Море людей, море снега, море разложенной на снегу, клеёнках и одеялах рухляди. В одном месте, где кончается толпа, гусиная голова растёт на высокой шее из туго набитого рюкзака.

– Додержали! – говорит кто-то сверху. – Старый, кто его купит теперь?

Мишка протискивается между взрослых. Теперь в его нос почти упирается серый клюв. Над клювом блестят маленькие живые глазки, и когда они видят Мишку, раздается долгое шипение.

– У меня красный комбинезон, – виновато говорит Мишка. – Ты боишься красного цвета? У меня просто нет другого комбинезона, вот этот – только один. Зато смотри – у меня зелёные рукавички. Как травка летом…

– Я замерзла, пошли! – мама тянет Мишку в сторону и дальше, сквозь толпу, вперед по бесконечному пригородному рынку. Сегодня им предстоит купить совсем недорого сапоги, не сношенные прошлой зимой каким-то мальчиком.

Мамин взгляд выхватывает из всего разложенного на снегу скарба то, что стоит примерить сыну, и отметает всё лишнее. Как вдруг на пути у них оказывается человек, ростом не больше Мишки. Морщинистый, кругленький – старушка, а может быть, старичок, в чём-то непонятном, чёрном, длинном, и руки беззащитно сложены на животе. Внизу, перед человеком, на старом одеяле – потрёпанные детские книжки, гранёные стаканы и грубо сшитое толстое бельё, какого не увидишь в магазинах. И чуть в стороне – грузовик. Машина с глазами-фарами. В кузове – снова глаза, и нос картошкой, и рот – похожий на рот этой старушки или старичка-торговца. Лицо нарисовано на чём-то жёлтом, бугристом. Это груз в кузове, куча песка. Только не рассыпается и блестит, и смотрит на тебя.

Маленький человечек, не зная, что маму остановило перед ним, поспешно садится на корточки и начинает разглаживать ладошками бельё, надеясь придать ему более презентабельный вид. Наверно, это все же старушка, не старичок… Мама кивает на машину:

– Сколько стоит этот зверь?

– Пятьдесят, – и не успевает карлик ответить, как мама, подхватив Мишку, уже спешит дальше через толпу. Конечно, думает она, торговец не так глуп, чтоб отдать свой товар за бесценок. В магазине было бы ещё дороже. Но если сейчас она отдаст все пятьдесят за машину – как они смогут купить сапоги? Маленький человечек смотрит им вслед. Как хочется ему оправдаться, снова заинтересовать дамочку с мальчиком!

– Там детали ещё! – кричит человечек жалобно. – Крышка открывается, и там детали внутри!

Куча песка – заодно крышка. Под ней что-то есть. Но мама утаскивает тебя, и ты не рассмотришь. Наверно, у тебя никогда не будет этой игрушки. Ты будешь её вспоминать. Под эти слова, которые какое-то время будут звучать у тебя внутри: «Там детали ещё!» И вместе с машиной, заодно, ты долго ещё будешь помнить морщинистого человечка, и сам не будешь знать, почему.

Наконец-то на Мишкиных ногах новые – не очень новые – сапоги. Мама прячет ботинки в сумку. Мишка тянет её:

– Пошли к тому гусю, пожалуйста!

Гуся уже нет. На его месте в двух сумках ждут покупателей откормленные утки. Они совсем не смотрят на людей, тонкие шейки тянутся из сумок навстречу друг другу, и утки, похоже, что-то друг другу говорят. Потом одна, не переставая крякать, начинает водить клювом по шее другой. Целует она её так, что ли? Хочет успокоить и сказать, что всё будет хорошо? Хотя ясно всем, что всё у них будет плохо и продадут их, скорее всего, на суп. Интересно, как можно успокоить кого-нибудь, кто знает, что всё обязательно будет плохо?

– Мама, как странно, – говорит Мишка вечером.

– Что странно? – не сразу, очнувшись от каких-то своих мыслей, отвечает мама.

– Всё это, – он разводит руками вокруг себя. – Иногда просто живёшь, и всё, а иногда становится так странно. Я есть, и я вижу тебя. Ты ходишь, тарелки моешь. Ты есть, и это всё есть. Небо, звери. Я не знаю, как про это сказать…

Мама уже опять в своем мире. Она машинально трёт тарелку и не отвечает Мишке. Тогда он закрывает глаза. Он не спит, но он ясно видит маленького круглого человечка. Карлик с блошиного рынка протягивает ему руку. Мишка знает – сейчас они пойдут к той, глазастой машине. И он увидит, что у неё внутри.

(Из сборника рассказов о Севере «Наша Земля – дышит»)

Мы живём в сейсмически активной зоне. Это значит, что у нас могут быть землетрясения – страшные, как те, что иногда показывают по телевизору – с обвалами домов и гибелью всех жителей. А могут они такими и не быть. Они могут ещё быть маленькими такими землетрясеньицами. Вроде того, про которое папин начальник рассказывал:
– Лежу в ванне, наслаждаюсь. Полный покой, тепло. Меня и разморило. Вдруг гляжу – по воде вроде рябь пошла, как по реке. Откуда, думаю, рябь, ведь я и не шевелился даже? Что я, сплю? Пока соображал, у меня волны плескаться начали. Тут-то до меня и дошло, что это землетрясение.

Всех разрушений от такого землетрясения – разбитая посуда в чьём-нибудь шкафу. Бывает, что люди стараются красиво поставить чашечку на чашечку – вот такие пирамиды в первую очередь и не выдерживают.

В школе мы проходили, что во время землетрясения – если оно застало тебя в доме – лучше всего спрятаться под стол, который стоял бы в дверном проёме.

Я как пришёл домой, мы с папой, конечно, из кухни выдвинули стол – наполовину в кухне он остался, наполовину переместился в коридор. Очень удобно получилось – если тебе надо в кухню, то просто в коридоре заранее падаешь на четвереньки, проползаешь под столом, а в кухне опять встаёшь на ноги.

Больше всего новшество Росте понравилось, моему братику. Пока стол в дверях стоял, Ростя поминутно изображал, что ему в кухне срочно что-нибудь понадобилось. Так, что прямо бегом надо туда. Сперва он разбежится как следует, а потом – хлоп в коридоре на пол и по-пластунски вперёд, да так быстро, что и мне за ним не угнаться, а ведь я тренировался – будь здоров!

Но маме не понравилось бегать на четвереньках. Она сказала, что это не совсем удобно – перемещаться на четвереньках с Юлькой на руках.

Юлька – моя сестрёнка, маленькая ещё. Сама ходить она не умеет, поэтому всё время требует, чтобы её катали, и лучше всего не в коляске, а на руках. Чаще всего маме её катать приходится – по всему дому. Куда мама идёт, туда и Юльку с собой тащит.

Мама в кухне стоит, помешивает суп в кастрюле одной рукой – а другой Юльку к себе прижимает. Попробовала бы она оставить её в комнате, в кроватке! Сразу раздастся требовательное: – Агы! – и маме как миленькой придётся к ней вернуться.

И вот мама сказала, что землетрясение ещё неясно когда будет, может, через год или через два, а ей уже надоело вместе с Юлькой ползать под столом.

– Да может, его вообще не будет, вашего землетрясения! – сказала мама. – А я тут – ползай!

Пришлось нам с папой стол назад в кухню поставить.

В самом деле, ни один учёный вам с точностью не скажет, когда именно начнётся землетрясение. И отчего они бывают, люди наверняка не знают.

Это не так просто определить – разгадка прячется глубоко в недрах земли. Под этим тонким ранимым слоем, который прошивают вдоль и поперек корни деревьев, стелясь совсем неглубоко под поверхностью земли. Глубже деревьям нельзя – у нас же вечная мерзлота, и эту ледяную окаменелость корнями не проткнёшь. Да и зачем?

Как знать, что тебя ждёт там дальше, внизу?

Там какие-то скрытые от нас слои Земли, и они могут быть неспокойными, могут спать, а могут и двигаться.

Были времена, когда эти пласты просто ходуном ходили. От этого на Земле поднимались новые горы, некоторые – чтобы рассыпаться вскоре на кусочки. Там и здесь Земля покрывалась огромными впадинами, выставляя свои недра напоказ – если только кто-то мог на них взглянуть. И тут же они заполнялись водой – под воду уходили целые материки! Был, например, такой материк – Атлантида.

Это уже не в школе, это все мне папка рассказывал.

Мама ему говорит:
– Не знаю, что там случилось в Атлантиде. Но вот у нас – старые люди говорят, что землетрясения бывают, если на земле накопилось много зла, если люди затевают войны…

– Ну да! – спорит с ней папа. – Только почему-то войны могут идти в одних местах, а землетрясения начинаются совсем в других.

А после сам себе и отвечает:
– Но ведь и у нас, у людей, всё то же самое. Ноги промочишь – болит горло. Хотя ведь в другом месте намочил…

– Папка, – говорю я, – так это ведь мы, люди. Мы ведь живые!

– А Земля, – отвечает папа, – она что, не живая, что ли?

Я так растерялся:
– А она живая?

Папа говорит:
– По крайней мере, никто не может утверждать, что нет. Представь – такое огромное живое существо. Какая-то особенная форма жизни, совсем не как у нас. Но оно дышит, это существо, и оно что-то чувствует…

– И чувствует, что мы на нём живём? – спрашиваю я.

– Наверно, чувствует, – отвечает папа. – Нас же так много!

– А ей не тяжело – Земле? Держать всех нас?

– Бывает, наверно, что и тяжело, – говорит мама. – Не зря про плохого человека говорят: «Как только такого земля держит?»

– А, значит, – говорю я, – значит, люди должны быть хорошими! Тогда и землетрясений не будет больше!

И такой простой, такой удачной показалась мне эта мысль, что я даже удивился: неужто до меня никто ни разу не подумал о том, что люди должны стараться делать так, чтобы другим было хорошо, чтобы всем радость была.

Тогда и землетрясений не будет!

В мае у нас начинает таять снег, а в июне уже все распускается – и маленькие берёзки, и большие лиственницы. Воздух в это время карамелью пахнет. Лес выдыхает запах карамели – а лесу из нашего посёлка не видать конца, все сопки им покрыты, и кажется, что это сами сопки дышат так.

Кедровый стланик стоит зелёной стеной, точно всегда так и стоял, точно и не прятался всю зиму под снегом. В его ветках иной раз мелькают бурундуки – шмыгнёт, и нет его. И я никак не успеваю какого-нибудь из них сфотографировать.

За нашим домом, на поляне, полным-полно брусники. Она перезимовала под снегом, как кедровый стланик. Ягоды у неё сейчас мягкие, кислые и совсем немного – сладковатые. Будто их карамелью подсластило – той, которой пахнут весной деревья.

Мы с Ростей и Кактусом целые дни проводим в лесу. Кому-то надо ехать в лес в полном автобусе, как сам я езжу в школу, а у нас лес – вот он, рядом с домом. Мама говорит, как хорошо, что заблудиться в таком лесу нельзя, он во все стороны просматривается – по крайней мере, до оврага. Дальше оврага нам ходить запрещено, да и кто полезет через овраг, который как раз сейчас, в июне, из оврага становится вдруг бешенной рекой. Вода бурлит в ней, прыгает по валунам. Русло ей тесно, и она бьётся в нём.

Снег тает на дальних сопках, талая вода ищет себе пути, ищет расщелины в земле, овраги, и по ним она уже в реку бежит. Река в июне делается полноводной. Нашего мостика в два бревнышка и не видать, он вместе с тросом, за который надо держаться, как за перила, уходит под воду. И если тебе надо на ту сторону реки, то ты шагаешь через весь посёлок, к каменному мосту. Папа говорил, чтоб мы не смели срезать дорогу. Вода в реке несётся с такой скоростью, что может утащить с собой всё что угодно – и человека может унести. Папа сам видел, как человека смыло с мостика, он только крикнул и за трос схватиться не успел. Никто не смог бы спасти его – река не отдаёт свою добычу. Только ещё раз мелькнули вздёрнутые руки – там, где кончаются дома посёлка. Может, он ещё был жив. Люди бросились тогда к машине, чтобы по бездорожью попытаться догнать его – а толку?

Люди гибнут, когда торопятся куда-то – на работу или домой к началу сериала. Или, например, когда ребята хотят пройти по мостику на спор. Словом, когда свои дела им кажутся важнее дела этой вот воды, летящей с сопок в море.

Вода спешит, чтобы скорее освободить русла в лесу – такие, как наш овраг.

И не заметишь, когда всё изменится. Лесные потоки очень быстро обмелеют, да и река скоро станет мелкой, тихой. Только кое-где возле реки будут оставаться лужи. Я видел, как большие ребята приносили из лесу в ведре длинных таких, пятнистых рыб с усиками. Их, говорят, можно из луж руками брать – вода уходит, а рыбка, если зазевалась, в луже так и остаётся. Ух, как я хотел тоже таких рыбок поймать! Мишке из нашего дома это удалось, он говорил, что они у него будут в ванне жить. Да только эти рыбки не живут дома – ни в аквариуме, ни в ведре, ни даже в ванне. Им реку подавай. И в лужах, если ребята их не выловят, им всё равно погибель.

Скоро и луж не остаётся. Земля становится сухой, и даже глина трескается на дне оврагов. Теперь запросто можно спуститься вниз и перебраться на ту сторону, чтоб дальше в лес за ягодой пойти. В это время появляется самая первая ягода нового лета – шикша. Ягодки шикши маленькие, чёрные, а вкус у них такой прозрачный, водяной.

Пройдёт ещё немного времени – появятся голубика, жимолость, морошка. И в самом конце – брусника.

Наша мама говорит:
– Что меня удивляет, так это брусника.

Мама – с материка. Она живёт на Севере столько, сколько мне лет, и даже ещё больше, а говорит, не может до сих пор привыкнуть. И вечно её что-нибудь да удивляет.

– Я понимаю, – говорит мама, – смородина, малина. И даже голубика. Растёт куст, на этом кусте ягоды, и всё понятно. А у брусники-то, бывает, кустика и вовсе не видать. Маленький, крошечный стебелёк, и весь согнулся – ягоды пригнули его к земле. На таком маленьком – и столько ягод.

Мама говорит, на Севере все делают всё изо всех сил. Как эта вода, которой надо как можно скорее в море убежать. И даже непонятно иной раз, откуда силы берутся. Зимой, в метель попробуй-ка до школы, до работы доберись. Совсем ведь из сил выбьешься. Ан нет, добрались люди из посёлка в город – и в школе без поблажек учатся, и на работе выкладываются в полную силу. Но всё же если б маме сказали выбрать символ Севера, она выбрала бы крошечный кустик брусники.

Бруснику у нас приносят из леса вёдрами – и тут же варят, мочат, и что только с ней не делают, чтоб запастись ею на всю нашу зиму. Но какая-то часть брусники всё же остаётся зимовать в лесу, и её так здорово бывает собирать весной, в июне, когда ещё никакой новой ягоды нет.

И вот мы с Ростей собираем прошлогоднюю бруснику, а Кактус лает в зарослях на бурундуков. Снег кое-где лежит, но его мало совсем, редко где его под кустом увидишь. Солнце припекает, и Ростю разморило. Он бы спал сейчас в детском саду, но мама разрешила ему остаться дома, раз у меня начались каникулы.

Ростя может сколько угодно говорить, что днём он ненавидит спать, и всё же гляжу – лежит на спинке, головку набок повернул, руки раскинул в стороны и глазки щурит на солнышке.

– Спишь, Ростя? – спрашиваю.

– Нет, – говорит. – Слушаю. Оказывается, наша земля дышит!

Лёг я скорее рядом с Ростей, и тоже чую – вроде, из земли шум идёт. Глухой такой, непонятный.

– А, это, – говорю. – Это не земля дышит вовсе. Это вода. Пойдём, я тебе покажу.

Пошли мы с Ростей дальше в лес, к оврагу. Папка мне показывал, как в расщелине с гор вода бежит, и я решил Росте показать. Пока мы шли, Ростя начал уже что-то понимать – шум становился всё громче и громче. Встали мы у одной такой расщелины – а здесь уже и не слыхать ничего, кроме этого шума. Кричи – не кричи. Разве что в самое ухо станут тебе кричать – тогда, может быть, и услышишь что-нибудь. Вода плещется, прыгает по камням и камни с собой тащит, и вместе с ними падает дальше вниз, чтобы скорее к реке прибежать, и уж с рекой в море влиться.

Ростя как заглянул вниз с обрыва – окаменел.

Я дёрнул его за шарф – он поглядел на меня, как будто увидел в первый раз. Мама говорила, вода околдовывает.

Я ору Росте:
– Пойдём, здесь земля сползает!

Мы с ним стояли, как на балконе, – пласт земли нависал над прыгающей водой. И под ногами у нас трещина появилась.

Утянул я с этого места Ростю, думал назад идти, а ягоды по пути оказалось видимо-невидимо. Ростя уселся и стал лакомиться брусникой. Я тоже начал было срывать ягоды, а потом сам не заметил, как растянулся на мхе и стал слушать, как там, в земле, вода свою песню поёт. И так тепло было мне, так спокойно. Небо чистое-чистое, ни облачка. Я стал через ресницы на солнце смотреть. Ресницы мои были жёлтые, и небо жёлтое, и всё такое новенькое вокруг, такое цыплячье-жёлтое. Ростя где-то смеётся, и Кактус лает. Потом вдруг точно толкнули меня – я прямо подпрыгнул, сел. Тихо кругом. Ни Рости, ни Кактуса.

– Ростя! – зову. – Ростя, где ты?

Молчание.

Только слышно – вода шумит.

Я подумал, что Ростя здесь, рядом где-нибудь. Но нет же – нет его нигде. Может, он без меня к дому пошёл? Помчался я со всех ног к посёлку, слышу – за спиной Кактус лает.

– Дурень ты, Кактус, – говорю ему. – Ростя-то где? Дома уже, что ли? А что он меня не разбудил?

«Нет, – думаю, – не мог Ростя один, без меня, уйти!»

– Ростя! – кричу.

А Кактус обратно в лес побежал. И я за ним. Кактус покружит на одной полянке, потом на другой – и мчится, мчится в ту сторону, где вода всё громче шумит. Стали мы с ним подбегать к расщелине, гляжу – нет нашего с Ростей балкона. Земля в этом месте таки треснула, и наш выступ ушёл вниз.

Глянул я туда и сразу Ростю увидел внизу – его красная курточка на серой земле.

Лежит он на животе, вниз лицом, и не шевелится – Ростя. Зову я, зову его – а что толку? Вода грохочет. Но даже если б слышал меня брат – как он залезет ко мне наверх? Да и живой ли он?

Тут земля шевельнулась у меня под ногами. Она не вся ещё ушла вниз, – та, что хотела. Та часть, что ушла – вместе с Ростей – задержалась на каком-то выступе и повисла уже совсем низко над летящей водой. Долго ли она там продержится? А теперь и эта оставшаяся часть берега тоже собирается рухнуть – на тот же выступ, на малыша Ростю, чтобы уже наверняка вместе с площадкой снести его в воду.

Я не знал, как спуститься в расщелину – её стенки везде осыпались подо мной, куда бы я ни ступил, и я боялся слететь вниз. Но потом мне удалось всё же пройти окружным путём, по камням, по уступам, и я до самой площадки дошёл, на которой Ростя лежал. На площадку – я сразу понял – мне наступать было нельзя, мы бы тогда оба вниз сорвались.

Ростя меня не слышал, хотя я совсем рядом был, я мог протянуть к нему руку – и я протянул руку, и взял его за шарфик, и начал тихонько притягивать к себе. Я боялся, что шарфик развяжется, или – что я задушу Ростю. Но я притянул его настолько, что смог схватить надёжно за воротник. И тогда он, наконец, повернул голову и увидел меня. Лицо его было мокрым, и курточка тоже мокрой была. Он же и плакал здесь, и водой окатило его, – он лежал совсем низко у воды. Я потянул его вверх за воротник курточки – и тогда он поднялся на ноги и сразу понял, что надо по уступам выбираться наверх.

Камни из-под наших ног выскальзывали и без звука летели в воду. Но мы всё же поднялись из расщелины. Здесь, наверху, Кактус чуть не сбил меня с ног, а Ростю сбил – и уж вылизывал его! Ростя отбивался от него, сердился, а Кактус лаял – и всё это почти без звука, под шум воды. Я прикрикнул на Кактуса, Ростя встал и снова заплакал и стал что-то рассказывать мне.

Когда мы отошли немного от оврага, оказалось, он говорит, что хотел ещё раз пойти посмотреть на воду, пока я сплю, и просит, чтобы я ничего маме с папой не говорил, а он, честное слово, больше не будет.

– Ещё бы, – отвечаю. – Конечно, мы ничего маме с папой не скажем.

– Да, – недоверчиво говорит Ростя, – а мама спросит, почему у меня у куртки воротник оторвался.

– Ну… – говорю, – скажем, что за ветку зацепился…

Кактус всё не мог успокоиться, что мы с Ростей выбрались из расщелины. Так и лез целоваться то к нему, то ко мне.

– Цыц, – говорю ему. – Куда ты глядел? Мальчика чуть не унесло…

А сам как представил, что могло с Ростей стать, – зубы у меня застучали, коленки подогнулись – идти не могу. Сел я на мох и заплакал. Думаю, собаку ругаю, а сам-то хорош. Братика чуть не проглядел.

Ростя говорит:
– Ты что, Колька, как мы теперь домой пойдём? У тебя лицо красное. Мама сразу поймёт, что ты плакал.

– Ты же плакал, – отвечаю ему, – и ничего.

А Ростя говорит:
– Я маленький. И капризный. Я часто плачу. А если ты плакал, мама сразу поймёт, что было что-то страшное…

И тут гляжу: мама идёт к нам. Юльку, наверное, спать уложила и выскочила нас поискать. Она же сказала – недолго. Мама нас к обеду ждала – с брусникой. Собиралась кисель из прошлогодней брусники сварить. Где уж я ту бруснику оставил – и не вспомнишь теперь.

Мама торопится к нам, но она ещё далеко и не видит, наверно, ещё, что мы с Ростей плакали. Одного она не может понять – отчего это Кактус несётся к ней, прыгает, пачкает её джинсы, визжит, а после назад к нам несётся, и уже нас с Ростиком – лапами, лапами! – и снова к ней, а потом снова к нам, и над всей поляной такой лай стоит, точно здесь спустили десяток собак. Тут уж не только мама, тут кто угодно поймёт, что неспроста он так радуется…

Игорь сидит на уроке, учительница объясняет, а он смотрит куда-то ей за плечо и улыбается странно. Учительнице даже оглянуться хочется – понять, что он такое увидел.

– Тебе всё понятно, Игорь? – спросит учительница.

– А? Что? – встрепенётся Игорь. И закивает: – Ну да, понятно…

Учительница сомневается:

– Понятно? Тогда давай-ка к доске. Проверим, как ты усвоил тему.

А Игорь опять переспрашивает:

– Что, к доске? – и смотрит уж до того растерянно – рука не поднимется «двойку» ставить.

Учительница говорит:

– Хотела бы я знать, о чём ты думаешь.

А Игорю что? Хотела – ну ладно. Он говорит:

– Я думаю, как в кино пойду.

– Что? – переспрашивает теперь учительница.

Тут уж он получает свою «двойку».

На переменке ребята обступают его:

– А что, новый фильм приехал? На какой идёшь?

Игорь называет фильм, и оказывается, что все его видели. И он видел. Они все вместе ходили.

– Ты что, – говорят ему, – не помнишь, про что там?

Он переспрашивает:

– Про что? А, ну да, помню…

Друзья говорят:

– Зачем идти, если уже знаешь, чем кончится?

Понятно, им нужны новые фильмы. Такие, чтобы глядеть, не дыша, чем всё кончится, и бояться – вдруг того, главного, убьют.

В таких фильмах всё всегда кончается хорошо. Но когда смотришь, забываешь об этом.

Главный герой попадает в опасные ситуации, ещё и ещё раз оказывается на волосок от смерти, и ты за него боишься. А во второй раз так бояться уже не получится.

Но Игорь и в первый раз не боялся. Он даже не думал, как всё кончится, он жил там внутри фильма и сам был главным, а главные герои ничего не боятся. Он скакал на коне, коленки его вжимались в дышащие бока, подковки постукивали на камнях – и сзади его толкали в спину:

– Эй ты, не прыгай! Сиди спокойно!

Игорь никогда в жизни близко не видел лошади, но это было неважно. Если бы его спросили, умеет ли он скакать верхом, он сразу бы ответил «да», и вовсе не потому, что был врунишкой – он бы потом сам удивился, когда вспомнил бы, что нет. Ему казалось – он и автомобиль водить умеет, и даже самолёт – сколько всего увидишь по телевизору. Игорь ведь не только приключенческие фильмы любил – он и мультики смотрел, те, что для совсем уж малышей, и познавательные программы. Если шла интересная передача, его вообще было не вытащить на улицу, и мама говорила, что он уже весь зелёный стал – Игорю всё, всё интересно было.

Но летом Игоря отправили в деревню, а там телевизор показывал плохо. Два раза в неделю, в среду и субботу, Игорь выходил к воротам своего села. Ворота были так себе – пара-тройка жердей, перегораживавших сельскую улицу, но только улица дальше ворот делалась уже просёлочной дорогой. Где-то на дороге было соседнее село, а ещё дальше – районный центр. Игорь не знал точно, где – бегать за ворота ему было запрещено. Он сидел на верхней перекладине и видел, как в хорошую погоду на дороге, вдалеке, появлялось чуть заметное облачко пыли. Оно долго приближалось, и, наконец, можно было разглядеть коренастую лошадку, впряжённую в телегу, в которой развалясь лежал дядя Митря, киномеханик.

Если же накануне шёл дождь, и дорога раскисала, то Игорёк не мог издалека видеть тучку пыли, и ему дольше приходилось вглядываться, чтобы разглядеть некоторое шевеление на тёмной дороге. Лошадка и сама была тёмной масти. Она везла Игорю и его товарищам интересные истории, и почти в каждой были отважные наездники, джигиты ли, ковбои, жокеи, конники Будённого… У их коней даром что крыльев не было – кони летали, точно птицы, любую пропасть перемахнуть для них было парой пустяков.

Лошадка дяди Митри вовсе не была похожа на своих экранных сестёр – приземистая, мохнатая, с большой головой, которой она кивала на ходу, точно приветствовала Игорька. Ждёшь, мол? Везу, везу тебе кино…

У дяди Митри в телеге среди сена лежали – кто не понимал, сказали бы – вроде, консервы. Бабуля в похожих банках приносила из сельмага и кильку, и селёдку. Но это была не рыба. Это были законсервированные, сохранённые на все времена истории. Киноленту возили в таких банках, когда Игорёк был маленький. Дядя Митря, въезжая в деревню, мельком смотрел на Игорька и сообщал ему кратко: «Мушкетёров везу», или «Сказку о царе Султане», или «Сегодня – «Таинственный остров» будет». И Игорёк, счастливый, летел по деревне. Издалека слышен был его голос:

– Ура, ура, три мушкетёра!

– Ура, царь Султан!

Афишу не надо было смотреть.

Деревенские мальчишки слышали – и радовались тоже, хотя и не так сильно, как Игорёк. Кому, кроме него, вздумалось бы кричать на всю деревню, что дядя Митря кино привёз? «Одно слово – городской», – думали мальчишки. Городские часто ведут себя чудно, и Игорю позволено было отличаться от ровесников.

Легко, свободно жилось ему в деревне. Однажды только ждало его огорчение. Как-то в субботу он дождался дядю Митрю с его лошадкой. В телеге по обыкновению лежали свежие консервы. Но это не были консервы любимых его историй – дядя Митря, увидев его, буркнул:

– И женщин порадовать надо. Бабуле скажи, пусть приходит. Привёз вот – «Любовь и голуби». Бабка-то, небось, уже позабыла, когда ходила в кино.

Игоря точно в грудь толкнули. Подумать только – любовь! И ещё голуби какие-то… Большей обиды старый Митря не мог ему нанести. А Митря, не подозревая о том, правил своей лошадкой, и телега его неловко въезжала в ворота. Лошадка ходила медленно, телега за ней двигалась вразвалку, и перед Игорьком ещё долго качалась в телеге спина дяди Митри.

Повздыхал Игорёк – и двинулся вслед за телегой, за спиной старого Митри в деревню. Что ему оставалось ещё?

Бабушка в самом деле давно не была в кино.

Бабушка стояла посреди комнаты в новом платье – оглядывала себя в зеркале. Зеркало висело в простенке между двух окон, из окон в комнату лился свет. Напротив зеркала тоже было окно, свет от него отражался в зеркале, и оно сияло, точно ещё одно, четвёртое, окно. Бабушка поворачивалась в этом свете. Платье было простое, светлое, с пуговицами сверху и до пояска, и поясок тоже был простой, матерчатый. Но бабушке, видно, нравилось платье за то, что оно такое чистое, ни разу не надёванное. Только в таком, новом, светящемся от новизны, и ходят в деревне в кино.

Игорёк смотрел, а бабушка расчёсывала волосы. Они оказались длинные. Так ходят подружки главных героев в фильмах, и он думал, бабушка тоже так пойдёт, но бабушка снова закрутила волосы в узел и повязала сверху платок. Платок был тоже праздничный. Это Игорёк думал – платок и платок, а у бабушки были платки для работы и выходные платки, которые она, например, в базарные дни надевала.

Взрослое кино началось позже, чем начинались обычно детские сеансы, бабушка вернулась уже в темноте, и точно принесла с собой обратно свет, которым была полна комната, когда она ещё только собиралась в клуб.

А Игорёк без своего обычного субботнего кино вянул и чах. Он чахнул и вял. До среды ещё было ой-ой-ой сколько, и бабушка уже чувствовала себя виноватой.

– Совсем без своих сказок не можешь? – спрашивала она, точно Игорь заболел.

В понедельник утром бабушка опять надела своё выходное платье и повела Игоря в библиотеку. Игорю тоже пришлось надеть чистую рубашку, а ещё бабушка велела ему лицо вымыть и коленки мокрой тряпочкой протереть.

Игорь сам не знал, любит ли он читать книги. Никто из его друзей ни разу не говорил о том, что прочитал какую-нибудь книгу. Читали то, что задано – в учебниках, от сих до сих. Уроки хотелось сделать поскорее и заняться тем, что ты на самом деле любишь, а Игорь телевизор смотреть любил.

Нет, ему ни капельки не нравилось читать, конечно. Он всегда думал, что читать не любит. А оказалось, он очень любит читать. Ещё как!

Сельская библиотека располагалась в маленькой, чисто выбеленной избушке. Пахло там необыкновенно – даже в животе у Игоря заныло, но он сначала не понял, почему.

– До того сказки любит, – рассказывала бабушка за Игоря.

Тётя Наташа, библиотекарша – маленькая, хроменькая, не расставалась с палочкой. Так, стуча, она прошла за стеллажи – и вынесла оттуда ярко раскрашенную книжку. Игорёк даже не поглядел, как она называется – он удивлялся, как это ходит тётя Наташа с палочкой. Зачем ей палочка?

А тётя Наташа уже заглядывала ему в лицо и улыбалась:

– «Мои волшебные сказки». Не читал?

Её круглое, широкое лицо совсем рядом было, а на голове у неё ещё одна кругляшка была, свёрнутая из волос.

После Игорёк однажды слыхал, как взрослые говорили:

– Хроменькая, вот и пришлось ей – в библиотеку. Дояркой такая ведь не сможет.

«Зачем дояркой? – подумал тогда Игорёк. – Ведь с книгами в сто раз, нет, в миллион раз интереснее!»

Как жил он прежде внутри кинофильмов – так теперь он жил внутри книг. Читая, Игорь видел не только то, что было перед ним, главным героем – он видел всё вокруг, как в стереокино. И даже лучше. Он чувствовал за главного героя не только страх и радость избавления от страха – нет, было ещё другое. Была горечь от столкновения с обманом, и было незнакомое, неназываемое чувство – тоже вроде страха: вдруг что-то случится с кем-то из героев книги – не с ним. С кем-то, кто не мог сам себя защитить. Уже отложив книгу, Игорь иной раз вспоминал чьего-нибудь братишку, или старика отца – и тогда делалось не по себе. Чтобы спасти кого-то, он готов был хоть три пары железных сапог сносить…

Однажды после доброй сотни страниц скитаний Игорь поднялся в пещеру, полную сокровищ, как вдруг с улицы его окликнул голос дяди Митри:

– Что не встречаешь нас? Али заболел? «Семёрку смелых» везу.

Нет, Игорь не бросил кино! Так же, как прежде, он оттирал коленки и просил монетку у бабушки, так же потом в кругу деревенских ребятишек он пересказывал только что виденное, точно они не смотрели с ним вместе:

– А он как вдарит ему, а тот – раз, раз! А тот ломает дверь и – «Вы свободны, друзья!» А король ему: «На вас поступил донос, вы пойдёте на каторгу…»

И друзья точно по новой видели фильм, и теперь он был ещё интереснее, чем в первый раз. И книги он тоже им пересказывал. У него ни разу не возникло мысли о том, что, может, ребята уже читали все эти книги, раньше него. Кто-то наверняка читал. Библиотека была небольшая, и он сам вскоре прочёл все книги на детских полках, кроме уж совсем малышовых. И было странно: в городе к его услугам были большие, полные самых разных книг, библиотеки. А разве заглядывал он в какую-нибудь из них?

Несомненно, он запишется в библиотеку, когда вернётся домой. Но это время казалось ему сейчас очень далёким. Город то ли существовал, то ли нет, мама с папой в выходные появлялись непонятно откуда. Деревня казалась замкнутым миром. Тёплая трава, которую он гладил рукой, росла повсюду до самого горизонта, а в середине этого пространства стояла библиотека, маленький домик. Кто в нём жил? Тот самый волшебник, которого изгнали из родной страны великаны, про это Игорь читал в одной книжке.

Главный герой, деревенский парень, ставший рыцарем, в конце концов победил всех великанов, но про старика-волшебника больше не говорилось ни слова, его беда только парой строчек показалась в книжке, должно быть, для того, чтобы все видели, как жестоки были великаны. Но Игорь, превратившийся в главного героя, конечно, должен был помочь старику – и какая разница, что это уже не войдёт в книжку!

Назавтра Игорь рассказывал товарищам, говоря о себе в третьем лице:

– И вот он появляется у порога и говорит: «Я хочу вернуть вас в наши края!» А волшебник ему отвечает: «На мне заклятие, его наложил злой колдун, и он в миллион раз сильнее меня»…

– Это что ты рассказываешь?– спросил, подходя к компании, Толик, сосед. И другие оглянулись на него в замешательстве: а правда, что это рассказывает Игорёк?

– Это… я в книжке одной читал, – смешался тот, и все закивали: а, в книжке…

Что ни вечер, рассказывал он теперь ребятам новые истории. Прочитанное смешивалось в них с сочинённым. И если у книжки был плохой конец, то он становился уже не концом – от него шло продолжение, в котором всё становилось на свои места, и даже убитые на войне оказывались только раненными, и их можно было спасти….

Так бы и шло всё, если б к соседям, в дом через улицу, не приехал погостить мальчик Лёша, на пару лет старше Игоря. Городского в деревне сразу узнаешь. Игорь, например, был чудной, шумливый. Бабка не давала ему работать – и верно, куда такому? Глядишь, сорняки на грядке оставит, а что посажено было, повыдерет. А слушать его было занятно…

По Лёше тоже сразу было видно, что он бы мог порассказать такого – ещё поинтереснее. Да только, судя по всему, лень ему рассказывать, а просить его никто бы не решился. С Лёшей ребята чувствовали себя неуютно. И что в нём было такого, что отличало его от них? Такой же худой, с ёжиком – ведь жарко. Успевший где-то загореть в первую половину каникул – видно, не в городе. Ну и все тоже загорели. Обычный с виду паренёк, да только ребята рядом с ним робели – а ведь надо было играть вместе – с кем Лёше было ещё играть? Вот он и прибился к их компании, да как-то сразу и стал в ней верховодить.

Однажды, когда Игорёк по обыкновению рассказывал друзьям новую историю, Лёша подсел к ним, послушал, потом перебил:

– А ты это какую книжку рассказываешь?

Игорь, застигнутый врасплох, растерялся. В рассказе его действовали индейцы, и он сказал неуверенно:

– Названия я не помню… Это Фенимор Купер написал.

– А вот и нет! – победно воскликнул Лёша. – У Купера индейцы не летали на вертолётах. Тогда вообще вертолётов не было. Это не Купер!

– А кто тогда… – начал было Игорёк, пытаясь ещё запутать следы.

Мальчишки, недовольные заминкой в рассказе, морщились: какая разница, кто написал. Но городские – они чудные, что Игорь, что этот… Лёша. И тут Лёша во всеуслышание объявил то, что Игорёк боялся услышать:

– Я думаю, это ты сам сочинил. Эх ты, писатель!

Все остальные оторопело глядели на них, городских. Толик переводил глаза с Лёши на Игоря в таком изумлении, что Игорь не смог больше выдержать. Щёки стали горячими, в ушах точно вспыхнули лампочки – вот позор! А ведь без Лёши никто и не узнал бы… Игорь неловко спрыгнул с забора и пошёл прочь. Вдогонку ему неслось тоненькое, не Лёшино:

– Писатель!

Кто-то свистел.

«Писатель! – думал Игорь, лёжа в траве у реки, лицом вниз. – Сами вы все писатели…» Ему было стыдно, казалось, он обманывал ребят столько времени, а теперь его обман раскрылся. Как видеться теперь с ребятами? Небось, задразнят. И бабушка узнает о его обмане. Надо будет завтра же уехать в город. Игорь с облегчением вспомнил, что есть город. С Лёшей, живущим от него в деревне через улицу, в городе они никогда в жизни не столкнутся. Никто никогда не узнает в городе о его позоре.

Прямо перед Игорем в земле ползали крошечные существа, вроде муравьёв или букашек. Трава не казалась вблизи очень уж густой, между торчавшими стебельками поднимались холмы и горы, между гор темнели трещины – ущелья. И букашки-козявки храбро переходили через все ущелья и поднимались в горы. Кому-то зачем-то нужно было вскарабкаться на травинку. Стебли были для них величественными, словно вековые деревья…

– Лежишь? – раздалось сверху, и дядя Митря присел рядом на корточки. – Бабке-то не помогаешь? Жалеет она тебя, а напрасно – совсем заскучал. Давай хоть со мной пойдём…

Сельский клуб с виду был как большая изба, только с очень высоким крыльцом, и вокруг не было огорода, а какие-никакие постройки были. В одной из них двери были раскрыты настежь, внутри, в темноте, виднелось наваленное сено.

Лошадка смирно паслась во дворе клуба. Игорьку пришло в голову погладить её. Столько раз он видел её, что она стала ему близкой. Сколько возила она в деревню кино… Он подошёл к ней сбоку. Вблизи лошадка была не гладкой – шерстистой. Вся лошадкина спина и все бока были покрыты очень короткой, тёмной и очень густой шёрсткой. Игорь протянул к шёрстке руку и оробел – ну как лошадка извернётся и укусит его? Смирная-то она смирная, да только он ведь чужой для неё.

Он шагнул к хвосту и уж совсем было собрался погладить лошадку сзади, и тут же вздрогнул – раздался крик:

– Стой! Стой!

Дядя Митря в секунду был рядом и так толкнул Игорька, что тот отлетел в траву.

– Дубина! – ругался дядя Митря. – Учат вас, а не знаешь, что к лошади с хвоста не подходят. Двинет копытом – и мозги вылетят.

Игорь с опаской глядел на добрую лошадку.

– Лошадь – она собой не владеет, – втолковывал ему дядя Митря, – бывает, и люди-то собой не владеют, а лошадь ничем не хуже тебя или меня. Чует она, что сзади дотронулись до неё, а тебя не видит – мало ли… Она знает, кто с добром к ней, тот прямо, с лица подходит… С морды, то бишь. А кто со спины – тот не с добром, значит…

Вскоре Игорёк уже перестал бояться и отдёргивать руку, когда лошадка губами касалась её, а в первое время было, конечно, страшно. Дядя Митря велел на ладони давать лошадке хлеб и куски рафинада, а после уже приспособил Игорька ходить по воду и убирать двор, и наконец – взяв на лопату, выбрасывать из сараюшки навоз. (Если любишь кого – никакая работа не грязная, – сказал дядя Митря). От черенка лопаты ладони быстро покрылись мозолями, некоторые из них кровоточили, и это было единственным огорчением. А так, выгребать из сараюшки навоз было совсем не противно.

Когда не надо было помогать старому Митре, Игорь читал во дворе. С улицы долетали голоса ребят, Игорь ёжился и думал: хорошо, что он уже не здесь. То есть он ещё как бы здесь, а как бы уже там – в книжке… Однажды сосед, Толик, крадучись, заглянул во двор – так, точно на него вот-вот цыкнут. На него не цыкнули, он потоптался и спросил:

– Игорь, ты что не выходишь гулять?

От неожиданности Игорёк онемел. Толик ведь тоже был там, когда городской Лёша обозвал Игоря писателем. И тоже смеялся со всеми. Игорь же помнит: все смеялись тогда.

Толик, помявшись, попросил:

– Игорь, ты выходи. Не бойся, тот второй городской уехал уже …

Вскоре и Игоря увезли назад, в город. В городе он по-прежнему много читал. Он думал, что ни за что не станет пересказывать одноклассникам книги – больно надо, чтобы его опять стали дразнить, но всё вышло само собой. На переменках четыре-пять мальчишек окружали Игорька, из кучки был слышен голосок:

– И тогда он садится на коня, а конь у него волшебный был, с виду – посмотришь – толстенький такой, шерстистый, а сядешь на него – и ты уже по небу летишь, над облаками. У него конь был – конь-самолёт, только он так маскировался…

Игорь рассказывал о себе, точно о ком-то другом. И этот другой, храбрый рыцарь, никогда не расставался с верным другом, как две капли воды похожим на лошадку дяди Митри.

Иногда рыцарю требовалась помощь волшебных сил. Например, ему нужен был заговорённый меч, или живая вода, и тогда он мчался во весь опор на лужайку, где стоял высокий бревенчатый терем – он и не помнил, где видел такой. Игорь рассказывал, не вдаваясь в подробности, но сам ясно представлял этот терем – над ним поднималась не одна, а сразу три-четыре островерхие крыши. Под какой-то из крыш была большая светлая комната. Она так и называлась – светёлкой.

В светёлке сидела добрая волшебница. В окошко её было видно только по плечи. Не было видно её ног, и никому не пришло бы в голову спрашивать, хромая она или нет. У неё было круглое, румяное лицо, а на голове была ещё одна кругляшка, свёрнутая из волос.

Мама – домашняя медсестра. Она делает уколы и массаж людям, которые сами в больницу прийти не могут. И уж как радуются они, если к ним кто приходит! У мамы сразу начинают спрашивать, какая там за окном погода, и что идёт в кино. А некоторым надо знать, сколько маме лет и где она училась, и есть ли у неё сын или дочка. Понятно, им же скучно. Когда мне было одиннадцать, у мамы была пациентка – Катерина Ивановна. Она как узнала, что нас у мамы трое, сказала: «А ты ко мне со всеми приходи, всё веселее будет».

Семья у Катерины Ивановны тесно жила – все в одной комнате. И в этой комнате вечно хлопотала, точно перекатываясь, кругленькая бабушка Валентина. Она и ухаживала за Катериной Ивановной. Та называла её сношенькой.

У Катерины Ивановны был уголок за шкафом, и она оттуда почти никогда не выбиралась. Ей было чуть ли не сто лет, у неё ноги не ходили и глаза не видели. Но слышала она чутко. Подмечала, кто как дышит – и только я загляну за шкаф, ещё не успею сказать: «Здрасте!», а она сразу: «Мишка пришёл! Ну, здравствуй, Мишка!» Голосок у неё тонкий был. Сейчас её уже нет, а мне очень легко представить, точно она живая. Мало того – я и маленькой представить её могу. Она иной раз начинала рассказывать о чём-то, как девчонка.

Помню, гляжу я на неё, и мне не понять, как это – смотришь и не видишь. Но долго об этом мне думать не дают. Бабушка Валентина ведёт моих сестёр Наташу и Манюшу в кухню книжки показывать, и я тоже выхожу из-за шкафа. Оттуда сразу же начинают раздаваться какие-то шлепки – мама делает Катерине Ивановне массаж и говорит ей, как маленькой:

– Вот наши ножки, наши ножки будут ходить, мы снова пойдём…

Мама хоть кому делает массаж – всё равно разговаривает. Это, мне кажется, помогает ей руками работать.

– Вот наши ножки… А откуда у нас такой шрам? Я всё хочу спросить. Это же рваная рана была? Это вы так – на войне?

– Это я на заборе, – отвечает Катерина Ивановна, – это – ещё до всякой войны. В тот самый день, когда к нам приезжал император…

– Какой император? – конечно же, спрашивает мама, а Катерина Ивановна говорит:

– Понятно какой – Николай, при нём я родилась, других не застала. Николай был проездом в Кинешме, и вот у нас в тот день стрельба началась…

– Революция! – сразу подаю голос я. Мыслимо ли дело! Катерина Ивановна – историческая старушка! Она участвовала в революции и была ранена…

И тут же из-за шкафа я слышу смех.

– Какая там революция! Так всё, по глупости. Любопытной Варваре на базаре, сами знаете, нос оторвали. А тут тебе не базар, тут сам государь-император приезжает. Народ как жил? Ни телевизора тебе, ничего… Но зато случай представился живьём царя увидеть – и уж как мы бежали на пристань…

– Чтобы свергнуть царя? – спрашиваю. Я ведь слышал уже – и сколько раз! – что царя «свергли», только не очень представлял, как это.

Мама меня окликает с укоризной:

– Мишка!

И Катерина Ивановна ахает:

– Да зачем – свергнуть? Зачем – свергнуть? Так, посмотреть! Это позже ему судьба была – свергнутым быть, а тогда какой же год был? Девятьсот тринадцатый? Царь Николай совершал путешествие – не знаю уж, откуда и куда, но только в нашей Кинешме он должен был пересесть на пароход. Мамка мне строго-настрого сказала: из дома ни шагу, сиди, сестру карауль – а сама на улицу. Видно, хотелось ей на царя поглядеть. А мы с сестрой обождали, чтобы она отошла от дома, – и следом… Народ-то к Волге не бежал – летел, весь город высыпал, и жандармы тоже – глядят, чтобы не было беспорядков, чтоб никакого бунта не допустить. А народ и не думал бунтовать, нет, что вы… – точно оправдывается за шкафом Катерина Ивановна. – Все, казалось, чего-то ждали, чего-то хорошего, милости царской…

– Как – милости? – спрашиваю, а она мне отвечает:

– Ну, что он поднимет руку и скажет: «Благословляю вас, люди мои, и жалую вам…»

– Жалую – значит «дарю», – объявляет из кухни Наташка.

У моих сестёр нюх на всякие истории. Только начнут что-нибудь рассказывать – у обеих уже ушки на макушке!

– И что он вам подарил? – спрашивает Манюша.

– Да что – ничего! – отвечает Катерина Ивановна. – Я и не скажу, чего мы ждали, какого подарка, да и никто бы там не сказал, чего ждёт, а только народ толпился, лезли по головам. Жандармы теснят их в сторону – не напирай, мол, да не балуй! И вдруг вижу я маму свою совсем рядом, жандармы её в плечи, в грудь толкают – мол, отойди! Она в первых рядах оказалась, такая была проворная. Увидела нас с Милкой, сестрой, – кричит: «Дети мои, дети!» – а к нам уже и не пробьёшься. Она – там, а мы здесь. Нас, ребятишек, не гнали, мы тут же по площадке бегаем среди жандармов, их за рукава дёргаем: «Дяденька, дяденька, который там император?»

– Так вы его видели? – спрашивает мама.

– Видела, видела, – подтверждает Катерина Ивановна,– глазки-то у меня молодые были, зоркие. И вот гляжу – стоит он на палубе, в военном мундире. Сам рыженький, ростика невысокого. Дочки, великие княжны, выше его были. Тоненькие, одетые чисто… А уж царица…

Наташка, сестра, хочет перебить, а не успевает.

– Вот это царица была! – перебивает сама себя Катерина Ивановна. – Такой неописуемой красоты я никогда больше не видела. Белое платье – и сама как лебёдушка белая, не идёт – плывёт… Знаете, – торопится Катерина Ивановна, – снится она мне иногда. А сам император рядом с ней – весь какой-то поникший, а в глазах отчаяние, страх – ой, что сейчас будет! Не в добрый час люди на пристани собрались… И точно, через секунду стрельба началась.

– Стрельба! – ахает кто-то из наших, наверно, мама с Наташкой вместе.

– Толпа очень уж напирала, её было не удержать,– объясняет Катерина Ивановна. – И вот, видно, у жандармов нервы не выдержали. Начальник их приказал в воздух стрелять, а кто-то сдуру пальнул прямо по толпе.

Мама снова ахает, а Катерина Ивановна продолжает:

– Пуля попала аккурат в дядю Мишу Векшина, в соседа нашего. В грудь, наповал. Вот он передо мной и сейчас. Я гляжу – лицо у него удивлённое стало: как так, мол? И стал он оседать к людям на руки – толпа же, упасть не дадут… А мама как поглядела на него, так и говорит во всеуслышание: «Вот она, царская милость!» И тут же два жандарма к ней, да сразу же её и хватают, и тащат её из толпы: как, мол, так – бунтовать? Против государя-императора? Мы с сестрой – обе в крик, народ разбегаться начал – уж не до царя. Жандармы на нас с сестрой и не глядят, кричи не кричи. Повели маму вверх по улице – нам и не угнаться за ними, решила я короткой дорогой к участку добежать, а там надо было перемахнуть через забор. Сестру-то я сразу на ту сторону пересадила, ей года четыре было тогда. А сама, когда лезла, ногу себе и раскроила. Кусок юбки на том заборе оставила, и кожа вот так, шматком, у меня висела… А я и не гляжу, что у меня с ногой, нам – лишь бы от мамки не отстать. Жандармы-то её в горку так и пёрли. Мамка вывернулась у них в руках, обернулась и нам кричит: «Сейчас же бегите домой, скажите отцу, что меня забрали в участок!»

– И что отец? – спрашивает моя мама.

– Отец в мастерской был, – говорит Катерина Ивановна. – А уж брат Саша накинулся на нас с Милкой. На меня, конечно, в первую очередь. «Где вы ходили, – говорит, – вас и убить могли!» Всыпал бы мне по первое число, да увидел ногу мою. На кровь-то уже порядком пыли налипло. Только налил он в таз воды – мне рану промыть – тут вваливаются к нам жандармы с обыском. Один, второй – сразу не повернуться стало. И ну рыться в вещах! Подушки даже порезали, что уж они там искали… Подушки мне жалко было. Перья как поднялись! После ушли жандармы, и Саша нам, мелкоте, говорит: а ну, мол, собирайте перья. Кто больше всех соберёт, тому копейку дам…

Наташка, моя сестра, в кухне фыркает.

– А копейка, – говорит Катерина Ивановна, – это по тем временам хорошие деньги были. На копейку хорошую конфету можно было купить.

– И что, – спрашиваю, – собрали?

– Собрали до пёрышка! Уж как мы старались! И я с ногой-то обвязанной ползала под столом. А тут как раз и мама приходит…

– Выпустили её? Разобрались? – радуется моя мама.

– Видно, разобрались. Мама приходит – и с порога кидается прямо ко мне, под стол: «Ногу скорей покажи!» И Сашу спрашивает: «Ты хорошо промыл?» Она, оказывается, ещё тогда увидела у меня кровь, только жандармы её не выпускали ко мне…

Мама уже давно не делает массаж, а тут, слышу, хлюпает носом подозрительно. Может, представила, что это её к кому-нибудь из нас не пускают.

– Вот с тех самых пор у меня шрам-то и остался, как память, – рассказывает Катерина Ивановна. – Хотя я и без шрама тот день не забыла бы. Иной раз до сих пор вижу во сне и дядю Мишу в последнем этом его удивлении – что, мол, такое. И императорское семейство вижу, но так, неясно. Мальчик там должен был с ними быть, цесаревич… Мальчика я совсем не помню, и не снится он мне. Из них всех одного императора чётко вижу – как смотрит он с палубы, а в глазах – отчаяние. Сейчас, мол, начнётся. Иной раз мне кажется, что он уже откуда-то знал, что ему скоро придётся и престола лишиться, и самому вместе со всей семьёй принять страшную смерть. И он ничего изменить не в силах был, оттого и такое отчаяние в глазах… Вот понимаю же – в тринадцатом-то году откуда он мог про это знать. А когда он мне снится, чувствую: всё знает!

Мама говорит:

– Да, да….

Манюшка, моя сестра, спрашивает:

– А кто копеечку-то получил?

– Милка, сестра, – отвечает Катерина Ивановна. – Мне с забинтованной ногой за ней было не угнаться!

– Уфф! – выдыхает Манюшка с такой досадой, точно это не Катерина Ивановна, а она сама проиграла в том давнем соревновании.

Кедровый стланик, я вам скажу, уж до чего хитрое растение. Летом оно распрямляется во весь свой рост – а ростом оно выше нашего папки. Зато зимой стланика вовсе не видать. Одни голые лиственницы торчат из ватно-белой сопки. Стланик весь прячется под снегом. Он укладывается спать на зиму, стелется под снежным одеялом по земле. Оттого и называют его стлаником. А кедровый он потому, что на нём шишки растут с орешками, будто на кедрах, но только маленькие.

Не только люди эти орешки любят. В зарослях стланика то там, то здесь встретишь бурундука – золотистого, в чёрных продольных полосках и уж до того шустрого – как ни старайся, а не поймаешь его. А куда бурундуки деваются зимой, про то я не знаю.

Папка однажды зимою взял топор, лыжи надел и поднялся на сопку. А там раскопал кустик кедрового стланика и приволок домой. Я спросил ещё, не видел ли папа под снегом бурундуков, а папа сказал, что не видел.

Папа объявил:

– В этот Новый год у нас будет ёлка!

– Ура! – закричали мы с Ростей и принялись прыгать вокруг кустика, лежавшего на полу в коридоре. – Папа ёлку принес!

Но папа сказал, что в наших краях ёлки не растут. «Здесь вам не материк», – так он сказал нам.

Наверно, я должен объяснить, что материком у нас на севере называют все другие места в нашей большой стране, которые не север. Их по-другому называют ещё центральными районами страны. В газетах пишут, например, «Меняю квартиру на центральные районы страны». Но между собой люди никогда не говорят так длинно. Никто не скажет, например, про человека, что он приехал из центральных районов страны. Скажут: приехал с материка. Или, например, у нас говорят: «Вот, скоро в отпуск поеду – на материк».

В школе мы, конечно, все удивились, когда узнали, что материков много. Африка, например, и Америка – это тоже материки. Да и сами мы, как оказалось, живём на материке, который называется Евразия, в северо-восточной части его. На карте это в правом верхнем углу.

– Ведь не на острове мы с вами живём, – объясняла нам Марья Владимировна. – Остров – это часть суши, омываемая со всех сторон водой. И где же у нас с вами это со всех сторон вода?

А после на перемене я слышал, как она сказала учителю физкультуры:

– Ужас, сколько я не была на материке! А представьте: там сейчас как раз расцветает сирень.

Сирень у нас не растёт. И ёлки тоже не растут. А ещё у нас нет высоких деревьев с большими листьями. Осенью такие деревья роняют свою листву, и она толстым ковром лежит на газонах, а дворники собирают её в высокие кучи.

Мама рассказывала: когда они с папой ездили к бабушке с дедушкой на материк, папа много фотографировал – всё подряд. Маму, дома в городе и даже разноцветные листья под ногами.

Мама спросила:

– Листья – зачем?

А папа ответил:

– Дома у нас ведь такого нет.

У нас из деревьев – лиственных – одна только карликовая берёзка. И листья у неё карликовые. Осенью она роняет их, и они лежат на земле – точно монетки у кого-то просыпались из кармана. Только лежали – и нет их. Унесло.

Зато у нас много хвойных деревьев – лиственниц и кедрового стланика.

И вот папа домой стланик принёс и говорит:

– У нас ёлка будет.

А сам спустился в кладовку и принёс длинную жердь – чуть ли не до потолка. Установил её в крестовине и стал к ней ветки от стланика крепить. Где дырочку в жерди просверлит и вставит кончик ветки, а где ветку к стволу проволокой прикрутит.

Мама говорит:

– Разве у ёлки так ветки идут? У неё же – не вниз, а вверх.

Папа отвечает:

– Разве? Я давно ёлок не видел. Разве что на картинках. А на картинках ветки всегда направлены вниз.

Потом подумал и говорит:

– В самом деле, а почему их так рисуют? Они же к солнцу тянуться должны.

Стал он крепить их так, чтобы они тянулись к нашему потолку. Теперь у него получилось: одни ветки торчат вверх, а другие вниз. И эти ветки мешают друг другу.

Папа говорит:

– Сейчас я, которые неправильно прикрепил, оторву и по новой приделаю.

А мама отвечает:

– Может, не надо? Можно подумать, что ёлка сама так выросла. Такая необыкновенная…

Папа с сомнением оглядел елку. Спросил:

– Тебе как кажется, она не жидкая?

Мама отвечает:

– Нет, в самый раз.

А папа всё равно недоволен.

– Я всё-таки пойду, – говорит, – принесу ещё стланика. Мне кажется, лысая какая-то ёлка получилась.

Мама спрашивает:

– Да где же лысая? В каком месте?

– Здесь, – говорит папа. – И здесь.

Мама отвечает:

– Ты что? Да таких разлапистых елок вообще в природе не бывает. Это же не ёлка, это метла!

Папа тогда не пошёл больше за стлаником. Мама лучше него знает, какие бывают ёлки. Папа маму встретил, когда в армии служил – на материке. Мама у нас – с материка.

Стали мы наряжать ёлку. Повесили на неё наши машинки, детальки от конструктора, Юлькины погремушки, новогодние шары, которые остались ещё с тех пор, когда папа был маленьким. На такую большую ёлку украшений всё равно не хватает – ёлка-то получилась до самого потолка. Мы тогда с мамой сели ещё делать игрушки – из фантиков, из коробок от чая. А что? Здорово получилось.

Папа тогда говорит:

– Вы знаете, это не простая ёлка. Она волшебная. Мы сейчас нарядили её, а ведь она и сама может на своих ветках что-то вырастить.

– А что? – спрашивает мой брат Ростя.

Папа отвечает ему:

– О чем вы попросите её, то она вам и вырастит.

Ростя быстро говорит:

– Пусть вырастит для меня трёхколёсный велосипед.

Папа качает головой:

– Так сразу и велосипед? А может, сперва о подарке для Кольки подумаем? Новый год для него – не один только Новый год, как для всех нас. Новый год для него – это ещё и день рождения.

Колька – это я. День рождения у меня в самом деле на Новый год – первого января.

Маме врачи сказали заранее, что я рожусь первого января. Плюс-минус сколько-то дней. И мама с папой решили: «Ну да, плюс-минус. Не первого же января он в самом деле родится!»

Мама потом говорила мне: «Я думала: с чего бы – в такой день. Мы же с папой не знаменитости какие-нибудь, не телезвёзды. Разве у нас может родиться ребёнок первого января?»

В новогоднюю ночь мама с папой не праздновали слишком долго – как-никак, у мамы скоро должен был родиться ребенок. А наутро мама и говорит папе:

– Мне кажется, что всё же он сегодня родится.

А родители тогда были молодые и любили смотреть мультфильмы. Папа заглянул в телепрограмму и говорит:

– Может, не надо ему сегодня? А то вечером будет «Пластилиновая ворона».

Мама отвечает:

– А-а… Ну тогда, конечно, сегодня ему ещё не надо!

Но через некоторое время она снова папе говорит:

– Знаешь, наверно, он всё-таки именно сегодня родится…

И я в самом деле родился. Они еле успели доехать до роддома.

И сказали, что в следующий раз будут умней.

Но в следующий раз у них никто больше не родился в Новый год. Мой брат Ростя родился в июле, а у Юльки день рождения 20 апреля.

Когда я маленький был, я думал, что всем людям на день рождения ёлку наряжают. И очень удивился, когда узнал, что только мне.

На этот свой день рождения я фотоаппарат хотел. У мамы есть открытки с разными зверями. И я всё думал: у нас ведь тоже можно снимать не хуже. Осенью в зарослях стланика притаишься – и карауль бурундуков. Я папку осенью звал-звал, но ему как назло всё некогда, а фотоаппарат он мне одному не даёт.

Я никому не говорил, что хочу свой фотоаппарат. И вот наутро в первый день нового года просыпаюсь – а на ёлке и верно, фотоаппарат висит. Маленький такой, в глянцевой коробке, а коробка упрятана в полиэтиленовый пакетик. Иначе как её на ветках зацепить?

Интересно, откуда мама с папой узнали, что я хочу фотоаппарат? То есть, конечно, откуда ёлка узнала?

Ростя подходит к ёлке – а на ней письмо в расписном конвертике. «Ростиславу от ёлки». А там внутри – печатными буквами – само письмо (я Роське помог прочитать): «Здравствуй, дорогой Ростик! Очень тебя люблю. Только зачем зимой велосипед, хотя и трёхколёсный? А к лету ты подрастёшь – на двухколёсный пора садиться будет. Вот мама с папой и купят тебе двухколёсный велосипед, я с ними уже договорилась. А пока ждёт тебя машина с батарейками – посмотри внизу. На ветки она забираться отказалась «Я же не белка», – говорит…»

И верно, на полу за крестовиной оказался заводной автомобиль.

– Вот это да! – говорит Ростя.

С тех пор он – что ни день – встаёт на табуретку, чтоб выше быть, и просит:

– Ёлка, вырасти мне, пожалуйста, две шоколадки и чупа-чупс.

И Юлька – маленькая совсем – туда же:

– Выласти мне конфету с мишками!

Глядь, через некоторое время всё это на елке появилось!

Так ёлка стояла у нас чуть ли не месяц. Все уже убрали свои ёлки, только у нас осталась.

Ростик просит:

– Пусть до моего дня рождения стоит! До четырнадцатого июля!

Мама отвечает ему:

– Нет, нет, что ты! И так уже иголки осыпаются вовсю! Скоро Дед Мороз заберёт ёлку в свой сказочный лес…

Папа говорит:

– В среду я выходной. Вот утречком и пускай заглядывает Дед Мороз. Мы с ним потолкуем, и я ему помогу ёлку на волшебные сани погрузить.

Ростя, конечно, спрашивает:

– А можно, я в среду в садик не пойду? Я тоже буду помогать…

Но мама с папой отвечают:

– Пойдёшь, пойдёшь. Мы сами как-нибудь уладим с дедом Морозом.

Во вторник вечером мама забрала меня с продлёнки, и мы пошли в садик забирать Ростика и Юльку. Глядь, а папа уже навстречу нам идёт с Ростиком, а Юльку на руках несёт. Мы все вместе повернули в сторону дома. Наш дом за рекой. С одной стороны реки – новые дома, садик, автостанция. А с другой стороны – дорога, ведущая к дальним сопкам, на перевал. А за дорогой – всё лес да лес. Когда зима – одни лиственницы торчат из белой ваты. А возле леса – наш дом.

Папа говорит:

– А интересно, сегодня что-нибудь выросло на ёлке напоследок?

Мама отвечает:

– Вряд ли. Я на работе целый день была. Когда бы там успело что-то вырасти?

Папа говорит ей:

– Ты всё-таки сходи, проверь, вдруг что-то выросло. А мы погуляем ещё с Колей, Ростиком и Юлькой.

Мама подумала и отвечает:

– Ладно, пойду вперёд, погляжу.

Папа у неё спрашивает:

– Деньги-то у тебя есть с собой?

Мама говорит:

– Добавь на всякий случай.

А после папа ей говорит:

– Ты не беги, скользко. Мы не будем торопиться. Спокойно в магазин сходи. И, главное, проверь, вдруг что и выросло.

Мама пошла по дороге к дому, а мы с папой стали играть в снежки, а после вырыли пещеру в снегу – на склоне у реки – и папа рассказывал нам про людей, которые строят для себя снежные дома, и им в этих домах тепло.

Потом приходим домой, а там, на ёлке, чего только нет. И яблоки, и апельсины, и маленькие пирожные в золотых бумажках.

Назавтра прихожу с продлёнки – а ёлки нет. Мама иголки подметает.

– Всё, – говорит, – уехал дедушка Мороз.

А у самой глаза такие грустные.