А вот еще один поэт маршаковской школы, о котором хочется говорить особенно внимательно и подробно.
Александр Александрович Шибаев (1923-1979) не вошел, как еще недавно говорили, «в обойму», в первый ряд послевоенной детской поэзии. Ленинградец, а не москвич, человек скромный, домашний, а не публичный, – он и не претендовал на роль литературной звезды, а уж тем более литературного начальника, перед которым открылись бы двери центральных издательств.
Полтора десятка тоненьких книжек для детей, вышедших при его жизни; итоговая, как оказалось, книга «Взялись за руки друзья» (1977) и уже появившаяся посмертно еще одна большая книга «Язык родной, дружи со мной» (1981), которую он дописывал на больничной койке, – вот, собственно, и все его литературное наследие. «Было в его характере что-то от русского мастерового старой закваски, – вспоминал писатель Александр Крестинский, – недаром он так любил всякую столярную и слесарную работу. Он разрабатывал свою поэтическую делянку не спеша, и когда тоненькие его книжечки, любовно и талантливо оформленные Вадимом Гусевым, вдруг буквально «взялись за руки» и составили веселый и умный хоровод под одной обложкой – вот тогда-то все увидели и осознали, какой труд стоит за этим изданием и какое мастерство наработал автор за протекшие годы…»[1]
За годы, протекшие со дня преждевременной смерти Александра Шибаева, его стихи, по большому счету, так и не стали достоянием широкой детской аудитории, хотя некоторые из них и входят в разного рода хрестоматии. Переиздаются они нечасто, но каждому профессионалу – особенно воспитателям, учителям языка и литературы, знакомым с его творчеством, ясно: поэзия Шибаева – значительное художественное явление, связанное с непосредственной педагогической практикой, поскольку занятия с детьми невозможны без игры с языком и в язык.
Во второй половине 60-х, в 70-е годы, когда наша поэзия для маленьких нередко ограничивалась описанием детского и семейного быта, Шибаев обратился к основам культуры – к языку как таковому, его законам, его богатству. Он опоэтизировал школьную грамматику и для каждого урока нашел точный, познавательный, занятный ход, открывая в стихах и волшебство речи, и одновременно методику обучения. Загадки, скороговорки, перевертыши, небольшие сюжетные истории про звуки, буквы, слова и знаки препинания – Шибаев пошел в этой игре дальше многих: возможно, впервые в поле зрения детского поэта попала столь обширная область практического языка:
– Читаешь?..
– Читаю.
Не шибко пока…
– А ну-ка, прочти это слово.
– Сейчас прочитаю.
ТЫ-Ё-ЛЫ-КЫ-А.
– И что получилось?
– КОРОВА!
Уже одно перечисление некоторых разделов в книге «Взялись за руки друзья» представляет суть и разнообразие шибаевских тем и сюжетов: «Буква заблудилась», «Волшебные слова», «Удивительные названия», «Прислушайся к слову», «Стихи играют в прятки», «Точка, точка, запятая…» Причем за «невинными» названиями подчас скрываются тонкие находки, по-моему, ни разу до Шибаева не становившиеся предметом такой последовательной игры.
Кому в детстве не приходилось, быстро повторяя какое-либо особое слово, «вылущивать» из его звуков другое, схожее с ним по звучанию? Шибаев доводит эту игру до поэтического совершенства, подталкивая читателя на поиск таких «двойных» слов, раскрывая их внутренние связи:
– Зверек, зверек, куда бежишь?
Как звать тебя, малышка?
– Бегу в камыш-камыш-камыш,
Я – мышка-мышка-мышка.
Или:
Говорит Ивану Ганка:
– Глянь-ка: банка-банка-банка!
– Где кабан-кабан-кабан? –
Удивляется Иван.
На эвфонической стороне языка Шибаев особенно заострял внимание. Это и понятно: со звука начинается постижение речи, один-единственный звук, одна буква часто становятся главным различием совершенно чуждых друг другу слов. Поэт подчеркивает это различие весело и остроумно:
Букву «Д» на дне пруда
Отыскали раки.
С той поры у них беда:
То и дело Драки.
Переходя от звука к слову, Шибаев и здесь демонстрирует меткость глаза и остроту слуха. То он заставляет прислушаться к самим словам, в их звучании обнажая смысл:
О твердом камне говорит
И слово твердое ГРАНИТ.
А для вещей, что мягче всех,
Слова – помягче:
ПУХ, МОХ, МЕХ.
То, отталкиваясь от смысла – через звук, – показывает удивительную многогранность родной речи:
Я шел по лужайке.
Гляжу – АДМИРАЛ…
Я тихо подкрался к нему
И – поймал!
Поймал!
Наконец-то поймал адмирала!..
Богатой
Коллекция бабочек
Стала!
Слова-близнецы и знаки препинания, слоги и предлоги, правила чтения и навыки культурной речи – все становится объектом внимания. И в стихах, посвященных более сложным законам языка, Шибаев всегда ищет способ растормошить ученика своей поэтической школы, заставить его правильно ответить на вопрос, а то и выставить самому себе заслуженную отметку:
Мы изучаем перенос.
Вот как слова я перенес.
«Едва» я перенес «е-два»
И получил за это «два».
«Укол» я перенес «у-кол»
И получил за это «кол».
«Опять» я перенес «о-пять».
Теперь, надеюсь, будет «пять»?!
Эти строки хороши тем, что играют в рифменное ожидание: прочитав слово, читатель уже догадывается, какую оценку заслужил герой, и, смеясь, может легко восстановить правильное написание при переносе. Подобным объектом иронического недоумения, а то и откровенной насмешки становятся и школьные орфографические ошибки. Вот, например, в какую переделку попал учитель Лев Кузьмич, проверяющий дома тетради своих учеников:
Он долго думал, например,
Раскрыв тетрадку Тани,
Что это значит: «Пионер
Играет на баране?..»
Ах, неужели гвозди
Вбивают… молоком?!
(Написано у Кости
О чуде о таком).
А кто-то тяпкой вытер стол!
(Ах, неужели тяпкой?)
А кто-то каской красит пол!
(Напрасно. Лучше – шапкой).
А кто-то пишет: «Наш каток –
Такой хороший, гадкий…»
– Ай-яй! – промолвил педагог
И отложил тетрадки…
И лоб пощупал он тайком
И поспешил к дивану.
И слышит: кто-то молоком
Колотит по барану!
Такой гротеск не просто смешон – это юмор с двойным дном: за шуткой всегда скрывается познавательность. Безусловной педагогической заслугой Шибаева можно назвать его постоянное стремление разрушить тривиальность – в отношении к слову, к языку, да и в самом детском сознании.
Есть примеры, подтверждающие его правоту с иных позиций. Известно, что у людей, обладающих необычной, феноменальной памятью, существует своя методика запоминания, своя система мнемотехники. Помню, я однажды прочитал о феномене Самвеле Гарибяне. По его словам, суть его системы запоминания слов кроется в абсурде, игре воображения: «К примеру, надо запомнить слова «паркет», «пингвин», «таблетка». «рация»… Вы сочиняете сюжет, в котором последовательно играет каждое из предложенных слов. Допустим, «по паркету гуляет пингвин…» Не впечатляет – обычно. А если так: «паркет натерли пингвином, затем дали ему таблетку, посадили за рацию…» Абсурд? Да. А слова уже впечатались в память. Необычное всегда запоминается лучше, развивает фантазию, избавляет от стереотипов мышления любого человека…».[2] Слова Гарибяна заставляют вспомнить об ответе Хармса на вопрос, каков номер его телефона: «Его легко запомнить: 32-15, – отвечал Хармс. – Тридцать два зуба и пятнадцать пальцев».
Говоря о развитии памяти, С. Гарибян невольно затронул одну из главных проблем поэзии для детей – создание такого образа, придумывание такого поэтического хода, которые бы уже с детства и развивали выдумку, и избавляли от трафаретности мышления. Думаю, что одним из тех, кто открыл перед юным читателем двери в мир «языковой» фантазии и был поэт Александр Шибаев.
Можно с уверенностью сказать: никто из наших поэтов прежде не писал о родном языке так, как это сделал Александр Александрович. Хотя, конечно, его стихи стали прямым развитием уже существовавшей и довольно мощной традиции детской поэзии, идущей от словесной игры. Перечитывая Шибаева, видишь, на что поэт ориентировался: прежде всего, это школа Маршака и творчество ее создателя.
Влияние Маршака иногда сказывается напрямую, – допустим, в ритмических реминисценциях:
Воробьи повадились
В огород.
Ну-ка пусть их пугало
Отпугнет…
В этих строчках Шибаева так и «прощупывается» характерный ритм маршаковского стихотворения «Кот и лодыри», который ни с чем не спутаешь. Нередки образцы и более скрытого, косвенного влияния. Б. Бегак в книге «Дети смеются», опубликованной в 1971 году, приводит небольшой эпизод из работы Маршака над стихотворением «Про художников и художниц»:
«…Стыд и позор Иванову Василию,
он нацарапал на парте фамилию,
Чтобы ребята на будущий год
Знали, что в классе сидел…
Большой поэт критически отнесся к собственному тексту, – пишет Бегак. – «Идиот» из стихов был выброшен, а Иванов заменен красноречивым Пустяковым:
…Чтобы ребята во веки веков
Знали, что в классе сидел Пустяков».[3]
Психология творчества – вещь потайная, трудно утверждать что-либо наверняка, но в этой работе мне видятся ходы, которые впоследствии нашел или подхватил Шибаев, когда придумывал, например, загадки, где до рифмующего слова-отгадки надо добираться, преодолевая эвфонический «обман»:
За окном шумит буран,
за стеной поет ба…
(баян)
Или:
Я осла узнаю сам
по его большим у…
(ушам)
Эта последняя загадка напрямую отсылает к другому двустишию Маршака из азбуки «Про все на свете»: «Ослик был сегодня зол – / Он узнал, что он осел», которое в практике поэтического воспитания тоже может быть разыграно как загадка – с недоговоренным для маленького слушателя последним словом.
Кстати, еще один тип загадок Шибаева – более описательный и распространенный – тоже восходит к вполне реальной традиции:
КТО КУСАЕТСЯ?
– Сердит!.. – закрыв лицо рукой.
Сказал прохожий глухо.
– Ударил как!.. – ворчал второй,
Поглаживая ухо.
Шла мимо бабушка с клюкой.
В платок упрятав нос.
Она сказала: – Ишь, какой.
Кусается, как пес… –
И я скорей лицо прикрыл
Воротником пальто:
В тот день и впрямь сердитый был…
Вы догадались – кто?
Эта загадка вызывает в памяти «странные дощечки» и «непонятные крючки» Д. Хармса – не столько, естественно, своим «зимним» характером, сколько приемом изображения: свойства отгадки описываются в стихе, сквозь косвенные улики «брезжит» ответ. Однако и здесь у Шибаева – своя манера: отгадку надо искать в синонимическом ряду примет, она зашифрована не в картинках (Хармс замечательно их рисовал» стихами), а в самом языке.
Воздав дань традиции, Шибаев работал рука об руку с поэтами-современниками, иногда исследуя вместе с ними конкретный словесно-поэтический ход.
Вспомним стихотворение Бориса Заходера «Никто»: маленький проказник на все упреки и вопросы родителей «Кто это сделал?» бесстрастно отвечает: «Никто!». Само собой, дело кончается плачевно:
НИКТО сегодня не пойдет
Ни в гости, ни в кино!
Это – типичная «мораль» Заходера, которая подается в системе игры, определенной самим автором.
В стихах другого поэта, Генриха Сапгира, «Не знаю кто» и «Кто-то и фото» анонимные герои Кто и Кто-то выступают почти в одной обнаженной «грамматической» функции. В первом стихотворении Кто неизвестно с Кем идет непонятно Зачем, встречает Кого-то, просит Что-то и так далее. Во втором – Кто-то никак не может сфотографироваться без Кого-то, этих «кого-то» становится множество, на чем и строится сюжет. Здесь тоже типичная для автора игра с отвлеченными понятиями – в данном случае с персонифицированными частями речи.
Схожим путем идет и Александр Шибаев. В сказке «Тот, который…» он словно табуирует названия разных животных, не называет их впрямую, а герой-щенок просто выступает под именем Тоткоторый. Оригинальность и узнаваемость Шибаева проявляется в том, что в отличие и от Заходера, и от Сапгира он создает именно стихотворение-загадку, разгадывая которую читателю приходится преодолевать веселые метонимические преграды.
А вот стихотворение «Загадочная история»: здесь в роли «героя» выступает неопределенное местоимение «какой-то», за которым, однако, уже не скрываются таинственные явления, все приметы и персонажи понятны:
– Шел, шел – и устал, и присел на пенек.
Присел и увидел какой-то цветок.
Порхала какая-то бабочка. Села.
Какое-то дерево рядом шумело.
На нем я увидел какую-то птаху.
Какой-то червяк мне заполз под рубаху.
Какой-то зверек пробежал по дорожке.
Ужасно кусались какие-то мошки.
В траве копошился какой-то жучишка…
Рассказывал это какой-то мальчишка.
Мальчишка. Какой-то.
Но я про него
Не знаю и знать не хочу ничего!
Моральные поучения, как правило, не свойственны Шибаеву, они если и появляются в его стихах, то показывают прежде всего широкие возможности языка как средства общения: в определенной ситуации даже незамысловатое слово «какой-то» может приобрести новый смысл – стать символом равнодушия.
Не менее любопытно еще одно свойство шибаевской поэтики – его пристрастие к путанице, к перевертышу. Этой поэтической формой, идущей от фольклора, пользовались самые разные авторы. Тем интереснее и плодотворнее выглядит каждое новое решение.
Классика жанра – «Путаница» Чуковского и «Иван Топорышкин» Хармса, сказка и скороговорка. Чуковский первым обратил внимание на то, что отступление от нормы, нарушение привычных представлений и понятий неминуемо вызывает смех, посредством которого только укрепляются представления ребенка о жизни. «Путаница» – типичнейший пример «перевернутого» мира. Слушатель и читатель легко, как из кубиков, создают из выдумок Чуковского мир правильный, воспитываются на этом «переделывании», усваивая и нормы поведения, и чувство реальности. То же самое, но уже на более углубленном, языковом уровне происходит и со стихами Хармса. При этом Хармс никогда не поучает: он показывает абсурд как таковой, позволяя читателю самому в силу своих возможностей разбираться и «выправлять» смешной гротескный образ.
На память приходит немало последовательных сторонников этой традиции – от младшего современника Хармса и его соратника по работе в «Чиже» и «Еже» Юрия Владимирова до Эдуарда Успенского и Андрея Усачева, с их известными перевертышами и «комедиями положений»
А вот, например, «Повар» Олега Григорьева:
Повар готовил обед,
А тут отключили свет.
Повар леща берет
И опускает в компот.
Бросает в котел поленья,
В печку кладет варенье,
Мешает суп кочережкой,
Угли бьет поварешкой,
Сахар сыплет в бульон,
И очень доволен он.
То-то был винегрет,
Когда починили свет!
О. Григорьеву было свойственно создавать в стихах статические образы – когда абсурдные понятия, словечки, комические ситуации смешивались вот в такой «винегрет» и от этого становились еще более нелепыми и смешными.
Совсем рядом, параллельно со стихами Григорьева, строится перепутанный мир Шибаева. Даже тема родственна. Однако вместо замершей картины, которую, смеясь, можно долго рассматривать, здесь мы находим чисто шибаевский выход: смешна не столько ситуация, сколько ее языковое, словесное разрешение.
На плите обед доваривается,
Тетя с нами договаривается:
– Значит, так: промыть лапшу
Я вас, дети, попрошу.
Покрошите в суп картошку
И – варите понемножку,
Эту рыбу дайте киске…
И так далее… Теперь ребята рапортуют:
– Значит, так: лапшу – промыли,
В суп очистки покрошили
И – варили понемножку,
В сахар всыпали картошку,
Кости бросили в компот,
Рыбу – в мусоропровод.
– А куда несете киску?
– Вон туда, в собачью миску…
– Мое сердце раз-ры-ва-ри-ва-ет-ся!.. –
Это тетя заговаривается.
Типичная шибаевская находка: слова контаминируются, обрастают дополнительным смыслом, звук становится носителем обогащенной информации. Именно на этом строятся многие уроки языка Шибаева, его учебно-познавательные штудии, его поэтическая азбука, грамматика – та игра в язык, о которой писал иллюстратор шибаевских книг художник Вадим Гусев:
«Мне было очень интересно играть в язык, в такую большую, очень сложную игру, в которой столько нужно думать!
В эту игру играют знаками: знаками препинания, буквами, словами, которые складывают буквы, – все это – знаки.
У них предназначение – обозначать значение.
Это и есть самое интересное – обозначать. Для того и надо думать. Думать всегда интересно, а когда придумаешь, выдумаешь, додумаешься – весело!
Во всякую игру играют по правилам. Правила надо знать. Кто не знает даже простых правил – над тем смеются. «Он (она, они) – смешной! (Смешная, смешные). Нам весело – мы-то знаем, как правильно! Стихи Шибаева смеются с нами».[4]
Сегодня без стихов Александра Александровича Шибаева немыслима ни поэтическая педагогика, ни традиция русского детского стиха ХХ века. Вспомним разнообразные азбуки С. Маршака, его «Знаки препинания», «Живые буквы»; вспомним родственное шибаевским стихотворение Б. Заходера «Кит и кот», в котором замена одной буквы на другую становится истоком сюжета, вспомним его же «Букву Я» и «Песенку-азбуку»; в очередной раз вспомним стихи Г. Сапгира и О. Григорьева – опять называю их имена, поскольку эти поэты особенно близки Шибаеву поисками «внутри» языка. А ведь в 70-е годы – время основных удач А.Шибаева – выходили и другие близкие ему книги: например, загадки, написанные акростихом и собранные в книжке Я. Сатуновского «Где загадка, там отгадка», или целая антология поэтических каламбуров в книге Я. Козловского «Веселые приключения не только для развлечения».
В этом ряду место Шибаева весомо и оригинально: сделав язык главным персонажем стихов, он показал, что игра – когда она существует не ради незамысловатой забавы, а ради учения и постижения культуры – в высшей степени необходима детской поэзии.
Когда-то обэриуты приглашали взглянуть на предмет «голыми глазами». Об Александре Александровиче Шибаеве можно сказать, что он услышал слово-предмет «голыми ушами», – и этот обостренный слух передается внимательному слушателю и читателю его веселых и познавательных стихов.
Михаил Яснов (из книги «Путешествие в Чудетство»)
[1] Крестинский А. Перечитывая старые письма… / О литературе для детей. Вып. 32. – Л., 1989. С. 118-119.
[2] Цит. по: Арсеньев В. Найти ключ к памяти. – Известия. 1988. 3 января.
[3] Бегак Б. Дети смеются. – М., 1971. С. 99.
[4] Гусев В. Как выросла эта книга? // Шибаев А. Язык родной, дружи со мной. – Л., 1981. С. 94.