В первый день нового учебного года я встретил на улице своего юного друга – школьника Юру Капустина, страстного рыболова, отчаянного футболиста и любителя шахмат.
Юра возвращался из школы, и вид у него был печальный. Нужно сказать, что Юра с давних пор всегда делится со мной всеми своими радостями и неудачами.
– Ты что такой грустный? – спросил я, надеясь подбод¬рить мальчика. – Двойку успел получить?
– Ещё не получил, но получу.
– Как же так? – удивился я. – Не получил, а уже зна¬ешь, что получишь. Сегодня-то уроки кончились, а к завтра¬шнему дню можно ещё подготовиться.
– Уроки кончились, но и сочинение уже написано и сдано.
Тут я всё понял. Ребята писали сочинение, а результаты будут известны завтра или послезавтра.
– Очень плохо написал? – спросил я. – Может быть, ещё хоть тройка будет. Рано горевать.
– Хотел написать много, а написал про одного ерша.
На бульваре мы присели на скамейку, и Юра рассказал мне о том, как он писал сочинение на тему «Как я провёл лето».
– Учительница Вера Ивановна нам сказала: «Не пишите обо всех каникулах, не описывайте каждый день, а выберите для сочинения самое главное, самое интересное, что про¬изошло в вашей жизни за время каникул. Главное, чтобы было ярко и художественно». Я и подумал: ох какое сочинение можно написать! Ведь столько интересного про¬изошло за всё лето, столько я повидал! Рыбная ловля с папой. Мы с ним трёх огромных щук выловили, и окуни были, и подъязки, и сороги. Потом я ездил в пионерский лагерь. Там военная игра была и соревнования по лёгкой атлетике. Я одно первое и одно второе места занял. Потом я с мамой в Москву ездил. Были в Третьяковской галерее. С дядей Колей на футбол ЦСКА-«Динамо» ходили. Вот здорово было! А во Дворце пионеров я с мастером на шахматном сеансе ничью сделал. А здесь два раза на яхте катался. У нас ещё был поход по местам партизанской славы. Какое сочинение можно было написать! А написал только про одного ерша…
Юра замолчал, ещё больше пригорюнившись, а я спросил:
– Так почему всё-таки про одного ерша?
– Я решил начать с рыбной ловли. Мы с папой на первую рыбалку ещё в начале июня ездили. Очень здорово. Знаете, какие щуки были! Это нельзя было никак пропустить в сочинении. Долго я сидел и обдумывал, как начать. Потом стал писать: «Раннее весеннее утро. Золотистые лучи июнь¬ского солнца позолотили голубой небосклон…» Перечитал. Вначале понравилось, а потом подумал-подумал: утро ве¬сеннее, а солнце июньское. Июнь-то – уже лето. Потом пишу о солнце, а в тот день, когда мы с папой поехали ловить рыбу, шёл мелкий дождь. Папа ещё сказал: «Ничего, не размокнем. Мы же с тобой мужчины! А в дождь иногда рыба ещё лучше клюёт». Зачем же, думаю, мне врать в сочинении про хорошую погоду! И ещё раз перечитал. И так писать нельзя: «Золотистые лучи… позолотили…» Как Вера Ивановна говорит, масло масляное. Вот я всё и за¬черкнул и решил начать снова.
Сижу, думаю. Вспоминаю, как начинал свои повести и рассказы Аркадий Гайдар. У меня его книга всегда с собой в портфеле. Вот, например, «Р. В. С.» начинается: «Раньше сюда иногда забегали ребятишки…» Или «Четвёртый блин¬даж»: «Колька и Васька – соседи». Просто и хорошо. И никаких золотистых лучей. Конечно, я знал: природу, пейзажи описывать нужно, но только как-нибудь по-новому. Тут я вспомнил ещё Николая Васильевича Гоголя. «А поворотись-ка, сын! Экой ты смешной какой!» Так начи¬нается повесть «Тарас Бульба»…
И тогда я начал смело: «А ну, сынок, вставать да на рыбную ловлю ехать пора!» – разбудил меня ранним утром папа». И дальше легко пошло. Сижу вспоминаю и пишу. Вспомнил, как мы накануне червей искали и удочки готовили. Поплавки такие яркие, сине-красно-белые, на малень¬ких куколок похожие. Я так и написал. И как рюкзак собирали – это же целая экспедиция. Вспомнил, как у Прже¬вальского снаряжение описывается. Описал и я наше сна¬ряжение. Утром я с разрешения папы отдал часть червей Славке Воробьёву. А то он тоже на рыбалку собрался, а червей не нашёл. Потом написал, как я (мы помогли соседям обмелевший катер стаскивать) в воду в одежде бухнулся. Папа сказал: «Задержались, зато доброе дело людям сделали». Всё это я тоже написал в сочинении. Описал поездку на катере, красивые берега Северной Двины, потом – узкую извилистую речку, где мы остановились, высо¬кие сосны и ели, густые кустарники. И написал о том, как я волновался, в первый раз забрасывая удочку. Вначале не клевало. Я ждал, скучал, сердился… И вдруг как поплавок ушёл в воду. Я подсёк и вытащил… маленького ёршика. А я думал, что окунь на полкилограмма. И в это время Вера Ивановна говорит: «Дети, через пять минут будет звонок. Заканчивайте писать и сдавайте тетради». Писал, писал, хотел о многом, а написал только про одного ерша. Сочи¬нение про ерша! Ребята засмеют. И двойка обеспечена!
– Ничего, – сказал я, чтобы успокоить Юру. – Ещё Козьма Прутков сказал: «Нельзя объять необъятное!» Как бы ты обо всём этом на нескольких страничках написал? И про рыбалку, и про Москву, и про пионерский лагерь, и про футбол.
– Вера Ивановна велела написать про главное и худо¬жественно, – возразил Юра. – А я – про ерша!
– Ничего, – повторил я. – Важно, как написать. Чехов о чернильнице или о пепельнице мог рассказ написать.
Учительницу русского языка и литературы я хорошо знал, и вечером зашёл к ней домой.
– Один ваш ученик очень беспокоится, – сказал я. – Написал сочинение и боится, что получит двойку.
– Это кто же?
– Юра Капустин.
– Капустин? – удивилась Вера Ивановна. – Да у него же самое лучшее сочинение во всём классе.
Я раскрыл тетрадь Юры Капустина, открыл страницу, на которой заканчивалось сочинение, и увидел крупную красную цифру «5».
«Вот вам и сочинение про ерша!» – подумал я с радостью за своего юного друга, за его первые успехи.
Милый, чудесный человек дядя Андрей, старый охотник, рыболов, гроза лесных хищников, наш постоянный «консультант по делам охоты»!
Вечерами, когда за чёрным Кунд-озером солнце нанизывалось на острия длинноствольных ёлок, он выходил из своей избушки покоптить белый свет стойким дымом ярославской махорки. И в это время, проплыв восемнадцать километров на пароходе-колеснике и пройдя десять по узким лесным тропкам, мы являлись к нему.
По сравнению с дядей Андреем мы были горе-охотниками. Теперь я могу признаться: добрые три четверти нашей добычи — зайцы и белки, глухари, косачи и тетёрки, которых мы привозили домой в рюкзаках,— были пойманы и убиты дядей Андреем.
Вечером мы слушали рассказы старого охотника, а утром вместе с ним бродили по лесу, осматривали силки, стреляли.
Иногда мы не заставали охотника дома. Но хижина дяди Андрея всё так же гостеприимно встречала нас. По старым карельским обычаям, избушка не имела замков и засовов. Черёмуховый кол подпирал дверь. Однако мы знали, что можем спокойно располагаться в избушке на отдых. Смолистая растопка и береста были заботливо приготовлены дядей Андреем для костра. Всегда можно было найти в хижине кусок вяленого мяса, сушёную рыбу, мешочек с крупой.
Последний раз мы были у дяди Андрея в самую короткую ночь в году. Впрочем, ночи не было совсем. Не успели потемнеть за озером на закате сосны, как восток снова загорелся зарёй.
Охота в это время года запрещена. С вечера мы забросили в озеро жерлицы и до восхода проговорили с дядей Андреем об охоте, о повадках зверя, о былых временах кремнёвок и бердан и о всякой всячине.
Когда роса накрыла озеро, и стало прохладно, мы перебрались в избушку. У потухающего костра остался Боско — густошёрстая спокойная и умная лайка. Уткнув морду между лапами, Боско чутко спал, часто поводя острыми стоячими ушами.
— Охота — хитрое дело, — рассказывал дядя Андрей. — Ну вот возьмём капкан. Пропах он железом, и ржавчиной, и керосином, и маслом. К такому капкану ни одна лесная тварь не подойдёт. Капкан никакого запаха не должен напускать в лесу. Хвоей его почаще протирать нужно. Я даже голой рукой капкана не касаюсь, рукавицы особые у меня вон лежат. А люди думают — секрет какой-то дядя Андрей знает. На дядю Андрея, говорят, зверь сам бежит…
Из окна избушки было видно озеро. Оно лежало длинное, причудливое в своих очертаниях, обнесённое частоколом мачтовых сосен и елей. Казалось, озеро дышало.
— Спать теперь некогда, — сказал дядя Андрей. — Нужно снасть посмотреть.
Озеро запылало, подожжённое зарёй. У самого берега плеснулась рыбёшка.
— И как же хорошо наша жизнь устроена! — говорил дядя Андрей, натягивая свои высокие болотные сапоги. — Никуда я из своих мест не уезжаю, а вещи всякие и харч у меня в избушке со всего государства собраны. Ружьё
ижевцы смастерили, топор, по клейму видно, в Москве отковали, нож вот этот матрос из Мурманска подарил, сумка ленинградской работы… Махорочку ярославскую курю, чай — таджикский, вот тут написано. Порой вот сидишь так
и думаешь: словно у тебя во всём Советском Союзе дружки живут и не забывают, шлют всё. Вот так и послал бы в подарок тому таджику, что этот чай вырастил, самую лучшую лисью шкуру.
В тот день мы поздно вернулись от дяди Андрея и пожалели, что в его хижине не было радио. Фашистские войска напали на нашу землю.
Кунд-озеро, где стояла хижина дяди Андрея, лежало в тридцати километрах от советско-финляндской границы. Нам больше не удалось побывать у дяди Андрея. О нём рассказали колхозники, ушедшие из деревни Кундозёрской, занятой гитлеровцами и белофиннами.
Дядя Андрей позднее других узнал о войне. Не голосом диктора и не газетным сообщением вошла война в его охотничью избушку, а воем снарядов, тревожным гулом самолётов и автоматными очередями.
Три дня в его избушке лежал раненый пограничник, укрываясь от фашистов.
Когда ночью дядя Андрей проводил пограничника никому не ведомыми тропами за линию фронта и вернулся домой, он застал в своей хижине незваных гостей — немецких офицеров.
Они окружили дядю Андрея и что-то требовали от переводчика-финна.
— Охотник я здешний и ничего не знаю! — отвечал дядя Андрей на вопросы переводчика.
Он смотрел, как три немца пили его водку и ели его копчёную жирную рыбу. Двое других уже спали.
Внезапно послышался лёгкий шум. Немцы уставились на дверь. Дядя Андрей знал: это Боско царапает косяк и просится в избушку. Дверь чуть приоткрылась, и немцы увидели красивую собачью морду. Один из них выхватил пистолет и, не целясь, выстрелил.
— Айн!
— Не надо! — закричал дядя Андрей. Боско спокойно смотрел на немца.
— Цвай! — произнёс немец и вторично нажал на спусковой крючок.
Собака завизжала. Дверь захлопнулась, но немец подскочил и распахнул её. Он выстрелил в третий раз.
— Драй!
Раненый пёс рванулся в сторону, подпрыгнул и, свалившись, замер в траве.
Дядя Андрей посмотрел на свою двустволку и с силой повернул голову в сторону.
В чугунном камельке лихорадочно подёргивалось тусклое пламя. Финн-переводчик ухватился за полку и повис на ней. Доски треснули — хорошее, сухое топливо!
— Зачем порушил? — Дядя Андрей вскочил и схватил финна за руку.
— Сиди, — сказал финн, — теперь я здесь хозяин. Карельская земля — наша земля!
Сухие доски ярко запылали в камельке. Пламя гудело, прорываясь через колена трубы.
Кто же здесь хозяин? Кто жил в этих местах двадцать пять лет? Кто построил эту избу? Кто мастерил эти скамейки и полочки, красил наличники, разбивал грядку под окошком? Кто охотился в этих лесах и рыбачил на Кунд-озере?
«Посмотрим ещё, кто здесь хозяин!» — подумал охотник.
Всякому тяжело переносить обиду, но особенно тяжело она переживается старыми людьми. Обида ещё больше старит их, сутулит, делает молчаливыми.
Дядя Андрей очнулся утром. Финн и немцы спали. Оконное стекло, казалось, плавилось в лучах солнца. Дядя Андрей осторожно поднялся, снял двустволку и тихо вышел из избушки. Вокруг никого не было. Знакомый клёст свистел и щёлкал в густой, позолоченной солнцем листве.
Для кого теперь будет щёлкать и посвистывать эта косоклювая хлопотливая птица? Чей сон будут охранять от ветров стены старой охотничьей избушки? Хозяин должен уйти. Для него всюду найдётся крыша.
Настанут другие, как и прежде, счастливые дни. Построит дядя Андрей новую избу у Кунд-озера, и друзья со всей страны помогут ему поднять хозяйство. А захватчикам — ни кола, ни двора. В карельских лесах и в избах место только друзьям.
Хозяин снял с шеста несколько колец берёсты и швырнул их к стене избушки. Ногой подтолкнул охапку сучьев. Подумал, подошёл к двери и подпер её колом. Всё это он делал не торопясь, спокойно, словно обычное своё ежедневное дело. Спокойно чиркнул спичкой. Издали можно было подумать, что охотник собирается готовить себе завтрак: так неторопливы были его движения.
Берёста вспыхнула бледным длинным пламенем, почернела и свернулась в тугой ком. Молочный дым пополз по земле.
Дядя Андрей ставнем прикрыл костёр, разведённый под стеной хижины, оглянулся и быстрым шагом пошёл прочь. Через мгновение он уже скрылся в лесных зарослях.
Утро в северном лесу полно запахов моха и травы, напитанных росой, брусничника и прелой земли, хвои можжевельника и листвы ольхи. Дым горящего сухого дерева, лёгкий и бесцветный, дополнял утренний запах леса. Пламя охватило избушку. Тихо горели стены, с треском занимались пламенем просушенные солнцем доски у окон и крыши, шипел и дымил в пазах жёлтый застарелый мох.
Так перестала существовать хижина дяди Андрея — гостеприимная охотничья избушка. В своих стенах она задушила фашистов.
Исчез старый охотник дядя Андрей. А в карельских лесах появился новый отряд партизан. И как рассказывали кунд-озёровские крестьяне, отрядом этим командовал старый человек, меткий стрелок.