Мне всё кажется:
Ночи белые
Восстановлены после войны.
По всеобщей памяти сделаны
Так,
Что трещинки не видны...
Светят радостью нам изначальною
Ночи белые вновь у Невы.
Реставраторов руки печальные, -
Ни о чём не забыли вы.
Шепчут листья сентября,
Угасая:
«Зря. Всё - зря...»
Гулко яблоко в ответ
Ударяет в землю:
«Нет!»
...И снова я иду в мои леса,
В мои нетемные, за Тосною-рекою,
Где добродушно светят над ольхою
Белесенькие наши небеса.
Лишь тишина
Да клюква,
Да берёз
Не очень стройных
Робкое свеченье.
Но чувствуешь,
Как эта жизнь всерьёз,
И как светло земное притяженье.
Тут новый стих является на свет.
Он, как дыханье, прост и равномерен.
Так этот лес в который раз уверен,
Что ничего прекрасней жизни нет.
Сказал математик:
«Ну что вы раскисли?»
А ну-ка, давайте
Блестящие мысли!»
Блестящая мысль –
Это быстрое что-то.
А мне потихоньку
Подумать охота:
Представить пункт «А»,
Пешехода,
Пункт «Б»,
И даже тропинку
Представить себе.
Как шёл пешеход
По полям,
По леску,
А где-то кукушка
Кричала «Ку-ку».
Но хмурится небо,
И тучи нависли…
Ребята бросают
Блестящие мысли!
Решили задачу
И снова – вперёд!..
Под дождиком где-то
Идёт пешеход.
Цифру «один»
Мы сегодня проходим.
И к цифре
Примеры из жизни приводим.
«Один леопард!» -
Петя вспомнил кино.
«Одна обезьяна!»
Всем стало смешно.
«Ворона одна…» -
Тихо Павлик шепнул.
Все смотрят на улицу.
Кто-то вздохнул.
Летят на ворону дождинки,
Крупные, будто горошины.
Ворона сидит, как в косынке,
Пёрышки все взъерошены.
Зачем это чувство? Откуда?
В итоге ли бед и обид?
Люблю я печальных верблюдов,
Ценю терпеливый их вид.
Своим удивительным строем
Верблюды, как время, идут.
И шкуру в лохмотьях достойно,
Как лучшую, носит верблюд.
Запасы его не хомячьи:
Есть гордость особая в том,
Что есть не дадут – не заплачет,
Не вздрогнет, как звякнут ведром.
А то, что надеждой зовётся:
В мельканье неласковых дней
Краюха калёного солнца,
Пустыня да небо над ней.
Двойка,
Двойка.
Двушка!
Выпятила брюшко.
Голову склонила
И глядит уныло.
Двойка притворяется,
Что она печалится!
За печальною спиной -
Хвост веселою волной!
Двойка очень рада:
«Так тебе и надо!
Не учил?
Не учил!
Вот меня и получил!»
У ручки радостный денёк:
Купил я ручке стерженёк.
И снова ручка пишет,
И снова ручка дышит.
Но что-то стало с ней не так:
Писала ручка «Стас – дурак»,
Теперь же неизменно
Всё пишет: «Лена», «Лена»…
Скажите,
О чем непрерывно мечтают
Вороны,
Что около школы летают?
Читать научиться?
Писать научиться?
Красиво в спортзале на кольцах крутиться?
Нет!
Шуметь в перемену?
Играть и смеяться?
А может быть,
В школьной столовой питаться?
Нет!
Вороны,
Что около школы летают,
О том каждый день с нетерпеньем мечтают,
О чем их прабабушки тоже мечтали:
Вороны мечтают,
Чтоб их СОСЧИТАЛИ!
Открыла тетрадку,
Портфель на снегу.
И глаз от пятёрки отнять не могу!
Красивая!
С точкой.
Морковки красней.
Тетрадка такая нарядная с ней!
Парты устали.
Устала доска.
И швабра устала.
И мел, полкуска.
Устали все стены,
И все половицы,
И наилучшие все ученицы!
Одни педагоги
Ничуть не устали!
Наверное,
Из нержавеющей стали.
Доброе утро!
«Доброе утро!» – будильник взбодрился,
Только мой глаз ни один не открылся.
«Доброе утро!» – мама распелась.
Только вставать всё равно не хотелось.
«Доброе утро!» Ну, «доброе утро!»
Но как НЕОХОТРА вставать ПОЧЕМУТРО!
В пустом коридоре
Записка белела,
Я думал – шпаргалка,
Схватил её смело.
Но что это?
Кто это пишет?
Кому?
Читаю, читаю —
Никак не пойму!
«Неужели правда
Ты живёшь на свете?
И одно и то же
Солнышко нам светит…»
А где про любовь?
Ну и что тут такого?
Но просит записка:
«Прочти меня снова!»
Ты меня не замечаешь.
Мне на взгляд не отвечаешь.
Зря я встречи жду…
Но когда тебя увижу, —
Солнце ярче!
Счастье ближе!
Всё цветёт в саду!
Если честно, —
Нету сада:
Двор пустой и два фасада,
Скучных окон ряд.
Но когда тебя увижу, —
Солнце ярче!
Счастье ближе!
Расцветает сад!
Мы пишем сочиненье про весну.
Я вспомнил про сосульку про одну…
А больше я не знаю, что писать!
И заглянул я в Лёшкину тетрадь.
Он пишет, что «…уже пришла весна!
Ясна, красна
И всем кругом видна:
Уже летают мухи,
Уже поют лягухи!
Гулять пойдёшь —
Так время быстро мчится…
И ну совсем не хочется учиться!
Скорей бы лето!
Лопнуло терпенье!»
Правдивое какое сочиненье.
(Из автобиографической повести «Солнечные дни» – воспоминания ленинградки)
Брось сердиться, Маша!
Ласково взгляни:
Жизнь прекрасна наша,
Солнечные дни!..
Из довоенной песни
– Мне опять снилось, что меня пытали!
– И ты ничего не сказала?
– Нет! – шепчутся девчонки рядом со мной.
Вот счастливые! Всем снятся такие «героические» сны! Я искренне верю, что снятся. А мне – нет… Когда я ложусь спать, мне почти всегда холодно. Ведь окна у нас дома, как и здесь в школе, застеклены только наполовину, а другая половина забита фанерками. В фанерках щели, дует… Если мама «в вечер», железная маленькая печка с трубой через всю комнату, натопленная с утра, остывает. Холодно. Я долго лежу и трясусь под тонким одеялом, на которое наброшены пальто и почти вся моя школьная одежда. Пытаюсь согреться. Когда согреюсь, сразу засыпаю, без снов.
В эту вторую послевоенную весну война ещё так близко. Недавно мама рассказывала, что на том берегу Тосны опять подорвались два мальчика. Они пытались что-то разобрать… Когда одного из них несли на носилках, он всё спрашивал: «Я буду жить? Я буду жить?» «А уж что там, – рассказывала мама, – говорили: ни рук, ни ног…»
Мы, первоклашки, готовимся к празднованию Первомая! Уроки закончились – бегательно-прыгательное настроение. Давно бревенчатые с торчащей паклей голые стены класса, наверное, такого не видели. А что они видели в войну, пока мы в плену у врага, маленькие, жалкие, голодные, старались изо всех сил выжить за колючей проволокой концлагерей? Наша красивая молодая учительница Антонина Васильевна, в кремовой кофточке и тёмном сарафане, с добрым приветливым лицом (такой она навечно вошла в мою память) стоит у стола, окружённая ребятами, и записывает, кто какое стихотворение будет читать. И не забывает делать замечания:
– Геля! Ты куда это? – спрашивает строго у Ангелинки Сахаровой, которая залезла с ногами на парту, «спасаясь» от бегущего за ней маленького подвижного Володи Аркадьева. – Савельев! Не бегай!
Удивительно, что тихий, тощий, вечно голодный Савельев получил такое замечание. А! Это наш улыбчивый шалун Боря Федоров постарался: схватил савельевскую сшитую из серой тряпки сумку (портфель!) и делает вид, что швыряет её за дверь.
Бегать у нас на переменах нельзя, надо просто ходить. Или водить хоровод. Этим с удовольствием занимаются обычно девочки. Мальчишки тоже иногда участвуют. Но сейчас водить хоровод некогда: скоро придёт вторая смена.
…Очередь к столу Антонины Васильевны двигается что-то медленно.
– Фадеева, а ты какое стихотворение будешь читать? – ко мне подскакивает Зойка Калинская. – Начни!
Светлые круглые глаза смеются и впиваются в меня. Зойка часто вертится рядом со мной, хотя мы не подружки. Ей нравится подшучивать надо мной, задирать меня. Нравится, что я расстраиваюсь, а иногда и плачу. Вот и сейчас:
– Читай! Ну, начни!
Мне не хочется читать Зойке свое любимое стихотворение, выученное с маминых слов. Отвожу глаза, смотрю в окно. В окне жмурится от солнышка бледно-зелёная весна. Весна, как в моем стихотворении… И эту неяркую картинку я охватываю бережно всей душой и беру в свой заповедный мир памяти.
– Фадеева! – это уже голос учительницы. – Ты какое стихотворение хочешь читать?
– Я не из учебника.
Она кивает. Я разеваю рот, но в этот миг в наш класс вливается – тоже не грустная! – волна ребятишек другого первого класса со своей – не такой красивой – учительницей. Толстенькая, низенькая учительница колобком подкатывается к столу и кладет перед Антониной Васильевной список своих выступающих.
В классе становится почти шумно.
– Читай! Читай! – торопит меня Антонина Васильевна. Времени мало: сейчас подойдёт вторая смена.
Здравствуй, май весёлый!
Ждём тебя давно…
– Хватит, хватит! – говорит учительница. – Все в коридор! – И мне: – Будешь читать!
В дверь уже заглядывают ребята из второй смены…
…А подружки-то у меня были. Настоящие. Оля и Галя. Они жили недалеко от нас, и мы вместе ходили в школу по нашей долгой дороге – три километра. Вместе прыгали через канавы на жухлые кочки, чтобы добраться до школы с сухими ногами, не промочить наши башмаки. Тогда ещё не было, а может, только у нас не было, детских резиновых сапожек. Они нам даже не снились. Оля была хорошенькая девочка с длинными, но очень тонкими косичками. Однажды она меня пригласила шепотом на необыкновенный пир! Ее мама принесла домой бутылку подсолнечного масла! Мы налили его немножечко на блюдечко, макали в него хлеб и ели, закрывая от наслаждения глаза…
…Выходим вместе с Зойкой из школы. Мне обидно, что Антонина Васильевна не дослушала мое стихотворение. (У меня и мысли не было, что она давно знает его!)
– А дальше как? – спрашивает Зойка.
– Золотые пчелы к нам летят в окно… – начинаю я.
– Ой! Страшно! – вопит Зойка и, растопырив пальцы: – Летят! Жж-ж-ж! – направляет руку мне в лицо.
Я отмахиваюсь от неё и, конечно, не читаю уже про тени на песке:
Голубые тени
На песок легли.
Может быть, сирени
Ночью расцвели…
Особенно мне нравится здесь слово «сирени». Не «сирень», а именно «сирени»… Как будто всплывает не то воспоминание, не то какое-то желание и лёгкая грусть. Я ещё не могу определить всё это точнее…
…В день выступления, в сотый раз повторяя стихотворение, я подхожу к большому двухэтажному дому на главной улице нашего посёлка, Советском проспекте, к нашему клубу. Что это? Навстречу мне врассыпную бредут молчаливые участники нашего выступления: «Не будем выступать…»
– Почему? – спросила я у кого-то.
– Учительница плачет.
– Плачет? А что? Форма не у всех?
– Нет…
Оказывается, вот что случилось на репетиции перед концертом. «Пирамиды» (наш главный номер) раздобыли положенные для выступления белые маечки и тёмные трусы. Но когда они, вырядившись в них, худые – кожа да кости – с большими рахитными животами и кривыми ногами выстроились в эту злосчастную пирамиду, Антонина Васильевна глянула и расплакалась. А потом не могла успокоиться. Наше выступление пришлось отменить. Выступала ли толстенькая учительница со своим классом, я не знаю.
Так мы встретили Первомай 1947 года.
Пищит надо иной
Некусачий комар.
Стою и не знаю:
Что делать?
Кошмар! –
Кусачего хлопнуть, –
За дело ему!
А с этим как быть?
Ну совсем не пойму!
Поёт он!
Танцует!
Взвивается ввысь!
Весёлый, счастливый…
Пожалуйста,
Брысь!
Шуба, шуба моя!
Синтетическая!
Электрическая!
Лохматическая!
Из чего она –
Не пойму,
Но люблю её потому,
Что она не из зверя лесного!
Отряхну
И ношу её снова.
Хорошо в ней идётся
И едется,
Хорошо перед сном
Гуляется.
И не гибла в лесу медведица,
И никто не убил зайца…
Взрослым очень интересно
То, что всем давно известно!
«Как зовут?»
И «Кем ты будешь?»
И «Кого ты больше любишь –
Маму, папу или братца?»
Всё не могут разобраться!
А вот завтра я поеду
На беседу
К логопеду!
Он мне скажет:
«Порычи!»
Он попросит:
«Помычи!
Пошипи и пожужжи!
И язык мне покажи!»
Хорошо пойдёт беседа
У меня и логопеда!
Р-р-р-р!
Нам по музыке заданье –
Выражать переживанье,
Что мелодия несёт.
Остальное всё не в счёт.
Мы за выраженья лиц
Нахватали единиц.
У Петровой только – пять.
Всё умеет выражать
На лице Петрова:
Как белеют облака,
Как вдали блестит река,
Как мычит корова!
Послушайте!
Послушайте
Про радость про мою!
Тетрадка с двойкой кончилась!
Поэтому пою.
Её в портфеле прятала
Я целых восемь дней,
И плакала,
И думала:
Конца не будет ей!
Какая я счастливая
С сегодняшнего дня!
Тетрадка с двойкой кончилась
Сегодня у меня!
Серёжа руку поднимает.
Он всё на свете понимает!
Гляжу: красивый он какой,
Серёжа с поднятой рукой.
Я тоже руку поднимаю,
Хоть ничего не понимаю.
Лучше нет Петровой Гали!
Мы по залу с ней скакали!
А Семёнов у окошка
Просто так
Скучал немножко.
Лучше нет Козловой Лили!
Мы в углу на пенье были.
Мне Семёнов строил рожи,
И наказан был он тоже.
Лучше нет Смирновой Веры!
Мы решали с ней примеры.
Но задача не решалась –
Очень трудная попалась.
А Семёнов не спеша
Всё решал её, решал…
Получилось!
Пять вагонов!
Как зовут тебя,
Семёнов?
Только в школу расходилась,
Да за партой рассиделась,
Да в тетрадке расписалась,
Да на доску разгляделась,
В переменку расшумелась,
Всех подруг расслушалась –
Вдруг
Каникулы
Зачем-то
На меня обрушились!
Превратилась туча в снег
И нападала на всех!
На ребят особенно!
Во-от такой сугробина!
Получился – посмотрите –
Совершенно снежный Витя!
Снежный я!
И снежный Рома!
Как же нас узнают дома?
Haш обеденный стол очень любит нашу бабушку. Потому что он мёрзнет. Нет, он не потому любит бабушку, что мёрзнет, а потому, что именно бабушка накрывает его скатертью. Хотя все говорят, что это немодно и ни к чему. А столу, накрытому скатертью, становится тепло, и он начинает весело поскрипывать.
Когда мы переезжали на новую квартиру, наш обеденный стол, который и так вечно мёрзнет, простудился и заболел. Он жалобно скрипел и так грустно охал по ночам, что мы поняли; стол заболел серьёзно. И мы с бабушкой стали его лечить: на все четыре ножки надели шерстяные носки и валенки. Потом подумали и надели на валенки галоши. Потом подумали и галоши сняли. Mы впервые лечили обеденный стол от простуды и поэтому не очень знали, что делать. Бабушка намочила в лекарстве тряпку и чисто вымыла стол. На следующий день он поправился!
Бабушка всё горевала, что стол никак не хочет пить рыбий жир, – ему бы очень полезно было после болезни. Все опять говорили, что это не модно: теперь людям после болезни дают витамины. Но бабушка не слушала и горевала. Она так долго и грустно говорила столу, что он должен выпить рыбий жир, что я не выдержала и выпила этот рыбий жир сама!
А я знаю, почему столы не пьют рыбий жир. Потому что боятся вырасти. А им расти не полагается. Не то что людям.
Есть такое имя – Никодим.
В нашем классе Никодима нет.
Никодим, наверно, нелюдим,
Но на все вопросы даст ответ!
Слабых обижать не разрешит!
Если что – на помощь поспешит!
Если что – и сдачи даст! – ого!..
Очень бы любили мы его…
В нашем классе так необходим
Хоть один такой вот Никодим!
Вы знаете,
У нас
ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС!
Не только на часах,
На стрелочках-усах,
А в том углу,
И в этом,
И в кухне за буфетом
Настал.
Стоит.
Сидит.
На нас на всех глядит.
И, может, видит нас
ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС.
Но сам-то он невидим!
И мы его не видим.
Вы видели хоть раз
ОДИННАДЦАТЫЙ ЧАС?
Всё не «ВА»,
Да не «ВА»…
Ну, а где речка «ВА»?
Её чистые заводи
И рукава?
И русалки краса?
И кувшинки печаль?..
Всё не «ВА»,
Да не «ВА»…
Очень жаль.
(отрывок из автобиографической повести «Милая Мойтя»)
Не знаю, каким ветром занесло в наши северные края моду носить маленькие шапочки восточных народов – камилавки. Носили их избранные счастливчики, мы же, основная масса, только отмечали этот факт завистливыми вздохами: «Надо же! Такая ладненькая, аккуратная, красивая шапочка!..»
Однажды я шла от подруг и повторяла мечтательно: «Камилавка, ка-ми-лавка». Слово точно говорило про аккуратность и красоту этой вышитой шапочки. Я не могла не расслышать в этом слове упоминания о некоей «лавке». Повторяю себе под нос: «Сидит на лавке… Кто?» – мысленно спрашиваю я у себя, пускаясь таким образом в самое первое путешествие по безграничному морю Поэзии. Мысленный поток, овеществляясь в словах, проговаривается:
…сидит на лавке
В синей камилавке.
Чувствую, что здесь нужно коротенькое словечко, чтобы не нарушилось что-то, чему названия я не знаю, но что пытаюсь уберечь.
Если бы я теперь взяла в поле зрения этот комочек словесного творчества, я бы, наверное, поставила сюда слово «кот». А что? И складно, и смешно! Но тогда я выбрала слово «сын». Оно мне не нравилось «по содержанию», но по звучанию сюда шло, даже хорошо шло, я это чувствовала. Теперь осталось повторять вслух:
Сын сидит на лавке
В синей камилавке.
Что-то мне подсказывало, что должно быть продолжение. Но очень уж взрослый – мне казалось, старше меня – сын остановил все мои попытки продолжить. Ах, если бы это был кот!
С сочинением первого более оформленного стихотворения тоже связана целая история. Во-первых, с его появлением стало ясно, что моя Муза тяготеет к Пушкину. А во-вторых… Лучше по порядку. Было это уже в школе. Во втором классе. Зимой. (Значит, мне было девять лет.) В наших чёрно-белых учебниках литературы печаталось, к счастью, много хороших стихов. Как я сейчас вспоминаю: Кольцов, Никитин, Майков, Блок, Некрасов, Суриков и, конечно же, Пушкин. Потом учебники похорошели со стороны оформления, но как-то одеревенели по содержанию: идеология встала во главу угла.
Мою голодную до поэзии душу бесконечно радовали стихи упомянутых поэтов. Идея самой что-то «изобразить стихами» исходила от гениальнейшего. Пушкина. Такая вот дерзость.
Иду из школы домой. Идти три километра. Плетусь, мечтая, как всегда. Зимний день ещё был днём, когда я отошла от школы. Теперь почти вечер. Скоро станет совсем темно. Метёт острая позёмка, наметая красивые «волны» на снежной поляне. Электричества ещё нет в нашем посёлке. Золотые огонёчки светятся в тёмных грустных домишках. Но светятся! Там кто-то есть, там тепло, а здесь…
Ветер воет на просторе… —
начинаю я уже немного знакомую «игру». Обстановка и настроение соответствуют. И само собой выговаривается:
Ветер воет на просторе,
В поле снег да снег кругом.
Едет путник запоздалый
Зимним поздним вечерком…
И вот тут я впервые осмелилась подумать о продолжении, чего сделать не решалась в случае с сыном, который сидит на лавке. Отчаянные усилия! Наивный, нелепый результат:
Ждёт его жена родная,
Ребятишки с нею ждут.
Да, не лёгкий, очень трудный,
Очень долгий зимний путь.
Продолжение мне не понравилось. Ожидание жены и ребятишек вышло, я чувствовала, ненатуральным. К тому же словосочетание «родная жена» я никогда не слышала… А концовка вообще убийственная! Творчество принесло и первую горечь неудачи. Вскоре я пустилась в ещё более смелое для моего только что начавшегося творчества предприятие – попробовала поработать над концовкой! Результатом было:
Самолёты и машины
Заменили этот труд.
С ужасом узнала я из своего нового варианта, что ожидание «путника запоздалого» его «родной женой» и ребятишками – это труд, который теперь успешно выполняют «самолёты и машины»! Ужас был настолько сильным, что нелюбви к этому первенцу у меня хватило на несколько десятков лет. И только сейчас я смогла здесь с лёгкой душой и улыбкой рассказать о нём, своем первом стихотворении.
Снег идёт на белых лапках
Тихо, радостно. Впервые.
Все столбы надели шапки
Чуть направо снеговые.
Ткут снежинки покрывало
И на землю стелют робко.
Никуда теперь не стало
Ни дороги и ни тропки.
Снег идёт, идёт, как будто
Выключить его забыли.
Синеватый запах утра
В дверь вошёл, едва открыли,
И уткнулся он неловко
Мне в горячие ладони.
Где-то, в глубине кладовки
Лыжи вздрогнули, как кони.
Над городом солнце круглое очень.
Оно улыбается, но не хохочет.
За городом солнце рыжей и комкастей,
Смеётся, кричит деревенское «здрасте!».
За городом солнце с ожогом, с обманом,
Гуляет в ребячьем картузике драном.
За городом солнце и вялит, и сушит,
И тянет ростки за зелёные уши,
И в роще пасётся с отставшею тёлкой…
А вечером сядет у ёлочки колкой.
Вы добры, вы огромны,
Листы лопуха.
Я хочу поместить вас
В начало стиха…
Этот куст непокорный зовут сорняком,
Только мне он совсем по-другому знаком,
Для меня он – сплетенье натруженных рук,
Я таким его как-то увидела вдруг.
И гудят ваши жилки, листы лопуха,
И трепещет в ладонях начало стиха.
Я весь урок Сидела без движенья И получила «пять» За поведенье. А кто сидел с движеньем, Те — «четыре», А те, кто дрался, «Тройки» получили. А Жене «Два» поставили в дневник, Хоть он у нас хороший ученик. Но весь урок Смеялся этот Женя Над тем, Как я сидела Без движенья.
Пуговица смотрит в два глазка: «Оторвалась! От ученика! Наконец-то! Как бы изловчиться, Чтоб меня схватила Ученица? Чистая такая, Аккуратная, После умыванья ароматная, Белая, как снег! Всему ученая…» Размечталась Пуговица Черная.
Мокрые волосы, Встрепанный вид, Капелька пота по шее бежит… Может быть, Стасик, и Рома, и Сеня Всю перемену ныряли в бассейне? Или на них, на несчастных, Пахали? Или их в пасть крокодилам Пихали? Нет! В перемену Они ОТДЫХАЛИ!
Приготовилась весна
Быть.
Приготовилась листва
Жить.
Приготовился цвести
Сад.
А звезда…
Звезда всегда –
Над.
Эх, можно два арбуза
В одной руке сдержать!
Враз по двум тропинкам,
Изловчась, бежать.
В двух местах быть сразу
Можно преуспеть.
Да только вот двух песен
Сразу не пропеть…
Звёздочка звенящая
Светится во мгле…
Всё-то настоящее
В единственном числе.
Как похожи люди на других людей,
Так похожи гуси на лебедей.
Тут бы и конец бы песне всей,
Да не похожи лебеди на гусей.
Снова прятки. Я вожу,
От стены не отхожу.
Я зажмуренный стою,
Вслух считаю и пою:
«Кто за мной стоит,
Тот в огне горит»…
Пахнет тополем, травой,
Новой лужей дождевой…
Прислонился я к стене.
Солнце греет спину мне.
До чего же стало жалко,
Что кончается считалка!
Сидел я шумно на уроке,
И мне сказали:
«Встань! Постой!»
Я встал.
Увидел двор широкий, -
Без нас он был такой пустой.
Ещё увидел я деревья,
Дома.
И вдалеке – завод.
Потом,
Глазам своим не веря,
Увидел близко вертолёт.
И тут я, как назло, услышал:
«Ну хорошо, Алёша, сядь».
Зачем я лучше стал и тише?
Мне так понравилось стоять!
Хорошо бы люди
Никогда не мылись!
Никогда бы в первом
Классе не учились!
Никогда не ели,
Никогда не спали!
Интересно:
Кем бы
эти люди стали?
«Завтра» будет праздник,
«Завтра» что-то купят.
Почему сегодня
«Завтра» не наступит?
Где они хранятся,
Дни и вечера?
Почему к нам больше
Не придёт «вчера»?
Стою на сцене.
Зал затих.
А я молчу! –
Не вспомнить стих!
Стою
И думаю о том,
Сейчас реветь
Или потом.
Меня на улице схватило вдохновенье:
Я быстро сочинил стихотворенье!
Стихотворенье сразу стало песней
И оказалось даже интересней! –
Оно так классно топалось, так пелось!
Оно в меня вносило бодрость! смелость!..
Я на прохожих поглядел с опаской:
Стихотворенье становилось пляской!
Меня на улице схватило вдохновенье:
Я быстро сочинил стихотворенье!
Стихотворенье сразу стало песней
И оказалось даже интересней! –
Оно так классно топалось, так пелось!
Оно в меня вносило бодрость! смелость!..
Я на прохожих поглядел с опаской:
Стихотворенье становилось пляской!
«Доброе утро!» - будильник взбодрился,
Только мой глаз ни один не открылся.
«Доброе утро!» - мама распелась.
Только вставать всё равно не хотелось.
«Доброе утро!» Ну, «доброе утро!»
Но как НЕОХОТРА вставать ПОЧЕМУТРО!