к ней отношение? Амбал же этот с выпученными от усердия глазами держал её своими руками-граблями, и она висела на нём, сияя ласковыми глазами, будто роднее Чукалдина нет ей человека на свете.

Санька дождался окончания танца, вышел из-за колонны, чтобы потолковать с Чукалдиным по душам, но его опять подхватила Инка Савельева и потащила в круг. Она была отходчива и не помнила обид, однако настырность её превышала всякую норму.

– Сгинь! – шепнул он, ища глазами Сойку, но подойти к ней не успел – начался новый танец. Сойку увел Генка Веточкин и закрутил её, как заправский танцор.

– Ну, аппендикс, мы с тобой ещё поговорим! – процедил сквозь зубы Санька, несказанно удивляясь: Сойка и на Генку смотрела, как на родного, и это уже попахивало предательством. Саньке стало душно в клубе, он выскочил на крыльцо и увидел малышей, прилипших к окнам.

– Брысь! – крикнул он.

Малыши разлетелись, как воробьи, а Санька, замирая от стыда, приник к окошку и встретился глазами с Инкой, искавшей его в темноте двора. Он нагнулся и продрался сквозь кустарники к беседке. Что же это получается, с тоской подумал он, чувствуя, как забота о сестрёнке все больше поглощает его. Кто там снова охмуряет её? Он поднялся на носки, но ничего не увидел. Тогда ухватился за карниз беседки и вскарабкался на покатую крышу. Там он, разогнувшись, взялся за ветку ясеня и вгляделся в окно. На этот раз возле Сойки увивался Витька Сипягин, сельский паренёк, всегда непрошеным являвшийся к ним на танцы. И на него Сойка смотрела, как на родственника, и это становилось уже невыносимым. Ещё поселяне эти зарятся на их детдомовских девчонок!

– Я вот тебе покажу, куркулёнок!

И замахнулся рукой, да так, что крыша вдруг поплыла под ногами, закачалась и запрокинулась в небо. Он рухнул вниз, ударился головой о цветочную тумбу, схватился руками за лицо и побрёл вперёд, склоняясь от боли…

Сорокин сидел возле кровати, широко раскинув колени, и рассматривал Саньку, перевязанного бинтами.

– Ну-ка сожми руку в локте. А теперь собери пальцы в кулак. А улыбнуться можешь? На-ка попробуй яблоко откусить – больно? А я-то думал…

Сорокин был разочарован.

– Вот у меня посмотри… – Он расстегнул рубаху и обнажил на груди рваный вишнёвый рубец невероятной величины. – Что скажешь? – Сорокин потрогал рубец с уважением. – А теперь сюда посмотри. – Он оттянул рубаху, изогнулся – под лопаткой зияла ямка глубиной в кулак.– Я тебе ещё кое-что показать могу, да лень раздеваться. По частям меня разбирали, а потом собирали, клепали и сваривали. Два месяца жил без сознания, как чурбан, ел, пил, а ничего не понимал, думали, что так и останусь, а вот видишь – полностью восстановили. А у тебя что? Так – мелкая авария. И чего это тебя на крышу угораздило? За спутником следил? В астрономы собираешься?

Санька смотрел на директора одним глазом и облизывал сухие губы. Ему было хорошо. Сорокин по деликатности ни о чём не расспрашивал, никуда не торопился, хвастался ранами, о которых Санька уже знал, как знали и другие ребята, потому что не раз купались вместе, и ребята всякий раз без стеснения водили пальцами по искромсанному телу директора, а потом слушали, разинув рот, как его шарахнуло воздушной волной и забросило на крышу. Санька корёжился от боли, бинты горячо стягивали заживающие раны, но он всё же улыбался, слушая быстрый говорок Григория Александровича, видя его узкое с горбатым носом лицо, его хитрющие, жизнерадостные, добрые глаза.

– К тебе тут девочки набиваются, и твоя сестренка, между прочим. Ты как к ней относишься? Не обижаешь её?

Санька промолчал.

– У неё, ты ведь знаешь, недавно мать умерла, – Григорий Александрович вздохнул. – И, кроме тебя, у неё нет никого.

Санька отвернулся, чувствуя, как его заливает горячим волнением.

– Ну ладно, я пошёл.

Санька вскинулся, чтобы что-то сказать ему, но так ничего и не сказал. Он и сам толком не знал, как сказать о том, о чём с болью думал всё это время: до чего же это худо, когда люди не знают родных, и что неправильно, когда родители бросают своих детей, и что каждый должен знать, от кого он произошёл и кого оставит после себя, и было бы совсем тошно, если бы не было таких людей, как Григорий Александрович.

Вечером, после ужина, к Саньке снова пришёл Сорокин. Он подвинул на постели подушку, повернул Саньку боком и стал расставлять на шахматной доске фигуры. Оба они были участниками турнира, который длился вот уже месяца три и пока ещё не мог закончиться, все игроки должны были сыграть друг с другом по четыре партии, а он, Санька, и Григорий Александрович сыграли только две и пока с ничейным счётом. Допоздна в изоляторе горел свет. За окнами кто-то шумел, кто-то заглядывал, кто-то смеялся, но игрокам было не до них. Григорий Александрович потерял ладью за слона и отчаянно сопротивлялся, а Саньке надо было во что бы то ни стало прижать его, а это было непросто, если для каждого движения приходилось поднимать руку, затянутую бинтами, разгибать её в локте и переставлять фигуры с одного конца доски на другой…

Завтрак Саньке принесла Сойка. Она придвинула стул с тарелками и присела на краешек койки, украдкой глядя на его забинтованную голову.

Санька повернулся, вытащил руку из-под одеяла и попытался взять ложку. Она присела рядом и заботливо задышала на него.

– Я покормлю тебя, ладно?

– Я сам. Ты подними подушку.

Он пропихнул ложку в рот и скривился, а после третьей ложки отставил тарелку, чтобы отдохнуть.

– Ты в шахматы играешь?

Сойка покачала головой.

– А в шашки? Она опустила глаза.

– Что ж ты неграмотная такая…

Сойка вытащила из-под матраца носовой платок, носки и рубашку.

– Это я заберу с собой. Постираю.

– Не уходи ещё, посиди. Я вот телевизор не смогу посмотреть, а сегодня «Динамо» с «Торпедо» играют… Ты за кого болеешь? А из игроков кого знаешь? Н-да… А я вот Сатикова уважаю. Он из второго состава, а играет классно, только никто не догадается, какой бы из него нападающий был. Тренер там не тянет… Не волокёт. Нет!

Сойка сидела, пока он высказывал ей какие-то свои тактические соображения, и упорно смотрела на нейлоновую куртку с пятнышком на рукаве. Она потянулась к куртке, взялась её рассматривать.

– Я попробую вывести.

– Ничего у тебя не выйдет. А впрочем, валяй.

Сойка сложила куртку и встала, чтобы уйти.

– Посиди ещё немного…

– Ну давай тогда хоть покормлю тебя, тебе же трудно самому…

– Мне-то что! Вот Григория Александровича разобрали на части, а потом клепали и сваривали, так он два месяца жил, как чурбан, пил, ел, а ничего не понимал. Не видела его шрамы? У него под лопаткой ямка, прямо кошелёк. Это знаешь когда с ним случилось? Уже в конце войны, он из танка вылез, чтобы раненого подобрать…

Сойка присела на краешек постели, подбила одеяло и стала терпеливо слушать брата.

Хозяйство у водовоза Николая несложное: кони Серко и Туман, бричка, кнут и бочка на тридцать два ведра. И работа простая: развозить воду по комбайнам, в прохладную погоду – раз, а в жару – и два раза. Вёрст тридцать приходилось давать, а то и больше.

Часто с водовозом ездил внук его Вася. Усядутся рядом на облучке и погоняют в два голоса. Иногда дед позволял внуку вожжи подержать.

Однажды что-то занедужил дед. Запряг он коней, налил в бочку воды, присел на ступицу и дрожащими руками стал скручивать цигарку.

– Я, дед, сам повезу, ладно?

– А справишься?

– Что ж я, не ездил с тобой?

– Ну, поезжай, – согласился дед, – а я прилягу. Мне к полудню полегчает.

Ехал Васька тихо, пока стан видно било, а как выкатил далеко в поле, оглянулся и гикнул:

– Но, ми-илай!

«Эх, – думает, – прокачусь, благо деда нет!» – и огрел Серко. Конь шарахнулся ВЛЕВО, бричка с дороги съехала прямо в пшеницу. «Не так, – думает Васька, – я лучше Тумана вытяну». И жиганул его плёткой по шее. Туман всхлипнул, рванул вперед, бричка ещё дальше в пшеницу заехала.

Еле Васька выправил коней на дорогу. Сидит он на мягком облучке, лоб утирает и прислушивается. Впереди КОНСКИЕ СЕЛЕЗЁНКИ ёкают, а сзади вода а бочке взбулькивает. Чем дальше едут, тем сильнее булькает. Оглянулся он и захолодел: бочка на бок свернулась, а из неё хлещет вода. И шланга не видно. Чем же воду теперь разливать?

Васька остановил коней и побежал шланг искать. Всю дорогу обыскал, в пшенице бегал, нигде не нашел. Обернулся он, смотрит – коней на месте нет. Забыл он про шланг – и обратно. А кони в поле ушли, бричку за собой таскают и пшеницу топчут. Забежал Васька спереди – и кнутовищем по морде. Кони на дыбы, бричка задом катится, а Васька, знай, охлёстывает.

Мимо прошла машина с зерном, выглянул из кабины шофёр и пальцем погрозил. Насилу вывел Васька коней на дорогу. На место бочку водворил. Смотрит, а в щели между планками шланг торчит. Заглянул в бочку, а там половина осталась. Напился он, лоб смочил и поехал дальше.

«Как же мне с ними? – с тоской подумал Васька. – Не бить их, что ли? – и перестал бить. Только теперь уже ничего не помогало – кони и вовсе встали.

Сидит Васька и думает, как бы их, окаянных, задобрить? Может, что и придумал бы, но тут вдруг сзади зашумела машина. Васька дернул коней в сторону, чтобы дать дорогу, но машина остановилась.

Смотрит Васька – из машины дед вылезает. Прихрамывая, подошел к бричке, сел на облучок, кивнул шоферу – езжай, мол, а сам забрал у Васьки кнут и пустил коней.

Долго молчал. Потом закурил.

– Видал я поле затоптанное, – сказал он, выдувая дым из-под сивых усов. – Не твоя ли работа?

Васька молчал.

– Зря, получается, доверился я тебе.

– А что, я виноват, что бочка свернулась? Да ещё шланг задевался куда-то.

Дед пыхнул дымком и усмехнулся.

– А с чего это бочка сама свернётся? Бил, небось, признавайся? Васька посмотрел в сторону и ничего не сказал.

– Эх ты, голова куриная! – продолжал дед. – Конь молчит, а ведь про себя соображает: ты меня бьешь по дурости, а я ведь знак понимаю… Кони чуть замедлили шаги, словно прислушивались.

– Но, милые! – причмокнул дед и чуть приподнял кнут. Кони послушно наддали, а Васька смотрел во все глаза и не понимал: почему же так: дед только приподнимет кнут, – они уже бегут, а он хлестал, – они ни с места?

– Какой такой знак?

– А такой. Ты ему махни разок, он надбавит. А мало, так ещё махни, он ещё надбавит. Вроде как в машине: переводишь с одной скорости на другую. А ты хлестать!

Внук, устыжённый, смотрел в поле.

– А ведь Туман и Серко памятные у меня кони.

– Памятные? – удивился Васька.

– Памятные, – повторил дед и помолчал. – Я на Тумане и Серко в Берлин в сорок пятом пришёл.

Васька недоверчиво покосился на деда.

– Их в сорок пятом и на свете не было, – сказал он.

– Не было… А вот и были, да только другие. Тоже Туман и Серко. Сколько я на них мин на огневую перевозил – и не упомнишь. Кони молчат, а разуменье в них человечье. Как услышат, бывало, артиллерийский налёт, так сразу ложатся безо всякой команды. А из Берлина отправил я их домой. С полной, можно сказать, демобилизацией. В сохранности отправил. Берёг я их пуще глаза своего, да и они меня спасали. Как награды мне давали, я и думал про себя: ведь это и Серко с Туманом награды.

Дед вздохнул, вынул цигарку и уставился поверх Тумана и Серко. А Васька увидел вдруг Берлин. Стоит на улице солдатская шеренга, а с краю – Туман и Серко. Всем ордена дают, дошла очередь до коней, командир подходит к коням, а куда ордена повесить, не знает.

– Дед, а дед, – сказал Васька. – А если конь подвиг сделает, ему медаль давали?

– То-то и оно, что не догадались, – усмехнулся дед. – Конь тварь бессловесная, сам об себе не скажет. Ну, а по делу если, так иной конь больше воевал, чем солдат. А ты кнутом…

– Наверно, потому не давали, что коню носить негде, да, дед?

– Э-э, голова! – рассмеялся дед. – На конных состязаниях дают медали и жетоны, а хозяин хранит. А вот в войну не додумались. По справедливости, так моим Туману и Серко не только медали, – ордена полагались. Мало ли ихнего брата в войну поубивало!

Долго они по полю. Вокруг желтела пшеница, и казалось, никогда не выедешь из неё. Кони спокойно цокали, и мерно взбулькивала в бочке вода.

– Дед, а дед, – тихо сказал Васька, – дай кнут, а?

Васька взял кнут, расставил ноги и хриповатым дедовским голосом просипел:

– Но, ми-илай!..

И тихонько так приподнял кнут. Кони, словно по знаку, наддали вперёд и легко помчали по дороге.