Учительница музыки сказала: «В каждом доме должен быть хотя бы один музыкальный инструмент».

Ба-ра-бан! Я хочу барабан. Я мечтаю о нём! Если мне дать в руки палочки и барабан, то я….Та-та-та-та, та-ти-та! Та! Бам!

Мы с папой шли в магазин музыкальных инструментов «Гамма». Папа чесал затылок и хмурился. Не знаю, почему.

— Она сказала «обязательно купите барабан»? – в пятый раз переспросил он.

— Ага! Без барабана, говорит, выгоню из школы.

— Может, с ней мама поговорит?

— Ой, пап, к ней вчера четыре мамы пришли! Она их всех выгнала. Одну даже барабанной палочкой по голове стукнула.

Папа вздохнул и открыл мне дверь. «Дзинь!» — сказала дверь. В музыкальном магазине – даже дверь музыкальная.

Продавец вылетел нам навстречу. Он был похож на смычок от скрипки.

— Добрый день, — пропел он, — что вам предложить? Синтезатор? Аналого-моделирующий? Или гитару? Электроакустическую?

— Барабан, — сказал я гордо, — предложите нам ба-ра-бан! Обыкновенный.

Смычок сник.

— У нас есть стереофонический барабанный модуль, — грустно сказал он, — и оркестровые тарелки. А обычных барабанов нет. Закончились.

— Нет? – огорчился я.

— Нет? – обрадовался папа.

Я нахмурился и стал чесать затылок. Та-та-та… Бряк.

— Не расстраивайся! – воскликнул папа. — Придём домой, и я сделаю тебе из расчёски и бумаги чудный музыкальный инструмент – «казу».

— Не огорчайся! – попросил папа. — Мы найдём тебе в Интернете записи концертов, исполняемых исключительно на ударных!

— Не грусти! – взмолился папа, — я скорблю вместе с тобой, но мы переживём, поверь!

— Я этого не выдержу, — чуть не заплакал Смычок, — ваши страдания меня добили. Ладно! Есть у нас на складе один барабан. Его для другого мальчика откладывали. Но для того мальчика барабан – баловство. Он только и хочет на нём «та-та-та» выбивать. А для вас это смысл жизни. Я отдам его вам. Тем более, папа того мальчика – категорически против барабана.

Он сбегал на склад и принёс барабан. Настоящий. С кожаной обшивкой и деревянными палочками. Я схватил палочки и…..

— Я этого не выдержу, — сказал папа, когда я закончил. — Скажите, уважаемый, а не может ли мой сын пожить пока у вас? Скажем, недельку-другую. Пока не прорвётся обшивка барабана.

Смычок отскочил от папы.

— Нет, спасибо, — ответил он, — моему сыну учительница музыки велела обязательно купить тромбон. Так что… Нет, спасибо.

— Тромбон? – задумчиво переспросил папа. — А ведь у тромбона даже нет обшивки…

— Нет, — грустно подтвердил Смычок.

Папа повеселел.

— Ладно, — сказал он, — пойдёмте, оплачу.

А я сидел на полу и выбивал: Та-та-та-та, та-ти-та! Та! Бам! А электрогитары, электроскрипки и барабанные модули слушали и аплодировали.

Васечка спал хорошо, долго. А засыпал плохо. Мама, бывало, по два часа его укачивала. На полчасика сна могла его укачать. Зато в эти полчасика можно было и разговаривать, и петь. Васечке спать ничего не мешало.

Вот как-то укачала мама Васечку, положила в кроватку. Приходит Васечкина старшая сестра Катя и говорит:

– Можно я Бритни Спирс послушаю?

– Можно, – говорит мама, – Васечке не помешает.

Катя музыку и включила. Заходит в комнату Светочка, средняя сестра, и говорит:

– Можно я Некрасова буду учить вслух? Мне в школе задали.

– Пожалуйста, – говорит мама, – учи.

Света раскрыла книгу. Заходит дедушка и говорит:

– Можно я гвоздь в стену вобью, чтобы картину повесить? Не помешает это Васечке?

– Вбей, – согласилась мама, – не помешает.

Дедушка взялся за молоток. Пришла бабушка, принесла дедушке картину, а Кате со Светой – конфеты.

– Можно, – спрашивает она у мамы, – я новости посмотрю? Там сейчас репортаж с Ниагарского водопада будет.

– Посмотри, – кивает мама, – Ниагарский водопад – это интересно.

Вот сидят они в комнате все вместе, слушают Бритни Спирс с Некрасовым, конфеты едят и на картину с Ниагарским водопадом любуются. Заходит папа и говорит:

– Мне бы письмо на работу отправить. Можно я за компьютер сяду?

– Нет, – вдруг сказала мама, – ты по клавишам очень громко барабанишь. Васечка может проснуться.

– Не проснётся он, – говорит папа, – у вас тут водопад шумит.

– То – водопад, а то – клавиши, – говорит мама, – нельзя тебе за компьютер.

– Нет, можно!

– Нет, нельзя!

– А я говорю – можно!

– А я говорю – нельзя! – закричала мама.

Тут Васечка и проснулся. Все смолкли, даже Бритни Спирс. А мама погладила Васечку по голове и проворчала:

– Всё из-за тебя с твоими клавишами! Говорила я – нельзя тебе за компьютер.

А со мной вот какая история на даче приключилась. Я спать укладывался. А кровать у окна стоит. Я пожелал маме спокойной ночи, полез под одеяло и решил перед сном на луну посмотреть. В окно глянул, а там – батюшки! Ведьма по крыше соседнего дома карабкается, а её волосы всклокоченные на ветру развеваются. Я – скорей за мамой.

Она поднялась с кровати и спрашивает с интересом:
– Где твоя ведьма, показывай!

Я и показал. Мама засмеялась:
– Это не ведьма! Это берёза на ветру дрожит, а её ветви на волосы похожи. Спи!

Я – снова под одеяло. На всякий случай в окно посмотрел, а там – циклоп!

Мама на этот раз неохотно поднялась. Видно, уже заснуть успела.

– Это не циклоп. Это дуб во дворе качается. А на нём – скворечник.

Ушла мама.

Я решил никуда больше не смотреть. Разве что только в огород…. Пришлось снова к маме бежать. Там в огороде – волк-оборотень на луну воет. Страшно до мурашек.

На этот раз мама даже с кровати не поднялась. Только рукой пошарила по тумбочке и протянула мне спицу, которой свитер вяжут.

– Держи, – говорит, – это волшебная спица. Она от всякой нечисти помогает. – И – на другой бок.

«Надо же, – удивился я и пошёл к себе. – Кто бы мог подумать? – Я залез на кровать. – Обычная спица. – Я сбросил тапочки и потянулся. – А оказывается, волшебная». – Я укрылся одеялом с головой. Сунул спицу под подушку и заснул.

Спал плохо. Всю ночь ворочался. Проснулся рано, до петухов ещё. Открываю глаза, а у меня на кровати сидят ведьма, оборотень и циклоп. Смотрят на меня во все глаза (циклоп – в один глаз).

Ведьма говорит:
– Страшно-то как! Он на мальчика из мультика похож, который Бабу Ягу в печке зажарил.

А волк-оборотень говорит:
– Мне страшнее! Он на Победителя Оборотней похож! Так же волосы торчком стоят.

Циклоп говорит:
– А мне каково? Он вылитый Одиссей, который моему брату-циклопу единственный глаз выколол! – Циклоп задрожал от страха, и кровать заскрипела.

– Тише вы! – говорю им, – ещё маму разбудите! – Они вообще до смерти перепугались. Тогда я достал из-под подушки волшебную спицу и им отдал. – Махните на меня, – говорю, – и я исчезну!

Ведьма скрюченной рукой спицу подхватила и потрясла ею в воздухе. Враз все трое исчезли. Только слышно было, как спица звякнула об пол.

Я поглядел, куда она закатилась, чтобы завтра маме вернуть. А потом снова лёг и заснул. На этот раз – совершенно спокойно.

Уколы в больнице бывают двух видов – до операции и после операции. Вопрос: какие хуже? Ещё вопрос: хуже тебе или маме?

Маме хуже от уколов до операции. Операция – дело непонятное. Всё зависит от врача, Бога или случая, во что больше веришь. Маме хочется верить во всё сразу, но не получается, и ей страшно даже от укола перед операцией.

Тебе от этого укола не страшно. Наоборот – сонно. И «всёравночно». А вот послеоперационные уколы… Хуже нет. Они бывают каждый день, в одно и то же время. Даже если бомба прилетит и упадёт на больницу. Даже если подсыпать всем снотворного в больничный плов из мягкого риса и костей. Всё равно, вылезут из-под обломков, проснутся и сделают больно. Так, что во всём организме больно. Даже волосам. А потом ещё то, чем колет, будет жечься под кожей.

Самое гадкое – что все врут. Говорят: «Это не больно». И ещё: «Как комарик укусит». У них на даче, наверное, саблезубые комарики водятся.

И вот с утра думаешь: «Скоро укол». А после укола думаешь: «Завтра опять». И нет никакого способа избежать укола. Лежишь, как дурак, со спущенными штанами, а тебя уже трут чем-то холодным, гадким, чтобы потом – чик!

Ай!

Я увидела жука. Быстро проморгала слёзы. Но он всё равно полз по бледно-зелёной стенке.

– Щиплет? – спросила толстая медсестра.

– Не знаю, – ответила я, уселась на кровати и принялась искать жука.

Но его не было.

– Это пух от одеяла был, – сказала мама, – ляг и укройся. Щипало сильно?

– Не помню. Это не пух, а жучок!

– В больнице? Я тебя умоляю. Тут стерильность. Даже мыло обычное тут не мыло, а среда для размножения бактерий.

– Он полз по стенке.

– Не придумывай!

– Полз вверх, к окну!

– Я с тобой больше не могу. Мне надо покурить. Лежи, не шевелись. Пусть лекарство рассасывается.

Мама ушла. Я взяла её мобильник, проверила, нет ли смс от папы. Смс не было. Я посмотрела в окно. Интересно, в воздухе уже пахнет весной или ещё слишком холодно?

– Скучно? – спросил жучок.

Он приполз на подушку и сидел, спокойно пошевеливая усиками.

– Ты настоящий?

– А ты?

– Не знаю. Ты умеешь разговаривать?

– Я всё умею. И разговаривать, и видеть, и слышать. Хочешь, расскажу, что я видел на улице?

– Только не ври. Ненавижу враньё.

– Ладно. Весной на улице ещё не пахнет, но жучки, как можешь догадаться, уже выползли. И кошки начинают сходить с ума и вопить от любви. Все, кроме одного одноухого чёрного котёнка. Он вопит не от любви, а от голода. Он живёт в нашем дворе, под заброшенными «Жигулями». У него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе. Каждый день он плачет от голода. Но в больнице еда – это среда для размножения опасных бактерий. Поэтому наша повариха вынесла ему не мягкий рис с костями, остатки которого она отправила на кухню для ликвидации, а крышечки от йогурта. Он ими захрустел.

– Не ври!

– Ты когда-нибудь плакала от голода?

– Нет, только от уколов.

– Не знаю, как насчёт тебя, но котёнок этот – точно настоящий.

Я думаю пару секунд, потом беру мобильник и пишу папе смс: «Привези килограмм варёной колбасы».

– Проголодалась? – обрадовалась мама, принеся мне вечером передачу от папы.

– Нет. Ты перед сном пойдёшь курить? Тогда возьми эту колбасу, почисть, порежь и отдай одноухому чёрному котёнку, который живёт во дворе и плачет от голода. Только не перепутай его ни с кем: у него на хвосте три белых пятнышка, как азбука Морзе.

Ночью мама забирается ко мне в кровать – лишних коек нет, а спать на стуле не очень удобно. От неё пахнет сигаретами, но главное – мамой.

– Откуда ты узнала про азбуку Морзе? – спрашивает мама.

Она выдыхает слова, как дым от сигарет.

– Знаешь, – говорю я, – ты, наверное, права. Это был Выдуманный Жучок. Но от этого он ещё больше настоящий. А ещё знаешь, что? Я никогда больше не буду плакать от уколов.

Заболела у нас как-то в феврале мама. Кашляет, чихает и делает грустные глаза, как будто спать хочет. Папа с работы мне звонит и говорит:

– Слав, я приехать не смогу. У меня сейчас брифинг, потом митинг, а вечером вообще трейнинг. А ты будь мужчиной, в школу не ходи и маме вызови врача.

Я и вызвал. Врач маму послушала, щёлкнула сумочкой и говорит:

– Маму лечите и берегите.

Я её у лифта спросил:

– Как беречь-то?

– Выполняйте все желания.

У мамы не было никаких желаний. Были только грустные глаза. Потом позвонил папа и говорит:

– У меня сейчас митинг, потом трейнинг, а вечером – ночной брифинг.

– Как это, ночной брифинг? – спрашиваю.

– А это мы недолго с прессой пообщаемся. Недолго, честно. Часиков за пять, думаю, справимся. Так что маме скажи, я только на минутку заеду перед ночным брифингом. Спроси, каких лекарств привезти.

Мама сунула мне листок, который врач оставила, и закашлялась под одеялом. Я в листок поглядел. Почерк неразборчивый, какие-то каракули. Не то что у моей классной руководительницы. Завтра своим красивым чётким почерком она выведет в моём дневнике: «Прогул».

– Пап, – говорю, – помнишь, когда ты на маме женился, у тебя шляпа была серая?

– Фетровая, – вспомнил папа.

– Наверное. Я только на фотографии видел. Такую шляпу привези.

– Зачем?

– Маме прописали.

– А, для тепла, наверное. А ещё что?

– А ещё, когда я был маленький, и мы вместе гуляли, у тебя шарф был и перчатки в полосочку?

– Помню, – обрадовался папа, – ты ещё про перчатки пел: «У па-апы четыре руки».

– Ага. Их привези. И ещё на старой квартире у нас лампа-шар на столе стояла.

– Зачем маме лампа-шар?

– У неё глаза грустные. Ей, наверное, читать больно. Нужно освещение улучшить.

Когда я повесил трубку, мама затихла под одеялом. А я подумал: «Если всё получится, то не жалко будет и дневник на растерзание отдать».

Вечером влетел папа. От него веяло холодом. На бороде – как будто лёд. Очень холодный был февраль.

– Я на секундочку, – предупредил папа, – ну вы меня загоняли своими поручениями. Эти врачи современные чего только не прописывают. Но я всё нашёл, даже перчатки в полосочку.

Мама закашлялась. Я взял у папы перчатки и всё остальное. Поставил лампу на тумбочку у маминой кровати, включил. Надел на стеклянный шар шляпу, намотал шарф. Приделал к шарфу перчатки и положил их на стол. А потом фломастером нарисовал на лампе глаза, нос и бороду.

Мама смотрела на лампу, а та – на неё. А папа поглядел на них обоих и вдруг говорит:

– А знаете, ну его к лешему, этот ночной брифинг. Я лучше с вами останусь.

Снял пальто, сел рядом с мамой и обнял её. Она сразу кашлять перестала.

А я тихонько лампу выключил и вместе с шарфом и перчатками к себе унёс. Скоро в школе 23 февраля будут праздновать. Все с папами придут. А вдруг у моего снова ночной брифинг будет? Тогда лампа и пригодится.

Я вчера нагрубил маме. Она была сама виновата. Не пустила меня к папе в его законный выходной. Она сказала: «Были причины». Но я ей не поверил. И сказал:

— Знаешь, есть такое отличное имя – Дура. И оно тебе очень подходит.

У мамы стали огромные глаза. Она закусила губу, а потом закрыла рот рукой.

Я, конечно, не сам придумал эту фразу. Один пацан крикнул вслед девочке, которая шла мимо нашего дома и отказалась с ним знакомиться. Она у меня тогда застряла в голове, эта фраза.

И вот я сказал её маме. А она опустила голову, а потом снова посмотрела на меня и сказала:

— А ты никогда не думал, что там… высоко… на других звёздах есть цивилизация? И сейчас кто-то смотрит на тебя в телескоп. И думает, что все земляне такие, как ты.

— И кто на меня может смотреть?

— Не знаю. Какой-нибудь друг с далёкой звезды.

—  Есть люди гораздо хуже меня, — сказал я, но она промолчала.

«Друг с далёкой звезды» тоже крепко засел у меня в голове.  Я получил пятёрку за контрольную и подумал: «Что, друг, съел? Земляне умные!». Потом поделился с голубями  куском булки. И подумал: «Видал? Мы и добрые!». Я постоянно вспоминал об этом друге, когда совершал что-то хорошее. А когда совершал плохое, то иногда злился и показывал другу кулак. «Можно подумать, ты там не хулиганишь!». И иногда я надеялся, что друг не видел чего-то плохого. Он же не всегда смотрит в телескоп. Надо  и спать тоже.

А потом мне позвонил папа. Он спросил:

— Ну ты как вообще?

— Нормально, — говорю.

И забили с ним на субботу. На десять утра. На картинг! Я тогда вскочил на стул, со стула на подоконник и крикнул в форточку:

— Эй! Ты слышал?!

Но почему-то мне показалось, что он не смотрит на меня. Как в троллейбусе. Заходишь и  чувствуешь – на тебя все смотрят. А иногда наоборот – как будто никто и не замечает.

Так вот, мой друг меня не замечал. В такой момент! Он что, спать сейчас лёг?!  Нашел время. Или….

Я подошел к маме и сказал:

— Ты меня за ту фразу….

— Уже простила, — сказала мама.

— А причины, правда, были?

— Да.

—  Как же ты меня так легко простила? – не поверил я. — Без всяких извинений?

—  Просто у меня есть свой друг с далёкой звезды, — улыбнулась мама.

Мама с кухни закричала:

– Вставайте быстрее, сони! А папа говорит:

– Сегодня воскресенье. Можно и подольше поспать.И на другой бок развернулся. А мама всё равно кричит:

– Подъём! А то манная каша загустеет. Приходим на кухню. Папа глаза кулаками трёт и спрашивает:

– Ты, Евгения, зачем манку сварила?– А что? – А надо было спросить, любим мы её или нет. И ещё: будем мы её или нет. – А я и так знаю, что любите и будете. – Но у человека должно быть право выбора, – заявил папа.– За правом выбора идите в ресторан, – ответила мама. Папа рассердился, перестал зевать и сказал:

– Серёга! Прояви мужскую солидарность и пошли со мной завтракать в ресторан.Мы отправились в кафе неподалёку от дома. Неохота было, но мне уже восемь, и у меня есть мужская со-ли-дар-ность. В кафе заказали омлет. Мама отказалась с нами идти. Манная каша со сливками и малиной в её тарелке смотрелась аппетитно. Официантка спросила у меня:

– Вам омлет зелёным луком посыпать?– Нет, – говорю, – не люблю зелёный лук.– Вот, – наставительно сказал папа, – это и есть право выбора. В кафе мы ходили каждое воскресенье. Мама сидела дома и с независимым видом смотрела передачи про путешествия. Я скоро омлет видеть не мог. А официантка уже привыкла к нам, как к родным. Один раз поставила мне тарелку с омлетом и ушла. – Подождите! – сказал я ей, – а почему вы не спросили, посыпать ли мне омлет луком или нет?– А зачем? – пожала плечами официантка, – ты всё равно скажешь – не надо. – А сегодня – надо, – заявил я, – и вообще, у человека должно быть право выбора. А потом повернулся к папе и говорю:

– Давай теперь у тебя будет мужская со-ли-дар-ность, и мы будем дома завтракать?– Давай, – обрадовался папа, – а то что-то я по манной каше и передачам про путешествия соскучился. И по маме.

Ире не нравилась Оля. Что она понимает в жизни? Во-первых, Оля младше на целых два года. Во-вторых, ни одна Иркина подруга не станет с такой радостью лепить в песочнице куличики для Павлика, Иркиного младшего брата. В-третьих, толстая. Нет, она ничего не поймёт.

— Добрый день! – сказала Оля. — Приглашаем вас в магазин выпечки. Смотри, Павлик, это слойки с вишней, это кекс. А это – булочки с изюмом.

Ира швырнула горсть песка в пальму. Тьфу! А всё родители! Они виноваты! «Детский отель», «детский отель», развлечения, аквапарки… А потом: «Ну возьми Павлика с собой, ты же всё равно в детский клуб идёшь». А тут и Оля: «А пойдёмте в песочницу! Павлику будет там интересно!».

А Ирке гораздо было бы интереснее сейчас очутиться с родителями на пляже. Лечь животом на горячий песок, зарыть в него руки и, прячась за лежаками, проползти незаметно, как змея (она-то в отличие от Оли, худышка!) к тем лежакам, где они… И следить за ними. Точнее, за ним. И за ней, за этой женщиной в розовом парео. Почему она всё время улыбается?! Ведь её сын же явно…

— Я вчера на пляже видела одного парня! – не выдержала Ирка.

— А это, Пашенька, рулет с маком, угощайся!

— Слышишь?!

— Да, Ира, извини. Просто у тебя такой хорошенький братик! Вот бы мне такого!

Ирка закатила глаза. Вылезла из песочницы, забралась на винтовую горку.

Перевалило за двенадцать часов, и горячая пластмасса слегка обожгла ей кожу. Но Ирка сделала вид, что всё в порядке и уставилась вдаль, на море. Может, отсюда удастся их разглядеть? Пахло жареным мясом и картошкой «фри» – скоро обед.

— Так что за мальчик? – спросила Оля. — Симпатичный?

Она погладила Павлика по голове. Его недавно побрили налысо, и только что отросший светлый ёжик волос приятно щекотал ладонь.

— Нет, — ответила Ирка, на секунду прикрыв глаза, ощутив на лице сильный порыв солёного ветра, — странный. За обедом покажу.

Она скатилась с горки, запрыгнула в песочницу и шлёпнула Пашку по руке:

— Не ешь песок!

И сбросила с лавочки куличик. Павлик испуганно отступил. А Оля с сожалением посмотрела на испорченный пирожок. Павлик ел песок не по-настоящему, а понарошку, а Ира этого не заметила.

За обедом Оля играла в «маму». Она размяла суп вилкой так, чтобы не было крупных кусков. Потом повязала Павлику фартук и улыбнулась:

— Ну… за маму?

Ирка хмуро наблюдала за ними, жуя картошку «фри». Вдруг она замерла, не донеся кусочек картошки до рта.

— Вон он!

Мимо них, опустив голову и сгорбившись, пробежал парень. Оля ощутила холодок на руке от его быстрых движений. Он сжимал в руках тарелку и не сводил с неё взгляда. Как будто макароны – это самое интересное, что может быть на свете.

Оля пожала плечами.

— Обычный. Ну, в очках.

Она вытерла Павлику рот.

— Приглядись повнимательнее! – потребовала Ирка.

— Неудобно.

— Все всё равно смотрят.

Оля снова обернулась. И правда, все в столовой косились на этого парня. У него была немного странная фигура. Какая-то изогнутая, как вопросительный знак.

Оле стало его жалко. Чего все таращатся? У неё так было в школе. Стоишь у доски, пересказываешь параграф из учебника, а с дальней парты слышится непонятный шёпот и хихиканье. Что в ней такого смешного?

— Не знаю, чего вы все к нему привязались…

— А посмотри на его тарелку!

— Я видела. Макароны.

— Вот именно.

— И что? Ты тоже утром ела макароны. И я. И даже Пашенька.

Паша улыбнулся Оле, показав два беленьких зуба на верхней десне.

— Пух! – официант, пробегавший мимо, ткнул Пашку в живот, и тот засмеялся.

Официант был турок. Турки очень любят детишек. Оле стало приятно, что к Павлику проявлено такое внимание.

— Это неправильно, — сказала Ирка, рисуя на тарелке цветочек картошкой «фри», — взрослые не едят макароны.

— Да ладно, Ир!

— Я имею в виду, просто макароны. Они их с мясом едят. Или с овощами. А этот ест просто макароны. А вчера на ужин, я вспомнила, он ел торт.

— Ну и что?!

— А то, что он ест, как ребёнок. А сам – большой.

Официант вернулся, присел рядом с Павликом и снова стал щекотать и хватать за пухлые щёки.

— Паша, — сказал официант.

— Как вы догадались? – удивилась Оля.

Официант засмеялся.

— Паша – значит «повелитель», — объяснил он с акцентом, — «король».

Он пощёлкал языком. Павлик повторил: «Цок! Цок!». Теперь все смотрели на него, но не так, как на парня в очках, а с радостью. А Павлик сидел и важно махал всем рукой, словно король из кареты.

— Это мой брат, а не её! – сказала Ира официанту.

— Да я и не… В общем, — смутилась Оля.

А парень, спрятавшись за свою маму, быстро глотал свои макароны.

После обеда, отдав Павлика Иркиной маме, девочки отправились в «аквапарк».

Ирка, в своём тёмно-синем спортивном купальнике, залезла на самую крутую горку, куда даже мальчишки не отваживались забираться, и с визгом скатилась в бассейн. Оля расправила оборки на розовом купальнике в горошек и уселась на маленькую горку-слоника. Опасливо оглянулась: никто не толкнёт?

— Бу!

Ирка подскочила сзади. Оля ойкнула и скатилась с горки.

«Ну и толстуха, — подумала Ира, — неужели она не видит, что её этот купальник только полнит?» Она залезла на слоника, оттолкнула и плюхнулась рядом Олей, которая зажмурилась от фонтана брызг.

— Не будешь смеяться? – спросила Оля.

— Нет.

— Как думаешь, феи бывают на свете?

Ира покрутила пальцем у виска и закатила глаза. «Ну и детский сад», — подумала она.

— Да-да, я тоже так думаю, — закивала Оля, — конечно, их не бывает.

Но Ира, уже не слушая, направилась к пиратскому кораблю, на котором можно было стрелять из водной пушки.

Оля осталась сидеть на гладком дне детского бассейна. Она погладила тёплую воду и пробормотала:

— Мне бы только крылышки. Я бы остальное сама… Ну, палочку там…

Вдруг Ирка вернулась, почти бегом, снова обрызгав Олю с ног до головы. Она схватила подругу за руку, выдернула из тёплой воды и затащила под гриб. С его шляпки лилась вода, и они словно оказались в тенистой комнате с прозрачными стенами. Олина кожа сразу покрылась мурашками.

— Что я говорила? – зашептала Ирка. — Вон он, опять!

— Кто?

— Да тот парень из столовки! На детской горке! Не на взрослой! Да он ку-ку, вот что! Смотри, съезжает и хохочет! Знаешь, что мне мама сказала? У него синдром Дауна. Он выглядит, как взрослый, а ведёт себя, как ребёнок.

— И он никогда не повзрослеет?

— Неа. И он всё время должен быть с родителями. А знаешь почему? Потому что он опасен.

Мама Ире этого не говорила. Но Ира смутно припомнила, как старшие девочки пугали друг друга в школьном туалете историями про опасных сумасшедших.

— Он может наброситься, понимаешь?

Оля с сомнением посмотрела на паренька, с хохотом съезжающего с деткой горки.

— И вцепиться зубами тебе в шею!

Ира провела холодными пальцами по розовенькой шее Оли, и та ойкнула.

А парень влез на бортик бассейна, чтобы перебраться в тот, где стоял их гриб. Заметив Иру, он улыбнулся. А она выскочила из-под гриба и крикнула ему прямо в лицо.

— Иди отсюда!

Парень перестал улыбаться.

— Уходи! Это детский бассейн!

Он закрыл лицо руками.

— Ира!

Оля выскочила из-под гриба.

— Вали в свой бассейн! Ты большой!

Он сгорбился и, неловко развернувшись, упал обратно во взрослый бассейн. Вынырнул, крикнул: «Мама!».

— Ха-ха! – засмеялась Ирка. — Мамсик.

— Ира, он же ударился!

Оля зацепилась за бортик и заглянула во взрослый бассейн. Её белое рыхлое тело напоминало сырую рыбу. Ирка ненавидела рыбу.

— Ну и что?

— Зачем ты с ним так?

— А ты-то чего лезешь? Я, между прочим, тебя защищала! Твою шею!

— Вампиры не плачут. Плачут дети. Он на Павлика похож. Мне его жалко.

— А меня не жалко? А если он меня столкнёт?

— Но ты же не маленькая.

— И ты туда же! – сквозь зубы выговорила Ирка. — Как моя мамаша. Уступи Павлику – ты же не маленькая. А обо мне хоть кто-нибудь когда-нибудь думал?!

— Всё равно нельзя ни за что обижать людей, — тихо сказала Оля, сама поражаясь своей смелости.

Она всегда боялась таких вот командирш, как Ира. А теперь решилась возразить.

— Да кого я обижала? – разозлилась Ирка. — Я же правду ему сказала. Он большой. Пусть идёт к большим. Надо говорить людям правду. Вот ты знаешь, что ты толстая?

Оля оцепенела от ужаса. Она, конечно, догадывалась, что по сравнению с другими девочками из класса она… Но мама всегда говорила, что у неё просто широкие кости и…

Она утёрла слезу мокрой рукой.

— Это правда, — жёстко сказала Ира, — и нечего розовое надевать. Оно только полнит.

— Я не хочу больше с тобой быть, — выговорила Оля.

— А, правда не нравится? Ну и плыви, медузочка в оборочках. Только учти, Пашку больше не увидишь.

Оля сглотнула застрявший в горле комок и только тогда посмотрела в зеркало. Бесполезно. Эта футболка её тоже полнит.

Она присела на краешек кровати. Родители давно ушли ужинать, а Оля отказалась. Она ничего не будет есть, пока не похудеет. Будет такая же, как Ира, тощая. Тогда уже ей никто не скажет в лицо, что она «толстуха».

Она полезла в чемодан. Что ещё там есть? Юбка с монисто. Красная. Да это ещё хуже, чем футболка. Оля бросила юбку на кровать. Может, не ходить на детскую дискотеку? Лечь спать. Но как спать на голодный желудок?

Оля включила телевизор. По привычке нашарила в тумбочке шоколадное печенье, кинула в рот одно, другое. Потом вскочила, как ужаленная. Пульт со стуком упал на пол. Что это? Зачем она съела печенье?

Теперь она станет её толще. Казалось, голова сейчас лопнет от слёз. Как же хотелось Оле сейчас обрести крылышки, превратиться в фею и улететь отсюда! Только бы не сидеть в душном номере с тумбочкой, набитой печеньем и с полнящей одеждой, разложенной на диване.

В дверь постучали.

— Мама, я всё равно не хочу идти ужинать…

Но на пороге стояли Ирка и Паша. Они бы и не пришли, но Ирке нужно было куда-то пристроить брата.

— Пошли на дискотеку, — сказала, почти велела она.

— Знаешь… — начала Оля, но Павлик бросился к ней, обнял за ноги и улыбнулся во весь рот.

— Пошли, — вздохнула Оля.

— Одежду-то выбрала? – усмехнулась Ирка, разглядывая диван.

Павлик протопал к кровати, широко расставляя ножки, обутые в белые кроссовки, взял красивую юбку с монетками и протянул Оле:

— Дай!

На его языке это значило «На! Возьми!».

Всю дорогу он покачивал головой в такт звеневшим на Олиных бёдрах монеткам.

Но Олю ничего не радовало. Она вдруг поняла, что раньше не замечала никакой правды. А теперь всё увидела.

Родители оказались врунами. Официанты-турки – приставучими. Жара – противной. Печенье – вредным для фигуры. Даже Павлик изменился. Он просто приставучий ребёнок. Вот и сейчас запросился на руки.

Оля подняла его и потащила.

Ире ни капельки не было стыдно перед Олей. Она по-прежнему считала себя правой. Ведь она сказала правду. Мыслей о том, что правду можно передать и по-другому, в Ириной голове не возникало. Потому что там толпились совершенно другие, гораздо более важные мысли.

— Знаешь, кто танцует на детской дискотеке лучше всех? – спросила Ирка.

— Ты?

— Нет. Ха. Элен. Аниматорша, которая показывает движения. Я научусь у неё и тоже буду аниматором.

— Дай-дай! – попросил Павлик, указывая на цветок жасмина.

Оля сорвала и протянула ему. Он попытался воткнуть цветок ей в волосы.

— Не надо! – оборвала его Оля. — Сиди смирно.

Дискотека происходила в подвале под сценой, на которой устраивались шоу для взрослых.

— Быстрее! – заторопила их Ирка. — Уже «танец маленьких утят» объявили!

Они спустилась по лестнице.

— Фу ты! – сердито сказала Ирка.

У входа стоял тот самый парень и пританцовывал.

— Опять он! Сначала найду Элен, а потом разберусь с этим!

И Ирка нырнула в толпу танцующих ребят, как в бассейн с крутой горки.

А Оля поставила Павлика на пол. Она очень устала. Павлик поглядел на круги софитов на полу и попытался на них наступить.

Грянула новая мелодия. От неожиданности Павлик расплакался.

— Эй! – вдруг сказал ему парень в очках. — Эй! Гляди!

И он начал раскачиваться из стороны в сторону и крутить руками.

Павлик перестал плакать. Парень нагнулся, изображая «цыганочку», а потом стал отбивать чечётку. Павлик засмеялся и захлопал в ладоши. Тогда парень улыбнулся ему от уха до уха, а потом закружился на месте, как волчок, резко остановился и захлопал в ладоши. И всё это – в такт музыке. Оля даже рот раскрыла.

— Идите сюда! – донёсся до неё Иркин голос.

Но ни Оля, ни Павлик, не могли оторваться от танцора. Его движения были не похожи на то, что показывала Элен. Но танцевал он даже лучше, чем Ирка.

Олина бабушка очень любит приговаривать «с душой». «Хорошо погуляли по лесу, с душой!», «Готовила вам этот пирог с душой.» «С душой» значило с «удовольствием». Парень танцевал с душой. Ему очень нравилось то, что он делает и то, как смотрит на него Пашка.

Стали подтягиваться ребята. Они окружили парня и смотрели на него, не отрываясь. Кое-кто даже хлопал, а кое-кто даже пытался за ним повторять.

А Оля смотрела на него и всё думала: «А если… если научиться вот так танцевать… то я похудею. А если и не похудею, то никто не обратит на это внимание. Ведь я буду ТАК танцевать». Танец наполнил Олю разными тревожными, но радостными мыслями. Что-то открылось в ней, какая-то правда, которая была важнее Иркиной.

Если бы Оля обернулась, то увидела бы Ирку. Ирка, забыв про Элен, сидела на корточках, прислонившись к столбу, и тоже в упор смотрела на парня. Внутри у неё тоже что-то переворачивалось… Что-то пыталось сойтись, но, как магниты с одинаковыми полюсами, отталкивалось, а она снова и снова вертела эти мысли, пытаясь приспособить их друг к другу. «Сумасшедший»… И «классный танцор»… В конце концов, танец разволновал её настолько, что хотелось расплакаться. И извиниться. Не перед парнем. Перед Олей.

А потом музыка кончилась. И включился свет. Парень остановился, заморгал глазами и как будто немного съёжился. Все захлопали в ладоши, как всегда после дискотеки. Но смотрели все на парня, и вышло так, будто хлопали ему.

— Спасибо, — сказала парню Оля, — ты здорово танцуешь. И… это… извини, что мы днём…

Надо было воткнуть в волосы цветок. Тогда бы можно было отдать его сейчас парню. Не отбирать же у Павлика. Но Павлик сам протянул парню цветок.

— Дай! – сказал он.

И парень улыбнулся в ответ. Точь-в-точь как Павлик. А потом убежал.

Наверху, у лестницы его ждала мама. Оля подумала, что если бы феи всё-таки были, то они бы выглядели как мама этого мальчика. Она поправляла на плечах розовый палантин, похожий на крылышки, и улыбалась сыну. Когда он подошёл к ней, она обняла его, укутав в розовое облако.

— Натанцевался? – спросила она, и тот кивнул, потом обернулся вниз на Павлика и принялся что-то рассказывать маме.

А Павлик вздохнул и прижался к Оле, как будто только что посмотрел какую-то добрую волшебную сказку.

Диванчик для Размышлений был жёстким и скрипучим. Я поёрзал на нём ещё немного, а потом закричал:

– Мам! Можно мне слезть?

Мама появилась в дверях. Она повязывала передник.

– А ты подумал о своём поведении? – строго спросила она. – Теперь ты понял, почему не следует таскать кошку за хвост?

– Понял.

– Тогда слезай. И займись чем-нибудь спокойным. Дай мне борщ доварить.

– Например, чем? – уточнил я, отыскивая глазами кошку. Она притаилась на подоконнике.

– Например, рисованием.

Мама исчезла. Я вздохнул, лёг на пол и вытащил из-под Диванчика фломастеры. Поборов желание швырнуть их в кошку, я сел за стол. Что бы такое нарисовать? Кошку? Да ну её. Лучше – маму в переднике.

Я выбрал синий фломастер и нарисовал мамину голову. Но получилась не голова, а какой-то футбольный мяч. Я сразу понял, в чём дело. Синий фломастер был плохим. Я сбегал на кухню и выбросил его в ведро. Мама стучала ножом по доске в облаке пара и ничего не заметила.

Вернувшись, я взялся за жёлтый фломастер. Попытался нарисовать облако пара. Вышли странные завиточки. Я выбросил и жёлтый фломастер.

Зелёный фломастер был хуже всех. Он нарисовал не мамину руку, а кактус. Я разозлился и сломал его. А когда взял красный фломастер и стал рисовать борщ, вошла мама.

– Ты что делаешь? – сердито сказала она.

Я молчал, потому что в руках у мамы были обломки зелёного фломастера.

– Зачем ты фломастеры выкидываешь?

– Они плохо рисуют, – буркнул я и ткнул пальцем в рисунок, на котором голова-мяч варила среди завитушек борщ, помешивая его рукой-кактусом.

– А может, виноваты не фломастеры? Может быть, виноват художник? – спросила мама.

– Как это? – не понял я.

Мама принесла с кухни фломастеры, села на стул, потеснив меня, и принялась рисовать. Она быстро изобразила меня, кошку и даже Диванчик Для Размышлений. Всё было очень похожим, особенно я, хотя меня и нарисовали синим фломастером.

– Видишь? – улыбнулась мама.

– Вижу, – кивнул я, разглядывая синего себя.

– Понял?

– Понял.

– Что ты понял?

– Что всё зависит от художника.

– Молодец! А что это, по-твоему, значит?

– Что фломастеры полежали в мусорном ведре и подумали о своём поведении. Больше они не капризничают, а рисуют как надо. В общем, хороший художник должен иногда выкидывать фломастеры в мусорное ведро, чтобы они хорошо рисовали.

Кошка мяукнула и спрыгнула с подоконника.

– Знаешь, что? – сказала мама, – ступай-ка ты опять на Диванчик для Размышлений.

У двери она обернулась и добавила:

– Только думай о своём поведении быстрее, а то борщ остынет.

В новогоднюю ночь я спал плохо. Родители поздно включили на даче отопление. Деревянный дом долго нагревался, хрустел планками, как старик пальцами, и трещал чем-то на чердаке. Да ещё и папа бубунил всю ночь:

— Бу-бу-бу… Как думаешь, он поверит? Точно поверит? А вдруг он меня узнает? Может, мне брови надеть искусственные? Из ваты, из чего же ещё…

Я не выдержал, встал и подошёл к окну. Прислонился лбом к ледяному стеклу. У нас дом прямо у леса стоит. Из окна виден огород, потом забор, а за ним – хоп! Лес. Было бы мне года четыре, я бы этому обстоятельству порадовался. Жил бы в домике у леса, как в сказке братьев Гримм.

Но мне – двенадцать. Мне хочется не дурацких «чудес», которые пытаются устроить для меня мама и папа, а фейерверков, которые устроят завтра мои друзья в городе. Здесь я могу рассчитывать, наверное, только на хлопушку с конфетти да бенгальский огонёк. И то мама будет кричать: «Осторожнее, не прожги куртку!». Это бенгальским огнём-то.

Зачем только мы приехали на эту дачу? Я расстроился и пошёл спать. Дом хрустнул деревянным пальцем где-то под моей кроватью.

Утром я не нашёл у подушки подарков. Та-ак. Сбывались самые худшие предположения.

— Максимка, — пропела мама из кухни, — смотри, кто к нам пришёл!

Я обулся. Настроение было таким отвратительным, что не хотелось их даже зашнуровывать.

— Дед Мороз! – торопливо объяснила мама, когда я появился в коридоре.

Хорошо, что она это сказала. Потому что, вообще-то, в коридоре стоял мой папа в валенках, с белыми ватными бровями и пластмассовым носом.

— Ну, внучек, — просипел папа, — как ты себя вёл в этом году?

«Мне двенадцать, мне двенадцать, мне двенадцать», — повторял я про себя, — когда же они это поймут?!».

Мама подмигнула папе. Мол, если я не ору, значит, не узнал папу и думаю, что передо мной настоящий Дед Мороз с мешком подарков. Это в двенадцать-то лет.

Они же не знают, что вчера в энциклопедии Брэма я прочёл про гипноз, который используют змеи, и теперь практикую его против родителей.

— Тогда получи подарочки и бенгальский огонёк, — радостно проговорил папа голосом Деда Мороза.

Мама сделала большие глаза.

— Ой, — оговорился папа своим собственным голосом, — то есть сначала расскажи стишок.

Мама ахнула. Папа смутился, снова засипел, а потом вообще замолчал. Я усмехнулся. Гипноз змей – это вещь. Я презрительно поглядел на мешок с подарками. Вряд ли в нём то, о чём я мечтаю. То есть третий том энциклопедии Брэма. Самое лучшее, что там может быть – Маршак. Или сказки братьев Гримм.

Я накинул пуховик, нахлобучил шапку и вышел на крыльцо. Снег сыпал так яростно, словно хотел забросать комьями и наш бестолковый дом, и моих непутёвых родителей, и несчастного меня.

А что? Они сами виноваты. Им уже куча лет. Должны знать, что чудес не бывает. Не бы-ва-ет! Если не верят мне, пусть почитают Брэма. Там всё ясно написано. Человек произошёл от обезьяны. А обезьяны – от червяков. Точка. До Деда Мороза эволюция ещё не дошла.

Но, несмотря на Брэма и удавшийся мне гипноз змей, настроение всё равно было паршивым. Не новогодним, это точно. Перед глазами стояли разочарованные лица родителей. Мама с застывшей на губах улыбкой и папа с ватными бровями.

Я вздохнул и приставил к стене лестницу. Вот люди, а! По куче лет каждому, а всему надо учить. Лестница угрожающе заскрипела. А может, это недоверчиво хмыкнул дом-старик.

Я забрался на чердак. Пыльно, тихо и тепло. Надо будет переехать сюда летом. А пока покопаемся в коробках.

Та-ак. Бабушкино платье в кружевах пока не требуется. Папины детские игрушки. Можно, конечно. Но можно и получше что-то найти. А, вот! Кассета. Плёнка немного выехала, надо подкрутить.

Интересно, как они раньше без дисков жили? Вся музыка была только на таких кассетах, пластмассовых, с бумажными наклейками. Я пригляделся. На бумажной полоске папиной рукой выведены четыре буквы. Точнее, две. Две «А» и две «Б».

Хорошо, а способ доставки? Санта-Клауса, конечно, не существует. Но способы-то придуманы. Я вылез наружу. Хорошо, что лестница высокая, достаёт до крыши. Или это дом сгорбился по-стариковски.

Я легко добрался по крыше до трубы. Кассету предусмотрительно упаковал в пакет, обернув для сохранности бабушкиным шарфиком.

Я размахнулся и швырнул пакет в трубу. А потом приник к ней и стал слушать.

— Ой, что это? – взвизгнула мама.

— Где?

— В камине! Там кто-то есть!

— Кошка?

— Кошка спит. Посмотри!

— Погоди…

— Посмотри, а то я завизжу!

— Ты и так визжишь. Дай-ка, гляну. Пакет.

— Откуда он там?

— Не знаю. Хм, в пакете шарф твоей мамы.

— Может, она хотела его сжечь?

— Зачем? Неплохой шарф, между про.… Оп! Смотри, а это что?

— Кассета, что же ещё?

— Сам вижу, что кассета. Это же «АББА»!

— Ой, как давно я их не слышала. А помнишь, мы у Вики на дне рождения под неё отплясывали.

— Это когда?

— Ну, перед рождением Максимки. Помнишь, ты ещё говорил, что у нас Максимка родился, потому что «АББУ» услышал?

— А, точно! Я и забыл. Давно это было.

— Очень давно. Максим-то совсем большой стал. Прямо взрослый.

— А помнишь…

Я оторвался от трубы и решил подлезть к крыше с другой стороны, как вдруг с моей ноги скатился ботинок. Я ведь забыл завязать их! Я подтянул ноги, и второй ботинок полетел вслед за первым. Я пополз к лестнице. Только бы она была на месте.

Лестница оказалась на месте. Она дала мне возможность доползти до чердака. А потом я поскользнулся на ней и рухнул вниз.

Совсем не больно было. Даже смешно. Хорошо, что столько снега нападало. Я улыбнулся и принялся искать в снегу ботинки. Но их не было! Ни у двери, ни в огороде. Я пригляделся к забору и замер. У забора сидел заяц. Самый настоящий! Живой!

Я боялся пошевельнуться. Одно дело читать у Брэма про червяков и обезьян, а совсем другое – видеть живого зайца. Это самое настоящее чудо. Как жаль, что я не захватил фотоаппарата. Я боялся моргнуть. От напряжения у меня в глазах застыли слёзы, но я смотрел и смотрел на зайца, пока не сфотографировал его своим сердцем.

А потом я моргнул. И заяц исчез. Наверное, нырнул под забор и бросился в лес. На месте зайца лежали мои ботинки. Я приблизился к ним и взял их. Мне опять стало смешно. Жаль, что меня не видят папа и мама. Стою у забора босой, с ботинками в руках. Сам похож на зайца.

— С Новым Годом! – звонко закричал я неизвестно кому.

Дом-старик разразился в ответ скрипучим смехом.