Это был чистый день. Чистый – в смысле безоблачный. Жара и миражи, фата-морганы из нагретого воздуха.

Во дворе все были заняты. Отец чинил машину. Лёжа под «жигулями», он глядел в их нутро, как астроном в полное тайн звездное небо.

В окнах шестого этажа сверкали зарницы, солнечным водопадом лился хрусталь. Мама, стоя на подоконнике, протирала окна старой фланелевой рубашкой.

По пустырю, на котором мы резались в футбол, прогуливался хулиган Мочуляк, известный тем, что стоял на воротах в лакированных дамских перчатках и наколеннике из поролона.

На скамейке журчали бабули… В общем, все занимались делом.

Тут я обернулся взять мяч и застыл на месте.

Из-за дома вылетел ангел. Это был… ну такой, обыкновенный ангел. Обыкновенный – в смысле с крыльями, в белой хламиде. В руках он держал помятую золотую трубу.

Ангел обогнул гаражи и подлетел к жигулям. Отец высунулся из-под кузова и протянул ему руку. Мама приветливо замахала рубашкой.

Мочуляк, отвернувшись, курил и сплевывал.

Ангел летел над пыльным двором. В его трубе горело солнце.

Бабули посмотрели на него и опять зажурчали. С третьего этажа бормотало радио.

Последний раз обернувшись к нам, ангел взмахнул крыльями и оказался на раскалённой крыше. С крыши поплыл в сторону Яузы и вскоре скрылся за трубами.

К отцу подошел Мочуляк и спросил цигарку. Отец нахмурился, но в карман полез. Мама ушла готовить ужин.

Мир светился акварелью, как будто шёл первый день его сотворения. Все были заняты.

Год назад, гуляя по Сокольникам, я встретил счастье. Оно сидело на шершавой ветке дуба и играло на свирели. «Ух ты! – подумал я, – вот ведь… Ох!», и междометия тут же устроили броуновское движение в моей голове.

На свирели у счастья было всего три дырочки. Между тем прозрачная мелодия струилась в сплетеньи ветвей и кружилась вихрем над Большим прудом. Мартовский закат потихоньку гас за железной дорогой, темнело, а cчастье куталось в клетчатое пальто с капюшоном и продолжало играть песенку про весну.

Меня вдруг окликнули. Я обернулся. «Здорово! Я уж с минуту тут стою – за тобой, дураком, смотрю.» Передо мной действительно стоял в полушубке и желтых ботинках Петька Кульпятский, старый знакомый, и протягивал руку в варежке, желая поздороваться. Петькин римский профиль светился из-под воротника доброжелательным участием. «Привет, – ответил я, – Подожди чуть-чуть, ладно? Сейчас дослушаю…» И повернулся к дубу, на котором сидело мое счастье. Повернулся и увидел, что счастье куда-то исчезло. И мелодия затихла.

«А чего слушать-то?» – спросил Петька, закутываясь до римского носа в шерстяной кусачий шарф. «Да… – растерянно промямлил я, – Ничего… Весну, наверное.» «Какую весну? Обалдел что ли? Мороз минус семь, а к ночи обещали все пятнадцать».

И вправду я почувствовал, как начало холодать. Деревья затрещали от мороза, лужи на глазах превращались в ледяные озерца.

Но мне было очень жаль весну и особенно прохлопанное счастье. Пока не поздно, надо было обязательно его найти. И я пошел искать. А Петька поплелся за мной вроде как просто прогуляться, не подозревая об истинной цели нашего путешествия.

Небо швыряло в Сокольники мощные снежные заряды. Парк почернел, помрачнел, деревья зловеще зашумели, фонарь стал подмигивать нам оранжевым глазом. Казалось, что сейчас должно произойти нечто страшное, неотвратимое – например, вдруг на дне Большого пруда проснется ужасное чудовище о трех головах, вылезет на поверхность и проревет: «Съело я твое счастье, несчастный!». А потом, расколов ледяной панцирь своим остроконечным хвостом, ринется обратно в пучину – к логову из консервных банок и бутылок из-под портвейна.

Но чудовище почему-то не вылезло, а через некоторое время и метель чуть поутихла. Петька под шарфом бурчал о своей важной работе, иногда постреливая глазами в мою сторону – мол, слушаю я его или нет. Я, конечно, слушал про то, как ему удалось устроиться переводчиком в контору, которая отправляет в Африку сгущеное молоко, и как много ему теперь там платят, особенно за командировки в Танзанию и на Берег Слоновой Кости. Но на самом деле я пытался высмотреть в непроглядной темени свое счастье – может, все-таки мелькнет между деревьев фигурка в клетчатом пальто?

Вдруг из-за поворота выскочил запыхавшийся лыжник. По выражению лица и остервенело мотавшемуся помпону был ясно, что он готов мужественно бороться со стихией до самого метро.

Увидев нас с Петькой, он явно решил проигнорировать две подозрительные личности, но уже было поздно. Одна из них шагнула ему навстречу и сказала осипшим голосом: «Простите, пожалуйста, за беспокойство. Вы случайно не видели моего счастья?» Лыжник резко дернулся в сторону, нервно сменил классический стиль на конек и унесся в снегопад.

Петька же решил, что я спрашивал, сколько сейчас времени, и сказал: «Полдевятого. У меня же часы есть». «Ага», – ответил я, и мы пошли дальше. У Нижнего пруда повстречали моржей. Моржи сидели в проруби и обсуждали чью-то кандидатскую диссертацию. В зеленом вагончике у них явно была припрятана половинка рябиновой настойки… Про свирель я даже и спрашивать их не стал.

Долго мы бродили по еле заметными тропинкам, пока не выбрели на широкую аллею, ведущую к аттракционам. За полчаса нам навстречу попался лишь улыбающийся до ушей мужик в сером пальто, из кармана которого торчали усики приемника. Приемник орал про Чунга-Чангу, лето круглый год и синий небосвод. А мужик улыбался так, что становился понятно, что счастье свое он нашел не на ветке дуба, а в магазине «Вега».

Петька тем временем закончил объяснять, зачем Африке нужна сгущенка, и начал рассказывать про то, как летом он ездил на велосипеде за липовым цветом. Километров за пять от его дачи есть деревня Голубцы, в которой каждый июль цветут старые липы. А он, Петька, сам невысокого роста и до веток не допрыгивает… Дальше следовал долгий рассказ про то, как он торговался с местным мужиком, у которого была длиннющая лестница, как рвал этот самый цвет и так далее.

Мне все это уже порядком поднадоело. Маловерный, я даже почти смирился с потерей счастья. Время было позднее, я слегка замерз, и к тому же жутко хотелось домой – к дивану, шоколадным ирискам и компоту из яблок.

Вдруг мне показалось, что из-за сосны по левую руку от аллеи виднеются чьи-то огромные крылья. Что это могло быть? Может, померещилось? «Подожди, я сейчас», – сказал я Петьке и пошел по едва заметной тропинке к той сосне. Через пару шагов поскользнулся и неловко плюхнулся в сугроб.

Поднялся и увидел, что передо мной стоит ангел. Бронзовый. Стеклянные крылья цвета индиго. Легкая рука поднята в приветствии. Он смотрит на меня, а я смотрю на него. Боже, ну почему же именно здесь, рядом с пропахшими уксусом шашлычными и старыми брошенными аттракционами, он встретился мне? Может быть, он, снежный ангел, мчался над парком и случайно увидел, как я потерял свое счастье, и летел вслед за нами, слушал про Танзанию, Берег Слоновой Кости и липовый чай, а сам вел нас сюда и послал нам навстречу лыжника, и кружился над нами, дыша вьюгой и морозом – и все это для того, чтобы взмахнуть мне невесомым крылом из-за сосны. Так вот почему ужасное чудовище о трех головах не вынырнуло перед нами из Большого пруда и не сожрало мое счастье! Конечно, он ведь летел вместе с нами и все, все видел. «Ты ведь знаешь… правда ведь знаешь, где мне теперь искать счастье?» – спросил я его.

Налетел Бог знает откуда взявшийся теплый ветерок, и ангел спокойно качнул крылом цвета индиго в сторону Солнечной поляны. И улыбнулся. Клянусь, он улыбнулся и остался стоять, устало прислонившись бронзовым телом к старой сосне. А я, радостный, побежал по тропинке к замерзшему Петьке, злобно топающему желтыми ботинками, чтобы согреться.

На аллее тихо-тихо слышалась та самая мелодия, что кружилась над Большим прудом. Доносилась она, конечно, со стороны Солнечной поляны. Я резко повернулся и зашагал туда.

Петька, еле поспевая, бежал рядом и кричал из-под шарфа: «Такая вкусная липа! И всего за пятьдесят рублей! Да со сгущенкой! Пошли пить чай! Очень полезно для горла, носа и ушей! Профилактика! Всего за пятьдесят рублей! Липа же!!»

Воздух неожиданно стал пахнуть тающим снегом.

Так мы вышли на Солнечную поляну. Мелодия вдруг затихла. Очень захотелось плюнуть с досады. Но тут я разглядел посреди поляны девичью фигурку, очень похожую на ту, что сидела на ветке дуба.

Петька волевым движением запахнул полушубок и сказал: «Все. Я дальше не пойду. Замерз, могу заболеть. А мне нельзя, сам знаешь. Ну чего, двинули ко мне? Чайку попьем, горяченького, а?»

Фигурка стояла недвижно и, кажется, смотрела на меня. Мне почудилось, что на ней было то самое клетчатое пальто.

«Ну что ты уставился в одну точку? Последний раз спра…» – «Сгинь, нечистый!» Петька потоптался и, обиженно спрятав римский профиль под воротник, сгинул домой пить чай с липой.

А я пошел к Счастью по твердым сугробам. В ботинки набивался снег и неприятно царапался при каждом шаге. Передо мной стояла стройная девочка, действительно в пальто с капюшоном – улыбалась, как снежный ангел. «Прости, пожалуйста, но это не ты была там, у Большого пруда? Не ты, случайно, мое…» Я покраснел, сбился и замолчал.

Девочка ничего не ответила и лишь достала из внутреннего кармана пальто свирель с тремя дырочками. На Солнечную поляну ворвалась весенняя мелодия. Подул теплый ветер, и сосны под ночным небом заговорили о предстоящем лете. Луна набросила на звезды светлую шаль цвета африканской сгущенки, и мне показалось, что где-то под Плеядами пару раз мелькнули, удаляясь от Земли, прозрачные крылья цвета индиго.

Я стоял по колено в сугробе, в ботинках, набитых сырым снегом, и слушал, как играет на свирели мое Счастье. Стоял, стоял, да и не заметил, как наступил апрель. А там уж и до лета рукой подать оставалось.

Прижавшись лбом к стеклу, всматриваясь сквозь стекло в ливень, я пытаюсь разглядеть в полутьме часовых дождя.

Под барабанную дробь вод они выходят на улицы в темно-оливковых плащах. Ясень, клен, вяз бросают им с крон, как с балконов, зелёные бархатные платки. Часовые идут безмолвно и бесстрашно, едва заметные в ревущей грозе.

Один раз в сентябре, лёжа в больнице, я понял, что хочу туда, к ним, в дождь, хочу увидеть, что их целый полк или даже дивизия… Тогда всю ночь град колотил по крышам и разбил окно в палате.

Прижавшись лбом к стеклу, всматриваясь сквозь стекло в ливень, я вижу, как из водной стены выходит один, другой, третий, четвёртый. Их прозрачное войско движется с тучами, огибая асфальтовые озёра, переходя вброд небесные ручьи и реки.

Если однажды с утра услышать сквозь сон его поступь, жизнь будет медленной и длинной.