I

В дворянский приют на Гриттис-стрит рождественская фея никогда не заглядывала. Трудно сказать, что её не устраивало: то ли дортуар[1] с высоким, вечно текущим потолком и четырьмя рядами железных кроватей, застланных серыми старыми одеялами, то ли грубые чёрные чулки, в которые класть золотой – себя не уважать. Её не трудно понять: розовые, как крем-брюле, бархатно-плюшевые детские, пропитанные приторным ароматом горячего шоколада и сдобных печений со взбитыми сливками, посещать наверняка гораздо приятней.

Об этом и многом другом размышлял Доминик Ингрэм, примостившийся на подоконнике в своём любимом  закутке между прачечной и кладовкой. Его товарищи играли в догонялки, ходили на головах, развлекались сочинительством страшилок о привидениях и разбойниках. Вообще-то Доминик ничего не имел против подобного времяпрепровождения, но в эти сказочные часы накануне божественного сочельника ему хотелось побыть одному. В мглистых декабрьских сумерках ласково и уютно светились окна жилого дома на другой стороне улицы, и Доминик, как завороженный, не мог оторвать от них глаз. Ему представлялась нарядная елка, вкусный яблочный пирог с корицей, благоухающий на белоснежном фарфоровом блюде и завлекательно шуршащие  разноцветной бумагой свёртки с подарками. Непостижимо, но там вполне мог быть сейчас и Доминик, любимым сыном, а не одним из сотни воспитанников дворянского приюта на Гриттис-стрит, которых каждое воскресенье водят в церковь длинной, невзрачной вереницей. Хотя от желанного, таинственно-манящего мира его отделяло всего лишь хрупкое стекло, преодолеть эту преграду было невозможно.

Зыбкую и грустную тишину нарушил Энди Мидлс. Он беспардонно ворвался  в мечты Доминика и с плохо скрываемой радостью сообщил:

— Тебя повсюду ищет Тихий Омут!

— Зачем?- удивился Доминик, почуяв сердцем, что ничего отрадного ему эти поиски не сулят.

— Иди к нему и узнаешь,- ухмыльнулся Энди.

По дороге в директорский кабинет Доминик, словно перед исповедью, перебирал в уме все свои последние прегрешения и гадал, по поводу какого из них мистер Стилпул[2] возжелал с ним увидеться. Ну не похвальную же грамоту он вздумал вручить ему, за особые успехи в учёбе и поведении! Со свойственной его возрасту самонадеянностью, он совершенно серьёзно считал, что директору, в честь праздника, приятней дела не сыскать, кроме как разбираться в его безобразиях. Перед массивной дубовой дверью Доминик зябко поёжился, собираясь с мужеством, и, была — ни была, решительно шагнул в приёмную:

— Добрый вечер, мистер Стилпул.

— Проходи и садись.

Доминик опасливо примостился на краешек стула и принялся сосредоточенно рассматривать точёную ножку орехового бюро, лишь бы не встречаться взглядом с глазами мистера Стилпула, глубокими, как омуты, холодными, как лёд, и до того чёрными, что невозможно разобрать, где зрачок, где радужка. Директор отложил в сторону книгу в потрепанном кожаном переплете, задумчиво посмотрел на своего ученика и, после короткого молчания, сказал:

— Доминик, мне нужно с тобой поговорить.

— Я слушаю, сэр.

Доминик испугался, не собирается ли директор расспрашивать его о чьём-нибудь поведении, и беспокойно заёрзал на стуле.

— Я решил передать тебе одну вещь. Вообще-то, я собирался это сделать в день твоего шестнадцатилетия, но передумал. Чего ждать четыре года? – и

он протянул Доминику карманные часы в серебряном корпусе.

Их выпуклую крышку украшал якорь, а на донышке была выгравирована надпись: «Мичману Ингрэму от друзей».

— Нажми на рычажок с боку, – сказал мистер Стилпул.

Крышка часов распахнулась, и Доминик  увидел, что изнутри в неё вставлена поблёкшая фотокарточка, на которой запечатлены трое молодых людей. Тот, что справа, с ямочками на щеках и открытой доброй улыбкой, был как две капли воды похож на Доминика. Заметив в глазах мальчика немой вопрос, директор утвердительно кивнул:

— Да, это – твой отец.

Верхняя губа Доминика предательски дрогнула. Откуда мог знать мистер Стилпул его самую заветную мечту — узнать хоть что-нибудь о родителях? Доминик любовно гладил пальцами почерневший от времени корпус, тихо приговаривая:

— Папа, папочка!  Где же он, почему не приезжает? Наверное, в кругосветном плаванье… А может быть, потерпел кораблекрушение, живёт на необитаемом острове и ждёт, когда за ним приплывёт корабль. Правда же, мистер Стилпул?

Директор промолчал в ответ. Он знал, что мичман Ингрэм десять лет назад умер от чахотки в больнице для бедных, но говорить об этом не захотел, по крайней мере, здесь и сейчас. Неслышно, как тень, обходя свои владения, мистер Стилпул не раз замечал узкоплечую, схваченную в форменный пиджак фигурку Доминика, одиноко чернеющую в бледно-сиреневом проёме окна, и, немного поколебавшись, решился-таки сделать этот сюрприз раньше срока.

— Спасибо вам, мистер Стилпул! — прошептал Доминик, прижимая часы к сердцу.

— Не стоит благодарности, это не подарок, они принадлежат тебе по праву.

Доминик с директором не согласился. Даже рождественская фея, предстань она перед ним собственной персоной, не смогла бы сделать его счастливей. Доминик сказал об этом мистеру Стилпулу, но тот сурово нахмурил брови:

— Не хватало мне ещё  тягаться с феями в их ремесле. Иди лучше в дортуар, скоро отбой.

Наступила ночь. За окном завывала вьюга. Доминик крепко спал, прижавшись просоленной щекой к подушке, под которой старательно тикали карманные часы.  Директор, зная непоседливый нрав Доминика, не открыл ему до поры, до времени, что они – со звоном, а значит — умеют петь. Пусть пока только тикают. Когда сердце их хозяина умолкло навсегда, часы остались верны своему долгу и даже запертые в тёмном сейфе, они не отчаивались и терпеливо ждали встречи со своим законным обладателем, чтобы отсчитывать минуту за минутой, час за часом, год за годом его судьбу.

II

С оглушительным воплем: «Свистать всех наверх!», Доминик стремглав нёсся на второй этаж по крутой дубовой лестнице. Вслед за ним с трудом поспевало младшее отделение, которое Доминик записал в свои матросы и вот уже второй месяц третировал расплывчатыми, трудновыполнимыми распоряжениями типа: «Поднять паруса! Набить десять склянок! Полный вперед!» Старших это веселило, и они единодушно признали «малыша Ингрэма очень забавным», что, по представлениям приюта, равносильно было присвоению рыцарского звания. Трапезная теперь называлась у Доминика камбузом, дортуар – кубриком, а воспитателя мистера Дэни он самолично произвёл в контр-адмиралы.  На переменах Доминик прохаживался по коридору разухабистой, вальяжной походкой, то и дело справлялся, сколько времени, и каждый раз, взглянув на циферблат, с чувством изрекал: «Разрази меня гром!» Он полагал, что именно так и пристало себя вести заправскому капитану. Одноклассники тоже заметили в нём перемену. Однажды во время умывания кто-то из ребят нечаянно опрокинул на Доминика ковш с водой, и тот обрушил на несчастного растяпу поток ядрёных выражений, чересчур крепких даже для дворянского приюта, и вогнал в краску товарищей, вовсе не слывших чистоплюями и цацами. Потом стали поступать жалобы из прачечной. В один прекрасный день бедняжка Люси осталась с полным тазом мокрых чулок и без единой верёвки — суши, где хочешь, хоть на деревьях развешивай, в то время как Доминик с приятелем Стюартом Вэйли тренировались вязать морские узлы. Нельзя сказать, что последнего это занятие очень вдохновляло, скорее, он потворствовал Доминику. У Стюарта был безвольный подбородок. Этим Доминик пытался оправдать его страх перед прыжками через коня. Когда отвертеться от ненавистного занятия всё-таки не удавалось, Стюарт плюхался вниз, как куль с овсом, под дружный хохот класса. Ещё он был отменным лодырем, но умел так искусно прикинуться тупым, что лень всегда сходила ему с рук. В дополнение ко всем вышеперечисленным качествам, Стюарт искренне восхищался Домиником. Должно быть, это и стало причиной их дружбы. Разумеется, выкрутасы Доминика не ускользнули от внимания воспитателя, но мистер Дэни считал, что дурь перекипит сама собой. Однако когда на тыльной стороне узкой ладони Доминик нарисовал якорь, воспитатель понял, что шутки кончились. Мистер Дэни сухо отчитал его, завершив гневную тираду хлёсткой фразой: «Стыдитесь, Доминик Ингрэм. Вы — сын джентльмена, и сочли возможным разукраситься татуировками, как последний беспризорник из портового кабака». Сконфуженный и поникший, Доминик ушёл в смежную с дортуаром умывальную комнату. Он долго плескался в ледяной, пахнущей ржавчиной воде, раз за разом намыливал ладонь и даже пытался тереть её мочалкой. Чернильный рисунок стал бледнее, но полностью исчезать не хотел. Доминик был так расстроен, что пропустил мимо ушей злорадные смешки «доброжелателей», заглядывавших в умывальную с таким воодушевлением, будто там дает представление бродячий фокусник. Энди, как сторонник куда более суровых мер воспитания, был разочарован и возмущен снисходительностью мистера Дэни, и услужливо посоветовал ему довести этот проступок до сведенья директора.

— Не тебе меня учить, Мидлс!- резко оборвал его воспитатель.

Поборнику благонравия ничего не оставалось делать, как надуть губы и демонстративно уткнуться носом в учебник. Вскоре Домиником овладела новая потрясающая идея: сбежать из приюта и наняться юнгой на корабль. Он посчитал нужным сообщить о своих намереньях Стюарту, заранее зная, что в море от этого увальня и тюфяка будет больше вреда, чем пользы, но исчезнуть украдкой было бы не по-товарищески.

— Послушай, как же мы сбежим, ведь скоро проверочная по геометрии, — затосковал Стюарт, в котором неожиданно прорезалась жажда знаний.

— Пустяки, поплаваем с годок и вернёмся, тогда и напишешь свою контрольную.

— А если Тихий Омут нас назад не пустит?

— Чудак ты, Стюарт Вэйли! О наших подвигах сообщат в «Морских ведомостях». Директор сам будет гордиться такими воспитанниками, почётными листами нас наградит.

Физиономия Стюарта выразила глубокое сомнение, но он всё же скрепя сердце согласился с Домиником, горячо надеясь, что дальше болтовни дело всё равно не продвинется. Мелкий моросящий дождь и промозглый мартовский ветер совсем не вдохновляли его на побег, к тому же Стюарт не был уверен, что хочет совершать подвиги.

Доминик принялся вводить приятеля в курс дела и знакомить его с техническими тонкостями предстоящего мероприятия:

— Отчаливаем завтра за час до подъема. Когда нас хватятся, мы будем уже далеко от Гриттис-стрит. Правда, пальто надо заранее переправить из гардеробной под кровать, чтобы поутру в потёмках не шарахаться.

— Но ведь дверь-то будет заперта.

— Вылезем в окно между кладовкой и прачечной и спустимся вниз по водосточной трубе. Со мной не пропадешь, у меня всё продумано.

Утром он толкнул Стюарта в бок и шепнул:

— Вставай. Пора.

Мальчики, взяв в охапку одежду, потихоньку, на цыпочках, прокрались в коридор. Доминик стал торопливо одеваться, а Стюарт решил пустить в ход последний, самый веский довод:

— А если отец за тобой приедет, а тебя нет?

— Балда, я же ему навстречу поплыву, вот в море и встретимся!

— А вы не разминётесь?

Доминик рассердился:

— Слушай, если струсил, так и скажи, и нечего выкручиваться!

— Да нет, не струсил, — вяло опроверг это подозрение Стюарт, с надеждой оглядываясь на дверь в комнату мистера Дэни, — просто два юнги на одном корабле всё равно не нужны. Останусь-ка я, пожалуй, в приюте…

— Всё ясно, — холодно сказал Доминик, — струсил. Так я и думал. Ну ладно, тогда проводи меня до окна, заодно уж его и закроешь, чтобы воры не забрались.

Доминик привёл себя в порядок, причесался костяным гребнем, застегнул на все пуговицы серое пальто. Старое рассохшееся окно долго не поддавалось, наконец, Доминик распахнул его сильным рывком.

— Может, всё-таки передумаешь?

Доминик отрицательно мотнул головой, и  друзья крепко обнялись на прощанье.

— Когда же мы теперь увидимся? Мне будет так тебя не хватать! — на Стюарта было просто жалко смотреть.

— Да не огорчайся ты, через год я приеду на побывку. Расскажу о своих приключениях.

— Ты будешь писать письма?

Доминик не ответил, с кошачьей ловкостью выбрался через оконный проем, весьма удачно съехал вниз по водостоку и, последний раз махнув рукой, скрылся в предрассветном тумане.

III

Несмотря на хмурое утро, настроение у Доминика было замечательное. Где находится порт, он точно не знал, но вполне резонно предполагал, что там же, где и Темза, а значит, идти надо навстречу влажному, пахнущему водой ветру. Ему давно хотелось погулять по улицам вольно, не строем, а самостоятельно, без Тихого Омута и мистера Дэни. Доминик с любопытством озирался по сторонам. Город проснулся. Кругом кипела бурная, совершенно не знакомая, захватывающая жизнь. Живописный шарманщик крутил отшлифованную до блеска ручку и пел шуточную песню, а на плече у него выкручивалась уморительно смешная обезьянка. Пожилая миссис в засаленном чепце продавала разноцветные фигурные леденцы на палочках, ужас, до чего соблазнительные. Доминик решил дождаться первого жалования и купить сразу три, нет, четыре таких леденца. На углу бродячий художник за десять пенни вырезал из чёрной бумаги силуэты. Промчавшийся мимо экипаж обдал Доминика грязными брызгами, но его это только насмешило. Он задорно перепрыгивал через лужи, радуясь весне, свободе, городскому шуму, пёстрым вывескам, гудящей толпе горожан. Вдруг в витрине кондитерской с романтичным названьем «Бригантина» Доминик увидел чудо, да такое, что забыл обо всем на свете: это был красавец-шлюп, сделанный из узеньких деревянных реечек. Однажды они с мальчишками тоже смастерили из картонной коробки корабль, вместо паруса приспособили «Таймс», забытую мистером Дэни в дортуаре, и даже имя придумали – «Стриж». Корабль был торжественно спущен на воду в медный  желоб умывальника, но картон быстро размок, и судно затонуло. Доминику, как истинному инженеру, своё детище очень нравилось, и он искренне горевал о гибели «Стрижа», который и вполовину не был так хорош, как этот парусник. Доминик непроизвольно протянул к нему ладонь, но пальцы ударились о холодное стекло. Тут на крыльцо выскочил мордастый официант и сердито гаркнул: «Эй, вша приютская, а ну катись отсюда, пока цел!» Доминик, прикусив до крови нижнюю губу, измерил его долгим, презрительно-холодным взглядом, неосознанно подражая мистеру Стилпулу, изящным жестом сбросил с пальто воображаемую соринку и подчёркнуто лёгкой походкой пошёл прочь. Волшебный корабль под синими, как сама мечта, парусами  превратился в кустарно сработанную модель, пылящуюся в витрине захудалого кафе, а Доминик решил, что ему давно пора быть в порту, и, спросив у торговца утренними газетами дорогу, он отправился туда, ни на что больше не отвлекаясь.  Начался дождь, улица, как грибами, заросла зонтиками. У Доминика протекли ботинки, пальто промокло почти насквозь, но он бодрился — настоящий мореплаватель не должен обращать внимание на такую чепуху! Добравшись до причала, он был несколько разочарован, так как не застал там бравой эскадры с поднятыми парусами. На волнах одиноко покачивался клипер «Дженни», было пустынно и грязно, в куче мусора копались трое бродяг. Доминик растерялся, не зная, как поступить. Наконец на берег сошёл здоровенный моряк, по комплекции напоминающий шкаф из  приютской гардеробной. Доминик увязался за ним:

— Простите, сэр, мне надо срочно видеть капитана.

Боцман сделал вид, что его не слышит, так как держал путь в паб и не собирался тратить время на Доминика. Потом на палубе появился рыжий вихрастый матрос с сигарой в зубах.  Доминик всячески старался привлечь его внимание, кричал, сигналил руками, но тщетно. Матрос даже не взглянул на Доминика, зато бродяги, наблюдавшие за ним из-за мусорного бачка, стали о чём-то перешёптываться. Доминику сделалось не по себе. Он уже совсем было отчаялся, как вдруг увидел хмурого, пожилого человека в штормовке, направляющегося к трапу.

— Сэр, постойте, подождите, пожалуйста, — взмолился Доминик, — помогите, мне надо срочно поговорить с капитаном! Это очень важно!

Моряк недоверчиво покачал головой и скрылся в жилом отсеке.

Минут через пять на палубу вышел подтянутый молодой джентльмен и окликнул его:

— Мальчик, чего тебе нужно?

— Я должен поговорить с капитаном.

— Я тебя слушаю.

Вся храбрость моментально улетучилась. Сбивчиво и неуверенно, дрожащим от волнения голосом, Доминик, чуть не плача, поведал  капитану о своём намеренье поступить юнгой на корабль и отправиться в кругосветное плаванье. Вопреки сомнениям и опасениям, капитан ему очень обрадовался. Он внимательно посмотрел на пришитую к пальто эмблему дворянского приюта и сказал:

— Нам как раз нужен юнга.

Ступив на борт «Дженни», Доминик почувствовал, что сердце его колотится так, словно хочет выпрыгнуть из груди. Он буквально задыхался от счастья и благодарности. Впереди его ожидали приключения, подвиги, слава, а главное — встреча с отцом.

Капитан Рэдэнвик отвел Доминика в свою каюту, расспросил, как его зовут, сколько ему лет и ещё много всякой всячины. Доминик охотно рассказывал о своей жизни в приюте. Он понимал, что мистеру Рэдэнвику не безразлично, кого он взял на борт своего клипера: мало ли что, вдруг Доминик — злоумышленник или бывший пират?

— А директор знает, где ты?- поинтересовался капитан.

— Да, — немного поколебавшись,  соврал Доминик.

— И что же он сказал по поводу твоего решения?

— Он надеется, что я проявлю себя с лучшей стороны и не осрамлю родной приют. Да, вот так и сказал.

— Чай будешь?

Доминик забеспокоился: вдруг он не произвел должного впечатления? Чтобы исправить положение, он ответил с деланной хрипотцой в голосе:

— Я предпочитаю ром!

Капитан окинул печально-пристальным взглядом его мокрые спутанные волосы, тонкую шею, беззащитно белеющую из-под серого воротника, крохотную застенчивую родинку  возле уха, тени от длинных ресниц, падающие на бледные, чумазые щеки, каплю запекшейся крови на губах.

— Не думаю, что ром пойдёт тебе на пользу. Велю лучше принести гренки с сыром, — сказал он.

Доминик ничего не ел с вечера, а за день нагулял лондонскими переулками отменный аппетит, не мудрено, что гренки он умял в два счета, запил их сладким чаем с молоком и развеселился. Он уже собрался рассказать капитану про картонный корабль, затонувший в умывальнике, но мистер Рэдэнвик  вручил ему толстую книгу по механике со словами:

— Изучай. Приду — проверю. А мне пора по делам.

Доминик взялся за работу: он рассматривал чертежи, читал тексты, пытался соединить то и другое в единое целое. Капитан всё не возвращался. Доминик  заскучал, не удержался от соблазна заглянуть в раскрытый судовой журнал, наконец, решил выйти на палубу, поговорить с кем-нибудь из матросов. Тут-то его ожидала неприятность — дверь оказалась заперта. Доминик не верил очевидному, молотил по ней кулаками, изо всех сил дергал ручку с истошным криком: «Выпустите меня отсюда! Спасите! Помогите! Караул!»  Мимо окна промелькнула чья-то тень, но никто не прибежал к нему на помощь, и Доминик понял, что угодил в плен к морским разбойникам. Что же теперь с ним будет? Ему представлялись страшные картины из жизни пиратов: хождение по доске и протаскивание под килем, и рея, на которой его, вполне возможно, повесят, как говориться, «сушиться на солнышке». Но какой им прок от этого? Нет, просто так его убивать бессмысленно. Выгоднее продать в рабство в какую-нибудь колониальную страну на плантации. Доминик глухо разрыдался. Как он ругал себя, как сожалел, что нельзя начать день сначала, повернуть время вспять. Время… Доминик  достал из кармана часы. С выцветшей карточки на него смотрели смеющиеся глаза отца, который больше походил на воспитанника выпускного класса, нежели на взрослого джентльмена, и Доминику это почему-то нравилось. А что если разбойники  решили потребовать за него выкуп у мистера Стилпула? В этом случае злодеев ждёт разочарование. Писать письмо с просьбой о выкупе он наотрез откажется, пусть делают с ним, что хотят. Что именно —  об этом Доминик старался не думать.

IV

Капитан Рэдэнвик сначала по ошибке уехал на Грэйсчерч-стрит, где  понапрасну потерял уйму времени, безуспешно разыскивая дворянский приют. Потом ему пришлось проделать довольно длинный путь в противоположном направлении, чтобы попасть  на Гриттис-стрит. Правда, там он  без труда узнал по описанию Доминика массивное здание красного кирпича допожарной постройки. Директора он не застал, так как мистер Стилпул  отправился в полицию по случаю побега. Когда капитан вошёл в приемную, в лицо ему ударил резкий запах сердечных капель. Мистер Дэни лежал на узенькой кушетке, учитель географии обмахивал его, как опахалом, сложенной вчетверо картой Великобритании, а мистер Брингл измерял приёмную семимильными, гневными  шагами и сердито ворчал. Визит капитана Рэдэнвика вызвал всеобщее недоумение, но ещё больше учителя удивились, услышав, что он пришёл по поводу Доминика Ингрема, который в настоящий момент обретается на борту клипера «Дженни». Разом взбодрившийся мистер Дэни вскочил с кушетки и стал торопливо собираться в дорогу, но капитан сказал, что, как лицо руководящее, считает необходимым дождаться директора с тем, чтобы передать ему «ценную находку» с рук на руки. Суетливый географ, радостно потирая руки, убежал в свою комнату, а вернулся загадочно улыбаясь и пряча что-то под жилетом. Это была бутылка виски — за знакомство. На капитана Рэдэнвика набросились с расспросами. Он рассказывал анекдоты и казусные случаи из жизни мореплавателей, а также истории об опасных переделках, выпавших на его долю. Потом произносились тосты: «За ее Величество Королеву Великабритании», «За парламент», «За доблестный флот», и, наконец, «За мужественного капитана Рэдэнвика — грозу морей и лучшего друга учителей и воспитателей»!  Когда мистер Стилпул застал у себя в приемной гудящую компанию, он сначала рассердился: мол, кот из дома — мыши в пляс. Но узнав, в чём дело, глубоко вздохнул и, обтерев лицо белоснежным батистовым платком, попросил себе тоже несколько капель. Капитана все благодарили, обнимали, взяли с него слово непременно навестить приют в следующий раз. Когда мистер Стилпул и капитан Рэдэнвик ушли, географ завистливо посмотрел им вослед со словами: «Кто бы меня взял в кругосветное плаванье, хотя бы юнгой!»

Доминик сидел на полу и размышлял о своей пропащей участи. Вдруг он услышал шаги, голоса, а потом в замке лязгнул ключ. Доминик вскочил. Независимая поза, блестящие глаза, исполненные гордого отчаяния, делали его похожим на принца в Тауэре. Когда отворилась дверь, он не поверил, что это возможно — на пороге стоял мистер Стилпул. Он был в своём бессменном широком плаще с пелериной и чёрном цилиндре, шёлковый шейный  платок цвета бордо оттенял такое родное, гладко выбритое, подозрительно мрачное лицо с тяжёлым подбородком и тонкими саркастическими губами. Просияв, Доминик бросился к нему навстречу, уткнулся в плащ, пахнущий дождём и смогом. Мистер Стилпул не удержался от улыбки, понимая, что в подобных обстоятельствах она не то что неуместна – недопустима, и быстро спрятал её под ледяным, непроницаемо грозным выражением. Обещание задать по возвращению в приют «хорошего кругосветного плаванья»  померкло рядом с теми несчастьями, к которым приготовился Доминик, и совсем его не огорчило. Директор ещё раз поблагодарил капитана, они пожали друг другу руки, а Доминик всё-таки сказал с лёгкой дрожью в голосе:

— Мистер Рэдэнвик, я так рад, что вы не пират!

Потом они ушли, исчезли в призрачных лондонских сумерках. Мистер Стилпул зловеще молчал, но за руку держал крепко, и Доминику это почему-то нравилось. Довольно долго ждали омнибуса. Директор загородил Доминика от ветра полой плаща, похожей на подбитое вороново крыло. Видел бы его сейчас задавака Энди Мидлс — от зависти бы позеленел.  Наконец подошел омнибус. Мистер Стилпул заплатил двенадцать пенсов, Доминика втолкнул в уголок к окну, а сам сел ближе к двери, и они, плавно покачиваясь, поплыли по залитым мутной водой улицам. В холодном сыром воздухе клубился пар от зонтов и мокрых плащей, на полу валялась раскисшая, перемешанная с грязью солома, было тесно и душно, но Доминик не замечал этого, он сладко придремывал, убаюканный мерным поскрипыванием колес. Он даже не заметил, что за запотевшим стеклом уже лениво сменяют друг  друга знакомые силуэты домов Гриттис-стрит, где в темноте чернильной мартовской ночи ласково светятся окна дворянского приюта.

[1] Дортуар – общая спальня для учащихся в учебном заведении

[2] Still pool в переводе с англ. «тихий омут»

Над деревушкой Сквирел-таун взошла полная луна. Она зевнула спросонья и, сладко потянувшись, принялась по-хозяйски обозревать окрестности, проверять, всё ли в порядке. Орехово-сливовая и можжевеловая, терпко пахнущая жареными каштанами, прелой листвой и горьковатым кленовым соком, тёплая сентябрьская ночь была чудесна. Все непоседы Сквирел-тауна напились парного молока и крепко спали в своих кроватях, только Майкл Голлидэй пыхтел как паровоз, морщил конопатый нос, искал ответа на вопрос: «Сколько груш было в трёх плетёных корзинах?»

Он уже груши с корзинами складывал, вычитал одни из других, и даже умножал на яблоки, которых в условии не было — всё тщетно. Не сходится задача с ответом, хоть рыдай! Майкл жил в мансарде, в крохотной, похожей на скворечник, комнатке. Туда вела старая скрипучая лестница, умеющая рассказывать истории. Но Майклу некогда было их слушать, потому что вверх он бежал бегом, а вниз съезжал по периллам, как с ледяной горки. В маленькое оконце заглянула тётушка Луна и притворно посочувствовала:

— Что, Майкл Голлидэй, тяжко приходится?

— Тяжко, тётушка,- вздохнул не ожидающий подвоха Майкл.

— Не надо было играть в морской бой на уроке арифметики.

Майкл с сердцем задвинул вышитую крестиком занавеску: обойдёмся без советчиков. Тётушка Луна обиженно удалилась за кучевое облако. «И вообще, прежде чем заставлять человека считать, — ворчал Майкл, — неплохо было бы сначала уточнить для ясности, о каких именно грушах идёт речь. Если о таких, как у бабушки в саду (Майкл облизнулся от уха до уха), то и мелочиться нечего. Набирай полную корзину с горкой, всё равно мало покажется!» Груши были и впрямь хороши, просто объедение: медовые, полупрозрачные, аж косточки просвечивают, кожица тонкая, как пергамент, а мякоть пропитана душистым нектаром. «А ежели как в саду у Мэри Пиакок, — размышлял Майкл, — то тут и животу разболеться недолго, зато ими гвозди удобно забивать». Мэри слыла самой красивой девчонкой в деревне, но характерец! Под стать грушам. Майкл оценил это на себе, когда полез к Пиакокам в огород воровать гороховые стручки, уродившиеся, справедливости ради стоит отметить, на славу.

Майкл уснул далеко за полночь. В страшных снах его преследовала корзина, толстая и сварливая, как старуха Бэнч. Она гонялась за Майклом по всей деревне и пулялась грушами: бедняга только успевал потирать синяки да шишки.

Проснулся Майкл хмурый, сердитый и нехотя поплёлся в школу. Холщовая сумка, которую он любил крутить над головой, как томагавк, на этот раз показалась ему тяжёлой и неудобной. Ещё бы, ведь сегодня в ней предательски ухмылялась тетрадка по арифметике с пустой страничкой вместо домашнего задания. Что-то скажет новая учительница?

Школа краснела черепичной маковкой в низине, поросшей тёмно-лиловым вереском, и почему-то напоминала мухомор. С холмов к ней тянулись тропинки, по ним, словно муравьи, стекались с ферм ребята: вон лихо скачет задира Гарри, вон неповоротливый Шэд Норрис, похожий на добродушного медвежонка, вон мелькает по склону соломенная шляпка Мэри Пиакок, украшенная самодельным бумажным цветком. За ней движется жёлтое пятнышко — это её кошка Клотильда. Она каждый день провожает хозяйку до ручья, смотрит ей вслед умными янтарными глазами, а потом рыбачит с упорством, достойным гораздо лучшего улова.

«Интересно, ребята решили задачу»? — гадал Майкл.

Учительница мисс Киттан стояла на крыльце и звонила в медный колокольчик, к ушку которого привязала пышный голубой бант. Урок арифметики, как обычно, начался с проверки домашнего задания. По закону подлости, к доске вызвали Майкла. Он потупил глаза и еле слышно пролепетал:

— Я задачу не решил.

— Почему?

— Она у меня не вышла.

Майкл сидел такой нахохленный и несчастный, что мисс Киттан не стала его ругать, тем более, руку уже давно изо всех сил тянула Мэри Пиакок — заядлая отличница. Все на свете отличницы — тихие, милые и кроткие. Мэри же Пиакок была какой-то неправильной отличницей, скорой на кулак и острой на язык, что, впрочем, совсем не мешало ей ябедничать и наушничать. Несмотря на эти малосимпатичные качества, ради дружбы с ней Майкл готов был совершить любой отчаянный подвиг. Однажды он посадил Мэри на передник своё сокровище — огромного рогатого жука, умеющего стрелять вонючей жидкостью, но этот рыцарский поступок она не в силах была оценить своими утлыми, хотя и пятёрочными мозгами. Мэри громко заревела, а учитель поставил невезучего поклонника в угол.

Майкл грустно вспоминал о своих тщетных попытках произвести впечатление, без отрыва глядя на вьющийся конец толстой пшеничной косы, хлещущий Мэри промеж острых лопаток в такт резким, энергичным движениям. Девочка, крепко сжав в руке мел, громко, чётко, с чувством, с толком, с расстановкой объясняла задачу. Конечно, она получила заслуженную пятёрку и, гордо закинув голову, с высокомерной миной прошествовала на своё место, даже не взглянув на Майкла. Пока он негодовал и возмущался, дежурный вымыл доску, а мисс Киттан приступила к объяснению новой темы. Майклу так и не довелось узнать, сколько же всё-таки груш было в трёх плетеных, ивовых корзинах.

После пятичасового чая Майкл с бабушкой отправились в мелочную лавку и напоролись там на учительницу. Майкл очень испугался, что она всё расскажет бабушке про задачу, но мисс Киттан беседовала с миссис Голлидэй о погоде, необыкновенно сухой, тёплой осени, о консервировании огурцов, ценах на соль и спички и различных способах вязания крючком. Бабушка, как и все девчонки в классе, была в восторге от кружевной пелеринки мисс Киттан, а семнадцатилетней учительнице очень льстило, что пожилая миссис обращается с ней уважительно, будто с равной. Она чрезвычайно важничала, изо всех сил надувала щеки, свежие и розовые, словно наливные яблочки, и всячески старалась показать себя особой деловой и дельной, весьма сведущей в вопросах домоводства. Майкл уже совсем было успокоился, но разговор неожиданно вошёл в тревожное русло, поскольку коснулся варки варенья:

— Вы представить себе не можете, дражайшая мисс Киттан, какие восхитительные медовые груши поспели у меня в саду! Племянник привёз саженец из Девонширского графства, он служит там садовником — очень добропорядочный молодой человек. Ну, так вот, груша отлично принялась и уже четвертый год плодоносит. Вы непременно должны попробовать её чудесные плоды. Я пришлю вам с Майклом корзинку в гостинец. Нет, нет, не отказывайтесь, это — от души.

Невзирая на коварную бабушкину провокацию, о задаче не было сказано ни слова, и Майкл понял, что мисс Киттан страдает провалами в памяти. «А коли так, сегодняшние мешки с овсом считать не обязательно», — решил Майкл. На другой день он сообщил о невыполненном домашнем задании бойко и весело, не переставая дружелюбно лягаться с соседом по парте, да ещё и отмахнулся от учительницы, как от назойливой мухи. То же самое случилось и на третий день, и на четвертой. Когда мисс Киттан спрашивала, почему Майкл не решил задачу, мальчишка беспечно отвечал: «Она у меня не вышла»! Это объяснение Майкл считал исчерпывающим. Наконец, мисс Киттан велела ему остаться после уроков заниматься арифметикой. Майкл рад бы, да ему некогда: он помчался вместе с другими мальчишками к ручью строить запруду. Как поступить дальше, учительница не знала, но уже догадывалась, что её снисходительность не пошла Майклу на пользу. Если бы можно было посоветоваться с сестрой Бригитой, которая всё понимала и могла ответить на любой вопрос! Мисс Киттан так не хватало её мило поблескивающего пенсне, деревянных чёток и мудрых наставлений. В корзинку из-под груш учительница положила записку для миссис Голлидэй, но Майкл смастерил из неё гуся и пустил вниз по ручью: пусть в Мэлонкроссе хоть всем приходом читают о его поведении, никому не запрещается, а бабусе вредно волноваться.

Однажды, прибежав по утру в класс и швырнув с размаху сумку на парту, Майкл заметил странные изменения, произошедшие в облике мисс Киттан: вместо светло-серого платья с легендарной пелеринкой на ней было строгое, тёмно-коричневое, с глухим воротом. Белокурые кудряшки, все до одной, она запрятала под чёрную сеточку, и даже по-детски пухлая верхняя губа приобрела какое-то непривычно суровое очертание. Сорванец представить себе не мог, что этот маскарад затеян в его честь.

— Майкл Голлидэй, ты решил задачу? — спросила мисс Киттан с ледком в голосе.

— Нет, — задорно парировал Майкл, — она у меня не вышла!

— Покажи, что у тебя не получилось, — потребовала учительница.

— А я её на черновике решал, — Майкл нахально посмотрел ей в лицо, дескать, что вы на это скажите, дражайшая мисс Киттан?

Но она не растерялась:

— Хорошо, покажи черновик.

Майкл забеспокоился, а по классу прошелестело злорадное хихиканье.

— Попался, голубчик! — усмехнулась Мэри Пиакок, которую уже давно раздражало попустительское отношение новой учительницы к своим обязанностям.

Майкл долго копался в сумке, даже вытряхнул её содержимое на парту, усердно изображая недоумение:

— Я его дома забыл.

Мисс Киттан была неумолима:

— Ступай домой за черновиком, — сказала она мрачно.

Майкл, опустив голову, вышел из класса. Поскольку он знал, что домой ему идти незачем, решил, для порядку, побродить немного вокруг школы, оттягивая время. Он не догадывался, что мисс Киттан, нахмурив брови, следит за ним из окна, а ребята смеются. Вдруг его осенила блестящая мысль: недаром Майкл гордился своей находчивостью! Он ворвался в класс с видом ученого, обнаружившего новую звезду, и звонко прокричал:

— Его бабушка выкинула!

Класс покатился со смеху. Мэри Пиакок аж за живот схватилась, а с Гарри приключилась икота. Из всех присутствующих смешно не было только Майклу и мисс Киттан, которая, твёрдо решив проявить всё же жесткость и непоколебимость, проникновенно сказала:

— В таком случае, иди за бабушкой!

Мадлен и Фиби с утра капризничали: им хотелось играть, но они не знали, во что. Их детская походила на жилище сказочной принцессы и буквально трещала по швам от обилия разнообразных кукол, начиная с саксонской, с белым, как сахар, личиком, и заканчивая оливковой индианкой в разноцветном сари, привезённой дядюшкой Бэнтли из Дели. Здесь были щекастые румяные пупсы, роскошно разодетые фарфоровые красавицы, гуттаперчевые девочки в кружевных панталончиках, кокетливо выглядывающих из-под коротких кисейных платьиц – точь-в-точь как Мадлен и Фиби, — но все они прихотливым хозяйкам ужасно надоели. Гувернантка, месяц назад покинувшая пансион, нервно кусала костяшки пальцев. Она уже сорок раз вспомнила народную школу, где ей предлагали место учительницы, но мисс Смит нарочно попросилась в семью, поскольку намеревалась стать незаменимым другом для своих сиятельных воспитанниц и горячо надеялась, что у них окажется старший брат — блистательный офицер или многообещающий молодой юрист, который непременно на ней женится. После отбоя, при тусклом свете газовых рожков, юные барышни предавались мечтам о будущем, и ни одна не собиралась заканчивать свой век в гувернантках. Но мисс Смит, как всегда, не повезло. Она попала дом, где в помине не было ни братьев, ни кузенов, а вверенные её заботам сестры-погодки оказались просто-таки несносными. Когда им делалось скучно, они всем поддавали перцу, а это случалось через каждые полчаса, и гувернантка сбилась с ног, развлекая их. Иногда ей начинало казаться, что раньше, чем она повстречает джентльмена своей мечты, её уволят. По крайней мере, горничная услужливо рассказала мисс Смит о двух незадачливых предшественницах, которых уже постигла именно такая участь.

— Хочу живую куклу!- вопила Мадлен, колотя об пол пухленькими ножками в голубых атласных туфельках.

Фиби поддерживала сестру громким рёвом. Их матушка — леди Дарлинг — была в отчаянии: заводные куклы, говорящие, умеющие открывать глаза и даже танцевать уже не устраивали её дочерей.

— Ну, так придумайте же что-нибудь, в конце концов! — насела она на гувернантку.

— Леди Дарлинг, если Вашим чудесным малюткам нужны живые игрушки, почему бы не принести им, к примеру, кутеночка?

— Вы уверены? Но он обкусает всю мебель и испортит ковры!

— Он мог бы жить в моей комнате, а к детям приходить только поиграть. Я слышала, что у привратника ощенилась собака…

Леди Дарлинг поморщилась:

— Фу, эта смесь бульдога с носорогом! Может лучше заказать мопсика?

Мисс Смит испугалась, как бы стоимость этого мопсика не вычли из её жалования, если он не угодит маленьким скандалисткам, и она постаралась отвлечь хозяйку:

— Для начала можно взять того щенка, а потом, коли он понравится барышням…

Так решилась судьба Софи, которая ничего не подозревая, наелась вкусного молока и крепко спала, уткнувшись в мягкий живот старой дворняги. Мать облизывала её ласковым шершавым языком, она же едва заметно шевелила лапами и умиротворенно кряхтела. Вдруг дверь в чулан распахнулась, привратник взял Софи под мышки, и ей почудилось, будто она летит.

— Ах, какой славный щеночек! — возликовали девочки.

Они рвали Софи друг у друга из рук, целовали и тискали.

— Будем играть в дочки-матери! — объявила Фиби. — Чур, я — мама, а ты – няня. Тащи сюда чепец и распашонку!

Софи запеленали, надели ей на голову кукольный чепчик и стали укачивать. Она же скалилась беззубым ртом, что есть силы вырывалась, пытаясь схватить своих обидчиц за пальцы, и жалобно скулила. Наконец Мадлен надоело быть няней:

— Может, лучше поиграем в принцесс! — предложила она.

Фиби одобрила эту затею и сказала вкрадчиво:

— Мисс Смит, не хотите ли вы немножко отдохнуть?

Гувернантка поняла намёк. Когда она удалилась, Фиби шепнула сестре на ухо:

— Давай собаку напудрим!

— А где мы пудру раздобудем?

— У мамы. Иди.

— Сама иди!

Решили пойти вместе. Девочки осторожно пробрались в спальную леди Дарлинг, где перед трельяжем, на изящном столике, выполненном в стиле ампир, были разложены всевозможные дамские штучки. Фиби взяла банки с белилами и румянами, тени и толстую кисть из обезьяньего хвоста, подаренную тётушкой Бэнтли. Мадлен прихватила ещё жемчужный браслет, маникюрные ножницы и щипчики для подкручивания ресниц. На обратном пути девочки затаились — мисс Смит что-то рассказывала матери, а та смеялась и называла её «умницей» и «сокровищем». «Всё в порядке,- произнесла уголком рта Фиби, — нас не скоро хватятся».

Софи нарядили в декольтированное бальное платье, на спине завязали огромный бант. Ее мордочку сначала остригли, а потом напудрили и нарумянили, на шею, в качестве ожерелья, надели браслет. Мадлен стала красить веки тенями, а Фиби собралась подкручивать щипчиками прядки шерсти вокруг ушей. Софи больше не пыталась сопротивляться, она безучастно сидела, прислонившись спиной к атласной подушке, разложив на пышной юбке лапы с растопыренными коготками и обречённо склонив набок голову.

Вдруг послышались торопливые шаги. Мадлен сгребла под кровать баночки с косметикой, а Фиби заслонила собой Софи, между тем горничная заглянула к ним и сообщила о приезде миссис Бэнтли. Тётушка всегда делала своим любимицам умопомрачительные сюрпризы, и сёстры, как с голодного поля, ринулись в гостиную, сразу забыв про Софи. Она вышла из детской — толстая, неуклюжая, как медвежонок, и стала спускаться по лестнице, но, наступив на подол платья, кубарем скатилась вниз и оказалась в тёмном узком коридоре. Учуяв запах съестного, Софи поковыляла на кухню, где судомойка с кухаркой зубоскалили в адрес мисс Смит, которую считали гордячкой и втирушей. Одна из них, высоко задрав нос, картинно вышагивала, передразнивая походку гувернантки. Не заметив Софи, она споткнулась об неё и упала. Во все стороны брызнули осколки битой посуды, перепуганная Софи бросилась бежать, но ошиблась дверью и очутилась во дворе среди хозяйственных построек. Пометавшись в растерянности, она выскочила-таки на улицу, оглушившую её грохотом омнибусов, криками торговцев, скрипом проезжающих мимо экипажей. Экзотический вид Софи не остался незамеченным: в толпе то и дело раздавались смешки и возгласы недоумения. Удивлённая пожилая дама посмотрела на неё сквозь лорнет:

— Это что же, собачка от цирка отбилась?

Двое уличных мальчишек погнались за Софи, звонко шлёпая босыми пятками по лужам. Наконец один ухватил её за испачканный грязью подол.

— Ба, да тут ожерелье! Во, везуха! — обрадовался он и на мгновенье потерял бдительность. Воспользовавшись этим, Софи нырнула в подворотню. Она промчалась стрелой через сквозной двор и выбежала на параллельную улицу, менее шумную и оживлённую. Сердечко её трепетало, как пойманная в силки горихвостка, но страх уже уступал место тщеславию: ведь она самостоятельно спаслась от преследователей! А тут ещё тощий клочкастый кот, признав в Софи собаку, сердито зашипел, и это очень ей польстило. Важно выпятив маленькую грудь, она направилась в сторону водокачки, похожей на сторожевую башню древней крепости.

Размышляя о собственной значительности, Софи провалилась в открытый люк угольной ямы, к счастью, до половины наполненной, поэтому бедняжка скорее испугалась, нежели ушиблась и стала громко звать маму. Пронзительный её плач услышал непоседа-Дик, ученик столяра, возвращавшийся из скобяной лавки. Мальчишка, не мешкая ни секунды, кинулся к ней на помощь, позабыв о кульке с гвоздями. Колючий железный дождь слегка озадачил Софи, и она подумала даже, не укусить ли ей Дика, между тем как он взял её на руки, вытащил из коварной западни и куда-то понёс.

Низкий потолок и закопчённые стены мастерской напоминали сторожку привратника. Здесь пахло свежими стружками, костяным клеем и дешёвым табаком. У мистера Уильямса были курчавые, сросшиеся на переносице брови. Он казался хмурым и нелюдимым, но в сумрачном его взгляде Софи уловила строгую ласку. Она почувствовала себя в полной безопасности, успокоилась, повеселела и принялась самозабвенно трепать разостланный у порога половик, а столяр накрыл её своей огромной мозолистой ладонью и хрипло сказал:

— Эх ты, охламонка ряженая, где бы нам тебя устроить?

Дик просиял: он давно мечтал о собаке, но боялся даже заикнуться об этом, и вдруг такое понимание со стороны сурового хозяина! Однако радость его оказалась недолгой, поскольку миссис Уильямс – рябая толстуха с жёсткими нечёсаными патлами, свисающими на широченные, будто у портового грузчика, плечи, увидела Софи и завизжала, как придавленная мышь:

— И-и-и! Нечесть в дом притащили! Смерти моей хотят, изверги!

Столяр попытался заступиться за Софи, но благоверная его разбушевалась не на шутку.

— Мало мне одного дармоеда, — и она погрозила скалкой спрятавшемуся за верстаком Дику, — собаку кормить не стану, хоть меня режьте! А что если она воровать обучена? Знаю я этих комедиантов — пройдох и мошенников. Она, как пить дать, из их братии. Ишь, расфуфырилась, бесстыжая!

Далее прозвучала гневная тирада, содержащая многочисленные обвинения в адрес столяра, начиная с той далекой поры, когда миссис Уильямс служила девочкой на побегушках в трактире «Тухлая селёдка» и по ней сохли все окрестные подмастерья. Софи, слушая эту отповедь, сосредоточилась, словно докладчик на трибуне, надулась, и под ней расплылось небольшое озерцо. Хозяйка угостила бы незваную гостью пинком, да та успела шмыгнуть под лавку, откуда высовывался лишь тревожно подрагивающий кончик хвоста. За него-то Софи извлекли на свет и заклеймили позором, но столяр не торопился сдаваться. Тогда супруга применила последнее средство:

— Выбирай, старый хрыч: либо я, либо собака!

Дик съежился в ожидании рокового решения, но к великому его разочарованию, бесхребетный хозяин предпочёл чудесному щенку противную ряженую слониху. Миссис Уильямс всучила Софи мальчишке и строго наказала отнести её куда-нибудь подальше от дома.

Дик шёл медленно, как участник погребальной процессии, скорбно прижимая к груди Софи, которая слизывала с его чумазых щёк крупные солёные капли и дружелюбно потявкивала. Он свернул в сквер, где посадил Софи под чахлый куст, поделился с ней галетным печеньем, долго гладил и трепал по загривку. Потом Дик куда-то исчез. Софи терпеливо ждала и гадала, какое лакомство он ей принесет, но тщетно, и она поняла, что её бросили.

Сколько времени Софи скиталась по Лондону, никто не знает. Она плутала в паутине тёмных переулков, захламленных дворов и тупиков, горестных, как сама безысходность, ссорилась со своим отражением в лужах, движимая тоской по матери, увязывалась за бродячими собаками. Когда она забрела на тихую, чистенькую улочку, уже начинало смеркаться. Софи совсем выбилась из сил, голодная и измученная, она примостилась на первом попавшемся крыльце, вытянула вперёд лапки, как заправская собака, положила на них мордочку и задремала.

Возвращавшаяся из церкви старенькая миссис Холлихок очень удивилась, обнаружив у себя под дверью комок грязных тряпок. Но ещё больше она потряслась, найдя в них Софи.

— Ты чей? Ты откуда? Кто тебя так разукрасил? – ласково ворковала она.

Вместо ответа Софи зевнула, показав доброй старушке нежно-розовый рот, и стала тыкаться влажным носом ей в ладони, прося поесть.

Синие промозглые сумерки окутали Лондон туманом, но дома было уютно и тепло. В камине потрескивал хворост, миссис Холлихок сидела с вязаньем у огня, а рядом с ней на мягком коврике сладко спала после трудного дня сытая и довольная Софи.