«Божья коровка,
Улети на небо,
Принеси мне хлеба,
Чёрного и белого,
Только не горелого!»
Та коровка не мычала,
И копытом не стучала,
И рогами не трясла,
А по пальцу вверх ползла
И с него, помедля малость,
Прямо в небо подымалась.
Улетала в небо,
Приносила хлеба,
Чёрного и белого,
Вовсе не горелого...
Так что много-много дней
Был я сыт. Спасибо ей.
Хрящик грозно грызла рысь,
И сказал я рыси: «Брысь!»
«Сам ты брысь!» — сказала рысь,
Продолжая хрящик грызть.
В дебрях ночи есть время такое,
когда ночь от себя устаёт,
и тогда наш петух на балконе
в утеплённой коробке поёт.
И уже не над сонной деревней,
не над полем, где дремлют стога,
а над городом свято и древне
позывные летят петуха.
И встаёт наша бабушка Катя
на родной петушиный рассвет,
надевает платочек и платье,
и поношенный старый жакет.
Торопливо склоняясь у свечки,
в сизом сумраке возле икон
перекрестит сутулые плечи
и идёт к петуху на балкон.
А петух, понимая как будто
благодарность,
в ответный черёд
дарит бабушке новое утро.
Голосит - и оно настаёт!
Из книги “Говорящие вещи”
– Мне до Курского вокзала, –
Вилка Ножику сказала.
Тот спросил: зачем туда?
– Там буфет, а в нём – еда.
В нашем доме – с кашей плошка,
да в кастрюле щей немножко,
да кефиру на два дня...
Обойдутся без меня!
Утюг, здоровый, как битюг,
сперва прошёл по кромке брюк
разгоряченным животом
на Север с Юга, а потом
прошелся с Севера на Юг
вдоль брюк,
как будто вдоль межи.
И брюки стали, как ножи.
Плафон заснул и видел сон,
как будто бы разбился он,
упавши на пол с потолка.
Потом хозяйская рука
ввернула лампочку в патрон,
и ото сна очнулся он.
Болела левая скула,
но голова была цела.
Если бы, если бы письменный Стол
следом за мною по улице шёл,
он бы - такая его ширина -
больше всего походил на слона.
Правда, у этой, вы скажете, туши
хобота нет, и отсутствуют уши,
да и углы выступают из тела.
Всё это так, но не в этом же дело...
Кинул хромовый Сапог
нищим рубликов пяток,
а еще четыре тыщи
заложил за голенище.
А кирзовый свои тыщи
вынул из-за голенища,
кинул нищим, как одну,
и потопал на войну.
По небу прокатился Гром.
Я зачерпнул его ведром,
и гром, сказав ведру «Ура!»,
остался жить на дне ведра.
С тех пор грохочет во дворе
огромный гром в пустом ведре.
На долгие годы, на долгие годы
Фарфоровый Чайничек вышел из моды.
Разбилась его с позолотою крышка:
дрожала рука у хозяина слишком,
а может, нагнули над чашкою круто,
а может, а может... ещё почему-то.
Упала, разбилась...
Купили другую,
простую, добротную, недорогую,
и, чтобы не падала, крышку и дужку
надежно тесьмою связали друг с дружкой.
Работает Чайник. Пыхтит до поры.
Изогнутым носом пускает пары.
Вздыхает по давней подруге старинной,
хоть новая крышка ни в чём не повинна.
В глухом углу, как в заточенье,
На круглом блюдечке простом
Лежит Овсяное Печенье
И грустно думает о том,
Что вот уж месяц из комода
Его никто не достаёт,
Что детвора – такая мода –
Всё больше сникерсы жуёт,
Что из продукта угощенья
И восхищенья заодно
Печеньем местного значенья
Уже становится оно.
Всем - хоть Слон ты, хоть Собака -
солнце светит одинако-
во!
Какая благодать!
Верь! - Червяк ты или Дятел -
мир устроен замечатель-
но!
В словах не передать!
Вещи, тюки и другую поклажу
ослик возил и носил на продажу.
Краем овражка, а там - напрямик.
Тяжко не тяжко, но ослик привык.
Рядом хозяин, чего еще надо!?
Так и ходил от хозяйского склада
и до базара,
а прочих всех дел
ослик не знал, да и знать не хотел.
Только однажды с невиданной силой
в голову ослику думка вступила:
Что это я все ношу и ношу?
Что это я все хожу и хожу?
Словно к земле приморозились ноги,
ослик застыл посредине дороги.
И до сих пор, представляете, вид:
думка вступила, и ослик стоит.
Какая-то рыжая крошка,
не видно,
а больно - нет сил.
Я с тем муравьем понарошку
играл, а он взял, укусил.
И гордо сказал, как отрезал,
такой независимый весь:
«Я к вашему брату не лезу,
ты к нашему брату не лезь».
В ночи, где дремлет тишина,
Висела звёздочка одна
Над сушей и водой,
А на земле в краю лесном
Жил одинокий добрый гном
С лохматой бородой.
Случилось так, что перед сном
Взглянул на небо добрый гном
И подмигнул звезде.
Та, не раздумывая – вжить! –
На землю... да и стала жить
У гнома в бороде.
С тех пор – поверите ли, нет? –
У них и радостей и бед
Хватало на двоих.
Звезда светилась в темноте,
А гном носил её везде
И бороду не стриг.
С крыши капала вода.
- Мда-а-а, - сказал наш папа. - Мда-а-а…
Поглядел на горизонт,
взял наш с Витькой старый зонт,
старый, рваный… (им в подвале
мы щенка дрессировали)
и, шагая под зонтом,
снова «Мда-а-а…» сказал потом.
Дождик капал в два этапа:
с крыш на зонт, с зонта – на папу.
Комар над ухом прозвенел,
Аж дёрнулась щека
И зуб заныл.
Видать, летел
На кровь издалека;
Видать, почуял жизнь, злодей,
А может, смертный час.
Ну что ж, попей её, попей…
Небось, в последний раз.
Попей, попей, пока живой,
Хлебни ещё глоток.
Сам виноват, голубчик мой,
Сам виноват, браток…
Возил я с водою бидоны и бочки.
Телега, скрипя, громыхала на кочке.
«Трень-брень», - говорили бидоны друг другу.
Вода из бидонов плескалась по кругу.
Лошадка бежала ни шатко, ни валко.
Вода, коли есть, так её и не жалко.
Зато, как сгружали бидоны,
мы той
поили лошадку студёной водой.
Я брал из столовой буханку черняги,
руками разламывал хлеб для коняги,
на крупные грубые части делил
и крупною грубою солью солил.
Забыть ли тот хлеб, раскуроченный грубо?
Как брали его лошадиные губы,
к ладони моей прикасаясь слегка...
...И сердце забудет,
да вспомнит рука...
Между прочим, между прочим,
на столе моём рабочем,
на моих черновиках,
на рассказах и стихах,
на заветных мыслях прямо,
словно это куча хлама,
дрыхнет Тишка, серый кот.
Вот.
Всем - хоть Слон ты, хоть Собака -
солнце светит одинако-
во!
Какая благодать!
Верь! - Червяк ты или Дятел -
мир устроен замечатель-
но!
В словах не передать!
Медведь был лохматый,
ходил неуклюже,
огромную клетку
шагами утюжа.
Вздыхал...
И я понял потом,
отчего
мне было особенно
жалко его.
Медведь походил
на Ивана Петрова
из нашей деревни:
такой же здоровый,
такой же по виду
простак и профан.
Я даже подумал:
не наш ли Иван?
Но вот подошёл он,
медведь тёмно-бурый,
и лапой к себе
подозвал меня хмуро.
И я услыхал,
наклонясь через край:
«Увидишь Петрова -
привет передай».
Солнце садилось, из жёлтого сделалось красным.
Вечер на цыпочках вышел и встал на откосе.
А на дороге,
которая медленно гасла,
вдруг появились из ближнего ельника лоси.
Мама и сын.
Горбоносые, стройные оба.
Вынесли в город дыханье свободы и хвои.
Что-то почуяли. Перемахнули сугробы.
Скрылись, как будто исчезли.
Свободные.
Двое.
Вызывало уваженье,
как на встречу к пауку,
презирая притяженье,
муха шла по потолку.
И сама не понимала,
на какую муку шла.
Да – любила! Да – страдала!
Да – наивною была!
Ну, а ты-то, взрослый дядя,
ну, а ты-то, милый друг,
на нее с дивана глядя,
знал, что сделает паук!
Почему же ты, детина,
изучая потолок,
наблюдал сию картину,
видел, знал – и не помог?
В лесу избушка. Из окна
Глядит она с опаской.
Совсем не страшная она
Сегодня в этой сказке.
Вокруг дремучие снега,
А здесь – одна избушка
На курьих ножках… и Яга –
На пенсии старушка.
Кастрюлька с кашей на плите,
Без мяса, между прочим…
Да, времена пошли не те…
Сидит бабуся в темноте
И выходить не хочет.
События эти происходили в середине (теперь уж можно сказать далеких) пятидесятых годов.
«Мальчики, от няни Луши письмо пришло!», – закричала бабушка, выглянув во двор, где мы с братом гоняли в футбол на зажатой меж домов асфальтовой площадке. Вихрем пронеслись мы по двору, ворвались в комнату и, запыхавшиеся, остановились у стола. Чтобы отвлечь нас от игры в те годы, требовалось нечто гораздо большее, нежели кино или мороженое. Письмо было сложено треугольником. На одной стороне печатными буквами значилось: «Из деревни Лаптево. От Лукерьи Бреевой». На другой стороне – наш московский адрес. Бабушка открыла треугольник и стала читать. И хоть писала не сама няня Луша, а диктовала своему грамотному внуку Шурке, слова её, простые и ласковые, ясно представили нам крохотную, сгорбленную старушку с неизменным большим тряпичным узлом за плечами, и было не обязательно вникать в смысл какой-то длинной просьбы. Сообщала она, что хочет приехать в Москву за покупками, и просила «хозяина с хозяйкой» не отказать в ночлеге. В письме она кланялась всем, а нам с братом отдельно. «Жду ответа, как соловей лета». Этим посланье заканчивалось.
Мы с братом долго принюхивалось к письму. Оно пахло лесными орехами, деревенским молоком, ситцевым платьем в горошек, домотканым платком и ещё многими запахами, которыми пахла няня Луша, и которые хорошо помнили мы, живущие в городе мальчишки.
«Ба, пусть няня Луша приезжает!» – сказал брат. «Она же пишет, что приедет, – проговорила бабушка и села писать ответное письмо. – Неудобно же отказывать, она вашу маму вынянчила». Мы с братом не понимали, почему бабушка так говорит, не понимали, зачем няня Луша всегда спрашивала разрешения у «хозяина с хозяйкой», чтобы приехать к нам в гости. Ночью мы, лежа в кроватях, подолгу размышляли о том, чт? она нам привезёт и какую сказку расскажет. «Хорошо, если бы она жила с нами всё время», – вздыхали мы. Дни, когда приезжала няня Луша, были для нас настоящим праздником. Забывая обо всём на свете, даже о футболе, мы усаживались подле неё, готовые слушать, приникали щеками к её рукам и заглядывали в её быстрые, вечно смеющиеся глаза.
Странно: её лицо, хранящее следы тяжкой травмы (нянин нос, раздробленный в переносице, был изуродован конским копытом), не казалось нам безобразным.
Голос няни Луши, с сипотцой, протяжливый, был таким смешным и приветливым, что, как только она произносила первые слова, мы уже заливались хохотом; и она, глядя на нас, смеялась тоже. Она всегда рассказывала одну и ту же сказку про «мальчика-с-пальчика», и эта сказка каждый раз была для нас новой. Мы слушали её с такой жадностью, точно не «мальчик-с-пальчик», а мы с братом плутали по дремучему лесу и убегали от злых колдунов. Мне кажется, я и сейчас бы попросил няню рассказать именно эту сказку, обязательно вечером, обязательно на кухне, как тогда…
Её хрипловатые тихие слова, её бодрый старушечий смех, её манера сидеть в уголке, скрестив набухшие изработанные руки, привораживали нас. Мы мечтали уехать с ней в деревню Лаптево, в избушку, где потрескивают дрова в печке, а на печке лежит её мордастый внук Шурка и уписывает хлеб с салом; где в лесу волки, а в полях – сугробы. Одного мы не понимали: почему няня Луша никогда не входила в комнаты, а спала на тюфяке в кухне отдельно от всех. Сколько мы ни тянули её за обеденный стол, она отказывалась, говорила, что поест здесь, говорила, что здесь теплее. Мы удивлялись, почему «хозяин с хозяйкой», наши дедушка с бабушкой, никогда не укладывают её на кровать в большой комнате, а стелят на кухне. «Она не привыкла, что с ней поделаешь», – говорила бабушка, ставя перед няней кастрюльку с гречневой кашей. «Ешь, Луша, не стесняйся, – пододвигала ей кашу. – Сахар в сахарнице, бери сколько хочешь». «Благодарствуйте, хозяюшка, дай-то Бог вам здоровьичка, вам и деткам вашим, и внучикам золотым, дай-то Бог здоровьичка…» Она крестилась и низко кланялась, но от сахара отказывалась и вставала. «Нянь Луш, ты что? – мы усаживали её за кухонный стол.– Мы буржуи, что ли?» В эти минуты на нас находила ненависть к бабушке с дедушкой, ко всем хозяевам и жалость к няне Луше, которая это чувствовала и старалась отвлечь, развеселить нас рассказами о деревне. Потом она говорила, какие хорошие у нас бабушка, дедушка, папа и мама, доставала их чудесного своего мешка орехи, не очищенные от лесной шелухи, и накладывала полные пригоршни.
Обо всем этом думали мы с братишкой, лежа в кроватях, держа треугольное письмо под подушкой, попеременно передавая его друг другу. В твердой уверенности, что няня Луша скоро приедет, мы уснули.
Но не суждено было увидеть няню больше. Через год мы узнали, что её больше нет, что после треугольного пришло другое письмо, в котором сообщалось о её кончине, и которое скрывали от нас, боясь причинить боль.
С тех пор прошло много лет, но иногда из дальнего далека возникает пред глазами милый образ няни Луши. Сидит она в деревенской бревенчатой избе подле самовара и рассказывает внуку Шурке про «мальчика-с-пальчика» своим смешным сказочным ореховым голосом…
Был у меня друг, Володя Еременко. Я знал его как замечательного поэта и переводчика. Мы с ним познакомились в конце семидесятых годов (уже прошлого века) в стенах Литературного института. Он был молодым и красивым… Таким и остался в своих стихах, глубоких и нежных, очень точно выражающих его самого – увлекающегося, порывистого, жадного до жизни во всех её проявлениях.
К сожалению, жизнь оказалась к нему более суровой, чем он к ней.
Володя успел издать два своих поэтических сборника, а среди переводов были стихи грузинских поэтов, стихи знаменитого польского поэта Чеслава Милоша, калмыцкий эпос «Джангр»… С тех пор прошло двенадцать лет, но лишь недавно я узнал, что у моего друга в архивах хранились произведения, адресованные юному читателю.
Окно было настежь,
И шторы дышали апрелем.
И куст, воробьями заряженный,
Весь пролетарский запал
Весне отдавал
И звенел.
И в сосульках прожилки горели.
И кот у соседей под вечер из дома пропал.
И было смешно и легко.
И хотелось дышать как попало,
Обняться со всеми,
Любить без разбору, без дна...
Мне было шестнадцать.
Для полного счастья хватало
Мгновенной весны и открытого настежь окна.
Зимой - светло или темно -
глядела Форточка в окно,
не пропуская сквозь стекло
из сонной комнаты тепло.
Но вдруг весёлый шепоток
коснулся форточки извне,
и, сделав воздуха глоток,
открылась форточка в окне.
Она впустила голоса
ещё не явленной весны
и проводила в небеса
в углу скопившиеся сны.
Сегодня утром выпал первый снег.
Когда он падал, было очень тихо.
Так тихо, что лифтёрша-сторожиха
Не вслух, а шёпотом
сказала «Здрасьте!» мне
И даже небеса перекрестила.
Там, в самом деле, очень тихо было.
Доверчивый, снег падал прямо в руки.
И замирали уличные звуки…
А в доме,
как по вызубренным нотам,
Разыгрывалось утро: грохал лифт,
И люди уходили на работу
И грохали.
И каждый новый взрыв
Лифтёрша принимала, содрогаясь
Ознобливым движеньем чутких плеч,
И говорила: «Тише вы!», стараясь
Тот первый снег от шума уберечь.
Погода старая такая...
И небо грязное такое...
В туман, как в облако, вступаю,
сама не знаю, что со мною.
Дома исчезли.
Где их след?
Где Дорте?
Дорте тоже нет.
А все же я не пропаду.
А все же я её найду,
войдя в туманные края,
поскольку Дорте - это я!
У червей ни глаз, ни ног,
ни волос...
И вот итог:
голым вдоль всего пути
им приходится ползти.
Ни зубов, ни языка -
только хвост у червяка
с двух концов: что так, что сяк.
Вот тебе и весь червяк.
Гуляет ветер за окном,
взвихряет листьев хвост,
и небо кажется стеклом
в пыли далёких звёзд.
Мы с куклой слышим, как впотьмах
идут часы: тик-так,
и сердце в пальцах и висках
отстукивает такт.
А тишина, как на заказ,
дремотна и мягка.
Зевает кукла.
Но пока
спит только левая рука
и только правый глаз...
Я нынче в речку двадцать раз
нырял на глубину.
Замёрз, как цуцик.
Но сейчас
Ещё разок нырну.
Бегут мурашки по спине,
Синеет кожа вся,
Уже похожая вполне
На кожу у гуся.
И я ныряю.
Тут такой
Расчёт за все труды:
Известно - гусь всегда сухой
Выходит из воды.
– Ну как? – дыханье затая
И сдерживая дрожь, –
Похож ли, – спрашиваю я.
– Похож! – кричат мои друзья, –
На курицу, – кричат друзья, –
На мокрую похож!
Из картофеля и круп
Наливает мама суп.
Говорит: «За стол садись!
Ешь спокойно, не вертись!»
Ну, а я гляжу в окно.
Интересно.
Как в кино.
В небе, будто для меня,
Превращается в коня
Тучка.
Если захочу -
Оседлаю, поскачу.
Прыгну прямо из оконца,
И – верхом навстречу солнцу!
Вон оно, огнём горит.
«Слушай, парень, – говорит, –
Стынет суп, поешь в покое».
………………………….
Где-то я слыхал такое…
- Заходи домой, Серёжа.
Где ты бегаешь? Темно же!
- Я пошёл бы, только мяч
Заупрямился, хоть плачь –
Возле дома скачет.
Недопрыгал, значит…
Спят до утра под кроватью ботинки,
Дремлет рубашка в шкафу платяном.
Брюки на стуле повисли вдоль спинки,
Кепка - на вешалке… Тихо кругом.
Тихо…
Но скоро в весёлой надежде
Солнце проснётся, заглянет в наш дом.
Встанет наш Павлик.
И эта одежда
Сразу сама соберётся на нём.
Гном колпак
и рукавицы
надевает.
И карманы брюк
мышами
набивает.
Из комода
гном косыночку
берет
и откуда
дует ветер
узнает.
На нос
вафельный рожок
надевает.
…Да, дружок,
чего на свете
не бывает!
Встреча с этими стихами была чудом, словно из пустого ящика искусный фокусник вынимал и раскладывал одну за другой игрушки, созданные его неуемной, искрящейся фантазией. Имя фокусника – Хальфдан Расмуссен. У себя в Дании он хорошо известен маленьким и взрослым, а нам в России еще предстоит знакомство с этим замечательным детским поэтом.
Михаил Грозовский
История эта правдива вполне:
в одной небольшой отдаленной стране,
в одном очень маленьком доме
с крылечком
один очень маленький жил
человечек,
а с ним исключительно малая мышка...
...Казалось бы, с виду такие малышки.
А петь начинали, -
и странно всем было:
откуда берутся и голос, и сила?
Сидят на крылечке,
поют себе хором,
а песенку слышно
за речкой и бором...
Друзья! Я должен вам сказать,
что был в стране чудес.
Там богатырская кровать
стоит у входа в лес...
Сказать по правде, я чудней
еще не видел мест.
Кровать такая, что под ней
траву корова ест.
Корова занята едой.
Корова смотрит вниз.
Под ней - барашек молодой,
а под барашком - лис.
Под лисом - верите ли, нет -
под самым под брюшком
как раз и найден был конверт
с написанным стишком...
Казалось бы, оба такие малышки,
всего-то пустяк:
человечек и мышка...
Подсолнух, подсолнух,
зачем, дурачок,
ко мне повернул ты
свой бурый зрачок?
Зачем ты стоишь
у меня за спиной?
Зачем ты следишь
постоянно за мной?
Давай, отвернись
на минутку, а я
соседскую грушу
сорву втихаря.
Гляди, например,
как на лавочке кот
лежит себе, греется,
песню поёт.
А после взгляни
на ромашку во ржи
и солнышку в небе
о том расскажи.
Ты с ним говори.
Я под эту беседу
ещё одну грушу
сорву у соседа.
Чтоб в город поехать, а после - назад,
старушка взяла напрокат самокат.
А в спутники (бабушка доброй была)
котёнка с цыплёнком с собою взяла.
Всего за копейку - ни много, ни мало! -
купила на рынке два ломтика сала,
из сумки хозяйственной вынула грошик -
ей в булочной хлебных насыпали крошек.
В кондитерской бабушке выдался случай
купить по дешёвке ириски тянучей.
И все подкрепились. И засветло, кстати,
вернулись домой на своём самокате.
Убежала коза, убежала...
И веревка её не сдержала;
сорвалась, закусив удила,
прошептала: «Была - не была»,
и пошла наворачивать прыть,
косогоры копытами рыть.
А казалось: чего ей неймётся?
Каждый день, каждый вечер подряд
ключевая вода из колодца,
чистый хлев и хозяйский пригляд,
завтрак, ужин, и дойка, и мойка...
Нет, рванула... видали - и только!
Отказали козе тормоза.
Вот такая попалась коза.
Поздний вечер. Ветер свищет.
Дождь. Мерцанье фонарей.
Здоровеннейший котище
Жёлтые раскрыл глазищи
И скребётся у дверей.
Молча смотрим друг на друга.
Он узнал меня, ворюга.
Счёты с тем у нас котом.
Счёты мы сведём потом,
Нынче поздно.
Ветер злится,
Дождь за шиворот струится...
Я коту хочу помочь.
«Заходи!»
Но кот боится.
Фыркает. Уходит прочь.
В ночь.
В пустыню.
В темноту.
Так спокойнее коту.
Пёс здоровый, но дворовый.
Вид как будто бы суровый,
а возьмёшь для службы - плох.
И выкусывает блох.
Глуп.
И хоть размеры с тигра,
а в душе лишь блажь да игры.
Нет породы – нет и спроса.
Пожалел бы кто барбоса!
Хоть и грозен он на вид,
а поманишь - и юлит.
Просит есть...
Не обессудь...
Ты голодным-то побудь
по два дня, а то и по три.
Ты побудь, а мы посмотрим...
Волк был голоден, но цел.
Волка взяли на прицел.
Если выстрелить без толка,
можно запросто убить
волка.
Бах! - и нету волка.
Бах! - и нет.
А должен быть.
Старушка с пуделем гуляет,
и пудель хвостиком виляет.
Идёт молоденький снежок.
Вот пудель делает прыжок,
ныряет в снег, кружит, визжит,
навстречу бабушке бежит
на голос, на тепло, на запах,
потом стоит на задних лапах.
Она берёт его подмышку
как полотенце или книжку.
Смеётся...
Так они друг с дружкой
Гуляют...
Пудель и старушка...
На Севере-трали, на Севере-вали,
где вы, трали-вали, бывали едва ли,
там трудно, там вахту несут рыбаки,
и морю, и ветру, и сну вопреки.
На Севере-трали, на Севере-вали,
мы там, трали-вали, треску добывали.
Там в стылую глубь опускается трал,
там ловится в штиль и, особенно, в шквал.
На Севере-трали, на Севере-вали
мы полные трюмы треской набивали,
и рыба лавиной текла к рыбакам,
которые были подобны богам.
На Севере-трали, на Севере-вали,
там-там, трали-вали, вы там не бывали.
Вы там не бывали, а я там бывал.
Бывал, и бушлат на себя надевал.
На Севере-трали, на Севере-вали,
мы с сейнера звёзды плечом доставали.
О, если бы, если бы видели вы
тот север, тот сейнер…
Да где вам, увы…
Где-то там, за морями-лесами,
далеко, за Москвою, не здесь
место есть…
Мы не ведаем сами,
где оно,
только знаем, что есть.
Знаменито оно чудесами:
там лягушка всю жизнь напролёт
человечьими смотрит глазами
и Ивана-царевича ждёт.
Рисовал однажды Слава
очень крупного удава.
А удав-то был не прост –
растянулся в полный рост,
и осталась часть хвоста
за пределами холста.
У меня такая мама…
Как сказать?..
Не знаю прямо…
Чистит, гладит, варит, шьёт,
даже в опере поёт.
Возвращается с букетом
и не хвалится при этом!