Жил был у бабушки серенький козлик. И потерялся. Пошла бабуля козлика искать. Ходит она медленно. До чистого поля еле добрела. Бродят по полю вольные кони игреневые.

– Здравствуй, бабушка! Чего ищешь? Кого зовёшь?

– Козлика потеряла серенького, ищу вот.

– Нет козлика в чистом поле, бабушка! А в тёмный лес мы не пойдём. Там волки.

Шла бабушка, шла и до высоких гор добрела. А там псы муругие ей навстречу.

– Куда, бабуля, путь держим? Где пропуск? Паспорт? Аусвайс? Ну-ка, назад! За линию не заступать! Проходить по одному! Гав!

– Пустите, милые, козлика посмотреть! Может, здесь он где-то?

– Нет у нас в горах твоего козлика. И не было. Ищи его в тёмном лесу. А нам туда хода нет: чужая территория, извини.

И побрела бабушка в тёмный лес, в самую чащу. И увидела она там, на сырой земле следы своего козлятушки, а рядом – волчьи. Много волчьих следов. И поняла она всё. И горько-горько заплакала.

Долго бабушка плакала. Всё козлика жалела. Потом притомилась и задремала на камушке возле речки лесной. И слышит она сквозь сон, как кто-то то ли плачет, то ли скулит. Проснулась она, огляделась. Видит: под камушком нора какая-то, вроде волчьей, только маленькая. Оттуда и доносится плач.

– Эй, кто там прячется? Ну-ка, выходи!

– Это я, волчок – серый бочок! Страшно мне, одиноко: мамы нет, папы нет, вот я и плачу…

– А куда же они девались?

– Тут недавно козлик серенький приходил! Вся наша родня волчья собралась, поймали козлика, связали и стали думать-решать, что с ним делать. А он ночью верёвки перегрыз и к охотникам жаловаться убежал.

– А потом?

– Утром пришли охотники и всех забрали, всю волчью стаю. Их теперь судить будут, наверное… У-у-у-у… А я один уцелел, спрятался под камушком. Нет у меня теперь никого… у-у-у… Как мне теперь жить?

– Не плачь, серенький. Не плачь, маленький. Пойдём со мной в избушке жить. Я тебя молочком напою, на ночь сказку расскажу.

Забрала бабушка волчонка к себе домой. Стали они жить-поживать да радоваться. Волчонок ласковый такой оказался, а уж как бабушкины сказки любит! Ушки развесит и слушает, и слушает. Только глазёнки горят…

А серенький козлик у охотников прижился. Они ему телефон выдали, ходит козлик с телефоном по лесу и жалуется на всех подряд. Хорошо, что он не у бабушки. Ей с волчонком веселее.

И только человек уснул, как душа его проснулась. Весь день она спала, пока он исполнял свои трудовые обязанности, потом ходил по магазинам, потом, усталый и голодный, добрался до дома, переоделся, помыл руки, перекусил чем-то на ходу, прошёл в гостиную, сел в кресло: то ли телевизор посмотреть, то ли журнал почитать, нечаянно сомкнул глаза и тут же заснул. А она проснулась. Видит: человек спит. Не стала его будить, вышла на цыпочках из комнаты, даже дверь за собой прикрыла, чтобы случайно не потревожить его. И пошла – прогуливать себя по двору…

Смотрит: мышка бежит. Маленькая. Симпатичная такая. Сердечко у мышки – тук-тук-тук. Сама быстро-быстро лапками перебирает. «А загляну-ка я ей в душу», – решила проснувшаяся душа и тут же заглянула.

Ого! А там вулканы дымятся, лава раскалённая по пятам течет, тигры саблезубые из зарослей прыгают, астероиды огненные к земле-матушке по небу приближаются, а душа мышиная всё бежит, несёт в лапках маленькое сверкающее зёрнышко: далеко-далеко громко-громко детки малые мышиные пищат, ждут спасения, зёрнышка волшебного дожидаются. Лишь бы успеть добежать да детушек покормить!

Выскочила душа-зрительница обратно. Глядит: в клумбе дворовой цветок душу свою навстречу ей раскрывает. Вся – нараспашку. Ну-ка, посмотрим, что там?! А там – солнышко, и светло-светло, и музыка волшебная играет! Так хорошо, что душа заслушалась, засмотрелась…

И вдруг мимо – огромная, лохматая лающая душа промчалась. Эй, подожди! Дай-ка и в тебя заглянуть! И заглянула. А там – целая речка, мокрая такая, приятная, палки в неё прыгают ну такие сладкие! И каждую надо выловить, пока не сбежала окончательно, так интересно! И вода вкусная-вкусная, такую лакать – одно удовольствие!

Пробежалась душа до речки собачьей и назад – в родной двор. А там бабушка на скамеечке сидит, свежим воздухом на ночь подышать вышла, жизнь свою вспоминает. И блестят её глаза, то ли от уличного освещения, то ли от случайных слезинок. Душа-прогульщица потопталась сначала в нерешительности, а потом тихонечко заглянула в бабушкину… И видит: стоит посреди огромного зелёного цветущего луга под огромными небесами маленькая девочка в легком летнем платьице, улыбается и кричит: «Мама! Мамочка! Я люблю тебя!!!» А издали голос: «И я тебя, дочка!» И мамины руки, тёплые, родные, обнимают её… И всё это – как будто сейчас, как будто и не было всего-всего, что было потом…

Вздохнула душа. Очень уж это личное всё. Душевное… И пошла в дом, к своему человеку, нельзя ж одного надолго оставлять: случись что – разве без души обойдёшься?

«И что ты всё ходишь за нами, Носатая Тварь?» – слышит она отовсюду, и снова растерянно шмыгает, хлюпает и сопит в ответ… Ну почему её все так называют? Нет у неё никакого особого носа: не длинный, не короткий, аккуратный такой, очень даже миленький. Честное слово.

«Ой! Память – не радость! Опять что-то забыл! – едва завидев её, восклицает первый встречный-поперечный. – Ой, как же я тороплюсь! Я бы с тобой поговорил, да всё некогда, понимаешь! Некогда! В другой раз, ладно?.. Пока-пока, Тварь Носатая!» И встречный тут же стремительно исчезает куда-нибудь подальше от неё, смешно и быстро размахивая ластами или даже закрывая лапками перекошенное лицо.

Никто не хочет поговорить с Носатой Тварью. Даже её единственный друг Пересвист на поверку оказался всего лишь приятелем. Нет, даже просто знакомым. Он ведь сам так сказал однажды, когда все зверушки собрались на большой зверский праздник, и какой-то пришлый хорёк вдруг неожиданно закричал:

– Вот это да! Глядите-ка, с кем это Носатая Тварь пришла?! Что это за женишок рядом с ней?! Ха-ха-ха! Вот умора! Ай да парочка!

Пересвист, помнится, сразу густо покраснел, быстро отпустил руку Носатой Твари и даже отошёл от неё тихонечко в сторону. Но хорёк всё равно не унимался.

И тогда её друг, её лучший единственный друг Пересвист, опустив голову и глядя куда-то себе под ноги, громко сказал:

– Никакой я ей не женишок, я это… Я вообще просто знакомый, она меня случайно увидела и притащила сюда! Сами с ней разбирайтесь, а я пошёл. Меня дома гости ждут!

Конечно, это было неправдой, потому что никакие гости ни в каком доме Пересвиста не ждали, а сходить вместе на зверский праздник они с Носатой Тварью договаривались ещё две недели назад. Причем, это он её и приглашал-то…

А ведь она такая приветливая. И поговорить любит – хлебом не корми: как завидит, что зверушки разговаривают или собираются куда-то, или даже уже идут, так сразу туда торопится, издали ещё во всю глотку радостно шепелявит: «Пфивет! Пфивет!!.. Уф, нафилу ваф довнава! Ну, вдвафтвуйте! Лафкавылайте пофколее: фто у вас ноленьково-та, а? Куда это вы совлавись, а? Я с фами! Мофна? Нефзя? А пафему?» И шкворчит, и шкворчит, радостная такая. А уж любопытная – просто сил никаких нет, до чего любопытная! И то ей расскажи, и это, и даже то, что её совсем уж никак не касается, и даже то, что обычно и говорить-то стесняются. А ей надо. Ну, всё-всё чтобы ей выложили, прямо как на блюдечке. И сама обо всех всем с удовольствием расскажет. Всем посочувствует. Каждому доложится.

Медведь ей как-то проговорился, что на пасеку собирается. Так об этом все пчёлы на неделю раньше узнали. А уж как пасечник рад был, вы не представляете: всех соседей в округе собрал на встречу и сам ружьё приготовил для гостя дорогого. Насилу Миша оттуда выбрался, хоть и в драной шкуре, но всё ж таки живым. Почти год потом на мёд без ужаса смотреть не мог.

Бурундучкам тоже досталось от неё однажды, когда они ей про свои зимние запасы похвастали да кладовки свои спроста показали. Уж кто к ним на следующую ночь наведался, неведомо, только до весны всё бурундучье семейство осталось без единого кедрового орешка. Спасибо белкам-соседкам: не дали бурундучкам с голоду помереть, дожили они до тепла кое-как.

В общем, хлебнул звериный народ лиха с Носатой Тварью. А она так до сих пор и не поймёт: нос-то её причём здесь? Он-то в чём провинился, бедненький? Может, из вас кто-нибудь ей подскажет? Да вот она и сама уже к вам спешит. Видите? Ну-ка, выкладывайте ей скорее все свои тайны. Всё-всё до капельки. Не хотите? А почему? Стойте, что это вы заторопились-то, а?

Как-то утром возле одной юрты в дикой степи на голой весенней ветке случайно выросшего дерева-чинары поселился молодой сорóк.

И только он поселился, как тут же раздался в степи голос громкий, озабоченный, как бы не опоздать: «Однако, пора-быз автобыс-га!» И сразу из юрты ручейками побежали малые дети – много-много, мелкие-мелкие. Куда спешат?

Сорóк был молодой, неопытный. Даже трещать пока не умел. Только головой вертел туда-сюда, туда-сюда, туда-сюда. И тут из юрты акя выходит – старенький, настоящий, про которых всякое пишут, никогда не знаешь – что от такого ждать.

Вот он встал посреди степи, шапку снял, лысину обтёр длинным рукавом халата, который был на нём, и улыбается. А зачем?

Сорóк затаился, смотрит исподлобья. Что будет? Дети-то кончились! Акя опустил руку свою в карман и достал оттуда маленькие золотые часы на блестящей цепочке. Ах, какие часы славные он достал! Крутятся они на цепочке туда-сюда, качаются вверх-вниз, солнечный свет источают во все стороны. Сорóку совсем уже, совсем невозможно на ветке усидеть, лететь надо, часы хватать.

Полетел. Схватил. Потащить хотел, а акя не отпускает цепочку, держит её крепко-крепко. Поймал он сорóка и учить его начал сразу: как жить, куда деньги девать, когда дети из школы вернутся – как они ему, сорóку, обрадуются. Всё рассказал.

Сорóк всё равно ничего не понял. Во-первых, потому что испугался. Во-вторых, он по-человечески слов не понимает. В-третьих, потому что детей опять увидел, потому что автобыс-га поломался, а до школы ой как далеко, и никто не пошёл.

Вернулись дети, а шурпа уже готова, дымится в мисках. Сразу всю съели, не дали остыть. Сорóк совсем раскис. Сидит на плече у аки, притворяется будто он беркут гордый нестреляный, хотя сам ничего не понимает, вот-вот в обморок упадёт. А часики акя подальше спрятал – в другой карман. У него их два на халате и оба без единой дырочки: муха не проскочит.

Дети опять в степь утекли. Там хорошо: ветер шумит, сухая трава волнуется, дерево-чинара гнётся и скрипит, счастия не ищет, бежать не может. Походил акя с сорóком на плече, как с ружьём, уму-разуму поучил и на волю отпустил: лети-лети, сорóк молодой, хватай добычу, терзай её клювом могучим, надоел ты мне, ничего не знаешь – зачем живёшь?

И полетел сорóк молодой дальше от юрты, в дикой степи стоящей, от детей, визжащих возле чахлой чинары, от аки, умудрённого халатом своим волшебным, от автобуса без мотора и колёс прямостоящего несмотря ни на что, далеко полетел.

Что встретится ему на пути? Куда занесут его молодые неопытные крылья? Что увидят его круглые маленькие глаза, когда брызнет в них великое Тенгри-небо струями свежего молочного туманного утра? Ничего он не знает. Летит сорóк….

Господи, да как же это хорошо – не знать ничего!