Перевод Нины Демуровой
Жила-была на свете лесная мышка, и звали её миссис Мышка-Малютка.
Она жила на откосе под живой изгородью.
Смешной у неё был домик!
Длинные-длинные песчаные коридоры вели к закромам и подвалам между корнями кустов, там хранились орехи, семена и прочие запасы.
Ещё там была у неё кухня, гостиная, буфетная и кладовая, а также спальня, где миссис Мышка-Малютка почивала в деревянной кроватке с пологом.
Миссис Мышка-Малютка была страшной чистюлей и то и дело мела и тёрла мягкие песчаные полы.
Иногда ей попадался жук, заблудившийся в подземных переходах.
– Кыш, кыш, грязные ножки! – говорила миссис Мышка-Малютка и гремела совком.
Однажды она увидала маленькую старушку в красном плаще с чёрными пятнышками, которая бегала взад-вперёд по коридору.
Божья коровка,
Улети на небо,
Принеси мне хлеба…
А в другой раз к ней, прячась от дождя, заглянул большой толстый паук.
– Прошу прощения, не здесь ли живёт мисс Маффет?
– Ах, вы, дерзкий и злой паук! Убирайтесь отсюда! Натащили паутинок в мой чистенький домик!
И выбросила паука в окошко.
Он спустился с изгороди по длинной тонкой верёвке.
А миссис Мышка-Малютка продолжила свой путь к дальнему хранилищу, где собиралась взять к обеду вишнёвых косточек и семечек с пухом от одуванчиков.
Она шла и принюхивалась – а сама смотрела на пол.
– Пахнет мёдом… Может, на кустах зацвёл первоцвет? Ах, кто-то опять на полу наследил!
Вдруг, завернув за угол, она наткнулась на Шушу Шмеля.
– Ж-ж-ж! Ж-ж-ж! – жужжал шмель.
Миссис Мышка-Малютка строго посмотрела на него. Жаль, что не прихватила с собой метлы!
– Добрый день, Шуша Шмель! Я бы хотела купить воску. Но что вы тут у меня делаете? Вечно вы влетаете в окно и жужжите – почему это?
Миссис Мышка-Малютка начала сердиться.
– Ж-ж-ж, ж-ж-ж! – недовольно зажужжал в ответ Шуша Шмель. Он шмыгнул в конец коридора и исчез в кладовой, где хранились жёлуди.
Жёлуди миссис Мышка-Малютка съела ещё до Рождества; кладовой полагалось быть пустой.
Но нет, в ней было полным полно сухого мха – какой беспорядок! Миссис Мышка-Малютка начала вытаскивать мох. Ещё несколько шмелей высунули изо мха головы и сердито зажужжали.
– Я квартир не сдаю – это не в моём обычае! Вы вселились самовольно! – говорила миссис Мышка-Малютка. – Нет, я их всех повыгоняю…
– Ж-ж-жу…
– Кто же мне поможет?
– Ж-ж-жу! Ж-ж-жу!
– Нет, только не мистер Джексон – он никогда не вытирает ноги.
Ну ладно, решила миссис Мышка-Малютка, пусть остаются до обеда.
Вернувшись к себе, она услышала, как кто-то жирным голосом кашляет в гостиной; там сидел мистер Джексон, собственной персоной!
Он расселся в кресле-качалке – бока так и выпирали! – крутил пальцами и улыбался, а ноги поставил на каминную решетку.
Мистер Джексон жил в водостоке под изгородью, в очень грязной и мокрой канаве.
– Здравствуйте, мистер Джексон! Боже, вы промокли насквозь!
– Благодарю, благодарю вас, миссис Мышка-Малютка! Я малость посижу, обсохну, – отвечал мистер Джексон.
Он сидел и улыбался во весь рот, а вода капала с его сюртука. Миссис Мышка-Малютка подтирала её шваброй.
Мистер Джексон всё не уходил; его «малость» так затянулась, что пришлось пригласить его к обеду.
Сначала она угостила его вишнёвыми косточками.
– Благодарю, благодарю вас, миссис Мышка-Малютка! Зубов меня нет, нет зубов! – отвечал мистер Джексон.
И широко открыл рот – в чём не было никакой нужды! У него и вправду не было во рту ни одного зуба.
Потом она угостила его семечками от одуванчиков.
– Фу-ты, ну-ты! Уфф! Пуфф! – сказал мистер Джексон, отдуваясь.
Пух с его тарелки так и полетел по всей комнате.
– Благодарю, благодарю, благодарю вас, миссис Мышка-Малютка! Сказать по правде, чего бы я на самом деле… на самом деле… хотел, так это блюдечко мёду!
– Боюсь, мёду у меня нет, мистер Джексон, – отвечала миссис Мышка-малютка.
– Фу-ты, ну-ты! – улыбнулся мистер Джексон. – Но я чую запах мёда, поэтому я и зашёл.
Мистер Джексон тяжело встал из-за стола и стал заглядывать в шкафы.
Миссис Мышка-Малютка шла за ним следом с кухонным полотенцем и подтирала большие мокрые следы, которые он оставлял на полу гостиной.
Когда мистер Джексон убедился, что мёда в шкафах нет, он пошёл дальше по коридору.
– Ах, ах, вы застрянете, мистер Джексон! Там слишком узко!
– Фу-ты, ну-ты, пустяки, миссис Мышка-Малютка!
Прежде всего он просунулся в буфетную.
– Фу-ты, ну-ты? Нет ли мёда? Мёда нет ли, миссис Мышка-Малютка?
На полке для тарелок прятались трое из ползучего-скрипучего племени. Двое из них ускользнули; но третьего, самого маленького, мистер Джексон поймал.
Потом он втиснулся в кладовую. Мисс Бабочка как раз пробовала там сахар. Она тут же выпорхнула в окошко.
– Фу-ты, ну-ты, миссис Мышка-Малютка! Сколько у вас гостей!
– И все совершенно не званые! – заметила миссис Томасина Мышка-Малютка.
И они пошли дальше по песчаному коридору.
– Фу-ты, ну-ты! Уфф! Пуфф!
– Ж-ж-ж! Ж-ж-жу!
Завернув за угол, мистер Джексон наткнулся на Шушу Шмеля, схватил его, однако тут же выпустил.
– Не люблю шмелей. Они такие лохматые, – сказал мистер Джексон, вытирая рукавом губы.
– Вон отсюда, отвратительный старый лягух! – завопил Шуша-Шмель.
– Ах, я с ума сойду! – пожаловалась миссис Мышка-Малютка.
Пока мистер Джексон уничтожал шмелиное гнездо, миссис Мышка-Малютка заперлась в подвале, где хранились орехи. К шмелиным укусам мистер Джексон был, видно, совершенно не чувствителен.
Когда наконец Мышка-Малютка рискнула выйти из подвала, в доме никого уже не было.
Но какой всюду царил беспорядок!
– Такой грязи я в жизни не видывала! Мох… пух… намазали медом… наследили… по всему моему чистому, уютном дому!
Миссис Мышка-малютка собрала мох и остатки воска. А потом вышла и принесла веточек, чтобы загородить входную дверь.
– Сделаю вход поуже, чтобы мистер Джексон не пролез!
Миссис Мышка-Малютка достала из кладовки туалетное мыло, тряпку и новую жёсткую щётку. Но она так устала, что больше уже ничего не могла делать. Сначала она подремала, сидя в качалке, а потом отправилась в постель.
– Будет у меня опять когда-нибудь чисто? – думала бедная миссис Мышка-Малютка.
На следующее утро она встала спозаранку и начала большую уборку, которая продолжалась две недели.
Она мела, скребла, вытряхивала; натирала мебель воском и чистила свои крошечные жестяные ложки.
А когда всё в доме засияло и засверкало чистотой, она пригласила в гости пятерых мышек. А мистера Джексона не пригласила.
Он учуял, что у неё гости, и взобрался вверх по откосу, но влезть в дверь не смог.
Мышки подавали ему в окно мёд в желудёвых рюмках – он пил и ничуть не обижался.
Сидел снаружи на солнышке и приговаривал:
– Фу-ты, ну-ты! За ваше здоровье, миссис Мышка-Малютка!
Перевод Нины Демуровой
Давным-давно, так давно, что я даже забыл, в каком году это было, жили-были король с королевой, у которых не было детей.
Однажды король сказал про себя: «У всех моих знакомых королев есть дети, у кого тройка, у кого семёрка, а у кого и дюжина; только у моей нет ни одного. Это несправедливо». И решил обидеться на королеву за это. Но она набралась терпения и сделала вид, что ничего не замечает. Тогда король рассердился. Но королева повела себя так, будто все это шутка, и очень весёлая.
– Почему ты не родишь мне хоть дочерей? – спросил он. – Я уж и не говорю о сыновьях. На это я даже и не надеюсь.
– Ах, милый король, мне очень жаль, что так получается.
– Жаль-то жаль, – возразил король, – да только тебя это не извиняет.
Впрочем, нрав у него был незлой, и в любом другом деле, не имеющем такого значения, он с радостью уступил бы королеве. Но это был вопрос государственной важности.
Королева улыбнулась.
– Знаешь, милый король, надо запастись терпением, когда имеешь дело с дамой, – сказала она.
Она была очень доброй королевой и сожалела о том, что не может тут же его утешить. Король попытался запастись терпением, но это ему не очень-то удалось. Впрочем, спустя какое-то время королева наконец родила ему дочку, прелестную маленькую принцессочку-крикушку, хоть он того и не заслужил.
Близился день, когда малышку предстояло крестить. Все приглашения король написал собственной рукой. И, конечно, кое о ком позабыл.
Вообще-то говоря, не так уж страшно, когда о ком-то забывают, важно только, кто этот забытый. К несчастью, король проявил забывчивость ненамеренно, а обойденной оказалась принцесса Уж-я-вас, что было не очень-то хорошо. Ведь принцесса приходилась королю родной сестрицей, и уж её-то забывать не следовало. В свое время она так донимала старого короля-отца, что он даже не упомянул её в завещании; неудивительно, что и родной братец забыл о ней, когда рассылал приглашения. Бедные родственники сами должны заботиться о том, чтобы о них не забывали. Разве не так? Не мог же король заглянуть на чердак, где она жила, правда?
Принцесса была сварлива и презавистлива. Презрение и злость избороздили её лицо морщинами. Немудрено, что король забыл пригласить сестру на крестины, и это, пожалуй, ему можно простить. К тому же и вид она имела весьма странный. Лоб у неё был огромный, не меньше всего остального лица, и нависал над ним, как скала над пропастью. Когда она гневалась, её крошечные глазки загорались голубым огнём. Когда кто-то вызывал её ненависть, они то желтели, то зеленели. А какого они были цвета, когда она испытывала к кому-нибудь приязнь, я не знаю, ибо не слышал, чтобы кто-то был ей мил – кроме самой себя, конечно, и то только потому, что к себе она привыкла, хотя как ей это удалось, непонятно.
Король допустил большую оплошность, забыв про неё, ибо она отличалась коварством. Да она просто-напросто была ведьмой – и горе тому, на кого она сердилась, ибо злостью она превосходила всех злых колдуний, а коварством – коварных. Она презирала все известные способы мести, к которым прибегали обойденные феи и колдуньи; и потому, прождав напрасно приглашения, она решила отправиться на крестины незваной и отомстить, как ей и было положено.
Итак, она надела своё лучшее платье и отправилась во дворец, где счастливый государь, совсем позабывший о том, что позабыл её пригласить, радушно встретил фею, и она заняла своё место в шествии, которое направлялось к королевской часовне. Когда же все окружили купель, она пробралась вперед и что-то швырнула в воду, после чего чинно стала поодаль, выжидая, пока вода коснется малышкиных щёчек. Тут она трижды повернулась на каблуках и пробормотала вот такие слова, которые услышали стоявшие рядом:
Ты по веленью слова моего
Пребудешь невесомой, словно дым,
Чтоб, не обременяя никого,
Разбить сердца родителям своим.
Перевод стихов Марка Фрейдкина
Все думали, она помешалась и твердит какой-то глупый детский стишок; и всё же все содрогнулись. Малютка же, напротив, загулькала и засмеялась, а кормилица вздрогнула и глухо вскрикнула: ей почудилось, что её вдруг хватил удар, – она больше не ощущала тяжести малютки в своих руках. Но она только крепче прижала её к себе и не сказала ни слова. Зло совершилось.
Злая тётка лишила ребёнка весомости. Если вы меня спросите, как она это сделала, я отвечу: «Чего проще! Взяла да и уничтожила её притяжение!» Ибо принцесса была философша и разбиралась во всех тонкостях закона земного притяжения с такой же лёгкостью, с какой шнуровала свои ботинки. А будучи к тому же ещё и колдуньей, могла в один миг его и уничтожить; или уж, по крайности, сделать так, что он и вовсе переставал действовать. Впрочем, нас больше интересует, что из этого вышло, чем то, как это произошло.
Неудобство, проистекавшее из этого злосчастного лишения, ощутили тут же: только кормилица стала качать малютку, как та подлетела к самому потолку. К счастью, сопротивление воздуха остановило её в футе от него. Там она и повисла – лежала, словно на руках у кормилицы, удивленно смеясь и брыкаясь. Кормилица в ужасе кинулась к звонку и попросила прибежавшего лакея, чтобы он, не медля ни минуты, принёс стремянку. Вся дрожа, она взобралась на стремянку, подняла руки и, стоя на последней ступеньке, вытянулась во весь рост – так ей удалось, наконец, ухватить плавно колыхавшийся наверху кончик малюткиной длинной рубашки.
Когда весть об этом странном событии разлетелась по дворцу, все пришли в смятение.
Король узнал о странном свойстве своей дочери так же внезапно, как и кормилица. Когда ему дали подержать малютку, он удивился, что не чувствует её веса, и стал её подбрасывать вверх и вн… – нет, конечно, не вниз, ибо она тут же тихо поплыла к потолку да так и осталась там в подвешенном состоянии. Судя по её звонкому смеху, она была вполне довольна своим положением. Король от удивления застыл на месте, подняв глаза вверх; он так задрожал, что борода у него заволновалась, словно трава на ветру. Наконец, обернувшись к королеве, которая была поражена и испугана не менее его, он произнёс, тяжело дыша и заикаясь:
– Королева, это не наша дочь!
Сказать по правде, королева была гораздо умнее короля, и она уже успела сообразить, что столь странное следствие должно иметь свою причину.
– Ах нет, это наша дочь, – отвечала она. – Только нам надо было лучше смотреть за ней на крестинах. А тех, кого не приглашали, не следовало и пускать.
– Ага! – сказал король, постучав указательным пальцем по лбу. – Понимаю! Я её разгадал. Ты ещё не поняла, королева? Принцесса Уж-я-вас её заколдовала.
– О том я и говорю, – отвечала королева.
– Прости, милочка, я не расслышал. Джон! Неси-ка ступеньки, по которым я поднимаюсь на трон.
Трон был огромный, а король был росточка небольшого, как это часто бывает с монархами.
Принесли ступеньки, поставили их на обеденный стол, и Джон залез на самый верх. Но ему не удалось дотянуться до маленькой принцессы, которая плавала, словно весёлое облачко, под потолком, то и дело заливаясь смехом.
– Возьми щипцы, Джон, – сказал Его Величество и, взобравшись на стол, подал слуге каминные щипцы.
С помощью щипцов Джону удалось дотянуться до малышки, и маленькую принцессу сняли.
После первых приключений, выпавших на долю принцессы, прошёл месяц, во время которого с неё не спускали глаз. В одно прекрасное летнее утро малютка крепко спала на постели в собственной опочивальне королевы. Одно из окон стояло раскрытым – был душный полдень, и девчушка лежала под покровом сна (больше на ней ничего и не было). В комнату вошла королева и, не видя, что малютка покоится на постели, открыла другое окно. Ветер-шалунишка, давно поджидавший своего часа, ворвался в одно окно, прокрался к постели, на которой лежала девчушка, подхватил её и вынес, покачивая, в противоположное окно, словно та была пёрышком или пушинкой с одуванчика. А королева вышла и спустилась вниз, не заметив утраты, которой сама и была причиной.
Кормилица, вернувшись, решила, что Её Величество унесла принцессу, и, опасаясь выговора, не стала ни о чём спрашивать. Но так как и ей никто ни слова не сказал, она встревожилась и, выждав время, отправилась к королеве в будуар.
– Ваше Величество, разрешите взять девочку? – сказала она.
– А где она? – спросила королева.
– Прошу вас, простите меня. Я знаю, что виновата.
– Что ты хочешь сказать? – спросила королева, нахмурясь.
– Ах, не пугайте меня. Ваше Величество! – вскричала кормилица, заломив руки.
Королева поняла, что тут что-то не так, и упала в обморок. А кормилица побежала по дворцу с криком: «Моя малютка! Моя малютка!»
Все кинулись в комнату королевы. Но королева не могла ни слова вымолвить. Однако вскоре обнаружилось, что пропала принцесса, и через минуту весь двор загудел, словно улей в саду. Ещё минута – раздался громкий крик и хлопанье в ладоши, и королева пришла в себя. Принцесса была найдена – она крепко спала под розовым кустом, куда занес её ветер-проказник; на прощанье он стряхнул целый дождь алых лепестков на белую рубашонку, в которой она спала. Разбуженная криками слуг, она открыла глаза и радостно завопила, а розовые лепестки посыпались во все стороны, словно брызги фонтана на закате солнца.
Разумеется, после этого случая за ней стали следить ещё строже; и всё же не было конца всяким странным происшествиям, проистекавшим от странного свойства принцессы. Впрочем, ни в одном доме (не говоря уже о дворцах!) не было другого такого ребенка, который всех бы так веселил. Слуги, во всяком случае, её обожали. Правда, нянькам нелегко было удержать её в руках, зато руки у них никогда от неё не болели, да и сердце тоже. А как приятно было играть ею в мячик! Уж её-то уронить было невозможно. Вернее, можно было уронить, бросить вниз или швырнуть на пол, но она тут же подлетала в воздух. Правда, она могла попасть в камин, в очаг или вылететь в открытое окно; но пока что ничего такого с ней не происходило. А если откуда-то раздавался вдруг звонкий смех, можно было не сомневаться, в чём дело. Спустясь в кухню или в людскую, вы нашли бы там Джейн и Томаса, Роберта и Сьюзен, да и всех прочих тоже – они играли в мяч, а мячом им служила маленькая принцесса. Она веселилась не меньше слуг. Она так и летала из рук в руки, от одного к другому, и заливалась весёлым смехом. Такой мяч слугам нравился, пожалуй, больше самой игры. Им только приходилось следить за тем, как её бросать, – направишь вверх, и она сама уже вниз не спустится, приходится за ней лезть.
Ну, а для родителей всё было по-другому. Однажды после завтрака, к примеру, король отправился в кабинет считать деньги.
Это занятие не доставило ему радости. «Подумать только, – сказал он про себя, – что в каждой из этих золотых монет чуть не два золотника веса (в золотнике около 4 граммов), а моя живая, моя родная, моя кровная принцесса ничего не весит!»
И он с ненавистью взглянул на свои золотые соверены, которые лежали с довольной ухмылкой на блестящих лицах.
Королева же в это время сидела у себя в спальне и ела хлеб с вареньем. Но только откусила второй кусок, как залилась слезами и не смогла его проглотить. Король услышал её плач. Он обрадовался случаю отвести хоть на ком-то душу, тем более на королеве, пошвырял золотые соверены в ящик, нахлобучил на голову корону и бросился в спальню.
– В чем дело? – закричал он. – Отчего ты плачешь, королева?
– Я не могу это есть, – сказала королева, горестно глядя на банку с вареньем.
– Немудрено, – заметил король. – Ты только что съела на завтрак два индюшачьих яйца и три анчоуса.
– Ах, дело не в этом! – всхлипнула королева. – Моё дитя! Моё дитя!
– А что с ней такого приключилось? В трубу она не вылетела, в колодец не свалилась. Слышишь, как она заливается?
Но король не смог подавить вздоха, хоть и сделал вид, что просто закашлялся.
– Хорошо, когда у тебя легко на сердце, – промолвил он. – У нашей ли дочери, или у кого другого.
– Плохо, когда ты легковесен, – отвечала королева, пророчески глядя в далёкое будущее.
– Хорошо, когда у тебя лёгкая рука, – сказал король.
– Плохо, когда ты легковерен, – возразила королева.
– Хорошо, когда ты лёгок на помине, – произнёс король.
– Плохо, когда… – начала королева, но король её перебил.
– И уж во всех отношениях хорошо, если ты лёгок на подъем, – сказал он таким тоном, будто подводил итог в споре с воображаемым, а не реальным противником, – в споре, из которого он мог выйти только победителем.
– Но во всех отношениях плохо, когда у тебя в мыслях излишняя лёгкость, – возразила королева, которая уже стала терять терпение.
От этих слов Его Величеству стало не по себе – он круто повернулся и зашагал прочь. Но скрыться за дверью своего кабинета он не успел.
– А волос и ума – и вовсе нет! – завопила королева. Теперь, когда он вывел её из себя, ей хотелось, чтобы самое последнее слово осталось за ней.
У самой королевы волосы были тяжелые и чёрные, как ночь; ну а у короля когда-то волосы были золотые и лёгкие, как пух (совсем как у его дочери). Но не эти слова относительно его волос заставили короля остановиться. Нет, ему не понравилась предыдущая фраза королевы, ибо король ненавидел всякие остроты и каламбуры, а ему показалось, что королева острословит.
Он снова круто повернулся и подошёл к ней. Вид у неё все ещё был рассерженный, ибо она знала, что виновата, – вернее, знала, что так думает король, а это было одно и то же.
– Милая королева, – промолвил он, – всякие двусмысленности чрезвычайно нежелательны между супругами, кто бы они ни были, не говоря уж о монархах. Самая же нежелательная форма двусмысленности – это острота.
– Я так и знала, – произнесла королева. – Стоит мне пошутить, как я же оказываюсь и виновата. Ах, я самая несчастная из всех женщин на свете!
Она так горевала, что король обнял её; и они уселись, чтобы решить, что же им делать.
– Может, смириться? – спросил король.
– Нет, – отвечала королева.
– Как же быть?
– Не знаю. Но, может, тебе попробовать извиниться?
– Перед сестрой?
– Да, – сказала королева.
– Что ж, – вздохнул король.
На следующее утро он отправился к дому принцессы Уж-я-вас и, принеся ей свои глубокие сожаления, просил её снять наговор. Но принцесса сделала серьезную мину и заявила, что знать не знает ни о каком наговоре. Она посоветовала королю с королевой набраться терпения и впредь вести себя разумнее. Король вернулся, повеся голову. Королева попыталась его утешить.
– Подождем, пока она подрастёт. Может, она тогда сама что-нибудь придумает. Во всяком случае, поймет, что с ней происходит, и сможет нам объяснить.
– А если она выйдет замуж? – вскричал король в смятении.
– Ну и что же? – отвечала королева.
– Нет, ты только подумай! А если у неё будут дети? Пройдёт каких-нибудь лет сто – и в воздухе будет прямо темно от них и их потомков! Так и будут летать, словно паутинки по осени.
– Что сейчас об этом грустить, – заметила королева. – К тому времени они что-нибудь придумают.
Король только вздохнул в ответ.
Он бы хотел посоветоваться с придворными врачами, но боялся, что они начнут проделывать над принцессой опыты.
Перевод Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номере 59)
Меж тем, невзирая на все неприятности и огорчения, которые она доставляла родителям, маленькая принцесса всё росла и смеялась; она вытянулась и округлилась, хотя и не стала полной. Ей уже минуло семнадцать лет, и ничего особенного с ней не произошло, – только однажды её занесло в каминную трубу, откуда её спас мальчишка, лазавший по деревьям в поисках птичьих гнёзд; он возвратился домой, вымазанный сажей; но со славой. Кроме того, она выросла до странности легкомысленной, и, что бы ни случилось, в ответ лишь смеялись. Когда ей сказали – чтобы увидеть, что из этого получится, – что генерал Гром-победы вместе со всем войском был изрублен в куски, она засмеялась; когда она услышала, что враг направляется к столице королевства её папеньки, чтобы осадить её со всех сторон, она расхохоталась; а когда ей сообщили, что город придется сдать на милость победителей, она так залилась, что никак не могла остановиться. Она никогда ничего не принимала всерьёз. Если королева плакала, принцесса говорила:
– Какие маменька гримасы корчит! И водичка по щекам течёт! Какая ты смешная, мамочка!
А если отец рассердится на неё и разбушуется, она, знай, пляшет вокруг, бьёт в ладоши и приговаривает:
– Папочка, ну ещё! Ещё разок! Ой, как весело! Ой, какой ты милый, какой смешной!
А если он пытался поймать её, она тут же от него ускользала, не потому, что боялась, а потому что думала: в том-то и игра, чтобы увернуться. Оттолкнется ножкой – и уже парит в воздухе у короля над головой, а не то кружит вокруг, словно огромная бабочка. Стоило её родителям уединиться, чтобы решить, что же им всё-таки с нею делать, как вдруг у них над головами раздавался сдавленный смех. Поднимут они с негодованием взоры, а она парит над ними, вытянувшись во весь рост, смотрит на них сверху, и так ей весело!
Однажды случилась ещё одна неприятность. Принцесса вышла на лужайку с фрейлиной, которая держала её за руку. Увидав поодаль отца, принцесса вырвала руку и помчалась к нему. А надо сказать, что, когда ей хотелось побегать одной, она обычно брала в каждую руку по камню, чтобы не унестись в небо. Пробовали надевать на неё наряд потяжелее, но это не помогало; даже золотые украшения, стоило ей надеть их на себя, тут же теряли свой вес. Сохраняло тяжесть только то, что она держала в руках. Теперь же, когда она побежала к отцу, под руку ей попалась лишь огромная жаба, не спеша пересекавшая лужайку. Принцесса, не ведавшая отвращения – это была ещё одна её особенность, – схватила жабу и понеслась к королю. Она была уже совсем близко, и он уже протянул к ней руки, готовясь принять поцелуй, что трепетал у неё на губах, словно бабочка на розовом бутоне, как вдруг порыв ветра отнес её чуть в сторону – и прямо в объятия молодого пажа, которому король отдавал какое-то распоряжение. Останавливаться принцессе всегда было совсем не просто. На этот раз она просто не успела этого сделать. Губы её уже сложились для поцелуя – и она поцеловала пажа!
Она-то совсем не огорчилась, ведь принцесса от природы не умела смущаться; к тому же она знала, что сделать уже всё равно ничего нельзя. Она лишь рассмеялась, словно музыкальная шкатулка. А вот бедному пажу пришлось хуже. Дело в том, что принцесса, пытаясь не попасть к нему в объятия, выставила вперед руки; так что вместе с поцелуем в одну щёку он получил и оплеуху в другую. Огромная чёрная жаба угодила ему чуть ли не в глаз! Он тоже попытался рассмеяться, но ничего из этого не вышло; все лицо у него скривилось от смущения. Что же до короля, то он был уязвлен в своем достоинстве и не разговаривал с пажом целый месяц.
Замечу кстати, что смотреть, как принцесса бежит (если только можно этот способ передвижения назвать бегом), было очень увлекательно. Сначала она подпрыгивала в воздух, затем, опустившись на землю, пробегала несколько шагов и снова прыгала. Порой ей казалось, что она уже коснулась земли, и она начинала перебирать ногами в воздухе, словно курица, упавшая на спину. В таких случаях она принималась хохотать и хохотала во всё горло – только в смехе её словно чего-то недоставало. Чего именно, я затрудняюсь сказать. Возможно, какого-то оттенка, а может, печали или хотя бы намёка на её возможность – или как там это называется? Странно, но она никогда не улыбалась.
Возможно, лучше всего для принцессы было бы влюбиться. Но как прикажете это сделать, если она была напрочь лишена притяжения? Что же до её собственных соображений на эту тему, так ведь она даже не знала, что этот каменистый путь, усаженный розами, вообще существует. Впрочем, тут я должен поведать вам о другом её удивительном свойстве.
Дворец стоял на берегу красивейшего озера в мире, и принцесса любила это озеро больше отца и матери. Нет сомнений, что причина этой привязанности – хотя принцесса этого и не понимала – заключалась в том, что стоило ей погрузиться в озеро, как она обретала то, чего её так безжалостно лишили, а именно – притяжение. Происходило ли это потому, что в свое время заклятье было наложено именно с помощью воды, не знаю. Только, по словам её старой кормилицы, плавала и ныряла она, как утка. О том же, что вода облегчает её участь, узнали вот так.
Однажды летним вечером, когда по всему королевству шумел карнавал, король и королева взяли принцессу с собой прокатиться по озеру в королевской барке. Их сопровождала целая свита придворных, разместившихся в маленьких лодках. Посередине озера принцессе захотелось перейти в барку лорда-канцлера, где находилась и его дочь, которую принцесса очень любила. Хотя король обычно не снисходил до шуток над собственным несчастьем, случилось так, что на этот раз он был на удивление весел; и вот, когда барки сблизились, он подхватил принцессу, намереваясь бросить её в лодку канцлера. Но покачнулся, потерял равновесие, упал на дно барки и выронил дочь, к тому же слегка толкнул её в бок, в результате чего сам упал в барку, а она – в воду. С радостным смехом принцесса скрылась под водой. Со всех лодок раздался крик ужаса. Никто никогда не видел, чтобы принцесса опускалась! Мужчины тут же бросились за ней; один за другим они поднимались на поверхность, чтобы набрать воздуха в легкие, как вдруг – буль-буль-буль, ха-ха-ха! – далеко над водой разнесся смех принцессы. А вон и она, плывёт себе, будто лебедь. И не желает выходить из воды – ни ради папеньки, ни ради маменьки, ни ради канцлера и его дочки. Ах, она была очень упряма!
В то же время принцесса как будто бы стала чуть спокойнее, чем обычно. Возможно, потому, что, когда на душе хорошо, смеяться не обязательно. Как бы то ни было, но только после этого случая она стала всячески стремиться залезть в озеро; и чем дольше длилось купание, тем краше и милее она становилась. Зима ли, лето, это ей было всё равно; просто зимой, когда приходилось разбивать лед, чтобы погрузиться в воду, долго купаться она не могла. А летом все дни напролёт она проводила в воде – белое пятно в голубых волнах, которое то лежит неподвижно, будто отраженное облачко, а то мчится вперед, как дельфин; исчезнет и снова появится где-то вдали, где его и не ждали. Была б её воля, она бы и ночи проводила в воде. Балкон её комнаты нависал над глубокой заводью, она могла бы проплыть по заросшему камышами мелководью и выбраться на широкую водную гладь – никто бы и не заметил. По правде сказать, когда случалось ей проснуться в лунную ночь, она с трудом противилась искушению. Ее останавливало одно – как попасть в воду? Воздуха она боялась так же, как некоторые дети боятся воды. Малейшее дуновенье ветерка могло унести её прочь, а ветер может подняться неожиданно в самую тихую погоду. А если, оттолкнувшись от балкона, она не долетела бы до воды, то положение у неё во всех случаях было бы отчаянное: в лучшем случае она бы так и зависла в ночной рубашке над водой, пока её не увидели бы и не выудили из окна.
«Ах, будь у меня притяжение, – думала она, глядя на воду, – я бы так и кинулась с балкона в воду, словно огромная белая чайка! А там уж – поминай как звали!»
Лишь ради этого ей и хотелось быть как все люди. А ещё она любила воду за то, что только в ней и чувствовала себя свободной. Ведь она никогда не выходила одна – её всегда сопровождал целый кортеж, куда входил даже отряд лёгкой конницы, на случай, если ветер вздумает с ней вольничать. С годами король становился всё осторожнее, так что в конце концов стал выпускать её из дому не иначе, как в сопровождении двадцати вельмож, каждый из которых держал в руках шелковый шнур, прикрепленный к ее платью. О том, чтобы ездить верхом, не могло быть и речи. Но стоило ей попасть в воду, как можно было забыть обо всех предосторожностях.
В целом вода действовала на принцессу столь благотворно, – не говоря уж о том, что на время возвращала ей присущую всем людям весомость, – что два чрезвычайно умных китайских философа, Че Пу-хон и Ку-ка-рек, в один голос посоветовали королю зарыть дочку в землю годика эдак на три; если влага оказалась для неё столь целебной, то земля, как более старший природный элемент, надо полагать, будет ещё целебней.
Но король, находясь в плену грубых предрассудков, ни за что не давал согласия на такой опыт. Потерпев поражение в этом направлении, ученые мудрецы дали ещё одну совместную рекомендацию, что было весьма удивительно, если принять во внимание, что один вывез свои познания из Китая, а другой – из Тибета. Они утверждали, что если влага, имеющая внешнее происхождение, оказывает столь благотворное воздействие, то, возможно, влага глубинного источника приведёт к полному исцелению; словом, если бы бедняжку принцессу довести как-нибудь до слез, не исключено, что она обретет свой утраченный вес.
Но как этого добиться? Тут-то и крылась главная трудность, а как с ней справиться, мудрецы при всей своей мудрости не знали. Заставить принцессу заплакать было не легче, чем заставить обрести вес. Послали за нищим попрошаем, до тонкости постигшим все тайны этого ремесла; велели ему подготовить душераздирающую повесть о своих несчастьях; выдали ему живописные лохмотья из королевской костюмерной, где имелся большой выбор нарядов для всяких представлений, и обещали богатую награду в случае успеха. Но тщетно. Принцесса выслушала выразительный рассказ старого попрошая, глядя на его замечательный грим, а потом вдруг не выдержала, прыснула и во все горло расхохоталась – да, расхохоталась! – самым непозволительным образом. Успокоившись, она приказала своим подчиненным гнать попрошая вон и не давать ему ни гроша; но это решение ей же вышло боком: глядя на его мрачную физиономию, она начала так смеяться, что с ней сделалась истерика, и её едва привели в чувство.
Однако королю чрезвычайно хотелось испытать предложенный способ, и вот однажды днём он так себя разжёг, что бросился к принцессе в комнату и как следует её отшлёпал. Но она и слезинки не проронила. Только взглянула на него исподлобья да рассмеялась так, будто закричала, – и всё. Старый добряк-тиран, надевший на нос лучшую пару своих золотых очков, так и не увидел ни малейшего облачка в безмятежной голубизне её глаз.
Перевод с английского Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номере 59)
Примерно в это время сын короля, жившего за тысячу миль от озера Прелестного, отправился на поиски подходящей королевской дочери. Он объехал много земель, но стоило ему найти принцессу, как он тотчас находил в ней какой-нибудь изъян. Разумеется, он не мог жениться на простолюдинке, как бы хороша собой она ни была, а принцесс, достойных его руки, ему просто не встречалось. Был ли сам принц столь близок к совершенству, что имел право его требовать в других, я не берусь судить. Я только знаю, что он был славным, видным, храбрым, щедрым юношей хорошего рождения и воспитания, как и полагается принцу.
Во время своих странствий он слышал кое-что о нашей принцессе; так как все говорили, что она заколдована, ему и в голову никогда не приходило, что она может околдовать и его. А на что, скажите на милость, принцу принцесса, потерявшая свою притягательную си¬лу? Возьмёт вдруг и ещё что-нибудь потеряет. Станет невидимой или неслышимой, словом, недоступной органам чувств, так что он и сказать не сумеет, жива она или мертва. Разумеется, он не стал больше наводить о ней справки.
И вот однажды в глухом лесу он отбился от своей свиты. Эти леса бывают очень полезны принцам, поскольку отделяют от них придворных, словно зёрна от плевел. И принцы ускользают от своей свиты, чтобы заняться по¬исками счастья. В этом и заключается их преимущество перед принцессами, которым приходится выходить замуж, не повидав белого света. Это несправедливо – надо бы иногда давать и принцессам возможность тоже теряться в лесу!
Как-то чудным вечером, после долгих блужданий, принц увидел, что вот-вот выберется из лесу: деревья вокруг поредели, меж ними мелькнули лучи заходящего солнца; вскоре он заметил и вереск. Потом показались и признаки человеческого жилья; но тут стало темно, и в поле не у кого было спросить дорогу.
Он ехал ещё час, и тут конь его, истомленный долгим путём и голодом, упал и не смог подняться. Дальше принц пошёл пешком. Наконец снова показались деревья – на этот раз это уже был не лес, а парк; тропинка вывела его к озеру. Той же тропинкой принц продолжил путь; сумерки сгустились. Внезапно он остановился и прислу¬шался: странные звуки доносились с озера. Это смеялась принцесса. Как я уже говорил, смех её был каким-то странным, ведь для настоящего смеха, каким смеются от всей души, необходима хоть какая-то доля весомости. Видно, оттого принц и принял её смех за крики о помощи. Вглядевшись, он увидел в воде что-то белое; мгновенно он скинул с себя плащ и сандалии и бросился в озеро. Плыл он быстро и вскоре увидел, что это женщина. При таком освещении трудно было понять, что это принцесса; впрочем, ясно было, что это дама – ведь на это много света не требуется.
Что было дальше, я не знаю, – то ли она притвори¬лась, что тонет, то ли его испугалась, то ли он так схватил её, что она поняла, что ей не вырваться, – но только он потащил её к берегу, чем очень обидел: ведь она и сама умела неплохо плавать. Он её чуть не утопил, ибо стоило ей открыть рот, чтобы всё ему объяснить, как вода попадала ей в горло – уж этого она вообще не ожидала.
В том месте, куда он её приволок, берег немного воз¬вышался над водой, и он изо всех сил толкнул её вверх, чтобы выбросить на сушу. Но стоило принцессе вылететь из воды, как она тут же снова стала невесомой – с криками и бранью она поднялась в воздух.
– Противный, противный, противный, противный! – завопила она.
Никому на свете не удавалось привести её в такую ярость.
Принц, увидев, как она взлетела в воздух, решил, что его околдовали, и он принял лебедь за женщину. Но принцесса схватилась за самую верхнюю шишку, что росла на могучей ели. Шишка обломилась у неё в руке, она схватилась за другую, потом ещё за одну, – и так, ломая шишки и сбрасывая их вниз на землю, ей удалось в конце концов остановиться. А принц меж тем так и застыл в воде, глядя во все глаза на принцессу. Когда же ветви скрыли её, он выбрался на берег и подошёл к дереву. Вглядевшись, он увидел, как она перебирается по одной из веток вниз к стволу. Однако в лесу было так темно, что принц никак не мог разобрать, кто это. Наконец, спустившись на землю и увидев, что он стоит под деревом, она вцепилась в него и произнесла:
– Я папеньке скажу…
– А вот и не скажешь, – возразил принц.
– Нет, скажу, – не сдавалась она. – Какое ты имел право вытаскивать меня из воды и швырять в воздух? Что я тебе такого сделала?
– Прости, я не хотел тебя обидеть.
– У тебя в голове, верно, нет никакого соображения, а это ещё хуже, чем не иметь веса. Мне жаль тебя.
Тут принц понял, что это и есть заколдованная прин¬цесса. Он понял также, что обидел её. Пока он обду¬мывал, что сказать, она топнула ножкой (если б она не вцепилась в него изо всех сил, то тут же бы и взлетела от этого на воздух) и в сердцах молвила:
– Немедленно верни меня обратно!
– Вернуть тебя куда, красавица? – спросил принц. Он уже готов был в неё влюбиться, ибо от гнева она дивно похорошела. Ему уже было ясно (хотя, конечно, в такой тьме никакой ясности быть не могло), что в ней нет ни одного недостатка, если, конечно, не считать не¬достатка веса. Но какой принц судит о принцессе по весу? Не станет же он определять красоту ее ножки по тому, какой глубины след она оставляет в грязи?
– Так куда же я должен вернуть тебя, красавица? – повторил принц.
– В воду, конечно. Какой же ты глупый! – отвечала принцесса.
– Ну что ж, идём, – сказал принц.
Принцессе и обычно-то было нелегко ходить, а тут ещё платье её было в таком виде, что она всё крепче цеплялась за принца, а это мешало ей идти ещё больше. Принц едва мог поверить, что всё это не дивный сон, хоть она и осыпала его на ходу музыкальными потоками брани. И так как принц не торопился, они вышли к озеру в другом месте, где берег возвышался над водой футов на двадцать пять, по меньшей мере. Подойдя к самому краю кручи, принц повернулся к принцессе и спросил:
– Как же мне тебя опустить в воду?
– Это уж твое дело, – ответила она резко. – Ты меня оттуда вынул, ты и опусти.
– Что же, хорошо, – сказал принц.
Схватил её в объятья и без оглядки бросился с нею со скалы в воду. Принцесса только успела от восторга взвизгнуть – и над их головами сомкнулась вода. Когда же они вынырнули на поверхность, она обнаружила, что не может даже рассмеяться, ибо они упали в воду так стремительно, что ей никак не отдышаться. В тот же миг принц спросил:
– Ну что, понравилось тебе падать в бездну?
Принцесса, задыхаясь, спросила:
– Это и называется «падать в бездну»?
– Да, – отвечал принц, – примерно.
– Мне показалось, это больше похоже на полет, – возразила она.
– У меня тоже было такое чувство, – согласился принц.
Принцесса, видно, не поняла его и повторила его во¬прос:
– А как тебе нравится падать в бездну?
– Ах, больше всего на свете! Ведь я это делаю с самым прелестным существом на свете.
– Не продолжай, – сказала принцесса, – я не хочу больше этого слушать.
Видно, она, как и её отец, не любила играть словами.
– А разве тебе не нравится падать в бездну? – по¬интересовался принц.
– Ах, это так весело, – отвечала принцесса, – ни с чем не сравнить! Я раньше никогда не падала. Вот бы мне научиться! Нет, ты только подумай: у папеньки во всем королевстве я единственная не умею падать!
Тут бедная принцесса пригорюнилась.
– Я с радостью буду падать вместе с тобою, – вы¬звался принц. – В любую минуту, ты только скажи.
– Спасибо. Не знаю… Может быть, это неприлично. Мне всё равно. Но если уж мы упали, давай поплаваем вместе.
– С восторгом! – воскликнул принц.
И они поплыли. Они плавали, ныряли, глядели в небо, лёжа на спине, и снова ныряли, пока наконец не услышали крики на берегу и не увидели огоньки, мелькавшие во всех направлениях. Было уже поздно, и ночь была без¬лунной.
– Пора домой, – сказала принцесса. – Мне очень жаль – было так чудесно!
– Мне тоже жаль, – отвечал принц. – Хорошо, что у меня нет дома, куда я должен был бы вернуться. Вернее, он есть, но я не знаю, где он…
– Вот бы и у меня не было, – подхватила принцес¬са. – Там всё так глупо! Хотелось бы мне сыграть с моими домашними шутку. Почему они не оставят меня в покое? Не могут отпустить меня хоть на одну ночь в озеро! Видишь, вон там зелёный огонёк? Это окно моей спальни. Подплывем тихонько туда. Когда поравняемся с балконом, подбрось меня вверх – ведь ты это так назы¬ваешь? – ну, как ты это сделал недавно. Я ухвачусь за балкон и влезу в окно, а они пусть ищут меня хоть до утра!
– Я повинуюсь, хоть мне и жаль с тобой расставать¬ся, – отвечал принц любезно.
И они поплыли, стараясь, чтобы их не услышали.
– А завтра ночью ты будешь плавать в озере? – спросил принц.
– Конечно… А впрочем, нет… Может быть… – таков был странный ответ принцессы.
У принца хватило ума не настаивать. На прощанье он только тихо шепнул, подбрасывая её в воздух:
– Никому ни слова!
Она лишь лукаво на него взглянула. Она уже была высоко, но взгляд её словно говорил ему: «Не бойся. Мне было так весело! Зачем же всё портить?»
В воде она так походила на всех людей, что принц едва поверил своим глазам, когда увидел, как она мед¬ленно поднялась в воздух, схватилась за перила балкона и исчезла в окне. Он изумленно огляделся: а вдруг она где-то рядом? Но кругом не было ни души. И принц неслышно поплыл прочь, глядя на огоньки, которые мета¬лись по берегу в поисках принцессы, хотя она давно уже спала в своей постели. Когда же огоньки исчезли, он вылез на берег и принялся искать свой меч и одежду. Не без труда найдя их, он обошел озеро кругом. На том берегу лес был гуще, а берег круче; он подымался уступами к горам, замыкавшим озеро со всех сторон. Принц скоро нашёл место, откуда был виден зелёный огонёк в принцессином окне и где его не могли заметить с противопо¬ложного берега даже при ярком свете дня. Это была небольшая впадина в скале: он сделал себе постель из сухих листьев и лёг. Принц так устал, что даже голод не помешал ему тут же заснуть.
Всю ночь ему снилось, что он плавает вместе с прин¬цессой.
Проснувшись на следующее утро, принц отправился на поиски пищи; он нашёл её в хижине лесничего, где и во все последующие дни запасался всем, что положено от¬важному принцу. Обеспечив себе настоящее, он не стал задумываться о будущем. Ну, а если Забота наносила ему визит, он с поклоном выпроваживал её вон.
Вернувшись после завтрака в своё убежище, он увидел, что принцесса уже на озере; её сопровождали король и королева – он узнал их по коронам и огромной свите придворных, разместившихся в хорошеньких лодочках с лёгкими навесами, украшенных яркими флагами и вымпелами всех цветов радуги. Солнце светило вовсю, и вскоре принц, изнывавший от жары, начал мечтать о прохладной воде и принцессе. Но ему предстояло томиться до сумерек, ибо на лодках царило веселье, да и угощенья было хоть отбавляй.
Но стоило солнцу зайти, как лодки следом за королев¬ской баркой потянулись к берегу, и скоро на озере оста¬лась лишь одна лодка – та, что принадлежала принцессе. Но она ещё не желала возвращаться домой; принцу по¬казалось, что она приказала гребцам идти к берегу без неё. Словом, лодка поплыла прочь, блестящая флотилия исчезла из виду, а в воде осталась белая, как облачко, тень.
И тогда принц запел. Вот его песня:
Лебедь-девица,
Взгляни
Нежным взглядом.
Сумрак ночи
Разгони
Нежным взглядом.
Пусть два матовых
Крыла
Снежно-белых,
Словно два больших
Весла
Снежно-белых,
По волне
Влекут ко мне
Деву-лебедь,
Всю в лучистой белизне
Деву-лебедь1.
Не успел он закончить, как принцесса подплыла к тому месту, где он укрылся, и, подняв голову, стала его вы¬глядывать. Слух её не обманул.
– Принцесса, не хочешь ли ещё разок упасть в без¬дну? – спросил принц, глядя вниз.
– Ах, вот ты где! Да, хочу – если можно, принц, – отвечала она, глядя на него из воды.
– Но как ты догадалась, что я принц? – спросил он.
– По тому, что ты так хорошо воспитан, принц, – отвечала принцесса.
– Так поднимайся, принцесса!
– Вытащи меня!
Принц снял свой шарф, перевязь меча, а потом и плащ, связал их вместе и спустил в воду. Но они не доставали до воды. Тогда он размотал свой тюрбан и привязал его тоже, но и он едва доставал до воды, и тогда он добавил к нему еще свой пояс с деньгами. Принцесса ухватилась за тот конец, в который были завязаны монеты, – и через мгновенье уже стояла рядом с ним на скале.
С шумом и плеском упали они в озеро. Принцесса была в восторге; и они с наслаждением всё плавали и плавали в озере.
Ночь за ночью встречались они и купались в тёмных и чистых волнах озера; принц был так счастлив, что нередко ему казалось, будто он плывёт по небу, а не по озеру. Впрочем, возможно, он начал смотреть на вещи принцессиными глазами, а может, просто ему было уди¬вительно хорошо на сердце. Только когда он заговаривал о небесах, принцесса над ним смеялась.
Ночи стали лунными, и это принесло им новую радость. В немеркнувшем свете всё казалось таким странным и необычным. А в полнолуние они затеяли такую игру: ныряли поглубже в воду и, повернувшись лицом вверх, смотрели сквозь слой воды на большое яркое пятно, ко¬торое дрожало, сверкало и сияло у них над головой, то расплываясь, а то сжимаясь, будто тая, а потом снова твердея. Они устремлялись наверх, прямо на него – и, ах! вот она, луна, высоко-высоко у них над головами, холодная, чёткая, ясная и очень красивая, на дне ещё более глубокого и синего озера, чем «наше», как его называла принцесса.
Принц скоро понял, что, находясь в воде, принцесса почти ничем не отличалась от всех остальных людей. К тому же в воде она была не так язвительна в своих вопросах и не так дерзка в ответах, как на суше. И смеялась не так часто, а если и смеялась, то не так громко. Да и вообще в воде она была гораздо скромнее и тише, как и подобает молодой девице. Но едва принц, который влюбился в неё в тот самый миг, когда в первый раз бросился вместе с нею в озеро, заговаривал о любви, она лишь с любопытством глядела на него и смеялась. Прошло какое-то время – и она стала в ответ призаду¬мываться, словно пыталась понять, о чём это он говорит (она уже понимала, что он говорит о чём-то важном), но всё напрасно. Стоило ей выйти из воды, как она тут же так разительно менялась, что принц думал: «Я женюсь на ней, но только если она превратится в наяду, а я – в тритона, и мы тут же уплывём в море».
1Перевод стихов Марка Фрейдкина
Перевод Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номерах: 59, 60)
Принцесса так страстно полюбила озеро, что и часа не могла без него прожить. И вдруг, однажды ночью, когда она ныряла там вместе с принцем, её охватило ужасное подозрение: уж не мелеет ли озеро? Принц не мог понять, что произошло. Она вдруг поднялась на поверхность и, не говоря ни слова, изо всех сил поплыла к тому берегу, где дно было выше. Он плыл за нею и молил её объяснить, что случилось, – уж не заболела ли она? Но принцесса не обращала на него ни малейшего внимания, даже головы не повернула. Доплыв до берега, она самым внимательным образом осмотрела скалы. Впрочем, ей не удалось прийти к какому-либо выводу, ибо месяц был на ущербе, и видно было плохо. Она повернула и поплыла домой, так и не сказав принцу ни слова. Казалось, она вообще о нём забыла. В тревоге и сомнениях вернулся он в своё убежище.
На следующий день принцесса по многим приметам поняла, что страхи её – увы! – не напрасны. Она заметила, что земля на берегу высохла, а трава и лишайники на утёсах пожухли. Она распорядилась отметить уровень воды на прибрежных утёсах и ежедневно проверяла отметки, следя за направлением ветра. И скоро ужасное подозрение подтвердилось: уровень воды в озере медленно падал.
Бедная принцесса чуть с ума не сошла (хоть и сходить-то ей, по правде говоря, было почти что не с чего). Она была вне себя от горя, видя, как медленно гибнет озеро, которое она любила больше всего на свете. Вот уже из прозрачной воды выступили верхушки подводных камней. Вскоре они уже совсем обсохли на солнце. Страшно было подумать, что и грязь вокруг них скоро засохнет, а дивные рыбки, когда-то плававшие меж ними, погибнут, уступив место мерзким тварям. А когда озеро исчезнет, солнце выжжет всё кругом, и настанет конец света. Принцесса уже не могла плавать – казалось, между ней и озером существует какая-то таинственная связь; озеро мелело, а принцесса всё больше и больше чахла. Говорили, что, когда озеро исчезнет, она и часу не проживёт.
И всё же она не плакала.
По всему королевству было объявлено, что тот, кому удастся выяснить, почему мелеет озеро, будет награжден по-царски. Че Пу-хон и Ку-ка-рек погрузились в опыты и философию, но всё было тщетно. Даже им не удалось докопаться до причины.
А дело в том, что виной всему была та самая колдунья, принцесса Уж-я-вас. Прослышав, что её племянница в воде чувствует себя лучше иных обитателей суши, она пришла в ярость и стала клясть себя за то, что этого не предусмотрела.
– Ну, ничего, я мигом всё исправлю! – воскликнула она. – Скорее король и все его подданные сгинут от жажды, скорее мозг у них закипит от жары, чем я отступлюсь от мести.
И она захохотала, да так кровожадно, что у её черного кота шерсть от страха стала дыбом.
Она подошла к старому сундуку, что стоял у неё в комнате, открыла его и вынула какое-то растение, похожее на веточку высушенных водорослей. Эту веточку она бросила в бадью с водой, всыпала туда какой-то порошок и помешала в воде рукой, бормоча при этом какие-то мерзкие заклинания. Потом, оставив бадью, вынула из сундука огромную связку из сотни ржавых ключей, загремевших в её дрожащих руках. Уселась и принялась один за другим их смазывать. Не успела она с этим покончить, как из бадьи, в которой медленно бурлила вода, показалась голова и шея огромного серого змея. Но ведьма даже не оглянулась. Змей рос и рос, лениво покачиваясь из стороны в сторону над бадьей, пока не дотянулся до старой колдуньи. Тут он положил ей голову на плечо и тихо засвистел ей – с-с-с! – прямо в ухо. Она дрогнула – но от радости; притянула к себе голову, легшую ей на плечо, и поцеловала. А потом вытянула его из бадьи и обмотала вокруг себя. Это была одна из тех отвратительных тварей, которых мало кто видывал, – Бледный змей мрака.
Взяв ключи, колдунья направилась в подвал и отперла дверь со словами:
– Ну уж, поплатишься за это!
Заперев за собой дверь, она спустилась по ступенькам в подвал, прошла его и отперла другую дверь, ведущую в тёмный и узкий проход. Заперев за собой и эту дверь, она спустилась ещё по одной лесенке. Если бы кто-то последовал за старой колдуньей, он бы услышал, как она отворяет одну за другой сто дверей и после каждой спускается вниз по ступенькам. Отворив последнюю, она оказалась в огромной пещере, свод которой подпирали природные колонны из камня. А поверх этого свода простиралось озеро. Тут ведьма раскрутила змея, обвившегося вокруг нее, и подняла его за хвост над головой. Мерзкая тварь вытянула шею, коснулась потолка и начала плавными кругами водить по нему головой, словно что-то ища. Меж тем и ведьма закружила по зале, раз за разом сужая круги и всё так же подняв змея кверху, так что его голова описывала на потолке те же круги, что и она на земле. Так они и кружили по пещере, пока змей вдруг не прянул и не припал к потолку.
– Так его, милый! – вскричала ведьма. – Выпей его до дна!
Она выпустила змея из рук, и тот, словно огромная пиявка, повис на потолке, сама же уселась на большой камень, а её черный кот, который, не отставая, кружил с нею по пещере, уселся рядом. Ведьма принялась за вязанье, бормоча какие-то угрозы. Змей висел, присосавшись к каменному своду; кот стоял рядом, выгнув спину и подняв хвост трубой, и смотрел на змея. Семь дней и семь ночей оставались они в этом положении. К концу седьмой ночи змей внезапно упал на пол, словно выбившись из сил, сжался, съежился – и превратился в сухую веточку водорослей.
Ведьма встала, подобрала веточку с пола, положила в карман и посмотрела на потолок. В том месте, где висел, присосавшись, змей, дрожала капелька воды, увидев её, ведьма повернулась и бросилась вон, а кот помчался за ней. Выскочив из подземного зала, она захлопнула за собой дверь, заперла её на ключ, пробормотала заклятие и кинулась к следующей двери, заперла её и заговорила и поспешила к следующей. Покончив со всеми дверьми – а их была целая сотня! – она, наконец, оказалась в своём подвале. Тут она повалилась на пол, чуть не теряя сознание от усталости, и со злорадной улыбкой прислушалась к шуму льющейся воды, который ясно доносился через все запертые двери.
Но этого ей было мало. Вкусив первую радость мести, она не могла больше ждать. Если не принять мер, озеро будет иссякать медленно. На следующую ночь, когда на небо взошел тонкий серп умирающей луны, она набрала в бутыль воды из бадьи, в которой вывела змея, и в сопровождении кота отправилась на озеро. До рассвета она обошла по берегу всё озеро и, бормоча заклинания, покапала водой из бутыли во все ручьи, впадавшие в него. Завершив круг, она произнесла заговор и швырнула пригоршню воды из бадьи в небо, целя в месяц. И все ручьи в королевстве перестали журчать и пениться и мало-помалу смолкли, как смолкает пульс умирающего. На следующий день уже не слышно было шума вод, низвергавшихся в озеро. Русла ручьёв пересохли, и по тенистым склонам гор не струились более серебристые струи воды.
Замолкли источники матери-Земли. Но и это было не всё – во всём королевстве страшно расплакались дети, только теперь плакали они без слёз.
С той самой ночи, когда принцесса внезапно покинула его, принцу так и не удавалось с ней поговорить. Раз или два он видел её днём на озере, но, судя по всему, ночью она уже больше там не появлялась. Напрасно сидел он над озером, напрасно пел песни своей русалке. Принцесса же, как и подобает русалке, сохла и чахла по мере того, как высыхало её озеро. Наконец и принц заметил, что уровень воды понижается, и сам встревожился и смутился духом. Он терялся в догадках. Оттого ли гибнет озеро, что принцесса его покинула? Или она не приходит оттого, что озеро сохнет? И принц решил дознаться, в чём тут дело.
Переодевшись, он отправился во дворец и попросил свидания у лорда-канцлера. Тот принял его тут же и, будучи человеком не лишенным проницательности, понял, что за просьбой принца что-то кроется. «Кто знает, – подумал лорд-канцлер, – откуда придёт избавление от нынешних бед?» И потому он согласился назначить принца чистильщиком принцессиной обуви. Принц, разумеется, схитрил, попросив себе такое хорошее местечко: ведь он прекрасно знал, что у этой принцессы туфельки почти не пачкаются, не то что у других!
Вскоре принц узнал обо всем, что происходит с принцессой. Он чуть не помешался; целыми днями бродил он вокруг озера и нырял – там, где было достаточно воды, чтобы нырнуть; и целыми днями начищал до блеска туфельки, которые ей были совсем не нужны.
Принцесса не выходила из своей комнаты, занавеси были плотно задернуты, чтобы скрыть от неё вид гибнущего озера. Но забыть о нём она не могла. Оно неотступно стояло у неё перед глазами, словно это её душа чахла, выжженная дотла, так что ей оставалось лишь сойти с ума и умереть. Изо дня в день она размышляла о постигшем её несчастии и всех его последствиях, пока не почувствовала, что теряет рассудок. Что же до принца, то она о нём и не вспоминала. Как ни веселилась она с ним в воде, вне озера он был ей безразличен. Впрочем, она и о родителях, казалось, забыла.
А озеро все мелело. Вот уже появились маленькие илистые островки, тусклые среди сверкающей водной глади. Понемногу они расширялись, росли, там и сям в грязи меж камней бились рыбы и извивались угри. По этим островкам бродил народ, подбирал рыб и глядел, нет ли здесь чего, упавшего в свое время с королевских лодок.
Наконец от озера почти ничего не осталось – только в самых глубоких заводях темнела на дне вода.
Однажды ватага подростков добрела до заводи в самом центре озера. Это была каменистая чаша значительной глубины. Заглянув в нее, они увидали, что на дне что-то сверкнуло на солнце желтым огнём. Какой-то малыш нырнул на дно и вытащил оттуда золотую пластину, покрытую письменами. Они отнесли её королю.
На одной стороне пластины стояли слова:
«От смерти только смерть спасёт.
Кто любит – жертву принесёт,
Когда любовь, как смерть, сильна,
То побеждает смерть она».
Что значили эти слова, король и его придворные разгадать не могли. Правда, надпись на другой стороне пластины была немного яснее. Вот что там было написано:
«Если озеро исчезнет, следует найти отверстие, через которое ушла вода. Однако заделывать его обычным способом бесполезно. Это можно сделать только одним путем. Закрыть отверстие может лишь живое тело человека. Он должен добровольно принести себя в жертву; он умрет, когда озеро наполнится. Если же никто не согласится сам пожертвовать собой, ничто не поможет. Народ, у которого не найдется ни одного героя, заслуживает гибели».
Находка эта не порадовала короля; он готов был пожертвовать любым из своих подданных, да только не надеялся, что кто-нибудь согласится на жертву. Однако нельзя было терять ни минуты – принцесса слегла; без движения лежала она в постели, и спасти её могла лишь вода озера, которой уже почти не осталось. И потому король велел объявить по всему королевству, что написано на чудесной золотой пластине.
Однако никто не вызвался спасти озеро и принцессу.
Тем временем принц отлучился на несколько дней – он отправился за советом к отшельнику, жившему в лесной чаще, которого повстречал на пути к озеру Прелестное. О предсказании он узнал, только когда вернулся.
Узнав же во всех подробностях о происшедшем, принц сел и задумался. «Если я этого не сделаю, – думал принц, – принцесса погибнет. А к чему мне жизнь без неё? Значит, я ничего не теряю, если соглашусь. Меня она скоро забудет, и жизнь для неё будет мила, как прежде, а счастья и красоты на земле только прибавится. Конечно, я всего этого не увижу (тут бедный принц вздохнул). Как дивно будет озеро при лунном свете – и принцесса, прекрасная, как морская богиня, будет плавать и резвиться в его водах!.. Да, но тонуть понемногу, пядь за пядью – мало приятного. Подумать только, ведь я такой длинный!» (Тут он попытался рассмеяться, но безуспешно.) «Впрочем, чем дольше это продлится, тем лучше, – продолжал он. – А вдруг, пока я буду тонуть, принцесса ко мне подойдёт? Взгляну на неё ещё разок, а может, и поцелую на прощанье. Что мне тогда смерть? Мне будет не до неё. Я её и не почувствую. А озеро снова наполнится и будет таким прекрасным! Что же, я готов».
Он поцеловал принцессин башмачок, положил его и поспешил к королю. По дороге он решил никак не проявлять свои чувства – это было бы так неуместно! – а держаться легко и небрежно. Вот почему он постучался прямо в дверь королевского кабинета – беспокоить короля в его кабинете почиталось чуть не преступлением.
Услышав стук, король в бешенстве вскочил и распахнул дверь. При виде чистильщика обуви он выхватил шпагу. Мне грустно признаться, но так он всегда и поступал, когда ему казалось, что кто-то покушается на его королевское достоинство. Но принц не испугался.
– Если позволите. Ваше Величество, перед вами ваш виночерпий, – заявил он.
– Виночерпий? – вскричал король. – Вранье! Что ты болтаешь, негодяй?
– Я говорю, что готов закупорить вашу бутыль.
– Ты что, с ума сошел? – завопил король, подымая остриё шпаги.
– Я готов служить пробкой – затычкой или чем там ещё – в вашем дырявом озере, государь, – отвечал принц.
Король пришел в такую ярость, что не мог выговорить ни слова. Пока он приходил в себя, он успел сообразить, что не стоит убивать единственного человека, выразившего готовность прийти на помощь в теперешнем бедственном положении. Тем более что он всё равно вскорости умрёт – уж это так же точно, как если бы король сразил его собственной рукой.
– А-а, – проговорил он, наконец, с трудом вкладывая шпагу в ножны (она была такая длинная). – Что ж, ты меня очень обяжешь, юный глупец. Бокал вина?
– Нет, благодарю, – отвечал принц.
– Хочешь перед этим повидаться с родителями?
– Нет, благодарю.
– Тогда сейчас же идем искать, где оно там вытекает, – сказал король и хотел уже было позвать придворных.
– Одну минуту, Ваше Величество, – остановил его принц. – Я не сказал вам своё условие.
– Как! – вскричал король. – Ставить условие! И кому – мне? Да как ты смеешь?
– Как вам угодно, – спокойно заметил принц. – Желаю всего доброго Вашему Величеству.
– Ах ты, несчастный! Да я велю завязать тебя в мешок и заткнуть тобою дыру.
– Конечно, Ваше Величество, – отвечал принц с ещё большим почтением. Он опасался, как бы король в гневе не лишил его удовольствия умереть за принцессу. – Но что в этом толку? Вспомните, что в предсказании говорится: жертва должна быть принесена добровольно.
– Но ты же вызвался? – возразил король.
– Да, но при одном условии.
– Опять он об условии! – вскричал король, снова выхватывая шпагу. – Убирайся вон! Найдётся кто-нибудь другой, кто возьмёт на себя эту честь.
– Вашему Величеству известно, что найти человека, который захочет занять моё место, нелегко.
– Ну хорошо, говори своё условие, – прорычал король, понимая, что принц прав.
– Это такой пустяк, – отвечал принц, – но так как я умру не тотчас, а ждать всегда скучно, пусть ваша дочь, принцесса, отправится со мною, кормит меня из собственных ручек и время от времени смотрит на меня, чтобы утешить. Согласитесь, ведь мне будет нелегко. Как только вода дойдет мне до глаз, она вольна удалиться и забыть о своем чистильщике. Пусть будет счастлива!
Здесь голос у принца дрогнул, и он почувствовал, что, невзирая на свою решимость, он готов расчувствоваться.
– Что же ты мне сразу не сказал, какое у тебя условие? – воскликнул король. – Стоило волноваться из-за такого пустяка!
– Так вы согласны? – спросил принц.
– Конечно, согласен, – отвечал король.
– Прекрасно. Я готов.
– Тогда иди пообедай, а я скажу своим людям, чтобы они нашли, где уходит вода.
Король вызвал свою охрану и приказал офицерам тотчас сыскать, где вытекает вода из озера. Они разбили дно озера на квадраты и принялись искать; не прошло и часа, как отверстие было найдено. Это была небольшая треугольная пробоина в камне посреди той самой заводи, где была найдена золотая пластина. Вокруг камня ещё оставалась вода, она едва-едва сочилась в отверстие.
Перевод Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номерах: 59, 60, 61)
Принц отправился переодеться, ибо он решил умереть при полном параде, как и подобает принцу.
Когда принцесса узнала, что нашёлся человек, который готов умереть за неё, она так обрадовалась, что соскочила с постели и заплясала от радости, невзирая на всю свою слабость. Кто это был, её не интересовало, ей это было решительно всё равно. Пробоину надо заделать, а если придется кем-то пожертвовать, что ж, так тому и быть! Часа через два всё было готово. Горничная торопливо одела принцессу, и её доставили на берег озера. Увидев, что стало с озером, она вскрикнула и закрыла лицо руками. Её принесли к камню, где уже стояла приготовленная для неё лодка. Воды было так мало, что плыть на лодке было пока невозможно, однако все надеялись, что вскоре это удастся. Принцессу уложили на подушки, принесли ей вино, фрукты и всякие яства и натянули над ней навес.
Через несколько минут явился и принц. Она его тотчас узнала, но решила не говорить ему об этом.
– А вот и я, – сказал принц. – Втыкайте меня!
– А мне говорили, что вы чистильщик, – сказала принцесса.
– Это я и был, – отвечал принц. – Трижды в день я начищал ваши туфельки, ибо это было всё, что вы мне дозволяли для вас сделать! Втыкайте же меня!
Придворных не шокировала его прямота – они только переглянулись и решили между собой, что этот человек так груб от отчаянья.
Но как его «воткнуть»? Золотая пластина не давала по этому поводу никаких указаний. Принц осмотрел пробоину и понял, что тут можно сделать только одно. Сев на камень, он опустил в отверстие обе ноги, а потом закрыл оставшийся угол обеими руками, для чего ему пришлось согнуться. В такой неудобной позе он и решил ждать свершения своей судьбы и, обернувшись к придворным, сказал:
– Вы можете идти.
Король давно уже отправился домой обедать.
– Вы можете идти, – повторила принцесса за принцем, словно попугай.
Они повиновались.
Немного спустя на камень плеснула волна и замочила принцу колени. Но он не обратил на это особого внимания. Он запел – и вот что он пел:
Словно край,
В котором сник
Навсегда лесной родник,
Словно край,
В котором зной
Иссушил поток степной,
Словно край,
Где темный бор
Скрыл от глаз морской простор,
Словно край,
Где не сверкал
Светлый дождь меж диких скал,
Будет мир души твоей,
Коль любовь не брезжит в ней.
Словно край,
Где в некий срок
Стих ключей подземных ток,
Где весёлого ручья
Смолкла звонкая струя,
Где обезголосил бег
Молодых могучих рек,
Где певучих ливней звук
Не тревожит спящий луг,
Где не слышен грозный рёв
Вспененных морских валов —
Будет мир души твоей,
Коль любовь безмолвна в ней.
О принцесса, не спеши
Вычерпать родник души!
Мне любовь прибавит сил,
Чтоб смелее я вступил
Под глухой и мрачный свод,
Где уж нет журчащих вод,
Пусть родник любви моей
Будет жив в душе твоей,
Чтобы ей не стать бесплодной,
Как земля в степи безводной1.
– Ах, спойте еще, принц. Здесь так скучно, – молвила принцесса.
Но принцу было уже не до песен. Наступило долгое молчание.
– Вы так добры, принц, – равнодушно сказала принцесса, лежа в лодке с закрытыми глазами.
«Боюсь, что о вас я этого сказать не могу, – подумал принц. – И все же я готов умереть за вас».
И снова легкая волна перекатилась через камень, а потом ещё и ещё, смочив принцу оба колена; но он не шелохнулся и не произнес ни слова. Прошло два часа, три, четыре; принцесса не открывала глаз, будто спала, а принц терпеливо ждал. На душе у него было невесело: он-то надеялся, что ему, по крайней мере, посочувствуют, но надежды его не сбылись.
Наконец он не выдержал.
– Принцесса, – позвал он.
В ту же минуту принцесса вдруг быстро села.
– Вода! Под лодкой – вода! – воскликнула она.
Лодка и вправду тихонько качнулась на волне и ударилась бортом о камень.
– Принцесса, – повторил принц смелее, видя, что она открыла глаза и жадно глядит на воду.
– Да? – спросила она, не оборачиваясь.
– Король обещал мне, что вы будете смотреть на меня, а вы не взглянули ни разу.
– Он обещал? Что ж, раз обещал… Только мне так спать хочется.
– Что ж, спите, дорогая, – сказал бедный принц, – не обращайте на меня внимания.
– Вы и вправду очень милы, – отвечала принцесса. – Но я бы, пожалуй, ещё поспала.
– Только сначала дайте мне стакан вина и печенье, – попросил принц смиренно.
– От всего сердца, – произнесла принцесса и сама удивилась своим словам.
Всё же она достала вино и печенье и, перегнувшись через борт лодки, невольно взглянула на принца.
– Ах, – сказала она, – как вы побледнели! Вам нехорошо?
– Вовсе нет, – отвечал принц через силу. – Только если вы не поторопитесь, я умру от голода – без всякой для вас пользы.
– Берите же, – сказала она и протянула ему стакан с вином.
– Нет, вам придется самой меня накормить и напоить. Я боюсь отнять руки, вода может тут же вытечь.
– Боже упаси, – сказала принцесса и поторопилась исполнить его просьбу.
Он же воспользовался случаем и, пока она его кормила, целовал ей кончики пальцев. Принцесса не обратила на это никакого внимания, но принцу стало немного легче.
– А теперь ради вашей же пользы, принцесса, я не позволю вам заснуть. Вы должны сидеть и смотреть на меня, а то я не выдержу.
– Что ж, я все сделаю, чтобы доставить вам удовольствие, – отвечала принцесса снисходительно и, усевшись поудобнее, стала смотреть на него – смотрела на удивление долго и глаз не отводила.
Солнце село, взошла луна, а вода всё подымалась и с тихим плеском заливала принца. Она уже доходила ему до пояса.
– Не поплавать ли нам? – спросила принцесса. – По-моему, воды здесь теперь достаточно.
– Мне уже больше никогда не плавать, – отвечал принц.
– Ах да, я забыла, – спохватилась принцесса и смолкла.
Вода всё прибывала и прибывала, всё выше и выше заливая принца. Принцесса не спускала с него глаз и время от времени давала ему подкрепиться.
Медленно тянулась ночь. Вода всё подымалась. Луна тоже подымалась всё выше и светила прямо в лицо обреченному принцу. Он был уже по шею в воде.
– Вы меня поцелуете, принцесса? – спросил он слабым голосом.
Теперь от его небрежного тона не осталось и следа.
– Да, поцелую, – сказала принцесса и припала к его губам долгим, прохладным и сладостным поцелуем.
– Я умираю счастливым, – сказал он, вздохнув с удовлетворением.
Больше он ничего не сказал. В последний раз поднесла принцесса к его губам вино – есть он уже не мог. А потом она снова села, не отрывая от него глаз. А вода всё прибывала и прибывала. Вот она уже коснулась его подбородка. Потом нижней губы. Потом рта. Он плотно сомкнул губы, чтобы она не попадала ему в рот. Принцессе стало не по себе. Вода коснулась его верхней губы. Теперь он дышал только носом. Лицо принцессы исказилось. Вода коснулась его ноздрей. В глазах принца мелькнул страх – и в свете луны они как-то странно засверкали. И тут голова принца упала, и волны сомкнулись над ним; лишь воздушные пузырьки – его последний вздох! – поднялись на поверхность. Принцесса вдруг страшно закричала и бросилась за ним в воду.
Окунувшись с головой, она схватила его за ногу, потом за другую, дергала изо всех сил, но не могла сдвинуть с места. Она подняла над водой голову, чтобы отдышаться, и тут ей пришло в голову, что и ему нечем дышать. Она словно обезумела. Подхватив его, она подняла его голову над водой – теперь это было возможно, ибо он больше не закрывал отверстия руками. Но это ни к чему не привело – принц был бездыханен.
Любовь и вода вернули ей силы. Она нырнула и стала тянуть изо всех сил; наконец ей удалось высвободить из отверстия сначала одну ногу, потом, что было уже легче, – другую. Как она втащила его в лодку, она и сама не могла понять. Но она это сделала – и потеряла сознание. Придя в себя, она схватилась за весла, стараясь не упасть, и принялась грести, хотя никогда в жизни не держала весел в руках.
Она гребла и гребла, обходя утесы и мели, пока не подвела лодку к причалу у дворца. На берегу толпился народ – все услышали её крик. Она велела отнести принца в свои покои, положить его на постель, разжечь огонь и послать за врачами.
– А как же озеро? Что будет с озером, Ваше Высочество? – спросил лорд-канцлер, явившийся на шум в ночном колпаке.
– Ах, утопитесь вы в этом озере! – отвечала она.
Это была последняя грубость, в которой можно было упрекнуть принцессу, впрочем, надо признать, что лорд-канцлер сам на неё напросился.
Будь при этом сам король, ему бы тоже несдобровать. Но король и королева мирно спали всё это время. Канцлер вернулся к себе в спальню. А врачей почему-то всё не было. Так что с принцем оставалась одна принцесса, да еще старуха кормилица. Впрочем, старуха кормилица сама была вещунья и знала, что надо делать.
Они перепробовали все средства, но безуспешно. Принцесса чуть не лишилась рассудка, разрываясь между надеждой и страхом, но не отступалась, а снова и снова пробовала одно за другим разные средства, а потом всё опять с самого начала.
Наконец на рассвете, когда они совсем уже готовы были отступиться, принц открыл глаза.
И тут принцесса зарыдала и – упала на пол. Целый час пролежала она на полу, заливаясь слезами. Слезы, что копились в её груди всю жизнь, разом прорвались наружу. А за окном лил ливень, да такой сильный, какого в этом королевстве не упомнят. Он лил и лил, и в то же время сияло солнце, и крупные капли, падавшие прямо на землю, тоже сияли, словно алмазы. Над дворцом, словно купол, встала радуга. С неба рушился рубиновый, сапфировый, изумрудный, топазовый водопад. С гор сбегали потоки, походившие на расплавленное золото; и если бы не подземный сток, озеро бы переполнилось и затопило бы всё вокруг. Вода в нём поднялась до самых берегов.
Но принцесса не думала об озере. Она лежала на полу в своей опочивальне и рыдала, и этот ливень слёз был ещё удивительней того, который хлестал во дворе. Потому что, когда её рыдания стихли, и она захотела подняться, она вдруг, к величайшему своему удивлению, обнаружила, что подняться не в силах. Наконец, после многих попыток, ей удалось встать на ноги. Впрочем, она тут же снова упала. Услышав звук падающего тела, старуха кормилица вскрикнула от радости и кинулась к ней со словами:
– Детка, милая! К тебе вернулась весомость!
– Так вот оно что, – сказала принцесса, потирая плечо и колено. – По-моему, это очень неприятно. У меня такое чувство, словно меня сейчас разломает на части.
– Ура! – закричал принц с постели. – Если вы исцелились, принцесса, тогда и я исцелен. А как там озеро?
– Полным-полнешенько, – отвечала нянюшка.
– Тогда все должны быть довольны.
– О да, – произнесла принцесса, всхлипнув.
В этот дождливый день во всем королевстве царило веселье. Даже детишки забыли свои горести и плясали и пели от радости. А король рассказывал всякие истории – и королева его слушала. И он раздавал детишкам деньги, что хранились в его сундуке, а она – угостила их вареньем из своей банки. И все ликовали и веселились.
Разумеется, принца и принцессу тут же обручили. Но принцессе предстояло научиться ходить, чтобы отпраздновать свадьбу как положено. А это в её возрасте было не так-то просто. Ведь она шага не умела ступить и, словно младенец, то и дело падала и ушибалась.
– Это и есть притяжение, о котором вы все так печалились? – спросила она однажды принца, подымавшего её с полу. – Право, мне без него было гораздо лучше.
– Нет, нет, это не притяжение, – отвечал принц и поднял ее. – Вот что такое притяжение.
И он подхватил ее на руки, осыпая поцелуями.
– Вот что такое притяжение!
– О, это другое дело, – сказала она. – Это мне нравится гораздо больше.
И она посмотрела ему в глаза и улыбнулась милой, доброй улыбкой. И тихонько его поцеловала. Принцу показалось, что этим поцелуем она отплатила ему за всё сполна, и его охватило безмерное счастье. Боюсь, впрочем, что она не раз ещё жаловалась на земное притяжение.
Прошло немало времени, прежде чем она примирилась с необходимостью ходить. Впрочем, как ни было это больно, её утешали два обстоятельства, каждое из которых по отдельности могло бы служить достаточным утешением. Во-первых, ходить её учил сам принц; а во-вторых, стоило ей захотеть, она могла теперь сама прыгать в озеро. При всем том она предпочитала, чтобы и принц прыгал с нею, – и они падали в воду с таким всплеском, что прежний не шел с ним ни в какое сравнение!
А озеро уже больше не мелело. Со временем кровля подземной пещеры истончилась и разрушилась, так что озеро стало вдвое глубже.
Тетке своей принцесса отомстила – при первой же встрече она изо всех сил наступила ей на любимую мозоль. И это всё, что она себе позволила.
Но на следующий же день она и об этом пожалела, узнав, что вода подмыла дом старой колдуньи, и ночью он обвалился и погрёб её под собой. Никто не решился искать её тело; там она и покоится по сей день. А принц и принцесса жили себе да поживали и были счастливы, а короны у них были из золота, одежды – из ткани, обувь – из кожи, а детки – разные, и мальчики и девочки, ни один из коих (и это доподлинно известно) ни при каких, даже самых критических, обстоятельствах не терял ни малейшей частицы из положенной им доли земного притяжения.
1Перевод стихов Марка Фрейдкина
(Продолжение. Начало в №27)
По прошествии времени Четверо ребятишек прибыли в страну, где не было домов, а вместо них стояли бесчисленные ряды огромных откупоренных бутылок ослепительного и на диво впечатлительного синего цвета. В каждой из этих синих бутылок сидело по Синей навозной мухе, и все эти интересные насекомые, не смолкая, поддерживали между собой самую обширную и сельскую гармонию – такого совершенного и жалкого согласия не сыскать, пожалуй, во многих частях света. Виолетта, Слингсби, Гай и Лионел необычайно поразились этим удивительным и назидательным сборищем и, испросив предварительно у Синих мух согласие (которое было им весьма любезно предоставлено), подплыли к берегу и занялись приготовлением чая прямо перед строем бутылок. Правда, чая у них не оказалось, и потому они просто кинули в кипяток камешки, а Квенгл-Венгл сыграл над ним на Аккордеоне кое-какие песенки, в результате чего, разумеется, чай тотчас заварился, и притом очень крепкий.
Тут четверо ребятишек завязали с Синими мухами разговор в безмятежном и изысканном стиле, хотя и с несколько жужжащим оттенком, вызванным, главным образом, тем, что каждая из мух держала в зубах небольшую одёжную щётку, что, понятно, давало дополнительный звучный эффект.
– Но почему, скажите на милость, – спросила Виолетта, – вы живёте в бутылках? И уж если селиться в бутылках, то почему не в зелёных, лиловых или, наконец, жёлтых?
На этот вопрос ответила престарелая Синяя муха:
– Просто мы нашли эти Синие бутылки готовыми для заселения, – вернее, их нашли ещё наши прапрапрапрапрапрадеды, которые и решили в них поселиться. Когда наступает зима, мы переворачиваем их вверх дном, в результате чего почти всегда согреваемся, а ведь вам хорошо известно, что бутылки любого другого цвета не обладают этим свойством.
– Разумеется, нет, – согласился Слингсби. – Однако позвольте вас спросить, чем же вы питаетесь?
– В основном, пирожками с устрицами, – отвечала Синяя муха. – А если их нет, то студнем из Русской кожи с Малиновым Уксусом.
– Ах, объеденье! – вскричал Гай.
Лионел воскликнул:
– Ура!
А Синие мухи подхватили:
– Ж-ж-ж!
Тут престарелая Муха сказала, что настал час Вечерней песни, и, повинуясь её сигналу, мухи разом роскошно и звучно зажужжали, так что мелодичные и прилипчивые звуки плавно поплыли над водой, отдаваясь эхом от голосистых головок голенастых Синичек, расположившихся на пышных попутных холмах с той безмятежной и болезненной вкрадчивостью, коя присуща лишь истинной добродетели. С усеянных звездами небес слобациозно светила Луна, заливая на удивление великолепным и тривиальным светом гладкие и сверкающие крылья и спины Синих Мух, в то время как вся природа радостно откликалась на эти уникальные лазурные обстоятельства.
Не раз в грядущие годы наши юные путешественники вспоминали об этом вечере как об одном из счастливейших в своей жизни; было уже за полночь, когда Квенгл-Венгл поднял парус, предварительно водрузив Маслобойку и Чайник на место, а Киску-Кисаньку на корму, и Дети поочерёдно и нежно простились с Синими Мухами, которые скопом подступили к самой кромке воды, чтобы наблюдать, как наши Путешественники всходят на борт.
В знак прощального уважения и почтительности Виолетта сделала низкий, до самой земли, реверанс и воткнула одно из уцелевших Попугаевых перьев в видневшиеся на затылке волоски самой приятной из Синих мух, а Слингсби, Гай и Лионел преподнесли им три коробочки с Чёрными Булавками, Сушеными Фигами и Английской солью, после чего они покинули эти блаженные берега навсегда.
Взволнованные всеми этими чувствами, наши юные путешественники тот же час прыгнули в Чайник и погрузились в глубокий сон. Но по всему берегу долго еще раздавались раздельные звуки сурово сдерживаемых рыданий, и смутное множество существ смущённо сморкались в носовые платки, с грустью глядя вослед кораблю, уносившемуся по бурным волнам всё дальше и дальше от Страны Блаженных Синих Мух.
В последующие несколько дней ничего особенного не происходило, если не считать того, что, проплывая мимо плоской песчаной косы, Путешественники увидали необычное и приятное для глаз зрелище: огромное множество Крабов и Раков – шестьсот или даже семьсот – сидело у края воды, пытаясь размотать целую гору бледно-розовой шерсти, время от времени смачивая ее Лавандовой водой, смешанной с Негусом из Белого Вина.
– О корявые крабы, чем мы можем вам служить? – спросили Дети.
Крабы отвечали:
– Благодарим вас от всей души. Мы хотим связать из шерсти варежки, но не знаем, как это делается.
На что Виолетта, превосходно разбирающаяся в искусстве вязания варежек, спросила:
– А ваши клешни отвинчиваются или они закреплены намертво?
– Их легко отвинтить, – отвечали Крабы, после чего положили у лодки кучу клешней, с помощью которых Виолетта расчесала всю бледно-розовую шерсть и связала из нее такие чудесные Варежки, что просто загляденье!
Крабы разобрали свои клешни и привинтили их обратно, радостно натянули варежки и быстро удалились на задних ногах, распевая громкими серебристыми голосами минорные песни.
А четверо ребятишек поплыли дальше и плыли до тех пор, пока не достигли большой и широкой равнины поразительных размеров, на которой поначалу ничего нельзя было заметить. Впрочем, когда наши Путешественники зашагали вперед, в чрезвычайном и мутном отдалении появился некий предмет, который по приближении и внимательном куриозном рассмотрении показался каким-то существом в огромном белом парике, сидящим в кресле, составленном из Мягких Бисквитов и Устричных Ракушек.
– На человека что-то не похоже, – произнесла Виолетта с сомнением.
Дети никак не могли понять, что же это такое, пока Квенгл-Венгл (который однажды уже совершил кругосветное плавание) не воскликнул тихо громким голосом:
– Да это Ко-оператиный Кочан Цветной Капусты!
Так оно впрямь и было, и то, что они приняли поначалу за огромный парик, оказалось кочном цветной капусты, у которого вовсе не было ног, хотя он очень неплохо передвигался при помощи изящных колебаний своей кочерыжки, благодаря чему экономил на чулках и башмаках.
Пока наши мореходы взирали на него со смешанным чувством любви и омерзения, кочан вдруг поднялся и весьма пламдомфиозно устремился в направлении заходящего солнца, поддерживаемый двумя сверхъответственными конфиденциальными огурцами и толпой Трясогузок, шествовавших впереди по трое в ряд, – пока наконец не скрылся из виду у западной черты горизонта в хрустальном облаке потогонного песка.
Это необычайное зрелище, разумеется, потрясло наших Путешественников; не медля ни минуты, они возвратились в лодку с огромным аппетитом и сильным чувством недоразвитой астмы.
Вскоре им пришлось проплыть прямо под нависшими над водой огромными скалами; с вершины одной из них крайне одиозный мальчишка в розовых гольфах и с оловянной миской на голове швырнул огромную Тыкву в их корабль и тотчас его опрокинул.
Впрочем, это не имело последствий, ибо все наши ребятишки хорошо плавали; более того, они предпочли оставаться в воде до тех пор, пока не взошла луна и вода не стала прохладной, – тогда они безо всяких разстираний…нет, безо всяких раз-думий… влезли в лодку. Меж тем Квенгл-Венгл швырнул Тыкву назад с такой силой, что она ударилась о скалу, на которой сидел злобный мальчик в розовых гольфах и, будучи наполнена Шведскими спичками, исподтишка разорвалась на тысячу кусочков, от чего скалы тотчас воспламенились и одиозного мальчишку так припекло, что гольфы у него от этой неприятности позеленели, а нос обуглился и отвалился.
Через два-три дня после этого происшествия наши мореходы приплыли в другое место, где решительно ничего не обнаружили, кроме широких и глубоких рвов, заполненных Тутовым Джемом. Оно принадлежало многочисленным крошечным Желтоносым Обезьянкам, изобиловавшим в этих краях, которые заготавливают Тутовый Джем, чтобы питаться им зимой: смешивают его с бледным бульоном из барвинков и подают в мисках из Веджвудского фарфора, которые свободно и повсеместно произрастают в этих краях. Лишь одна из Желтоносых Обезьян оказалась на месте – она крепко спала; однако четверых наших Путешественников, а заодно и Квенгла-Венгла вместе с Киской-Кисанькой, так устрашила сила и кровожадность ее храпа, что они просто прихватили чашечку этого Джема и без промедления вернулись к лодке.
Однако тут они к своему ужасу обнаружили, что лодку вместе с маслобойкой и Чайником схватил в свою пасть огромный Мор Скойпаук, свирепый водяной хищник, на которого и смотреть-то жутко и который, по счастью, водится только в этих чрезмерных широтах.
Миг – и Мор Скойпаук раскусил красавицу-лодку на пятьдесят тысяч миллионов сто триллионов кусочков; и Виолетте, Слингсби, Гаю и Лионелу тотчас стало ясно, что они больше не смогут прелиминировать свое путешествие по морю.
Пришлось нашим Путешественникам решиться на продолжение своих странствий посуху; по счастью, мимо как раз ненароком проходил престарелый Носорог, и они поспешили воспользоваться этим случаем: ребятишки уселись к нему на спину, Квенгл-Венгл пристроился у него на роге, держась за его уши, а Киска-Кисанька повисла на кончике его хвоста. Так они и отправились в путь, имея в запасе четыре горошинки и три фунта картофельного пюре на всю дорогу.
Им, впрочем, удалось поймать немало куриц, индеек и прочих птиц, которые непрестанно садились на голову Носорога, чтобы клевать зерна растущих там рододендронов; этих пернатых они жарили самым прозрачным и удовлетворительным способом на огне, разведенном в самом конце Носорожьей спины.
Все это время наших Путешественников сопровождала толпа Кенгуру и Гигантских Журавлей, движимых любопытством и самомнением, так что дети не испытывали недостатка в обществе и продвигались вперед, если можно так выразиться, обильной и триумфальной процессией.
Так-то по прошествии восемнадцати недель они и достигли благополучно дома, где восхищённые родственники встретили их с радостью, умеренной презрением, и где они, в конце концов, приняли решение отложить осуществление дальнейших планов путешествий до более подходящих обстоятельств.
Что до Носорога, то в знак своей благодарной к нему привязанности наши путешественники велели немедленно его умертвить и сделать из него чучело, каковое и выставили у дверей отчего дома в качестве Диафонического Дверного Скребка для Обуви.
Перевод Нины Демуровой
День был очень жаркий, до того жаркий, что и на прогулку не пойдешь, и делать ничего не хочется, – потому-то, я думаю, все и случилось.
Во-первых, почему это, позвольте вас спросить, феи всегда учат нас выполнять свой долг и бранят нас, чуть что не так, а мы их никогда не наставляем? Ведь не станете же вы утверждать, что феи никогда не жадничают, не думают только о себе, не сердятся, не жульничают, – ведь это было бы, знаете, бессмысленно. Значит, вы со мной согласитесь, что им же было бы лучше, если бы их время от времени немножко бранили и наказывали?
Право, я не понимаю, почему бы не попробовать, и я почти уверен (только, прошу вас, не говорите об этом громко в лесу), что если бы вам удалось поймать фею, поставить её в угол и подержать денёк-другой на хлебе и воде, она бы тотчас изменилась к лучшему, во всяком случае, дерзости бы в ней поубавилось.
Ну а во-вторых, возникает такой вопрос: когда можно лучше увидеть фей и прочий волшебный народец? Я, пожалуй, могу вам на него ответить.
Первое правило здесь такое: день должен быть очень жарким – об этом даже спорить не приходится; и вас должно слегка клонить ко сну – однако не слишком, так что глаза у вас, не забудьте, не должны закрываться. Ну и, конечно, настроены вы должны быть на «нездешний» лад, – шотландцы называют такой настрой «потусторонним» или «призрачным» – может, это и лучше звучит; ну а если вы не знаете, что это значит, вряд ли я смогу вам это объяснить, подождите, пока увидите фею, тогда и поймёте.
А последнее правило заключается в том, что сверчки не должны трещать. У меня нет сейчас времени для разъяснений – придётся вам пока принять его на веру.
Итак, если все эти условия будут выполнены, у вас появится неплохой шанс увидеть фею – или, по меньшей мере, так оно будет вероятнее.
Представитель этого волшебного народца, о котором я хочу вам рассказать, был страшным шалуном. Строго говоря, их было двое, один был шалунишка, а вторая была доброй девочкой; впрочем, вы это и сами поймёте.
Ну а теперь надо все-таки начать мой рассказ.
Случилось это во вторник днем, около половины четвёртого, – даты лучше всего называть точно, – направляясь к озеру, я углубился в лес, отчасти потому что делать мне было нечего, а заниматься ничегонеделанием лучше всего там, отчасти же потому что (как я уже сказал) жара стояла такая, что спастись можно было лишь в тени под деревьями.
Бредя по лесной полянке, я тотчас заметил большого жука, упавшего на спину и пытавшегося перевернуться, и опустился на колено, чтобы помочь бедняжке. В некоторых случаях бывает нелегко сказать, чего хочет насекомое; например, я никогда не знал, чего бы желал я сам, будь я мотыльком: чтобы меня отогнали от пламени свечи или разрешили бы полететь на него и погибнуть; или, скажем, будь я пауком, не уверен, понравилось бы мне, если б мою паутину разорвали, а муху выпустили; впрочем, я был совершенно уверен в том, что будь я жуком, я бы обрадовался, если б кто-то пришел мне на помощь.
Итак, как я уже говорил, я опустился на колено и как раз собирался перевернуть прутиком жука, как вдруг увидел нечто, заставившее меня отпрянуть и затаить дыхание, чтобы не вспугнуть крошку.
Не то чтобы она выглядела пугливой: она казалась такой доброй и милой, что ей, конечно, и в голову не приходило, будто кто-то хочет ей навредить. Росту в ней было всего несколько дюймов, платье – зелёное, так что её и не заметишь в высокой траве; а грацией и изяществом она так соответствовала своему окружению, словно выросла здесь, как цветок. К этому я могу прибавить, что крылышек у неё не было (не верю я в фей с крылышками), зато были длинные и густые каштановые кудри и серьезные карие глаза, – вот, пожалуй, и всё, что я могу вам сказать о её внешности.
Сильви (я узнал её имя позже) опустилась, как и я, на колено, чтобы оказать жуку помощь; только, чтобы его перевернуть, одного прутика ей было мало; она изо всех сил налегала обеими руками, стараясь перевернуть жука и все время с ним разговаривая, словно нянька с упавшим ребенком, то успокаивая, то журя его.
– Ну-ну, не надо так плакать; тебя же ещё не убило – а если б убило, ты бы, знаешь, не мог бы плакать, так что плакать, мой милый, никогда не надо! И как же тебя угораздило так упасть? Впрочем, я и сама знаю, можно и не спрашивать – небось, лез на кочку, задрав, как всегда, голову. Знаешь, если будешь лазать вот так по кочкам, будешь вечно падать – надо смотреть, куда лезешь.
Жук пробормотал что-то – «Да я смотрел», кажется, – но Сильви продолжала:
– Но я-то знаю, что не смотрел! Ты никогда не смотришь! И вечно идёшь с задранным носом – до того ты о себе высокого мнения. Ну-ка, посмотрим, сколько ножек ты на этот раз переломал. Как?! Ни одной?! Ну, знаешь, ты этого не заслужил! Что толку в шести ножках, мой милый, если ты только болтаешь ими в воздухе, когда падаешь на спину? Ножки существуют для ходьбы, разве не так? Ну-ну, не сердись, и не раскрывай крылья: я тебе ещё кое-что должна сказать. Пойди-ка к лягушке, что живёт за тем лютиком, – передай ей от меня поклон – «поклон от Сильви» – да ты сумеешь ли сказать?
Жук попробовал и, кажется, преуспел.
– Так, верно. И скажи ей, чтобы дала тебе немного бальзама, который я вчера ей оставила. Попроси её натереть тебя этим бальзамом; пальцы у неё холодные, но что поделаешь.
Жук, как мне показалось, содрогнулся при этих словах, но Сильви ещё строже сказала:
– Не притворяйся, что тебе это не нравится, можно подумать, ты такой важный, что уж не можешь разрешить ей тебя растереть! Ты должен её поблагодарить – вот что я тебе скажу! А если придется обратиться к жабе, тогда что?
Немного погодя, Сильви прибавила:
– Ну а теперь можешь идти. Будь же умницей и не задирай нос.
Послышалось жужжание, треск и тревожное биение крылышек, обычно предшествующее взлету жука, когда взлететь-то он решил, а куда направиться, ещё не знает. Наконец, неуклюже кружа в воздухе, он умудрился врезаться мне прямо в щёку, – когда же я опомнился от удивления, крошка-фея уже исчезла.
Я принялся её искать, но её и след простыл – а с ней вместе исчезло и моё «призрачное» чувство, да и сверчки застрекотали вовсю – так что я понял, что её, и правда, нет.
А теперь я могу поведать тебе правило касательно сверчков. Они всегда смолкают, если рядом появляется фея, потому что фея у них, по-моему, королева – во всяком случае, она намного выше сверчка – так что когда вы гуляете, а сверчки вдруг перестают трещать, можете быть уверены, что либо они увидели фею, либо испугались вашего приближения.
Можете быть уверены, что я весьма огорчился. Впрочем, я утешал себя такими мыслями: «День пока что выдался чудесный – пройдусь тихонько и посмотрю кругом – может, увижу где-то ещё фею».
Поглядывая таким образом по сторонам, я заметил растение с закругленными листьями и со странными дырочками в серединке некоторых из них.
– А-а! Пчёлка-листоед, – заметил я небрежно (ты же знаешь, я хорошо разбираюсь в естественных науках и всегда, скажем, с легкостью отличу котёнка от орлёнка) и пошёл было мимо, как вдруг меня осенило. Я остановился и внимательно посмотрел на листья.
Поняв, что дырочки складываются в буквы, я вздрогнул от радости; на трех соседних листах стояли буквы Б, Р и У, а поискав, я нашел ещё два листа, на которых стояло Н и О.
Тут меня снова охватило «нездешнее» чувство; заметив, что все сверчки смолкли, я подумал: Бруно, несомненно, тоже принадлежит к волшебному народцу и находится где-то поблизости.
Так оно и оказалось – хотя я его не увидел и чуть на него не наступил; это было бы ужасно (конечно, если предположить, что на представителей этого племени можно вообще наступить. Я-то думаю, что по своей природе они сродни блуждающим огонькам, на которых наступить невозможно).
Представьте себе любого знакомого вам маленького мальчика, пухленького, с румяными щёчками, большими тёмными глазами и растрёпанными каштановыми волосами, а потом уменьшите его в воображении до такого размера, чтобы он без труда поместился в кофейную чашку, – и вы получите весьма точное представление об этом малыше.
– Как тебя зовут, малыш? – спросил я, понизив голос.
Кстати, вот ещё любопытная вещь, которую я никогда не мог до конца понять: почему мы всегда спрашиваем у малышей, как их зовут? Не потому ли, что они такие крошечные и имя, кажется, их слегка увеличит? Ведь вы никогда не спрашиваете взрослого, большого человека, как его зовут, не правда ли?
– Как тебя зовут, малыш?
– А тебя как? – ответил он, не поднимая глаз.
– Меня? Льюис Кэрролл, – мягко произнес я, ибо он был так мал, что на него нельзя было сердиться за столь неучтивый ответ.
– Какой-нибудь гег’цог? – спросил он (он слегка картавил), быстро глянув на меня и возвращаясь к своему занятию.
– Совсем не герцог, – смущенно признался я.
– Из тебя вышло бы целых два, – заметил малыш. – Ты, верно, сэр?
– Нет, – сказал я, совсем застыдясь. – У меня нет никакого титула.
Малыш, верно, решил, что в таком случае со мной беседовать вовсе не стоит: он продолжал спокойно копать и, вытаскивая цветы из земли, рвать их на части.
Переждав несколько минут, я снова попытался вызвать его на разговор.
– Пожалуйста, скажи мне, как тебя зовут.
– Бруно, – охотно сообщил малыш. – А почему ты раньше не сказал «пожалуйста»?
Чему-то такому, помнится, в детстве учили и нас, подумал я, оглядываясь на долгую череду прожитых лет (со времени моего детства прошло лет сто пятьдесят, не меньше).
– А ты из того волшебного народца, что учит порой детей благонравию?
– Приходится иногда этим заниматься, – сказал Бруно. – Вот скука-то!
И с этими словами он в сердцах разорвал трехцветную фиалку и растоптал её.
– Что это ты делаешь, Бруно? – удивился я.
– Разоряю Сильвин цветник, – ответил он.
И продолжал рвать цветы, бормоча:
– Вот противная – не пускала утром меня играть, а мне так хотелось!– говорила: «Сначала кончи уроки» – уроки, ещё чего! – вот я ей покажу, увидит!
– Ах, Бруно, не надо! – вскричал я. – Ты разве не знаешь, что это называется «месть»? А месть – это нехорошо, жестоко и к тому же опасно!
– Лесть? – повторил Бруно. – Смешное словечко! Наверно, это так же опасно, как заходить, например, слишком далеко в воду? Ведь можно и утонуть.
– Нет, я не о том, я говорю не о лести, а о мести. МЕСТЬ, – повторил я медленно и четко.
Впрочем, про себя я подумал, что его объяснение хорошо подходит к обоим словам.
– А-а! – протянул Бруно, ещё шире раскрывая глаза, но не пытаясь повторить это слово.
– Ну же! Постарайся повторить это слово, Бруно! – сказал я весело. – Ме-сть!
Но Бруно только тряхнул головой и сказал, что повторить не может; что губы у него для таких слов не подходят. Чем больше я смеялся, тем угрюмее он смотрел.
– Не огорчайся, малыш! – сказал я. – Хочешь, я тебе помогу?
– Да, пожалуйста, – ответил Бруно, просветлев. – Только хорошо бы придумать, как её посильнее разозлить. Ты не знаешь, до чего трудно её рассердить!
– Послушай меня, Бруно, и я научу тебя, как ей великолепно отомстить!
– Это её как следует огорчит? –спросил Бруно с сияющими глазами.
– Да, как следует. Для начала мы вырвем все сорняки из её цветника. Гляди, с этой стороны их довольно много – из-за них и цветов не видно.
– Но так её не огорчить, – протянул Бруно растерянно.
– А потом, – продолжал я, не обращая внимания на его слова, – мы польем вот эту грядку, самую высокую… вот здесь. Видишь, она совсем сухая.
Бруно вопросительно глянул на меня, но на этот раз промолчал.
– А потом надо подмести дорожки, – продолжал я, – и ты, пожалуй, мог бы срезать вот ту крапиву – ишь, как она вымахала! Так близко к цветнику, что к нему и не подойти!
– О чем ты говоришь? – нетерпеливо прервал меня Бруно. – Всё это не капельки её не огорчит!
– Не огорчит? – переспросил я простодушно. – А потом, знаешь, мы можем насыпать вот здесь разноцветные камешки – просто чтобы отделить одни цветы от других. Это будет очень красиво!
Бруно повернулся и посмотрел на меня во все глаза. Наконец в его взгляде что-то мелькнуло, и он уже совсем с иным выражением в голосе сказал:
– Хорошо, только давай положим их рядами – тут красные, а там голубые.
– Превосходно, – согласился я. – Послушай, а какие цветы в этом садике Сильви любит больше всего?
Бруно сунул большой палец в рот и задумался.
– Фиалки, – ответил он наконец.
– Там внизу возле озера весь берег усыпан фиалками.
– Давай принесем их! – воскликнул, подпрыгнув, Бруно.
Я невольно рассмеялся: он явно позабыл о том, что я взрослый.
– Подожди немного, Бруно, – сказал я, – нам надо подумать, с чего лучше начать. Понимаешь, работы там много.
– Да, давай подумаем, – согласился Бруно и снова сунул большой палец в рот, усаживаясь на лежавшую поблизости мёртвую мышь.
– Зачем у тебя эта мышь? – спросил я. – Её надо закопать или бросить в озеро.
– Она у меня, чтобы мерить! – воскликнул Бруно. – В цветнике без нее не обойтись. Клумбы мы делаем длиной в три с половиной мыши, а шириной – в две.
И он подтащил мышь за хвост, чтобы показать её в деле; но я его остановил: я боялся, как бы мое «нездешнее» чувство не испарилось до того, как мы не покончим с цветником – тогда я не увижу ни его, ни Сильви.
Перевод Нины Демуровой
(Продолжение. Начало в номере 7)
– Давай сделаем так: ты прополи клумбу, а я рассортирую камешки, чтобы разметить дорожки.
– Идет! – воскликнул Бруно. – И за работой я тебе расскажу про гусениц.
– А-а, послушаем про гусениц, – согласился я, придвигая к себе кучку камешков и начиная сортировать их по цвету.
И Бруно заговорил, но тихо и быстро, словно про себя.
– Сижу я вчера на опушке у ручья и вижу двух маленьких гусениц. Зеленых-презеленых, с желтыми глазами, а они меня не замечают. Одна несет крылышко мотылька – большое крылышко, сухое и всё в перьях. Она ведь не сумеет его съесть, правда? Может, она хотела сделать из него себе накидку на зиму?
– Может быть, – согласился я, потому что Бруно посмотрел на меня в ожидании ответа.
Малыш довольно вздохнул и весело продолжал:
– Понимаешь, она не хотела, чтобы другая гусеница заметила это крылышко, и знаешь, что она придумала? Тащила его левыми ножками, а идти старалась правыми! Ну и конечно, перевернулась в результате.
– В результате чего? – подхватил я последнее слово.
По правде сказать, я не очень-то его слушал.
– Перевернулась, – совершенно серьезно повторил Бруно, – и если б ты когда-нибудь видел, как гусеницы переворачиваются, ты бы понял, что это серьезно, и не сидел бы и не смеялся. Не буду тебе больше рассказывать!
– Честное слово, Бруно, я не хотел смеяться! Честное слово! Посмотри, я опять серьезен.
Но Бруно лишь сложил руки и сказал:
– Можешь не говорить. У тебя в глазу смешинка – он совсем как луна.
– Разве я похож на луну, Бруно? – спросил я.
– Лицо у тебя большое и круглое, как луна, – проговорил Бруно, задумчиво глядя на меня. – Конечно, оно не светится так ярко, и потом оно чище.
Я не смог сдержать улыбки.
– Знаешь, Бруно, я свое лицо мою. А луна этого никогда не делает.
– Правда?! – вскричал Бруно, подаваясь всем телом вперед, и убежденно зашептал:
– Лицо у луны с каждой ночью становится все грязней и грязней, пока совсем не почернеет. А когда оно всё вот так… – и он провел рукой по своим розовым щечкам, – тогда она его моет.
– И тогда оно снова становится чистым, да?
– Но не сразу, – ответил Бруно. – Сколько тебе всего надо объяснять! Она его отмывает понемножку, только начинает с другого края.
Все это время он спокойно сидел, сложа руки, совершенно забыв о прополке. Пришлось мне сказать:
– Сначала дело, а потом развлечение! Пока не покончим с этой клумбой, разговаривать не будем.
На несколько минут воцарилась тишина: я сортировал камешки и c улыбкой наблюдал, как работает Бруно. Он все делал по-своему: прежде чем полоть, он измерял клумбу мышью, словно боясь, как бы клумбы не уменьшилась после прополки; а один раз, когда клумба оказалась длиннее, чем ему хотелось, он забил по мыши кулачками и закричал:
– Ну вот! Опять не так! Почему ты не держишь хвост прямо, когда я тебе говорю?
Мы продолжали работать, как вдруг Бруно зашептал:
– Знаешь, что я сделаю? Я достану тебе приглашение на ког’олевский обед. Я одного главного официанта знаю.
Я рассмеялся.
– Разве гостей приглашают официанты?
– Не к столу! – заторопился Бруно. – А помогать, понимаешь? Ты бы хотел, правда? Подавать тарелки и всё такое.
– Но это не так приятно, как сидеть за столом, а?
– Конечно, – согласился Бруно, словно сожалея о моем невежестве, – но, знаешь, ты ведь даже не сэр и не можешь на это рассчитывать.
Я кротко ответил, что это, конечно, так, только уж если я иду на обед, то всегда предпочитаю сидеть за столом. Бруно тряхнул головой и обиженно заметил, что я могу поступать, как хочу, но он-то знает многих, кто не пожалел бы собственных ушей, только бы попасть к королю на обед.
– А сам-то ты когда-нибудь был на обеде, Бруно?
– Меня один раз в прошлом году приглашали, – отвечал он серьезно. – Я мыл тарелки из-под супа… нет, из-под сыра… это было весьма возвышенно. И еще я принес Герцoгу Одуванчиков стакан сидра – это уж было просто великолепно!
– Да уж, правда! – согласился я, прикусив губу, чтобы не рассмеяться.
– Верно? – серьезно переспросил Бруно. – Такую честь, знаешь, доверят не всякому!
Его слова заставили меня задуматься о тех весьма странных вещах, которые в нашем мире зовутся «честью», – ведь чести в них ни каплей не больше, чем в том, что так порадовало бедного Бруно (надеюсь, он начинает вам немножко нравится, несмотря на свои шалости?), когда он отнес стакан сидра Герцогу Одуванчиков.
Не знаю, как долго я размышлял бы таким образом, если бы меня внезапно не позвал Бруно.
– Ой, иди поскорее сюда! – вскричал он в страшном волнении. – Хватай её за другой рог! Мне больше её не удержать!
Он отчаянно боролся с огромной улиткой, схватив её за один рог и чуть не сгибаясь пополам в стремлении перетащить её через травинку.
Я понял, что так мы с цветником никогда не покончим, и потому тихонько отобрал у него улитку и положил её на берег, где он не смог бы её достать.
– Мы ею займемся потом, Бруно, – сказал я, – если и впрямь захотим её поймать. Только зачем она нам?
– А зачем вам лиса, когда вы её ловите? – возразил Бруно. – Я знаю, вы, большие, охотитесь на лис.
Я постарался привести хоть одно серьезное объяснение для охоты на лис, которой занимаются «большие», и объяснить ему, почему он не должен охотиться на улитку, но ничего не мог придумать. В конце концов, я сказал:
– Пожалуй, лисы ничем не лучше улиток. Когда-нибудь я сам попробую поохотиться на улиток.
– Надеюсь, ты не пойдешь на них в одиночку? Это было бы глупо! Ведь ты ни за что её не дотащишь, если кто-нибудь не возьмет её за второй рог!
– Разумеется, один я не пойду, – ответил я серьезно. – Кстати, тебе больше всего нравятся улитки с раковинами или без?
– Ах, нет, на таких мы никогда не охотимся, – сказал, вздрогнув, Бруно. – Они всегда такие сердитые, и потом, если на них упасть, они такие липкие.
Мы уже почти покончили с цветником. Я принес фиалок, и Бруно помогал мне посадить последнюю из них, как вдруг он остановился и сказал:
– Я устал.
– Так отдохни, – посоветовал я. – Я могу всё сделать без тебя.
Бруно не стал ждать второго приглашения и тотчас принялся укладываться на свою мышь.
– Я спою тебе песенку, – сказал он, подтянув её поближе.
– Пожалуйста, – попросил я. – Мне будет очень приятно.
– А какую песенку тебе спеть? – спросил Бруно и перетащил мышь так, чтобы ему удобнее было на меня смотреть. – Самая веселая – «Звени, земля»!
Такой откровенный намек нельзя было пропустить мимо ушей; однако я на миг для виду задумался и наконец сказал:
– Пожалуй, «Звени, земля!» будет мне приятнее всех других.
– Видно, ты хорошо разбираешься в музыке, – заметил Бруно радостно. – А сколько колокольчиков?
И он сунул большой палец в рот, чтобы помочь мне сделать выбор.
Поблизости рос всего один колокольчик, и потому я серьезно ответил, что на этот раз хватит одного; сорвав колокольчик, я подал его Бруно. Тот разок-другой провел рукой по цветкам, словно музыкант, пробующий инструмент, – послышался прелестный звон. Никогда прежде я не слышал цветочной музыки – ведь её можно услышать только в «нездешнем» состоянии. Не знаю, как дать вам о ней представление, скажу лишь, что она звучала, словно перезвон колоколов за тысячу миль от меня. Убедившись, что цветки настроены в тон, Бруно уселся на свою мышь (он, казалось, нигде больше не чувствовал себя так удобно) и, глядя на меня с веселой усмешкой в глазах, запел.
Проснулся филин, и долины
Потемнели.
Играют эльфы на малиновой
Свирели.
Лесного славя короля,
Ты пой, земля!
Первые четыре строки он пропел бодро и весело, позвякивая в такт колокольчиками; а последние две – медленно и нежно, и только помахивал колокольчиками над головой. Закончив первую строфу, он остановился для объяснений.
– Нашего короля зовут Обервон, – сказал он, (видно, он имел в виду Оберона), – а живет он за озером – вон там! – и иногда приплывает сюда в лодке – тогда мы идем его встречать – и поем эту песню, понимаешь?
– А потом идете к нему обедать? – не удержался я.
– Не разговаривай, – остановил меня Бруно, – а то песня прерывается.
Я пообещал больше не разговаривать.
– Сам я никогда не разговариваю, когда пою, – заявил Бруно серьезно, – и ты тоже не должен.
Затем он снова тронул колокольчики и запел:
Струятся звуки тут и там
Луна смеется.
И звон волшебный по холмам
Летит и льется.
Лесного славя короля,
Звени, земля!
Вон там, на ветке – огонек.
Смотри: мерцает!
Стащила фея уголек
И с ним играет.
Лесного славя короля,
Не спи, земля!
Поторопись! Нас песня ждет
И славный ужин.
Роса, сладчайшая, как мед –
И мед не нужен.
Лесного славя короля,
Пируй, земля!
– Тише, Бруно, – прошептал я предостерегающе. – Она идет!
Бруно смолк как раз вовремя, так что Сильви его не услышала; увидев, как она осторожно пробирается меж высокой травы, он нагнул, словно маленький бычок, голову и бросился к ней с криком:
– Смотри в другую сторону! Смотри в другую сторону!
– В какую? – спросила испуганно Сильви, оглядываясь по сторонам, чтобы понять, откуда может грозить опасность.
– Вот в эту! – произнес Бруно, осторожно поворачивая ее лицом к лесу. – Теперь попяться – осторожно – не бойся, ты не оступишься!
Но Сильви все же оступилась; сказать по правде, он в спешке повел её там, где было столько камешков и палочек, что непонятно, как она вообще устояла на ногах. Впрочем, он был слишком взволнован, чтобы думать о том, что делает.
Я молча указал Бруно, откуда лучше увидеть весь цветник; это была маленькая, не больше картофелины, кочка, и когда они поднялись на неё, я отступил в тень, чтобы Сильви меня не увидела.
Я слышал, как Бруно радостно закричал:
– А теперь смотри!
Я услышал громкое хлопанье в ладоши, но хлопал один лишь Бруно. Сильви молчала – она стояла и, крепко сжав руки, глядела на цветник, – я испугался, что он ей совсем не нравится.
Бруно тоже с волненьем следил за Сильви, и когда она спрыгнула с кочки и пошла между клумбами, он осторожно последовал за ней; ему, видно, хотелось, чтобы она высказала своё мнение без подсказок. Наконец, она глубоко вздохнула и торопливо произнесла, не заботясь о правильности фразы:
– Это самое прекрасное, что я никогда не видела в жизни!
Малыш так обрадовался, как если бы это решение вынесли все английские судьи и присяжные, взятые вмести.
– Неужели ты все сделал сам, Бруно? – воскликнула Сильви. – И все это для меня?
– Мне немножко помогли, – отвечал Бруно, радостно смеясь. – Мы целый день работали… я думал, тебе понравится…
Тут губы у бедного малыша задрожали, он расплакался и, подбежав к Сильви, крепко обнял её за шею, уткнувшись лицом ей в плечо.
Голос у Сильви дрогнул, и она прошептала:
– Да что ты? Что с тобой, милый?
Она попробовала приподнять его голову и поцеловала его.
Но Бруно все льнул, всхлипывая, к ней и ни за что не хотел успокаиваться, пока во всём ей не признался.
– Я хотел… испортить твой цветник… сначала… но я ни за что… ни за что…
И он снова зарыдал, заглушая конец фразы. Наконец, он с трудом произнёс:
– Мне было весело… сажать цветы… для тебя, Сильви… Мне никогда раньше не было так весело…
И он поднял голову, так что Сильви смогла, наконец, поцеловать его розовые щечки, мокрые от слез.
Теперь уж и Сильви расплакалась.
– Бруно, милый! – только и говорила она. – Я никогда не была так счастлива…
Но почему плакали эти дети, которые никогда прежде не были так счастливы, так и осталось для меня тайной.
Я тоже чувствовал себя счастливым, только я, конечно, не плакал: ведь «большие», знаете ли, никогда не плачут, – мы предоставляем это волшебному народцу. Правда, с неба в это время, верно, прыснул дождичек, потому что я обнаружил у себя на щеках несколько капель.
Потом они прошлись по всему садику, разглядывая каждый цветок; они шли медленно, словно выводили длинную фразу, где запятыми служили поцелуи, а точкой – крепкое объятие, когда, наконец, они добрались до конца.
– А знаешь, Сильви, это была моя лесть, – сказал Бруно, важно глянув на неё.
Сильви весело рассмеялась.
– Как это? – удивилась она и обеими руками откинула назад свои густые каштановые кудри, взглянув на Бруно с улыбкой, хотя в глазах у неё всё ещё стояли слезы.
Бруно глубоко вздохнул и с напряжением произнес:
– Нет, я хотел сказать «месть» – теперь понимаешь?
И он с такой радостью и гордостью взглянул на нее, оттого что наконец-то произнес это слово правильно, что я прямо-таки позавидовал ему.
Сильви, пожалуй, не очень-то его поняла, но чмокнула в обе щечки, что тоже было неплохо.
И, нежно обнявшись, они пошли между лютиков дальше, со смехом переговариваясь на ходу и ни разу даже не обернувшись на меня, бедного. Впрочем, нет, прежде чем скрыться из виду, Бруно разок повернул слегка голову и на прощанье кивнул мне проказливо через плечо. Вот и вся благодарность за мои труды.
Вы, я знаю, сожалеете, что моя история на этом кончается, – не правда ли? – и потому я скажу вам ещё одну вещь. Под самый конец я увидел, как Сильви наклонилась, положила руки Бруно на плечи и ласково сказала:
– Знаешь, Бруно, я забыла это трудное слово, пожалуйста, скажи мне его снова. Ну же! Один разок, милый!
Но Бруно не стал его повторять.
В детстве я очень любила слушать и рассказывать сказки. Когда я научилась читать, я стала рассказывать всё, что прочитывала, своим друзьям. Моя мама работала в детском саду в Карманицком переулке, у Смоленской площади. Сад располагался в большом деревянном доме с просторным двором, где когда-то часто бывал Пушкин. Там жил его друг Иван Пущин, Жанно, как его звали в Царскосельском лицее. Это ему посвящены строки поэта «Мой верный друг, мой друг бесценный…» Мама обо всём этом знала и помнила, и устраивала в детском саду вечера, посвященные Пушкину и его поэзии. Помню, как уже школьницей я рассказывала детям сказку Эрнста Теодора Амадея Гофмана про Щелкунчика, стараясь не пропустить ни одной подробности. Особенно поразили мое воображение конфеты под загадочным названием «марципаны» (у нас тогда таких не было) и предисловие, в котором говорилось о том, что Гофман жил в фантастическом мире, где ломберные столики бегали по улицам, хлопая, словно крыльями, откидными досками, с которых сыпался мел. Всё это было таинственно и очень увлекательно.
С годами я не утратила своей приверженности к сказкам, и мне захотелось перевести на русский язык те, которые были еще не известны русским детям. Первой книжкой, которую я перевела, была сказка шотландского писателя Джеймса Мэтью Барри о мальчике, который жил на своем особом острове, воевал с пиратами, дружил с русалками и феями (хотя порой и сердился, что они вечно путаются под ногами) и ни за что не хотел становиться взрослым. Эта сказка «Питер Пэн и Венди» не сразу вышла у нас в свет, но когда вышла, то заслужила большую любовь и детей, и взрослых.
Вообще говоря, я заметила, что лучшие детские сказки, да и вообще лучшие детские книжки, любят читать не только дети, но и взрослые. Особенно хорошо я это поняла, когда перевела на русский язык две сказки замечательного англичанина Льюиса Кэрролла «Приключения Алисы в стране чудес» и «Алиса в Зазеркалье». Их, правда, переводили и до меня, но мне казалось, что я придумала, как разгадать некоторые загадки этих удивительных сказок, так что они стали читаться совсем по-другому.
Я перевела немало сказок, но сейчас мне хочется предложить вам одну небольшую шотландскую сказку о рыбаке Родерике Мак-Кодраме, которого прозвали «Тюленьим Мак-Кодрамом». В этой сказке сказочное странным образом переплетено с подлинным, настоящим: описание скромного жилища рыбака с крышей, выложенной дёрном, тюленей, которых я тоже видела у островов, когда мне довелось побывать в Шотландии, и названия самих островов (посмотрите-ка на карту Шотландии и вы найдёте их), и название клана Мак-Дональд. Это один из старейших шотландских кланов, его охотничьи цвета – зеленая, белая и черная клетка. Я думаю, что когда Родерик укрывал пришедшую к нему девушку пледом, плед был именно таким.
Нина Демурова
Перевод с английского Нины Демуровой
Случилось это давным-давно, еще до того, как первые мореходы пустились в далекие плаванья, чтобы узнать, что лежит за родным горизонтом. Жил-был морской царь со своею царицей; жили они мирно и счастливо. У них было много прелестных детей, кареглазых и стройных, которые целыми днями резвились вместе с морскими коньками в пурпурных зарослях морских анемонов, что росли на дне океана. Они любили петь, эти сказочные моревичи и моревны, и куда бы они ни поплыли, там, словно смех волн, слышалось их пение.
Но однажды великое горе постигло морского царя и его прекрасных детей. Царица, их мать, заболела и умерла, и они с плачем похоронили ее среди коралловых гротов. После того как царицы не стало, некому было смотреть за детьми, чесать их пышные кудри и баюкать их тихой морской колыбельной. Видел царь, что волосы у детей висят, словно спутанные водоросли, слышал, как ворочаются они по ночам и никак не могут уснуть, и решил наконец найти себе новую жену, чтобы заботилась о его детях.
На самом дне моря, в темной чащобе водорослей жила морская колдунья. Ее-то и попросил морской царь стать ему женой. Он не питал к ней любви, ибо сердце его было похоронено в коралловых гротах, где лежала морская царица. Колдунья решила, что совсем неплохо стать царицей и править в огромном царстве, и согласилась пойти за царя.
Детям она стала злой мачехой. Она завидовала их красоте и задумала навести на них порчу. Пошла в свою темную чащобу, набрала ядовитых желтых ягод морского винограда, что рос там, и настояла на них зелье. Решила мачеха превратить моревичей в тюленей. Чтобы вечно плавали они тюленями по морю и только раз в году, от заката и до заката, оборачивались моревичами.
И вот однажды, когда моревичи резвились с морскими коньками в зарослях пурпурных анемонов, тела их вдруг округлились, стройные руки превратились в ласты, а чистая кожа — в шкурки, у кого в серую, у кого в черную, у кого в золотистую. Но нежные карие глаза остались у них прежними, и они не забыли песен, которые так любили.
Узнал морской царь, что случилось с его детьми, разгневался на злую колдунью и сослал ее навеки в темную чащобу.
Но снять наведенную ею порчу он не мог. Тюлени жалобно пропели, что их счастью пришел конец, и не могут они дольше оставаться с отцом, и уплыли вдаль. Морской царь смотрел им вслед и плакал.
Долгие-долгие годы плавали тюлени вдали от родного дома. Только раз в году выходили они на скрытый от людских глаз морской берег и вновь превращались в прекрасных моревичей. Но недолго резвились они на берегу: на закате второго дня надевали моревичи и моревны свои шкурки и ныряли обратно в море.
Говорят, что тюлени впервые пришли на Западные острова как тайные посланцы норвежских королей. Правда это или нет, ??? НЕИЗВЕСТНО, НО?? достоверно одно: они полюбили этот туманный западный берег. И по сей день их можно увидеть у острова Льюис, или у острова Родней, который прозвали Тюленьим островом, или в проливе Гарриса. Легенда о моревичах дошла до Гебридских островов. Все знали, что раз в году можно ненароком увидеть, как от заката и до заката резвятся они на морском берегу.
И вот послушайте, что было дальше. Жил некогда рыбак по имени Родерик Мак-Кодрам из клана Мак-Дональда. Жил он себе один на острове Бернерей на Внешних Гебридах. Шел он однажды вдоль берега, где стояла его лодка, и услыхал, что за камнями кто-то поет. Подкрался потихоньку к тому месту и заглянул за камни. Видит — на берегу в ожидании заката играют моревичи и моревны. Играют, а волосы у них развеваются по ветру, и глаза горят от счастья. Родерик знал, что тюлени боятся людей, и не стал им досаждать. Но, уходя, увидел шелковистые шкурки — серые, черные и золотистые. Они лежали на камне, там, где их оставили моревичи. Он поднял золотистую шкурку, что была самой блестящей, и подумал: «Вот славная была бы добыча, если отнести ее в домик на взморье!» Так он и сделал: взял шкурку с собой, а дома спрятал от греха за дверную притолоку.
Вскоре после заката Родерик сидел у очага и чинил свою сеть. Вдруг слышит — за окном кто-то вздохнул. Выглянул он за дверь и увидел девушку, прекраснее которой в жизни не видывал. Стройная, с нежными карими глазами, она стояла возле его дома, и лишь золотистые волосы, густой волной ниспадавшие ей до пят, прикрывали ее белоснежное тело.
О рыбак, помоги мне! — попросила она. — Я несчастная моревна. Я потеряла свою шелковистую шкурку, теперь мне нельзя вернуться к своим братьям и сестрам, пока я не найду ее.
Родерик пригласил ее в дом и дал ей плед, чтобы она прикрыла свою наготу. Он сразу догадался, что эта красавица — та самая дочь моря, чью золотистую шкурку он взял на берегу. Стоило ему поднять руку, достать из-за притолоки спрятанную шкурку, и моревна вернулась бы к своим братьям и сестрам в море. Но Родерик смотрел, как сидит она у его очага, и думал, какой приятной стала бы его жизнь, если бы он сумел удержать эту красавицу. Она стала бы его женой, утешением его одиночества и усладой его сердца.
И он сказал:
— Если ты согласишься стать моей женой, я буду чтить тебя и любить всю жизнь.
Посмотрела моревна на рыбака печальными карими глазами.
— Моя шелковистая шкурка пропала — у меня нет выбора. Видно, придется мне остаться в твоем доме и стать твоей женой, — сказала она. — Ты был так добр ко мне.
И она вздохнула, поглядев в сторону моря, куда не надеялась больше вернуться.
— Но как бы мне хотелось вернуться к своим братьям и сестрам в море! Они будут ждать меня и кликать, но напрасно.
У рыбака сердце разрывалось от жалости, но он был так очарован красотой и нежностью моревны, что ни за что в жизни не согласился бы ее отпустить.
Много лет прожили в домике на берегу Родерик Мак-Кодрам и его красавица-жена. У них родилось много детей, все с дивными голосами и золотистыми волосами. И люди, жившие поблизости от этого одинокого острова, звали Родерика Тюлений Мак-Кодрам, ибо взял он себе в жены девушку из рода тюленей, а его ребятишек звали дети Тюленьего Мак-Кодрама. Но дочь морского царя ни на минуту не забывала о своей печали. Одиноко бродила она по берегу и слушала песнь моря да смех волн. Порой видела она, как плывут вдоль берега её братья и сёстры, слышала, как зовут они свою пропавшую сестрицу, и всем сердцем рвалась к ним.
Однажды Родерик попрощался с женой и детьми и отправился, как всегда, на рыбную ловлю. Шел он к своей лодке, как вдруг дорогу ему перебежал заяц, а это, как всем известно, не к добру. Родерик заколебался: не вернуться ли назад. Однако взглянул на небо и сказал про себя: «Сегодня будет ветрено, и только. Но мне это не в новинку».
И отчалил. Скоро поднялся сильный ветер. Он свистел над морем, завывал над домиком, где остались жена и дети рыбака. Мать позвала младшего сына, который собирал раковины на берегу. Резкий порыв ветра налетел на дом, когда он входил, налетел и так сильно хлопнул дверью, что кровля из дёрна задрожала, и тюленья шкурка, которая лежала за притолокой с того самого дня, как Родерик спрятал ее туда от греха, шелковистая тюленья шкурка его красавицы жены упала на пол.
Ни словом не осудила моревна того, кто держал ее против воли у себя все эти долгие, долгие годы. Сказала детям одно только слово: «Прощайте!» — и поспешила к морю, где резвились в волнах морские коньки. Там, на берегу, сбросила с себя одежду, надела золотистую шкурку, бросилась в воду и поплыла.
Всего один раз обернулась моревна, посмотрела напоследок на домик, где, быть может, узнала немного счастья, хоть и жила там против воли. Она увидала своих детей, сиротливо стоявших на берегу, но зов моря был сильнее. Моревна плыла все дальше и дальше и пела от радости и счастья.
Вернулся Родерик с рыбной ловли и увидел, что дверь его дома распахнута, а дом пуст. А когда обнаружил, что тюленья шкурка исчезла, понял, что его красавица жена вернулась в море. Горько ему было слушать рассказ детей, которые со слезами на глазах поведали ему, как мать сказала им одно лишь слово: «Прощайте!» и оставила их одних на берегу.
— Несчастлив тот день, когда заяц перебежит дорогу, ? печалился Родерик. Вот и на меня обрушилось горе…
До конца своих дней он так и не забыл красавицу жену. И помня, что мать их была из рода тюленей, сыновья Родерика, а после них и их сыновья, никогда не поднимали руки на тюленей. Все звали их Тюленьи Мак-Кодрамы, и клан их стал известен по всему Северному Уисту и Внешним Гебридам как часть клана Мак-Дональда.
Перевела с английского Н.Демурова
Перевод Нины Демуровой
Значит, так и жила эта семья по фамилии Белсаки – мистер Белсаки, миссис Белсаки и их сынишка Гейлорд Белсаки. Люди они были самые обыкновенные, и дом у них был самый обыкновенный, и стоял он на самой обыкновенной улице. И, конечно, так бы они и жили до конца дней своих совсем обыкновенно, если б в одно прекрасное утро миссис Белсаки не назвала мистера Белсаки паникёром.
Вот как это случилось.
День, как всегда, начался с завтрака. Мистер Белсаки, как всегда, опаздывал на службу, а потому старался поскорее покончить с горячей овсянкой. Когда он уже выбегал в дверь, держа в руках портфель и шляпу, миссис Белсаки крикнула ему вслед:
– На обратной дороге, милый, забеги в зоомагазин и купи Гейлорду какую-нибудь зверюшку.
– Зверюшку! – воскликнул мистер Белсаки. – Зачем это ему зверюшка? Да у нас и места для зверюшки нет!
– Ерунда, – отрезала миссис Белсаки. – Что-что, а зверюшку мы ему купить можем! И места у нас хватит хоть для слона, если только Гейлорд этого захочет.
– Для слона! – Мистер Белсаки слегка побледнел. Челюсть у него как-то странно отвисла.
– Ну хорошо, хорошо, не волнуйся, – сказала миссис Белсаки, теряя терпение. – Ведь он же не хочет слона! Он хочет щенка или котёнка… Не будь же паникёром, мистер Белсаки!
Мистер Белсаки в ярости удалился. Насаживая шляпу поглубже на уши, он пробормотал:
– Паникёр! Так, значит, я паникер!
По дороге с работы мистер Белсаки зашёл в зоомагазин. Там были белые мыши и хомяки, щенки и котята, птицы всех цветов и родов, золотые рыбки с печальными глазами и попугай по имени Джо. На его клетке висела бумажка: «Не продаётся».
Мистер Белсаки сердито посмотрел на попугая, а потом обвёл гневным взором весь магазин.
Внезапно взгляд его упал на небольшое объявление: «Необыкновенный домашний зверёк. Уценённый». Внизу небольшими буквами было добавлено: «Дракон. Умеет вести себя в доме. 5 шиллингов 00 пенсов».
– Цена умеренная, – заметил мистер Белсаки продавцу. – Должно быть, он не очень породистый?
Продавец вздохнул.
– Породистый-то он породистый. У них всего одна порода. Только он очень маленький… К тому же, понимаете, спрос на них небольшой.
Мистер Белсаки заколебался. Дракон посмотрел на него фиалковыми глазами и щёлкнул языком.
– Заверните, – сказал мистер Белсаки.
Вот как случилось, что он вернулся домой, неся в коробке из-под ботинок крошечного дракона.
– Что это ты принес в дом? – спросила миссис Белсаки, с удивлением прислушиваясь к возне в коробке.
– Дракона,– отвечал мистер Белсаки с торжеством.
– Дракона? – взвизгнула миссис Белсаки.
– Дракона! – заорал Гейлорд в восторге.
– Он очень дешёвый,– сказал мистер Белсаки, прижимая к груди коробку из-под ботинок, словно опасался, что миссис Белсаки вырвет её у него из рук. – Ты сказала, что я паникёр, – добавил он твёрдо. – А ведь это не так!
– Выбрал бы кого-нибудь поизящнее, – сокрушалась миссис Белсаки. – Рыженького котёночка или скворушку. Скворцы, по крайней мере, умеют говорить… А где мы будем этого держать?
– У нас хватит места хоть для слона, – напомнил ей мистер Белсаки.
Дракон остался в доме. И начал расти.
Гейлорд его очень любил. Сначала он держал его в коробке из-под ботинок, затем – в птичьей клетке, а потом – в собачьей конуре. Кормил он его из корыта, на котором красной краской написал: «Дракон».
А дракон всё рос. Миссис Белсаки даже начала им гордиться.
– Дом теперь как-то совсем по-другому выглядит, – говорила она по меньшей мере раз в день. – Мы теперь вроде и не такие уж обыкновенные.
Приятельницы её спрашивали:
– Зачем вдруг ему понадобился дракон?
И миссис Белсаки всегда отвечала:
– Мистер Белсаки – человек особенный. Вот зачем!
И никогда не забывала прибавить:
– Уж он-то не паникёр, не то, что некоторые!
Наконец даже и двор стал дракону тесен. К этому времени он уже научился дышать огнем и дымом.
Он так вырос, что Гейлорд теперь мог кататься на нём верхом.
А потом он стал огромным, как слон. Приятельницы миссис Белсаки больше не приходил к ней в гости. Может, они его боялись?
А дракон всё рос.
Он уже стал больше слона! Он стал просто огромным!
Однажды мэр города приехал в дом Белсаки, чтобы посмотреть на дракона. Мэр обошел его со всех сторон.
– Он слишком велик! – вскричал он с раздражением. – Ему не место в районе застроек! Мистер Белсаки, семья у вас самая обыкновенная, и зверюшек себе вам следовало заводить обыкновенных. Вам надо продать его, мистер Белсаки… В зоопарк. Или в цирк… Или на фабрику дамских сумок. За его кожу вам отвалят кучу денег.
Мистер и миссис Белсаки взволновались и опечалились. Они любили своего дракона, но, конечно, понимали, что он для них слишком вырос. Кроме того, прокормить его становилось все труднее.
– Мы даже ёлку себе в этом году купить не сможем, – вздохнул мистер Белсаки. – Да и в отпуск не поедем.
– Ну и пускай, а я от своего дракона все равно не откажусь! – закричал Гейлорд.
– Нет, так дело не пойдёт, – рассердился мэр. – Это уж слишком!.. Даю вам одну неделю, чтобы вы от него отделались.
И он удалился.
– Продать нашего дракона! – негодовала миссис Белсаки. – И не подумаем! Нет, мы просто не позволим, чтобы из него сделали дамскую сумочку!.. Ах, найти бы какого-то фермера, который любит драконов… Хорошему фермеру мы бы его, пожалуй, отдали.
Тут дракон обернулся и посмотрел им прямо в глаза. И вдруг – вот чудо! – он заговорил.
— Честно говоря, мне здесь становится тесновато, – сказал дракон. – Придётся всё же перебираться в другое место, хоть я и очень привязался к вашему семейству. А что, если я приглашу вас провести со мной Рождество?
– А куда вы хотите поехать? – осторожно поинтересовался мистер Белсаки.
– На Волшебные острова, – отвечал дракон. – Дорога туда известна всем драконам.
Миссис Белсаки на мгновение задумалась.
– Что ж, – сказала она, — это, пожалуй, неплохо. Пойду уложу чемоданы.
В тот день мэр города, приятельницы миссис Белсаки и все их обыкновенные соседи очень удивились. Они увидели, как мистер и миссис Белсаки, а также их маленький сын Гейлорд Белсаки улетели верхом на драконе. Их чемоданы, сумки, корзинки и авоськи были привязаны к драконьему хвосту. Они сказали, что летят только на Рождество.
Дракон поднимался всё выше и выше – и вот они уже летят в облаках. Через какое-то время дракон начал спускаться. Мистер и миссис Белсаки, а также их сынок Гейлорд Белсаки, увидели там, внизу, синее-пресинее море с рассыпанными по нему Волшебными островами, похожими на зелёные и золотые листья, заброшенные сюда мечтательным ветерком.
Ах, Волшебные острова! Что же будут делать Белсаки на Волшебных островах? Ведь острова эти, как объяснил дракон, служат прибежищем всем удивительным сказочным существам. Что же будет делать на Волшебных островах обыкновенная семья из обыкновенного дома с помойным ведром, чайником и аккуратно подстриженным газоном?
Сейчас я вам расскажу, что делали там Белсаки.
Они бродили по лесам, золотым и зелёным, тёмным и древним лесам. Любовались звёздными башнями замков, встающими над кронами деревьев; заглядывались на принцесс, которые сидели в окнах замков и расчёсывали кудри, поджидая своих спасителей-принцев. Они свели знакомство с множеством младших сыновей – сыновей мельников, королей, каменщиков и нищих: все они искали счастья…
В иные дни Белсаки отправлялись в огромном галеоне прогуляться по сияющему морю – и ныряли за жемчугом в глубокие зелёные воды. Они охотились, уходили в плавание с пиратами, зарывали сокровища в золотистый песок на островах, где кричали попугаи, а обезьяны смеялись на пальмовых ветках. И слушали, как поют русалки на огромных чёрных скалах, покрытых кружевной пеной от набегающих волн.
А не то устремлялись на поиски потерянных городов – и находили их в зарослях джунглей! Забытые древние города из слоновой кости и золота… Или смотрели, как по вечернему небу скользили ведьмы на помеле.
А вдали, там, где земля смыкается с небом, шагали огромные, словно горы, великаны, занятые своими непонятными делами. Семейство Белсаки взирало на них с любопытством и беспокойством из окон отведенного им замка, совсем не стремясь познакомиться поближе.
Когда же наступило Рождество, они пропели Рождественские гимны вокруг ёлки, усыпанной крошечными свечками. Это сотни светлячков украсили её, чтобы порадовать семейству Белсаки. Ёлка вздымала свои ветви к потолку, а верхушку её венчала далёкая и хрупкая звезда…
Из всех Рождественских подарков мистеру Белсаки больше всего понравилась великолепная трубка-кальян, которая, когда он её раскуривал, вызванивала прелестные мелодии. Миссис Белсаки получила в подарок швейную коробочку, украшенную изумрудами, напёрсток из слоновой кости и серебряные ножнички в виде аиста. А Гейлорд получил живые шахматы – крошечные пешки, короли и королевы гонялись друг за другом по всей доске.
Наконец пришло время семейству Белсаки возвращаться домой. Ну а дракон остался на острове, потому что Волшебные острова – родина драконов.
В обратное путешествие они отправилось на ковре-самолёте. На прощание дракон подарил Гейлорду крошечного чёрного котёнка, который очень громко мурлыкал.
– Ну вот, – сказала миссис Белсаки, вынув последние вещи из чемоданов и обведя свою кухню любовным взглядом. – Теперь мы снова сможем жить, как приличные и вполне обыкновенные люди. Я очень рада, что мистер Белсаки не паникёр, а дракона я очень любила. И всё же должна сказать, что приятно будет снова жить в дружбе с соседями.
– А на следующее Рождество, – спросил Гейлорд с надеждой, – мы полетим на Волшебные острова повидаться с драконом?
– Кто знает, – вздохнула миссис Белсаки, – возможно, мы никогда больше его не увидим… – И с легкой грустью добавила: – Да, видно, придётся нам зажить по-прежнему и снова стать самой обыкновенной семьёй. Может, ничего волшебного с нами никогда больше не приключится.
Тут проснулся маленький чёрный котёнок, который спал на коленях у Гейлорда. Он поднял голову, потянулся и сказал:
— Я в этом совсем не уверен…
И снова заснул.
К детской литературе я пришла совсем неожиданно. Конечно, в детстве я читала ее и любила очень. До сих пор помню, как в третьем классе я упрашивала свою одноклассницу дать мне почитать «Маленького лорда Фаунтлероя» Франсис Ходгсон Бёрнетт: большая роскошная книга в красном переплете с золотом и чудесными рисунками английского художника Бёрча поразила мое воображение. Она была издана в начале ХХ века в известной детской серии «Золотая библиотека»– в те годы это была большая редкость. Одноклассница долго не соглашалась, ставила всякие условия, и, в конце концов, согласилась дать «Маленького лорда» лишь на два дня. Как я проглотила эту книжку!! А ведь в ней было страниц 200, не менее!!
Были и другие книги, которые произвели на меня в те годы сильнейшее впечатление. Одной из любимейших были «Два капитана» В.А. Каверина (первый том). Когда началась война, и мы уехали в эвакуацию, второй том еще не вышел, и я так и не знала, что же стало с Саней Григорьевым, и удалось ли ему найти капитана Татаринова. Время было тяжелое, голодное, по карточкам давали лишь немного хлеба, и о еде нам дома говорить не разрешалось. Помню, как во время прогулок с сестрой, если взрослых с нами не было, мы мечтали: «Вот кончится война, мы вернемся домой, будем есть яичницу с сосисками и прочитаем второй том «Двух капитанов!» Это казалось нам пределом счастья! Много лет спустя я познакомилась с Вениамином Александровичем Кавериным и рассказала ему об этом.
Ну, а потом началась взрослая жизнь с ее взрослым чтением, интересами и заботами. Во время хрущевской оттепели, когда была приоткрыта щель во внешней мир, мне неожиданно и чудесно повезло: я поехала ненадолго переводчицей в Индию (к тому времени я окончила университет, неплохо знала английский язык и занималась литературой). Вспоминается один из последних дней в Нью-Дели. Мы уже собирались домой и перед отъездом решили прогуляться по городу. В каменных аркадах Коннот Плейс (так называется одна из центральных площадей Нью-Дели), где укрывались от зноя торговцы коврами, украшениями и прочим, я увидела человека, разложившего на расстеленном на каменных плитах платке множество книжек в ярких обложках. Чего там только не было! Мое внимание привлекла книга о Питере Пэне Джеймса Мэтью Барни– на обложке был изображен парящий в воздухе мальчик, и говорилось, что «он не захотел стать взрослым». Я купила книжку и, прочитав, решила ее перевести. В Москве стояла зима, которая казалась особенно холодной после Индии, трещали морозы, мы топили печи (в то время мы еще жили в старом доме с большими изразцовыми печами, которые назывались «голландскими»). Я садилась за большой письменный стол, за которым по очереди работали все члены семьи, и, глядя в окно на наметенные сугробы, переводила. Как это было чудесно! Когда перевод был готов, я отнесла его в издательство, но оказалось, что издать книжку не так-то просто. Почему-то редакторам многое не нравилось в ней. – Почему это у детей в няньках собака?– говорили они.– И зачем это автор употребляет слово «джентльмен»? Долго я спорила с ними, наконец, в дело вмешался Корней Иванович Чуковский,– и книга вышла. А я поняла, что больше всего мне нравится переводить детские книжки и писать о них.
Я перевела немало детских книг, но самой известной из них, конечно, была «Алиса в Стране чудес и Зазеркалье» Льюиса Кэрролла, замечательного английского писателя, которого все англичане знают чуть ли не наизусть. Я написала о нем книжку и неожиданно стала членом английского, а потом и американского, Общества Льюиса Кэрролла. Меня пригласили прочитать о нем лекции в Англии, в Америке, в Австралии и даже в Новой Зеландии, где множеству людей хотелось узнать, что же думают об этом очень английском писателе в России и можно ли перевести его шутки на русский язык. О Кэрролле кто-то однажды сказал, что в нем сохранился «кристалл детства», и именно поэтому его так любят дети. Так оно, должно быть, и есть. Но вот почему его любят также и взрослые? Может быть, потому, что и в них есть осколки этого кристалла? Как бы то ни было, но я твердо знаю, что книги, которые мы любили в детстве, остаются с нами на всю жизнь. Иногда хочется заново перевести их (так было со мной, когда я решила заново перевести «Маленького лорда Фаунтлероя», потому что в старом переводе было много неточностей), а иногда хочется просто рассказать о них…
Нина Демурова
(Уэльская народная сказка)
Перевод с английского Нины Демуровой
Давным-давно, в одно красное лето, когда море ещё не было солёным (а женщины были как женщины, и рыба как рыба), в выкрашенном охрой доме, что стоял на большой пешеходной уэльской дороге, родились три брата. Когда они выросли, Глин стал пахать землю, Лин – бороздить океан, а Молдвин, самый младший, не сеял, не пахал, а только землю топтал. И вот Глин разбогател и стал есть хлеб с мёдом. И Лин разбогател и стал есть яблоки с сыром, а Молдвин с женой бродили устало по дорогам, и только и было у них, что пустота в желудке – поровну на каждого. Но всякий раз, как попадался им дом, выкрашенный охрой, они стучали в дверь и просили дать им что-нибудь. Наконец праведный Глин потерял последнее терпение. «Я знаю, что надо сделать, чтобы избавиться от этих попрошаек», – решил он.
– Братец, – спросил он Молдвина, – что ты мне пообещаешь, если я подарю тебе поросёнка?
– Всё, что пожелаете, милый братец, всё, что пожелаете.
– Что ж, уговор дороже денег. Вот тебе поросенок. А теперь, братец, иди-ка ты к чёрту!
— Да, уговор дороже денег, – согласился Молдвин. – И если вы отзовёте своего пса, который как раз кусает меня за ногу, я больше не стану вас беспокоить.
Целый день брели Молдвин с женой, ведя за собой на веревочке поросёнка, и искали повсюду чёрта. К вечеру подошли они к домику, из двери которого лился свет, и увидали, что в саду гуляет по вечерней прохладе седовласый старик с длинной белой бородой, одетый, как пастух, в клетчатые штаны и короткую кожаную куртку.
– Вечер добрый, – учтиво поздоровались они. – Не вы ли случаем будете Чёрт?
– Да нет, совсем наоборот, – отвечал Старик. – У меня на свете нет, можно сказать, ни одного друга, а у него полным-полно дружков. Но если вы ищете мистера Чёрта, то мне ли его не знать! Вы наверняка его найдёте там внизу, в долине, в доме, который называется Пекло. Жаркое на вертеле – его любимое блюдо, и как только он увидит вашего поросёнка, тут же начнёт к вам приставать, чтобы вы ему его продали. Послушайтесь моего совета, милые, и не отдавайте ему поросёнка ни за что, кроме ручной мельницы, что стоит у него на кухне за дверью. Мельница эта намелет вам всего, что ни пожелаете, а мелет она скоро и не слишком мелко. Если на обратном пути вы заглянете ко мне, я вам с радостью покажу, как с ней обращаться.
Поблагодарили Молдвин с женой Старика и спустились в долину. Наконец увидали они большой дом под названием Пекло и громко постучали в дверь. В тот же миг дверь распахнулась, и слуги и дружки мистера Чёрта потащили гостей в дом. Они мешали носами угли в печи и, высунув языки, с которых бежала слюна, щупали поросёнка. Мистер Чёрт тут же предложил за него тысячу лет жизни.
– Тысяча благодарностей вам за щедрость, – отвечал Молдвин, – и за ваше гостеприимство. Но мы с женой копим деньги вот уже двенадцать месяцев и один день, чтобы на Рождество полакомиться поросёночком, – ведь уже лето в разгаре.
Тут жена подтолкнула его, и он поспешил прибавить:
– Ну, да я человек добрый – добрее в целом свете не сыщешь! – и всё делаю себе в убыток. Так и быть, чтобы не огорчать вас, отдам вам поросёнка, без всякой платы, задаром, в обмен на ручную мельницу, что стоит у вас на кухне за дверью.
Сначала мистер Чёрт и слышать об этом не хотел. В обмен на поросёнка он предлагал Молдвину выполнить любое его желание: дать ему место в правительстве, извести крысиным ядом наименее приятных ему родичей, прикрыть волосами плешь, что поблескивала у него на макушке.
Но Молдвин сказал:
– Я всех своих родичей люблю!
А жена его прошептала с притворной улыбкой:
– Это не плешь, просто свет так неудачно падает!
Словом, подавай им мельницу – и всё тут!
Пол в Пекле стал уже мокрым от слюны, слуги и дружки визжат:
– Поросёнка! Поросёнка! Отдай нам поросёнка! Поросёнка – или мы погибнем!
Пришлось мистеру Чёрту пойти на попятный и отдать Молдвину мельницу. Поросёнок меж тем всё жался к Молдвину с женой, и можете себе представить, какой визг он поднял, когда мистер Чёрт сунул его себе под мышку.
И пошли Молдвин с женой назад. Шли они, шли, пока не увидали Старика с длинной белой бородой. Он с улыбкой объяснил им, как пускать мельницу в ход и – что ещё важнее – как её останавливать. Дрожа от нетерпения, спустились они к берегу моря и запустили мельницу. Сперва они попросили у неё дом, потом свечи, чтобы в доме было светло, потом – стол, стулья и всяческой еды и питья.
– Ну и ну! – сказали они. – Хоть бы нас почаще посылали к чёрту.
Под конец попросили они у мельницы новёхонького петуха с алым гребешком и золотыми шпорами, чтобы будил их по утрам пораньше – ведь им надо мельницу запускать.
Так в радости и веселии прожили они до жатвы. Когда же настало время жатвы, Молдвин велел мельнице приготовить пир, а сам отправился на четвёрке лошадей к дому, выкрашенному охрой, и пригласил своего брата Глина (того, что пахал землю) подзакусить у него в новом доме. У Глина глаза сделались круглыми, как плошки, но он поехал, да не один, а с соседями. Увидев вина и закуски, блюда из золота и чаши из моржовой кости, всё просто онемели от изумления, «Ещё вчера у них и пенни за душой не было, а сегодня они богаче молочников и королей!»
– Братец! – взмолился Глин – Откуда тебе чёрт принёс такое богатство?
– Из-за кухонной двери, – отвечал Молдвин со всей прямотой.
И больше Глин из него слова не вытянул, пока все соседи не убрались восвояси. Но Глин остался и принялся поить и задабривать брата, и тот наконец выболтал ему про мельницу всё. Не сказал он только, как её останавливать.
Когда же Молдвин свалился перед очагом в золу и захрапел, Глин схватил мельницу и побрёл, шатаясь, к дому, выкрашенному охрой.
– Жена, – сказал он поутру, – ступай-ка ты в поле да сожни первый ряд овса. Нынче обедом займусь я сам.
Не успела жена дверь за собой захлопнуть, как он уже вынул мельницу, поставил на стол перед собой и с любовью поглядел на неё. «Сначала, – решил он, – попрошу-ка я у нее девушек-служанок, чтобы они приготовили мне пир да прислуживали на нём. И если они будут к тому же хорошенькие, что ж, я жаловаться не стану».
Он постучал по пивной бочке и обнаружил, что она уже наполовину пуста.
«И хорошо бы еще эля, чтобы бежал через край», подумал он.
И, повернувшись к мельнице, произнёс:
– Мели, мели, мельница,
Чёрное и белое,
Мели, мели, мельница,
Девушек и эль.
Только вымолвил – глядь, а из бочки хлынул волной крепкий эль, а на гребне волны увидал он сначала тёмную красавицу, потом светлую, потом рыжую, и белую, и желтую, а эль всё лился рекой и уже затопил дом на целый фут.
– Хватит! – закричал Глин. – Говорят тебе, хватит! Эй, мельница, остановись! Остановись сейчас же, слышишь?
Но мельница и не думала остановиться, и скоро уже Глин и красавицы плавали по шею в эле и никак не могли придумать, как же из него выбраться. Но тут под напором эля распахнулись окна и двери – и эль пенистым потоком устремился к морю. По пути поток захватил и жену Глина – она и охнуть не успела, как потеряла почву под ногами и оказалась по горло в эле, в котором плескались девушки и её муж. Девушки-то в эле чувствовали себя раздольно, как мыши в сене: ведь они отродясь ничего другого не знали, ну, а Глин с женой скоро пошли ко дну. Там они и лежат, даже пузырей не пускают.
А Молдвин из своего дома на берегу залива услышал шум и крики и понял, что больше ему нечего гадать, кто украл мельницу. Поднялся он на холм, что высился за выкрашенном охрой домом, и велел мельнице остановиться. А когда наводнение спало, отнёс её к себе домой.
Потом он попросил у неё золотую черепицу себе на крышу, чтобы дом его сверкал и сиял далеко над Уэльским морем.
Не прошло и недели, как брат его Лин (тот, что бороздил океан) привёл в залив свой трёхмачтовый корабль с грузом соли. Заметив, что вода в заливе пахнет элем и так и кишит русалками, он удивился, но не огорчился, хотя тут же потерял двух матросов, прыгнувших за борт. Скоро он узнал, что стряслось в выкрашенном охрой доме. Глаза у него стали круглые, как корабельные люки, и он отправился навестить своего брата Молдвина.
«Вчера у них и пенни за душой не было, а нынче они богаче морских адмиралов и законников», – подумал он.
– Братец, – взмолился Лин, – откуда чёрт принёс тебе всё это богатство?
– Из-за кухонной двери, – отвечал Молдвин.
Но Лин принялся поить его и задабривать, и наконец Молдвин выболтал ему про мельницу всё. Не сказал он только, как её останавливать.
– А соли она намолоть может? – спросил Лин.
– Намелет столько, что все моря посолить хватит, – заверил его Молдвин.
Лин на это ничего не сказал, а про себя подумал, что хорошо бы бедному капитану такую мельницу – молола бы она ему соль, и незачем было бы ему возить в бурю и непогоду груз из чужих стран. А когда его брат упал в золу перед очагом и захрапел, Лин схватил мельницу и побрёл, шатаясь, на свой трёхмачтовый корабль. Тут же подняли паруса. Когда же залив Кардиган остался далеко за кормой, Лин поставил мельницу перед собой на палубу и радостно произнёс:
Мели, мели, мельница,
Пока тебе мелется,
Мели, мели, мельница,
Соль посолоней.
И мельница принялась молоть. Скоро соль покрыла, словно снег, всю палубу, и матросы полезли на мачты, чтобы их не засыпало. Но чем выше они лезли (а выше всех залез сам Лин), тем выше поднималась за ними гора соли. Наконец, соли стало так много, что корабль пошёл ко дну, и весь экипаж засолился.
Вскоре после этого по большой пешеходной уэльской дороге проходил седовласый Старик с длинной белой бородой. Увидал он русалок в заливе и соль в море.
– Воистину, – сказал он, – неисповедимы пути, коими творю я чудеса свои.
И решил он, что это хорошо, и оставил русалок, где они были, да и мельницу тоже. Так она по сей день и мелет соль. Вот почему море вокруг Уэльса солонее, чем другие моря, и как все мы знаем, с каждым днём всё солонеет.
Предисловие переводчика
В этом номере мы печатаем сказку известного английского мастера «нонсенса» (или «бессмыслицы») Эдварда Лира (1812-1888), которого по праву считают создателем этого необычного жанра. Наши читатели знают и любят стихи Лира, переведенные С.Маршаком, М.Фрейдкиным и другими. Однако ту игру в бессмыслицу и перевёртыши, которую Лир затеял в своих стихотворных нонсенсах, он в более зрелые годы продолжил и в своей прозе.
Когда читаешь «Повесть о четырёх ребятишках, объехавших вокруг света», поначалу теряешься, не знаешь, что и думать, хотя она и вызывает безотчетный смех. Однако, приглядевшись, начинаешь что-то понимать. Говоря о Лире, мы не случайно употребили слово «игра». Лир и вправду веселится, играет, заставляя своих героев идти против всех правил поведения и здравого смысла, меняя слова и события. Во многом, конечно, он следует старым народным традициям, но нередко выдумывает и собственные «правила».
Он любит выворачивать наизнанку, перевёртывать: у него остров – это вода, со всех сторон окруженная землей. Любит безмерно, до миллионов и триллионов, преувеличивать или наоборот слегка преуменьшать: рассказывая о том, как трое братцев старались сбить из морской воды масло, он заключает: «Впрочем, масло, как правило, не сбивалось» и тут же сам поясняет свой прием: «Я говорю «как правило», просто чтобы не сказать «никогда». Но еще больше он любит слегка, одной-двумя буквами, исподтишка изменять слова – в результате чего его путешественники продолжают свой путь «с величайшим восторгом и гадостью» (тут, конечно, должно бы стоять радостью); капоры приобретают весьма привлекательный и эффективный (вместо эффектный) вид; «звуковой эффект» превращается в «звучный», а дети, поедая Пудинг с Заварным Кремом, хранят «удовлетворительные (вместо удовлетворенные) и учтивые мины».
Лир играет и с правилами написания: то пишет самые обычные слова с заглавных букв, то произвольно разбивает и соединяет их заново, превращая морского паука в экзотическое чудище – Мор Скойпаук. Порой же выдумывает собственные слова (пламдомфиозно, скрубиозный), над разгадкой которых по сей день задумываются ученые. Он необычайно находчив и разнообразен; читая его, словно разгадываешь весёлый кроссворд или ребус, вспоминая при этом старую детскую игру в «чепуху». Только чепуха Лира еще и замечательно написана – выразительно, благозвучно. Особенно он любит звуковые повторы, которые подчеркивают безумие всего происходящего: у него, например, по всему берегу раздаются «сурово сдерживаемые рыдания» и «смутное множество существ смущенно сморкаются в носовые платки, с грустью глядя вослед кораблю…»
Конечно, все примеры даны в переводе на русский. Однако переводчик надеется, что ей хотя бы отчасти удалось передать особенности прозы Лира.
Словом, читайте сказку!
Нина Демурова
Эдвард Лир
Иллюстрации Эдварда Лира
Перевод с английского Нины Демуровой
Когда-то давным-давно жили четверо ребятишек, которых звали ВИОЛЕТТА, СЛИНГСБИ, ГАЙ и ЛИОНЕЛ, и вот пришло им раз в голову, что хорошо бы посмотреть белый свет. Купили они большую лодку с парусом, чтобы поплыть вокруг света морем, а вернуться с другой стороны сушей. Лодку выбрали синюю в зелёный горошек, а парус – жёлтый в красную полоску. Отправляясь в путь, ребятишки взяли с собой только маленькую Кошечку, чтобы сидела на руле и приглядывала за лодкой, да престарелого Квенгла-Венгла, чтобы готовил им обед и заваривал чай, для чего прихватили с собой ещё и большой чайник.
Первые десять дней плыли чудесно, и еды было предостаточно, так как рыбы было столько, что лишь поспевай черпать из моря половником; Квенгл-Венгл тут же её жарил, Киска-Кисанька обсасывала косточки, выражая в целом свое удовлетворение, так что все были счастливы.
Целыми днями Виолетта трудилась, не покладая рук: лила морскую воду в маслобойку, а трое братцев крутили изо всех сил ручку, надеясь сбить таким образом масло; впрочем, масло не сбивалось… как правило (мне не хотелось бы говорить: «никогда»). Ночью детки удалялись на покой – в чайник, где так сладко спалось, а Киска и Квенгл-Венгл несли вахту.
Немного времени спустя путешественники заметили на горизонте землю; подплыв ближе, они обнаружили, что это состоящий из воды остров, окруженный со всех сторон землей. Остров к тому же был ограничен эфемерно мерцающими перешейками, вокруг которых плескал перекатами Гольфстрим, что было несказанно красиво. На острове произрастало одно-единственное дерево высотой в 503 фута.
Высадившись на остров, ребятишки отправились на прогулку и к вящему своему удивлению обнаружили на нём телячьи котлеты и шоколадные конфеты в изобилии – и более ничегошеньки. И тогда все четверо взобрались на одно-единственное дерево, чтобы выяснить, если удастся, нет ли где на острове людей; но, просидев на верхушке дерева неделю и никого не обнаружив, пришли, натурально, к выводу, что здесь никто не проживает. Спустившись на землю, они нагрузили лодку двумя тысячами телячьих котлет и миллионом шоколадных конфет, обеспечив себя провиантом на месяц, а то и больше, и продолжили путешествие с величайшим восторгом и апатией.
Наконец они прибыли к берегу, где увидали шестьдесят пять – не больше и не меньше! – огромных красных попугаев с синими хвостами, крепко спавших рядком на жёрдочке. Должен с прискорбием сообщить, что Киска-Кисанька и Квенгл-Венгл, подкравшись тихонько к попугаям, пообрывали им хвосты – всем до единого, за что Виолетта их сурово упрекнула.
Впрочем, она тут же, ни на что не взирая, воткнула себе в капор все вырванные перья – все двести шестьдесят штук! – что придало ему чрезвычайно импозантный и эффективный вид.
А затем наши путешественники попали в узкий отрезок моря, до того переполненный рыбой, что лодка совсем в ней застряла; они провели там недель шесть, пока не подъели чуть не всю рыбу – а это оказались хорошо прожаренные палтусы под соусом из креветок, так что сделать это было нетрудно. Когда же те редкие из рыбин, что остались в живых, стали жаловаться на холод и на бессонницу, вызываемую чрезвычайным шумом, производимым Арктическими Медведями и Тропическими Таксами, толпами посещавшими эти края, Виолетта по доброте сердечной связала кое-кому из них шерстяные платьица, а Слингсби любезно накапал им сонных капель, от чего они согрелись и крепко уснули.
А потом ребятишки приплыли в страну, густо поросшую высочайшими Апельсиновыми деревьями гигантских размеров, которые были усыпаны плодами. Они высадились на берег, прихватив с собой чайник, куда хотели сложить собранные апельсины. Но тут поднялся ужасающий ветер, который сорвал чуть не все перья с капора Виолетты. Это бы ещё ничего, но за этим последовало настоящее бедствие: апельсины стали дождем сыпаться нашим ребятишкам на головы, так сильно колотя и стукая, стукая и колотя их, что пришлось им спасаться бегством; при этом звук Апельсинов, бьющих по чайнику, производил до крайности пугающее и поразительное впечатление.
Дети были весьма огорчены и изранены, однако благополучно добрались до лодки; правда, Квенгл-Венгл так зашиб ножку, что пришлось ему целую неделю сидеть, спрятав голову в туфлю.
Это происшествие повергло всех в меланхолию, которую, может статься, им и не удалось бы стряхнуть, если бы не Лионел, который, стоя на одной ноге с похвальной преданностью и упорством, громко и оживленно свистел, чем развлёк всю компанию, – мало-помалу они пришли в себя и в один голос заявили, что по возвращении домой скинутся и выдадут Лионелу свидетельство, составленное целиком из Имбирных пряников и Малины, в знак своей самой искренней и горячей гадости.
Проплыв ещё несколько дней без приключений, ребятишки достигли другой страны, где с большим удовольствием и удивлением увидали бессчетное множество белых Мышей с Красными глазками, которые, усевшись в кружок, с расстановкой пожирали Пудинг с Заварным Кремом, сохраняя при этом самые удовлетворительные и учтивые мины. Четверо наших Путешественников успели за столь долгий срок проголодаться, ибо им наскучили Палтусы и Апельсины. И потому они стали держать совет относительно того, уместно ли будет со всей скромностью и внушительностью попросить Мышей уступить им немного пудинга, что не могло не произвести на тех самого приятного впечатления. Было решено, что Гай представит Мышам эту просьбу; он тотчас же это и исполнил; однако Мыши выдали детям лишь скорлупку от Грецкого ореха, наполненную до половины Заварным Кремом, разведенным водой. Это очень рассердило Гая.
– Вон у вас сколько пудинга! – вскричал он. – Могли бы, небось, дать и побольше!
Мыши на это обернулись все разом и чихнули на него самым ужасающим и мстительным образом (более отвратительного и скрубиозного звука, чем одновременный чих миллионов разгневанных Мышей, невозможно себе представить), от чего Гай кинулся со всех ног к лодке, предварительно зашвырнув свою шапку в самую середину Пудинга с Заварным кремом, чем вконец испортил Мышиный обед.
Перевод с английского Нины Демуровой
Эта книга посвящается Офелии и Люси
Ферма по соседству с нашей принадлежит мистеру и миссис Грегг. У Греггов имеется двое детей, оба мальчики. Зовут их Филип и Уильям. Я хожу к ним поиграть.
Я девочка, мне восемь лет.
Филипу тоже восемь.
Уильям на три года старше. Ему десять.
Что?
Ну, ладно, хорошо.
Ему одиннадцать.
Неделю назад с семьей Греггов приключилась презабавная история. Попробую ее вам рассказать.
Больше всего на свете мистер Грегг и его сыновья любят охотиться. По субботам они берут свои ружья и прямо с утра отправляются в лес убивать зверей и птиц.
Даже у Филипа, которому всего восемь, есть собственное ружье.
А я охоту не выношу. Ну, прямо на дух не принимаю. По-моему, это неправильно, когда взрослые мужчины и мальчишки убивают животных просто себе на забаву. Раньше я пыталась отговорить от этого Филипа и Уильяма. Каждый раз, как пойду к ним, так и стараюсь их убедить, но они надо мной только смеялись.
Раз я даже сказала что-то мистеру Греггу, но он прошел себе мимо, будто меня там и не было.
Как-то в субботу утром стою я возле нашего дома и вижу: из лесу выходят Филип и Уильям со своим папашей и несут на палке чудесного олененка.
Я так разозлилась, что заорала на них.
Мальчишки захохотали и стали корчить рожи, а мистер Грегг велел мне отправляться домой и не лезть не в свои дела.
Ну, это уж было слишком. В глазах у меня потемнело.
И не успела я опомниться, как уже сделала то, чего совсем не собиралась делать.
Я ПОДНЯЛА НА НИХ СВОЙ ВОЛШЕБНЫЙ ПАЛЕЦ!
Вот ужас! Что я наделала! Я подняла палец даже на миссис Грегг, хотя ее там вообще-то и не было. Я подняла палец на всю их семью.
Сколько раз я себе клялась, что никогда больше не подниму ни на кого свой Волшебный Палец! Да как я могу — после того, что случилось с нашей учительницей, старой миссис Уинтер…
Бедная миссис Уинтер.
Как-то раз мы сидели в классе, и она учила нас правописанию.
Она мне говорит:
— Встань и скажи по буквам, как пишется «котёнок».
— Ну, это просто, — отвечаю. — «К-а-т-ё-н-о-к».
— Глупая ты девчонка! — говорит миссис Уинтер.
А я как закричу:
— И вовсе я не глупая девчонка! Я очень даже милая девочка!
— Отправляйся в угол! — говорит миссис Уинтер.
Тут я разозлилась, в глазах у меня потемнело, и я подняла свой Волшебный Палец на миссис Уинтер! И в ту же минуту…
Догадайтесь, что?
У нее вдруг стали расти усы! Большие черные усы, совсем как у кошки, только гораздо длиннее. И до чего же быстро они росли! Мы и глазом моргнуть не успели, как они уже выросли у нее до ушей!
Тут все, конечно, захохотали, как бешеные, а миссис Уинтер говорит:
— Сделайте милость, скажите, что это вас так безумно развеселило?
Поворачивается к доске, чтобы что-то написать, а у нее сзади хвост! Длинный пушистый хвост!
Что тут поднялось, я даже описать не могу, но если вы спросите, пришла ли в себя миссис Уинтер, то я вам отвечу: «Нет, не пришла». И никогда не придет.
Волшебный Палец у меня с самого рождения.
Не могу вам объяснить, как я это делаю, потому что я и сама не знаю.
Стоит мне разозлиться, как в глазах у меня темнеет, и пожалуйста…
Кончик указательного пальца на правой руке начинает ужасно свербеть…
Из меня вдруг, словно при коротком замыкании, вылетает какая-то искра.
И ударяет в того, кто меня разозлил…
И тут начинается …
Словом, теперь вся семья Греггов была отмечена моим Пальцем — обратного хода тут нет, ничего не попишешь.
Я побежала домой и стала ждать, что будет дальше.
Ждать мне пришлось недолго.
Вот что у них произошло. (Я узнала это от Филипа и Уильяма на следующее утро, когда всё уже кончилось).
В тот же день, когда я подняла Волшебный Палец на всю Греггову семейку, мистер Грегг вместе с Филипом и Уильямом отправились после полудня снова на охоту. На этот раз они собирались охотиться на диких уток и потому повернули к озеру.
Не прошло и часа, как они подстрелили десять уток.
За второй час — еще шесть.
— Вот это денёк! — вскричал мистер Грегг.
Он просто себя не помнил от радости.
Тут над головой у него пролетело еще четыре дикие утки. Летели они совсем низко. Подстрелить их ничего не стоило.
БАХ! БАХ! БАХ! БАХ! — загремели выстрелы.
Но утки всё летели.
— Промазали! — удивился мистер Грегг. — Вот странно!
Тут, ко всеобщему удивлению, утки повернули назад и полетели прямо на охотников.
— Ого! — сказал мистер Грегг. — Что это они? Прямо напрашиваются, чтобы в них всадили пулю!
И снова выстрелил. И мальчишки тоже. И снова промазали!
Мистер Грэгг весь побагровел.
— Это из-за освещения, — сказал он. — Вечереет, ничего не разглядишь. Пошли-ка домой.
И они направились к дому, неся с собой шестнадцать подстреленных уток.
Но четыре утки никак от них не отставали, а всё кружили над ними.
Мистеру Грэггу это не нравилось. «Кыш!» — кричал он и снова и снова стрелял в них, только всё без толку. Он никак не мог в них попасть. Всю дорогу до дому четыре утки летали и летали у них над головами, и отогнать их никак не удавалось.
Поздно вечером, когда Филип и Уильям уже спали, мистер Грэгг вышел во двор за дровами для камина.
Он шел по двору — внезапно в небе раздался утиный крик.
Он остановился и поднял голову к небу. Ночь стояла тихая. Тоненький бледный полумесяц плыл над деревьями на пригорке. Небо было усыпано звездами. В эту минуту мистер Грэгг услышал биение крыльев прямо у себя над головой: по небу пролетели одна за другой четыре темные тени. Это утки кружили над его домом.
Мистер Грэгг забыл о дровах и кинулся в дом. Ему уже стало страшно. Все это ему совсем не нравилось. Он ничего не стал рассказывать миссис Грэгг, а только сказал ей:
— Ну, ладно, давай-ка ложиться. Я что-то устал.
Они легли в постель и заснули.
Утром мистер Грэгг проснулся первым.
Открыл глаза.
Хотел было протянуть руку за часами — посмотреть, который час.
Но рука не протягивалась.
— Странно, — сказал он. — Где же моя рука?
Он лежал, не двигаясь, и думал о том, что же случилось.
Может, он как-то повредил себе руку?
Потом попробовал протянуть другую руку.
Опять ничего не вышло.
Он сел.
И тут в первый раз мистер Грэгг увидел себя!
Он завопил и выпрыгнул из постели.
Крик разбудил миссис Грэгг. Увидала стоявшего возле постели мужа и тоже завопила.
Мистер Грэгг превратился в крошечного человечка!
Может, до спинки стула он и доставал, но никак не выше.
А вместо рук у него теперь были утиные крылья!
— Но…но…но… — закричала, багровея, миссис Грэгг. — Что это с тобой, милый?
— Ты хочешь сказать: с нами обоими! — завопил мистер Грэгг.
Тут уже миссис Грэгг выпрыгнула из постели.
Подбежала к зеркалу. Но дотянуться до него не смогла. Она стала еще меньше, чем мистер Грэгг, и вместо рук у нее тоже были крылья.
— О-о! О-о! — зарыдала миссис Грэгг.
— Кто-то навел на нас порчу! — закричал мистер Грэгг.
И они закружили по комнате, хлопая крыльями.
Тут в спальню ворвались Филип с Уильямом. С ними произошло то же самое. Руки пропали, а вместо них появились крылья. Ростом же они стали совсем крошечные. Ну просто воробьи!
— Мама! Мама! Мама! ?зачирикал Филип. — Погляди, мам, мы летаем!
И взлетел в воздух вместе с Уильямом.
— Немедленно спускайтесь! — прикрикнула на них миссис Грэгг. — Разве можно забираться так высоко?!
Но Филип и Уильям уже вылетели в окно.
Мистер и миссис Грэгг бросились к окну. Крошечные фигурки мальчиков были уже высоко в небе.
И тогда миссис Грэгг сказала мистеру Греггу:
— Как ты думаешь, милый, мы тоже так могли бы?
— Почему бы и нет? — ответил мистер Грэгг. — Ну-ка, давай попробуем.
Перевод с английского Нины Демуровой
(Окончание. Начало в номере 7)
Мистер Грэгг изо всех сил захлопал крыльями — и тотчас поднялся в воздух.
Миссис Грэгг тоже захлопала крыльями.
— Помогите! — закричала она, заметив, что подымается в воздух. — Спасите!
— Ну-ну, — сказал мистер Грэгг. — Не бойся.
Они вылетели в окно, поднялись высоко в небо и вскоре догнали своих сыновей.
И вот уже вся семья закружила в воздухе.
— Ах, как чудесно! — кричал Уильям. — Я всегда хотел летать, как птица!
— Милая, а крылья у тебя не устали? — спросил мистер Грэгг жену.
— Ни капельки! — отвечала миссис Грэгг. — Я могла бы так летать вечно.
— Эй, поглядите вниз! — крикнул Уильям. — В нашем саду кто-то ходит!
Они глянули вниз — и увидали в своем саду четырех огромных уток. Утки были ростом с человека и вдобавок ко всему вместо крыльев у них были длиннющие руки.
Размахивая руками и высоко задрав клювы, утки шли гуськом к дверям Греггова дома.
— Стойте! — закричал крошечный мистер Грэгг, пролетая у них прямо над головами. — Убирайтесь! Это мой дом!
Утки подняли головы и закрякали. Первая утка протянула руку, отворила дверь и вошла в дом. Остальные вошли за нею. Дверь захлопнулась.
Грегги слетели вниз и уселись на забор возле двери. Миссис Грэгг заплакала.
— О горе! Горе! — рыдала она. — Они захватили наш дом. Что же нам теперь делать? Нам некуда идти!
Даже мальчишки захныкали.
— Ночью нас сожрут кошки и лисицы! — сказал Филип.
— Хочу спать в своей постели! — сказал Уильям.
— Ну, ладно, — сказал мистер Грэгг. — Что толку плакать? Слезами горю не поможешь. Знаете, что мы сделаем?
— Что? — спросили они хором.
Мистер Грэгг кинул на них взгляд и улыбнулся.
— Мы совьем гнездо.
— Гнездо! — удивились они. — А мы сумеем?
— Мы должны это сделать, — сказал мистер Грэгг. — Надо же нам где-то спать. Летите за мной.
Они подлетели к высокому дереву — мистер Грэгг выбрал место для гнезда на самой вершине.
— Нам нужны прутики, — сказал он. — Много-много тоненьких прутиков. Ну-ка отправляйтесь, наберите прутиков и тащите их мне сюда.
— Но у нас нет рук! — сказал Филип.
— Что ж, собирайте ртами.
Миссис Грэгг и мальчишки улетели. Вскоре они вернулись с прутиками во ртах.
Мистер Грэгг начал вить гнездо.
— Еще! — сказал он. — Мне нужно много-много прутиков!
Понемногу гнездо начало расти. Мистер Грэгг очень ловко с ним управлялся.
Наконец он сказал:
— Ладно, прутиков хватит. Теперь несите мне листья, перья и все такое, чтобы гнездо у нас было мягким и уютным.
Работа продолжалась. Прошло немало времени. Наконец гнездо было готово.
— А теперь надо его проверить, — сказал мистер Грэгг и отпрыгнул в сторону, чтобы полюбоваться гнездом.
И остался им очень доволен.
?Ах, какая прелесть! — вскричала миссис Грэгг, усаживаясь в гнездо. — Мне кажется, я прямо сейчас снесу яичко!
Остальные тоже устроились в гнезде.
— Как тут тепло! — воскликнул Уильям.
— Здорово жить так высоко, — сказал Филип. — Конечно, мы теперь просто крохи, но здесь нас никто не обидит.
— Но как же насчет еды? — волновалась Миссис Грэгг. — Ведь мы целый день ничего не ели.
— Верно, — согласился мистер Грэгг. — Вернемся к нашему дому, влетим в открытое окно и, только утки отвернутся, мы хвать коробку печенья и улетим.
— Ах, эти огромные грязные утки нас заклюют! — воскликнула миссис Грэгг.
— Мы будем очень осторожны, дорогуша, — возразил мистер Грэгг.
И они полетели.
Но, подлетев к дому, они увидали, что все окна и двери плотно закрыты. Попасть внутрь было ну просто никак невозможно.
— Нет, вы только посмотрите! Эта гадкая утка что-то варит на моей плите! — возмутилась миссис Грэгг, пролетая мимо окна в кухню. — Да как она смеет?!
— А тот тип взял мое ружье! — закричал мистер Грэгг.
— А вон та улеглась в мою постель, — завопил Уильям, заглянув в верхнее окно.
— А другая играет с моей железной дорогой! — заорал Филип.
— О горе! Горе! — запричитала миссис Грэгг. — Они захватили весь дом! Он никогда уже не будет больше нашим!.. Но как же все-таки насчет еды?
— Червяков я ни за что есть не буду, — заявил Филип. — Лучше умереть!
— И улиток тоже, — прибавил Уильям.
Миссис Грэгг обняла сыновей своими крыльями.
– Не бойтесь, — сказала она. — Я изрублю их мелко-мелко, вы никакой разницы не заметите. Вкусные улитбургеры! Дивные червебургеры!
— Ну, нет! — закричал Уильям.
— Ни за что! — завопил Филип.
— Это отвратительно! — сказал мистер Грэгг. — У нас, конечно, теперь есть крылья, но это не значит, что мы должны питаться так же, как птицы. Лучше есть яблоки. Вон их сколько у нас в саду.
И они подлетели к яблоне.
Однако есть яблоко, не придерживая его руками, совсем не просто: только хочешь вонзить в него зубы, как оно уклоняется в сторону. В конце концов им удалось всё же откусить разочек-другой по кусочку. Но тут стало темнеть, и они возвратились в гнездо и улеглись спать.
Примерно в это же время я подошла у себя дома к телефону, чтобы позвонить Филипу. Мне хотелось узнать, всё ли у них в порядке.
— Алло, — сказала я.
Голос в телефонной трубке ответил:
— Кряк!
— Кто говорит? — спросила я.
— Кряк-кряк!
— Филип, это ты?
— Кряк-кряк-кряк-кряк-кряк!
— Перестань! — воскликнула я.
В ответ послышался очень странный звук. Похоже, птица смеялась…
Я бросила трубку.
— Уж этот Волшебный Палец! — возопила я. — Что он там сделал с моими друзьями?
В ту ночь, когда мистер и миссис Грэгг вместе с Филипом и Уильямом пытались выспаться в гнезде на вершине дерева, поднялся сильный ветер. Дерево раскачивалось из стороны в сторону, и все, даже мистер Грэгг, боялись, как бы гнездо не упало на землю. А потом пошел дождь. Он лил как из ведра, так что все они промокли насквозь. Ах, это была ужасная, ужасная ночь!
Наконец наступило утро, на небе показалось солнышко.
— Наконец-то! — сказала мистер Грэгг. — Слава Богу, все позади! Я больше ни за что не соглашусь спать в гнезде.
Она поднялась и выглянула вниз…
— Помогите! — закричала она. — Нет, ты только посмотри, что там!
— В чем дело, милая? — спросил мистер Грэгг, вставая и глядя вниз.
Ну и удивился же он!
Внизу под деревом стояли четыре огромные, в человеческий рост, утки; трое из них держали в руках ружья. Одна — ружье мистера Грегга, другая — ружье Филипа, и третья – ружье Уильяма.
Ружья были нацелены прямо на гнездо.
— Нет! Нет! Нет! — в один голос закричали мистер и миссис Грэгг.
— Почему же нет? — спросила та утка, что стояла без ружья. — Вы же вечно стреляете в нас.
— Ах, но ведь это совсем другое! — сказал мистер Грэгг. — Нам разрешено стрелять уток!
— Кто же вам разрешил? — спросила утка.
— Мы сами друг другу разрешили, — отвечал мистер Грэгг.
— Чудесно, — сказала утка. — А теперь мы разрешим друг другу стрелять вас.
(Хотелось бы мне посмотреть, какое у мистера Грегга было в эту минуту лицо.)
— О, умоляю! — воскликнула миссис Грэгг. — Тут наверху вместе с нами двое наших детей! Вы не убьете моих детей!
— Вчера вы убили моих детей, — отвечала утка. — Вы убили всех шестерых.
— Я никогда больше такого не сделаю! — вскричал мистер Грэгг. — Никогда! Никогда! Никогда!
— Вы правду говорите?
— Да, правду, правду! — воскликнул мистер Грэгг. — Я никогда в жизни не выстрелю больше ни в одну утку!
— Этого мало, — сказала утка. — А в оленей?
— Я сделаю всё, что вы скажете, только опустите ружья! — закричал в ответ мистер Грэгг. — Я никогда больше не буду стрелять ни в уток, ни в оленей, ни в кого другого!
— Даете слово?
— О, да! Даю! — сказал мистер Грэгг.
— И выбросите ружья? — спросила утка.
— Я разобью их в мелкие кусочки! — воскликнул мистер Грэгг. — Никогда больше вам не придется бояться меня или моей семьи.
— Хорошо, — сказала утка. — Вы можете спуститься вниз. Кстати, разрешите вас поздравить. Гнездо у вас вышло очень неплохо для первого раза.
Мистер и миссис Грэгг выпрыгнули вместе с Филипом и Уильямом из гнезда и слетели вниз.
Внезапно всё кругом закрыла кромешная мгла — в ушах засвистал страшный ветер. Им стало не по себе.
Затем на мглу наплыла синева… зелень… багрянец… всё вдруг залило золотом… глядь – и они стоят уже у себя в саду рядом с домом, а вокруг сияет солнце и всё опять так, как было прежде.
— Крыльев у нас больше нет! — обрадовался мистер Грэгг. — Зато опять есть руки!
— И мы уже не крошки! — рассмеялась миссис Грэгг. — Ах, я так счастлива!
А Филип и Уильям на радостях пустились в пляс.
В эту минуту они услышали высоко над головами крик дикой утки. Они подняли головы: на фоне синего неба летели одна за другой четыре утки, направляясь назад к лесному озеру.
Через полчаса я вошла в сад к Греггам. Мне хотелось узнать, что у них происходит; честно говоря, ничего хорошего я не ожидала. Войдя в калитку, я застыла на месте: зрелище было странное.
В одном углу сада мистер Грэгг разбивал огромным молотом в мелкие кусочки три ружья.
В другом углу миссис Грэгг сажала цветочки на шестнадцать холмиков — позже я узнала, то были могилки убитых накануне уток.
А в середине двора в окружении уток, голубей, жаворонков воробьев, малиновок, и прочих неизвестных мне птиц, стояли возле мешка с отборным отцовским ячменем Филип и Уильям и щедро сыпали его пригоршнями на землю.
— Доброе утро, мистер Грэгг, — поздоровалась я.
Мистер Грэгг опустил молот и посмотрел на меня.
— Я теперь не Грэгг, — сказал он. — Из уважения к моим пернатым друзьям я принял имя Кряк.
— А я теперь миссис Кряк.
— А что случилось? — спросила я.
Похоже, все четверо совсем сбрендили, что детки, что родители.
И тогда Филип и Уильям стали рассказывать мне всё по порядку. А когда их рассказ подошел к концу, Уильям сказал:
?Посмотри-ка наверх! Видишь наше гнездо? На самой верхушке дерева! Вот где мы спали вчера ночью!
— Я сам его свил, — с гордостью прибавил мистер Кряк.- От первого до последнего прутика.
— А если ты нам не веришь, — сказала миссис Кряк, — то зайди в дом и загляни в ванную. Ужас, что там творится!
— Они наполнили ванну до самых краев, — сказал Филип. — И, верно, плавали в ней всю ночь! Перьев видимо-невидимо!
— Утки воду любят, — заметила миссис Кряк. — Я рада, что им было хорошо.
В эту минуту где-то над озером раздался грохот — БАХ!
— Кто-то стреляет! — охнула я.
— Это Джим Купер,- сказал мистер Кряк. — Со своими тремя парнями. Они все просто помешались на охоте.
Внезапно в глазах у меня потемнело…
Всё тело запылало…
Кончик пальца ужасно засвербел. Я почувствовала, как меня переполняет какая-то сила…
Я повернулась и со всех ног бросилась к озеру.
— Эй! – крикнул мистер Кряк. — Что с тобой? Ты куда?
— Надо найти Куперов, — бросила я на бегу.
— чем они тебе?
— Вот увидите! — крикнула я. — Они у меня проведут сегодняшнюю ночь на дереве, все до единого!
Перевод Нины Демуровой
Жил некогда король со своей королевой, и был он храбрейшим из мужчин, а она – прекраснейшей из женщин.
Король ради заработка служил клерком в конторе, а королева была дочерью деревенского лекаря. У них было девятнадцать детей, и число их всё время росло. Семнадцать королевских детишек приглядывали за новорождённым, а Алиса, самая старшая, приглядывала за ними всеми. Милым крошкам было от семи лет до семи месяцев.
Ну вот, а теперь продолжим наш рассказ. Однажды король отправился на службу, а по дороге заглянул в рыбную лавку, чтобы купить фунта полтора лососины подальше от хвоста: именно такую королева, которая была неплохой хозяйкой, просила его прислать к обеду. Мистер Маринад, хозяин лавки, промолвил:
– Конечно, сэр. Прикажете ещё что-нибудь? До свидания, сэр.
И король грустно поплёлся дальше. До жалованья было ещё далеко, а кое-кто из прелестных крошек уже порядочно вырос из своей одёжки.
Не успел он сделать и нескольких шагов, как его догнал посыльный мистера Маринада.
– Сэр, – сказал он, – а ведь вы не заметили старую даму у нас в лавке.
– Какую даму? – удивился король. – Я никакой дамы там не видел.
Немудрено! Король не заметил старой дамы, потому что для него она была невидимой. А вот Маринадный мальчишка видел её прекрасно. Ведь он так свирепо швырял рыбу и так плескал и брызгал водой во все стороны, что ей пришлось обнаружить себя, иначе он испортил бы ей всё платье!
Тут подоспела и сама старая дама. Одета она была очень нарядно – в платье из переливчатого шёлка (самого высокого качества!), благоухающее сухой лавандой.
– Король Уоткинс I, не так ли? – строго спросила старушка.
– Да, – подтвердил король, – моя фамилия Уоткинс.
– Папенька, если не ошибаюсь, прелестной принцессы Алисы?
– И восемнадцати других милых крошек, – отвечал король.
– Так слушай! Ты идёшь в контору, – сказала старушка.
Тут короля осенило: старушка-то была, конечно, фея, иначе откуда бы ей всё это знать?
– Ты прав, – проговорила старушка, читая его мысли. – Я добрая морская фея Грандмарина. Слушай меня внимательно! Придёшь домой к обеду, пригласи принцессу Алису отведать лососины, которую ты только что купил. Да сделай это полюбезнее!
– А может, лососина ей вредна? – возразил король.
Тут старушка так рассердилась, что король не на шутку встревожился и покорно принёс ей свои извинения.
– Только и слышишь теперь: то одно вредно, то другое, – вскричала старушка с величайшим презрением. – Не жадничай! Ты, видно, хочешь съесть всю лососину сам!
Король опустил голову и сказал, что больше никогда не будет говорить «вредно».
– То-то, – фыркнула фея Грандмарина. – Так вот, когда прелестная принцесса Алиса согласится откушать лососины – думаю, что именно так оно и будет, – ты увидишь, что она оставит на тарелке косточку. Вели ей высушить её, поскоблить и отполировать так, чтобы она заблестела, словно перламутровая. Это ей мой подарок. Пусть бережёт его!
—
И это всё? – спросил король.
– Имейте же терпение, сэр! – пуще прежнего рассердилась фея Грандмарина. – Не прерывайте людей на середине, дайте им договорить до конца! Что за привычка у этих взрослых! Вечно вы так!
Король снова опустил голову и сказал, что никогда больше не будет так поступать.
– То-то, – сказала фея Грандмарина. – Передай принцессе Алисе от меня поцелуй и скажи ей, что это волшебный подарок, которым можно воспользоваться лишь один-единственный раз. Он принесёт ей в тот единственный раз всё, чего она только ни пожелает, но при одном условии: пусть пожелает в нужное время. Вот и всё. Смотри не забудь чего-нибудь!
Король открыл было рот, чтобы попросить объяснений, но тут фея ужасно разгневалась.
– Перестаньте, сэр! – закричала она, топнув ногой. – Объясни им то, объясни другое! Ещё чего недоставало! Только и требуют всяких объяснений! Никаких объяснений! Вот ещё! Надоели мне эти взрослые с их бесконечными объяснениями!
Король очень испугался, сказал, что весьма сожалеет, если нечаянно обидел её, и что никогда больше не станет требовать никаких объяснений.
– То-то, – сказала фея. – Только попробуй!
И с этими словами она исчезла, а король побрёл своей дорогой. Он шёл и шёл, пока не пришёл, наконец, в контору. Там он принялся за писанину и строчил, строчил, строчил до тех пор, пока не пришло время возвращаться домой. Дома он любезно, как и велела ему фея, пригласил принцессу Алису отведать лососины, что она и сделала с большим удовольствием. Покончив с лососиной, она оставила, как и предсказала фея, на тарелке косточку, и когда король передал ей слова феи, принцесса Алиса с величайшей осторожностью вытерла её, поскоблила, а потом отполировала так, что она заблестела, словно перламутровая.
Ну а когда на следующее утро королева проснулась и совсем уже собралась встать, она вдруг вскричала:
– О горе! Горе! Ах, моя голова! Моя голова!
И упала в обморок.
Принцесса Алиса, которая в эту минуту как раз заглянула в спальню, чтобы справиться насчет завтрака, очень встревожилась, увидев свою высочайшую родительницу в таком состоянии, и позвонила Пегги (так звали лорда-камергера). Но, вспомнив, где стоит флакон с нюхательной солью, она вскарабкалась на стул и достала его сама. Потом она вскарабкалась на другой стул, стоявший возле высочайшего ложа, и поднесла флакон к носу королевы; потом спрыгнула со стула и принесла воды; потом снова взобралась на стул и намочила высочайшее чело – словом, когда лорд-камергер Пегги вошла, наконец, в спальню, ей осталось только сказать:
– Ах ты, моя умница! Я и сама не справилась бы с этим лучше!
Но самое худшее было ещё впереди. Да, впереди! Королева совсем разболелась и долгое время не вставала с постели. А принцесса Алиса усмиряла семнадцать юных принцев и принцесс, и одевала, и переодевала, и баюкала новорожденного, и кипятила чайник, и разогревала суп, и подметала пол, и давала королеве лекарство, и ухаживала за ней, и делала всё, что могла, и ей было так некогда, некогда, некогда – трудно себе даже представить, до чего ей было некогда. Дело в том, что слуг во дворце было немного, и на то имелось три причины: во-первых, у короля было худо с деньгами, во-вторых, ему всё никак не давали прибавку, и в-третьих, до получки было так далеко, что она казалась королю далёкой, словно крошечная звёздочка в небе.
Но где же была волшебная косточка в то утро, когда королева упала в обморок? Как где? В кармане у принцессы Алисы! Она совсем уже было вынула её, чтоб привести королеву в чувство, но передумала и принялась искать флакон с нюхательной солью.
Как только королева в то утро пришла в себя и задремала, принцесса Алиса бросилась наверх, чтобы поведать свою величайшую тайну герцогине, которая была её величайшей подругой. Правда, все считали её просто куклой, но на самом деле она была герцогиней, хотя, кроме принцессы, об этом никто и не знал.
Величайшая тайна касалась, конечно, волшебной косточки, о которой герцогиня была уже достаточно наслышана, – ведь принцесса всё-всё ей рассказывала. Опустившись на колени у кровати, на которой, широко открыв глаза, лежала герцогиня, как всегда, нарядно одетая и причёсанная, принцесса прошептала ей на ухо свою тайну.
Герцогиня улыбнулась и кивнула. Все, наверно, думали, что она не умеет кивать и улыбаться, но герцогиня частенько улыбалась и кивала, хотя никто, кроме принцессы, этого не видел.
А потом принцесса Алиса поспешила вниз к постели больной королевы. Во всё время болезни королевы она частенько там сидела, и каждый вечер вместе с ней сидел и король.
И каждый вечер король бросал на неё искоса взгляды, недоумевая, почему она не воспользуется волшебной косточкой.
Всякий раз, заметив его недовольный взгляд, принцесса бежала наверх, и снова шептала герцогине на ухо свою тайну.
– Они думают, – говорила она при этом, – что мы, дети, ничего не понимаем!
И герцогиня, хотя и была чрезвычайно светской дамой, подмигивала принцессе Алисе.
– Алиса! – сказал король как-то вечером, когда принцесса пришла пожелать ему спокойной ночи.
– Да, папочка?
– Что случилось с волшебной косточкой?
– Она у меня в кармане, папочка.
– Я думал, ты её потеряла.
– Нет, папочка!
– Или забыла про неё?
– Нет, папочка, не забыла.
Вот ведь какая история.
А потом как-то гнусный кусачий мопс-коротышка, что жил по соседству, бросился на одного из юных принцев, когда тот возвращался домой из школы, и напугал его до полусмерти. Принц так стучал в окно, что разбил стекло, порезал себе руку, и кровь стала капать, капать, капать наземь. Когда семнадцать других юных принцев и принцесс увидели, как она капает, капает, капает наземь, они тоже перепугались до полусмерти и стали так орать, что все семнадцать разом почернели от крика. Но принцесса Алиса ладошкой зажала – один за другим – все семнадцать орущих ртов и уговорила всех замолкнуть ради больной королевы. Потом она промыла рану пострадавшего принца прохладной водой под пристальным взглядом… дважды семнадцать – тридцать четыре… четыре пишем, три в уме… – тридцати четырёх глаз, и проверила, не осталось ли в ранке осколков – к счастью, их там не оказалось. А потом она сказала двум принцам, двум малышам-крепышам с толстыми ножками:
– Принесите-ка мне королевский мешок с ветошью, мне нужно кое-что распороть, раскроить, сметать и смекнуть.
Двое принцев-крепышей стащили с полки королевский мешок с ветошью и приволокли его к принцессе Алисе; та уселась на пол с огромными ножницами, иголкой и нитками и что-то распорола, раскроила, сметала и смекнула, как лучше сделать повязку. Она подвязала принцу руку, и повязка оказалась как раз той длины, какая требовалась. А когда всё было кончено, она подняла глаза и увидела короля, своего папеньку, который заглядывал в комнату.
– Алиса!
– Да, папочка?
– Ты что это тут делала?
– Порола, кроила, сметывала.
– А где же волшебная косточка?
– В кармане, папочка!
– Я думал, ты её потеряла.
– Нет, папочка!
– Или забыла про неё?
– Нет, папочка, не забыла.
После этого она побежала наверх к герцогине и рассказала ей о том, что случилось, и герцогиня встряхнула льняными кудряшками и улыбнулась розовыми губами.
Вот так оно всё и шло!
А потом как-то самый младший из принцев взял и завалился под камин. Прямо под каминную решетку. Остальные семнадцать юных принцев и принцесс давно уже привыкли к тому, что они вечно падают то в камин, то с лестницы, то под лестницу, ну а малыш ещё не привык, и рожица у него вся вспухла, а под глазом вскочил синяк. Как это он, бедняжка, умудрился завалиться под камин? Да просто скатился с колен у принцессы Алисы! А как это она его не удержала? Да у неё руки были заняты – она сидела в кухне у огня и чистила репу к обеду, да ещё кухаркин фартук – такой огромный! – опутал её с ног до головы. А почему она чистила репу? Да потому, что как раз в это утро королевская кухарка сбежала из дворца вместе со своим возлюбленным, высоченным и вечно пьяным солдатом.
Семнадцать юных принцев и принцесс, которые всегда рады были пореветь, только дай им повод, зарыдали и заорали в голос. Но принцесса Алиса, хоть и сама не смогла поначалу удержаться от слез, быстро взяла себя в руки, вспомнив про больную королеву (та уже шла на поправку, и её нельзя было волновать), и кротко сказала:
– А ну, заткните глотки, мерзкие вы мартышки! Сейчас же перестаньте орать! Дайте мне осмотреть малыша!
Осмотрев малыша, она убедилась, что он ничего себе не сломал, приложила холодный утюг к синяку, приголубила его, и он уснул спокойным сном у неё на руках. И тогда она сказала семнадцати юным принцам и принцессам:
– Не хочется мне спускать его с рук – вдруг он проснется и снова расплачется. Знаете что? Вы будете у меня поварятами!
Услышав это, все семнадцать юных принцев и принцесс запрыгали от радости и принялись мастерить себе поварские колпаки из старых газет. Одному она дала соль, другому – крупу, третьему – петрушку и сельдерюшку, четвёртому – репу, пятому – морковку, шестому – лук, и все они превратились в поварят и занялись делом. А принцесса Алиса сидела среди всей этой кутерьмы с малышом на руках.
Наконец, обед был готов, и малыш проснулся с ангельской улыбкой на устах и был доверен самой тихой из юных принцесс, а Алиса стала разливать суп, предварительно загнав остальных юных принцев и принцесс в самый дальний угол, чтобы как-нибудь ненароком – вечно они лезут под руку! – не брызнуть на них кипящим супом. Оказавшись в тарелках, суп так заблагоухал, словно в кухне вдруг расцвела тысяча фиалок (разумеется, съедобных!), и все захлопали в ладоши. Даже малыш захлопал в ладоши, несмотря на свою распухшую мордочку, и выглядел он при этом так забавно, что все семнадцать юных принцев и принцесс прямо покатились со смеху. На что принцесса Алиса сказала:
– Смейтесь себе на здоровье! После обеда мы устроим ему мягкое гнёздышко на полу – пусть посмотрит на танец семнадцати поварят.
Семнадцать юных принцев и принцесс ещё пуще обрадовались и живо съели весь суп, и вымыли все тарелки, и убрали со стола, и сдвинули стол в угол. И тогда все они в своих поварских колпаках проплясали перед принцессой Алисой в её огромном фартуке танец семнадцати поварят перед сияющим малышом, который забыл и про синяк, и про боль, и тихо мурлыкал от счастья.
Тут принцесса Алиса снова заметила своего папеньку, короля Уоткинса I. Он стоял на пороге и заглядывал в кухню.
– Что это ты тут делаешь, Алиса?
– Варю и жарю, папочка.
– А еще что ты делала, Алиса?
– Веселила малышей, папочка.
– А где волшебная косточка, Алиса?
– У меня в кармане, папочка.
– Может, ты её потеряла?
– О нет, папочка!
– Или забыла про неё?
– Как можно, папочка!
Тут король сел к столу, уронил голову на руки и так тяжело вздохнул, что все семнадцать юных принцев и принцесс на цыпочках выскользнули из кухни, оставив его наедине с Алисой и улыбающимся малышом.
– Что-нибудь случилось, папочка?
– Я вконец обнищал, дитя моё.
– У тебя совсем нет денег?
– Ни гроша, дитя моё.
– Разве нельзя их достать?
– Никак, дитя моё, – сказал король. – Я старался изо всех сил, я испробовал все средства, и всё напрасно!
Услышав эти слова, принцесса Алиса сунула руку в карман, где хранилась волшебная косточка.
– Папочка, – сказала она, – если мы старались изо всех сил и испробовали все средства, значит, мы сделали всё, что могли?
– Безусловно, Алисочка!
– Если мы сделали всё, что могли, и ничего у нас не вышло, значит, пришло время просить помощи у других!
Это и была та самая тайна, которую принцесса Алиса открыла сама, поразмыслив как следует над словами доброй феи Грандмарины. О ней-то она и шепталась так часто с герцогиней, своей прелестной светской подругой.
Тут Алиса вынула из кармана волшебную косточку, поцеловала её и сказала:
– Хочу, чтоб сегодня же выдали жалованье!
И тут же королевское жалованье посыпалось из каминной трубы прямо на пол!
Но это еще не всё! Далеко не всё! То есть прямо-таки совсем не всё! Потому что вслед за жалованьем появилась добрая фея Грандмарина. Она сидела в карете, запряженной четверкой… нет, не лошадей, а павлинов, а на запятках стоял Маринадный мальчишка, разодетый в пух и прах, в треуголке, напудренном парике, в розовых шёлковых чулках, с жезлом и букетом в руках. Маринадный мальчишка спрыгнул на землю, снял шляпу и с необычайной учтивостью (он изменился до неузнаваемости – вот что значит волшебство!) высадил добрую фею Грандмарину из кареты. Фея же совсем не изменилась – на ней было всё то же платье из переливчатого шёлка (самого высокого качества), благоухающее сухой лавандой, только в руках она держала усыпанный драгоценностями веер.
– Алиса, душечка, – сказала фея с очаровательной улыбкой, – здравствуй! Надеюсь, ты хорошо себя чувствуешь. Поцелуй же меня!
Принцесса Алиса обняла её. А потом Грандмарина повернулась к королю и довольно строго спросила;
– А вы как себя ведёте? Хорошо? Вы ведь король!
Король выразил надежду, что фея не ошиблась.
– Надеюсь, теперь-то вы понимаете, почему моя милая Алисочка (тут фея поцеловала принцессу) не прибегла к помощи волшебной косточки раньше?
Король смиренно поклонился.
– То-то! А раньше не понимали?
Король поклонился ещё смиреннее.
– Больше вам ничего объяснять не надо?
– Нет,– смущённо проговорил король.
– То-то! – сказала фея и пожелала ему счастья.
Тут фея взмахнула веером, и в кухню вошла королева в великолепнейшем наряде, а за ней все семнадцать юных принцев и принцесс, одетые с головы до ног во всё новое,– и всё им точно впору, и ничуть не мало, и в швах большие запасы, чтобы выпустить, когда они подрастут. Тут фея легонько ударила веером принцессу Алису, и огромный фартук внезапно исчез – под ним оказался подвенечный наряд неописуемой красоты, а на голове у Алисы появился венок с серебристой вуалью.
А потом кухонный стол на глазах у всей компании превратился в прекраснейший зеркальный шкаф розового дерева с зеркалом, а когда принцесса Алиса открыла его, то увидела внутри множество платьев – и все её размера! А в кухню вбежал малыш,– а ведь вчера он ещё и ходить не умел! – и синяка у него как не бывало! Тут Грандмарина попросила, чтобы её представили герцогине, и когда герцогиню доставили вниз, они обменялись множеством любезностей.
Фея и герцогиня пошептались, после чего фея громко сказала:
– А я-то думала, что она вам об этом сказала!
И, повернувшись к королю и королеве, Грандмарина прибавила:
– Мы едем на поиски принца Кое-кто! Просим почтить нас своим присутствием через полчаса.
Грандмарина вместе с принцессой Алисой села в карету, а Маринадный мальчишка подсадил герцогиню, которая устроилась на противоположном сиденье, поднял ступеньку, вскочил на запятки, павлины полетели, а хвосты их полетели за ними.
Принц Кое-кто сидел в одиночестве и ел постный сахар, ожидая, когда ему исполнится девяносто лет. Увидев, что в окно влетели павлины, запряженные в карету, он тут же понял, что сейчас случится что-то необыкновенное.
– Принц, – сказала Грандмарина, – я привезла вам невесту.
Едва фея выговорила эти слова, как принц Кое-кто изменился в лице, куртка и плисовые штаны у него превратились в бархатный наряд персикового цвета, волосы завились в кудри, а в окно влетела шляпа с пером и плюхнулась прямо ему на голову. По приглашению феи он сел в карету и возобновил своё знакомство с герцогиней, с которой он уже и раньше встречался.
На свадьбе присутствовали все друзья и родные принца, и все друзья и родные принцессы Алисы, и семнадцать юных принцев и принцесс, и малыш, и целая толпа соседей. Всё было как в сказке! Подружкой невесты была герцогиня – её посадили повыше, чтобы ей всё было видно. А потом Грандмарина устроила роскошный пир в честь новобрачных, на котором еды и питья было сверх всякой меры. Свадебный пирог был весь разукрашен белыми шёлковыми лентами, серебряной фольгой и белыми лилиями, а в окружности у него было сорок два ярда.
После того, как Грандмарина подняла тост за здоровье юной четы, а принц Кое-кто произнёс речь, и все прокричали «гип-гип-ура!», Грандмарина объявила королю и королеве, что жалованье теперь будут платить вдвое чаще, а в високосный год – даже втрое. Потом, повернувшись к принцу Кое-кто и Алисе, она сказала:
– Мои дорогие, у вас будет тридцать пять детей, семнадцать мальчиков и восемнадцать девочек, и все они будут красивыми и послушными. Волосы у них у всех будут виться сами. Кори у них никогда не будет, а коклюшем они переболеют ещё до рождения.
Услышав эти радостные вести, все снова прокричали «гип-гип-ура!».
– Остается только, – сказала Грандмарина в заключение, – покончить с волшебной косточкой.
И она взяла косточку из рук принцессы Алисы, и та тут же полетела прямо в глотку гнусному, кусачему коротышке-мопсу. Мопс подавился и скончался в страшных конвульсиях.