Моё детство было нерадостным. Оно омрачалось музыкой. Наш славный город сходил с ума, он имел армию музыкантов. Все играли на чём-нибудь. Кто не играл ни на чём, был невежда.
Представьте: со всех сторон звуки, весь воздух насыщен ими, на улицах дети дудят в дуду, бьют в такт по заборам и хором поют. Моя мать играла и пела. Отец не пел, но играл.
Я слушал их, поднимая бровь. Я всегда поднимал бровь, если был недоволен. Но так как я слушал их каждый день, одна бровь моя стала выше. Но им этого было мало. Они стали учить меня. Рояль стоял у нас в правом углу. В левом углу стоял я.
Отец кричал, сверкая глазами: «Ты будешь играть у меня, сукин сын, или будешь стерт в порошок!» – и ставил меня носом в угол. Мать твердила одно и то же: «Как он не может понять, так приятно уметь играть в обществе!»
Но я и ухом не поводил, я терпеть не мог этот чёртов рояль и долбёжку по клавишам.
Мать методично играла мне и заставляла меня слушать. Она говорила таинственно: «Это Шуман, как он прекрасен! Он очень меланхоличен…» Я охотно поддакивал: «Да, он и вправду меланхоличен, я не подозревал об этом».
Потом приходил отец. Он сажал меня за рояль: «Сын мой будет играть лучше всех! Он затмит весь мир!» Но я не был уверен в этом. Иногда я пробовал возражать. Я заявлял: «Мне не нравится музыка. Я не хочу играть!»
Тогда мать начинала плакать, а отец выходил из себя. «Я сотру тебя в порошок, – надрывался он, – я, кажется, обещал тебе это! И сделаю это без всяких трудов. Я выполню свой родительский долг!» Он с силой топал об пол ногой, и со стен падала штукатурка. Он тяжело дышал.
Я был еще мал и не мог представить, как он это сделает, и сначала очень боялся, но постепенно привык.
В воскресенье мы ходили в оперу. От оперы я болел. В ушах у меня стоял гул. Там беспрерывно пели. Я не мог понять этих прелестей.
Я просил отца: «Не веди меня больше в оперу. Я лучше буду стоять в углу».
Отец страдал. Я чувствовал это. Ему было обидно, что у него такой сын, но я тоже был не виноват в этом.
Однажды отец сказал: «Пожалуй, он будет плохой пианист. Я это предвижу. Он уже учится много лет, а играет так, словно только что начал».
Я чуть не подпрыгнул от радости. Я думал, меня прекратят учить. Мать сказала: «Я тоже предвижу это, но музыка так прекрасна…» – и лицо её стало грустным.
Отец сказал: «Он будет учиться на арфе. Арфа – это божественно! В оркестре арфа – царица!»
Мать сказала: «У нас в городе только один арфист». Отец сказал: «Тем лучше. Он умрёт – будет ему замена».
Итак, я занялся арфой. Арфа была куда хуже рояля. Струны все время рябили в глазах, и я дергал не ту струну. Мой педагог нервничал. Он кричал мне прямо в ухо: «Не та струна, бог мой, совсем не та, я буду бить вас по пальцам». Я сносил оскорбления и подзатыльники. И продолжал дергать струны не те, что нужно.
После нескольких лет занятий на арфе я вдруг увлёкся боксом. Этот спорт восхитил меня. Удары по носу, по челюсти, в печень, в селезенку приводили меня в восторг. Я весь отдался новому делу. Я пропадал в спортзале целыми днями. У меня опухал нос и губы, и синяки закрывали глаза. Я был счастлив.
Но на арфу всё же ходил. Подёргав струны часок–другой, я бежал за новыми синяками.
Мой первый синяк увидел педагог: «Кто тебя так трёхнул в глаз?» Глядя на него одним глазом, я сказал: «Никто…»
«Ты упал?» – спросил он. Я кивнул. В другой раз синяков было два. Он не на шутку встревожился: «Кто тебе трёхнул в два глаза?» Я сказал: «Никто…» – «Ты опять упал?» – удивился он. Я опять кивнул.
В третий раз я весь опух. Я слегка различал педагога, а струн не видел совсем. Я дёргал их сразу по десять штук, и ему не понравилось это.
«Вы… вы убирайтесь ко всем чертям! Вы… вы не музыкант!» – «Почему?» – спросил я. «У вас мерзкая вздутая рожа, и… вообще вы олух!»
Дома я заявил: «Меня выгнали с арфы. И с меня хватит! Не вздумайте предложить мне другое – кларнет или скрипку. Ни на чём я играть не буду». Мать заплакала. Отец спросил: «Ты будешь боксёром?» – «Да», – сказал я. «Я сотру тебя в порошок!» – крикнул отец. Мать сказала: «Как глупо. Он уже стал большой».
«Это правда…» – сказал отец.
Наши шефы, шестой «а», соревновались с шестым «б» – кто лучше и быстрее поможет одеться в раздевалке своим подшефным. И вот после звонка мы помчались в раздевалку, и тут началось это одевалочное соревнование.
Два шестых уже ждали своих первоклассников. Очень строгое жюри устроилось на подоконнике, чтобы лучше видеть. Пятьсотсвечовые лампочки вкрутили дополнительно к дневному свету. Самодятельный школьный струнный оркестр расположился невдалеке. Оркестр грянул – и пошло! Ох, что тут было!
Моим шефом был Светик Костров. Он очень волновался. Как только я подбежал к нему, он заорал:
– Давай ногу! Ну! Ногу давай! Суй в ботинок ногу и не рассуждай, малыш! Нужно быстрей! Ты быстрей можешь? Ну! – С трудом он запихивал мою левую ногу в правый ботинок, и я не рассуждал.
– Не везёт, вот напасть! – ворчал он и тряс меня за ногу изо всех сил. Но я держался за вешалку и не падал. Вешалка качалась, и сверху падали шапки.
– Давай другую ногу! Побыстрей! Ну! И не рассуждать!
– Как же я тебе другую ногу дам? – сказал я. – На чём же я тогда стоять буду?
– Не рассуждай, малыш, много ты понимаешь!
– Отпусти мою ту ногу, – сказал я, – тогда я тебе дам эту.
– Ну, быстрей давай, не рассуждай!
Теперь он стал напяливать левый ботинок на мою правую ногу. И я ему сказал об этом.
– Не заметят, – отвечал он, – раньше нужно было, говорить, малыш! Не время рассуждать, пойми. Где шапка? Шапка где твоя?
– Да вон Васька её нацепил.
– Чего это он? Ну, даёт! Ладно. Некогда тут рассуждать. Бери Васькину! И побыстрей!
– А Васькину вон только что сейчас Пчёлкин надел…
– Хватай тогда Пчёлкина шапку. Быстрей! Где она? Какая? Покажи мне. Вот не ожидал… никак не ожидал, что может так с шапками получиться!
– И пчёлкиной уже нет, – говорю, – ни одной шапки нет, все расхватали…
– Без шапки иди! На авось! Выручай своего шефа! Что творится! Мы пропали! Проиграли! Вот досада… Э-э-э-эх! – Он очень суетился и вспотел.
Светик ловко надел на меня пальто, и пальто было тоже чужое. И я сказал ему об этом.
– Не снимать же его, малыш! Где мы тут сейчас найдём другое? Бодрей держись! Не дрейфь! Улыбайся жюри! Как будто ты в своём пальто! Давай!
И я побежал. На авось.
Пальто толстяка Вовки Ивина висело на мне мешком. Нестерпимо жали мои собственные ботинки.
– Здравствуйте, – сказал я жюри.
– У тебя с одеждой всё в порядке? – спросил член жюри.
– Так точно, всё в порядке, – сказал я по-военному.
Он смотрел на моё пальто, а я ему улыбался.
– А где шапка? – спросил он.
– А я закалённый, – сказал я, улыбаясь.
– Как это понять?
– Я в школу без шапки пришёл, – сказал я, улыбаясь.
– Ишь ты, предусмотрительный, – сказал член жюри.
– Так точно, предусмотрительный, – сказал я по-военному.
– И всегда ходишь в школу без шапки? – спросил член жюри.
– Всегда, – сказал я, улыбаясь.
– Ишь ты, – повторил член жюри. Он не знал, как со мной поступить: засчитывать или не засчитывать, и внимательно посмотрел на мои ботинки, – зашнурованы неплохо, ишь, ты!
– Неплохо, – сказал я.
– Так все без шапок придут, – сказал он.
– Придут, – сказал я.
Тогда он сказал (в какой раз!):
– Ишь ты!.. – и добавил: – Иди.
Но другой член жюри спросил:
– Ты своё пальто надел?
В это время подскочил Вовка Ивин в моём пальто. И все члены жюри зароптали на своего придирчивого товарища, чтобы он не задерживал молодцов, которые чуть ли не самыми первыми оказались одетыми. И тогда придирчивый член жюри тоже мне улыбнулся понимающе.
Я нашёл Ваську и сказал ему:
– Побольше бы таких соревнований – тогда бы все мы научились надевать свои собственные вещи быстро, как военные по тревоге.
И Васька согласился.
– Быстрые, Костров, у вас ребятки! – сказал придирчивый член жюри моему шефу.
Светик застеснялся, надо же! Слезу даже смахнул. Подбежал ко мне, руку пожал. И то же самое сказал: побольше бы таких соревнований, в другой раз не подкачаем.
– Ни за что не подкачаем в другой раз, – сказал я.
Вдруг объявили:
«Представителям шестого «а» вместе с подшефными выйти на середину круга и пусть ваши ловкие и быстрые ребятки пройдут под гром оркестра, чтобы мы все могли на них полюбоваться».
Самодеятельный струнный оркестр из всех своих балалаек грянул марш, а мы зашагали по кругу.
Жали мои ботинки ужасно, и Вовкино пальто болталось на мне и крутилось. С Вовки валилась шапка, и он поминутно её поправлял. И с другими нашими ребятами тоже творилось невообразимое. Ведь я был не один в жалком виде.
– Шагай, не рассуждай, малыш, – сказал мне Свет Костров.
Кругом все хохотали.
И тогда мы с Вовкой засмеялись со всеми вместе.
Звоню ей по телефону, предлагаю в кино сходить. Она мне отвечает, что ей всё равно, можно и в кино сходить.
Я говорю:
– Нет, нет, тогда мы не пойдем в кино, если тебе не хочется.
Я говорю:
– Сходим в цирк, если тебе хочется.
Она мне отвечает, что в цирк ей хочется и не хочется, а в общей сложности всё равно.
Я спрашиваю, брать билеты или не брать, а она мне отвечает, что ей абсолютно всё равно.
Я ей предлагаю оперетту, а она мне отвечает: всё равно.
– В парк?
– Всё равно.
– В клуб?
– Всё равно.
– На концерт?
– Всё равно.
– На тот свет?
– Всё равно.
Я перечисляю ей разные развлечения, мероприятия, вплоть до прыжков с парашютной вышки и чертова колеса, предлагаю танцы, бассейн и планетарий, зоопарк и собачью выставку, стадион и выставку картин, съездить за город на электричке, выдвигаю, наконец, версию отправить своих родителей за город на электричке, а её пригласить к себе. Но на всё она мне отвечает: ВСЁ РАВНО.
Тогда я, возмущенный, окончательно вышедший из себя, совершенно категорично заявляю, что если ей всё равно, встречаться со мной или не встречаться, то лучше не встречаться.
Тогда она мне отвечает, что ей решительно всё равно, куда идти и ехать, лишь бы со мной…
И ведь мне всё равно.
Лишь бы с ней…
Была война. Мы жили в далёком южном городе. Отец был на фронте. Мама работала на фабрике, и я иногда после школы навещал её. У нас кончались занятия, на фабрике начинался перерыв. Я всегда спешил к обеду.
В этот день я налетел на директора фабрики, он видел меня частенько, я хотел проскочить, но он вдруг спросил:
– Постой-ка, в школе ты хорошо учишься?
– Хорошо. – Я всегда хорошо учился.
– А сколько тебе лет? – спросил он.
– Пятнадцать.
Это была неправда, мне было двенадцать. Хотелось на войну. И я врал. Всем. Всегда. Я знал, что и пятнадцать маловато. Но… врать – меру знать. Война-то идет…
– Почему бы тебе не работать у нас курьером? – спросил директор. – Если это, разумеется, не отразится на учёбе. Ведь ты старший в семье?
– Почему бы мне не работать, говорите? – Я обрадовался. – Конечно, я самый старший и никогда не устаю!
– Поработаешь пару часиков, – сказал он, – учёбе это не повредит, надеюсь.
– Я старший, – сказал я, – не повредит.
– Отлично, – сказал он, – разнесёшь нашу почту, будет тебе жалованье, как положено.
– Да я только и мечтал о жалованье! Если вы меня возьмёте на работу, – сказал я, – я буду работать не покладая рук.
– Не покладая ног, – сказал он.
– Когда начинать?
– С завтрашнего дня, – сказал директор. – Начинай работать с завтрашнего дня не покладая ног.
Теперь мне некогда будет сбивать палкой тутовые ягоды с дерева; некогда будет заниматься пустяками, теперь мне всё время будет некогда. Курьер – занятой человек, доверенное лицо, работает не покладая ног!
Он похлопал меня по плечу. От радости я бы тоже его похлопал, но неудобно курьеру хлопать по плечу директора.
На другой день я носился как сумасшедший со своей сумкой по разным учреждениям, просил расписаться, получал ответные письма и был горд. Я был счастлив. Помощник в семье!
– Посиди немножко, – сказала секретарь директора, – бумаги не готовы, подожди.
– Понимаете, мне трудно ждать. Я уже заведен и не могу остановиться, – сказал я ей доверительно. – Чтоб веселей было, понимаете, я завожу как бы вроде моторчик и мчусь по улице на мотоцикле, или на машине, а иногда на самолете для разнообразия. Мне всегда весело и легко разносить вашу почту, и даже интересно.
Она меня не поняла. Очень уж была задумчива. Рассеянно спросила:
– Свой мотоцикл? Надо же!..
– Да нету у меня никакого мотоцикла, как вы не поймете, ради интереса завожу моторчик… и несусь.
– Какой моторчик?
– Никакой.
– Ах вот оно что, ловко придумано, – она глубоко вздохнула, – пожалуй, у меня так не получится…
– Ну, что-нибудь другое получится, вы только понарошку для себя придумайте, и больше ничего.
– Нет, мне невозможно представить, – сказала она задумчиво, – что вот этот стол куда-нибудь мчится… трудно мне в это поверить… Однообразная работа утомляет…
– Наверняка вам тоже можно что-нибудь придумать, – сказал я. – Сейчас я для вас что-нибудь придумаю… сейчас соображу.
Я прикусил язык и стал думать.
– А знаете что, – сказал я, – почему бы вам, например, не представить, что вы… нет, это вам не подойдет, так сразу у меня не выходит…
– Ну, вот видишь.
– Но я непременно что-нибудь придумаю, вы только не спешите.
Она оторвалась от почты и стала на меня смотреть с ожиданием. С интересом.
– Но, по-моему, тут придумать ничего невозможно. А что, ты сказал, для меня не подойдет?
– Я подумал, может быть, вам… петь во время работы? В классе у одной девчонки есть тетрадка песен. Вы бы себе эти песни переписали…
– Нет, это мне действительно не подойдет.
– Просто я подумал, почему бы вам потихоньку не напевать разные песни, это вашей работе не помешает… Девчонка та, у которой тетрадка, всё время в классе поёт, только тихо, и это ей здорово вредит в учёбе.
– Ну вот видишь, – сказала секретарь.
Вдруг мне в голову ударила неожиданная мысль:
– А что если вам делать вид, будто вы влюблены в своего директора? В такого директора стоит влюбиться! Он такой молодой, да и вы… Он меня на работу устроил.
– Делать вид?
– А что вам стоит? Будто вы в него влюблены, только и ждете, когда он появится, понимаете? Вам станет интересно сидеть за своим столом. И ждать, когда он появится.
– А ты откуда знаешь?
– Когда эта девчонка с тетрадкой появляется, у меня весело на душе становится, вот и всё.
– А директор при чем?
– Я не знаю…
– А если я в него действительно влюблена? Как это тебе в голову пришло?
– Я о вас думал. Мне хотелось, чтобы вам было интересно сидеть за вашим столом.
– Но он-то в меня не влюблен.
– Я не знал…
Она приложила палец к губам и сказала:
– Оно ведь так и есть. Я влюблена. Но никому об этом говорить не полагается. Никто не должен знать. Ловко тебе удалось вывести меня на откровение!
– Да я и не думал вас выводить.
– Однако вывел. Но тогда молчи. Так вот, от этого мне совсем не легче сидеть за этим столом…
Она влюблена в своего директора, а он её не любит? Ведь он не женат! Я знаю. Все знают. Да что это такое! Как же так?! Такая красивая. Я бы в неё влюбился не раздумывая.
Я не знал, что сказать.
– Ну вот видишь, – сказала она.
– Не поверю, – сказал я. – Он помог нашей семье, устроил меня на работу…
– Если он устроил тебя на работу, вовсе не значит, что он должен меня любить.
Я начал укладывать почту. Она вдруг сказала:
– Принеси-ка мне всё-таки ту тетрадку.
– Какую? – Я уже забыл.
– Ну, той девчонки. Если она, конечно, согласится…
– Да она мне всё отдать готова. Да и потом, учительница в конце концов всё равно у неё отнимет. Ведь она ей в учебе вредит, я же объяснял.
И я помчался «своим транспортом» работать.
Через несколько дней я встретил директора, и на этот раз он не остановил меня. Но я его остановил.
– В чем дело? Устаешь? Работой недоволен? – спросил он.
– Да нет, – сказал я.
– Ну?
– Нет, я доволен. Но не совсем…
Он, наверное, решил, что мне мало денег платят.
– Не стесняйся, говори. Никогда не стесняйся, если чем-нибудь недоволен.
– А вы не обидитесь?
– С какой стати я должен обижаться?
Тогда я смело сказал:
– Вы знаете Нину Павловну?
–– Что за вопрос!
– Так вот если вы её хорошо знаете… – И тут я моргнул ему. Взял и моргнул нечаянно. И молчал. Пусть сам поймет. Вот и всё.
Но он ничего не понял.
Я ещё моргнул. Левым глазом я здорово моргаю. А правым не получается.
Он опять не понял.
– Ты всё моргаешь, – говорит мне. – У тебя неплохо получается. А ну ещё моргни! – Тут он обнял меня и говорит: – Я, брат, на войну ухожу. Пришло моё время сражаться. Будет у вас новый директор. Кстати, женщина. Ну, давай руку, вот так. Прощай!
И он пошел. Больше я его не видел. Идя к секретарю, я рассчитывал увидеть её всю в слезах. По лицу я заметил, что слезы были, когда меня не было. Но сейчас лицо уже отключилось, стало каменное. И всё.
Война шла долго…
Он украл на пляже дарственную ручку, зажигалку с дарственной надписью, нейлоновые японские носки и портсигар из вывернутой оленьей кожи с дарственной надписью. Он украл ключи и платок с инициалами.
И вот он сидит на песке, девятилетний мальчик, попавший в дурную компанию.
Вокруг толпа.
– Как ты дошел до жизни такой? – спрашивают его.
Он плачет.
– Тебе не стыдно? – спрашивают его.
А он плачет, бедняга, попавший в дурную компанию.
– Разве так можно? – спрашивают его.
А мальчик так расплакался, что хоть отдавай ему обратно украденные вещи и пусть он идет домой.
– Отпустите его, – говорит один.
И мальчик плачет тише.
– Я в его годы не такие дела обделывал, – говорит другой.
И мальчик уже не плачет.
– Всё равно его не посадят, – говорит один.
И мальчик улыбается.
– Может, он случайно, – говорит один.
А у мальчика такой вид, будто у него самого украли, сейчас он погрозит всем пальцем – так у него поднялось настроение.
– А может, он вовсе ничего не крал? – говорит один.
И мальчик встаёт, чтоб его пропустили.
– Я его ведь за руку поймал, товарищи, а он другой рукой ключи в море бросил.
Мальчик плачет.
– Нужно было его сразу за обе руки схватить!
Мальчик громче плачет.
– Надеть бы на него костюм водолазный, пусть ищет ключи, чтоб знал!
Мальчик жутко плачет.
– Я трусы выжимал, а он в это время у меня ключи вытащил, пусть водолазный костюм теперь надевает, а что…
Мальчик плачет. Он так орет, что все плачут.
– Не бойся, мальчик, никто не собирается на тебя водолазный костюм надевать, дяди шутят.
И мальчик не плачет.
– Кто тебя, милый ты мой, хороший, в море за ключами пошлёт, успокойся, сынок, симпатичный такой парнишка…
И мальчик улыбается.
– Да вытри ты слезки, ишь как разревелся, дурачок, мама с папой, небось, за тебя сейчас волнуются, ждут не дождутся, а ты тут сидишь себе нервы треплешь, умное какое у него лицо, заметьте.
И мальчик вовсю улыбается.
– На ребёнка накинулись как сумасшедшие из-за ключей! Да этим ключам паршивым вместе с вашей ручкой дурацкой, простите, грош цена по сравнению с нервной системой человека! Да я готов вам заплатить сейчас же эту ничтожную сумму, чтобы вы оставили ребенка в покое!
Тогда мальчик смеётся и даже хлопает в ладоши. И вокруг смеются и хлопают в ладоши.
– Вам смешно, а мне в дом не войти, – говорит пострадавший.
– Ему в дом не войти, а вы смеётесь!
– Как же можно смеяться, товарищи, если человеку в дом не войти! Да тут плакать надо!
Тогда мальчик перестает смеяться и начинает плакать.
– Держите его, товарищи! А то он может сбежать!
Мальчика держат, а он с плачем вырывается.
И, глядя на всё это, я тоже заплакал.
Прихожу я домой из школы. В этот день я как раз двойку получил. Хожу по комнате и пою. Пою себе и пою, чтоб никто не подумал, что я двойку получил. А то пристанут ещё: «Почему ты мрачный, почему ты задумчивый?» Отец говорит: «Чего он орёт?» А мама говорит: «У него, наверное, весёлое настроение, вот он и поёт». Отец говорит: «Наверное, пятёрку получил, вот и весело на душе человеку. Всегда весело на душе, когда какое–нибудь хорошее дело сделаешь». Я как это услышал, ещё больше заорал. Тогда отец говорит: «Ну ладно, Вовка, порадуй отца, покажи свой дневник». Тут я сразу петь перестал. «Зачем?» — спрашиваю. «Да ладно уж, — говорит отец, — показывай, чего там, я вижу, тебе очень хочется дневник показать». Берёт он у меня дневник, видит там эту двойку и говорит: «Ты гляди, получил двойку и поёт! Этого ещё не хватало! Что он, с ума сошёл? Ну–ка, Вова, иди сюда! У тебя случайно нет температуры?» — «Нету у меня, — говорю, — никакой температуры…» Отец развёл руками и говорит: «Тогда придётся тебя наказать за это пение…»
Вот как мне не везёт!
Мы жили в огромном доме. И в нём жило соседей полным-полно. Они очень любили нас и ходили к нам в гости. А мы очень любили их и ходили к ним. И вот так мы друг к другу ходили. Лишь не было случая проявить любовь. Как назло, не случалось бед. Никто в помощи не нуждался, и мы только ходили.
Беда пришла внезапно. Из пятой квартиры ушёл мальчик Петя. Ему было только три года, и он ушёл куда-то из дома в раскрытую настежь дверь. Весь дом всполошился, как по тревоге, и все отправились Петю искать. Все жильцы разбежались по городу.
Петина мама помчалась в больницу: она решила, что Петя там, раз он один ушёл из дома.
Один из жильцов пошёл на пристань.
Другой жилец побежал на вокзал, он тоже что-то имел в виду насчёт железной дороги.
Сосед, что жил напротив, позвонил в отделение милиции. Он сказал, что пропал ребёнок, имеющий очень веселый нрав.
Один жилец рыскал по магазинам и искал Петю там, где игрушки.
Но всех перекрыл дядя Вася. Он разыскивал Петю во всех пивных и потерялся внезапно сам.
Все дотемна искали Петю, все бродили по городу целый день.
А Петя кушал извёстку со стенки в самом конце коридора.
– О! У вас новая шапка! – удивился я, столкнувшись со своим соседом на лестничной площадке. – А где ваша фуражка с блестящим козырьком? Сегодня я не сразу вас узнал, а раньше, бывало, издали в толпе по фуражечке отличал. Отчего такая перемена? Всю жизнь, можно сказать, в ней топали при любой погоде.
– Да, да… – он с чувством вспоминал, – и летом, и зимой, и когда в техникум пробивался…
– Техникум давно окончили?
– Да не пробился… – Он махнул рукой.
– Неужели из-за этого фуражку сменили?
– Да нет… – он вздохнул, – столько всего передумал, пока решил расстаться с фуражкой, но другого выхода у меня не было.
– Отменная была фуражечка, – сказал я.
– Хлопот она мне много доставляла, возникали ситуации, и вообще… Ах, вы ужасно расстроили напоминанием!
Мы спускались по лестнице, а он рассказывал:
– Первая ситуация: летел я самолетом из командировки. Два часа летели, а приземлились в том же городе, откуда вылетели. Спускаюсь по трапу впереди всех пассажиров. Внизу возле трапа летчик вытирает платком потный лоб. Возмущенно спрашиваю, почему опять здесь очутился. «Пришлось, – говорит, – вернуться, потому что в грозу попали». – «Очень некрасиво, – говорю, – попадать куда не следует, безобразие, и больше ничего!» – «Скажите лучше спасибо, – он мне говорит, – что благополучно вышли из грозы». – «Зачем же вы туда входили? – говорю. – Этого еще не хватало, чтобы мы оттуда не вышли!» Слово за слово. «Сойдите лучше с трапа, – говорит, – и дайте людям спуститься». А сзади напирают и галдят, чтобы я посторонился. А я, пока не выясню ситуацию, никогда на посторонних не реагирую. Вцепился в поручень намертво двумя руками. Стиснул зубы. Как вдруг… Вы не поверите: какой-то тип нахлобучивает мне фуражку на глаза до самого кончика носа!
– Ну а вы?
– Что я? Руки заняты… поправить не могу… и темнота как в подземелье.
– А поручень почему не отпустили?
– В такой ситуации не сообразил.
– И не видели, кто это вам сделал? – поинтересовался я.
– Конечно, нет. Ловко, паразиты, работают, зафиксировать не удаётся никогда.
– И в дальнейшем такое с вами случалось?
– Много раз. Еду как-то в трамвае и читаю крупное произведение. Рядом парень сидит. Я стою. Читать трудно. Почему бы, думаю, не подержать здоровенному детине книжечку временно на своей голове? Женщины вон кувшины на головах таскают сколько угодно. И осторожно опускаю книгу ему на голову под предлогом давки в вагоне. Он башкой крутанул влево, вправо. Туда и сюда. Заёрзал, завертелся как юла. Хотел освободиться. Но не тут-то было.
«Убери»,– говорит.
Я убрал. Забыл уже о нём, а он встает, натягивает мне на глаза фуражку и выходит.
—А вы?
– Поправил свою фуражку.
– А потом?
– Сел на его место. Уперся книгой в затылок другой головы и читаю.
– Какой другой?
– Человеческой, разумеется, какой же еще! Впереди сидящей.
– Ну и как?
– Несколько страниц прочел.
– Спокойно?
– А тот спал.
– И чем кончилось?
– Проснулся, предложил выяснить отношения на улице. Я отказался. Зачем? Что мне с ним выяснять? Для чего? Он подождал, когда я выйду, – и за мной. Я от него. Догнал – раз мне на глаза фуражку! Ну что взять с некультурного человека! Поражаешься людям, которые не умеют вести себя на улице…
– Ну и как вы на это реагировали?
– Поправил фуражку, а он мне её снова натянул. Я её поправлять больше не стал, пока он не ушёл. Кошмар!.. Ещё случай был, когда влюбился. Дарю ей цветы. Покупаю ей разные билеты вплоть до лотерейных. Неожиданно она мне сообщает, что один билет выиграл, на что я, разумеется, не рассчитывал. Потребовал, разумеется, обратно, а она меня спрашивает: «Это вы серьезно?» Билет мне возвращает, и я его кладу в карман. А она в это время вцепилась в мою фуражку и напяливает её, напяливает мне на глаза…
– И как вы себя почувствовали?
– Никогда не думал, что женщины на такое способны наравне с мужчинами. Было дело. Да что вспоминать!
– И больше вы с ней не встречались?
– Да пока я фуражку поправлял, её и след простыл. Ещё случай: сижу в кино. А сзади мне взяли да на глаза фуражку надвинули…
– Зачем же они это сделали?
– Не видно им было из-за моей фуражки, наверное…
– Без всякого предупреждения, что ли?
– Может, и предупреждали, да я, когда фильмом увлекусь, ничего вокруг не слышу…
– Не сидели бы в кино в фуражке.
– Ну, знаете, многие картиной увлекаются, а потом головные уборы у них под ногами валяются…
– Неужели весь сеанс просидели в надвинутой на глаза фуражке?
– Назло.
– И ничего не видели?
– А я эту картину, к вашему сведению, не первый раз глядел. Слышу слова актеров и отчётливо себе представляю, что на экране происходит.
Он вспоминал и вспоминал:
– …Мчусь во весь дух, вдруг на полном ходу натягивают мне на глаза фуражку.
– Куда вы так мчались?
– Сдавал ГТО.
– Кто же это пошутил?
– Соперник.
– Для чего?
– Чтоб перегнать, наверное…
– Зачем же было в фуражке бежать?
– Ну уж вы скажете, будто нельзя в фуражке бегать…
– Норму всё же сдали?
– Второй раз бежать пришлось.
– Без фуражки?
– Снял… С тех пор не надевал. Теперь-то я, как видите, закрыл дорогу любителям подобных шуточек. Навсегда пресёк охоту покуражиться над фуражкой. Ещё вам рассказать?
Больше у меня не было желания слушать. Единственное желание непроизвольно появилось. Очень сильное. Меня прямо потянуло к его голове. Что за наваждение! Шёл снег. Он был в ушанке. Топорщились в разные стороны два меховых симпатичных уха. Только дёрнуть за уши – и моментально шапка окажется на его глазах…
– Вы первый день надели шапку? – спросил я.
– А что? – спросил он.
– Да ничего…
Искушение дёрнуть за уши шапку было велико, но я быстро попрощался и ушёл от греха подальше.
Мальчик Саня приехал с мамой на дачу, и у него начались новые дни.
Он беспрерывно носился с ребятами по пляжу, купался, играл, а к вечеру спрашивал маму:
– Что мне теперь делать?
Это был неутомимый мальчишка, он нисколько не уставал.
Мама ему отвечала в таких случаях:
– А теперь ты отдохни.
От маминых слов он сейчас же убегал к ребятам, но ребята все разбредались по домам, и он продолжал играть сам с собой.
С самим собой ему играть быстро надоедало, и он кричал маме в окно:
– А что мне теперь делать?!
Мама брала его за руку, приводила домой и укладывала в постель, но он сейчас же вскакивал и спрашивал со слезами:
– А теперь что мне делать?!
Он долго не мог уснуть, вспоминая прошедший день: замечательный тёплый песок, зелёно-синее море; как он залезал в лодки и катера, представлял, что плывёт в дальние страны, хотя лодки и катера покачивались на привязи и никуда не плыли. Как он катался на велосипеде по тропинкам леса и даже налетел на дерево, но всё благополучно обошлось. Как он быстро и ловко промчался через рыболовецкий совхоз, куда вход категорически воспрещён. И многое, многое другое.
А утром начиналось всё сначала, и опять к вечеру он спрашивал маму:
– А что мне теперь делать?
И мама ему снова отвечала:
– Отдохни.
Но он не хотел отдыхать. Он сказал:
– Как жаль, что я не могу ходить на руках! Я бы вымыл в заливе ноги и пришёл на руках домой. И мне не пришлось бы дома мыть ноги.
– Тогда пришлось бы мыть руки, – сказала мама.
– Я мог бы вымыть руки, раз мне нечего делать.
После лета он приехал с мамой домой и сейчас же спросил:
– Что мне делать?
– Завтра тебе в первый класс, – сказала мама, – ведь ты хорошо отдохнул.
– Разве я отдыхал? – удивился Саня.
– Сейчас хоть отдохни, – сказала мама.
– Скорей бы в школу! – вздохнул он. – Тогда бы я знал, что мне делать!
И он побежал во двор к ребятам рассказывать, как он отдыхал летом.
Да отдохни ты, Саня!
Как только учебный год кончился, весь класс во дворе собрался. Обсуждали, что будут летом делать. Все разное говорили. А Володя сказал:
– Давайте Анне Петровне письма напишем. Где кто будет, оттуда напишет. О том, что увидел летом. Как провел время.
Все закричали:
– Правильно! Правильно!
На том и порешили.
Разъехались все кто куда. Клим в деревню поехал. Он там сразу письмо написал – пять страниц.
Он написал:
“Я в деревне спасал тонущих. Они все остались довольны. Один спасенный мне сказал: “Если б не ты, я бы утонул”. А я ему сказал: “Для меня это пара пустяков.” А он сказал: “А для меня не пара пустяков”. Я сказал: “Конечно, для тебя не пара пустяков, а для меня пара пустяков”. Он сказал: “Спасибо тебе большое”. Я сказал: “Совсем не за что, потому что для меня это пара пустяков”.
Я спас человек пятьдесят или сто. Даже, может быть, больше. А после они перестали тонуть, и спасать стало некого.
Тогда я увидел лопнувший рельс. И остановил целый поезд. Люди выбежали из вагонов. Они обнимали меня и хвалили. А многие целовали. Многие просили мой адрес, и я им давал свой адрес. Многие дали свои адреса, и я брал с удовольствием их адреса. Многие мне предлагали подарки, но я сказал: “только, прошу вас, без этого”. Многие меня фотографировали, со многими я фотографировался, многие мне предлагали ехать сейчас же с ними, но бабушку я не мог оставить. Я ведь не предупредил ее!
Потом я увидел горящий дом. Он горел вовсю. А дыму было сколько угодно. “Вперед! – сказал я сам себе. – Непременно там кто-нибудь есть!”
Кругом меня падали балки. Несколько балок упало сзади меня, а несколько – впереди. Несколько балок упало сбоку. Одна балка упала мне на плечо. Две или три балки упали с другого бока. Пять балок упало мне прямо на голову. Несколько балок еще где-то упало. Но я не обращал внимания. Я рыскал по всему дому. Но никого, кроме кошки, там не было. Я выбежал с кошкой на улицу. Хозяева дома были тут. В руках они держали арбузы. “Спасибо за Мурку, – сказали они. – Мы только что из продмага”. Они дали мне арбуз. Потом все тушили дом.
Потом я увидел старушку. Она переходила улицу. Я сейчас же пошел ей навстречу. “Разрешите, пожалуйста, – сказал я, – перевести вас на другую сторону”. Я перевел ее на ту сторону и вернулся обратно. Подошли еще старушки. Их тоже я перевел на ту сторону. Некоторым старушкам не нужно было на ту сторону. Но я говорил: “Пожалуйста, я переведу вас туда и обратно”. И вы снова будете на этой стороне”.
Они все говорили мне: “Если б не ты, мы не перешли бы”. А я говорил: “Для меня это пара пустяков”.
Две или три старушки не хотели переходить. Они просто сидели на лавочке. И смотрели на ту сторону. Когда я спросил, не нужно ли им на ту сторону, они сказали: “Нам туда не нужно”. А когда я сказал, почему бы им не прогуляться, они сказали: “Действительно, почему бы нам не прогуляться?” Я их всех перевел на ту сторону. Они там сели на лавочку. Обратно они не хотели идти. Как я их ни упрашивал”.
Клим много всего написал. Он был очень доволен своим письмом. И отправил письмо по почте.
Потом лето кончилось. Начались занятия. На уроке Анна Петровна сказала:
– Очень многие написали мне письма. Хорошие, интересные письма. Некоторые я вам прочту.
“Сейчас начнется, – думал Клим. – В моем письме много геройских поступков. Все будут хвалить меня и восхищаться”.
Анна Петровна прочла много писем.
А его письма не прочла.
“Ну, тут все ясно, – подумал Клим. – Письмо в газету отправили. Там его напечатают. Может быть, будет мой портрет. Все скажут: “Ой, это он! Смотрите!” А я скажу: “Ну и что же? Для меня это пара пустяков”.
Пообедав, Валерик пришёл к Лёше поиграть в игрушки. А Лёша как раз обедал.
– Поиграй сам в комнате, – сказала Лёшина мама, – пока он поест.
Валерик пошёл в комнату играть в игрушки, а Лёша ему кричал из кухни:
– Ну, как? Хорошо играешь?
– Хорошо, – отвечал Валерик.
– А сейчас?
– Хорошо!
– Очень хорошо?
– Очень хорошо!
– И сейчас хорошо?
– И сейчас.
– А сейчас?
– Хорошо!
– И опять хорошо?
– И опять хорошо, – отвечал Валерик.
Но Лёша не унимался, продолжал спрашивать Валерика во всё горло, хорошо ли он играет, потому что ему ужасно хотелось играть вместе с ним.
Но вот Валерику тоже захотелось играть вместе с Лёшей, и он стал кричать ему из комнаты:
– Пообедал?
– Нет ещё, – отвечал Лёша.
– А сейчас?
– Тоже нет.
– И сейчас не пообедал?
– Пока нет.
– А когда?
– Ой, сейчас…
Валерик замолчал. А Лёша продолжал:
– Ну, а теперь?
– Теперь хуже, – отвечал Валерик.
– А теперь ещё хуже?
– Ещё.
– Совсем?
– Совсем.
– Ну, я сейчас приду!
Лёша очень спешил. Вылил суп на себя. Раздавил помидор на рубашке. И чуть не подавился огурцом.
– А я уже наигрался, – сказал Валерик.
– Ну вот и поиграли, – сказала мама.
Я смотрел телевизор в клубе. Показывали кинокартину. Люди всё подходили. И прямо-таки изводили меня. Потому что я сидел с краю, и все обращались ко мне. Все спрашивали название картины. А название было такое: «Привет вам, птицы!» Там шла речь о скворечнях, весне и грачах.
Первым спросил меня мальчик. Он очень мило спросил, деликатно:
– Дяденька, это какое кино?
Я сказал:
– Это «Привет вам, птицы!»
Он не расслышал. Я повторил. Он не стал больше спрашивать и где-то сел. И сейчас же мне кто-то шепнул тихо в ухо, задав тот же самый вопрос.
– «Привет вам, птицы!» – ответил я.
– Кому привет? – спросил он.
– Птицам привет, – сказал я, – птицам.
– Как, то есть? – спросил он мягко.
Я попросил его отойти. Он как будто обиделся, но отошёл. Вдруг ко мне обратилась женщина. Она интересовалась тем же. Грубить женщине неприлично. Я взял себя в руки. Вобрав воздух в лёгкие, я сказал:
– «Привет вам, птицы!»
– Я не шучу, – сказала она.
– Я тоже, – ответил я.
– Вы шутите, – рассердилась она.
– Нет, – сказал я.
– Как это глупо! – сказала она.
– Отвяжитесь! – рявкнул я.
– Хам, – сказала она и ушла в сторону.
Но не успела она отойти, как ко мне привязались двое. Эти двое здоровых парней желали узнать от меня непременно название кинокартины.
Я не сказал им: «Привет вам, птицы!» Это могло для меня плохо кончиться.
Я встал с места и вышел вон. У двери столкнулся со мной старик. Он спросил:
– Вы откуда? Там какое идёт кино?
Восемьдесят пять человек ударились животами друг о друга с такой страшной силой, что тридцать пять человек в тот же миг умерли.
Потом пятьдесят человек ударились животами друг о друга с такой потрясающей силой, что остался в живых один. Он съел огурец и пошёл на край земного шара удариться с кем-нибудь животом.
Алёша нарисовал цветными карандашами деревья, цветы, траву, грибы, небо, солнце и даже зайца.
– Чего здесь не хватает? – спросил он папу.
– Всего здесь достаточно, – ответил папа.
– Чего здесь недостаточно? – спросил он брата.
– Всего хватает, – сказал брат.
Тогда Алёша перевернул рисунок и написал на обороте вот такими большими буквами:
И ЕЩЁ ПЕЛИ ПТИЦЫ.
– Вот теперь, – сказал он, – там всего хватает!
Лёня делал уроки, решал задачу.
И поставил в тетрадке кляксу. Стал искать промокашку. Ходил-ходил по комнате и в кухню зашёл. И забыл, что ему было нужно. «Зачем, – думает, – я в кухню пришёл?»
Заглянул в кастрюльку, чтоб вспомнить, – никак не вспомнит!
Сел Лёня на табуретку и думает. А в голову разные мысли лезут. О том, как он летом в пруду купался. О том, как собака его укусила. И другие ненужные мысли.
Вернулся искать промокашку в комнату. Ходил-ходил по комнате. И опять в кухню зашёл. И опять забыл зачем. Потому что о лете всё думает. О том, как в пруду купался. Как собака его укусила.
В кухне бабушка суп варила. Бабушка говорит ему:
– Что ты, Лёня, на кухню ходишь? Почему уроки не делаешь?
– Я промокашку ищу, – вспомнил Лёня.
– Промокашка ведь у тебя в руках!
Побежал Лёня к своей тетрадке. А клякса вся расползлась.
В день рождения папа подарил Алёше ручку с золотым пером. На ручке были выгравированы золотые слова: «Алёше в день рождения от папы».
На другой день Алёша со своей новой ручкой пошёл в школу. Он был очень горд: ведь не у каждого в классе ручка с золотым пером и золотыми буквами! А тут учительница забыла дома свою ручку и попросила на время у ребят. И Алёша первый протянул ей своё сокровище. И при этом подумал: «Мария Николаевна обязательно заметит, какая замечательная у него ручка, прочтёт надпись и скажет что-нибудь вроде: «Ах, каким красивым почерком написано!» или: «Какая прелесть!» Тогда Алёша скажет: «А вы взгляните на золотое перо, Мария Николаевна, самое настоящее золотое!»
Но учительница не стала разглядывать ручку и ничего такого не сказала. Она спросила урок у Алёши, но он его не выучил. И тогда Мария Николаевна поставила в журнал двойку золотым пером и вернула ручку.
Алёша, растерянно глядя на своё золотое перо, сказал:
– Как же так получается?.. Вот так получается!..
– Ты о чём, Алёша? – не поняла учительница.
– О золотом пере… – сказал Алёша. – Разве можно ставить двойки золотым пером?
– Значит, сегодня у тебя не золотые знания, – сказала учительница.
– Выходит, папа подарил мне ручку, чтобы мне ею двойки ставили? – сказал Алёша. – Вот так номер! Какой же это подарок?!
Учительница улыбнулась и сказала:
– Ручку тебе папа подарил, а сегодняшний подарок ты себе сам сделал.
– Приветствую вас, – сказал он, входя и снимая шапку.
– Привет! – сказал я.
– Привет, – сказал он, надел шапку и вышел. Только его и видели. Но он очень понравился мне.
Какой-то он был симпатичный и странный. Приятный он был человек!
Так и запомнился мне мой дядя – когда он приезжал к нам в гости в те далекие времена – с огромной пуговицей на кальсонах.
Таким запомнил я дядю в детстве, таким остался он на всю жизнь – с огромной пуговицей на кальсонах.
И когда говорят у нас в доме о дяде, когда вспоминают его светлый образ, его заслуги перед государством, то передо мной возникают его кальсоны с огромной пуговицей от пальто.
Отец говорит: «Он был красив», – я вижу пуговицу на кальсонах.
Мать вспоминает его улыбку – я вижу пуговицу на кальсонах.
Когда я смотрю на его портрет – я вижу его кальсоны с огромной пуговицей от пальто.
– Чёрт возьми! – вскрикнул я, протерев глаза.
Мимо меня проходили люди. Их вид меня поразил. У них были предметы утвари вместо голов. Вот идёт: на месте головы сидит крепко чайник. Ручка стучит по боку чайника.
Человек-чайник прошел мимо. А эти двое – кастрюлька и сковородка.
А! Что это?
Это уж слишком! Деревянная ложка! Маленькая деревянная ложка вместо головы.
Человек-ложка сказал: «Ни туды ни сюды и дррр-брым!»
Я отскочил в сторону, в подъезд. Другой с головой-кастрюлькой ответил: «Андрюша врим бегали дрлинг…»
С головой-ложкой сказал: «Ну не бывали, бывали, туды и сюды…»
Тот другой ответил: «А-а-а… вррр-трр-врт…»
С головой-ложкой сказал: «Пер-вер-дер – обдурили Дария…»
Другой засмеялся: «И…и…и… хи…хи…хи».
Я поинтересовался:
– О чем здесь, прошу вас, скажите, вы только что говорили?
Они оба сказали:
– Дербртвр…
Дело было так. Сначала я начал разгибать гвоздь в кухне на кафельном полу. А он не разгибался. Я хлопнул по нему молотком со всей силы, и три кафельных плитки разлетелись вдребезги. Целый час я возился с гвоздём. Мне захотелось есть. Я поставил на плиту варить картошку и обнаружил пропажу гвоздя. Я сбегал на стройку и притащил пять плиток и цемент. Я взялся за работу, но, как ни старался, мои плитки никак не укладывались вровень с другими. Две проваливались очень глубоко, а одна возвышалась над всеми. Я хлопнул по двум плиткам молотком, и они разлетелись вдребезги. Я вставил на их место запасные, но они возвышались над другими, и я не решался хлопнуть по ним молотком. Стал подчищать ножичком пол, после чего обнаружил, что теперь и они проваливаются. Я густо намазал их цементом, но теперь они опять возвышались, как я ни нажимал на них. Я хлопнул по ним молотком, и они разлетелись вдребезги.
Оставалось идти за новыми. Я выпросил десять плиток, но мне не удалось их уложить с другими вровень. Я хлопал по ним молотком, и они разлетались вдребезги.
Цемент носился по воздуху. Я кашлял и чихал. Я подмёл пол и обнаружил, что в полу теперь не хватает шести плиток, а не трёх, как раньше. Я вспомнил о картошке, но она превратилась в угли. Ни плиток, ни картошки, ни гвоздя…
Я заглянул в кастрюлю и обнаружил там гвоздь. Сплошные чудеса! Я принялся снова разгибать его на плитках и раскрошил ещё две плитки. Но гвоздь разогнул.
Я вбил его в стену и наконец-то повесил картину Шишкина «Утро в сосновом лесу».
Я слез со стула и отошёл подальше, чтобы посмотреть издали, не криво ли она висит. И в этот момент картина грохнулась на пол, и стекло разлетелось вдребезги.
Проклятый гвоздь!
Сплошные чудеса!
Я вскочил на стул и стал со злости вколачивать его в стену, чтобы духу его больше не было, никогда его не видеть! Но он всячески изворачивался и подгибался, и мне никак не удавалось его как следует вколотить. Я подправлял его клещами и вбивал. Вбивал и подправлял. Я воевал с гвоздём.
В дверь постучали. Я открыл.
– Прекратите бить в стену, – возмущённо сказала соседка, – что вы там делаете?
– Ничего… – сказал я, тяжело дыша.
– Перестаньте немедленно.
– Нет, я ему покажу!
– Кому?
– Гвоздю.
– А что с ним?
– Гнётся. Он всё время гнётся. Я его забью!
– Бессовестный мальчишка, – возмутилась соседка, переходя на ты, – если тебе нужен гвоздь, то скажи.
Она тут же притащила горсть гвоздей. Совсем новых. Как я сразу не догадался у неё попросить!
– Вот, возьми любой гвоздь. А тот оставь в покое.
– На этот гвоздь мне нечего злиться, а с тем гвоздём я рассчитаюсь.
– Где это видано, чтобы с гвоздями рассчитывались! – сказала соседка.
– Всё равно мне теперь нечего вешать на ваш гвоздь…
– Ну, смотри мне! – Она ушла. А я лёг на кровать и укрылся одеялом с головой. Мне жалко было плитки. Я ненавидел гвоздь. Мне не хотелось есть. Ведь виноват был я. И я уснул.
Во сне мне снились гвозди, которые сами вбиваются в стену, картошка, которая никогда не сгорает, и плитки, которые ничем не разобьёшь.
Сплошные чудеса!
Во сне всё было хорошо, но на самом-то деле всё было плохо…
Да, многого я делать не умею…
Сам не знал…
Анна Михайловна написала на доске: ВЕСНА, ТРАКТОРЫ, НАСТУПИЛА, ЗАГУДЕЛИ. И сказала:
– Составьте предложение из этих слов.
Саша встал и прочёл:
– НАСТУПИЛА ВЕСНА, ТРАКТОРЫ ЗАГУДЕЛИ.
– Запишите это в тетрадь, – сказала Анна Михайловна.
Вдруг Катя говорит:
– Смотрите! А он написал: НАСТУПИЛИ ТРАКТОРЫ, ВЕСНА ЗАГУДЕЛА.
Анна Михайловна говорит:
– Это ты, Саша, так написал? Ты ведь правильно прочёл.
– А мне хотелось по-другому написать, чтобы по-дру¬гому было, – говорит Саша.
– Я не просила писать по-другому, – говорит Анна Ми¬хайловна, – но раз такая необходимость…
– Я и так, и так напишу, – говорит Саша. – Сначала ЗАГУДЕЛА ВЕСНА, а потом ВСЕ ТРАКТОРЫ ПОШЛИ В НАСТУПЛЕНИЕ НА ЗЕМЛЮ…
– Весна загудела? – сказала Анна Михайловна. – Гм…
Вдруг Саша говорит:
– А я ещё по-другому придумал: только там вместо тракторов танки, а вместо весны – война: НАСТУПИЛА ВОЙНА, ТАНКИ ЗАГУДЕЛИ…
– Давайте лучше без войны, – сказала Анна Михайловна.
– Пожалуйста, – сказал Саша, – ОТКРЫЛАСЬ ЭЛЕК¬ТРОСТАНЦИЯ, ПРОВОДА ЗАГУДЕЛИ…
– А ещё, – сказал Саша, – ТРУБЫ ЗАГУДЕЛИ, ПАРАД НАЧАЛСЯ…
Тут все стали кричать, как ещё может быть. Все стали выдумывать и стараться.
Прозвенел звонок, но ребята не вставали, а продолжали говорить, как ещё может быть.
Все придумывали разные варианты, а некоторые даже считали, сколько их получается.
А по дороге домой Саша даже сочинил стихотворение:
Весною тракторы гудят
И солнце с неба светит,
Скворцы со всех сторон летят
На целом белом свете!
Вот какое это было удивительное предложение!
Такого педагога я не встречал за все время своей учебы. А учился я много. Ну, во-первых, я в некоторых классах не по одному году сидел. И когда в художественный институт поступил, на первом курсе задержался. Не говоря уже о том, что поступал я в институт пять лет подряд.
Но никто не отнесся ко мне с таким спокойствием, с такой любовью и нежностью, никто не верил так в мои силы, как этот запомнившийся мне на всю жизнь профессор анатомии. Другие педагоги ставили мне двойки, даже не задумываясь над этим. Точно так же не задумываясь, они ставили единицы, а один педагог поставил мне ноль. Когда я спросил его, что это значит, он ответил: «Это значит, что вы – НОЛЬ! Вы ни черта не знаете, а это равносильно тому, что вы сами ни черта не значите, вы не согласны со мной?» – «Послушайте, – сказал я тогда, – какое вы имеете право ставить мне ноль? Такой отметки, насколько мне известно, не существует!» Он улыбнулся мне прямо в лицо и сказал: «Ради исключения, приятель, ради исключения, я делаю для вас исключение!» Он сказал таким тоном, как будто это было приятное исключение. Этим случаем я хочу показать, насколько все педагоги не скупились ставить мне низкие оценки.
Но этот! Нет, это был исключительный педагог! Когда я пришел к нему сдавать анатомию, он сразу, даже не дождавшись от меня ни слова, сказал, мягко обняв меня за плечо:
– Ни черта вы не знаете…
Я был восхищён его проницательностью, а он, по всему видно, был восхищён моим откровенным видом ничего не знающего ученика.
– Приходите в другой раз, – сказал он.
Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы, ничего такого он мне не поставил! Когда я спросил его, как он догадался, что я ничего не знаю, он в ответ стал смеяться, и я тоже, глядя на него, стал хохотать. И вот так мы покатывались со смеху, пока он, всё ещё продолжая смеяться, не махнул рукой в изнеможении:
– Фу… бросьте, мой милый… я умоляю, бросьте… ой, этак вы можете уморить своего старого седого профессора…
Я ушёл от него в самом прекрасном настроении.
Во второй раз я, точно так же ничего не зная, явился к нему.
– Сколько у человека зубов? – спросил он.
Вопрос ошарашил меня: я никогда не задумывался над этим, никогда в жизни не приходила мне в голову мысль пересчитать свои зубы.
– Сто! – сказал я наугад.
– Чего? – спросил он.
– Сто зубов! – сказал я, чувствуя, что цифра неточная.
Он улыбался. Это была дружеская улыбка. Я тоже в ответ улыбнулся так же дружески и сказал:
– А сколько, по-вашему, меньше или больше?
Он уже вздрагивал от смеха, но сдерживался. Он встал, подошёл ко мне, обнял меня, как отец, который встретил своего сына после долгой разлуки.
– Я редко встречал такого человека, как вы, – сказал он, – вы доставляете мне истинное удовольствие, минуты радости, веселья… но, несмотря на это…
– Почему? – спросил я.
– Никто, никто, – сказал он, – никогда не говорил мне такой откровенной чепухи и нелепости за прожитую жизнь. Никто не был так безгранично невежествен и несведущ в моём предмете. Это восхитительно! – Он потряс мне руку и, с восхищением глядя мне в глаза, сказал: – Идите! Приходите! Я жду вас всегда с интересом!
– Спросите ещё что-нибудь, – сказал я обиженно.
– Ещё спросить? – удивился он.
– Только кроме зубов.
– А как же зубы?
– Никак, – сказал я. Мне неприятен был этот вопрос.
– В таком случае посчитайте их, – сказал он, приготавливаясь смеяться.
– Сейчас посчитать?
– Пожалуйста, – сказал он, – я вам не буду мешать.
– Спросите что-нибудь другое, – сказал я.
– Ну хорошо, – сказал он, – хорошо. Сколько в черепе костей?
– В черепе? – переспросил я. Всё-таки я ещё надеялся проскочить.
Он кивнул. Как мне показалось, он опять приготовился смеяться.
Я сразу сказал:
—Две!
– Как?
– Лоб и нижняя челюсть.
Я прождал, когда он кончит хохотать, и сказал:
– Верхняя челюсть тоже имеется.
– Неужели? – сказал он.
– Так в чём же дело?! – сказал я.
– Дело в том, что там есть ещё кости кроме этих.
– Ну, остальные не так значительны, как эти, – сказал я.
– Ах, вот как! – сказал он весело. – По-вашему, значит, самая значительная – нижняя челюсть?
– Ну, не самая… – сказал я, – но, тем не менее, это одна из значительнейших костей в человеческом лице…
– Ну, предположим, – сказал он весело, потирая руки, – ну а другие кости?
– Другие я забыл, – сказал я.
– И вспомнить не можете?
– Я болен, – сказал я.
– Что же вы сразу не сказали, дорогой мой!
Я думал, он мне сейчас же тройку поставит, раз я болен. И как это я сразу не догадался! Сказал бы – голова болит, трещит, разламывается, разрывается на части, раскалывается вся как есть… А он этак весело-весело говорит:
– Вы костей не знаете.
– Ну и пусть! – говорю. Не любил я этот предмет!
– Мой милый, – сказал он, – моё восхищение вами перешло всякие границы. Я в восторге! До свидания! Жду вас!
Он с чувством пожал мне руку. Но он не поставил мне никакой двойки, никакой единицы!
– До свидания! – сказал я.
Я помахал ему на прощание рукой, а уже возле дверей поднял кверху обе руки в крепком пожатии и помахал. Он был всё-таки очень симпатичный человек, что там ни говорите. Конечно, если бы он мне тройку поставил, он бы ещё больше симпатичный был. Но всё равно он мне нравился. Я даже подумал: уж не выучить ли мне, в конце концов, эту анатомию, – а потом решил пока этого не делать. Я всё-таки ещё надеялся проскочить!
Когда я к нему в третий раз явился, он меня как старого друга встретил, за руку поздоровался, по плечу похлопал и спросил, из чего глаз состоит.
Я ему ответил, что глаз состоит из зрачка, а он сказал, что это ещё не всё.
– Из ресниц! – сказал я.
– И всё?
Я стал думать. Раз он так спрашивает, значит, не всё. Но что? Что там ещё есть в глазу? Если бы я хоть разок прочёл про глаз! Я понимал, конечно, что бесполезно что-нибудь рассказывать, раз не знаешь. Но я шёл напролом. Я хотел проскочить. И сказал:
– Глаз состоит из многих деталей.
– Да ну вас! – сказал он. – Ведь вы же талантливый человек!
Я думал, он разозлится. Думал: вот сейчас-то он мне и поставит двойку. Но он улыбался! И весь он был какой-то сияющий, лучистый, радостный. И я улыбнулся в ответ – такой симпатичный старик!
– Это вы серьезно, – спросил я, – считаете меня талантливым?
– Вполне.
– Может быть, вы мне тогда поставите тройку? – сказал я. – Раз я талантлив?
– Поставить вам тройку? – сказал он. – Такому способному человеку? Да вы с ума сошли! Да вы смеётесь! Пять с плюсом вам надо! Пять с плюсом!
– Не нужно мне пять, – сказал я. – Мне не нужно! – Какая-то надежда вдруг шевельнулась, что всё-таки он может мне эту тройку поставить.
– Вам нужно пять,– оказал он.– Только пять.
– По-вашему, выходит, вы лучше знаете, что мне нужно?
– Но вы не отчаивайтесь! Главное – не отчаивайтесь! Веселей глядите вперед, и главное, не отчаивайтесь!