(Главы из повести)
Это повесть о войне. О том, как в войну жили в одном прифронтовом городе два мальчика. Один из них, то есть я, вел дневник.
ВКУСНОЕ КИНО
1942. Сентябрь.
Честно говоря, тогда в школу ходить не хотелось, но мы все-таки ходили. А зачем ходили, и сам не знаю. Наверное, из-за бубликов.
Каждый раз в большую перемену нам давали белые румяные бублики.
Смотрит на тебя этот белый бублик и улыбается.
А ты его, подлеца, в карман, чтобы не улыбался. Сидишь так и слюни глотаешь, но зато потом… Потом на рынок:
– Дяденька, тетенька! Купи. Тетенька, дяденька, возьми. Школьный, довольный…
Дяденька или тетенька возьмут и мятый рубль тебе сунут. А ты в кино.
В кино там весело: солдаты в атаку идут, пушки стреляют. Только одно плохо, если вдруг на экране едят…
Тогда меня чуть-чуть тошнило. И Митьку тоже тошнило. И всех нас всю войну от сытого кино всегда чуть-чуть тошнило.
САХАР
1942. Зима.
Очень хотелось сладкого.
Очень. Так хотелось, что ни о чем другом я просто думать не мог.
Спать лягу: о сладком думаю, встану – тоже.
Я всю обшарил комнату, хоть бы кусочек, капельку…
Но нигде ничего.
И тогда я пошел в магазин. Магазин был пуст, только за прилавком стояла сладкая тетя. Ее белый халат напоминал мне сахар.
Я посмотрел на тетю и стал моргать. Долго я так моргал. И тетя тоже моргала.
А потом она заплакала и сказала: «Честное, честное пионерское, ничего нет, мальчик».
Нет, и не надо. Я вышел на улицу и… увидел снег, как белый халат. Опять эта белизна мне напомнила сахар.
Сахар… И, нагнувшись низко, я стал есть снег горстями.
Давился, икал, но ел, ел все-таки. Что делать, но я очень хотел почувствовать во рту хоть каплю сладкого. Капли той, конечно, не почувствовал. Но потом зато болел два месяца. И во сне мне виделись настоящие шоколадные торты.
КАК НАС ЗВАЛИ
1942. Июль.
До войны все было ясно. Небо ясно, мама ясно, папа ясно. И звали нас всех тоже как-то просто и ясно.
Витька – сверху.
Борька – снизу.
А Вовка – из самого подвала.
А в войну, в войну все кончилось.
Первым с фронта пришел Витькин отец на костылях. Его (Витьку) стали звать: сын хромого.
Потом Борьку: сын безрукого.
А Вовку из самого подвала: сын слепого.
Но я все равно им завидовал. Я был сыном убитого, но меня никто не звал даже так. Я и сам знал, незачем. Сейчас убитых больше всего.
НЕМОЙ
1942. Август.
Враг подходил к самому городу. Но мы ни капли не боялись. Рады даже были.
– Пусть войдёт только, – орал каждый. – Сразу взорвём!
Как взрывать, мы уже знали. Нужна бутылка и бензин.
Бутылки собрали быстро. Большие такие, из под шампанского – для танков. А маленькие – из под валерьяновки – это для танкеток. Вот лишь бензина не было. И тогда Витька, сын хромого, сказал:
– Ерунда. Во дворе военная машина – слить надо горючее.
Он отрезал от резиновой клизмы длинную трубку, и мы пошли сливать. Витька дул, сосал шланг, и бензин узенькой струйкой журчал в наши бутылки. Наконец набежала последняя бутылка.
Витька был очень доволен, однако, с ним никто не мог стоять рядом, так от него пахло горючим.
А Витька опять сказал:
– Ерунда. Вот если сейчас под танк брошусь, – сразу загорится. Не верите?
– Нет, – сказали мы.
Тут Витька сунул в рот спичку и закричал:
– Аа… аа…
Так Витька, сын хромого, стал немым.
А потом, всякий раз, когда он видел бутылку, то кричал: аа… аа… Будто в самом деле под танк падал.
ПОНИ
1942. Апрель.
Когда-то у нас рядом с домом был детский городок. Что это такое вы все знаете: качели, карусели. А главное, пони.
Живой, в серых яблоках. Он нас катал по кругу, и мы с Митькой часто ходили туда.
А в войну как-то забыли и про городок, и про пони. Никогда там не были. Но раз… была оттепель, светило солнце. И мой брат Митька взглянул в далекое небо и вдруг сказал:
– Пошли в детский…
Так мы и пришли туда, в любимое и забытое место наших игр.
Нас окружила и оглушила сразу тишина.
Ни качелей, ни каруселей. Одни галки старые. Не городок, а прямо кладбище.
Мы еще немного прошли и тетку увидели. Она подметала круг, по которому раньше пони бегал.
– А где пони? – спросил Митька.
– Пони, – косо посмотрела на нас тетка и пробормотала, – нету.
– Как нету? – спросил опять Митька.
– А так – нету, – рассердилась тетка. – Кормить нечем было. Вот и съели.
– Съели? – Митька вздохнул, глотнул воздух и куда-то отвернулся.
Я не смотрел на него. Я знал: он плачет…
ПОМОЩНИКИ
1942. Июль.
В нашем дворе военных инвалидов было много. Вначале они тихими были. Все на лавочке сидели, все на солнышко глядели.
А затем шуметь пошли. Это у нас вблизи рынок открылся. Вот они на рынок все и двинулись. Что-то менять, что-то продавать стали. Наторгуют за день – вечером напьются. А как напьются, то грустные песни поют. Они поют, а их ветер качает… Как старый листок… Покачает, покачает, и в лужу бросит.
Лежат они в луже и плачут. А к ним подойти боятся. Потому что у каждого костыль. Но я подошел и поднял. А он меня не стукнул. Рубль дал даже.
И с тех пор мы с Митькой стали часто на рынок ходить.
Как вечер придет, так брат мой кричит: пошли поднимать этих.
И мы идем. Идем и думаем: А много ли упадет сегодня. Много если – хорошо. А вот мало коли – тогда на хлеб и то не хватит.
ГОЛУБАЯ ДЕВОЧКА
1942. Осень.
В войну мне очень нравилась одна девочка.
Другие какие-то все серые, а она светилась. Золотые волосы, красный бант. Ни у кого у нас в школе не было такого красного, красного банта.
Я долго мучился, а потом сказал все-таки:
– Ты мне нравишься, ты голубая.
– Ну и что? – сказала девочка.
– Как что? – удивился я, – вырастим, поженимся.
– Нет, – сказала девочка. – Ты мальчик. Тебя на фронте убьют.
– Нет, – сказал я. – Не убьют, а ранят.
– Все равно, – сказала девочка. – Костылем драться будешь.
Она повернулась и уже хотела уходить. Но я испугался и крикнул:
– А я не на костылях. Я так, без рук, понимаешь?
– Понимаю, – сказала девочка. – Очень хорошо. Я тебя с ложки кормить буду.
СМЕРТЬ МИТЬКИ
1942. Декабрь.
До войны я всегда боялся: вот-вот умру. А когда болел, всегда думал об этом.
И ночью тоже. Ночью полотенца белые, белые.
А в войну я совсем не боялся. Только думал: а если мама, а если Митька? У них лица белые, как те полотенца ночью.
А второй зимой Митька умер все-таки.
Долго мы его везли на кладбище. Тряслась машина. И Митькина голова тряслась тоже. А изо рта кровь темная.
Я вытирал кровь ватой и все говорил:
– Наверное, ему больно, больно.
И когда комья бросали, говорил:
– Больно, больно.
Потом всю весну мне хотелось разрыть Митьку, но я не разрыл все-таки. Просто стал ходить на кладбище. Другие придут и сядут. Я все хожу и хожу.
– И чего это мальчик ходит? – спрашивают старухи.
А потом им кто-то сказал:
– Да он сумасшедший!
ПОСЛЕДНЕЕ ПИСЬМО
Все ждали конца войны. А она не кончалась. Шла все и шла. И каждый знал: впереди еще много горя. Может быть, больше, чем позади.
Но проходили зимы, и по-прежнему приходила весна.
Второй весной я это понял.
Несмотря на горе, весна будет всегда.
Мне хотелось рассказать про это кому-то самому близкому. Тогда я взял бумагу и написал: «Здравствуй, убитый папа. Сейчас весна. Она всегда будет».
Я не написал на конверте обратного адреса.
Письмо ко мне не вернулось.
До сих пор мне кажется: убитый отец его получил и прочел все-таки.
Сейчас весна. Она всегда будет.
Кто и где живёт в лесу, каждый знает. Белка живёт на сосне. Если ночью она вдруг выставляет на улицу хвостик, белый пух облаков остаётся на нём.
Ну, и в заячьей норке, уверяю вас, тоже совсем не плохо. Корни трав бормочут над вами. И вы можете там узнать тайну цветка, дерева.
Впрочем, я заговорился. Я начал рассказывать о лесных домиках. А ведь вначале я хотел рассказать просто – кто и где живёт.
Медведь в берлоге, бобёр у ручья, рысь на дереве.
И вот только не известно никому было, где живёт маленький лягушонок. Он жил не в лесу, и каждый вечер уходил куда-то. Возьмёт колокольчик и идёт.
Думали звери, куда он ходит, и говорили самое разное.
Глупый заяц, например, сказал:
– Братцы, он, наверное, ходит в село и спит в скворечнике. А не говорит этого – стесняется. Неудобно ведь лягушонку спать в скворечнике.
Но мудрый медведь сказал:
– Глупости. Наверное, у лягушонка где-то есть прекрасный дом. Но показать он не хочет. Вдруг мы попросимся жить.
И когда спросили лягушонка, он ответил:
– Да, да, только я вас не боюсь. Я боюсь бегемота.
– А что же, тебе жалко своего домика?
– Да нет, – сказал лягушонок, – жалко бегемота.
И тут никто ничего не понял, и все пошли смотреть.
Дом лягушонка был колодец. Свежий смоляной сруб, янтарные капли украшали его. А над срубом, как корабельная мачта, возносился журавль.
– Да это же настоящий дворец, – вздохнул мишка.
– Да, да, – ответил лягушонок.
– А есть ли у него слуги? – запищал заяц. – Ведь у каждого дворца всегда есть слуги. Они в позументах, лентах и треугольных шляпах.
– Нет, – сказал лягушонок, – у этого дворца нет слуг. Но у него есть друг. Маленький мальчик. Каждый вечер я прыгаю в ведро и опускаюсь в свой дом. А утром, когда восходит солнышко, мальчик поднимает меня обратно.
– Теперь я понимаю тебя, – вздохнул мудрый медведь. – Ведь если бегемот опустится в твой дворец, мальчик никогда не сможет его поднять.
– Да, – кивнул лягушонок. – И обоим будет очень грустно.
Ну, вот и всё. Теперь ты понял, о чём эта сказка? О дворце. Да. О медведе. Да. О лягушонке. Да. А еще, может быть, она о том, чтобы никогда, никогда не огорчать никого, даже если им этого хочется.
В тот день ослик купил себе зелёную шляпу.
– Ну и как? – спросил он медвежонка. – Как я выгляжу?
– Как кастрюля с серыми ушками. Если сейчас тебя взять за ушки, то есть за ручки, и поставить на солнышко, ты будешь обязательно кипятиться.
Обиделся ослик.
– Я кастрюля, кастрюля… – сказал он и заплакал.
– Вот видишь, – грустно покачал головой мишка, – тебя ещё не поставили на солнышко, а ты уже кипятишься. Настоящая кастрюля.
Ещё сильнее обиделся ослик и громко закипел, заплакал. Так он плакал и кипятился весь день.
А к вечеру весь выкипел. Ни слезинки, ни капельки в нём не осталось.
А когда медвежонок хотел его успокоить, снял шляпу и погладил, то от него парок пошёл:
– Пых… Пух…
Белый пар поднялся к небу, а там, в вышине, лёгкие облачка появились.
– Да, – вздохнул медведь, – теперь я знаю, почему облака. Значит, сегодня в мире кто-то плакал и выплакался весь.
Однажды лягушонок сидел у реки и смотрел, как в голубой воде плавает жёлтое солнышко. А потом пришёл ветер и сказал: «Ду». И по реке, и по солнышку пошли морщинки. Рассердился тут ветер и сказал ещё раз: «Ду, ду, ду». Очень сильно. Он, видимо, хотел разгладить морщинки, но их стало больше.
И тут рассердился лягушонок. Он взял прутик и сказал ветру: «А я тебя прогоню. Ты зачем морщишь воду и любимое солнышко?»
И он погнал ветер, погнал через лес, через поле, через большую жёлтую канаву. Он гнал его в горы, где пасутся козы и овцы. И весь день там лягушонок скакал за ветром и махал прутиком. Кто-то думал: он отгоняет пчёл. Кто-то думал: он пугает птиц. Но он никого и ничего не пугал.
Он был маленький. Он был чудак. Просто скакал в горах и пас ветер.
А вчера в гости к лягушонку пришла рыжая корова. Помычала, покачала умной головой и вдруг спросила:
– Простите, зелёный, а что бы вы стали делать, если бы вы были рыжей коровой?
– Не знаю, но мне почему-то не очень хочется быть рыжей коровой.
– А всё-таки?
– Я всё равно бы перекрасился из рыжего в зелёный.
– Ну а затем?
– Затем я отпилил бы рожки.
– А зачем?
– Чтобы не бодаться.
– Ну а потом?
– Потом я подпилил бы ножки… Чтобы не лягаться.
– Ну а потом, потом?..
– Потом бы я сказал: «Посмотрите, ну какая я корова? Я просто маленький зелёный лягушонок».
Наверное, он всю жизнь был бы маленьким, но однажды случилось вот что.
Каждый знает, что он ищет. А что искал лягушонок, он и сам не знал. Может быть, маму; может быть, папу; а может быть, бабушку или дедушку.
На лугу он увидел большую корову.
– Корова, корова, – сказал он ей, – а ты хочешь быть моей мамой?
– Ну что ты, – замычала корова. – Я большая, а ты такой маленький!
На реке он встретил бегемота.
– Бегемот, бегемот, ты будешь моим папой?
– Ну что ты, – зачмокал бегемот. – Я большой, а ты маленький!..
Медведь не захотел стать дедушкой. И здесь лягушонок рассердился. Он нашёл в траве маленького кузнечика и сказал ему:
– Ну вот что! Я – большой, а ты – маленький. И всё равно я буду твоим папой.
– А что такое бабочки? – спросил кузнечик.
– Цветы без запаха, – ответил лягушонок. – Утром они расцветают. Вечером они осыпаются. Однажды я видел на лугу: отцвела голубая бабочка. Её крылья лежали на траве – их гладил ветер. Потом пришёл я и тоже погладил. Я сказал: «Откуда эти голубые лепестки? Наверное, облетает голубое небо».
Если голубое небо облетит – оно станет розовым. Если голубое небо облетит – расцветёт солнце. А пока мы должны сидеть на лугу и гладить голубые лепестки.
– А что такое звёзды? – спросил однажды кузнечик.
Лягушонок задумался и сказал:
– Большие слоны говорят: «Звёзды – это золотые гвоздики, ими прибито небо». Но ты не верь.
Большие медведи думают: «Звёзды – это снежинки, что забыли упасть». Но и им ты тоже не верь.
Послушай меня лучше. Мне кажется, виноват большой дождь.
После большого дождя растут большие цветы. А ещё мне кажется, когда они достают головой небо, то они и засыпают там, поджав длинные ножки.
– Да, – сказал кузнечик. – Это больше похоже на правду. Звёзды – это большие цветы. Они спят в небе, поджав длинные ножки.
Каждый хочет быть больше. Вот козлик – он хочет быть бараном. Баран хочет быть быком. Бык – слоном. А маленький лягушонок тоже хотел стать больше. Но как, как это сделать? Потянуть себя за лапку? – не получается. За ушко – тоже. А хвостика нет…
И тогда он вышел в большое поле, сел на маленький бугорок и стал ждать, когда будет заходить солнце.
А когда солнце покатилось к закату, от лягушонка начала расти тень. Вначале она была как козлик; потом – как баран; потом – как бык; а потом – как большой-большой слон.
Тут лягушонок обрадовался и закричал:
– А я большой слон!
Только большой слон очень обиделся.
– И никакой ты не слон, – сказал он лягушонку. – Это твоя тень – большой слон. А ты, ты просто так – большой чудак на закате дня.
Знаете ли вы разноцветного жирафа? Того жирафа, который боялся дождика. Потому что он думал, что дождик смоет его цветные пятнышки. У этого жирафа был друг. Месяц.
Как-то раз спросил разноцветный жираф у своего друга:
– А что делать, если завтра дождик?
– Нужен зонтик, – объяснил умный месяц.
– А где я возьму этот зонтик? – удивился жираф.
– Вон, – кивнул месяц на пушистую тучку.
На другой день жираф вышел гулять с тучкой на ленточке. Это был зонтик.
Удивительное дело. Дождика стало больше.
Конечно, когда бы это был не жираф,
а кто-нибудь другой, он, наверное, бы сказал:
– Какой странный зонтик, сквозь него идёт дождик.
Но это ведь был разноцветный жираф. И он сказал совсем по-другому:
– Какой странный дождик – он идёт сквозь мой зонтик.
Как-то раз ослика попросили рассказать сказку. Ослик подумал – и сказал:
– У осликов большие уши – хлоп-хлоп. У слонов большие ноги – бум-бум. Понятно, нет?
Ну так вот. Если сто ослов хлопнут ушами: хлоп-хлоп, а сто слонов топнут ногами: бум-бум, – поднимется большой ветер. Понятно, нет?
Можно наоборот. Поднимется большой ветер, а вам покажется, что сто слонов топнули ногами, а сто ослов хлопнули ушами. Всё.