Его зовут Кики. Нет, Кики – это не настоящее имя. Так попугайчика звали, который жил в его комнате, ещё когда он был маленький, ещё когда родители были живы. Попугайчик умел говорить и по сто раз на дню произносил свое имя, вот он его и запомнил. Никаких других слов, к сожалению, больше так и не выучил.

Когда не стало родителей, и он вынужден был переселиться в дом для инвалидов, то по всякому поводу произносил, да и произносит, любимое слово – так оно к нему вместо имени и прилепилось.

Кики маленький, кругленький и почти как две капли воды похож на своих сородичей из племени даунов. Впрочем, мы японцев с китайцами тоже друг от друга не очень-то отличаем, но это я так…

Кики добрый. Улыбается целыми днями и готов всегда выполнить всё, что бы ни попросили.

Кики трудолюбивый. Он работает в маленьком цехе, где собирает коробочки из картонных заготовок. Сто коробочек, двести коробочек в смену, а то и все триста. Неделями, месяцами, годами… Уму просто непостижимо, сколько коробочек наберется за все эти годы, но его привели однажды сюда, посадили, показали, что надо делать – и он собирает.

Кики прилежный и аккуратный. Всё, что нужно ему для работы, стоит у него на столе в строго определенном порядке; стоит хоть чуточку этот порядок нарушить, он тут же это заметит, тщательно всё поправит и лишь после этого продолжит работать.

Он собирает коробочки и ни на что почти не отвлекается. Разве что на пару минут, когда, например, бабочка в цех залетит или зайдёт незнакомый кто, или… Впрочем, всё достаточно однообразно, поводов не слишком-то много, и так иногда бывает приятно отвлечься, когда ты день за днём собираешь и собираешь одни и те же коробочки.

Периодически, раз, а то и два раза за день, коробочки эти Кики осточертевают, достают прямо до печёнок. Тогда он внезапно срывает с себя очки, швыряет их на пол (благо, пол с мягким покрытием и стекла из пластика не разбиваются), затем, что есть силы, швыряет в пространство очередную коробочку и начинает вопить на одной единственной ноте: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…». Замолкнет на секунду – и снова: «Ай-яй-яй-яй-яяяй…». И снова… И кулаками размахивает. И слёзы текут по щекам.

Так кричит, бедолага, пока не устанет или пока, с ухищреньями всякими, на него снова не наденут очки. Тогда Кики стихает, сникает, голова опускается, и он задрёмывает на считанные минуты. Очнётся и вновь, как ни в чём не бывало, начинает очередную коробочку складывать.

Мне однажды захотелось понять, что же это такое с ним происходит. Я нашёл себе стол, принёс ящики с заготовками и стал, как и Кики, из заготовок коробочки складывать. Какое-то время было мне даже интересно: я старался работать как можно быстрее, точнее, даже соревнование сам с собою устроил. Но развлечением это оставалось недолго. Стало надоедать. И чем дальше, тем больше. И когда через неделю Кики заверещал в конце смены свое «ай-яй-яй», мне вдруг непреодолимо захотелось швырнуть всё к чертовой матери и заорать вместе с ним – что есть силы. Больше я после этого на себе эксперименты не ставил.

До чего же хорошая штука – свобода выбора. Жаль, что Кики об этом никогда не узнает.

Как только ни называют людей: и разумные они (хомо сапиенс), и производящие, и играющие, и общающиеся… Я тоже этим изобретательством заразился и хочу внести свой вклад в эту классификацию. Предлагаю ввести в обиход новый вид: человек собирающий или коллекционирующий, как больше понравится.

Хорошо ещё, если бы собирателями монет и марок дело всё и ограничивалось. Так нет же, ведь всякую, честное слово, ерунду люди собирают. Всякие баночки-скляночки, паровозы и автомобили, корабельные рынды и бачки унитазов, вазы ночные и телефонные карточки… Ведь вплоть до упаковок для бритвенных лезвий этот ужас распространяется.

При этом собиратели чаще всего сильно ограничены в средствах. Оттого и идут на всякие ухищрения и даже бессовестности, чтобы пополнить вожделенную коллекцию. И никакие методы при этом зазорными не считаются.

Лиза тоже из породы коллекционеров. И, как у всякого уважающего себя собирателя, были у неё свои тайные способы, свои маленькие секреты, без каких настоящую коллекцию собрать никому никогда не удастся.

Да, я забыл вам сказать, что Лиза говорит очень плохо, а читать и писать совсем не умеет. Зато умеет расписываться. Закорючку такую ставит – куда там министру! А живёт Лизавета на полном государственном обеспечении и из-за этого в возможностях ограничена намного жёстче любого из своих сотоварищей по собирательству. Но страсть – это страсть, и ни с какими преградами и ограничениями она считаться не хочет, да и не должна.

Лиза собирает очки. Понимаете, не оправы, а очки – это важно, потому что основное удовольствие состоит в том, чтобы примерить очередную добычу и увидеть, как мир в очках этих выглядит. Мне кажется, что Лиза не очки даже, а всевозможные изображения мира коллекционирует, ну и, конечно, свои изображения в зеркале, потому что ужасно хохочет, до изнеможения просто, когда в зеркало смотрит, попеременно снимая и надевая очередную обнову.

Вот теперь пришло время рассказать, как коллекция Лизина пополнялась. Этого долго никто не понимал. Просто Лиза являлась с очередной прогулки вся сияющая, раскрасневшаяся, возбуждённая… И все тогда знали – в коллекции пополнение. Но однажды за Лизой вслед явилась прекрасно одетая дама, растроенная, в слезах, и кричала как сумасшедшая, что у неё только что, наглость какая, отобрали очки, которые стоят…

В общем, так это происходило. Увидев очки, каких у неё ещё не было, Лиза с милой улыбкой подходила к несчастной жертве, всем своим видом показывая ей своё величайшее расположение и восхищение, пыталась обнять несчастную и даже поцеловать… Таким образом усыплялось внимание, появлялась возможность подобраться к очкам вплотную. Затем очки неожиданно с жертвы сдергивались и, эффект неожиданности увеличивал преимущество, – Лиза сломя голову убегала.

С тех пор, как тайное стало явным, Лиза гуляет только под неусыпным надзором, а из уважения к её страсти, чьи-нибудь старые очки ей иногда отдают. Но иногда – это немыслимо просто – ей всё равно удается пополнить свою коллекцию старым надёжным способом.

У него была маленькая круглая голова на длинной жилистой шее, широкий зад, узкие покатые плечи и большой отвислый живот. Теперь, когда он сидел, живот растёкся у него на коленях бесформенным студенистым холмом, и он изредка нежно и сосредоточенно оглаживал его двумя руками.

Когда он вошёл и сел на свободное место в последнем ряду, лицом к задней стенке троллейбуса, надменного вида дама, рядом с которой он сел, немедленно встала и отошла, сделав брезгливую мину. Поэтому он сидел теперь совершенно один, разместившись свободно посередине сидения, и что-то беззвучно сам себе объяснял, слегка размахивая руками и вяло гримасничая. Иногда, когда обычных доводов не хватало, он вдруг начинал неистово жестикулировать, и гримасы его становились ужаснее и выразительнее. Временами он поднимал руки вверх и бурно раскачивал ими так, будто это – трава под ветром в степи. Было видно, что он получал от этого какое-то особенное, неизъяснимое удовольствие, потому как на лице его тотчас появлялось выражение благости и блаженства.

Так коротал он время за чудесной беседой, пока взгляд его вдруг не упал на двух изящных вертушек – рыженькую и блондинку, – стоявших справа у окна, на площадке. Вертушки громко смеялись, беседуя, и были и вправду по-весеннему чудно милы. И от этой неожиданной красоты он даже как-то затормозился, невероятным змеиным движением, ап, поправил ставшую вдруг помехой шею, и, срочно закатав до колена брючину вельветовых синих штанов, стал подтягивать канареечный носок и шнуровать красный ботинок – прихорашиваться. Покончив с этой, важной во всех отношениях, процедурой, снова, ап, поправил змеиным движением шею и медленно стал переводить взгляд с одного чудесного видения на другое, с одного – на другое… Видимо, рыженькая понравилась ему больше, потому что он уставился на неё немигающим взглядом и застыл, свесив руки и приоткрыв в обожании рот. Наконец, рыженькое создание окончательно утвердилось в его душе в качестве фаворитки и пустило волшебные корни. Гримасы блаженства стали набегать на его лицо волнами, руки стали крутиться быстро-быстро, как крылья ветряных мельниц… Он был влюблён! Он был счастлив необыкновенно!

Откуда он только взялся, этот патлатый верзила! Гнусность какая! Поцеловал её даже! И вторую! Это было ужасно, это было с её стороны такое предательство, такая измена… Он немедленно «сделал шеей», нахмурился, гневно выпятил губы, вытянул ногу и топнул. Он ревновал! Он мучался! Он бил кулаками воздух и грозно скрипел зубами!.. Он… Но всё было напрасно. Измена была очевидна! В душе постепенно стало поселяться понимание тщетности, пока, наконец, окончательно в нём не утвердилось. И такая тоска появилась на лице, безысходность такая… А потом он как будто смирился. Не то чтоб покой, но успокоенность пришла в его душу. Он взял свою левую руку правой и погладил себя ею по голове, одновременно мурлыкая что-то под нос. Постепенно светлая грусть овладела им, глубокая светлая грусть. Откинувшись на сидении, он погладил живот, повелительно стукнул себя кулаком по колену и принял решение.

– Встать! – скомандовал он себе – и резко поднялся.

– Штаны подтянуть!– скомандовал он себе – и штаны были срочно подтянуты.

– Шеей ап! – скомандовал он себе – и она подчинилась.

Теперь всё было кончено. Трудности преодолены. Пора было двигаться дальше. Гордо закинув голову, он вышел на остановке, подошёл к каштану, цветущему у обочины, обнял его… и горько-прегорько заплакал.

Когда я учился в младших классах, два предмета не давались мне совершенно – пение и рисование. Пение, что естесственно, недоступно было ребенку, у которого абсолютно не было слуха, но эта проблема решалась пунктуальным посещением школьного хора, где я делал вид, что пою, или пел еле слышно, а за это мое усердие ставили твердую четверку, и я был этим страшно доволен. А вот с рисованием все обстояло намного хуже. Почерк мой и сегодня такой, что все только головами качают, а родственники до сих пор говорят, что руки у меня «из одного места выросли», и понимают под этим нечто совершенно конкретное.

Поэтому в шестом классе, когда в моем табеле по рисованию имелась уже в первой четверти тройка, и во второй намечалась, родители меня жестко предупредили, что если тройка и в самом деле окажется в табеле, то на каникулах на экскурсию в Киев с классом я не поеду, и никакие слезы при этом мне не помогут. Вот почему, когда наш учитель по рисованию, Эдмунд Антонович, почти перед самым окончанием второй четверти объявил, что на следующем уроке у нас будет рисунок на оценку, я понял бесповоротно, что Киева как ушей своих – не видать.

Эдмунд Антонович пришел к нам в класс только в этом году и только на этот год. Вообще-то он вел изостудию для одаренных детей во Дворце пионеров, а к нам его привели неизвестные мне обстоятельства. Был он худющий, нескладный, немного пришибленный; улыбался все время как-то беспомощно и отрешенно, таскал чуть не на каждый урок работы своих студийцев и с восхищением чокнутого папаши расписывал нам их художественные и технические достоинства, агитировал нас рисовать точно также прилежно и также необыкновенно. Я не знаю, как он там в своей изостудии с одаренными управлялся, но с нами, обыкновенными, управиться он не мог, потому что школьный учитель он был никакой совершенно. Поэтому у него на уроке все занимались все чем попало: галдели, стучали, плевались из трубочки просом, стреляли бумажными скобками из рогаток… а он в это время что-то усердно себе рисовал и показывал у доски, абсолютно не обращая внимания на этот весь тарарам. Тот еще был урок! Но другого учителя, видимо, не было и с этим год целый мирились. Одно только было в нем плохо: оценки он ставил страшно придирчиво, и я у него из-за этого не вылазил из троек, а от предстоящей классной работы зависело для меня все буквально.

Наконец наступил этот трижды проклятый день! Эдмунд Антонович, сияя, как в праздник, вошел в класс и объявил что сегодня состоится-таки классная работа, на которой мы должны будем нарисовать рисунок на тему «Первый снег».

Я несколько раз прилежно начинал рисовать и сразу почти бросал, потому как рисунки мои выглядели так страшно, что мне даже в голову не пришло бы сдавать их, – все равно была бы верная двойка. Это была катастрофа! Все было кончено! И тогда я от полной безвыходухи решился на дикий поступок. Я открыл в тетради для рисования чистый лист и всеми цветными карандашами, которые у меня были, вместо рисунка, написал на нем крупными печатными буквами:

 КАРТИНА
Первый снег
Утро. Ночью был снегопад. Это был первый снег в этом году. Снег шел долго и теперь красная черепица на крышах маленьких домиков под снегом почти не видна. Одни только красные трубы торчат. Из труб высоко поднимаются к небу хвосты белого и неподвижного дыма. Снег на деревьях, на крышах и на дорогах. Он искрится под утренним солнцем и слепит глаза. На улицу выбегают дети в разноцветных куртках и шапочках. В руках у них лыжи и санки. Дети кричат и смеются, катают огромные снежные шары и лепят из них веселых снеговиков. Один уже даже готов и у него вместо рук две лыжные палки. А с высокой горы перед домиками спускаются к детям клоуны и в руках у них замечательные воздушные змеи и цветные шары.

6Б класс

Крамер Александр

Урок рисования был один раз в неделю, и я просто не знаю, как дожил до следующего урока. Помню, что не ел, не пил и не спал. Даже любимые свои книжки не мог читать ни минуты, потому что не понимал ни слова, и на уроках тоже присутствовал только физически, а все мои мысли были заняты тем, что я натворил, и тем, что после этого будет. Поэтому, когда на следующем уроке рисования Эдмунд Антонович раздал нам наши альбомы, я чуть не лишился сознания, пока с ужасным предчувствием открывал свой проклятый «рисунок». И вдруг… Я не верил своим глазам: на злополучном листе стояла огромная красная пятерка, которую держал в руках маленький рыжий клоун, а потом пятерка появилась и в классном журнале.

После школы мой одноклассник Костя Киприч стал работать спасателем, а недавно он получил за мужество орден. Когда Костя, уже награждённый, приезжал в школу на вечер выпускников, Анна Акимовна, наша бывшая классная руководительница и учитель по математике, обняла его, потрепала как маленького по рыжей лохматой шевелюре и сказала с улыбкой, что про Костин решительный характер знает очень давно, и что до сих пор хранит дома одну его замечательную контрольную работу по геометрии…

…Только Костя принялся за решение первой задачки, как с ручкой что-то случилось. Она вдруг, ни с того, ни с сего, взбрыкнула и оставила на бумаге довольно приличную чёрную лужицу-кляксу. Костя крепко расстроился, стал разглядывать кляксу и вдруг увидел, что она просто ужасно похожа на флибустьерский корабль, несущийся стремительно вдаль под всеми распущенными чёрными парусами. Корабль в его воображении уходил всё дальше и дальше, пока не стал напоминать тёмное предгрозовое облако, готовое вот-вот пролиться над морем оглушительным ливнем. А через мгновенье и вправду хлынул из чёрного облака поражающий воображение тропический дождь, оставляя повсюду мокрые кляксы, похожие на пиратские парусники, так что вскоре по морю плыла целая капёрская флотилия.

В это время у кого-то что-то с грохотом рухнуло на пол, Костя очнулся, мотнул головой, посмотрел на часы над дверью и в ту же минуту отчётливо понял, что время ушло безвозвратно, и что уже не удастся решить ничего совершенно. А ещё ему стало ясно, что завтра чёрная пиратская клякса непременно будет безжалостно атакована и уничтожена красной двоечной каравеллой Анны Акимовны.

Тогда, чтобы не дёргаться понапрасну и не мучиться ожиданием и неизвестностью, Костя сам поставил внизу листа с кляксой большую аккуратную двойку, витиевато расписался, похоже на то, как это делала учительница, а внизу приписал: «Немедленно вызови родителей в школу!» После этого незадачливый, но принципиальный школяр отчего-то полностью успокоился и стал не спеша рисовать на злополучном листе море и небо, чтобы было где плавать дерзкому капёрскому фрегату и с чего литься ураганному тропическому дождю.

Юрик пришёл к нам в пятом классе. Папа у Юрика был очень известный ученый-химик, профессор, автор бесчисленных книг и изобретений… А вот мамы не было. Она, вскоре после рождения сына, мужа с ребенком бросила и сбежала неизвестно куда, потому что Юрик инвалидом родился, умственно неполноценным, и не смогла она, и не захотела с таким ребёнком жить и возиться.

Юрик пришёл к нам в пятом классе потому, что папа-ученый долго не мог смириться с неполноценностью своего ребёнка, в специнтернат его отдавать не хотел ни за что, воспитывал дома с помощью старшей сестры-педагога. По той же причине и в нормальную школу отдал (как уж он все препоны, связанные с инвалидностью мальчика, обошёл – остаётся только догадываться). Думал, наверное, что так будет лучше, что так, среди нормальных детей, разовьётся он больше. Да мало ли что он думал. Я ведь всё это только предполагаю.

Я помню, как всё это началось. Мало того, теперь понимаю, что это неизбежно должно было произойти, ведь в любом классе обязательно есть завистливое, мерзкое шакальё, которому слёзы чужие в радость, кому чужая боль – сладкий праздник.

Однажды, я запамятовал уже по какому поводу, нас – всех мальчишек – пригласили в профессорский дом. Ах, какие игрушки там были! Я до сих пор помню всехний щенячий восторг от невиданной никогда огромной железной дороги, радиоуправляемых и электрических автомобилей, работающих экскаваторов и подъёмных кранов, огромных оловянных солдатиков в какой-то невиданной амуниции, а пушки стреляли, а танки и автомобили двигались… Еще там роскошный был, невиданный просто аквариум и колли, и кот персидский…

На другой день нас вывели в сквер напротив школы, и Юрик каким-то образом, или же с чьей-то помощью, отбился от класса. Его стали искать и нашли сидящим на другом конце сквера в кустах, с землею за шиворотом, измазанного какой-то дрянью. Так и пошло. Юрика всё время старались как-то унизить. Но основным развлечением было — тихонько подкравшись, сдёрнуть с него штаны и толкнуть в спину; тогда неловкий и толстый Юрик барахтался с голым задом посреди коридора на потеху многочисленной публике. Ещё его надрессировали, что когда подносят кулак к лицу и спрашивают, чем пахнет, то отвечать нужно, что салом, а чтоб побыстрее дрессировался – били. Ещё множество и других имелось придумок, но первые две были основными и пользовались неизменным успехом, а потому и применялись чаще других.

Когда я перешёл в седьмой класс, родители получили квартиру, мы переехали, меня перевели в новую школу, и Юрик на время из моей памяти выпал. Я перешёл на последний курс политехнического, когда какое-то дело привело меня в мой старый район. Я остановился возле молочного магазина, чтоб прикурить, и вдруг из него вышел Юрик – растолстевший ужасно, огромный; он крутил над головой пустую авоську и мурлыкал под нос непонятно что.

— Юрик, привет, — окликнул я.

Он остановился, продолжая крутить авоську, и замолчал, свесив голову набок.

— Юрик, ты меня помнишь? Как дела, как папа, как тётя?

Юрик постучал себя по голове, ухмыльнулся и стал по порядку, монотонно, отвечать на мои вопросы.

— Не помню. Дела хорошо. Папа работает. Тётя умерла. Послали за молоком. Молока нет. Сказали прийти в три. Сколько времени?

Я хотел посмотреть на часы и непроизвольно сжал левую руку в кулак. Увидев мой жест, Юрик переменился в лице, отступил поспешно назад и с этого, как ему казалось, безопасного расстояния выпалил:

— Пахнет салом! Салом пахнет! Ты знаешь!

Потом ткнул в меня указательным пальцем и прошептал:

— А штаны, пожалуйста, не надо снимать.